К ИСТОРИИ ДАГЕСТАНА

Жизнь бывшего имама Чечни и Дагестана Шамиля в Poccии, после пленения его в 1859 г. на Гунибе, не раз служила предметом описания ¹. Об этом же предмете появилась недавно статья Рындина: «Имам Шамиль в России», помещенная в «Историческом Вестнике» за прошлый, 1895 год, № 11, 529-542, и написанная на основании бумаг из Калужских архивов. Она заключает в себе много неточностей ².

В архиве канцелярии военного губернатора Дагестанской области находится несколько дел, относящихся к Шамилю и его семейству во время их пребывания в Poccии. В этих делах находим многия подробности, до сих пор необнародованныя, но представляющия интерес. Интересны оне, во-первых, для характеристики бывшего имама и его семейства; в этом отношении интерес их усугубляется тем, что в некоторых сочинениях, посвященных Шамилю, заметна некоторая идеализация, впадающая иногда в панигеричный тон, как у г-жи Чичаговой. Во-вторых, наши документы интересны для характеристики того (едва ли часто и везде встречаемого) внимания, с которым наше правительство относилось ко всему, что касается пленного семейства: не говоря уже о щедрости, с которою оно содержалось и с которою отпускались средства на удовлетворение всех нужд, даже иногда несущественных, немало хлопот, как увидим, причиняли различные притязания, просьбы и семейные несогласия. Некоторые из этих документов имеют значение не только для истории Шамиля, но и вообще дают материал для изучения быта горцев Дагестана, их семейной жизни, воззрений и т.п.

В истории Кавказской войны довольно видную роль играла так называемая «экстраординарная сумма», находившаяся в распоряжении [102] как главнокомандующего Кавказскою армиею, так и частных военных начальников. Она расходовалась (на основании правил, изложенных в добавлении к приказу по Кавказскому корпусу 27 Января 1841 г. и подтвержденных приказом по корпусу 16 Января 1850 года) на лазутчиков, на угощение горцев, прибывавших по своим или служебным делам, на подарки, на наем помещений для Азиатцев в местах, где нет казенных или от города отводимых квартир, на канцелярския издержки частным начальникам, где это по штатам не положено. Кроме того из экстраординарной суммы высылалось отдельно: на выдачу вознаграждений за поимку наших дезертиров и на содержание аманатов, пленных и арестантов из горцев. С 1857 г. командовавшему войсками в Прикаспийском крае отпускалось по 15 000 р. в год; в 1859 г., «по случаю нынешних военных обстоятельств», в Августе месяце отпущено было дополнительно 5 000 р. Такое увеличение экстраординарной суммы действительно было вызвано приближавшимся падением Шамиля и усилившимися вследствие этого сношениями с горцами, готовыми оказать «преданность и важные услуги нашему правительству», как писалось тогда. В деле об экстраординарной сумме в 1850 г. ³ находим чрезвычайно любопытныя, доселе необнародованныя, сведения об одном эпизоде военных действий этого года. Дело идет о крепости Уллу-Кала, построенной Шамилем около Гергебиля, на границе наших владений. О сдаче ее в Июле 1859 г. в оффициальной истории ⁴ не приводилось никаких подробностей. В вышеуказанном деле сохранились два собственноручных письма князя А.И. Барятинского к барону А.Е. Врангелю ⁵, важные для характеристики положения дел того времени и в частности показывающия, что князь Барятинский хорошо понимал горцев. Вот эти два письма:

«Весьма секретно. Тифлис 30 Марта 1859 г. Пишу вам собственноручно, любезный барон Александр Евстафьевич, для лучшего сокрытия тайны, и извиняюсь вперед за труд, доставленный вам моим неразборчивым почерком. Я чрезвычайно доволен последними вашими военными действиями и ожидаю от них положительной пользы; движения колонн князя Мирского и генерала Ракуссы сделаны превосходно и сильно подействуют на Ичкеринцев и на самый отряд (?) Шамиля. Но что меня более всего заняло в последнем вашем донесении, это набег полковника Лазарева на Улли-Калу. Давно уже я помышлял об этом пункте, лично мне известном и овладение которого составляет для меня одно из важнейших моих домогательств. Ежели бы вы полагали возможным поручить занятие оного полк. Лазареву или кому-либо другому по вашему [103] усмотрению, с тем, чтобы удержать это место за собою, то я согласен пожертвовать для этого приобретения до 10 т. р. с., которые до моего возврата прошу выдать из ваших сумм. Мне кажется, что на эти деньги, и даже можеть быть и дешевле, можно купить самого наиба. Совет мой не требовать вам ни росписки, ни отчета в этой сумме, ибо могут быть из оной и остатки; а приобретение за 10 т. укрепления Улли-Кала для меня так важно, что и в двое за нее заплатить составляло бы всетаки экономию людей, денег, труда и времени. Об содержании этого письма, кроме нас двух, и того, кому вы дадите это поручение, никто не должен знать. Буду с нетерпением ждать вашего уведомления. Истинно вам преданный князь Барятинский».

«Тифлис. 26 Апреля 1859 года. Ожидаю с большим нетерпением почтеннейший и многоуважаемый барон Александр Евстафьевич, известия о занятии Уллу-Кале. Разрешение этого вопроса очень важно для меня в особенности ежели оно исполнится без особенного пролития крови, и я предоставляю вам употребить на исполнение этого важного предприятия ту сумму, которую вы найдете для того необходимою, вовсе не ограничивая вас размером ее; но мне надобно непременно, чтобы не позже второй половины Мая месяца этот пункт был бы нами прочно занят, и надеюсь вполне на деятельность и решительность вашу, чтобы исполнить мое желание. Чем вы скорее исполните мое поручение, тем я стану вам благодарнее. Примите, почтеннейший барон Александр Евстафьевич, уверение искренних моих чувств сердечного уважения и преданности князь Барятинской».

Желание князя исполнилось несколько позднее указанного им времени (Уллу-Кала была занята нами только 24 Июля), но зато обошлось значительнее дешевле: полк. Лазаревым «в течение переговоров, продолжавшихся, как до начала летней экспедиции, так и во время ее, издержано 1017 р. 35 к.». (Врангель кн. Барятинскому 12 Сент. 1859, № 1157). Впрочем покорность Уллу-Калы, также Чоха, обошлась несколько дороже, ибо Чохскому и Уллу-калинскому наибам «за преданность и оказанные весьма важные услуги» выдано в Августе месяце из экстраординарной суммы, первому 500 р., второму 700 р. Вообще насколько разыгрались аппетиты у горцев, предвидевших падение грозного имама, видно из того, что в Июле и Августе месяцах 1859 г. из экстраординарной суммы бароном Врангелем издержано 12 354 р. 93 коп., из которых на одно угощение Азиатцев пошло 3 390 р. 93 коп. Вообще изъявление покорности Дагестанцами сопровождалось довольно приятными для них явлениями: кроме денег, еще более щедро раздававшихся лично князем Барятинским, летом 1859 г. различных дорогих вещей было роздано на 10 416 р. 25 коп., особенно во время осады Гуниба ⁶. [104]

Подвластные Шамиля были не прочь воспользоваться в тоже время имуществом и своего имама: как известно, во время бегства его на Гуниб транспорт с его имуществом был ограблен, а при выходе с Гуниба даже члены его семейства лишались своего ценного имущества. Так у жены старшего сына его, Каримат, были украдены некоторые вещи в том числе нагрудник, и в покраже их ее отец, Даниель-Бек обвинял Чохского наиба ⁷. Уже живя в Шуре, Шамиль обратился к барону Врангелю с следующим письмом: «Высокостепенному и высокоместному генерал-адъютанту барону Врангелю. Да продолжатся ваша слава и величие! Казначей Хаджиев Урутийский роздал разным лицам деньги на сохранение. Теперь деньги те они не возвращают, и так как вашему пр-ству известна многочисленность семейства моего и прислуги, для которого потребны большие расходы для жизни, то покорнейше прошу приказать возвратить мне деньги те и написать всем им о том приказание. Я не сомневаюсь, что в. пр-ство уважите мою просьбу и тем окажите мне благодеяние. О количестве отданных денег разным лицам и имена их разскажет вам посылаемый при сем Хаджиа. Шамиль-Эфенди. 2 сентября 1859 г.».

Барон Врангель поспешил исполнить желание Шамиля и 17 числа писал Лазареву: «Вследствие ходатайства семейства Шамиля об освобождении Карахского Аджиова Дибиря Аджиев-оглы, для получения от него врученных ему денег Шамиля, я приказал освободить его и отправиться вместе с бывшим казначеем Шамиля Хадокиовым Ороканским, от которого приняты были первым деньги на сохранение» ⁸. Розыски, кажется, не были особенно удачны, ибо в Ноябре того же года старший сын Шамиля, Кази-Магома, просил заместившего барона Врангеля князя Меликова истребовать от некоторых лиц, коим переданы на сохранение Арабския книги отца его и его самого; он жаловался, что некоторые из Чиркеевцев, живших в горах и служивших при его отце, отказываются от возвращения ему денег, отданных им на сохранение казначем Шамиля Аджиовым во время провоза через Карахское общество имущества Шамиля; всего он указал 4-х лиц, у которых, по его словам, находилось 4 600 р. и 2 ружья ⁹. Старик Шамиль мог бы послужить примером аккуратности для его бывших подвластных: в Мае 1860 г. он препроводил к князю Меликову две книги на Арабском языке, взятые им для прочтения, «но не отданные по настоящее время, вследствие прошлогодних событий», и просил возвратить их Казикумухскому жителю Мусе, производившему самую значительную торговлю в бывшей его резиденции, Дарго-Ведено ¹⁰. [105]

Из обстоятельств, предшествовавших прибытию Шамиля в Шуру, остановимся на двух: пребывании князя Барятинского у Гуниба и на книгах Шамиля. Разсказ г. Зиссермана в гл. VII второго тома прекрасной биографии князя о колебаниях и нерешительности последнего во время осады Гуниба находит себе подтверждение в деле «о проезде чрез Прикаспийский край г. главнокомандующего Кавказскою армией». (Дело канц. нач. Даг. обл. 1869, № 167). 8 Августа барон Врангель сообщал из-под Гуниба Дербентскому губернатору, что князь Барятинский прибудет в отряд 15 числа, откуда выйдет в Шуру, Дербент, Кубу и Тифлис. 14 Августа он сообщил, что из Шуры князь выедет в Дербент 24 числа. 18-го барон писал, что кн. Барятинский, отменив поездку в Шуру, где уже были его экипажи, выедет прямо в Дешлагар-Дербент, но которого именно числа состоится эта поездка, еще неизвестно. Наконец, 23 Августа, т.е. за два дня до падения Гуниба, Врангель сообщил, что князь Барятинский отложил на некоторое время выезд из отряда.

При выходе Шамиля из Гуниба в числе вещей, принадлежавших ему, оказалось пять сумок с книгами. Оне были доставлены в Шуру и разобраны коммиссиею из трех переводчиков. По содержанию книги, как было видно из надписей, принадлежавшия старшему сыну Шамиля, разделялись на четыре отдела: 1) священные (Алкоран, комментарии на него и т.п.), 2) грамматическия, 3) юридическия, в том числе Мингадж, «принятый за руководство в Дагестане», и 4) хадисы или разсказы, относящиеся до жизни Могамеда и других халифов, собрание молитв, заговоров, мелких стихотворений и др. «Особенных сочинений по поводу мюридизма и исторических не оказалось» ¹¹. Из этого видно, что едва ли Шамиля и его сына можно было причислить к ученым арабистам, в смысле знатоков Арабской литературы.

