КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

Среда, ноября 16-го. День сдачи Карса. С утра войска наши выстраиваются внизу на равнине за Карс-Чаем. Князь Дундуков спустился с горы и примкнул слева к главному отряду. Драгуны графа Нирода составляют правый фланг; солдаты в тулупчиках; офицеры в сюртуках. Свита собралась на площадке, возле домика главнокомандующего. Погода пасмурная, ветер; по временам дождь. [257] Десять часов прошло уже давно, но не видать еще турецкой армии; наконец генерал-майор Ходзько пришел от телескопа доложить главнокомандующему, что передовые колонны Турок потянулись чрез мост у деревни Кичик-Кёв, и что с высот Шорахских тоже спускаются войска. Однако долго еще пришлось нам ждать; только в час прибыли в наш лагерь Англичане и мушир Васиф-паша, главнокомандующий Анатолийской армии, старичок, малого роста, одетый как и прочие паши в простой казакин и с красною феской на голове. Его и Вильямса провели в кабинет Николая Николаевича, который ласково приветствовал мушира по-турецки и разговаривал с ним. Мушир Васиф-паша родом Гуриец и из християн. Двенадцати лет он был взят в плен и продан в Константинополе Решид-паше, у которого воспитывался, приняв магометанскую веру, и которым был доведен до настоящего звания. О нем Англичане отзывались так: «добрый старик да пороху не выдумал и в трудном положении теряется.» Полковник Лек рассказывал еще, что 17 сентября, с первым выстрелом, Васиф-паша, запыхавшись, вбежал к Вильямсу, бросился ему в ноги и кричал: «Инглиз-паша на тебя и на Аллаха только надежда, спаси нас!» Это он кричал даже на улицах и в лагере, идя постоянно [258] за Вильямсом. Он до того надоел генералу, что тот грозил запереть его, если не отстанет.

Вильямс и офицеры его выразили желание не присутствовать при сдаче. Главнокомандующий разрешил им, и они оставались на верху в лагере. Только Черчиль был все время при нас, чтобы служить переводчиком и как бы посредником между нами и Турками. По просьбе Вильямса, несколько повозок даны были в распоряжение Англичан для вывоза их имущества из Карса.

Наконец все было готово. Турецкая армия стала на равнине перед русскою. Главнокомандующий с муширом вышли из домика, и, держась под руку, спустились пешком вниз к мосту: за ними вся свита, тоже пешком; перейдя мост, все сели на коней. Объехав ряды наших полков, при громких криках солдат, главнокомандующий приблизился к турецким войскам. На встречу к нему выехал Керим-паша, добрый и почтенный старик, с выразительным энергическим лицом. Керима любит войско и называет: баба-керим, то-есть дедушка Керим. Главнокомандующий знал Керим-пашу в Турции в 1833 г., когда был с дессантным отрядом на Босфоре, — и особенно приветливо говорил с ним. Керим-паша должен был поднести главнокомандующему ключи города; но он выехал с пустыми руками, и на вопрос «где же ключи?» ответил, что их нет. И многое [259] другое не было исполнено так, как было положено в условиях сдачи. Так турецкое начальство должно было представить нам подробные именные списки редифа и войск, и у нас назначены были офицеры для приема пленных по этим спискам; но никаких списков сделано не было, хотя, по словам Вильямса, он, с своей стороны, употребил все усилия для сохранения порядка. Сдача была сделана с азиатскою простотой. Армию разделили на две части: редиф, баши-бузуки и лазы, которые уходят за Саганлуг, и остальная часть войска, которая сдается военнопленною. «Это все ваше, говорили турецкие начальники: и войско, и оружие в Карсе, и запасы, и жители, и город. Зачем списки и ведомости? Берите все, и сами считайте.»

Из рядов войска турецкого выступили тогда, одно за другим, 12 полковых знамен; их несли турецкие офицеры, все молодцы на подбор; между ними были и черные Африканцы. Знамена — новые, исписанные турецкими надписями, и богато украшенные кистями. Знаменщики приблизились в безмолвии, и остановились пред самым главнокомандующим. От нашего войска выступили унтер-офицеры ближайшего батальйона и стали ассистентами у турецких знамен, у каждого по два. Потом знамена заколыхались снова, и двинулись к нашему лагерю. Уважая редкое мужество неприятеля, наш главнокомандующий не хотел, чтобы кричали ура; [260] но оно вырвалось внезапно из чувства столь явного торжества оружия русского. Музыка тоже заиграла, когда приняли знамена. Говорили, что некоторые турецкие полковые командиры весьма неравнодушно расстались с своими знаменами; плакали и целовали их, объясняя солдатам, что не они в том виной, а паши и Англичане.

