КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

Октября 31-го. Из Карса приезжал в лагерь парламентер, опять адъютант Керим-паши, с проводником: оба верхом. Они проехали из нижнего турецкого лагеря прямо в лагерную цепь Рязанского полка, не быв остановлены передовым казачьим пикетом. Эта оплошность казаков не прошла даром, и главнокомандующий приказал сделать [142] дознание, как это случилось. Как и в первый раз, офицер этот прибыл с предложением вывести к нам еще несколько человек наших раненых, взятых Турками 17-го сентября. Адъютант смотрит бодро, бранит Англичан, но полон надежд на скорое освобождение Карса Селимом. Кони хорошие, но тощие. Парламентер свободно осматривал лагерь: скрывать нечего; напротив, чем больше видят, тем лучше для нас.

Вечером к главнокомандующему прискакал курьер, князь Челокаев, от князя Багратиона Мухранского, с донесением о деле под Ингуром и о переходе Омер-паши чрез нашу границу. Самый приезда, курьера и сущность его донесения были покрыты для нас какою-то таинственностию, так что сначала мы узнали только урывками в чем было дело. Мухранский доносит, впрочем, как бы о победе, но не очень этому верится: потеря наша, по числительности отряда, значительная; Омер-паша вошел в Мингрелию с боя, и двигается к Кутаису ¹. [143]

Вторник, ноября 1-го. Ноябрь, а нет конца с Карсом. Сегодня проиграно по этому случаю несколько пари; князь Дундуков тоже проиграл; впрочем по прежнему ожидает скорой развязки, призывая и других к терпению: «погодите немножко, господа; они (Турки) голодные, да ждут, а вы, сытые, не можете подождать.»

Много толков о полученных вчера известиях от князя Мухранского. Кажется, впрочем, бояться нечего, потому что не смотря даже на успех, Омер-паша, в это время года, по причине [144] трудных сообщений, не может далеко двинуться вперед в Мингрелию и Имеретию.

Беглых меньше; проговариваются, что обещано Карсу избавление в эту джумму (пятницу), и вот в городе надеются и ждут джуммы.

Около этого времени слышны были у нас в лагере, к стороне Эрзерума, пушечные выстрелы; по сведениям, собранным нашими передовыми разъездами, Турки не переходили за Саганлуг, и выстрелы эти были в отряде Селима, расположенном по ту сторону хребта. Причиной тому, как кажется говорили, была раздача жалованья солдатам. Кстати заметить, что 17 сентября пушечные выстрелы были ясно слышны в Александрополе.

Из Александрополя доставлено в лагерь 11 рядовых и 1 офицер турецких пленных, взятых нами в разное время: все они из раненых и неспособных к военому делу, и отправляются в Карс для размена на наших солдат. Турки не просили и не ожидали этого размена; возвращая нам наших раненых, они хотели, вероятно, только избавиться от лишних людей, требующих пищи и ухода. И бедным пленным возвращение к своим вовсе не было по сердцу. Их повезла на арбах, под парламентерским флагом. Наших пленных, числом 11, вывезли из Карса тоже на арбах, но, по рассказам парламентера, лошади в запряжке уже очень плохи, очень тощи. Турецкий [145] офицер, выехавший с ними, был очень удивлен и не доволен разменом; сначала, он даже нехотел принимать своих раненых.

Главнокомандующий сам распрашивал некоторых из прибывших сегодня из Карса людей. Видно, что бедствие в городе усиливается; в войске недостаток пищи и теплой одежды, изнеможение и болезни; жители волнуются; все это, впрочем, было уже нам более или менее известно. По приказанию главнокомандующего, был я опять в ауле Каныкое разузнать о первых наших раненых, привезенных из Карса. В верхней части аула живут Армяне, внизу Турки; в полугоре вырыты обширные, подземные сакли с переходами, куда запирают на зиму скот; в одной сакле мне показали армянскую церковь, бедную, почти без всяких образов и украшений; одна большая сакля, в несколько отделений, засыпана саманом и к вей приставлен караул. В селении есть ручей, но его запружают в другом верхнем ауле в горах, откуда бежит он, так что от холодов ручей начинает вымерзать. Здесь, в Каныкое, нашел я доктора Шнейдера, с которым ездил в Персию: он лежал больной в лихорадке.