Пребыванию Шамиля и его семейства в Шуре и отправлению их отсюда посвящено объемистое дело гражданской канцелярии начальника Дагестанской области (1859 г., № 183) «по распоряжению командующего войсками о сумме на продовольствие проживающего в Шуре семейства Шамиля и об отправлении семейства этого в Россию». Оно дает нам множество характерных черт, еще неизвестных в печати, для обрисовки как пленных, так и вообще горцев.

О самом Шамиле имеется два письма барона Врангеля. В письме к Д. А. Милютину от 6 Сентября барон пишет: «Шамиль выехал из Шуры 3 Сентября. Я, вернувшись в Шуру, застал его совершенно успокоившимся; прежняя недоверчивость к нам заменилась в нем желанием выказать твердую уверенность в полном доброжелательстве к его дому. Он сделался до того приветлив и разговорчив, что я, как и многие другие, с удовольствием беседовали с ним по нескольку раз. Вчера я узнал, что все почти лучшее общество г. Петровска выехало в [106] Кумтер-кале, чтобы видеть Шамиля, при проезде через это селение, и приготовило для него чай и другия угощения. Шамиль охотно принял приглашение Петровского общества, беседовал с членами его, особенно с дамами, слишком два часа, подавал им руку и, разставаясь с ними, просил подарить ему зонтик, которым он забыл запастись. Дамы наперерыв предлагали свои зонтики, но он нашел их недостаточными для действительной защиты от солнца и, приняв мужской зонтик, разстался с гостеприимным обществом с большою благодарностью. Такая скорая перемена Шамиля к лучшему и изумляющая Мусульман сообщительность его с нами подают хорошия надежды». В письме к князю Барятинскому, от 7 Сентября, барон писал: «Накануне выезда своего из Т.-Х.-Шуры, Шамиль обратился ко мне с убедительною просьбою, чтобы все семейство его было отправлено вслед за его выездом отсюда в г. Моздок к родственникам одной из жен его, тамошней уроженки Шуанет. Поводом к такой просьбе, как он говорил мне, служит то, что он желал бы доставить жене своей более приятный приют между родными, и избавить всю свою семью от неотступных любопытных туземных Мусульман, с которыми он не желает иметь никакого общения. Делалось ли это искренно, или по каким-либо видам, я не знаю; но во время пребывания в Шуре Шамиль действительно отказывал большею частью Мусульманам в приеме, всех же Русских дозволял вводить к себе и охотно беседовал с ними. Кроме того Шамиль неоднократно просил меня отправить с ним в Петербург, в качестве переводчика, состоящего при мне прапорщика Исая Грамова, которого он знает хорошо и доверяет ему во всем» ¹². Последнее желание Шамиля было удовлетворено, но первое только отчасти. С дороги Шамиль написал Врангелю письмо, в котором снова убедительно просил отправить жену его Шуанет в г. Моздок, к братьям ее, один из которых Архип Улуханов, Моздокский 1 гильдии купец, приехал в Шуру с этим письмом. Вследствие этого Шуанет 21 Сентября выехала с братом, слугою и служанкою в Моздок ¹³. [107]

Остальное семейство Шамиля осталось в Шуре, пользовалось казенным содержанием и готовилось ехать в Россию к Шамилю. Во время пребывания в Шуре умерла внучка Шамиля, дочь его младшего сына Магомы-Шефи, Мухаммед-Захид, 2-х лет. В тоже время некоторые пленники старались воспользоваться своим положением для обделывания своих маленьких делишек. Можно не удивляться, что члены семейства Шамиля считали себя в праве просить вознаграждения за освобожденных ими теперь, поневоле, невольников, приобретенных ими во время войны с нами; но нельзя не удивляться, что барон Врангель разделял их мнение. 4 Сентября 1859 г. он пишет князю Барятинскому, что жена сына Шамиля Магомы-Шефи, по прибытии в Шуру, дав добровольно свободу оставшимся у нее в услужении двум невольницам-Грузинкам, обратилась к нему с просьбою о вознаграждении ее, в том внимании, что с пленением их семейства она и муж ее потеряли почти все состояние. По отзыву жены Магомы-Шефи, невольницы куплены ею по 200 р. с. каждая. При настоящем положении семейства Шамиля, считая просьбу эту уважительною, барон просит об удовлетворении ее и прибавляет: «Некоторые влиятельные лица вновь покоренных обществ, оказавшия нам [108] содействие в умиротворении Дагестана и давшия свободу своим невольникам и невольницам из Грузин, по мнению моему, также заслуживают особенного противу прочих вознаграждения, и если ваше сиятельство удостоите мысль мою одобрения, то я полагал бы назначить таковое вознаграждение, в количестве 120 р. с. за душу, т.е. ту самую плату, которая выдавалась до покорения Дагестана из моего управления за каждого пленного Грузина, какого бы возраста и пола ни было, из суммы, собранной от доброхотных жертвователей. Ныне сумма эта уже вся израсходована, и на удовлетворение некоторых хозяев, у коих взяты невольники, по мнению моему, достаточно было бы ассигнование примерно до 1.000 р. с».

В Тифлисе на дело взглянули разумнее, и 12 Сентября Д.А. Милютин сообщил преемнику барона Врангеля: «Еще перед тем доведено было до сведения генерал-адъютанта барона Врангеля решение главнокомандующего относительно того, что жители вновь покорившейся части Дагестана отнюдь не должны считать себя в праве требовать какое-либо вознаграждение за освобождение находившихся у них в неволе наших пленных, а должны освобождать их безвозмездно; командующим же войсками предоставлено входить каждый раз с особыми представлениями о тех лицах, коих они признают достойными, в виде исключения, денежного пособия от правительства, для возмещения в некоторой мере понесенного ими ущерба от увольнения пленных. Вследствие сего, по докладу г. главнокомандующему означенного письма ген.-ад. бар. Врангеля, его сиятельство не изволил согласиться с предположением его пр-ства Александра Астафьевича относительно вознаграждения вообще тех влиятельных жителей вновь покорившейся части Дагестана, которые освободили наших пленных, и предлагает вашему сиятельству входить, если признаете это нужным, о вознаграждении каждого из этих жителей с особым представлением». Жене же Магомы-Шефи разрешено было выдать из экстраординарной суммы 400 р. ¹⁴.

Довольствие и приготовление к пути семейства Шамиля было возложено на испр. должн. Шуринского полицеймейстера штабс капитана Лебле. Всего вообще на семью, во время пребывания ее в Шуре, с 1 Сентября по 29 Ноября, было издержано 6.984 р. 42 коп., в том числе: 1) на наем дома для помещения этого семейства, на обзаведение членов оного постелями и другими необходимыми вещами и продовольствие их - 2.405 р. 9⅓ коп., 2) на покупку четырех экипажей (2 тарантаса и 2 Фургона) и приготовление семейства Шамиля к зимнему путешествию - 1.379 р. 32½ коп., 3) на прогоны и путевое довольствие отпущено 3.000 р, и 4) выдано Кази-Магоме, согласно просьбе его и по примеру тому, как было дано [109] вознаграждение жене Магомы-Шефи за невольниц, за освобожденную невольницу Армянку из селения Варташен - 200 р.

6 Октября военный министр сообщил о том, что Государь Император повелеть соизволил; 1) взятому в плен Шамилю назначить местом жительства г. Калугу; 2) производить ему содержание по 10.000 р. с. в год из государственного казначейства; 3) дозволить сыну Шамиля, Кази-Магоме, отправиться в Т.-Х.-Шуру за оставшимся там семейством Шамиля и перевезти в Калугу; 4) по позднему времени года и продолжительности пути принять самые деятельные меры к обезпечению семейства Шамиля всем необходимым для удобного совершения путешествия; 5) все издержки на отправление Кази-Магомы в Т.-Х.-Шуру и на обратное следование его оттуда, а равно на переезд семейства, принять на счет госуд. казначейства; 6) во время следования Кази-Магомы в Т.-Х.-Шуру и обратно с семейством принять все необходимые меры предосторожности для благополучной доставки его по назначению; 7) на месте жительства Шамиля в г. Калуге учредить за ним и его сыновьями бдительный присмотр, но так, чтобы он не был стеснителен.

Военным Министерством были сделаны следующия распоряжения. Шамиль отправлен 7 Октября из Петербурга в Калугу и по прибытии туда, дозволено было отправиться в Шуру за семейством сыну его Кази-Магоме, которого сопровождали до Шуры переводчик полковник Али-бек-Пензулаев, два казака (хорунжий и урядник) и фельдъегерского корпуса поручик Гузей-Разумов; 2) сопровождение Шамиля до Калуги и отправление оттуда Кази-Магомы в Шуру возложено на старшего адъютанта при дежурном генерале Главного Штаба Е.И.В. гвардии полковника Богуславского, хорошо знакомого с языком Шамиля и с восточными нравами. Этому же штаб-офицеру поручено озаботиться первоначальным приспособлением и устройством дома в Калуге, предназначенного для Шамиля и его семейства; 3) вместе с Кази-Магомою дозволено ехать в Шуру двум мюридам, прибывшим с Шамилем с Кавказа - жителю Караты Магомед-Таушу и жителю Чиркея Абдул-Кериму. Оба изъявили желание возвратиться на родину, Абдул-Керим теперь же, а Магомед-Тауш по возвращении с семейством Шамиля в Калугу; но последний просил, по прибытии в Шуру, отправиться на несколько дней в горы, чтобы повидаться с семейством своим и чтобы собрать имущество Шамиля, т.е. платье его и семейства и часть денег, около 600 р. с, которые были розданы на сохранение в разные руки, а деньги для спасения от хищников были зарыты в землю.

Для надзора за Шамилем назначался особый пристав с помощником из военных офицеров и два переводчика.

28 Октября Кази-Магома прибыл в Шуру в сопровождении вышеназванных лиц, кроме Пензулаева. Сопровождавшие его два мюрида были, по мнению князя Меликова, люди незначительные, бывшие в услужении у Шамиля и ничем особенно не ознаменовавшиеся; им было дозволено [110] съездить в Карату и Чиркей. Абдул-Керим остался жить в Чиркее, а Тауш-Магома, отменив желание сопровождать семейство Шамиля в Калугу, был принят Лазаревым в конновооруженные нукеры. По окончании всех приготовлений к зимнему путешествию, отъезд пленных был несколько задержан ожиданием приезда Даниэль-бека, о чем скажем ниже; наконец в Воскресенье, 29 Ноября, они двинулись в путь в 3 тарантасах, 2 фургонах и перекладной, всего на 30 лошадях. Об оказании им содействия было написано всем попутным начальствам; до Чир-Юрта под поезд были наряжены лошади от частей войск. Из лиц прибывших в Шуру с Гуниба не поехали в Калугу: дочь Магомы-Шефи, жена Кази-Магомы, Каримат (о которой ниже), уехавшая к отцу в г. Нуху; Магомед-Захид, двух лет, умершая здесь; служанки: Муслимет, отправленная на родину в сел. Варташен, Элинет, отпущенная в дом свой в Галгаевское общество; слуга Халиль и жена его Хадиджет, отказавшиеся ехать. Выехали из Шуры сыновья Шамиля: Кази-Магома и Магома-Шефи; жены Шамиля-Зайдет, и Магомы-Шефи-Эминет; дочери Шамиля: Нанисат, Фатимат, Наджабат, Баху-Месед; зятья Шамиля: Абдурахман, муж Нанисаты, и дочь их Магазат, и Абдурахим, муж Фатиматы; родственница Шамиля и нянька его детей Ханум и сын ее Омар; родственник же Шамиля Джамал-Эддин-Хуссейн-Оглы, из Гимр, вызвавшейся ехать в Калугу; служанки Вали-Киз и Месси. Из Моздока к поезду должны были присоединиться: Шуанет, жена Шамиля, дочь ее Шаниат, слуга Хайрулла и служанка Фаризат. До г. Екатеринограда сопровождал переводчик князя Меликова, подпоручик Дидаров, долженствовавший из этого города поехать в Тифлис, чтобы отдать отчет о выезде пленных князю Барятинскому. До Калуги сопровождали: фельдъегерского корпуса поручик Гузей-Разумов и в качестве переводчика житель Гадатлинского общества Дибир-Магома Хандиев.