После этого, мимо нашего главнокомандующего и турецкого мушира потянулся редиф, по направлению к Саганлугу. В голове его шел стамбульский гвардейский батальйон, перед которым ехал верхом командир его, Абдеррахман-Паша. Редиф проходил узкою колонной в рядах, сначала довольно стройно; но чем дальше, тем хуже; под конец повалил в беспорядке. Лица солдат изобличали сильное изнурение и равнодушие; они шли вяло, без бодрости и без сил, вынося на себе свое имущество, тряпье, котелки и т. и.; офицеры имели оружие, сабли и пистолеты. В условии сказано было: офицерам сохранить шпаги (epees), но они просили оставить им и пистолеты, и главнокомандующий согласился на это. Турки проходили возле самой лошади главнокомандующего, и нам было несколько страшно за него. Стоя близ его и внимательно рассматривая проходивших солдат, мы старались угадать, не имеет ли кто из них дурного намерения против его особы. Два раза вполголоса просили главнокомандующего отъехать, [261] напоминая ему об опасности, которой он может-быть подвергался. Главнокомандующий не обращал на это внимания, а напротив того выехал в самую средину толпы и начал говорить с солдатами по-турецки. Но турецкие солдаты вообще смотрели равнодушно; не заметно было в глазах их ни злобы, ни ненависти. Помню только одного высокого солдата или офицера в феске и турецком платье, но с типом лица, как мне показалось, не турецким; проходя в толпе, он посмотрел на Главнокомандующего пристально, и на лице его выражалось много злобы. Я помню, что Николай Николаевич тут же сделал замечание в полголоса, что в рядах редифа проходят иностранцы; но предупредить это, осматривать каждого порознь и дознаться правды было решительно невозможно. Редифу приходилось идти через мостик. У мостика этого стояли наши солдаты и отбирали оружие у Турок, потому что многие выносила его при себе; оружие это складывалось в большую груду у ручья; потом пришлось возвратить оружие некоторым турецким офицерам, так как у многих оно тут было отобрано по ошибке, благодаря малому отличию их от солдат.

После сдачи оказалось мало знамен, и главнокомандующий приказал осмотреть вьюки и имущество редифа. Это было исполнено полковником Лорисом на первом же ночлеге редифа, когда он отошел [262] верст 10 от главного отряда, и точно нашлось несколько знамен и значков (до 16 всего); они были повязаны на поясах, а некоторые спрятаны за пазухой. До Саганлуга Турок конвоировал батальйон барона Врангеля. Около 500 человек редифа умерли от изнурения на дороге, на привалах и ночлегах. На обратном пути, наши солдаты, по возможности, зарывали их. Говорили, что до Эрзерума дошла только треть редифа; конечно, большая часть разбрелась по аулам. Замечание, что в рядах редифа проходили и иностранцы, подтверждается следующим рассказом поручика П., бывшего батальйонным адъютантом в отряде барона Врангеля. «Проезжая через толпу редифов, сказывал он, я услышал фразу, произнесенную на чистом польском языке; я обернулся, и увидел мущину лет сорока и другого молодого человека, у которого лицо почти все было закрыто шарфом; ни в том, ни в другом не видать было ничего азиатского, кроме костюма. На привале пригласили мы нескольких турецких офицеров закусить с нами; я спросил одного из них; есть ли между редифами Поляки и Мадьяры? — Есть даже Австрийцы, сказал он мне. Я передал ему, что заметил двух иностранцев и описал приметы их одежды. — Я знаю их, сказал мне турецкий офицер; это Поляк с своей женой.» В толпе редифов я нашел одного, который говорил хорошо по-французски и называл себя [263] библиотекарем; он родом Турок, воспитывался в одном французском семействе, в Константинополе, и был в Париже. С ним был вьюк на тощей лошаденке; по словам его весь этот вьюк состоял из редких книг, которые удалось ему вывезти из карсской библиотеки. Этот библиотекарь был немного пьян.

