ТЕОФИЛ ЛАПИНСКИЙ

(ТЕФФИК-БЕЙ)

ГОРЦЫ КАВКАЗА И ИХ ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ БОРЬБА ПРОТИВ РУССКИХ

Предварительное замечание

Автор настоящего труда имел намерение дать между последней и предпоследней главами этого тома подробное описание событий, происшедших на Кавказе в течение 1861-го и 1862 годов. Богатый материал об этих событиях был сообщен ему послами абазского народа, прибывшими прошлой осенью в Англию. Но господин полковник Лапинский в настоящее время не имеет возможности обработать для печати свои записки, ибо, как сообщают из Англии, священный долг любви к родине безотлагательно призвал его в Польшу. Доблестный автор этой книги, который в 1849 году в Венгрии, а позднее в горных ущельях Кавказа противостоял на поле брани исконному врагу своего отечества, в настоящее время снова отдал свой меч делу свободы и независимости и, как однажды на чужбине, так теперь на родине, сражается вместе со своими братьями против восточных варваров. Пусть же его ценный труд о Кавказе откроет глаза населению Центральной и Западной Европы на опасность, которой угрожает всякая новая победа России и всякий дальнейший рост ее мощи и влияния священным благам свободы и гуманности. [261]

ТОМ 2

ГЛАВА 12

Мои первые попытки организовать экспедицию на Кавказ. — Восточная война. — Я поступаю на службу в оттоманскую армию. — Первая встреча с черкесами в Константинополе. — Измаил-паша. — Договор о том, чтобы выставить на Кавказе польский корпус. — Приготовления. — Неприятности. — Посадка на корабль в Босфоре. — Мой отряд и мои средства.

В жизни человека бывают некоторые предчувствия и желания, которые, несмотря на всю свою кажущуюся невероятность, иногда полностью осуществляются. Я испытал это на собственном опыте. Когда я в 1849 году, после окончания венгерской революции, эмигрировал, у меня возникла неотвязная мысль отправиться на Кавказ. Я был тогда еще не старше двадцати двух лет, и почти романтические легенды о Шамиле и о горных героях, которые в таком незначительном количестве сопротивляются гигантской мощи России, производили на меня глубокое впечатление. Я искал средства соединиться с ними, и везде, где бы я ни был — в Германии, Англии или Франции, я пытался найти себе союзника по этой идее и пробудить к ней интерес. Меня считали безрассудным мечтателем и ставили мне в пример некоторых моих соотечественников и нескольких отчаянных смельчаков англичан, которые за свои попытки войти в сношения с независимыми горцами Кавказа поплатились либо своей жизнью, либо здоровьем.

В начале Восточной войны поляки надеялись использовать для своего дела создавшееся политическое положение и принять участие в борьбе против своего заклятого врага. Попытки поляков в этом направлении поддерживали ныне умерший князь Адам Чарторыйский и его племянник граф Замойский. Я предоставил себя в распоряжение князя Чарторыйского и прибыл в январе 1854 года вместе с графом Замойским в Константинополь. У нас было хорошо продуманное намерение организовать немедленно несколько отрядов и повести их на врага, но в Стамбуле мы застали такой беспорядок и столько неожиданных затруднений, что проходил месяц за месяцем, а граф Замойский, несмотря на все усилия, не мог добиться никакого результата. Обстоятельства требовали его свидания с Омер-пашой, и граф отправился в его штаб-квартиру. Один квазикавалерийский полк, едва на десятую часть состоявший из поляков и очень плохо экипированный, служил под именем казаков султана в турецкой главной армии под командой генерала Чайковского (Садык-паша) и настолько выделялся среди турецкой [262] кавалерии, несмотря на свой малый опыт и недостаток во всем необходимом, что сердар поставил перед Портой вопрос о создании второго полка такого же типа. Граф Замойский и занялся созданием и организацией этого полка.

Я, как и многие мои соотечественники, начал терять надежду на то, что наша роль на Востоке может принести какую бы то ни было пользу делу нашей родины, и возвратился к моей излюбленной идее об экспедиции на Кавказе. Берега стали доступными, и некоторые пункты были уже заняты оттоманскими отрядами; поэтому было легко пробраться в эту страну. Значительное число русских перебежчиков, живших на Кавказе, давало нам основание надеяться, что в ближайшем будущем можно будет создать из них регулярную армию, и было весьма вероятно, что союзники, которые признанием нашей национальной независимости не хотели еще более запутать восточный вопрос и поэтому не разрешили наши организации в Турции, по многим причинам могли бы благоприятнее отнестись к утверждению польских отрядов на Кавказе и даже поддерживать их. Но в том случае, если бы это действительно осуществилось, а польский вопрос не был бы затронут, это могло бы принести нам, по крайней мере, хоть ту пользу, что мы, располагая, тысячами человечек из старых отрядов, могли бы дальше вести войну вместе с абазами и, может быть, в конце концов побудили бы Россию к некоторым уступкам в отношении нашей родины; и, во всяком случае, это предприятие было опасно и неприятно для России, следовательно, полезно для поляков.

В августе 1854 года я отправил находившемуся тогда в Бухаресте в штаб-квартире Омер-паши генералу Замойскому обстоятельный меморандум об этом деле и просил его согласия и поддержки в отправлении экспедиции на Кавказ. Генерал надеялся на дальнейшее развитие войны и на возможность того, что полякам, собравшимся на Пруте, откроется более близкое и плодотворное поле действий. Он потребовал моего приезда в Бухарест и поступления на службу в оттоманскую армию. Я не мог сделать ничего иного, как повиноваться приказу моего политического [263] руководителя, и вскоре после этого вступил на оттоманскую службу в качестве начальника генерального штаба второго турецкого армейского корпуса, стоявшего на Дунае и Серете.

Стараниями князя Чарторыйского удалось впервые к концу 1855 года привлечь английское правительство к организации польской дивизии из трех пехотных и двух кавалерийских полков. Два кое-как составленных кавалерийских полка, которые числились в турецкой армии под именем казаков султана, были теперь разделены; первый остался на турецкой службе, а второй составил основные кадры вновь сформированной дивизии, команду над которой принял генерал Замойский.

Я оставил оттоманскую службу и вступил в эту дивизию. Но едва только были заложены основы для организации дивизии и собрана тысяча человек, как заключение мира положило предел всем нашим дальнейшим попыткам. В то время как весь мир, уставший от войны, с восторгом приветствовал заключение мира, поляки были, вероятно, единственными, которые с тяжелым сердцем видели, что все возлагавшиеся ими надежды на войну погибли.

Я возвратился снова к моей идее, которую так долго вынашивал. Как было уже упомянуто в предыдущей главе, наиб Мохамед-Эмин прибыл в Константинополь с большой абазской депутацией. Он рассчитывал выхлопотать у турецкого правительства помощь в предстоящей войне адыгов с русскими. Однако он нашел в резиденции султана настолько плохо подготовленную для него почву, что вскоре оставил всякую надежду получить помощь с этой стороны. Порта видела в наибе очень благочестивого, но очень непокорного мусульманина, который хотел использовать свое положение в Абазии в личных выгодах, а не в интересах султана, и поэтому она в основном делала больше для того, чтобы ослабить положение наиба в Абазии, чем чтобы увеличить силу сопротивления страны русским.

Я имел тогда лишь очень незначительные и неточные сведения о положении дел на Кавказе, и так как наконец твердо решил каким бы то ни было способом проникнуть туда, мне захотелось по возможности сблизиться с наибом. [264] Я попросил одного молодого польского офицера, в совершенстве владевшего турецким и арабским языками, вступить в переговоры с Мохамед-Эмином. Ответ наиба был откровенным и благородным. Он сказал, что отряд польской армии, снабженный всем необходимым и приехавший в страну в качестве вспомогательного корпуса, будет там встречен с распростертыми объятиями; но что отдельные офицеры из-за своеобразных условий страны не сумеют принести никакой пользы ни себе, ни абазам. На мои вопросы, если отряд высадится в стране, может ли он рассчитывать на хороший прием и поддержку народа, будут ли предоставлены в распоряжение польских начальников многочисленные дезертиры из русской армии, какие припасы можно найти в стране, наиб попросил несколько дней на размышление. Через четыре дня он объявил моему посреднику, что после совещания со многими находящимися здесь депутатами он может дать такой ответ: средства, которыми адыги могут поддержать регулярное войско, очень ограничены, потому что народ беден и неорганизован, однако он (наиб) может поручиться, что корпусу численностью до 15 000 человек будет предоставлено необходимое снаряжение, кавалерийские лошади и жизненные припасы; что же касается перебежчиков, то он позаботится о том, чтобы облегчить их участь, и они, без сомнения, будут отданы в распоряжение польского вспомогательного отряда. В продолжение всех этих переговоров я лично не беседовал с Мохамед-Эмином; я считал это ненужным отчасти потому, что я в то время не был очень силен в турецком языке, особенно же потому, что я еще не знал, какие результаты будут иметь мои попытки в Константинополе. В скором времени после этого Мохамед-Эмин отправился назад, в Абазию.

Я пустил в ход все мои слабые средства, чтобы осуществить экспедицию. Заключение мира сделало невозможной поддержку со стороны той или иной союзной державы, и я был вынужден поэтому искать частные средства для осуществления моего предприятия. Единственное, что было для меня легко, — это собрать несколько сотен человек. После роспуска польской дивизии осталось много офицеров [265] и солдат, полагавших, что лучше вечно продолжать войну с русскими, чем оставаться на турецкой службе. Располагая известным доверием среди моих соотечественников, я мог с полным основанием рассчитывать, что всегда найду в готовности нужное мне для начала количество волонтеров; основную же массу войска должны были составить перебежчики, находившиеся в Абазии. Однако нужно было думать и о том, чтобы достать оружие, амуницию и небольшую сумму денег для перевозки и содержания отряда. Я обращался ко всем, кто был в какой-либо мере заинтересован польским делом или независимостью народов Кавказа, и, хотя все было мне бесконечно тяжело, я, однако, с каждым днем получал все более прочные надежды осуществить мои намерения. Вмешательство одного до той поры мне совершенно незнакомого лица должно было ускорить мой отъезд, однако оно же было источником затруднений, которые мне пришлось испытать.

27 сентября 1856 года в моей квартире в Скутари появился известный Измаил-паша, генеральный директор почты Оттоманской империи. По его словам, он был по рождению черкес, и так как слышал о моем намерении отправиться на его родину с отрядом войска, то пришел ко мне отчасти для того, чтобы со мной познакомиться, отчасти же для того, чтобы дать мне несколько советов, полезных для моего предприятия. Так как он ближе, чем кто-либо другой, заинтересован в благополучии своей родины, он хочет войти со мной в соглашение. Он позволяет себе надеяться, что я прислушаюсь к его словам. После продолжительной беседы Измаил-паша сообщил мне, что он уполномочен абазским народом представлять его интересы на чужбине и что Порта также рассматривает его единственным представителем абазов. На мой вопрос о наибе Мохамед-Эмине паша заявил, что этот человек — фанатичный мулла, который благодаря распространению магометанства имел некоторое время сильное значение, но теперь его влияние совершенно иссякло и он не имеет совсем авторитета; кроме того, наиб — непримиримый враг всякого христианина, мы должны его остерегаться почти так же, как русские, если, к несчастью, он [266] снова станет могущественным. Поэтому будет лучше всего, если я соединюсь с Сефер-пашой, который известен как верный слуга султана, большой друг поляков и, кроме того, пользуется в Абазии огромным уважением. Хотя он уже очень старый человек и уже давно его голова ослабела, но это ничего не значит, потому что он сам, Измаил-паша, в ближайшее время приедет в Черкесию с несколькими европейскими офицерами и примет на себя политическое и гражданское управление. В заключение этой беседы паша пригласил меня посетить в ближайший день совещание влиятельных черкесов, находящихся сейчас в Константинополе.