Личность последнего довольно замечательна. Уроженец сел. Тиды, Гидатлинского общества, Дибир-Магома бежал в Шуру, спасаясь от жестокостей мачихи ¹⁵, жил потом несколько лет в Новочеркаске при своем двоюродном брате Магомеде Хандиеве, бывшем учителем Аварского языка в восточном отделении при Новочеркаской гимназии, с 1855 по 1859 г. обучался Русскому и Арабскому языкам в Т.-Х.-Шуринском мусульманском училище, в 1859 г. принят в канцелярию командующего войсками в Прикаспийском крае сверхштатным переводчиком и в том же году, как мы видели, отправлен в Калугу. Государь Император 5 Марта 1860 г. повелеть соизволил Дибир-Магому оставить при семействе Шамиля в качестве переводчика и, во внимание к его бедности и достоинствам, производить ему жалованье, пока будет находиться в сей должности, по 200 р. с. из госуд. казначейства. 1 Февраля 1861 г. главный штаб Кавказской армии сообщил князю Меликову, [111] что Дибир-Магома изъявил желание поступить на действительную службу в войска, расположеные в Дагестане, или же в одно из тамошних управлений словесным переводчиком. По удостоверению пристава Руновского, Дибир-Магома поведения очень хорошего, характера кроткого, от роду 20 лет, читать и писать умеет по русски и по арабски, переводить может с Арабского, Аварского и Кумыкского, и вообще для службы будет очень полезен. Князь Меликов отвечал, что Дибир лично известен ему с весьма хорошей стороны, и что он считает полезным принять его на службу словесным переводчиком при канцелярии командующего войсками в Даг. области; но Дибир пробыл в этой должности очень недолго. В Октябре того же года князь Меликов получил запрос о кандидате на вакансию старшего учителя Аварского языка в восточном отделении Новочеркаской гимназии. Князь Меликов рекомендовал Дибир-Магому, который в Январе 1862 г. и был назначен в названную должность; в свидетельстве, выданном ему, князь Меликов писал: «Язык Аварский, как природный его язык, известен ему в совершенстве; кроме того он говорит свободно на Русском и Кумыкском языке, читает и пишет по арабски и переводит весьма удовлетворительно с Арабского на Русский. Поведения весьма хорошего, характера кроткого и имеет стремление и способности к дальнейшему развитию себя» ¹⁶.

Из других лиц семейства Шамиля выдаются Омар, сын Ханум, и Хайрулла, судьба которых несколько характеризует нравственную атмосферу, в которой жил бывший имам.

В начале 1861 г. Омар-Мехтиев, которому в 1859 г. было 17 лет, сын няньки Ханум, уроженки Кумуха, молочный брат дочери Шамиля Наджабат, высказал Шамилю желание возвратиться на Кавказ, для избрания себе рода жизни или для поступления в нашу службу; в случае отъезда сына, мать его желала ехать за ним. Но так как с отъздом Ханум дети Шамиля оставались без должного надзора, то он не согласился отпустить Омара. Тогда Омар, приводя в основание выраженное доктором во время его болезни мнение, что ему необходимо для поправления разстроенного климатом Калуги здоровья побывать на родине в продолжение года, вновь просил Шамиля отпустить его хотя на этот срок. Но и на это Шамиль не согласился, единственно из опасения, что «приезд одного из членов его семейства в Дагестан и скорое его оттуда возвращение в Калугу могут дать повод к неблагоприятным толкам, способным возбудить подозрения, крайне для него прискорбныя». Но потом, убедившись в болезни Омара, Шамиль изъявил свое согласие на возвращение его на Кавказ, но без матери; впрочем, в предупреждение дальнейших настояний со стороны последней, он признал лучшим временный отъезд [112] Омара с правом по выздоровлении возвратиться обратно в Калугу. По удостоверению пристава при военнопленном, Омар молодой человек с хорошими умственными способностями, доброго нрава и весьма предан Русскому правительству и Русским обычаям. Князь Меликов, которому все это было сообщено, не находил препятствий к возвращению Омара в Дагестан; в Июле 1861 г. он ухал из Калуги, проживал в сел. Кумухе у Шейха-Бутта-оглы, но в Октябре пожелал возвратиться в Калугу, в виду того, что мать его не желала оставаться без него в доме Шамиля, семейство которого не могло без нее обойтись, а сам Шамиль выразил желание о возвращении Омара ¹⁷. Но пребывание Омара в доме Шамиля было слишком не радостно; с одной стороны он «подвергался постоянному гонению за несоблюдение в отношении религии и общежития мюридских правил», с другой стороны - здоровье его все более разстраивалось под влиянием Калужского климата, так что в конце 1864 г. он решился навсегда разстаться с семейством Шамиля и возвратиться на родину, чтобы поступить в военную службу. В Мае 1865 г. ему высочайше разрешено определиться в Дагестанский конно-иррегулярный полк и выдать ему казенные прогоны до Шуры. Прибыв сюда, Омар в конце Декабря того же года умер; мать его умерла в Калуге 7 Ноября 1865 года ¹⁸.

18 Марта 1860 г. начальник главного штаба Кавказской армии писал князю Меликову: «В числе слуг семейства Шамиля прибыл в Калугу житель Герата, Афганец Хайрулла, признаный по своим наклонностям весьма вредным человком. Имея в виду, что Хайрулла, как Афганец, не принадлежит к Русским подданным, военный министр приказал возвратить его на Кавказ, и уже сделано распоряжение об отправлении его, вместе с подпоручиком милиции Грамовым, также возвращающимся к месту своего служения». Князь Меликов должен был собрать сведения о Хайрулле, и, если из собранных сведений окажется, что он действительно Афганец и человек вредный в крае, то выслать его в Астрабат. Прибыв в Шуру, Хайрулла 13 Апреля дал следующее показание: «Житель г. Герата Афганского общества Гаджи Хайрулла Худайдат-оглы показал, что ему 40 лет, не женат, читать и писать не умею, с малолетства не обучался никакому ремеслу, кроме дервишества. Лет 12 тому назад уехал из родины по свойству дервиша с намерением путешествовать в Мекку, где прожил несколько лет, откуда отправился в здешний край с Персидским паспортом. Пробыв около 6 месяцев в Шемахе, прибыл в Нуху, откуда вместе с одним Казикумухцем поехал в Кумух. Дорогою его ограбила партия хищников и отправила в Дарго, где Шамиль сначала принимал его за лазутчика, но через год принял его, как дервиша, к себе в дом, где он находился у него при его семействе [113] около 6 лет в услужении; несколько раз он просил отпустить его на родину, но Шамиль не соглашался». Показание это, по сведениям, собранным из под руки начальством области, оказалось справедливыми. Из Шуры, где он женился, Хайрулла писал князю Барятинскому: «Жители Дагестана со всех сторон окружили меня с вопросами о положении имама Шамиля. Я стал разсказывать им, каких безчисленных милостей удостоился имам от великого государя императора. Все Дагестанцы удивлялись этому, говоря, что прежде Русские уверяли их в этом, но они по своим понятиям не верили их словам. Я не перестану таким образом прославлять и правосудие, и щедрость великого государя повсюду, где бы я ни находился, и разглашать необыкновенное великодушие и геройство вашего сиятельства по всей Персии, чрез которую мне придется проехать на мою родину в Афганистан». Он просит отпустить его на родину, но готов ехать и в Калугу, если Шамиль этого желает. По приказанию князя Барятинского, в Июле 1861 г. Хайрулла был отправлен на пароходе из Петровска в Астрабад, при чем ему выдано 100 р. с. ¹⁹.

Старший сын Шамиля, Кази-Магома, как мы видели, не нашел в Шуре своей жены Каримат. История последней очень характерна для составления понятия, как о семействе Шамиля, так и вообще о семейной жизни горцев. Отец Каримат был Даниель-бек, лишившийся в 1844 году за измену нам своего Елисуйского владения, и генеральского звания. Перейдя в горы к Шамилю, он не ужился с последним, хотя принужден был выдать свою дочь Каримат за старшего сына Шамиля, который хотел женить и Джемаладдина, известного своею трагическою судьбою, на второй дочери Даниель-бека ²⁰. Неудовольствия между имамом и бывшим султаном особенно обострились к 1856 г. ²¹, а с Января 1859 года Даниель-бек вступил в переговоры с князем Меликовым. «Искренность его раскаяния и неутомимая деятельность в пользу нашу, действительно, значительно способствовали ускорению умиротворения Дагестана и удержанию большинства качагов, составлявших лучшее войско Шамиля, от следования за ним на Гуниб» ²²; сдачею укрепленного аула Ириб, 1 Августа 1859 г., Даниель-бек нанес сильный удар Шамилю. Все это, конечно, должно было отразиться и на положении дочери Даниель-бека.

Еще перед отъездом своим из Петербурга в 1859 году, Шамиль обратился с просьбою заставить Даниель-бека выдать сундук с золотом и серебром на сумму 1500 туманов (15000 р.), который Кази-Магома отдал ему на сохранение и в получении которого Даниель-бек отпирается, тогда как полковник Али-бек, находившийся при Шамиле, видел этот сундук и был свидетелем его передачи Даниель-беку. В то время, как [114] Шамиль взводил такое обвинение на своего свата, дочь последнего, выехавшая из Гуниба в Шуру вместе со всем семейством Шамиля, подняла вопрос о разводе. 6 Сентября 1859 г. барон Врангель писал Даниель-беку: «Дочь ваша Каримат-Ханум обратилась ко мне с просьбою о дозволении ей поездки к вам на время отсутствия ее мужа Кази-Магомы, или впредь до особого его распоряжения, когда и куда она должна прибыть к нему. Что же касается до испрашиваемого, до этого шариатского разбора дела о разводе ее с мужем, то она изъявила желание, чтобы разбор ее просьбы по сему предмету отложен был до возвращения мужа ее и испрошения от вас наставления о способе ведения дела сего. Так как попечителем всего семейства Шамиля был оставлен здесь сын его Магома-Шефи, то я лично спрашивал его о том, не имеет ли он со своей стороны препятствий к временному выезду из его семьи Каримат-Ханум, и он объявил мне, что не находит никаких причин отказать невестке своей в поездке к отцу, лишь бы она поехала в звании жены брата его Кази-Магомы, и по истечении некоторого времени, и, если можно, не более одного месяца, снова возвратилась сюда». 7-го Сентября Каримат уехала к отцу в Нуху. Оба дела, то есть о разводе и по поводу сундука, должны были быть рассмотрены и решены в Шуре, куда ждали Кази-Магому и поверенных его жены, по болезни не могшей приехать из Нухи. Кази-Магома, которому князь Меликов объявил, что претензии его к тестю будут разобраны по шариату через лиц, выбранных обеими сторонами (почему предлагал ему избрать кого он хочет из Дагестанских и Чеченских ученых), сперва отвечал, что не знает никого, кому бы мог доверить свои дела, потому что считает всех Дагестанцев и Чеченцев своими врагами, а потом отозвался, что способ разбора своих дел он может определить только после свидания с тестем.