2 и 3 ноября проходят в некотором ожидании. Беглых заметно меньше; бдительность в цепи усилена; казакам обещана хорошая награда, если перехватят кого-либо из Англичан, когда кто из [146] них вздумает бросить Карс, чтобы пробраться в Эрзерум.

От несторианского патриарха из города Вана, есть тайное извещение о расположении тамошних жителей к Русским. Он просит нашего войска, изъявляя готовность подняться тогда с своим народом, чтобы действовать с нами за одно против Турок. Патриарху послана в подарок золотая табакерка; но действия его до времени приостановлены.

В лагере отстраиваются новые землянки и справляются в них новоселья. Между прочим, я был на пироге у М. Ч. а потом и у командира его, П. И. Брискорна. Во владениях батарейной батареи сложены два большие стога сена и саману, так-называемые офицерами «большой и малый Арарат». Теперь, когда добывание фуража становится с каждым днем труднее, эти оба Арарата веселят взор и сердце командирское, и возбуждают невольную зависть. Не малых хлопот, забот и хитростей стоило продовольствие лошадей в последнее время в отряде. Опустели деревни, близкие к лагерю, и за фуражем надо было посылать уже далеко. Вдруг проскользнет родостная весть, что по такой-то дороге, в таким-то ауле, есть ячмень и сено у жителей; но все узнают, все нагрянут, а дележ неприятен; надо схитрить; и вот, в приятельской беседе, неосторожно проговаривается ловкий хозяин, что там-то (верстах в 20 в сторону от аула) [147] оказались скрытые запасы, и что завтра он посылает туда народ свой для закупки и привоза фуража в лагерь; и попадаются на этот отвод неопытные в деле командирском, и забираются они сами до восхода солнца в далекий пустой аул, между тем как хозяин, тем временем, спокойно, без шума и помехи, промышляет в новооткрытом плодовитом местечке.

Вечером, 3-го ноября, главнокомандующий послал флигель-адъютанта Черткова и князя Мухранского объехать все паши посты и цепь до отряда полковника Тихоцкого. Они проездили всю ночь и вернулись на-другой день к обеду. Такие назначения делаются обыкновенно совершенно неожиданнно. Главнокомандующий просит к себе — приходишь; иногда Николай Николаевич звал просто чай пить, иногда, чтобы передать приказание, но случалось, когда войдешь, Николай Николаевич молчит долго и думает; тут так и знаешь, что «путь», и угадываешь только куда, в Каныкой ли, или в Бозгалы, а не то к Бакланову, или и еще подальше: а как скажет: «возьми конвой и поезжай» и т. д., то и станет совсем ясно и верно, что эту ночь будешь напролет сидеть на коне, или известное число суток трястись на тележке; и все это ни по чем; ошеломит сначала немного, а потом даже весело станет, как маленькое развлечение в нашей лагерной жизни. [148]

Пятница ноября 4-го. Джумма, по словам пленных, день избавления, обещанный Вильямсом Карсу; но все спокойно; не слыхать Селима, и в городе тихо. Главнокомандующий ездил в коляске в аул Каныкой, осматривал госпитали и остался доволен, домой вернулся долиной, чрез драгунский лагерь графа Нирода. Адъютанты и ординарцы провожали его верхом большою свитой. Генерал Шонерт скакал впереди других. В черте своего отряда граф Нирод тоже встречал и провожал главнокомандующего верхом.

В ночь на субботу, 5-го ноября, выпал первый снег. Все забелело: и горы, и долины, и крыши наших землянок; к полудню однако все уже стаяло. Это время главнокомандующий вообще часто посылает своих адъютантов, особенно ночью, поверять выставляемые отрядом цепи и посты. Были у нас в лагере рассуждения о возможности сорвать ночью нижний турецкий лагерь, потому что замечено, что бдительность Турок очень ослабла. Однажды об этом даже зашел разговор у главнокомандующего. По его мнению, это дело сбыточное: мы можем ворваться в турецкий лагерь и много порубить; но в темноте нельзя сохранить порядка, и наша потеря может быть значительна.