На следующий день я застал в доме паши около 30 человек, среди которых было много генералов и других высоких сановников, состоявших на службе у Порты, но абазов по происхождению, и нескольких абазов в национальных костюмах, которых Измаил-паша один за другим представил мне как замечательных личностей в их стране. Во время этого собрания Измаил-паша убеждал меня объединиться с ними и вместе отправиться в Черкесию ¹; он сообщил мне между прочим, что он держит наготове некоторое количество артиллерийских принадлежностей, оружия, пороху, свинца и железа, что он устроил в Константинополе частный сбор в пользу своей родины и собрал уже около 6 000 кисетов ² золота, каковая сумма более чем достаточна для создания регулярного корпуса из 1 000 польских солдат, что, кроме того, он в состоянии для содержания отрядов ежегодно посылать такую же сумму из Турции, к тому же лично он богат, обладает состоянием в 50 000 кисетов золота, а так как он одинок и у него нет семьи, то готов все состояние и всю свою жизнь принести в жертву своей родине. Эти уверения Измаил-паши были подтверждены всеми присутствующими. Я должен здесь заметить, что наши переговоры велись при посредстве переводчика, так как ни я, ни многие из присутствующих [267] абазов не были сильны в турецком языке. Это облегчило Измаил-паше незаметное проведение своих тайных замыслов.

В качестве основы экспедиции было установлено, что Измаил-паша должен оплатить полностью снаряжение и вооружение батальона стрельцов в 500 человек, кавалерийского дивизиона в 200 человек, полевой батареи из 8 орудий в 200 человек обслуживающего персонала и саперной и обозной рот в 100 человек, в общей сложности 1 000 человек, и выплатить этому отряду шестимесячное содержание тотчас же после моего отплытия из Константинополя. Измаил-паша не только с радостью пошел на это, но, кроме того, обязался доставлять принадлежности для лаборатории, небольшой монетный станок и даже все инструменты, необходимые для нашей колонии, в том числе и такие, которые нужны для разведки и разработки горных пород. Депутаты черкесов, т.е. те люди, которые были мне так представлены, также обещали именем своей родины предоставлять в мое распоряжение всех нынешних и будущих перебежчиков и заготовить еще до нашего приезда провиант, необходимый на год для 1 000 человек, и выделить нам 500 лошадей.

От меня требовалось следующее: подобрать офицеров, необходимых для командования 1 000 человек, от 100 до 200 человек солдат, военная организация и руководство защитной Абазии.

Предложения Измаил-паши и собравшихся у него абазов были так блестящи, что, если бы осуществилась даже половина или хотя бы четвертая часть их обещаний, я бы ухватился за них обеими руками.

Высокий пост, который в оттоманском правительстве занимал человек, сделавший мне это предложение, то, что он, обладая значительным состоянием, был холост и бездетен, присутствие столь многих высокопоставленных особ, которым он дал свои обещания, — все это казалось мне подтверждением благородства его намерений. Я попросил несколько дней на размышление, чтобы основательно обдумать все дело, но в глубине души я был убежден, что надо использовать эти обстоятельства, чтобы привести в исполнение давно мной задуманный план. [268]

Я отправился к нескольким высшим оттоманским сановникам, чтобы разузнать их мнение об Измаил-паше и получить их совет. Я узнал, что паша еще во время войны устраивал сбор денег во всех гаремах, где находились абазские женщины, и каждый раз собирал значительные суммы, потому что многие патриотически настроенные женщины и девушки отдавали свои драгоценности на благо своей родины; что он сам богат и, как кажется, имеет честолюбивые намерения стать политическим вождем Абазии. В том, что это вполне может быть, меня уверяли все, и каждый, кого я не спрашивал, советовал мне соединиться с Измаил-пашой и отправиться в экспедицию. Однако я узнал некоторые подробности об Измаил-паше, которые пробудили во мне известное недоверие к нему. Он мне долго и подробно рассказывал о своем древнем роде в Абазии, о своем княжеском происхождении и о своем влиянии среди горцев. Но мне удалось узнать, что он сын мелкого лазского торговца и абхазской рабыни, родившийся в Анапе во время турецкого господства; отец его умер, не успев заплатить за рабыню. Мать и ребенок были проданы в Турцию. Измаил служил в качестве мальчика-раба у многих господ, дольше всего — у Гафус-паши, который потом подарил его великому визирю Хрозрев-паше. Благодаря большой благосклонности последнего он пошел вверх и сделался его мюхюрдаром (хранителем печати). Вскоре он вступил в связь с любимой женой старого паши, которая была рабыней из Убыхии. Измаил и Хури-ханум начали рассказывать тогда всем, что они брат и сестра. Хрозрев терпел эти отношения и благоволил к обоим. Перед своей смертью он отпустил на волю Измаила, а так как он умирал бездетным, то оставил так называемым брату и сестре все свое значительное состояние. Хотя Хрозрев-паша и занимал высшие почетные должности в Турции, сам он все-таки оставался рабом султана, и по османскому закону великий повелитель должен был быть его единственным наследником; однако брат и сестра сумели так хорошо повести интригу и нашли таких влиятельных защитников своих интересов, что им удалось спасти около 50 000 кисетов золота — почти четвертую часть наследства. [269] Обещание отдать наследство Хрозрева для поддержки абазов в войне с русскими доставило так называемым брату и сестре поддержку высоких особ.

Во время войны Измаил предпринял поездку в Убыхию; там он старался образовать свою партию, раздал несколько подарков, подавая еще больше обещаний, вступил в одну дворянскую фамилию, глава которой — известный Хаджи-Керандук, интригуя против наиба, за небольшое вознаграждение признал его племянником, и привез составленный в Убыхии лист с несколькими сотнями подписей, в котором абазы объявляли его своим доверенным послом и просили султана направить его к ним как своего представителя.

Кроме Сефер-паши и наиба, Измаил-паша был по счету четвертым или пятым человеком, который прибыл в Порту с такого рода объявлением абазов. Эти рекомендации по существу ничего не значили, но Измаил-паша сумел так раздуть их в Стамбуле, что они в сочетании с наследством Хрозрева и влиянием Хури-ханум в серале великого владыки помогли экс-рабу Измаилу получить чин паши в 1856 году, и так как именно в это время было вакантным место генерального директора оттоманской почты, то Измаил стал его домогаться и получил этот пост, несмотря на то, что не умел читать и писать. Но так как он рассказал всем своим соотечественникам и многим туркам, что собирается ехать в Абазию, и это его до некоторой степени обязывало, то он считал свое место ненадежным и старался, главным образом, собрать деньги и другие средства, которые могли бы быть получены абазами для ведения войны с Россией; ни один гарем в Константинополе, в котором находилась женщина или девушка абазского происхождения (а мало таких гаремов, где их нет), не остался неиспользованным. Измаил и Хури-ханум сумели так хорошо повести свое дело, что сумму в 6 000 кисетов, которую он предполагал собрать, можно считать скорее преуменьшенной, чем преувеличенной.

Хотя подобные примеры вымогательства и интриг считаются в Турции в порядке вещей и большая часть турецких пашей сделала аналогичную карьеру, я не был доволен, что приходится входить в соприкосновение с подобным [270] индивидуумом. С другой стороны, я все же ему верил и поддерживал себя надеждой, что этот еще не пожилой человек, поднявшийся наверх с низших ступеней общественной лестницы и не связанный оравой родственников, по крайней мере обладает большим честолюбием, которое послужит ему стимулом в нашем деле.

Все достаточно продумав, я решил принять предложение Измаил-паши и через несколько дней после первого разговора пришел к нему на квартиру, где в это время собралось еще более значительное число абазов, чем в первый раз. Измаил представил мне всех их как князей, дворян, депутатов, виднейших вождей и т.п. Так как я еще не имел правильного представления ни о стране, ни о людях, то, естественно, принял все это за чистую монету. Позднее я видел многих из этих людей в Абазии, но ни один из них не был видным человеком; значительнейшие между ними были работорговцами, которых Измаил-паша пригласил к себе и предварительно прочел им лекцию; некоторые же были сами переодетыми рабами. Можно себе представить, что такие депутаты не скупились на всевозможные обещания.

Я не имел ни малейшего понятия обо всем этом обмане и, хотя личность Измаил-паши нередко вызывала во мне некоторое недоверие, все-таки не мог найти оснований, по которым он, будучи еще больше, чем я, заинтересованным в хорошем исходе экспедиции, стал бы меня обманывать. С утра до вечера он ходил якобы по делам, заказывал оружие в Бельгии, машины в Англии, монетный станок в Швейцарии, приглашал каждого, кого только мог найти; но когда я его серьезно спрашивал о положении дел и особенно о сборе нужных для отряда предметов вооружения, то он по турецкому обычаю откладывал ответ со дня на день; затем потребовал от меня примерный расчет расходов на экипировку, а когда я это сделал, он разыграл удивление по поводу дешевизны моей сметы; после этого попросил смету на содержание отряда и сделал мне упрек, что я поставил слишком скромную сумму. Но вопреки всей этой щедрой болтовне я почувствовал в этом человеке признаки грязной скаредности, что навело меня на долгое раздумье. [271] Большинство европейцев, которые еще не собрали сведений о Востоке, становятся жертвой своего легковерия. Восточный человек при своем кажущемся неповоротливом добродушии, при своей заученной беспомощности и наивности гораздо скорее, чем пронырливый плут, в состоянии провести за нос европейца, если бы он был даже более проницателен, чем я. Очень редко удается быть настороже с человеком, который не умеет читать и писать и кажется гораздо более грешен недостатком ума и образования, чем злой волей. При моем первом знакомстве с Измаил-пашой я считал его очень сердечным, хотя, к сожалению, глуповатым и необразованным человеком. Я тяжко поплатился за свою легковерность.

Прошло четыре месяца в пустых переговорах и разговорах, и я наконец сказал Измаил-паше, что не могу больше верить ни одному его слову. Я потребовал у него прежде всего, чтобы он купил вооружение. После роспуска различных английских отрядов склады военного снаряжения продавались комиссариатом по бросовым ценам. Несколько тысяч штук предметов амуниции распущенной польской дивизии были куплены по очень низкой цене одним армянином из Галаты ³, который производил розничную торговлю этими вещами. Таким образом, появилась очень благоприятная возможность купить подешевле необходимое для экспедиционного отряда обмундирование. Я понуждал Измаил-пашу использовать это обстоятельство, но он говорил о том, что сукно, кожу, парусину — короче, все он заказал во Франции, а покупка этой амуниции — выброшенные деньги. Но, чтобы меня несколько успокоить, он купил 200 шинелей и столько мундиров и брюк, за которые после бесконечно долгой торговли заплатил 24 000 пиастров (что равняется приблизительно 1 000 талеров). За четыре месяца, в продолжение которых Измаил-паша говорил о миллионах, это были первые деньги, заплаченные им на моих глазах. Я часто пытался получить совет у различных знакомых турок, но они меня всегда успокаивали относительно этого человека.

8 февраля утром ворвался Измаил-паша совершенно [272] расстроенный в мою квартиру. Он рассказал мне, задыхаясь, что русское посольство узнало о готовящейся экспедиции, сделало запрос турецкому правительству и заявило свой протест. Он поставлен об этом в известность, и ему объявлено, что правительство вынуждено будет вмешаться в это дело и воспрепятствовать экспедиции. Теперь он не знает, как спасти от конфискации вооружение и амуницию, если я не пошлю с ними часть солдат или сам с ними не поеду, так как он в течение месяца не может покинуть Стамбул. Я не мог удержаться, чтобы не сделать резких упреков этому плачущему паше за его поведение в течение четырех месяцев, и затем отправился к одному турецкому сановнику, чтобы спросить у него совета. Русское посольство действительно получило сведения о нашем проекте. Оно было осведомлено также о том, что оружие и амуниция, несомненно, предназначены для отправки на Кавказ, и предлагало Порте произвести ревизию внутренних портов. Так как мы своевременно узнали об этом, то маленькое турецкое парусное судно, на которое были погружены эти вещи, вышло из внутренней гавани в Бююк-дере ⁴. Когда затем представители русского посольства вместе с кавасами ⁵ посетили гавань, они ничего не нашли. Все-таки было ясно, что русские будут внимательно следить за всеми нашими действиями.

С этого дня Измаил-паша не оставлял меня в покое для того, чтобы побудить меня к немедленному отъезду. Он нашел так много правдоподобных доводов и так хорошо меня уговорил (от других я слышал тоже подобные советы), что я наконец решил отправиться с теми средствами, которые находились в моем распоряжении.