21 Ноября Даниель-бек прибыл в Шуру. После долгой беседы между Кази-Магомою и им, он объявил, что не только не станет препятствовать возвращению своей дочери к мужу, но как только она получит облегчение от своей болезни, в удостоверение которой он представил медицинское свидетельство, он будет содействовать к ускорению их соединения. Кази-Магома остался доволен таким отзывом, с тем однакож, чтобы ему было дозволено выждать в Шуре выздоровления жены его, хотя бы это продолжалось до весны будущего года. Что же касается до должной претензии к Даниель-беку, то Кази-Магома от разбора ее по шариату или чрез посредников отказался, говоря, что отец его и он объявили претензии на эти деньги вследствие дошедших до них сведений, что один тяжелый сундук был взять людьми Даниель-бека. Передавая князю Меликову о соглашениях этих, Даниель-бек изъявил свои опасения (изустный отказ Кази-Магомы от денежной претензии не успокоивал его, ибо он или отец его могут опять возобновить жалобу), почему и просил князя подвергнуть это дело разбору, дабы он мог доказать [115] свою правоту публично. Князь не советовал Даниель-беку разстраивать полюбовного соглашения, между ними состоявшегося, а попросить Кази-Магому выдать письменное удостоверение в отказ от претензии. Кази-Магома согласился, но потребовал также, чтобы Даниель-бек дал ему подписку в том, что он признает свою дочь законною женою его и не будеть препятствовать ее возвращению к нему. Результатом этих переговоров была следующая подписка. «1859 г., Ноября 24 дня, мы, нижеподписавшиеся в этой подписке, Даниель-бек Елисуйский и Гази-Магомет, сын Шамиля, даем сию подписку г. генерал-лейтенанту князю Меликову в том: первый - я, Даниель-бек, не имею претензии к Гази-Магомету, сыну Шамиля, на счет дочери моей Каримат, жены его, потому что она есть законная жена его, при том не стану препятствовать ей следовать за ним. Но как она одержима и теперь болезнью, поэтому оставлена при мне впредь до получения облегчения от болезни, а за тем открыта ей дорога, и не стану препятствовать ей к тому, напротив обяжусь отправить ее по принадлежности; и второй, Гази-Магомет, сын Шамиля, в том, что, хотя я и мой отец Шамиль, в бытность свою в С.-Петербурге, жаловались на Даниель-бека о сундуке с деньгами, в нем до 15 т. р., по словам сказателей, но претензию эту теперь оставляем и после этого жаловаться не станем, в чем подписуемся собственноручно и прикладываем личные свои печати». Вместе с тем, по убеждениям князя Меликова, Кази-Магома согласился ехать теперь с семейством отца в Калугу, но с тем, что приедет за женою весной будущего года, о чем просил сообщить Калужскому губернатору ²³.

В Апреле месяце 1860 г. высочайше разрешено было Кази-Магоме поехать в Шуру за женою и взять с собою на Кавказ: 1) зятя Шамиля, Абдурахмана с женою, по случаю желания его повидаться с отцом; 2) бывшего казначея Шамиля, мюрида Хаджио, которому высочайше разрешено было съездить на Кавказ для устройства оставшегося там семейства и, согласно изъявленному им желанию, вновь вернуться с Кази-Магомою на жительство в Калугу ²⁴; 3) слугу и родственника Шамиля Джемал-эддина, жителя с. Гимр; 4) служанку Фаризат и 5) служанку Месси, которая из Екатеринограда должна была быть отправлена к начальнику Осетинского округа, ибо она оказалась Осетинкою, взятою в плен, и возвращается по просьбе ее брата. Всех этих лиц сопровождали переводчик Дибир-Магома и фельдъегерского корпуса штабс-капитан Гузей-Разумов, которому отпущено 2000 р. с. на путевые расходы. Мюриду Хаджио высочайше было велено выдать в единовременное пособие 50 р. с. из госуд. казнач., в знак особого благоволения за его добросовестность и усердие, с которыми он содействовал к сближению с [116] Шамилем лиц, назначенных к нему от правительства, в чем ему было выдано особое свидетельство. В Шуре для них было приготовлено помещение и сделано распоряжение об их содержании по приезде. Кази-Магома и прочие выехали из Калуги 3 Мая в трех экипажах и прибыли в Шуру 20 числа. Каримат в это время жила у отца в Нухе, куда князь Меликов отправил переводчика Грамова с письмом к Даниель-беку от 23 Июня. Князь писал: «Вам хорошо известно мое доброжелательство вашему дому, и потому я позволяю себе дать вам совет, чтобы вы отнюдь не затрудняли уже соединение вашей дочери с мужем, а напротив того всеми средствами ускорили это дело, согласно тому, как вы обязались поступить во время примирения с зятем вашим Кази-Магомою, тем более, что наше высшее правительство непременно желает, чтобы Кази-Магоме была возвращена жена его, и вы навлекли бы на себя крайнее неудовольствие, еслибы воспрепятствовали тому». 30 Июня Даниель-бек отвечал, что готовит дочь к отъезду.

Между тем как происходила эта переписка, и отец, и дочь не могли скрыть своих опасений. 24 Июня начальник главного штаба Кавказской армии Д.А. Милютин писал Меликову, что Даниель-бек в письме от 11 Июня сообщил ему, что отпускает свою дочь, но при этом не скрывает своих опасений на счет ее будущего положения в семье Шамиля. Прилагая копию с письма Каримат к князю Барятинскому, Милютин просил: «внушить по секрету Кази-Магоме о будущих его обязанностях в отношении своей жены и о том, что он должен употребить все свои старания, дабы временно возникшия между ним и его женой несогласия не послужили бы поводом к каким нибудь неприятностям для последней со стороны семейства Шамиля». Вот письмо Каримат от 11 Июня 1860 г. к князю Барятинскому.

«Отец мой Даниель-Бек обязался подпискою отдать меня сыну Шамиля Кази-Магоме, как жену последнего. Не смею и не думаю прекословить священной для меня воле отца моего и правительства, но не могу не высказать пред вами, сиятельнейший князь, тех обстоятельств, которые сопровождали брак мой с Кази-Магомою, и чувств терзающих меня при одной мысли ехать с мужем в Калугу. Несчастные обстоятельства вынудили отца моего оставить в 1844 году свои владения и удалиться в горы. Шамиль принял его довольно ласково, но вместе с тем хорошо знал, что отец мой останется по прежнему преданным России. Я в это время была дитя, и Шамиль, желая ближе связать с собою отца моего, на которого он много разсчитывал, предложил отцу моему выдать меня за сына его, теперешнего моего мужа Кази-Магому. Это, как я впоследствии узнала, была одна политика со стороны Шамиля; ни я, ни теперешний муж мой Кази-Магома не знали друг друга, а потому и не могли питать взаимной привязанности. Отец мой долго под разными предлогами отстранял брак мой с Кази-Магомою; но в 1850 г. к нему приехал сам Шамиль, и отец мой должен был согласиться на его предложение. [117] Несчастный брак мой был заключен, и я скоро поняла, что, под предлогом жены для своего сына, Шамиль взял меня в свой дом, как заложницу или аманатку, посредством которой мог держать отца моего в желаемых видах. Много испытала я горя в доме Шамиля в течение 9 лет жизни моей у него, и от горя этого не мог даже защитить меня муж мой. Бог послал, наконец, вас, сиятельнейший князь, спасти всех пленных и притесненных Шамилем. Вы покорили Дагестан, и я вместе с прочими была освобождена от тяжкого и продолжительного плена; но участь моя изменилась к лучшему только на время: я должна была идти к Шамилю, жить в его доме и без сомнения терпеть от него несравненно большия притеснения, чем я терпела прежде. Шамиль считает моего отца изменником против себя и нелепо думает, что будто бы отец мой был главным проводником высказанной впоследствии ненависти Дагестанским народом, доведенным им самим до последней крайности. При таких убеждениях, что должна ожидать я, дочь смертельного врага Шамиля, в его семействе? Не мое дело судить, прав или неправ Шамиль в своих убеждениях; я должна только повиноваться воле отца моего и правительства, но при этом осмеливаюсь пасть к ногам вашего сиятельства, как второго отца и покорителя Дагестана, и со слезами просить оказать, по крайней мере, мне, в моем изгнании, вашу великодушную и могущественную защиту от притеснений Шамиля и сына его Кази-Магомы в их доме; успокоить по возможности жизнь мою у них и спасти меня от преждевременной смерти. Ваше сиятельство, конечно, не сочтете, чтобы слова мои и просьбы происходили от каких-либо особых причин, кроме душевного убеждения в горькой жизни, меня ожидающей. В горах я еще более или менее находила защиту и утешение в отце моем, а в Калуге я могу ожидать их только от Бога, моего Государя и вашего сиятельства. С истинным и пр.». 80-летняя мать Даниель-Бека также писала к князю Меликову, прося его устроить разстроенное положение их. 22 Июля князь Меликов писал к Д.А. Милютину: «Жена Кази-Магомы прибыла сюда 15 сего месяца и была принята мужем с непритворным восторгом. До самого приезда ее ему не верилось, что она возвратится к нему, и он невыразимо был благодарен за сильное участие, принятое нашим правительством к соединению его с женою. Как прежде прибытия жены его, так и после, Кази-Магоме были сделаны мною должные внушения об отношениях его к жене, и он дал мне положительные обещания всевозможно стараться, чтобы жена его не имела никакого повода сожалеть о своем возвращении к нему. Главным образом и дал наставление жене его и успокоил ее в опасениях за ее будущность. Судя по отношениям, которые существуют теперь между мужем и женою, можно полагать, что они будут жить очень согласно, если только вмешательство Шамиля или его жены не разстроит их. Известно, что старик Шамиль сильно негодует на отца своей невестки за действия его в год покорения Дагестана и, быть может, по мстительной натуре Лезгина, [118] захочет отплатить за отца дочери и подвергнуть ее притеснениям. Я выразил Кази-Магоме это опасение и хотя он обещает быть заступником за жену и не дозволит никому делать ей малейшее неудовольствие, для чего намерен жить особо; но, не полагаясь на это обещание, потому что, при всем желании, едва ли он в состоянии будет противиться отцу, было бы полезно поручить приставу при семействе Шамиля иметь особенное наблюдение за положением жены Кази-Магомы и стараться оградить ее от притеснений способами, какие найдены будут уместными». 30 Июля Кази-Магома с Каримат, Абдурахманом, слугою и служанкою, переводчикои Дибир-Магомою, выехал из Шуры в Калугу в сопровождении Гузей-Разумова и Грамова (последний ехал только до Екатеринодара). Насколько счастливо потекла жизнь супругов, сведенных стараниями администрации, из дела не видно; но опасения, высказываемые князем Меликовым в вышеприведенном письме, находят подтверждение в мнении его, высказанном им же по другому делу, о котором ниже. «Судя по поводу высылки сюда Афганца Хайруллы и по отзывам о зятьях Шамиля, пишет князь Д.А. Милютину 4 Июля 1860, и вообще по журналам г. Руновского, видно, что он не имеет достаточных понятий о домашней жизни больших мусульманских семейств, в которых интриги, распри и ссоры, доходящия часто до драки, составляют обыкновенные проявления их быта, и что если он будет подобным случаям давать некоторую важность которая вызвала бы необходимость разъединить членов дома Шамиля, то после зятей он станет просить о высылке из Калуги сыновей Шамиля а потом быть может и самих жен его. Для устранения всяких забот высшего правительства нашего по подобным случаям в доме Шамиля, приставу при оном необходимо иметь такт, который приобрел бы ему влияние на членов этого семейства, давал бы ему возможность держать их в пределах пристойности и предоставлял ему способ из раздоров между ними узнавать в действительности все, что происходило и происходит в их доме и даже в политической жизни Шамиля, а затем расправу по домашним делам предоставить ему самому». Можно думать, что скорой смерти Каримат (в 1862 г.) не могла не способствовать домашняя обстановка.