Но возвратимся к сдаче. Оставив редиф, который продолжал тянуться нескончаемою лентою, главнокомандующий подъехал со свитой к депутации от города. Почетные из жителей на жестяной тарелочке поднесли ему лаваш с солью ¹. Главнокомандующий сказал им, чтоб они вели себя хорошо и что тогда им не будет обиды. Дальше стояли турецкие войска, разделенные по полкам и батальйонам, но в беспорядке, толпами. Николай Николаевич объехал ряды их; он въезжал в самую середину их и говорил с некоторыми начальниками по-турецки. Тут были и стрелки, и Арабистанцы, и Анатолийцы, и Сувари, спешенные кавалеристы и артиллеристы, одним словом, все регулярные войска Анатолийской армии с их офицерами и пашами. Орудия наших батарей на случай заряжены были картечью и фитили горели, но все обошлось спокойно, и главнокомандующий приказал допустить турецких солдат к приготовленному [264] для них обеду, состоявшему из щей с говядиной и каши, наваренных в огромном количестве, в котлах, на берегу Карс-Чая.

Турки пошли к котлам толпами, но с достоинством и покорные тем, кто вел их. Вообще они держали себя хорошо; только у двух крайних котлов накинулись они без удержа на пищу: многим неумеренность была гибельна. Пока продолжалось это угощение, главнокомандующий в присутствии мушира сделал смотр конной батарее Есакова, а потом драгунам графа Нирода. Батарея выезжала на позицию марш-маршем и снималась с передков; стрелять было нельзя, потому что орудия были заряжены. Когда драгуны, по приказанию главнокомандующего, должны были произвести атаку фронтом, вдруг впереди их, в поле, очутился один Турок из отсталых. Ему кричали, чтоб он скорее отходил, но он упал на земь; казаки кинулись отгонять его — он был так изнурен, что не мог идти; его посадили на казачью лошадь и отвели в сторону: бедняга был совсем без сил. Тут получил я приказание от главнокомандующего отвезти в Карс русский флаг и поднять его в цитадели. Полковник Десаже был назначен комендантом города. Он должен был тотчас после сдачи турецкой армии занять Карс четырьмя батальйонами и одною батареей артиллерии, и сменить по всем укреплениям оставшиеся в них турецкие караулы. Думая, [266] что он уже выступил с своим отрядом и находился далеко впереди меня, я помчался в Карс, держа свернутый флаг перед собой. Конвой мой состоял из сотника Елбаева и десяти отборных казаков, в том числе нескольких урядников. Дорога прямая, торная. В стороне, по направлению к Шораху, двигался к Карсу батальйон наш, но ни полковника Десаже, ни отряда его, не было впереди меня. Незаметно примкнули ко мне два офицера. Они назначены в распоряжение коменданта, и не зная, где его найдти, поехали со мной. Тут же присоединился к нам флигель-адъютант Витгенштейн с несколькими линейцами своего полка; он возвращался в свой отряд к Бакланову и хотел проехать через город берегом Карс-Чая. Мы поехали шагом. По сторонам возвышались камни и скалы; между ними вилась дорога: место дикое и красивое. Вот показался и город. Оставив направо каменный Кичик-кевский мост, в несколько арок, я продолжал ехать левым берегом реки; потом, расставшись с Витгенштейном, переехал Карс-Чай, через понтонный мост. Вид на крепость Карса, на город и особенно на цитадель, был чудно хорош; но везде безмолвие ненарушимое, точно въезжал я в вымерший город; на улицах — ни души, никого в окнах, разве иногда выглянет голова и спрячется. Тут нагнал я трех или четырех жителей, возвращавшихся в город: [267] один, пеший, был Армянин; я взял его в проводники, хотя он и отговаривался, больше потому, что боялся нас; два казака ехали впереди с Армянином, и два сзади. По всему было видно, что батальйоны наши еще не вступали в Карс. Тогда я решился взобраться на самый верх в цитадель, и дожидаться там их прихода. Еще было светло. Мы углублялись в город более и более; улицы становились все уже; были дома поврежденные, но не очень, но крайней мере там, где проезжал я; вот минареты, террасы; но все это было брошено, все пусто, безжизненно. Наш путь шел в гору. Подъехали к воротам — заперто. Крикнули часового. На верху, над воротами, показался Турок, посмотрел на нас и сошел вниз. Я сказал ему через переводчика, что мы