Кроме 200 комплектов предметов военного обмундирования, которые купил Измаил-паша, я получил от генерала Замойского из остатков склада распущенной польской дивизии некоторые припасы, состоящие из 100 пар сапог, 100 пар ботинок, 100 тиковых брюк, 100 шерстяных одеял, 100 рубашек, 6 палаток, 2 ящиков корпии, 4 револьверов [273] и немногих других мелких предметов. На турецком паруснике, стоявшем на якоре в Бююк-дере, находилось 5 орудий, повозка для снаряжения, полевая кузница, 24 топора, 12 лопат, 12 молотков, 12 листов меди, 15 центнеров свинца, 100 центнеров железа, 30 центнеров пороха, 2 ящика бомб, 1 ящик ракет, запас тросов и высушенного обработанного дерева для лафетов, колеса и т.п., 3 000 пушечных ядер, 2 000 гранат, 500 картечных банок и некоторые мелкие лабораторные принадлежности. Так как я не взял денег, которые имели в Абазии низкий курс, то на парусник было погружено на 100 000 пиастров холста и на 20 000 пиастров соли. Измаил-паша обещал доставить мне в момент открытия 100 ружей, 30 сабель, столько же револьверов и кавалерийских седел и некоторое количество остальных принадлежностей. Кроме того, он клялся благородно и яростно Аллахом и Мухаммедом, что в течение месяца поедет вслед за мной с огромным транспортом.

14 февраля пришел я, согласно предварительному уговору, к Измаил-паше, где застал капитана английского парохода, с которым было предназначено отплытие. Плата за провоз была установлена в размере 1 000 футов стерлингов — это очень высокая оплата, но она объясняется тем, что судно, которое везет солдат и военную контрабанду на абазское побережье, может быть поймано и конфисковано русскими кораблями, поддерживающими блокаду. Отправка судна была назначена на первое марта; был заключен письменный договор на английском языке, который был подписан английским капитаном и к которому Измаил-паша приложил свою печать. Как свидетели подписались англичанин, сопровождавший капитана, венгерский офицер-ренегат, венский пиротехник по имени Ромер, приглашенный Измаил-пашой в Черкесию, польский лейтенант Качановский и я.

В тот же день я получил от Измаил-паши 19 000 пиастров, (т.е. около 850 талеров) для содержания солдат моего отряда и на различные расходы, хотя в течение более четырех месяцев он не догадался даже спросить меня о том, какие расходы, естественно, причиняет мне вербовка отряда. Несколько дней спустя Измаил-паша случайно нашел [274] другое английское судно, пароход «Кенгуру», владелец которого соглашался на плату за перевоз в размере 500 фунтов стерлингов, но при условии, что оружие и амуниция будут погружены не на его судно, а на турецкий парусник, который возьмется на буксир, чтобы в случае, если русские захватят транспорт, пароход не подлежал конфискации. Вместо того чтобы честно освободиться от первого контракта, Измаил-паша пошел на подлог. Он позвал капитана первого корабля и сказал ему, что он рассудил иначе и будет использовать его пароход в течение шести месяцев в различных плаваниях, что же касается первого путешествия, то договоренная оплата остается действительной; однако он предполагает независимо от того, отправляется ли пароход в плавание или остается в гавани, каждый месяц выплачивать капитану 500 фунтов стерлингов. Англичанин, который увидел здесь очень выгодное дело, согласился с радостью и, не предполагая ничего дурного, отдал назад первый договор и составил второй на новых условиях. На втором контракте Измаил-паша подделал свою подпись ⁶. Если бы я имел хотя бы малейшее подозрение об этом мошенничестве, то, естественно, порвал с этим человеком и избавился бы, таким образом, от многих страданий и неприятностей, но я не знал ничего так же, как и другой польский офицер, присутствовавший при этой частной сделке. Мне Измаил-паша сказал, что для нас он приготовил другой корабль, который в любую минуту готов к отплытию, в то время как второй пароход он оставляет для своего переезда и для главного транспорта. [275]

19 февраля вечером я приказал погрузить на корабль полученные от генерала Замойского боевые припасы. Я разделил набранный мною отряд на две части: меньшая часть в составе 4 офицеров и 72 солдат должна была теперь же отправиться со мной. Второй отряд, состоявший из 10 офицеров и 120 человек, под командой штаб-офицера должен был ждать прибытия оружия и амуниции и затем отправиться с Измаил-пашой. Я, таким образом, сдержал свое слово. Мы увидим в дальнейшем, как турецкий паша и высший чиновник султана исполнил свое слово. Я забыл еще сказать, что по своему легкомыслию не заключил письменный договор, не подозревая, что если имеешь дело с турецким пашой, то нужен не только договор, но и живые свидетели, и что, даже несмотря на все это, если нет энергичной поддержки со стороны европейского посольства, можно быть все-таки уверенным в проигрыше судебного процесса.

Утром 20 февраля отряд прослушал в последний раз мессу, отслуженную польским ксендзом, и радостно и смело поляки отправились в путь. Храбрые солдаты не думали ни об опасностях, ни о личной выгоде, существенным и высочайшим их желанием было вступить в борьбу с русскими.

Я застал Измаил пашу уже на корабле. Из 200 предметов обмундирования, закупленных им, паша приказал погрузить на пароход только 70, а остальные — на парусник. Из оружия он принес с собой 4 ружья различных калибров и 20 сабель, кроме того, еще палатку и 100 штук фесок ⁷. Он клялся всеми святыми, что у Сефер-паши в Абазии я найду еще 4 000 пехотных ружей, множество сабель, седел и других вещей, которыми я могу воспользоваться до его приезда. Когда я увидел приготовленный для путешествия провиант, нашел только скверные испорченные турецкие галеты и немного маслин. От всей этой лжи и явного желания Измаила накормить меня блестящими обещаниями и ничего не дать у меня наконец лопнуло терпение. Я бросил ему [276] в лицо в резких выражениях все, что думал о его мошенничестве, грязной скупости и лживости, и отдал приказ выгружать обратно солдат и боевые припасы. И здесь бывший раб Измаил обнаружился во всем своем мерзком характере. Он умолял меня, плакал, падал передо мной на колени, клялся Мухаммедом и Кораном, признавал свою вину, короче говоря, пробовал все, чтобы отвести меня от моего намерения. Его вид был так жалок, что мои офицеры, которые его не знали, стали ходатайствовать за него передо мной. Стремление осуществить мой долгие годы лелеянный замысел было так сильно во мне, что, несмотря на то, что я больше чем наполовину понял гнусности Измаил-паши, все-таки ухватился за соломинку надежды. Я думал про себя: если хотя бы десятая часть обещаний Измаила исполнится (а к этому, я надеялся, будут его в случае необходимости понуждать турки), то еще ничего не потеряно; по крайней мере мы будем твердой ногой стоять на Кавказе, и тогда, быть может, Польша и Европа доставят нам материальную помощь. Я решил в конце концов рискнуть и отправиться в экспедицию. В течение одного часа Измаил сумел доставить нам все продукты, необходимые для путешествия.

Мы должны были отправиться после обеда и по дороге взять на буксир находящееся в Бююк-дере на якоре судно, нагруженное орудиями, боевыми припасами и другими принадлежностями; но сама природа решила воспрепятствовать нашим намерениям: поднялась такая буря, что даже старейшие моряки не могли вспомнить ничего подобного. В Босфоре поднялось такое волнение, что сообщение между Стамбулом и Скутари прервалось. В гавани Золотого Рога многие суда сорвались с якорей и были выброшены на берег. В течение двух дней мы не имели сообщения с сушей, хотя стояли на якоре на расстоянии всего 100 локтей от берега. В продолжение всего этого времени Измаил-паша был на борту и старался рассеять новой ложью тяжелое впечатление, произведенное на меня его поведением. Он особенно советовал мне высадиться на берегах Убыхии и войти в соприкосновение с его родственником Хаджи-Керандуком и его другом Измаил-Беркоком и больше всего остерегаться [277] наиба Мохамед-Эмина. Эти весьма настойчивые рекомендации Измаила вызвали мое недоверие, с чем я мог только себя поздравить.

23 февраля буря слегка улеглась, мы покинули свою стоянку напротив Галаты и отправились в Бююк-дере. Там Измаил-паша взял лодку, чтобы найти парусник с боевыми припасами и привести его к нам. Через час он вернулся с известием, что не нашел судна, вероятно, оно было сорвано с якоря бурей и ушло в гавань Золотого Рога. Он просил нас немного подождать; через несколько часов он приведет корабль. Измаил отплыл, оставив меня в самом скверном настроении; но что было самое плачевное — в 11 часов утра я получил из верных источников известие, что русское посольство осведомлено о моей посадке на корабль и снарядило пароход, который должен сообщить русской эскадре в Одессе о нашем отплытии. Действительно, в час дня мимо нас прошел русский пароход и отправился дальше, несмотря на бурно волнующееся море. Само собой разумеется, что мы с парусником на буксире не могли бы двигаться так быстро, как одинокий пароход; мы изучили с капитаном карту Черного моря и установили с точностью, что если мы задержим еще на 24 часа наше отправление, то после поднятой тревоги мы встретим на нашем пути русский крейсер. Я ожидал с нетерпением Измаил-пашу и имел тем больше оснований на него сердиться, что в течение уже 6 дней я беспрерывно повторял ему, что он должен поставить несколько моих солдат в качестве стражи на паруснике с боевыми припасами как для того, чтобы быть спокойным за судно, так и для того, чтобы предупредить попытки кражи со стороны турецких матросов. Он успокаивал меня всегда ответом, что на борту находятся двое его преданнейших слуг. Только около 7 часов вечера Измаил возвратился обратно. Он не нашел корабля. Я должен был изо всех сил сдерживать себя, чтобы не разделаться со всем этим и не бросить пашу в воду. Капитан заявил мне, что если мы не отправимся в 8 часов утра, он не надеется на хороший исход и будет лучше уехать нам одним, чем рисковать почти наверняка напороться на русские крейсера, а парусник может приехать [278] и попозже, через 5 или 6 дней. Я уже настолько потерял голову, что готов был идти на все. В 3 часа утра Измаил-паша снова отправился, чтобы найти заколдованное судно. В 6 часов утра приехала к нам лодка с одним хорошо мне знакомым турком, который советовал не ждать ни одной минуты, а выходить в море, иначе в любое мгновение нас могут задержать; в 7 часов утра пришла вторая лодка с известием, что наш корабль с боевыми припасами ушел в Синоп и будет нас там дожидаться. Были это интриги Измаил-паши или правда — я не знаю до сих пор. Однако вследствие того, что Измаил-паша не приехал и в 8 часов утра, мы снялись с якоря и вышли в открытое море.

Корабль с боевыми припасами оставался в гавани и не выходил в Синоп. Измаил-паша, который из каждого происшествия стремился извлечь выгоду для своего кармана, использовал последствия бури для того, чтобы снять с парусника еще 80 мундиров, парусину и соль, т.е. именно то, что было мне нужнее всего в начале экспедиции. Остальные предметы я получил только через два месяца. В каком состоянии — об этом я расскажу в следующей главе.

Измаил-паша потирал руки. Он истратил только 5 000 талеров; следовательно, собранные, по его собственным словам, 6 000 кисетов золота были едва затронуты. Он провел турок и, разыгрывая патриотического мусульманина, добился денег и почестей; он обманул абазов и использовал для личных целей их моральную поддержку, он провел нескольких англичан; но больше всего он обманул меня и поляков и воспользовался нами, как занавесью для своего мошенничества. И все это сумел сделать человек без всякого образований, не умеющий ни писать, ни читать, который почти всю свою жизнь был рабом или лакеем. Пусть европейский читатель, которого судьба приведет на Восток, хорошо запомнит эти строки, потому что нигде так часто не встречаются подобные личности, как на Востоке. [281]

ГЛАВА 13

Морское путешествие. — Высадка в Туапсе на Кавказском берегу. — Первое впечатление от страны и народа. — Недружелюбный прием со стороны жителей. — Первоначальные трудности. — Прибытие Сефер-паши. — Партии в стране. — Я соединяюсь с Сефер пашой и выступаю в поход в северную часть Абазии. — Марш через горы.

Когда мы утром 24-го покинули Босфор, буря еще не вполне улеглась, до Синопа стояла очень плохая погода. 25-го в 10 часов утра мы бросили якорь перед Синопом, чтобы взять уголь и некоторых пассажиров. Так как мои люди порядочно пострадали от морской болезни, я разрешил им провести несколько часов на берегу, приказав им на все вопросы о цели их путешествия отвечать, что они едут в Трапезунд.