Поездка Кази-Магомы за женою представляет еще интерес в другом отношении. Накануне отъезда его из Шуры, 29 Июня 1860 г. Евдокимов писал Меликову из кр. Грозной: «По случаю пребывания в Темир-Хан-Шуре сына Шамиля Шефи-Магомета (?), в горах ходят слухи, будто бы пребывание его связано с намерением партии недовольных объявить его имамом. Хотя из тех же слухов и известно, что он отказался от будто бы сделанных ему предложений, но во всяком случае отъезд его из Шуры был бы для нас полезнее нежели дальнейшее пребывание, которое волнует умы легковерных. Говорят, не смотря на отказ Шефи-Магомы, горцы имеют намерение, в случае возможности, силою захватить его в горы, провозгласить имамом и сделать [119] офицальным главою возстания». 17 Сентября того же года князь Меликов писал Д.А. Милютину: «Последнее пребывание в Т.-Х.-Шуре сына Шамиля, Кази-Магомы, сопровождалось такими обстоятельствами, которые заставляют желать, чтобы на будущее время ни он, ни брат его не были уже присылаемы в Дагестан, по крайней мере, в течение нескольких лет, пока все то, что мы предполагаем сделать в этом крае для окончательного упрочения в нем спокойствия, приведено будет в исполнение. Первым случаем, вызвавшим усиление надзора за Кази-Магомою, было то, что когда он узнал о возстании Беноевцев под предводительством тамошнего жителя Байсонгура, то сказал своим домашним: «Жаль мне их, они ничего не в состоянии сделать противу Русских. Мусульманам же грешно драться с возставшими за свою веру, и если бы кто из близких мне людей вооружился против них, то да поразит его первая пуля. Я вас очень люблю, но если вы будете убиты против Байсонгура, то не стану жалеть об вас». Потом стали носиться слухи, что Беноевцы приглашают Кази-Магому принять на себя звание имама и обещают возстание всей Чечни, и слухи эти, дойдя до начальника Терской области, были сообщены мне с присовокуплением, что, по носящейся там молве, Кази-Магома отказался от приглашения, и что партия мятежников желает захватить его силою, когда он будет ехать в Россию. Были между мятежниками люди, которые разглашали, что Кази-Магома уже в Беное и принял на себя звание имама. Наконец, я узнал, что он предлагает жене своей бежать в горы. Она сама сказала мне об этом, умоляя поспешить отправлением их в Калугу и тем устранить всякую случайность. Говорил ли об этом Кази-Магома в шутку, чтобы испытать жену свою, или имел действительное намерение увлечь ее в бегство - неизвестно; но жена его считала предложение мужа не шуткою и объявила мне, что, если он или его отец узнают, что она выдала секрет первого, то наверное погубят ее. За три же дня до выезда отсюда, Кази-Магома, во втором часу ночи, выскочил из окна и хотел было пойти куда-то; но стоявший тут же часовой остановил его, и, не взирая на просьбы Кази-Магомы пустить его прогуляться, часовой настоял, чтоб он вошел обратно в свою комнату. Хотя Кази-Магома объяснил случай этот шуточным спором, возникшим между женою его и им, в котором он доказывал, что он пользуется полным доверием Русских, и что присутствие часового не помешает ему идти, куда он хочет, и хотя объяснение это, подтвержденное его женою, не лишено вероятия, ибо он вышел из окна в архалуке без оружия, и ни в ту ночь, ни после не открыто никаких признаков приготовления к побегу; но, тем не менее, в народе распространилась молва, что он хотел бежать к возмутившимся и, будучи в свое время схвачен Русскими, отправлен в Россию за караулом. По этим обстоятельствам и принимая в соображение, что фанатическое воспитание, данное Кази-Магоме отцем, легко может возбудить в нем самые безразсудные и невероятные затеи, я полагал бы, для избежания [120] всякой случайности, не присылать уже ни его, ни другого сына Шамиля на Кавказ и тем более, что они уже не имеют никакого уважительного повода» ²⁵.

Из жизни Шамиля и его семейства в Калуге в наших делах встречается несколько эпизодов, представляющих некоторый интерес, как материал указывающий на мировоззрение горцев.

В сел. Гимрах (Аварского округа) принадлежавшее Шамилю недвижимое имущество, составлявшее его родовое имение, заключалось в небольшом клочке земли, виноградном саде, расположенном на хуторе при селении, каменном доме, находившемся в самом селении; виноградный сад приносил доход весьма незначительный, так что из него за сбор 25 «санеток» винограда выручалось ежегодно не более 10 р. с.; дом находился в запущенном виде и мог иметь ценность только по земле, им занимаемой, которая вместе с участком пахотной земли стоит до 50 р. с., так что все родовое имение Шамиля в Гимрах могло быть оценено не свыше 200 р. с. В Августе 1859 г., по введении нашего управления в Койсубулинском обществе, управляющим Гимрами был назначен подпоручик милиции Исал-Магома, которому в виде поощрения за его заслуги было передано полковником Лазаревым имение Шамиля, находившегося тогда на Гунибе. В начале 1861 г., по просьбе Шамиля, имение было возвращено в полное распоряжение Шамилю, а Исал-Магоме выдано согласно оценке имения, 200 р.; Шамиль передал его Гимринской жительнице Муминат, родственнице своей, жене Ханизатила-Магомы. После ссылки в 1866 г. сего последнего, имение перешло в заведывание старшины Гимр-Джемал-Эддина-Хусейн-оглы, родственника Шамиля. В Июне 1868 г. Шамиль написал Джемал-Эддину следующее письмо: «Любимому сыну Джемал-Эддину, да будет на вас мир Божий! Когда мы подумали относительно имения нашего, находящегося у вас, именно: дома, пахотных мест и садов, то не нашли более полезного употребления имения этого, как завещать его (по вакфу) сиротам нашего селения. А потому мы завещаем сим имение наше, находящееся у вас, сиротам с тем, чтобы половинною частью с дохода имения этого пользовался тот, кто будет управлять имением, т.е. поливать сады, пахать поля и поправлять дом; другая же половина должна быть обращена в пользу сирот. Собирай сирот в свое время в мой дом и раздавай им указанную часть с дохода с имения. Мало ли оно будет или велико, виноград ли то будет или другой какой плод, или же похлебка и тому подобное - это будет вечное благодеяние для сирот, и польза его велика. Что же касается до моего дома, то в нем пусть живет тот, кто будет управлять имением, и пусть он поправляет его чтобы он не разрушился. А тебя уполномочиваю, Джемал-Эддин, распорядиться: отдашь кому хочешь, или же оставь в своих руках и знай, что тебе будет великая благодать Бога за твои хлопоты в [121] доме, полезном для сирот. Я, нуждающийся в Боге, старик Шамиль. Кланяйся нашим родственникам особенно, и жителям селения вообще. Завещаю вам молитву об улучшении нашей жизни». В Ноябре 1868 г. наместник Кавказский разрешил исполнить желание Шамиля о завещании имения в пользу сирот ²⁶.

В Июле месяце 1861 г. в Калуге сын Шамиля Кази-Магома, прогуливаясь возле своего дома, встретил неизвестного Казанского Татарина, продавца мануфактурных товаров, который поспешно вручил ему письмо, и на вопрос - от кого и кому? - отвечал, что письмо прислано из Константинополя в Москву для передачи оттуда в Калугу Шамилю, что отправлено оно не по почте и без адреса на конверте, ибо содержание его слишком важно и секретно, чтобы доверить этот документ почте; наконец, что письмо это находилось несколько времени в Москве у тамошнего корреспондента, и если не доставлено своевременно по адресу, то собственно по той причине, что не находилось до сих пор надежного человека, на которого можно бы было в этом случае вполне положиться. Сказав это и замечая, что Кази-Магома намерен возвратить письмо, Татарин немедленно скрылся. Тогда сын Шамиля принес письмо отцу, который, сделав ему выговор за принятие корреспонденции без посредства пристава, решил вручить письмо нераспечатанным последнему. Отдавая письмо Руновскому по возвращении его из Петербурга, Шамиль сказал: «Глуп тот человек, который при сиянии солнца зажигает свечу для того, чтобы ему было еще светлее. Государь дает мне много очень ясного света; зачем я стану зажигать еще свечу? Возьми это письмо и отдай кому следует». На адресе письма (все по-арабски) стояло: «Если угодно Богу, да дойдет это письмо в руки господина нашего Шамиля, имама Дагестанской области, живущего в г. Калуге, одном из Русских городов». Письмо: «Тому, кого Господь вывел из глубины невежества на вершину знаний, т.е. господину нашему Шамилю, имаму Дагестанского народа. Да будет он на веки веков благополучен, аминь! Настали времена прекращения переписки о делах, касающихся многих удивительных и странных событий, которыми занят ум и смущено сердце. И нет друга, которому можно бы было излить свои жалобы, который бы открыл нам путь посреди несчастий и который бы блеском своего совета разсеял мглу современных волнений. Однако необходимо излить свои жалобы тому, кто обладает мужественными доблестями и кто в состоянии сочувствовать тебе, утешить тебя и разделить скорби. Увы, прошло, миновало это время! Но если угодно Всевышнему Богу, смутные события опять обратятся в светлыя. Мы очень бы желали видеть твое благословенное лицо, но для нас это невозможно, и потому мы возымели намерение советовать тебе, чтобы ты испросил позволение у высокого правительства выписать к себе Шайба-Эфенди, сына Хаджи-Аба-Султан-Эфенди-Кабати; он будет без сомнения [122] таким для тебя, как ты любишь и желаешь, и будет во всем соответствовать тому, что тебе приличествует. Молящиеся за тебя: Хаджи-Аба-Султан и Махмуд-Эфенди-Хайдаки. 1276 года 21 месяца Раджеба. Р.S. Если бы ты мог перевести к себе Махмунда-Эфенди вместе с Шайб-Эфенди, то это, по нашему мнению, было бы еще лучше и еще вернее. Прощай!». По собранным в Дагестанской области сведениям, писавшие оказались выходцами из Кайтага. Хаджи-Аба-Султан-Эфенди-Кабати и сын его Шайб-Эфенди были жители сел. Кубачи, с давнего времени оставившие родину. Махмуд-Эфенди - житель сел. Башлы; на родине он носил имя Акай; он был уволен в Мекку и вернулся оттуда домой, но в начале 50-х годов ушел в Турцию без письменного вида. Во время войны он тайно проезжал к Шамилю через Шемаху, Кайтаг, Кубу, Кумух и Согратль в Веден, где имел с ним свидание. Он имел проницательный ум и считался человеком очень влиятельным ²⁷.