Русские, что я прислан от нашего мушира, а потому пусть отворят ворота. За стеной кто-то подошол к часовому, и после небольших переговоров зазвенели ключи, и ворота отворились. В крепости увидел я турецкого офицера с орденом на груди, бим-баши Хаджи Ягия, как он себя назвал. Я объявил, что прислан занять цитадель; он поклонился почтительно, что-то заговорил о пешкеше и предложил нам следовать за собою. Мы отпустили проводника-Армянина; ворота вновь были заперты за нами, и при них оставлен турецкий часовой. Мы же с комендантом стали подниматься по дороге в крутую [268] гору; на предпоследней площадке оставили лошадей с несколькими казаками, а сами, по деревянному помосту, взобрались пешком на верх. Тут, на небольшой площадке, обнесенной каменною стеной, стояли три орудия, направленные в разные стороны, и шест, на котором поднимался турецкий флаг. Расставив часовых при лошадях и на улице, мы сами остались на верху ожидать прибытия Десаже. Вид сверху был замечательно хорош. Цитадель возвышалась среди крепости отдельною скалой; глубоко внизу бежал Карс-Чай, пробиваясь в теснине между гор; кругом — грозные высоты Карадага, Чахмаха и Шораха; на них покинутые табии с белыми палатками; к югу — город на скалах и уступах до нижнего укрепленного лагеря; за ним обширная высокая страна; видны далекие горы, видны равнины, перерезанные черными дорогами. Темнеет. Мало-по-малу число наше увеличивается; к нам подъезжают еще несколько офицеров: это или приемщики турецких военных снарядов и имущества в Карсе, или переводчики и назначенные в распоряжение коменданта; все они собираются в цитадель, как в сборный пункт. Холодно, сильный порывистый ветер и дождь, и все темнее и темнее. Бим-баши с нами, он сидит на камне, держит ключи, хочет дождаться русского коменданта, да и я не выпускаю его; пусть остается при нас для верности ответчиком. Десаже еще нет; [269] говорят, что он идет, но еще далеко: я отправил к нему на встречу Елбаева с двумя казаками сказать, что мы его дожидаемся в цитадели. Между тем мы сами, ничего не евши с утра, сильно проголодались. Было взято у меня с собой в суме немного черного хлеба и сухарей для раздачи голодным кто встретится, но тут нам пришлось самим покончить весь этот запас до-чиста. Дождь не перестает, и уже совсем темно; мы зябнем и мокнем понемногу. В городе показываются кое-где огни; по временам слышны внизу выстрелы; «солдаты балуют,» говорит бим-баши. Подымать флаг было уже поздно; при нас не было артиллерии и зарядов для салюта, и я решился спуститься сверху и идти с комендантом в дом, куда он давно приглашал нас. Мы отвязали флаг, который уже совсем приладили к шесту, и с казаками и лошадьми сошли за Хаджи вниз, с трудом, высматривая дорогу, чтобы не провалиться в подземные сакли. Почти у самых ворот Хаджи исчез в темном корридоре, потом вернулся с огнем и провел нас в маленькую комнату, «дежурную караулку,» по его словам. Ветер продувал в окна, заклеенные кое-где бумагою, но в камине развели огонь, и мы, подсев к нему, обсушились и обогрелись. Здесь стало нам веселее; огонь горел ярко. Турок принес чубук, и мы поочередно курили с ним. Узнав, что я адъютант [270] главнокомандующего, он оказывал мне много внимания, ругал Омер-пашу и Англичан, и рассказывал небылицы. В городе, между тем, число огоньков увеличилось; но временам повторялись выстрелы. Уже было за 8 часов, когда в тишине вечера послышалось нам что-то похожее на отдаленную музыку. Прислушиваемся: точно вдали бьёт барабан и играет военная музыка — русские батальйоны вступают в Карс. И ближе подвигается войско, и громче и слышнее бьет барабан: это было очень приятно. Мы вышли к воротам: они были уже отворены, в крепость входила пехота, со стуком по камням подымалась артиллерия, и все это двигалось мимо нас в темноте, по узкой неровной улицы в гору. Я искал Десаже. Мимо меня проехала группа верховых, я опросил их; из среды раздался голос Черкесова: «Alexandre, c’est vous? — Michel! bon jourl ou allez vous? — Dieu sait, ou nous sommes; passez chez nous. И больше мы не видались тут; он переночевал в каком-то домике с офицерами своей батареи, а я, на другой день, уехал с донесением в Петербург.