Нашего парусника с амуницией и боевыми припасами, найти который в Синопе имели еще слабую надежду, мы, конечно, не увидели. В 5 часов вечера я приказал трубить сбор, чтобы созвать на борт рассеянных по городу солдат. Ни один из них не пропал, и они даже привели с собой еще нескольких волонтеров. Один поляк-портной, давно проживавший в Синопе, впал в такую боевую радость при известии, что его соотечественники будут биться с русскими, что бросил все и появился на борту корабля с предложением или выбросить его в море, или взять с собой. Я счел более удобным последнее.

В 7 часов вечера подняли мы якорь и направились теперь уже прямо к абазскому побережью. Буря улеглась, сильный норд-вест позволил нам поднять все паруса, и мы могли надеяться через 30 часов добраться до земли. Измаил-паша указал капитану местечко Вардане в Убыхии как место для высадки. Я отменил этот приказ, потому что ни в коем случае не хотел приехать к его превознесенным до небес друзьям, кроме того, у меня были еще другие серьезные причины, о которых будет сказано позже. Поэтому я назначил местом высадки Туапсе в Шапсугии. Если все начало путешествия благодаря буре и Измаилу было достаточно отвратительным, то плавание от Синопа до Туапсе было чудесным. В ночь с 26-го на 27-е мы могли уже заметить огни на абазском берегу. 27 февраля 1857 года в 6 часов утра мы спустили якорь в Туапсе. Разгрузка корабля шла быстро, потому что, как я уже говорил, у нас было очень мало припасов. В 10 часов утра пароход отплыл в Вардане для того, чтобы взять с собой князей Убыхии, как их называл Измаил-паша, и привезти в Туапсе. Они должны были до прибытия Измаила взять на себя заботы о содержании и продовольствии отряда. [282]

Я забыл сказать, что Измаил навербовал в Константинополе еще множество людей под разными предлогами. Он был, как уже упомянуто, щедр на обещания и сулил каждому, кто хотел ему служить, золотые горы, это давало ему еще ту выгоду, что он мог показывать вид перед людьми, пожертвовавшими ему деньги, что он имел большие издержки. Но так как он все только обещал и не хотел дать людям, навербованным в Константинополе даже самые незначительные и необходимые вещи, а только обнадеживал их, что в Абазии они все могут найти, то большая часть их осталась там до его предполагаемого отъезда. С ними поехали: венгерский офицер-ренегат, венгерский еврей, который тоже стал ренегатом, и один американский оружейный мастер, кроме того, три турецких артиллерийских унтер-офицера и два молодых человека из Константинопольской военной школы; пять последних были по рождению абазами, которым Измаил-паша обещал блестящую карьеру. Кроме того, мне был дан в качестве курьера один старый турок по имени Ахмет-Ага. Но больше всего мог нам послужить вначале один старый имам из Шапсугии по имени Хаджи Бороку, который немного говорил по-турецки и знал местных жителей. Не только ничего необходимого не было приготовлено к нашему приезду в стране, но жители даже не имели никакого представления о том, кто мы такие и что нам от них нужно. Туапсе был мне описан как маленький городок, но оказался пустынным местом на побережье. Русские построили на этом месте перед Восточной войной крепость, лежавшую теперь в развалинах. На берегу было возведено 16 домиков из камня, скудно покрытых соломой; только в трех из этих саклей мы встретили лазских купцов, у которых можно было найти холст, соль и столько продуктов, сколько было нужно этим семи или восьми людям на два дня. Во время нашей высадки мы увидели только нескольких абазов, которые боязливо и недоверчиво держались в отдалении с оружием наготове; только после многих и долгих воззваний нашего Хаджи они осмелились приблизиться. Перед обедом стало оживленней: с гор спустилось множество адыгов, они удивленно рассматривали нас своими [283] сверкающими глазами. Так как русские много лет держали в крепости Туапсе гарнизон, с которым окружающие адыги находились в известном общении, то некоторые из этих людей немного понимали по-русски, и звуки польской речи их изумили. Мой Хаджи потратил много труда, чтобы растолковать им, что между поляками и русскими есть различие.

Я расположил мой отряд, насколько это было возможно, под крышей; мы сильно страдали от холода, ветер проникал сквозь каждую щель в стенах, а в саклях мы не могли разжечь большой огонь из опасения спалить соломенные крыши. Морозы были в этом году необычайно сильны, а снег лежал еще повсюду.

Обещанный Измаилом и так называемыми депутатами в Константинополе провиант, как и все остальное, оказался ложью. Мне пришла в Синопе хорошая мысль купить там несколько мешков муки и рису, чего несомненно, могло нам хватать приблизительно на две недели. Мясо и масло можно было здесь купить по очень низкой цене. Приехавший с нами турецкий фурьер, которому Измаил-паша на все возможные случаи дал 10 000 пиастров ⁸ (мне Измаил-паша сказал на корабле, что выдал ему 100 000 пиастров), взял на себя заботы о провианте, а так как за деньги ничего нельзя было получить, то купил на них у лазских купцов американские бумажные материалы и менял их потом на продукты. Впрочем, все было так дешево, что за два куска бумажной материи, которые, правда, в Туапсе стоили вдвое против их настоящей цены (три талера за кусок), можно было вполне снабдить провиантом 100 человек в течение одного дня; мы могли, таким образом, если бы наш фурьер не был турком, в течение двух месяцев обходиться тем, что мы имели.

28-го после полудня возвратился наш пароход из Вардане и привез с собой нескольких людей из Убыхии, среди которых были также оба друга Измаила — уорки Хаджи-Керандук и Измаил-Беркок. Через полчаса после их приезда мне стал ясен весь обман. Эти люди, не обладавшие большим влиянием в их родном краю, в Туапсе вовсе ничего не [284] значили, даже, напротив, были приняты жителями очень недоверчиво. Поэтому они хотели добиться, чтобы мы отплыли отсюда и прибыли к ним, пытаясь при этом уговорить меня, что они были очень опечалены плохим приемом нас в Туапсе, жителей которого они сильно ругали, уверяя меня, что удобные квартиры и провиант для всего отряда давно уже приготовлены ими. После ознакомления с Измаил-пашой у меня возникло намерение все открыто обсудить и принять решение. Зная хорошо, что в стране очень много различных партий, решил я поэтому, что о каждой из них мне нужно собрать достаточные сведения. В это время как раз собрались из окрестных мест многие тамады и более тысячи человек из Туапсе, привлеченные любопытством. Я попросил старшин собрать совет и вступил в него со своим переводчиком и людьми из Убыхии. После того как я объяснил им цель нашего прибытия и предложения людей из Убыхии, я задал вопрос их совету, должен ли я отправиться в Убыхию и там ждать второго транспорта или делать то же самое в Туапсе. Мой вопрос к их совету очень польстил тамадам. Единогласно шапсуги обрушились на двух уорков. В их присутствии они заявили, что эти два человека — самые большие обманщики в стране, которые всегда сидят на двух стульях и обманывают и турок, и русских, что у них даже гостеприимство не свято ⁹ и что они в состоянии всех нас продать русским. Заготовленного провианта эти люди не [285] имеют, это ложь, они не могут ни дать его нам, ни продать, потому что у жителей Убыхии ничего нет, они сами приходят к шапсугам и абадзехам воровать или просить милостыню. Поэтому тамады убеждали меня не поддаваться на хитрость этих уорков, ибо эти люди всегда замышляют что-нибудь недоброе.

Я знал все это очень хорошо, поэтому решил позволить открытое обсуждение вопросов. Еще в Константинополе я наводил справки и меня особенно предостерегали против убыхских уорков. Вскоре после нашей высадки в Туапсе пришли к моим солдатам несколько дезертиров из русской армии, среди них один старый солдат из бывшей польской армии, который после восстания 1831 года был сослан в Кавказскую армию, перешел от русских к абазам и теперь уже около 20 лет находится в рабстве. У него были жена и дети, с которыми он, разумеется, не обращался как со своей собственностью. Он очень хорошо знал абазский язык и обычаи страны, и я узнал от него за 24 часа гораздо больше, чем можно узнать от недоверчивых абазов за месяцы. Как все перебежчики, он особенно уважал Мохамед-Эмина; Сефер-пашу он описывал именно таким, каким впоследствии я сумел его узнать, но особенно он заклинал меня не верить ни в чем уоркам из Убыхии. Оба убыхских дипломата совершенно опешили, когда услышали речь туапсинских тамад. Они возражали им, как умели; но я положил конец совету, объявив, что я во всяком случае буду ждать транспорта в Туапсе.

Люди из Туапсе были правы; два уорка едва только несколько часов находились вблизи нас и успели уже наделать нам много неприятностей. А именно: они сказали вскользь одному абазу, что мы только потому высадились в Туапсе и остались здесь, что хотим заманить к себе наиба, так как имеем тайное приказание от Высокой Порты арестовать его и привезти в Константинополь. Эта ловко пущенная ложь должна была держать наиба в отдалении от нас и достигла своей цели. После того как они еще сотню раз попытались уверить нас в своей дружбе и готовности к услугам, оба эти хищника и достойных друга Измаил-паши [286] уехали; пароход «Кенгуру» взял на борт этих людей, которых он совершенно бесцельно возил вперед и назад, и доставил их снова в Вардане, забрал там свыше двух сотен пассажиров и возвратился в Константинополь. Так как Измаил-паша нанял пароход на прямой и обратный рейсы, то плата за людей из Абазии попала в его карман. Таким образом, наш переезд почти ничего ему не стоил. Английский пароход по настоянию российского посольства был задержан в Константинополе, а против владельца был возбужден процесс, из которого, однако, он вышел счастливо. Между тем в Туапсе все вокруг нас стало тихо и пустынно. Мы выкатывали глаза из орбит всматриваясь в морскую даль в надежде увидеть на горизонте наших товарищей или по крайней мере наш парусник с боевыми припасами и амуницией. Мороз был порядочный, и плохо одетые абазы сидели в своих саклях; только те, которые чем-нибудь торговали, приходили к нам на берег. Турецкие деньги, особенно мелкие серебряные монетки, не были им знакомы, медь они уже совершенно не хотели брать, за курицу они просили или серебряную монету, или локоть американского ситца, или ружейный патрон. Особенно жадно просили порох и молодые и старые, и за несколько патронов можно было нанять абаза на целый день на беготню по разным поручениям.

3 марта в 6 часов утра часовой донес, что в море виден пароход. Я приказал солдатам немедленно вооружиться винтовками и запаковать наши припасы и вслед за тем вышел на берег. Не могло быть сомнения, что корабль этот неприятельский, потому что Измаил еще не мог приехать. У меня было только 30 вооруженных главным образом саблями людей, потому что 4 000 ружей и другое оружие, которое я должен был найти в Абазии, оказалось, как и все остальное, сказкой. В развалинах крепости я нашел только 17 испорченных чугунных пушек, оставленных русскими. После тщательного осмотра нашли мы, однако, еще 3 орудия, их которых можно было стрелять. Еще в первые дни я приказал сделать деревянные подпорки и соорудить подобие лафета, на который и было поставлено одно 12-фунтовое орудие. Я приказал приготовить четыре патрона [287] из нашего собственного пороха, а вокруг крепости мы нашли множество снарядов, которые и забили в орудие. Неприятельский корабль вошел в гавань; лодки были полны людьми; следовательно, неприятель предполагал высадить десант. Когда корабль подошел на половину орудийного выстрела, я приказал открыть огонь, во время которого мои люди начали движение между саклями, чтобы ввести в заблуждение противника о нашем числе. Наш первый выстрел не попал в цель, второй — ударил по кораблю. Русские, по-видимому, рассчитывали на нечто иное, потому что их корабль быстро повернулся и отплыл в открытое море после того, как кинул в нас пять гранат. Выйдя за пределы досягаемости выстрелов, корабль остановился, и множество подзорных труб нацелилось на берег. Через полчаса всякая опасность для нас уже миновала, потому что с гор сбегались абазы, услышавшие орудийные выстрелы; они неслись в диком беге и на конях, и скоро собралось больше сотни вооруженных людей. Русские рассматривали нас издалека в течение недолгого времени и потом продолжали свой путь дальше в Сухум-Кале.