Младший сын Шамиля Магомед-Шефи был женат на дочери жителя Чоха Инко-Гаджио-оглы, которому он написал в 1860 г. след. интересное письмо: «По приезде в Россию мы видели много удивительного, так что еслибы суждено было прожить 40 лет, то и в продолжение оных не было бы никакой возможности описать всего острием пера. Так, например, мы видели петуха ценою в 150 р. с., собаку в 400 р. с. и портрет шириною в ¾ локтя, а длиною в локоть, нарисованный человеческою рукою, стоимость которого 3.000 р. с.; ходили также на сахарный завод и видели, что сахар делается из обыкновенной свекловицы, из которой извлекается сок на подобие виноградного меду, далее сок этот выливается на горячия кости, посредством которых он очищается, как очищается серебро. Что же касается костей, через которые пропускается сок, то оне бывают свиныя, лошадиные и др. скверных животных, бывают даже и человеческия. Когда мы узнали такой способ приготовления сахара, то нашли, что он запрещен, и оставили употреблять его, начиная с отца нашего Шамиля до последнего члена семейства. Были мы и на других заводах и там видели не менее удивительного. Внимание Государя Императора с каждым днем увеличивается, и мы, благодаря Бога, живем без всякой печали так, как жили в Дарго; если же таковая проявляется, то вследствие разлуки с вами и другими нашими знакомыми». После поклонов разным лицам, Магомед-Шефи прибавляет: «В заключение сообщаю вам мои задушевные мысли. Я еду служить Его Императорскому Величеству в Петербург и надеюсь, что это будет причиною скорого свидания с вами. Прошу хранить это в тайне и даже по прочтении уничтожить это письмо» ²⁸. В 1862 году Шамиль просил разрешения проживающему в сел. Чох прапорщику милиции Исмаилу-Инко-Гаджиову прибыть к Январю 1863 г. в г. Калугу для отвоза из этого [123] города в сел. Чох его сестры, жены корнета лейб-гвардии Кавказского эскадрона собственного Е.И.В. конвоя Магомед-Шефи, Аминат, с дочерью Каримат. Князь Меликов, на запрос по этому поводу начальника главного штаба Кавказской армии, писал 21 Марта 1863 г.: «Житель с. Чох, прапорщик милиции Исмаил-Инко-Годжиов, сын одного из самых известных в Дагестане фанатических сподвижников Шамиля, по имени Инко-Аджиа (глухого Аджиа), который, подвергшись несколько раз замечаниям военного начальника среднего Дагестана за разные выходки, клонившияся к возбуждению в народе вредных толков о нас, переселен был в 1861 году, по моему распоряжению, в шамхальство Тарковское. Он недавно возвратился из Мекки. Поездка сына его в Калугу для привоза оттуда в Дагестан сестры своей, жены младшего сына Шамиля Магомед-Шефи, может подать повод к разным неблагоприятным толкам для нас, и потому я полагал бы отложить исполнение просьбы Шамиля до другого времени» ²⁹.

Вопрос о дозволении Шамилю отправиться в Мекку стал на пути к разрешению с 1868, когда Шамиль обратился из Киева к наместнику Кавказскому от 19 Декабря с письмом след. содержания: «Ваше Императорское Высочество! Прожив в России более 9 лет, я постоянно пользовался и пользуюсь милостями Государя Императора. Милости эти увеличивались с каждым годом. Осыпанный благодеяниями не по моим заслугам, я не нашел других средств выразить мою сердечную благодарность и мою глубокую преданность, как принять с моим семейством присягу на верноподданство Его Императорского Величества и, в лице его, моему новому отечеству - России, что с Божиею помощью и совершил в 1866 году. Вместе с этим я давно уже имел намерение просить разрешения о дозволении мне отправиться к святым местам, так как по священному обету обязательно для каждого мусульманина посетить св. места и поклониться гробу пророка Магомета, но до сих пор я ни пред кем не заявлял оффициально моей просьбы. В настоящее время, будучи дряхл и слаб моим здоровием, боюсь, чтобы без исполнения святого моего обета не пришлось мне разстаться с земною жизнью, и потому обращаюсь к Вашему Императорскому Высочеству с самою искреннею просьбою исходатайствовать у Государя Императора разрешение отправиться мне с семейством в Мекку, для исполнения святого обета и вместе с тем пристроить моих взрослых дочерей, оставив в России дорогих (в Арабск. подлиннике: «прохлада глаз моих») сыновей моих Гази-Магомета и Магому-Шефи. По исполнении святой моей обязанности, если Бог продлит мои дни, я долгом сочту возвратиться в Россию, чтобы лично повергнуть мою искреннюю признательность к стопам моего благодетеля Государя Императора и Вашего Императорского Высочества, как ходатая моего у престола Его Величества. Позволяю себе надеяться, [124] что Ваше Имп. Высочество не отринет самой искренней просьбы дряхлого старца и утешите его на закате дней земных. Вашего Импер. Высочества искренно преданный и молящийся за вас дряхлый старец Шамиль». Вследствие этого письма наместник Кавказский писал 26 Января 1869 г. военному министру: «Прилагаемым при сем в копии письмом Шамиль просит ходатайства моего о дозволении ему отправиться в Мекку для поклонения священным для масульман местам. Вопрос об увольнении Шамиля в Турцию уже был обсуждаем мною в 1866 г., по поводу отзыва вашего высокопревосходительства от 5 Февраля. В то время я высказался против этого увольнения, видя причину тому, как в положении сопредельных нам Малоазийских провинций Турции, так и в настроении горского населения в Кавказских пределах, более обыкновенного напряженном вследствие частью только что совершившихся, а частью еще предстоявших важных реформ в быте этого населения. В настоящее время в состоянии горских населений и вообще в положении Кавказских дел исключительно я не нахожу причины отказывать безусловно Шамилю в исполнении его желания, тем более, что, соображая обстоятельства, касающияся настоящего положения Шамиля и всего поведения его со времени водворения в России, а также в виду того, что, прося отпуска, Шамиль оставляет в России своих сыновей, я мало склонен заподозрить его в неискренности и видеть в поездке его какую либо противную интересам правительства заднюю цель. Затем неудобство увольнения Шамиля в Турцию представляется мне только в том случае, если отношения наши к этой державе останутся неразъясненными и представляющими возможность близкого разрыва. Тогда, весьма вероятно, как Турецкое правительство, так и вообще многочисленные недоброжелатели наши, пребывающие в Турции, не преминули бы употребить усилия, чтобы извлечь пользу из пребывания там Шамиля и сделать его орудием для действия на Кавказских мусульман во враждебном для нас смысле. Может быть, что при известном закале характера Шамиля, он и в этом случае остался бы верен данным Русскому правительству обетам; но, по мнению моему, всетаки было бы осторожнее дать ему отпуск только тогда, когда отношения наши к Турции перестанут возбуждать опасения близости враждебного столкновения. Прошу ваше высокопревосходительство настоящее мнение мое, вместе с письмом Шамиля, повергнуть на всемилостивейшее воззрение Государя Императора, и о том, какое по настоящему предмету последует высочайшее соизволение, уведомить меня и приказать сообщить Шамилю». 17 Февраля 1869 г. военный министр уведомил наместника, что Государь Император всемилостивейше соизволил разрешить: Шамилю с семейством отправиться в Мекку для поклонения гробу Магомета, оставив в России сыновей его Гази-Магомета и Магомед-Шефи ³⁰. [125]

Собираясь в Мекку, Шамиль счел долгом возвратить обществу селения Китуры в Дагестане коран, который в 1859 г. был отбит графом Олсуфьевым при нападении на это селение, а в 1866 г. подарен графом Шамилю ³¹.

Вероятно, также отъездом Шамиля в Мекку объясняется следующее распоряжение относительно сына его Магома-Шефи, о котором военный министр сообщал наместнику Кавказскому 31 Июля 1870 г. «Государь Император по всеподданнейшему докладу ходатайства командующего Императорскою Главною Квартирою и отзыва помощника Вашего Императорского Высочества, высочайше повелеть соизволил из фамилии штаб-ротмистра лейб-гвардии Кавказского эскадрона собственного Его Императорского Величества конвоя Мухамед-Шафи-Шамиль-оглы исключить слово оглы и, согласно заключению Кавказского начальства, именовать его Шамилев ³².

Из прочих лиц семейства Шамиля не раз обращали на себя внимание и возбуждали переписку зятья Шамиля, сыновья его тестя, знаменитого в истории мюридизма в Дагестане, Джемал-Эддина Казикумухского. О последнем находится в деле канц. нач. Даг. обл. (1861, № 175) любопытное сведение. Из присланного к начальнику Дагестанской области, князю Меликову, дневника пристава при Шамиле за 1861 год он усмотрел, что старик Джемал-Эддин, как последний муршид в Дагестане, хотя до сих пор не объявил кого либо себе преемником, но уже назначил для сего звания четырех мюридов, именно: 1) Курали-Магому в сел. Яраге, 2) Уракли-Магоммеда в сел. Уракли, который уже и тогда делал чудеса, 3) Нур-Мухаммеда в сел. Инху и 4) Магома-Дебира в сел. Арчу; последний из них старик, а прочие еще далеко не старые люди. В 1860 году все четверо собирались в Мекку; из них Курали и Нур-Мухаммед, как семейные, хотели возвратиться в Дагестан, а холостой Уракли хотел навсегда остаться в Мекке. По собранным сведениям оказалось, что Курали-Магома, называемый в народе Молла-Магомед, родом из сел. Усух, Кюринского ханства, где он имел до 15 дымов родственников и в том числе родного брата. В начале 40-х годов Молла-Магомед бежал к непокорным горцам и все это время находился при Шамиле, а по покорении Восточного Кавказа перешел в сел. Чиркей, где женился на племяннице тамошнего почетного жителя Джеллала. Живя в Чиркее, Молла-Магомед очень часто приезжал к бывшему своему учителю Джемал-Эддину, проживавшему после взятия Гуниба, до переселения в Турцию, в сел. Казанищи: с ним Молла-Магомед всегда находился в самых близких отношениях и получал от него не раз материальное пособие будто бы на поддержание себя с семейством. В 1861 г. он прожил около месяца в сел. Усухе, и здесь хотя ничего не проповедывал в религиозном духе, но как было видно, старался [126] выказать свою ученость и знание религии, был чрезвычайно набожен и весьма строго исполнял все религиозные обряды, чем и успел вселить в обществе о себе мнение, как о человеке весьма ученом и действительном мусульманине. Из Усуха он возвратился в шамхальство, откуда отправился в Мекку, по возвращении из которой поселился в Усухе, где и умер 14 Января 1863 г.