Наконец нашел полковника Десаже. Отряд его замешкался при выступлении еще из лагеря ², и [271] темнота застигла его на пути. Полковник Десаже был сердит, ругался на проводников, которые повели его в город скверными неровными улицами, ввезли батарею на какую-то скалу и теперь сами бежали, не указав ни помещения солдатам, ни его квартиры в крепости. Я видел, что бим-паши тоже от него досталось; он ворчал и двигался поворотливее. Полковника Десаже провели мы в нашу дежурную комнату; тут собралось несколько офицеров; приехал и адъютант главнокомандующего Жуков. Рассудив, что подымать флаг ночью нельзя, что выстрелы могут смутить жителей в только что занятом городе, мы отложили это до раннего утра. Я написал карандашом обо всем брату для доклада главнокомандующему, и послал записку в лагерь с Бабаевым. У нас же стало еще веселее и оживленнее перед камином; появились закуски, а потом и чай. Полковник Десаже отдавал приказания и хлопотал о размещении отряда нашего, вступившего в город; но, несмотря на все его старания, большая часть солдат провела эту ночь на улице, под открытым небом. При мне осталось несколько казаков; лошадей их поставили в хлевах; казаки нашли себе также теплый уголок, а я, завернувшись в бурку, завалился спать на полу, возле своих спутников.

Четверг, ноября 17. В 6 часов утра разбудил меня Елбаев с запискою от брата: [272] главнокомандующий объявил, что я еду сегодня с донесением к Государю; мне приказано объехать укрепления Карса и возвратиться поскорее в лагерь. Все поздравляли меня, но так как я уже знал, что меня посылают, то полученное известие меня не удивило.

Прежде всего надо было поднять флаг, но взойдя на верхнюю площадку, мы нашли, что веревки на шесте были ночью перерублены; пришлось прилаживать флаг иначе. Несколько саперов устроили это на скорую руку. Артиллеристы зажгли фитили, и стали у турецких орудий. Тогда разрезали веревку, сдерживавшую флаг: его раскинуло порывом ветра, он зашумел и заколыхался над цитаделью, и первый выстрел наш грянул в Карсе. Мы все были тронуты, и, сняв фуражки, перекрестились. В этом выстреле было много отрадного для нас, и с гордостию смотрели мы на флаг русский, поднятый в Карсе. Внизу, в крепости, где стояла наша артиллерия, тоже началась пальба; выстрелы послышались и на Шорахских высотах, и везде, на верху у нас, и внизу, где были войска, гремело ура. Вскоре и флаг, и орудия, и цитадель, все оделось дымом, но выстрелы долго еще следовали один за другим.

В это время, в домике своем, Николай Николаевич был еще в постеле. Было еще темно. В комнате горели свечи, и брат, зная, что утром будет поднят флаг в Карсе, стоял в [273] ожидании перед окном, обращенным в сторону города. И вот далеко, на горе, смутно различаемой, мелькнул огонек, потом другой, и все вдали покрылось дымом; выстрелов слышно не было: ветер относил гул их к стороне Александрополя. «Русский флаг поднят в Карсе», сказал брат главнокомандующему. Николай Николаевич, еще не одетый, подошел к окну, уперся на обе руки, молчал, и долго, долго смотрел в сторону Карса. Немного бывает таких минут, и трудно забываются они в жизни.