Раскаяние в моем преступном легкомыслии, благодаря которому я отплыл без оружия и не дождался судна с боевыми припасами, было во мне очень сильно, но, к сожалению, пришло слишком поздно. Все время я искал способа скрыть от абазов мой недостаток оружия. Солдатам я приказал демонстрировать как можно чаще их немногочисленные ружья, сабли и револьверы и не выходить из домов невооруженными. Солдаты так хорошо проводили этот маневр, что за все время моего пребывания в Туапсе абазы не заметили нашей невооруженности. Только при походе из Туапсе должен был я раскрыть эту фатальную нашу слабость, что произвело на горцев весьма своеобразное и далеко не очень благоприятное впечатление.

Мы не могли оставаться дольше на берегу, потому что русские могли в любое мгновение вернуться, и, возможно, мы не сумели бы выйти из этого дела с целой шкурой; если бы неприятель высадил отряды на землю, то мы могли бы потерять и те небольшие припасы, которые у нас были. [288] Поэтому я направился на полчаса езды в глубь страны, оставив в гавани только один пост из 10 человек. Так как погода стала мягче, мы могли уже устроить бивуак в палатках.

Я отправил письма как к Сефер-паше, так и к наибу с просьбой, чтобы они оповестили народ о нашем приезде и созвали народное собрание. Старший Сефер, который жил дальше 10 дней езды, не заставил долго звать себя и тотчас же отправился в путь, но Мохамед-Эмин, который находился всего в двух днях езды, послал к нам человека с ответом, что русские тревожат границы Абадзехии, поэтому он очень занят, но скоро приедет; как я, однако, узнал позже, он был тайно предупрежден против нас, а предостережение это шло из Убыхии.

Наиб и почти все абазы были убеждены, что мы солдаты султана, и хотя, с одной стороны, это приносило нам известную пользу, но, с другой стороны, это же нам сильно вредило. Особенно в Туапсе, где очень мало людей следуют заповедям Корана, на мусульманских солдат смотрели очень хмуро; абазы стали гораздо приветливей, когда выяснили, что мы не являемся магометанами. Во всем Туапсе я не видел ни одной мечети и ни одного имама; похоже, что жители вообще не знают никакой религии, но втайне они соблюдают греческо-языческие обряды ¹⁰. Один очень влиятельный в крае старик по имени Арслам Кери из рода Кеблэ сказал мне однажды: «То, что вы все, как мусульмане, так и христиане, говорите об одном боге, я не могу постичь, и кажется мне, что вы не правы. Ничто из того, что мы видим своими глазами, не едино, все многообразно; как же это возможно, чтобы то, что мы считаем высшим и что мы не можем видеть, так отличалось от наших представлений? Когда мы молимся многим богам, больше порядка, потому что у каждого есть своя часть, у этого — вода, у того — огонь, у одного — горы, у другого — лес, люди, звери и т.д.; но как может один-единственный бог сделать все те бесчисленные вещи, которые мы находим на земле? Именем этого единого бога приходили [289] раньше к нам турки и хотели нас поработить; с именем единого бога приходят русские и тоже хотят нас превратить в рабов; именем единого бога зовут нас против русских, и русские снова именем единого бога бьются с мусульманами. Где же правда? Вы приходите снова именем единого бога, но опять-таки другого, чем турки и русские; мы посмотрим, чего вы в конце концов захотите от нас». Эти слова, которые, так сказать, представляли собой образ мыслей многих тысяч семейств, живущих в горах вокруг Туапсе, убедили меня в том, насколько лживы различные черкесские политиканы вроде Измаила и других, которые описывают Оттоманской Порте положение дел так, будто бы адыги ничего сильнее не хотят, чем стать мусульманами и подданными султана, в то время как в действительности мы видим нечто совершенно противоположное.

10 марта приехал в Туапсе Сефер-паша и вместе с ним около 20 всадников. Хотя этот человек и не имел в Абазии никаких реальных заслуг, но в истории этой страны он занял такое значительное место, что ознакомление с этой личностью будет небезынтересно. Когда я его увидел в первый раз, ему было приблизительно около 80 лет, хотя он сам не знал точно свой возраст. Очень трудно было узнать его годы, потому что он был необычайно крепок, каждый день ездил на коне 12 часов, не уставая от этого, и обладал исключительным телосложением. Дородный, с серебряной бородой, он был одним из красивейших старцев, которых я когда-либо видел. Черты его лица имели явный отпечаток степенного татарина, и среди 1 000 абазов его можно было мгновенно распознать, как чужеземца, так же как и его сына, молодого человека не старше 30 лет, который по внешнему виду был точной копией своего отца. Благодаря своей длительной бездеятельности в Турции он стал тяжеловат и любил покой; его образ жизни и манеры были совершенно турецкими; он носил турецкую униформу низама, а не национальный костюм абазов; его свита также состояла почти исключительно из турок, татар и нескольких черкесских уорков. Он обладал очень посредственным умом и не имел никакой энергии, но зато у него было много [290] пассивного упрямства и порядочная доза хитрости и лицемерия, столь свойственных всем народам туранской расы.

В его свите был некий Хаджи-Измаил-паша. Будучи лет на 20 моложе Сефера, он был значительно энергичней его, обладал большим природным умом и влиянием на абазов, среди которых являлся, так сказать, единственной опорой князя Сефера.

Сефер-паша приветствовал нас с большой сердечностью и сказал, что ожидает нас уже в продолжение четырех месяцев и все уже приготовил к нашему прибытию, Я заметил ему с усмешкой, что нахожусь здесь уже больше двух недель и не вижу ни малейших следов этих приготовлений, помещаясь в нескольких палатках и сам покупая себе провиант. На это он возразил с большой живостью, что Туапсе — плохое место, здесь никто никого не слушается, что у него здесь почти нет сторонников, потому что жители плохие или вовсе не мусульмане, которые не хотят знать ни бога, ни падишаха. Но совсем другое в северной стране Адыгее, где он сам живет и куда нас приглашает. Первый мой вопрос был об орудиях, боевых припасах и ружьях, которые я должен был у него найти. О ружьях он ничего не знал. Орудия у него были — две достаточно подержанные турецкие шестифунтовые пушки с шестью парами упряжи и 80 снарядами. Из боевых припасов у него было 100 бочек пороха и 120 ящиков ружейных патронов в Джубге, но жители не хотят их ему отдать. Я был очень расстроен известием, что там нет никаких ружей, но, так как со дня нашего приезда прошло уже полмесяца, я надеялся, что Измаил-паша приедет через две недели со всем необходимым. С другой стороны, неприбытие судна с боевыми припасами я не мог ничем другим объяснить, как тем, что Измаил-паша задержал его до второго транспорта.

На предложение князя Сефера заключить с ним союз и отправиться на север Черкесии я возразил ему, что не могу до приезда Измаила делать свои заключения и становиться на сторону той или другой партии. Он представляет собой партию султана, но есть еще партия наиба шейха Шамиля, и, кроме того, больше двух третей страны не хотят ничего знать [291] ни об одном, ни о другом. Когда прибудет все необходимое из Стамбула, я пойду туда, где этого потребует присутствие русских, но не примкну ни к одной партии. Я заметил, что мой ответ не очень понравился Сефер-паше, но то, что я от него услышал, тоже не доставило мне особенного удовольствия, и я не хотел с ним сближаться, потому что не только его влияние в Абазии не было достаточным, но он не был также в состоянии в продолжение почти двух лет восстановить в Шапсугии порядок, созданный наибом и нарушенный его прибытием. Но что меня больше всего отталкивало от него — это то, что он восстановил уничтоженный наибом обычай обращать в рабство перебежчиков из русской армии и сам первый подавал в этом пример. Наоборот, известия о наибе были для него благоприятны, и даже сопровождавшие князя Сефера и его подчиненные не могли отказать наибу в энергии и уме; все бедняки в стране его благословляли. Но, кроме того, меня расположил в пользу Мохамед-Эмина рапорт одного из моих офицеров лейтенанта Штоха, которого я послал к наибу и который провел в его доме три дня. По донесению этого офицера, между наибом и князем Сефером была огромная разница. Значение наиба и его влияние на абадзехский народ было огромно; ему повиновались там со страхом и вместе с тем с любовью. Мехкеме, чиновники, судьи и муртазики действовали с величайшей регулярностью, и офицер уверял меня, что, как только перешел границу, почувствовал, что попал в совершенно организованную страну. Наиб сказал моему посланному откровенно, что нас не ждал, поэтому ничего не мог подготовить к нашему приезду, но если мы все-таки захотим прийти в Абадзехию, то он в течение восьми дней соберет на том месте, где мы пожелаем, необходимое количество лошадей и жизненных припасов; предварительно, однако, требовал письменного заявления о том, что мы хотим прийти. Перебежчики из русской армии в Абадзехии все были свободны; наиб обещал собрать их вместе и предоставить в мое распоряжение. Единственное, что не понравилось моему офицеру, было явно преувеличенное мусульманское ханжество наиба и его приближенных. [292]

Можно легко себе представить, с каким настроением ожидал я прибытия Измаил-паши или хотя бы корабля с орудиями, боевыми припасами, ситцем и солью. Мой турецкий фурьер так «хорошо» хозяйствовал, что 18 марта объявил мне, что съестных припасов у него хватит еще только на несколько дней. Я не мог принудить старого турка дать отчет в израсходованных деньгах; арест его также ничем не помог, потому что когда я это сделал, то единственным последствием было то, что князь Сефер, знавший этого турка больше 30 лет, стал со всем своим турецким обществом ходатайствовать за него. К тому же возникли и новые неприятности. Жители Туапсе, которым присутствие князя Сефера казалось опасным, принуждали его ехать дальше. Старый князь в свою очередь хотел какой бы то ни было ценой заставить нас ехать с ним. Были пущены в ход всевозможные сказочные слухи, которые только могли ускорить наш отъезд.

В ночь с 17-го на 18 марта пришел в мой лагерь очень взволнованный Сефер-паша со всей своей свитой и встревожил нас сообщением о том, что наиб во главе 1 000 человек выступил в поход, чтоб захватить нас и увести в Абадзехию. Я был бы очень рад соединиться с наибом, но твердо решил оказать сопротивление малейшему насилию, с чьей бы стороны оно ни исходило. Мы провели всю ночь в угнетенном настроении. Приблизительно около полуночи внезапно раздались три ружейных выстрела из ближайшего лесочка. Вопреки предложениям Сефер-паши я приказал ответить выстрелом из пушки, уже сослужившей нам службу против русского парохода, и с восемью вооруженными ружьями и револьверами солдатами бросился в рощу. Мы никого не нашли и через полчаса возвратились назад в лагерь. Вскоре после выстрела из пушки вся окрестность уже была под ружьем, а так как мы запретили кому бы то ни было приближаться к лагерю, то абазы расположились в небольшом отдалении, недоумевая, что же, собственно, случилось. Когда настал день, все разъяснилось. Наиба не было и в помине. Предполагали, что какие-то бродяги вздумали над нами позабавиться. Но Сефер и его приближенные уверяли твердо [293] и настойчиво, что это были люди наиба. Я сам не знал, что думать об этом; только через год я узнал, что это была комедия, разыгранная Сефер-пашой.

19 марта Сефер-паша получил известие из Натухая, что русские концентрируют силы на Кубани. Он поделился со мной этим сообщением и просил послать одного офицера и нескольких канониров для того, чтобы привести в порядок находящиеся у него два орудия. Мне было неприятно дробить мой маленький и невооруженный отряд, но я считал неполитичным отказать в просьбе Сефер-паше; особенно же в случае возможного несчастья, если наш второй транспорт попадет в руки неприятеля (чего я имел все основания опасаться), я мог тогда рассчитывать на эти два орудия лишь как на единственное оружие. Поэтому я послал лейтенанта Станкевича с двумя унтер-офицерами и 16 канонирами в землю натухайцев, и 20-го утром они отправились в сопровождении Хаджи-Измаил-паши. В этот же день я отправил унтер-офицера в сопровождении двух абазов с письмом к наибу, чтобы еще раз пригласить его в Туапсе. Но Мохамед-Эмин стал настолько подозрителен после прибытия ко мне Сефер-паши и уорков из Убыхии, что уехал на границу Кабарды и даже не думал о том, чтобы приехать к нам. Он только оставил в своем доме распоряжение, если мы появимся в Абадзехии, принять нас как можно лучше и тотчас же известить его об этом.