На зятьев Шамиля обращено было внимание уже в 1860 году, когда возник вопрос об удалении их из Калуги, вопрос, вызванный, кажется, теми условиями жизни горцев, о которых мы читали мнение князя Меликова. 14 Марта сего года военный министр писал князю Барятинскому: «В числе членов семейства Шамиля прибыл в Калугу зять последнего Абдурахман. Старший адъютант при дежурном генерале Главного Штаба Его Имп. Велич. полк. Богуславский, быв три раза в Калуге, удостоверился, что названный человек, по своим убеждениям, характеру и склонности к проискам, весьма вреден для лиц, приставленных к Шамилю правительством, и что, кроме того, дальнейшее пребывание его в Калуге поведет к раздору между членами семейства пленника. По изложенным причинам удаление Абдурахмана из Калуги необходимо, но открытое требование этого от Шамиля примется им как сильнейшее стеснение, ибо Абдурахман муж любимой его дочери. Между тем известно, что, если на возвращение на Кавказ Абдурахмана вызвать желание отца его Джемалл-Эддина, или даже если последует только отзыв от командующего войсками в Прикаспийском крае о необходимости успокоить старость этого почетного в Дагестане лица, то дело примет такой оборот, что сам Шамиль будет энергически содействовать отправлению зятя на Кавказ». В виду всего вышеизложенного, военный министр просил князя Барятинского, если возможно, устроить дело. Поездка Кази-Магомы в Шуру в 1860 г. за женой, как мы видели, в сопровождении другого зятя Абдурахима, казалась удобным случаем задержать его на Кавказе, так как и его пребывание в Калуге считалось вредным. Вместе с Абдурахманом предполагалось отправить и жену его Фатимат, чтобы он не имел основания проситься обратно в Калугу; но Шамиль, узнав об этом, в особом письме выразил всю горечь, которую ему придется испытать, если он будет разлучен с дочерью, которая и сама не желает ехать.

Чтобы успокоить Шамиля, Фатимат разрешили остаться в Калуге, и Абдурахим отправился один. Князь Барятинский просил князя Меликова принять меры к оставлению Абдурахима на Кавказе под предлогом сколь возможно более успокоительным для Шамиля. Князь Меликов отвечал, что к оставлению Абдурахима не представляется никакого благовидного предлога. Кази-Магома просил не огорчать отца его удержанием зятя его на Кавказе и был очень встревожен, узнавши о запрещении фельдъегерю взять с собою Абдурахима в Калугу, и сказал князю Меликову, что если по молодости он провинился в чем либо, то никак [127] не пред правительством, а пред их семьею, но они нисколько на это не претендуют. «Я должен сказать, что не вижу еще никакой важной причины оставить его на Кавказе и выслать сюда же старшего брата его Абдурахмана; ибо склонность последнего к проискам и проявление других недостатков в его характере могут быть остановлены строгим обращением с ним и внушением ему, что дальнейшее нескромное поведение его повлечет за собою высылку его из Калуги. Об этом должен быть предупрежден и сам Шамиль, дабы он впоследствии не имел права роптать на высылку зятей своих, а удаление теперь кого либо из них без испытания представленной мною меры подало бы Шамилю справедливый повод считать себя обиженным и было бы не совместно с милостями, ему оказанными, потому что удаление это не имет никакого уважительного повода в глазах Шамиля». К этому князь Меликов в рапорте к военному министру добавлял: «К оставлению Абдурахима на Кавказе предоставляются только две благовидные причины, которые не могут подать Шамилю повода видеть в удалении зятя стеснительную меру. Первою из них, указанною вашим высокопревосходительством, могло бы послужить действительное желание отца оставить Абдурахима при себе, а второю равносильною причиною желание самого Абдурахима остаться здесь, при своем отце, или отдельно от него. Поэтому я поручил одному доверенному лицу, уважаемому Джемалл-Эддином, постараться вызвать его на это, чтобы он просил об оставлении при нем сына его Абдурахима; но, не взирая на объясненную ему необходимость, чтобы при нем было близкое лицо, которое облегчало бы его в заботах о нем и малолетних детях, старик отозвался, что теперь он не может просить об оставлении здесь Абдурахима, так как невозвращение его в Калугу могло бы крайне огорчить Шамиля, и в том случае, еслибы зять его покинул жену в Калуге, и в другом также, еслибы он вытребовал ее на Кавказ; поэтому Джемалл-Эддин объявил, что он не иначе решится просить о присылке к нему одного из сыновей, как по предварительному согласию на то самого Шамиля, и того из сыновей, которому Шамиль дозволит выехать сюда, что об этом он войдет в сношение с Шамилем, спустя некоторое время, когда он более свыкнется с жизнью на чужбине и что сын его Абдурахим сам не желает остаться теперь здесь в разлуке с женою. Что же касается до вопроса о пользе пребывания зятей Шамиля на Кавказе, то оно не обещает ни пользы, ни вреда, потому что оба брата сами по личным качествам люди ещё ничем незамечательные, и при настоящем положении Дагестана никто из туземцев не обратит на них никакого внимания, которое могло бы присвоить им какое либо влияние в крае». В конце концов Абдурахиму было разрешено возвратиться Калугу ³³.

Старший зять Абдурахман снова обратил на себя внимание Кавказского начальства в 1864 г. следующим письмом: «Почтенной тетке [128] моей добродетельной Чаве, жене Хаджи-Омара Кумухского, и...... привет и благославление Божие..... Когда после долгого ожидания известий от вас о вашем положении, получил я чрез друга моего искреннего, Абдуллаха Алхасова сына, уведомление об убиении возлюбленного двоюродного брата моего Хамзы, вашего сводного брата, в ссоре, происшедшей между ним и некоторыми лицами, по причине, которая мне остается неизвестной, я за одно с вами был поражен скорбью и печалью. Если бы вы радели к тем которые принимают истинное участие в горестях ваших и радостях, вы бы, конечно, написали мне о случившемся, обо всем, что касается упомянутой ссоры, чтобы знали мы, кто наш враг, возбудивший эту последнюю, и на кого излить наше мщение, хотя бы понадобились для этого долгие перевороты времени между людьми. Поразмыслите-ка об этом, и вам будет ясно. Все, что я могу заключить о вас в настоящее время, это то, что вы постоянно, преследуемые убийствами, постоянно стараетесь забывать о них, и служите предметом порицания и осуждения. Ей Богу, сами вы все глупцы, невежи, изменники, предатели. Если бы этого не было, вы бы конечно не стали скрывать от меня виновного и не преминули бы написать ко мне о сущности дела» ³⁴.

Приняв во внимание, что это письмо писал сын одного из главных проводников шариата, сам при том изучивший тазикат, мы поймем, до какой степени глубоко вкоренено чувство мести в горцах. Между тем автор этого письма не относился враждебно и к условиям Русской жизни, в которые поставила его судьба, как видно из следующей переписки о нем. Калужский губернский воинский начальник вошел в управление иррегулярных войск с рапортом от 17 Марта 1866 г.: «Из бывших смертных случаев видно, что климат Калужской губернии имеет весьма вредное влияние на здоровье горских женщин, в особенности при их затворнической жизни. Из семейства военно-пленного Шамиля преселились в вечность уже две дамы, и в настоящее время жене зятя Шамиля Абдул-Рахмана угрожает также опасность и, по словам местных врачей, она должна вскоре сделаться жертвою смерти, если останется жить в Калуге. Муж ее Абдул-Рахман обратился ко мне с просьбою дозволить ему с женою переехать на жительство на Кавказ и поселить её близ Т.-Х.-Шуры, места его родины; причем просит дозволения взять с собою и жену Абдул-Рахмана, родную сестру его жены, для присмотра за больною. Находя просьбу Абдул-Рахмана весьма уважительною и зная умственные способности и благонамеренность его, я полагаю, что он может быть полезным даже для службы на Кавказе, в качестве переводчика или состоять при местном управлении Т.-Х.-Шуры, впредь до определения к какой служебной обязанности он окажет склонность. Абдул-Рахман настолько ознакомился с знанием Русского языка, что может говорить, читать и писать на нем довольно свободно». Не успел [129] князь Меликов ответить помощнику главнокомандующего Кавказскою армиею, что он находит возможным разрешить Абдурахману поселиться близ Шуры, как жена его умерла. Государь Император, по докладу о желании Шамиля похоронить тело покойной Нанисат на Кавказе, высочайше повелеть соизволил исполнить совершенно также, как было сделано в 1862 г. с телом жены старшего сына Шамиля Каримат. Вследствие оного, 27 Апреля Калужский воинский начальник доносит командующему войсками в Дагестанской области, что, с разрешения Государя Императора, тело умершей старшей дочери Шамиля Нанисат, жены горца Абдурахмана, перевозится на Кавказ для погребения на кладбище предков близ сел. Гимры, при чем разрешено уехать на Кавказ в отпуск и мужу покойной, Абдурахману. На перевозку тела всемилостивейше пожаловано 2.000 р. с. и командирован фельдъегерь Гузей-Разумов. Для сопровождения тела и поправления здоровья на Кавказе, кроме Абдурахмана, отправляются: малолетняя дочь Абдурахмана Магавзат, Абдурахим с женою Фатимат и невестка Шамиля Хабибат с служанкою Джардат. Все эти лица в Сентябре того же года возвратились в Калугу, кроме Абдурахмана, который в конце Октября выехал в Тифлис, чтобы представиться помощнику главнокомандующего Кавказскою армиею ³⁵. В Тифлисе Абдурахман, согласно выраженному им желанию, тогда же был зачислен в Дагестанскую постоянную милицию, с откомандированием в команду милиционеров Кавказского горского управления. В бытность свою при управлении Абдурахман-Сеид-Джемал-Эддин-оглы доставил для «Сборника сведений о Кавказских горцах» (II, 1869) рукопись своего отца о шарикате, которую снабдил предисловием; еще раньше, живя в Калуге, он составил по арабски записки о Шамиле, Русский перевод которых был напечатан Руновским («Кавказ» 1862, № 72-76, и отельно, Тифлис 1862).

13 Октября 1870 г. начальник горского управления писал князю Меликову: «Абдурахман-Сеид-Джемал-Эддин-оглы, во все время с 1866 г. состояния своего при горском управлении, вел себя хорошо и ни в чем предосудительном замечен не был. Сколько я могу заключить из его поступков, он уже сознал необходимость (можете быть и не из совершенно чистых побуждений, а единственно из личных выгод) сообразовать свои действия с интересами нашего правительства. Скучая в Тифлисе бездействием, по неимению при горском управлении соответственных для него занятий, и затрудняясь, по дороговизне жизни в Тифлисе и при частых посещениях его проезжающими чрез Тифлис Дагестанцами, обходиться теми денежными средствами, которые ему предоставляет правительство (600 р. в год, из коих 210 р. из сумм, ассигнованных на содержание Дагестанской постоянной милиции, и 390 из сумм распоряжения Его Императорского Высочества главнокомандующего армиею), он обратился ко мне с просьбою [130] об исходатайствовании назначения его на какую-либо должность по военному народному управлению вверенной вашему сиятельству области. Вследствие этого и предполагая, что Абдурахман, при своих способностях, при знакомстве с шариатскими постановлениями, и частью и с обычаями Дагестанских горцев и при знании, как Арабского языка и многих из числа употребляемых в Дагестане наречий, так и разговорного Русского языка, мог бы не без некоторой пользы для службы занять должность кадия или депутата в Дагестанском народном суде, обращаюсь к вашему сиятельству с просьбою - не признаете ли вы возможным назначить его на одну из таких должностей или на какую-либо другую должность». Князь Меликов 5 Ноября отвечал, что нет вакансии, но 28-го Июля 1871 г. Абдурахман был откомандирован от горского управления в распоряжение начальника Дагестанской области, с назначением ему пожизненного пенсиона по 450 р. в год ³⁶.