Исполняя полученное приказание, я отправился верхом, в сопровождении пяти казаков осматривать укрепления. Дорогой встретил баши-бузука и взял его себе в проводники. Пробираясь развалинами крепости и частию городом, проехали мы в Араб-табию, оставив вправо Карадаг- или Зиаред-табию. Араб-табия еще не была занята нашими караулами; въезд в нее был заставлен рогаткой; возле стоял турецкий часовой; на голос мой подошел турецкий офицер, и пропустил меня в табию. Орудия стояли на местах; ружья и аммуниция кое где сложены, а большею частию разбросаны по земле в беспорядке; ящики с зарядами открыты. Я обошел табию пешком. Помещения для артиллерии, сколько я мог заметить из беглого осмотра, были избраны очень хорошо; орудия обстреливают всю местность сильным огнем, но сама табия, со стороны [274] равнины, показалась мне довольно доступна. Сообщив полковнику Десаже с казаком, что Араб-табия еще не занята нашими караулами, я съехал к Карс-Чаю, по весьма крутому и неудобному спуску. Переехав долину реки и самый Карс-Чай через мост, поднялись мы в гору по тропинке, также весьма крутой, и очутились на Чакмахских высотах, покрытых рядом укреплений, известных нашему проводнику под общим именем Инглиз-табий. Каждая из них имела свое название: Черчиль-, Томсон-, Тиздель-табия. Крайняя из них, ближайшая к реке, была совершенно оставлена без караула; оружие в беспорядке валялось по земле и во рвах. Попались мне здесь три линейные казака; они ехали в наш лагерь и завернули сюда по дороге пошарить и чем можно попользоваться. В следующей табии встретил я уже наши караулы; часовые расставлены были при зарядных ящиках, при оружии и артиллерии; и здесь все это было брошено в страшном беспорядке; палатки стояли старые, простреленные, совсем ветхие; перед табиями нарыты были волчьи ямы. Чем далее я ехал, тем более встречал порядка и деятельности. Мне попадались наши артиллерийские офицеры, назначенные для приема военного имущества; с бумагою и карандашом в руках, они переходили из одного укрепления в другое, составляли описи артиллерии, оружия, зарядов и т. д., стараясь привести что можно в [275] известность и тем сохранить от расхищения; везде расставлялись караулы, подбирались штуцера и ружья. Вели-паша-табия показалась мне особенно сильна, как по профили своей, так и по вооружению; внутри ее блокгауз, составляющий редут. Отсюда, взяв вправо, проехал я на Шорахские высоты, по местности довольно ровной, перерезанной по разным направлениям дорогами. Здесь, в огромной Тахмас-табии, расположен лагерь Арабистанцев; палатки их также стары и негодны, только одна лучше других, большая, зеленая, — стоит отдельно на возвышении; как кажется, это ставка Кмети-Маджар-Измаил-паши. В одной из маленьких палаток казаки мои заметили тело турецкого солдата, он лежал у входа; как упал тут, так и остался мертвым. Погода была неприятная, холодная; по временам шел дождь и мокрый снег, который еще лежал кое-где на высокой плоскости Шорахских высот, можно думать, что здесь было значительно холоднее чем внизу и в нашем лагере. От Тахмас-табии я проехал к новой сомкнутой табии, построенной Турками на полугоре, уже после 17 сентября, в том месте, где прошли наши штурмующие колонны.

Время не позволило мне объехать нижний, лагерь, я спустился к горе Мухе, обогнул се слева и рысью вернулся домой. Дорогой попадались мне на [276] встречу повозки и скот: жители везли хлеб и гнали быков и баранов на базар в Карс.

Между тем, во время моего отсутствия, в лагере вашем кипела работа и во всем заметна была усиленная деятельность. Турецкая армия была в плену; во теперь эта изнуренная масса людей, без хлеба, теплой одежды и покрова, одолевала нас. После угощения на Карс-Чае, турок повели колоннами чрез ваш лагерь в Азат-Кев, где они должны были расположиться лагерем и оттуда уже несколькими эшелонами отправиться, под нашим прикрытием, в Александрополь, для следования далее на Тифлис. Несмотря на строгий присмотр, много Турок разбрелось по лагерю; иные подходили к землянкам, стучали в окна, кричали: «аман, аман» и падали от изнеможения. Двое Турок забрались в палатку фельдъегерей; там стоял обед на столе; они его съели и улеглись на двух кроватях к изумлению фелдъегерей, которые нашли их в таким виде спящими. На другое утро, в нашем лагере найдено было несколько тел в конюшнях, в палатках, в сене и других местах.

Паши и Англичане были размещены в землянках у офицеров. Керим стоял у Ермолова, и считался гостем главнокомандующего.