Благодаря моему безрассудному легковерию я попал в критическое положение. У моего турецкого фурьера не было больше денег; из 850 талеров, которые я получил в Константинополе от Измаил-паши, я выплатил жалованье офицерам за три месяца и унтер-офицерам и солдатам — за два; было еще множество расходов, в результате чего у меня осталось очень мало денег. Поэтому я решил согласиться на неотступные уговоры князя и поехать с ним, но без того, однако, чтобы связывать себя чем-либо по отношению к нему. Наиб не станет из-за этого моим врагом, так как он сам, несмотря на мои неоднократные приглашения, не приехал ко мне; в то же время если бы я ушел в Абадзехию, то тяжело оскорбил этим князя Сефера и сделал бы его своим [294] смертельным врагом. Я решил подождать до 26 марта, и если к этому дню не придет известие из Стамбула, то отправиться с Сефер-пашой. Так как и 26 марта мои ожидания оказались тщетными, я нанял два турецких сандала и приготовился отправлять весь отряд в Мезиб. Но Сефер-паша стал меня так настойчиво просить, чтобы я отправился сушей, что я ясно увидел, что у него на это есть особый расчет и интерес, и должен был согласиться с ним. Поэтому я отправил багаж и три найденных в крепости Туапсе вполне пригодных пушечных ствола с 30 невооруженными людьми морем, а 25 более или менее вооруженных солдат должны были маршировать пешком; так была велика беспомощность и бессилие князя Сефера и так сильно равнодушие местных жителей, что, несмотря на все старания, ему едва удалось достать для нас трех лошадей ¹¹.

В то время как сандалы при очень благоприятном ветре в течение 16 часов прибыли в Мезиб, нам понадобилось восемь дней форсированного и утомительного марша. Многие дни перед тем шли сильные дожди, снег в горах растаял, и это еще более утяжелило сам по себе трудный переход через множество сильно разлившихся горных речек. Мы двигались вблизи от берега по едва различимым тропинкам в горах, поросших густым лесом. Я имел возможность удивляться абазским лошадям, которые с большой легкостью и осторожностью проходят там, где наши пехотинцы пробирались лишь с большим трудом. Сопровождавшие нас абазские всадники мчались все время на гору и вниз, без устали обрабатывая нагайками своих лошадей; и казалось почти чудом, что на множестве опасных мест лошади и наездники сотни раз не сломали себе шею. И все-таки я не видел ни одного несчастного случая. Чем больше мы удалялись от берега, тем красивее и плодороднее становилась страна, имевшая очень дикий и неприветливый вид, когда мы смотрели на нее с моря.

Только в 9 часов вечера мы устроили первый привал [295] в походе; нас ждали квартиры, но они показались нам отвратительными после утомительного марша. Во время нашего пребывания в Туапсе мы сами заботились о своем пропитании и стояли либо в бараках, либо в палатках. Это был первый случай, когда мы воспользовались абазским гостеприимством; также и абазы впервые принимали у себя европейцев и христиан. Солдаты мои нашли, что квартиры и угощение великолепны и далеко превосходят военный рацион. Впрочем, я должен заметить, что мои храбрые люди — сплошь старые заслуженные солдаты русской армии — с редкой выдержкой переносили все лишения, постигшие нас с минуты нашего отъезда. Всегда мои люди были в хорошем настроении и с нетерпением ждали настоящего дела, той минуты, когда мы должны схватиться с русскими; никогда я не слышал никаких жалоб, хотя они имели к тому достаточно оснований и все это утяжелялось моим легкомыслием, из-за которого я повел их безоружными в страну, где почти каждый ребенок носит оружие. Но с помощью моих бравых людей я сумел так хорошо скрыть этот недостаток вооружения, что даже сам старый Сефер-паша не заметил нашего больного места.

На другой день перед моей квартирой собрался наш маленький отряд и вместе с ним множество абазов; каждый хозяин сопровождал своих гостей, и гостеприимные абазы нагружали еще солдат холодным мясом, сыром, медом, пирогами и хлебом, чтоб они не испытывали в дороге голод. Сефер-паша распустил повсюду слух, что он ведет 500 человек; чем дальше распространялась новость, тем больше становилось наше число; зато потом, когда абазы увидели, как мало было нас в действительности, они очень удивлялись, но Сефер-паша сумел их убедить, что остальные уже прошли вперед, многие едут морем и еще большее число приедет потом, и абазы вполне были удовлетворены. Впрочем, и Сефер-паша, который не спрашивал меня о нашем числе и сам был плохим математиком, считал, что наши силы доходили приблизительно до 200 человек. Мы двинулись в поход после полудня и в 6 часов вечера пришли на вторую остановку. Здесь прием был очень холодный. [296] Гостеприимство не позволяло отказать нам в приюте и пище, но и то и другое было предложено нам вначале с недружелюбным оттенком. Несмотря на это, мы были накормлены так же хорошо, как и на первом привале, даже еще лучше, потому что эта местность была плодороднее и зажиточнее. Только старый князь Сефер был принят исключительно плохо. Абазы привели с собой русского перебежчика, который хорошо говорил на адыгском языке, и допрашивал моих солдат, кто мы такие, откуда и зачем явились в Абазию и так далее; когда их любопытство было удовлетворено, они начали настойчиво советовать нам не идти дальше с князем Сефером. Когда мы уже были готовы к отправлению, выступили некоторые старшины этой области и попрощались с нами, заявив, что мы всегда будем в горах желанными гостями, но не должны больше приходить в обществе Зан-оглы, о котором они не хотят ничего знать, так как он не их соотечественник и служит то русским, то туркам. Однако это не помешало Сефер-паше доказывать мне в течение всего пути, что он единственный настоящий владетель всей Абазии и что только наиб возмущает против него страну; он обещал, однако, скоро с ним покончить. Он вытащил старую турецкую газету, которая утверждала, не знаю, на основании каких источников, что Зан-оглы в продолжение пяти столетий являются законными князьями страны абазов. Частое чтение этой газеты способствовало тому, что старый Сефер наконец сам уверился в суверенности своего рода и захотел заставить всех разделить с ним эту веру. Он всегда носил эту газету в очень хорошо сделанном футляре вместе с талисманом и, как только я начинал смеяться над его претензиями, немедленно вытаскивал ее, и, торжествуя, держал перед моими глазами напечатанное, а следовательно — неопровержимое доказательство.

Следующие три перехода были похожи на первые. По дороге, во время остановок в аулах, Сефер-пашу часто приглашали для разрешения того или другого из бесчисленных судебных разбирательств абазов. Я должен был в таких случаях, несмотря на мои протесты, садиться вместе с переводчиком среди старшин и играть роль судьи, что мне [297] казалось чрезвычайно комичным, а абазами принималось очень серьезно, в полной уверенности, что европеец все должен знать и лучше всех может вынести приговор по земельному делу или по делу об украденной корове; подобные случаи были еще в Туапсе. 1 апреля мы дошли до Джубги, где, как говорил мне Сефер-паша, в доме Али Зази-ока находился порох. После некоторого сопротивления все боевые припасы, состоящие из 81 бочки пороха и 57 ящиков ружейных патронов, были нам выданы. Я приказал погрузить порох на сандал и отвезти в Мезиб, куда прибыл в пешем строю со своим отрядом 3 апреля и где застал лагерь солдат, посланных раньше из Туапсе. [301]

ГЛАВА 14

Наше поселение в Шапсугии. — Прибытие оружия и боевых припасов. — Недостаток продуктов. — Равнодушие черкесов. — Неприятельский корпус переходит Кубань. — Наше первое сражение с русскими. — Настроение народа изменяется в нашу пользу. — Договор с народом. — Организация артиллерийского отряда.

Еще в предисловии я объяснил причины, по которым не могу дать топографического описания страны. Я не могу обрисовать этап нашего перехода и набросать картину страны, потому что все это, при нынешних обстоятельствах, может пойти на пользу русским.

После моего приезда в Мезиб собрались окрестные жители, среди которых было много приверженцев Сефер-паши, для того, чтобы обсудить вопрос о нашем поселении. Князь Сефер предложил, несмотря на оппозицию со стороны Хаджи-Измаила-паши и большинства старшин, направиться в находящийся на расстоянии 6 часов езды от Мезиба Шапсогур, где он имел свое жилище, и там расположиться. Для меня это место было так же безразлично, как и все другие, потому что до прибытия ожидаемого вспомогательного транспорта я не мог избрать какой-либо определенный план. В тот же вечер отправился прибывший с первым отрядом лейтенант Станкевич в Шапсогур и донес мне, что он нашел у Сефер-паши два старых шестифунтовых турецких полевых орудия, у которых, правда, многого не хватает, и шесть пар упряжи с семью запасными скулами. Четыре довольно плохих лошади доставил сын Сефер-паши Карабатыр Ибрагим-бей. О сносном убежище в Шапсогуре не могло быть и речи. Обещанный склад провианта состоял из небольшого запаса муки, которого могло хватить едва на один месяц.

5 апреля наши боевые припасы и багаж были погружены на телеги, запряженные быками, и мы медленно двинулись через Геленджик и через горную дорогу, проложенную русскими между Добой и Абином на Шапсогур.

Абазские телеги, или, вернее, повозки на двух высоких колесах, так слабы, что на них нельзя погрузить больше 5-6 центнеров; нам потребовалось поэтому больше, 40 таких повозок. Это было нелегким делом — вести этот транспорт в полном порядке, хотя на каждой повозке находился один или двое солдат. Абазы, по своему обыкновению, хотели курить и ехать как им было угодно, и я прилагал все усилия, чтобы заставить их повиноваться, что нередко приводило [302] к комическим и вместе с тем досадным последствиям. Через четыре дня мы прибыли в Шапсогур, где весь отряд соединился и раскинул лагерь.

Та часть страны, где мы теперь находились, была хорошо известна русским и часто подвергалась их нападениям. От Шапсогура до русской границы не больше пяти часов езды; хотя страна поросла густыми лесами, она здесь не гориста. Я скоро увидел, что Сефер-паша и здесь не пользуется большим авторитетом. Однако же тут у него было несколькими сторонниками больше, чем в Южной Шапсугии, и он привел нас сюда главным образом для того, чтобы увеличить их число и укрепить свое положение. Двадцать артиллеристов, которые были отправлены раньше с лейтенантом Станкевичем, должны были несколько дней питаться в Шапсогуре только одним хлебом, потому что в доме князя Сефера ничего нельзя было найти. Пришлось потратить остаток моих денег для того, чтобы ввести порядочный рацион для солдат.

Во время нашего перехода из Туапсе в Мезиб я осматривал вдоль морского побережья множество лежащих разрушенными русских крепостей; абазы сожгли или разрушили находившиеся внутри их постройки и казармы, но рвы и валы оставили в прежнем состоянии, так что каждый высадившийся неприятельский отряд мог здесь найти готовую точку опоры. Все мои увещевания окончательно разрушить эти крепости не производили на жителей ни малейшего впечатления. В большинстве этих крепостей я нашел железные орудийные стволы, брошенные русскими. В общем я насчитал 67 орудийных стволов, из которых 11 были еще пригодны для употребления, остальные же могли нам послужить только как материал для ядер. Снова и снова приказывал я свозить собранные орудия в Мезиб, в надежде использовать их, когда увеличится мой отряд.

Сейчас же по приезде в Шапсогур лейтенант Станкевич устроил небольшую полевую кузницу, чтобы сделать нужные исправления в найденных там двух орудиях. Он привлек к этому делу также пятерых перебежчиков, среди которых был один прекрасный кузнец. За время нашего похода через [303] горы мы встречали каждый день множество перебежчиков, которых я был вынужден кормить надеждами до прибытия боевых припасов и оружия; однако я все же записывал имена этих людей; предупреждая жителей, у которых они служили рабами, что они не имеют права их продавать и отвечают за них. Абазы принимали это с явным неудовольствием, но не протестовали.