Воскресенье, ноября 6-го. Утром в пять часов прискакал к главнокомандующему гонец от князя Дундукова с известием, что Турки выходят из [149] Карса. Немедленно двинуты в Бозгалы два батальйона Ряжцев, а мне приказано взять конвой и ехать с молодым Баклановым в отряд князя Дундукова, чтоб узнать в чем дело; если будет нужно, то проехать в отряд Белюстина, и по окончании донести. Было темно, когда я поехал. Мело мокрым снегом; и дорога, и поляна были покрыты ровной, белою пеленой. Ехали мы почти наугад; попали сначала в вязкое болото, но выбрались на огни Дундукова, которые обозначились на горе. Все было тихо, и выстрелов не слыхать. Князя Дундукова я застал уже дома: тревога была фальшивая. Ночью Данилка, рыская с своею командой под турецкими табиями, пустил в Карс три ракеты, одну за другой: они были замечены в отряде князя; по условию же между им и полковником Белюстиным, три ракеты были сигналом, что Турки выходят значительными массами. В отряде ударили тревогу; драгуны посажены на коней; артиллерия выскочила в поле; но скоро все разъяснилось и успокоилось. Я поехал назад; еще было темно, но погода унялась. На встречу мне попались два батальйона Рижского полка, впереди ехал полковник Гонецкий с несколькими верховыми. Узнав в чем дело, батальйоны повернули домой в лагерь; путь их на белой равнине обозначался на снегу широкою черною полосой.

Это был единственный случай, во время [150] пребывания моего в лагере под Карсом, когда я надеялся участвовать в настоящем деле с Турками.

В числе выбежавших из Карса появился у нас в лагере шут из турецкого войска. Когда его допрашивали, он запел петухом и залаял собакой. Не знаю с чего прозвали его у нас фантазией, только это имя так и осталось за ним между вами. Фантазия делал много штук; ружейные приемы (без оружия), с особенными ужимками и звуками, тихое и скорое заряжение, артиллерийскую пальбу и т. д. Главнокомандующий много смеялся его искусству. Шут приобрел известность: его водили показывать по лагерю, и он собирал себе деньги. Фантазия так понравился Николаю Николаевичу, что он приказал отвести его на показ генералу Б. Генерал Б. занимался у себя в палатке, когда приведен был к нему турецкий шут от главнокомандующего. Фантазия проделал все свои штуки, но Б. был мало расположен смеяться; наконец рулады артиллерийской пальбы вызвали улыбку на сериозном лице его, и он щедро одарил шута. Положение того, кто приводил шута, было более чем печальное.

7-го ноября произошло маленькое происшествие, которое могло наделать много шуму. Два наши офицера, проезжая с казаками около Карадага, захватили в плен молоденького башибузука; при этом, по донесению их, один казак получил легкую [151] рану, и лошадь его была убита и брошена на месте; казак этот представлялся к военному ордену. Главнокомандующий, заметив некоторые несообразности в рассказе, приказал брату спять допрос с баши-бузука, что брат и исполнил, через переводчика, чиновника министерства иностранных дел, Жабу, бывшего до кампании нашим генеральным консулом в Эрзеруме. Рассказ пленного был очень наивен. Оказалось, что неприятелей было всего трое, и те без оружия: один, взятый в плен, и два другие, тоже баши-бузуки; они собирали себе травы близь укрепления. Схвативши внезапно в плен расскащика и передав его своим, казак наскочил на двух прочих; те расступились; казак рубнул шашкой в одного и промахнулся; но в это время другой ловко подхватил его за ногу и перекинул через седло; казак ушибся о камень при падении; а два баши-бузука, подобрав его шапку, спаслись в крепость, один верхом на казацкой лошади, а другой бегом, уцепившись за хвост. Таким образом это маленькое дельце, представленное в довольно блестящем виде, было совершенно пустое происшествие. Главнокомандующий приказал произвести следствие: по какому случаю казак мог быть представлен к Георгию. Следствие поручено полковнику Дессаже, и при допросах присутствовал адъютант главнокомандующего, Кульстрем. Только развязка с Карсом уменьшила строгость взыскания по этому [152] делу, в котором главнокомандующий хотел, для примера, показать, как он смотрит на неверные донесения.