С именем зятьев Шамиля соединен интересный вопрос о так называемых сеидах. Командир 11 гусарского Изюмского полка в 1864 г. донес, что определенный на службу во вверенный ему полк зять Шамиля Абдурахим-Джемал-Эддинов, по его обяснению, должен именоваться Абдурахим-Джемал-Эддин-Хуссейн, а по происхождению сеид. На запрос по этому поводу князь Меликов 11 Октября 1864 г. отвечал: «Слово сеид прибавляется к именам тех лиц, которые считают род свой происходящим от пророка Магомета, а Хуссейн к именам тех, которые происходят от калифа Али; а как отец Абдурахима считал род свой от Магомета и именовался Сеид-Джемал-Эддин, то поэтому сын его может прибавить к имени своему слово сеид и именоваться Сеид-Абдурахим-Джемал-Эддин-оглы», и представил следующее свидетельство: «Дано сие жителю сел. Кумух, зятю военно-пленного Шамиля Абдурахиму-Джемал-Эддинову в том, что он происходит из рода сеидов. В удостоверение чего подписью и приложением именных печатей свидетельствуем. Июня 22 дня 1865 г. сел. Кумух. Поручик Осман-Кадий-Логман-оглы, Сеид-Гуссейн-Абдулла-оглы и Гассан-Гуссейн-Сеид-Гамзад-оглы». Дело окончилось в начале 1868 г. высочайшим разрешением Сеид-Абдурагиму-Джемал-Эддинову прибавить к своей фамилии слово Хуссейн ³⁷.

Семейств, претендующих на происхождение от Магомета в Дагестане считалось тридцать, главами коих при Шамиле были: Джемал Эддин, тесть Шамиля, Хуссейн-Нуреддин, Буттай, Сагид, Хассан, Хуссейн и Исхак - в Кумухе, Абдула и сын его Сагид - в Гумрахе, Хаджио, Магомет Наджмудин и Курбан Магомет в Чигатле и еще две женщины в Сугратле, вышедшия замуж за людей, не принадлежавших к сеидам ³⁸. Члены Дагестанского народного суда дали, очевидно, [131] отзыв о том, кто из мусульман имеет право прибавлять к своему имени слова «Сеид» и «Гуссейн» и «Сеид-Гуссейн». Сеидами могут называться: 1) мужеского пола потомки племянников пророка Магомета Укаила и Джаафара, происходящие от них по мужеской линии; 2) мужеского пола потомки дяди пророка Магомета, Абаса, и двоюродного дяди его, Муталеба, происходящие от них по мужеской линии, 3) мужеского пола потомки сыновей Алия, зятя Магомета, от всех жен его, кроме первой - Патимат, дочери Магомета, но также только происходящие от них по мужеской линии. Гуссейнами же могут называться только мужеского пола потомки сыновей зятя пророка Магомета, Алия, от первой жены его Патимат, происходящие от них по мужеской линии. Но эти последние потомки сыновей Алия имеют право присвоить себе и вместе два названия Сеидов и Гуссейнов, т.е. называться Сеид-Гуссейнами, так как они происходят по мужеской линии из рода Магомета и из рода зятя его Алия. К этому два члена суда, Кадий-Магомед-Тагир-Карахский и Аджи-Али-Аварский, присовокупили, что им неизвестно, из какого именно рода происходит зять Шамиля, но известно, что отец его Джемал-Эддин назвался Сеидом. Что касается до личных прав сеидов, то наместник Кавказский, разсмотрев в 1865 году возбужденный по этому предмету вопрос, не нашед никаких уважений к предоставлению сеидам каких-либо прав и преимуществ, признал только возможным, во внимание к питавшемуся мусульманским населением уважению к происхождению сеидов от пророка, изъять их от телесного наказания, с тем, чтобы для сего, в доказательство сеидского происхождения, представлено было свидетельство местного кадия, основанное на удостоверении двух известных несомненных сеидов ³⁹. Вследствие сего мнения, изложенного в отношении к председателю Кавказского Комитета от 30 Января 1865 г., и согласно положению Кавказского Комитета, в 8-й день Марта того же года высочайше повелено в дополнение к нижеозначенным статьям Св. Зак. изд. 1857 г. постановить след.: 1) к ст. 831 уст. о подат. т. V: «принадлежащие к податным сословиям сеиды не освобождаются законом от платежа податей и повинностей, но самим обществам, к коим сеиды приписаны, предоставляется, в случае собственного желания, принимать на себя уплату причитающихся с сеидов сборов», и 2) к ст. 3 пр. и 1 к улож. о наказ. т. XV: «право изъятия от наказаний телесных распространяется на сеидов, могущих представить в доказательство своего происхождения свидетельство местного кадия, основанное на удостоверении двух известных ему несомненных сеидов» ⁴⁰.

Е. Козубский.

Т.-Х.-Шура, 1 Февраля 1896 г.

Комментарии

1. Статьи, посвященныя Шамилю в России, указаны в нашем «Опыте библиографии Дагест. области», 110 (Памятная книжка Даг. обл.). Статьи Руновского (см. там же 111, 116, 120, 121) выгодно отличаются между прочими. Книга г-жи Чичаговой: «Шамиль на Кавказе и в Poccии», Спб. 1889, не всегда точна.

2. Нельзя согласиться с мнением г. Рындина о мюридизме, в котором он видит учение среднеазиатской секты фанатиков-мусульман. Некоторые имена г. Рындин пишет неправильно; так, у него везде вместо Джемал-Эддинов – Джаман-Эддинов. Дело о недвижимом имуществе Шамиля в Гимрах изложено не совсем точно, причем Гимрам придано неизвестное имя «Гилуры». Время выезда Шамиля из Шуры в 1859 г. обозначено неточно, и т. п.

3. Дело штаба войск в Прик. крае. По генер. штабу, II отдел., 1859 г., № 18. О приходе и расходе эстраординарной суммы в течение 1859 г.

4. Напp. у Волконского: Окончат. покорение восточного Кавказа. Кавк. сборник, IV, 69-436.

5. У г. Зиссермана (Биография князя Барятинского) их нет.

6. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1861, № 132.

7. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1861, № 179.

8. Дело канц. нач. Даг. обл., 1859, № 177.

9. Дело гражд. канц. нач. Даг. обл., 1859, № 183.

10. Дело гражд. канц. команд. войсками в Прик. кр., II отд., 1860, № 74-69.

11. Дело гражд. канц. нач. Даг. обл., 1859, № 183.

12. Грамов был известен Шамилю со времени переговоров об освобождении Цинондальских пленниц, в 1855 г.

13. В прекрасной, роскошно изданной, но мало распространенной по специальному содержанию и по дороговизне, «Истории Нижегородскаго драгунского полка», г. Потто (т. VIII, 24-27) сообщает интересные данные о пребывании Шамиля в Чир-Юрте, тогдашней штаб-квартире названнаго полка. Рассказ основан на Записках графа Ностица, командовавшего в то время полком. Граф Ностиц, большой любитель фотографии, хотел снять портрет с Шамиля. Последний согласился, но сидел неспокойно, тревожно оглядывался по сторонам и, судорожно ворочаясь на стуле, то и дело брался за рукоятку кинжала. Работа не удавалась; несколько раз возвращался граф в свою лабораторию (она находилась в саду), чтобы заготовить новые стекла. Идя за новою пластинкою, он обернулся и увидел перед собою картину, далеко немирного характера: за кустами и каменной оградой садика стояли драгуны и держали ружья наготове; штыки были примкнуты. Полковой адъютант, узнав, что командир будет в саду один на один с Шамилем, да еще вооруженным, вообразил, что он может подвергнуться опасности, вызвал штуцерных и разместил частью за оградой, а частью в кустах, с приказом не высовываться, но быть в готовности, если случится что-нибудь недоброе. Драгуны были старослуживые; многие из них провели по десятку и более лет на Кавказе, но никогда не видели Шамиля, а теперь случай представлялся такой удобный, что они мало-по-малу начали выползать из своей засады, но ружья держали наготове. Вот эта-то картина, не представлявшая ничего успокоительного, и смущала Шамиля. Граф удалил их, и Шамиль, поняв, что было какое-то недоразумение, сел смирно и дал с себя снять портрет. Встретясь с графом чрез несколько лет, Шамиль сказал ему: «Я был уверен, что меня лишат жизни, и полагал, что тебе дан приказ разстрелять меня; да и кто же мог бы это лучше исполнить, как не командир «шайтан-драгунов?». К тому же ты мне сделал новую одежду, а так поступали у нас с наибами, которых я приказывал казнить: их всегда одевали во все лучшее и новое. Ты меня посадил на стул в уединенном саду, навел на меня маленькую пушку и велел сидеть смирно: я думал, что если ты не попадешь, то меня добьют стоящие в десяти шагах твои шайтаны-драгуны. Бог спас тогда тебя; рука моя была еще сильна, и я готов был вонзить кинжал в твою грудь. Убили бы меня, но и ты в живых не остался бы». Портрет Шамиля, бывший причиною этого траги-комического qui-pro-quo, с виньеткою Горшельта, помещен у г. Потто. Напрасно только он говорит, что это был первый портрет имама. Фотографический – да, но первым портретом Шамиля, напечатанным в России, был сделанный по памяти княгинею Чавчавадце и приложенный, с высочайшаго разрешения (о нем см. Акты Кавк. Археогр. коммиссии, XI, 965), к книге Вердеревскаго: Плен у Шамиля. 1856.

14. Как иногда попадали в плен, показывает пример дочери Гребенского линейного казачьего полка казака Рагункина из ст. Червленной, Афросиньи, которая в Апреле 1858 г. была увезена в горы с двоюродным братом и продана там за 150 р. с. Несчастная 17-ти летняя девица была освобождена после взятия Гуниба. Дело канц. нач. Даг. обл., 1859, № 177.

15. Руновский: Шамиль в Калуге. Военн. Сборн., 1861, № 1,36.

16. Дело канц. нач. Даг., обл., II отд., 1860, № 52-61. Впоследствии Дибир-Магома был переводчиком при Дагест. народном суде в Шуре, а потом наибом в Аварском округе, где был ранен во время усмирения мятежа 1877 года. Умер несколько лет тому назад.

17. Дело гражд. канц. нач. Даг. обл., 1859, № 183.

18. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1865, № 21-9.

19. Дело штаба войск в Прик. крае. Канц. нач. Даг. обл., II отд., 1860, № 41-47.

20. Акты Кавк. Арх. комм., XI, 63.

21. Акты Кавк. Арх. комм., XI, 63-6 .

22. Князь Меликов генералу Филинсону 25 Октября 1860. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1860, № 239.

23. Дело гр. канц. нач. Д. обл., 1859, № 183.

24. В Шуре Хаджио просил о разрешении остаться на родине, что, по мнению начальника области, судя по общим отзывам о нем, не только не может быть вредно, но по сочувствию его к нам обещает принести пользу.

25. Дело гражд. канц. ком. войсками, II отд., 1860. № 74-69.

26. Дело гражд. канц. Даг. обл., II отд., 1860, № 189.

27. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1861, № 175.

28. Дело гр. канц. ком. войсками, 1860, № 74-69.

29. Дело гражд. канц. нач. Даг. обл., 1859, № 183.

30. Дело канц. нач. Даг. обл., 1869, № 48.

31. Дело канц. нач. Даг. обл., 1869, № 51.

32. Дело канц. нач. Даг. обл., 1870, № 135.

33. Дело гражд. канц. ком. войсками, 1860. № 74-69.

34. Дело канц. нач. Даг. обл., 1864, № 146.

35. Дело канц. нач. Даг. обл., 1866, № 51-88.

36. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1870, № 133.

37. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1864, № 221.

38. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1861, № 175.

39. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1864, № 221.

40. Дело канц. нач. Даг. обл., II отд., 1865, № 59-136.