На следующий день после нашего прибытия в Шапсогур я отправился в сопровождении 12 всадников, чтобы разыскать в ближайших горах надежное место для нашего лагеря, потому что нам, а особенно нашему пороховому складу, было очень небезопасно оставаться в Шапсогуре, так как до меня доходили тревожные известия о движении врага на правом берегу Кубани. Я нашел в горах на речке Адерби, на полдороге между Шапсогуром и Мезибом, хорошее и безопасное место для лагеря, к которому русские могли бы добраться только с большим трудом.

Единственное неудобство было то, что между Шапсогуром и Адерби не было проезжей дороги, приходилось делать объезд через Геленджик, а это увеличивало в три раза расстояние. Но так как я предполагал только после прибытия второго транспорта искать определенное место для расквартирования отряда, то выбор Адерби был временным.

При моем возвращении в Шапсогур я получил известие, что наша долгожданная амуниция прибыла в Геленджик. Корабль, который мы должны были взять на буксир, отплыл несколькими днями после нас и направился в Трапезунд. Там турецкий капитан судна отказался ехать дальше, и вещи пришлось перегрузить на три сандала, которые наконец прибыли в Геленджик.

Я поспешно отправился вместе с Сефер-пашой в Геленджик, куда мы прибыли 9-го вечером. Я начал тотчас же осматривать пришедшие припасы и был как громом поражен. Холст и соль, которые означали деньги и в моем положении были необходимейшими вещами, были сняты Измаил-пашой в Константинополе с судна, из 130 предметов обмундирования он удержал 80 шинелей, мундиров и брюк. Из орудий был только один трехфунтовик с лафетом [304] и принадлежностями, следовательно — годный к употреблению; кроме того, я нашел еще один четырехфунтовый орудийный ствол, один тридцатидвухфунтовый и два двадцатифунтовых ствола гаубиц без лафетов, одну полевую кузницу, которую нельзя было возить; из 30 центнеров пороха недоставало 5,5 центнера, из 50 центнеров свинца — 26 центнеров; все небольшое количество железа и стали пропало. Из 24 топоров не было ни одного, из дюжины лопат и ломов недоставало половины. Венский пиротехник, один из бесчисленных людей, приглашенных в Константинополе на блестящих условиях в Черкесию, прибыл с этим транспортом; без его присутствия мы бы вовсе ничего не имели бы, кроме орудийных стволов. Это было, таким образом, то много раз обещанное подкрепление, которое мы получили от магометанских патриотов в Константинополе; оно было также и последним, потому что за три года мы больше не получили от них ни одной нитки.

Я приказал отправлять прибывшие вещи на найденное мной место в Адерби, где я решил пока устроить склад; так как из Константинополя не прибыло ни одного письма, то я все еще крепко надеялся на прибытие нашего главного транспорта. За исключением лейтенанта Станкевича, который с 20 человеками и двумя орудиями остался в Шапсогуре, весь отряд двинулся в Адерби, где я тотчас же после сооружения хлебопекарных печей, порохового склада и склада пищевых припасов приказал начать работу в кузнице и каретной мастерской.

В Константинополь я отправил письмо с просьбой сообщить мне, получу ли когда-нибудь подкрепление. Я описывал мое тяжелое положение и откровенно заявлял, что могу оставаться в этих условиях только до середины мая; если не прибудет подкрепление из Константинополя и жители не предоставят нам пищевые припасы, мы должны будем сесть на корабль и возвратиться в Стамбул, так и не увидев русских. Остатка взятых из Стамбула денег и моих собственных небольших средств будет едва достаточно для того, чтобы оплатить нашу жизнь до 15 мая.

Утром 16 апреля пришло несколько старшин из Шапсугии [305] в наш лагерь в Адерби, где мы расположились за два дня перед этим. Сефер-паша и лейтенант Станкевич также слали мне письма из Шапсогура. Причиной прихода старшин было нападение русских на страну. Неприятель перешел через Кубань вблизи острова, лежащего у впадения речки Адагум, построил на втором рукаве Кубани мост и имеет намерения двинуться в глубь страны по рекам Абин и Шапсогур. Старшины пришли, чтобы именем народа просить нас прийти с орудиями на помощь против врага. Они брали на себя обязательство доставить как необходимое число лошадей, так и провиант, т.е. зерно, мясо, масло и соль. Само собой разумеется, что это приглашение, вызвавшее среди польских солдат всеобщий восторг, было принято мной с радостью.

Я немедленно отправился в Шапсогур, где нашел уже значительное число собравшихся адыгов. Сын Сефер-паши Карабатыр Ибрагим-бей собрал у различных абазов 20 лошадей, и я застал моих артиллеристов занятыми одеванием сбруи и упряжкой этих лошадей. Сефер-паша также собрал уже для нашего отряда около 10 коров. После непродолжительного отдыха я собрался в дорогу на реку Кубань; около 100 абазских всадников образовали мой эскорт. После трехчасовой поездки я встретил корпус, состоящий приблизительно из 600 абазов, которые заняли дорогу в лесах около Кубани и выставили пикеты против неприятеля. Лежащие близ Кубани абазские аулы были уже оставлены женщинами и детьми; имущество спрятано в надежные места, а пустые сакли служили квартирами для воинов. Неприятель устроил лагерь на Кубанском острове и уже перебросил сильную колонну на левый берег рукава реки. Остров, имеющий приблизительно пять часов хода в окружности, очень лесист и богат травой, но так низменен, что весной и осенью часто покрывается водой. Поэтому остров необитаем, абазы только собирают там сено и пускают туда пастись свой скот. Неприятель, понятно, не встретил там никакого сопротивления и при переходе второго рукава отбросил без всякого труда собравшихся там в небольшом количестве абазов, пытавшихся затруднить ему переход. Расположив лагерь, я определил силы неприятеля в шесть батальонов пехоты, два [306] полка казаков и две батареи, из которых один батальон, четыре орудия и отряд конницы находились на левом берегу, где они спешно возводили бруствер. Позднейшие сведения показали, что я не ошибся в моем подсчете. За время рекогносцировки неприятель открыл сильную канонаду по нашему отряду, но не причинил нам никакого вреда, кроме того, что две наших лошади были тяжело ранены. Я заметил с внутренним удовлетворением, что абазские всадники переносят артиллерийский огонь с несравненно большим спокойствием, чем турецкие баши-бузуки и даже регулярная турецкая кавалерия, которую я наблюдал на Дунае и в Крыму ¹². [307]

Я возвратился той же ночью обратно в Шапсогур, куда уже прибывали лодки из Натухая и Шапсугии, для того чтобы скорее собрать воинов на реке Адагуме. Я послал в Адерби приказание немедленно выслать 15 человек в Шапсогур, по возможности ускорить лафетирование двадцатифунтовой гаубицы и для этого использовать остов трехфунтовой зарядной повозки, грубо обработать кожу скота, убитого для моего отряда, чтобы как можно скорее получить материал для упряжи лошадей, а также собрать необходимые боевые припасы. Наступление русских вызвало в нашем отряде такую деятельность, что все офицеры и солдаты работали день и ночь, чтобы привести в исправность четыре орудия, которые должны были нам служить.

Вечером 17 апреля я отправился из Шапсогура с двумя орудиями в запряжке и приблизительно с 2 000 конных и пеших абазов и ночью пришел на сборное место у реки Адагум. Несколько седел, привезенных с собой и найденных в турецкой упряжи, позволили мне посадить на коней 10 моих солдат, которые с этого времени образовали мой постоянный эскорт.

При известии, что загадочные чужестранцы хотят принять участие в сражении с русскими, собрались в необычайном количестве воины от земли натухайцев до Абина; около 3 000 конных и больше чем вдвое пеших соединялись на поросших лесом и кустарником берегах Адагума.

Я еще раз ночью и на следующее утро произвел рекогносцировку расположения русских и нашел его неизменившимся. 18-го был созван общий военный совет, в котором я принял участие вместе с тремя моими офицерами. Против своего обычая и, вероятно, для того, чтобы выказать нам свое почтение, старшины с самого начала заявили, что они полностью передают нам руководство и готовы делать все, что я найду лучшим; это, однако, не значило, что они знали, каким образом я предполагаю начать атаку на неприятеля. [308]

Я считал несвоевременным сразу нарушить их старинные обычаи главным образом потому, что я предпринял эту первую экспедицию больше от скуки и из любопытства и твердо решил, если обещанное подкрепление не прибудет из Константинополя, возвратиться туда. После того как я сделал абазскому военному совету, состоящему из 10 000 членов, несколько замечаний о неправильности в их предложениях, я изложил свой план наступления. Приблизительно на расстоянии орудийного выстрела от неприятельского авангарда, расположившегося лагерем на левом берегу Кубани, растянулся полукругом высокий и густой лес, который был глубже, чем на час езды. В четвертьчасовом расстоянии от левого фланга неприятеля, расположившегося на острове, был хорошо известный жителям широкий брод через Кубань, о котором неприятель не имел представления, так как никогда не занимал это место.

Я потребовал 300 пехотинцев для прикрытия двух моих орудий, которыми я хотел обстреливать и тревожить неприятельский фронт. Вся остальная масса пехоты, приблизительно 6 000 человек, должна была под начальством курдского князя Фарис-бея ¹³ образовать наше левое крыло, спрятаться в лесу и тотчас же по первому приказанию, вырваться в атаку и немедленно вступить в рукопашную стычку с неприятельским авангардом, находящимся на левом берегу. [309]

Конница под командованием сына Сефер-паши, которому в первый раз была оказана честь вести отряд в бой, должна была пройти указанный брод и угрожать массе врага, расположившегося на правом берегу. Если конница будет атакована и сильно затруднена в движении, то она должна пройти на расстояние часа вверх по реке к острову и там перейти по второму, очень широкому и удобному, броду.

Абазский военный круг принял это предложение. Никто не возражал, но я не заметил также большого удовлетворения, напротив, мне казалось, что на лицах стариков и молодежи было написано недоверие. Впрочем, весь мой авторитет был основан только на двух пушках; если б у меня их не было, то не подлежит сомнению, что абазы совершенно не стали бы мне повиноваться. Я видел по всему, что могу рассчитывать только на Фарис-бея, который хорошо понимал мои мысли. 19 апреля в 6 часов утра весь корпус адыгов стоял под ружьем. Я отправился посмотреть, не произошло ли каких-нибудь изменений в расположении врага после того, как я отдал приказ обоим указанным начальникам о медленном продвижении на позиции. Все осталось по-прежнему, но я заметил, что русские усердно работают над возведением предмостного укрепления и насыпи для батарей.

В 7 часов утра адыги заняли позицию по моим указаниям и два моих орудия были выставлены против моста и прикрыты кустарником. Все продвижение, хотя оно и было проведено только на расстоянии орудийного выстрела от неприятеля, было совершенно закрыто лесом и, следовательно, осталось незамеченным. Я отрядил лейтенанта Арановского с четырьмя солдатами к Фарис-бею с приказанием после 12-го выстрела прорваться вперед и атаковать находящийся на левом берегу неприятельский авангард. Фейерверкер Линовский с двумя конными солдатами был откомандирован к князю Карабатыру, командовавшему правым флангом. Враг был частично настолько закрыт высоким тростником, что мы могли видеть лагерь, только сидя на деревьях. Поэтому я поместил одного унтер-офицера на высокий дуб и отдал ему приказ следить за попаданием наших орудийных выстрелов. Я слез с лошади и, так как для [310] меня было большим удовольствием лично направить первый пушечный выстрел, который услышат русские со стороны абазов, взял на себя обязанности унтер-офицера, навел орудие и приказал открыть огонь. Второй выстрел был направлен лейтенантом Станкевичем. Мы открыли медленный, хорошо нацеленный огонь по мосту. В первое мгновение неприятель был настолько ошеломлен, что казаки вскочили на коней и помчались через мост. Форпосты у предмостного укрепления бросились в бегство назад, пехота, занятая саперной работой, побросала лопаты и ломы и побежала к своим ружьям. Уже после восьмого нашего выстрела неприятель начал отвечать из четырех, а затем — из шести орудий. После 12-го выстрела я приказал участить огонь и в полной уверенности, что молодой князь Зан-оглы начнет с конницей проводить задуманный маневр на правом фланге, сел на лошадь и поскакал на левое крыло, чтобы направить и ускорить наступление пехоты. Я нашел Фарис-бея, лейтенанта Арановского с его четырьмя солдатами и приблизительно сотню адыгов готовыми к выступлению из леса против неприятеля — они кричали и неистовствовали, но не могли, однако, побудить всю массу к наступлению. Я поскакал в лес, гнал их вперед, молил, угрожал. Все напрасно! Абазы не желали двигаться. Между тем неприятель, заметивший движение на нашем левом фланге, также открыл огонь по лесу из шести орудий островной батареи правого фланга. Теперь нельзя было и думать о наступлении абазов. Я приказал поэтому Фарис-бею оставаться тихо в лесу, чтобы удержать его при возможном наступлении неприятеля, и поехал к орудиям, которые стойко выдерживали огонь восьми, а затем и двенадцати русских орудий. Я нашел уже трех человек и двух лошадей небоеспособными. На правом крыле Карабатыр не двигался с места. Неприятель, который между тем приобрел снова полное самообладание и явно не имел представления о столь опасном броде и поэтому считал свой лагерь на острове совершенно безопасным, направил в атаку три батальона через мост и выстроил их шестью колоннами против нашего левого фланга. Полубатарея конной артиллерии [311] поддерживала его атаку. Я думал уже готовиться к отступлению почти стесненный перекрестным огнем неприятельской артиллерии; я был твердо уверен, что наша пехота сейчас побежит отсюда, но здесь я, к своей радости, ошибся; адыги, спрятавшиеся за кустами и деревьями, встретили неприятеля сильным и метким ружейным огнем, и большие толпы их собирались, чтобы драться холодным оружием. В полосе действия адыгских ружей неприятель подался назад и снова развил сильный орудийный и ружейный огонь, в котором штуцера батальона черноморских казаков давали ему существенный перевес.