Когда я вернулся, главнокомандующий был занят бумагами, и к нему беспрестанно приходили с докладами и за приказаниями. Мне велено [277] присмотреть за укладкою знамен и прочесть все отправляемые со мною письма и донесения главнокомандующего Государю и военному министру. Еду сегодня вечером, с фельдъегерем Баном и урядником Курмояровым. Везу двенадцать знамен полковых, несколько значков, все с древками ³, и ключ Карса, тот самый, которым комендант цитадели отворил мне ворота. «Ты ведь, пожалуй, захочешь домой заехать,» спросил меня Николай Николаевич. — Если можно, то очень бы хотел. — Что, тебе трех недель дома довольно?» Я с радостию отвечал, что довольно. — «А пожалуй много?» — Нет не много. — Николай Николаевич приказал мне написать себе коротенькое предписание с разрешением пробыть дома 20 дней, после чего «вернуться к своей должности». Когда уже бумага была подписана, Николай Николаевич заметил, что не достает этих последних слов. Мне было очень досадно за мою опрометчивость, и я тотчас же вписал пропущенное; но не пришлось мне возвратиться из Петербурга в Грузию.

Последний вечер мой в лагере провел я в домике у Николая Николаевича. Туда же пришли брат и ротмистр Башмаков. [278]

Башмаков с сокрушением рассказывал о бедствиях, претерпеваемых пленными в Азат-Кеве. И точно, страдания их были велики; но не было никаких средств помочь им. Кроме материальных нужд, которые пленные терпели в настоящем, они терпели за прошедшее, за все нужды и лишения, понесенные ими во время блокады: разрушение и смерть были в груди их.

У меня все было готово и уложено; вещи свои, а также людей и лошадей, я оставлял на попечение брата, и с собою брал по возможности очень не много. Вечер был очень темный; шел мелкий дождь; решили подождать восхода луны. Две троечные телеги были заложены хорошими почтовыми лошадьми; на одной уложили знамена. Взошел месяц; стало не много светлее. Я оделся совсем по дорожному и пошел к Николаю Николаевичу проститься. Ему принесли поужинать, и я закусил у него на дорогу. Помолчали не много; потом Николай Николаевич сказал мне: «Ну, прощай!» и крепко меня обнял. Я вышел на площадку, дождь не унимался; телеги стояли у моей землянки и звенел дорожный колокольчик. Мы обнялись с братом крепко. Ему было грустно. «Mon cher ami, vous ne reviendrez pas chez nous», сказал он мне. Но мне тогда этого совсем не казалось: я был полон надежд, и не приходила мне в голову мысль, что я расстаюсь с Кавказом надолго, [279] может-быть навсегда. Так сел я на тележку, еще раз простился с братом и Кульстремом, вышедшим также проводить меня. Теперь вперед, вперед с доброю вестью! Константин, казак мой, проехал со мною по лагерю, чтоб очищать дорогу, по которой тащился длинный обоз. За лагерем дорога стала свободнее, и мы поехали скорее.

Прости же и Карс, и лагерь наш, и все друзья кавказские!

____________________________________

Вот некоторые подробности о том, что происходило уже после моего отъезда из отряда:

18-го ноября брат был послан в Карс для осмотра, что делается в городе, не грабят ли, в каком положении госпитали и пр. На возвратном пути он должен был заехать в Азат-Кев, где стояла пленная турецкая армия. Ночью выпал снег; в городе все было бело, тихо, мертво; лавки заперты; по улицам валялись тела, которые ели собаки. Брат встретил несколько Донцов и милиционеров, которые грабили, и тут же на месте наказал их. Большой пашинский дворец был обращен в главный госпиталь; в нем лежало до 500 больных; доктора всех наций (всех медиков было до 80 человек) встретили брата; все было чисто и в порядке, в большой, прекрасной зале (с хорами); но среди этого величия, среди [280] порядка и чистоты, господствовал голод со всеми его ужасами и страданиями. У брата и провожавших его были взяты с собой мешечки с сухарями. Когда он стал раздавать сухари, больные, бросив свои койки, окружили его толпой и просили хлеба; иные ползли по полу. Брат наделял всех, сколько мог, и со слезами и радостными благословениями принималась эта желанная пища; были и такие, которые уже умирали, и не могли есть: они просили знаками, чтобы хлеб был положен перед ними на кровать, — с умилением смотрели на него и твердили: «Аллах, Аллах!» Им легче было умирать...

Отсюда брат поехал к полковнику Десаже, занявшему прежнюю квартиру Вильямса; потом был на Шорахе и наконец в Азат-Кёве. В развалинах аула Азат-Кёв и на берегу ручья столпилось в одну массу до 7.000 Турок без палаток и в грязи, смешавшись в одну общую кашу; не было даже огней, потому что все дрова были сожжены тотчас по приходе: густая цепь Белевского полка окружала пленных. Брат сделал что мог, чтоб облегчить их положение; тут же подошел черводарский транспорт с палатками; Турки, заметив его, бросились к вьюкам, прорвали цепь, — началась драка над палатками.

Когда брат возвращался домой в лагерь, ему попалась на встречу толпа пленных, которые шли [281] в Азат-Кёв с криками: «аман, аман!» Это была одна тысяча Турок, объявивших себя редифом и надеявшихся получить таким образом свободу; но в лагере обман был открыт и колонна возвращалась в Азат-Кев под прикрытием Белевцев: они погоняли отстававших прикладами. Несколько трупов на дороге обозначали путь колонны. Один пленный на земле был еще жив; над ним стоял солдат. «Что ты стоишь? спросил его брат. — «Жду, чтоб умер». Белевцы были злы на Турок за штурм 17 сентября, где много раненых из их полка было приколото после дела.

Из Азат-Кева брат вернулся в главный отряд.

_____________________________________

Вот еще несколько сведений о последующей судьбе Карса. Главнокомандующий въехал в город на четвертый день после сдачи. Полковник Лорис был назначен губернатором Карсской области. Так как цены на съестные припасы в Карсе были очень высоки, то полковник Десаже объявил таксу для продажи на базаре. Однако дела шли не хорошо: муллы не совершали обыкновенных молитв в мечетях; слух пронесся по всем окрестностям, что город осквернен присутствием Русских-неверных; перестали подвозить хлеб, и опять нужда началась в Карсе. Это случилось при [282] полковнике Лорисе уже по отъезде главнокомандующего, и он привял меру решительную: в один день, перед полуднем, полковник Лорис пригласил весь меджлис (городской совет) в главную мечеть и сказал им: «Скоро будет 12 часов — это время вашей молитвы: если на этот раз муллы не будут служить в мечетях, завтра весь меджлис будет повешен, вот здесь», — и он указал на лампы или паникадила, спускавшиеся во множестве на цепях с потолка мечети. В 12 часов закричали первые муэззины в Карсе после занятия города Русскими. Слух пронесся, что осквернение снято. Вместе с тем, полковник Лорис с барабанным боем объявил всенародно, что всякая такса отменяется, и каждый может продавать свой товар по какой угодно цене. Жители отвсюду нахлынули в город с хлебом, мясом, сеном и пр.; от избытка, вдруг сделавшегося на базаре, сами собою установились благоразумные цены, и порядок был водворен в Карсе.

Еще некоторые замечания:

У Англичан и пашей, пока они были у нас в лагере, три ночи не расседлывали коней; это дало маленькое подозрение, и по три исправных казака были назначены на каждую конюшню, где стояли лошади пленных. Эти казаки имели тайный надзор; также смотрел в оба глаза подполковник [283] Мансурадзе: ему случилось даже раз гнаться, сломя голову, впрочем, совсем понапрасну, за одним Англичанином, который поехал в карьер к своему знакомому в нижний лагерь. После Англичане и паши стали расседлывать своих лошадей. Должно полагать, впрочем, что подозрение о намерении английских офицеров бежать из нашего лагеря, было совершенно неосновательно. Они слишком высоко ценили свое достоинство, и не решились бы бежать из плена, которого при том отнюдь не считали позорным. Несколько раз они выражались так: «Если нас будут выпускать из плена с условием не поднимать оружия против России, мы откажемся от освобождения, если же нас разменяют безусловно, то мы не потеряем дня, чтобы стать в ряды нашей действующей армии».

Комментарии

1. Лаваш сухая тонкая пресная лепешка, из пшеничной муки.

2. Один из батальйонов Тульского полка выведен был без ранцев, и должен был за ними сходить обратно в свой лагерь; это одно задержало отряд Десаже более часа на месте, где войска были выстроены для сдачи.

3. Знамена имели свои турецкие древки, а к значкам сделали новые. Это были 7 значков, взятые у Лазов: они до сего времени развевались перед домиком главнокомандующего, упакованные в четыре огромные тюка.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 156. № 627. 1862