Я решил использовать ослабление неприятельского отряда на острове и проделать конную атаку на лагерь. За исключением казаков у неприятеля остались для охраны лагеря только два батальона пехоты. Я отдал приказ Фарис-бею сделать все, чтобы повести пехоту на предмостное укрепление в тот момент, когда наша конница перейдет Кубань. Я сам поехал на правый фланг и понуждал Карабатыра немедленно перейти реку и атаковать неприятельский лагерь. Но все уговоры не помогали. Абазы только жадно прислушивались к орудийному грому; Карабатыр, проявлявший столько дикой энергии в разбойничьих набегах, здесь, став предводителем многочисленной конницы, совсем потерял голову: хотя он был начальником, но ему никто не повиновался.

Настало время прекратить бесполезную артиллерийскую дуэль. В моем отряде был один убитый, четыре тяжело и два легко раненных и два орудия и четыре лошади вышли из боя. Мне казалось, что этого достаточно для развлечения господ абазов. Я утешал себя тем, что русские должны были потерять гораздо больше, потому что наши ядра падали в их густые толпы и в их лагерь, в то время как мы были достаточно хорошо укрыты за дубами. Мои два орудия пять раз меняли свою позицию, что было довольно утомительно проделывать с этими тяжелыми, мерзкими турецкими машинами в густом лесу. Я не хочу говорить о том, что мой маленький отряд в этой первой схватке держался хорошо, ведь это были, как я уже раньше говорил, почти сплошь старые солдаты и поляки. [312]

В 11 часов мы возвратились обратно в лагерь. Здесь наконец прорвался наружу дикий, долго сдерживаемый восторг адыгов. Изумленные и восхищенные горцы едва не задушили моих солдат в объятиях. Только тогда я понял, что еще утром эти люди не хотели поверить в то, что мы будем драться с русскими. Абазы посадили на высокие деревья разведчиков, чтобы наблюдать, не стреляем ли мы друг в друга холостыми зарядами. Отсюда их недоверие и их нежелание повиноваться моим приказам. Они несли мертвых и тяжело раненных солдат по очереди на руках до самого лагеря, где последних стали осматривать и перевязывать абазские «хирурги». Эти импровизированные врачи так опытны, что никто из раненых не умер у них на руках и только один остался негодным к военной службе. У абазов в этот день было только пять раненых.

На следующий день я приказал устроить павшим солдатам достойное погребение. Когда мы сняли шапки, присутствующие здесь 10 000 адыгов тоже сбросили свои папахи, а когда я приказал дать в честь павших орудийный выстрел, внезапно все абазские воины без всякой нашей просьбы разрядили свои ружья в память о своих новых погибших боевых товарищах,

С этого момента отношение абазов к нам совершенно изменилось. При известии о нашем сражении с русскими, во время которого пушки «на самом деле стреляли ядрами», из Шапсугии потекли в наш лагерь новые отряды воинов. К 24-му собралось около 5 000 конных и 12 000 пеших. Сефер-паша также прибыл в лагерь; он был в полном восторге и выражал благодарность от имени абазов за то, однако, что султан прислал пушки и таких храбрых аскеров. При этом он не забыл также вытащить свою газету и вразумить абазов, что его род уже в течение столетий управляет ими. Правда, они ничего об этом не знали, но не могли и сомневаться, потому что Сефер-паша подтверждал свои слова документом, напечатанным в Стамбуле, столице султана. Я попросил у совета сумму и, кроме того, должен был уплатить еще 20 голов рогатого скота в качестве штрафа; выдача же русским перебежчика подлежала теперь смертной казни. [313]

В три дня я довел мой отряд до 120 человек, т.е. до такого числа, на которое у меня хватило обмундирования. Кроме того, я собрал 108 молодых и дельных солдат, поляков по национальности, в Адерби; они должны были в своей порванной абазской одежде помогать нам до прихода главного транспорта, все еще ожидаемого нами с большой надеждой. Кроме того, в течение месяца я выдал только в Натухае, Шапсугии и Бжедугии 736 свидетельств русским перебежчикам. Все эти люди, опытные солдаты, нуждались только в оружии и обмундировании, и тогда их легко можно было повести на врага.

Между тем наши каретники и кузнецы в Адерби поставили на лафет гаубицу, а шорники приготовили четыре пары вполне приличной упряжи. И так как у меня было теперь достаточно людей и лошадей, то я отправил эту гаубицу и хорошо отремонтированную трехфунтовую пушку из Адерби в лагерь на Адагуме.

В Натухайской области было найдено несколько пушечных стволов, которые в разное время были захвачены у русских; в стране нашлись также еще 15 орудий, подаренные абазам во время султана Махмуда. Как я уже раньше говорил, абазы не помышляли о том, чтобы стрелять из таких больших и тяжелых орудий, и ничего с ними не сделали, кроме того, что содрали железо с лафетов и колес, так что из 15 орудий я нашел только два с достаточно сохранившимися лафетами; остальные орудия были превращены в простые стволы. Шестифунтовый турецкий орудийный ствол, шестифунтовый русский единорог и двенадцатифунтовую русскую мортиру я приказал отправить в Адерби, чтобы там снова поставить их на лафеты и катки.

Комментарии

1. Как у турок, так и у отуречившихся абазов Константинополя есть обыкновение называть Абазию Черкесией, а абазов — черкесами, хотя, как я уже показал, это обозначение неверно.

2. Кисет золота равняется 500 пиастрам (около 28 талеров).

3. Центр торговли в Константинополе.

4. Маленькое местечко на Босфоре, в часе езды от Константинополя.

5. Кавасы — турецкие полицейские.

6. Турки прикладывают свою печать вместо подписи; это объясняется тем, что даже многие высокие сановники не умеют писать, Измаил на первом договоре приложил свою собственную печать, на втором — чужую. Когда англичанин захотел добиться выполнения договора, Измаил заявил, что ничего не знает. Вызванный в суд, он доказывал с большим апломбом, что никогда не видел этого англичанина и не имел с ним дела. Несчастный капитан вел процесс четыре года и совершенно разорился, потому что не мог выставить свидетелей для доказательства своих требований. Только после моего возвращения с Кавказа он доказал правоту своих притязаний перед английским судом, и оттоманское правительство было вынуждено выдать ему плату и оплатить издержки из секвестированного имущества Измаил-паши.

7. Феской называется турецкий головной убор красного цвета, который носят как штатские, так и военные.

8. Приблизительно 420 талеров.

9. В 1849 году известный капитан Гордон, поляк, о котором я уже раньше упоминал, отправился в Абазию и хотел оттуда пробраться к шейху Шамилю, не подозревая, что выбрал на самом деле труднейший путь. Он высадился в Убыхии и был гостем горца Хаджи-Керандука, которому он был рекомендован из Константинополя. Однажды Гордон отправился на охоту в сопровождении раба Хаджи-Керандука, а несколько дней спустя его обезглавленный труп был найден в лесу. Раб исчез. По Константинополю разнеслась очень романтическая история, основанная на том, то Гордон был убит одним армянином, подкупленным русскими, но убийца был казнен жителями по приказанию Хаджи-Керандука. В Туапсе я услышал впервые, а в Шапсугии и Абадзехии каждый, кого я спрашивал, подтверждал, что Хаджи-Керандук за голову поляка Гордона получил от русского начальника в Сухум-Кале 400 серебряных рублей. О казни же армянина никто не знал.

10. См. главу 3.

11. Я оставил в Туапсе письма, чтобы в случае, если прибудет наш второй транспорт, его выгрузили и ожидали от меня известий.

12. 17 февраля 1855 года русский корпус в количестве 16 000 человек под командой генерала Липранди атаковал защищаемый Сердар-Экрем-Омер-пашой укрепленный лагерь под Евпаторией в Крыму. Русский отряд был на несколько тысяч человек слабее турецкого. Последний стоял за рядом возведенных укреплений, но был все-таки гораздо лучше укрыт для того, чтобы легко держаться против широко растянувшегося врага. Бригадный генерал Искандер-паша (Илинский) командовал турецкой кавалерией, состоявшей только из трех регулярных эскадронов и двухсот вольных татарских всадников. Моя служба привела меня к Искандер-паше. Когда левый фланг неприятеля прорвался к укреплениям и русская пехота начала их штурмовать, главнокомандующий отдал приказ нашему правому флангу и генерал-аншефу египетского корпуса Селим-паше бросить кавалерию на край неприятельского левого крыла. В то время как Селим-паша с саблей в руке, пронизанный неприятельскими пулями, упал на укрепления и его несчастные арабы, мстя за смерть любимого начальника, вырвались из редутов в открытое поле и опрокинули штыками неприятельскую пехоту, Искандер-паша, храбрейший из храбрых оттоманской армии, сопровождаемый европейскими офицерами, сделал тщетную попытку повести турецкую конницу против скачущих русских зскадронов. Несколько выстрелов со стороны подвижной русской казацкой батареи, сопровождавшей свою кавалерию на расстоянии трехсот локтей перед турецкими укреплениями, были достаточны для того, чтобы привести нашу конницу в дикое бегство. Несколько дней спустя тот же генерал при посещении форпостов подвергся нападению русских и на глазах турецкого эскадрона, поспешно показавшего спины, был так изрублен, что только благодаря героической самоотверженности одного курдского добровольца он, весь покрытый ранами, все-таки остался в живых и на свободе. Несколько месяцев лежал Искандер-паша между жизнью и смертью в Евпатории, однако турецкие паши были очень на него сердиты за то, что он показывает плохой пример. Собственными ушами я слышал одного толстого пашу, который говорил: «Этот Искандер не понимает военной службы: разве может паша драться как амбал?»

13. Фарис-бей был племянником последнего владетеля Курдистанского княжества Ахмет-паши, который после десятилетнего сопротивления туркам раненый попал к ним в плен не столько благодаря успехам армии султана, сколько из-за измены своего брата Солиман-паши; два его сына еще и сейчас находятся во власти турок как заложники, а его семья интернирована в разных местах Оттоманского государства. Сам Ахмет-паша получил позволение жить во Франции, где Порта назначила ему небольшую пенсию дли поддержания его существования. До 1853 года Фарис-бей был интернирован в Адрианополе; там он познакомился с черкесом Зан-оглы, позднее ставшим Сефер-пашой и, когда началась война Турции с Россией, он попросил разрешения поехать с последним на Кавказ, на что и получил согласие. Во время моего пребывания в Абазии я получил от этого храброго, гордого, воинственного и благородного юноши существеннейшую и вернейшую поддержку во всех моих военных предприятиях.

Текст воспроизведен по изданию: Теофил Лапинский. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Описание очевидца Теофила Лапинского (Теффик-бея) полковника и командира польского отряда в стране независимых горцев. Нальчик. Эль-Фа. 1995