От 7-го по 11-е ноября. Главнокомандующий поручил мне допрашивать пленных и беглых из Карса, с тем, чтобы из показаний их собрать сведения о числительности в настоящее время карсского гарнизона. Это заняло у меня несколько дней. Расспросы делал я через переводчика, или у себя в землянке, или в столовой, или внизу у полковника Лориса, в казармах, где помещена команда вольноопределяющихся. Выходцы из Карса были каждый день и каждую ночь, и Лазы, и баши-бузуки, и солдаты, и чауши (унтер-офицеры) разных войск. Из них выбирал я тех, которые были чиновнее и казались посмышленее, и опрашивал каждого только об его батальйоне, о его роте или взводе, о командире, где стоят, чем вооружены, сколько выходит в строй, сколько больных и т. п. Все эти сведения легко было поверить показаниями других солдат, тех же частей. Таким образом мало-помалу собрались данные о каждом батальйоне и о каждом полке войск карсского гарнизона. Пленные говорили довольно охотно, каждый из них знал, более или менее, что делается в его кругу и не стеснялся ответами; редко кто лгал, а когда чего не знал, то так и говорил. Сначала они приходили испуганные; потом, видя, [153] что с ними обходятся хорошо, становились вольнее и смелее, садились, спрашивали хлеба, воды, денег на табак. Большею частию они были истощены на вид, и хотя приходили на допрос уже не голодные, но изнуренные лица, живее рассказа, говорили о бедствиях и нуждах, которые они вынесли; иным от изнеможения делалось дурно; другие засыпали во время расспросов. Из всех этих турецких пленных и беглых, которых довелось мне допрашивать, приличнее других держали себя солдаты Арабистанского корпуса. Почти все молодцы, смуглые лицом, стройные, красивые, они не унижались, не болтали, и умели быть почтительными, сохраняя свое достоинство.

Голод, тяжелая служба, недостаток теплой одежды и помещений и, наконец, томление строгого блокадного положения, повидимому безвыходного, были причинами сильных побегов турецкой армии. «Я ушел, отвечал один на допросе, потому что нас кормят худо, одевают худо, и не вижу я ничего хорошего впереди.» — «Я не беглец, говорил другой, я вышел с ружьем своим; я много работал и хорошо сражался, но не можем мы дольше жить так, как живем теперь.» Большая часть выходцев из Карса пробирались к себе домой, в разные города Анатолии и Сирии. Лазы уходили целыми партиями с оружием; прочие бегали поодиночке, или тоже по нескольку человек зараз, с своими [154] чаушами; кто мог, выносил ружье. В Карсе, в числе регулярного войска, было несколько полков редифа или ополчения, уже прослужившего срок своей службы. Из редифа побеги были особенно часты, так что часть этого войска Вильямс принужден был раскассировать по многим полкам. Солдаты редифа считали, что они довольно сделали для отечества, и что теперь имеют некоторое право уйдти из Карса. Бегали также много Анатолийцы 5-го полка, прозванного у нас за то резвым. Меньше уходило из Арабистанцев и стамбульской гвардии; почти совсем не было беглых из артиллеристов. Кавалерии в Карсе давно уже не существовало: часть ее легла в ночном побоище, часть погибла от недостатка фуража лошадям; много коней было зарезано и съедено. В Карсе было особенное конское кладбище, где зарыто было до 2.400 зарезанных лошадей. Кавалерийские полки несут в табиях пехотную службу. Лошадей верховых имеют еще Англичане, паши, командиры полков и некоторые из батальонных.

Бедствие в турецкой армии велико; раздача мяса давно прекращена; суточная порция солдата: небольшой хлебик из черной пшеничной муки, весом от 1/2–3/4 фунта, и горсточка риса, из чего они варяг суп шурбу; между тем беспрерывное ожидание нападения, ночные тревоги. Работы по табиям также продолжаются, и от уменьшения людей, [155] с каждым днем, служба становится тяжелее; солдаты падают в строю от изнурения; случается, что они умирают на месте; госпитали завалены больными. В последствии, Черчиль рассказывал мне удивительный пример дисциплины турецкого солдата: часовые при хлебном магазине падали от голода и изнурения, но печать, оберегаемая ими на ветхих дверях и плохом замке магазина, оставалась цела и сохранна. Подобные случаи рассказывали Лек и Томсон поручику П–у. Часто проезжая ночью мимо часового, который окликал их, они спрашивали пароль, и чрез полчаса возвратясь к нему, находили его уже мертвым от изнурения и голода. Лучше других частей сохранился арабистанский корпус; он занимает Тахмас-Табию на Шорахских высотах. Инглизы, как называют Англичан Турки, деятельны и неутомимы. Паши и Вильямс обещают войску скорое освобождение, назначают сроки, но сроки минуют, вера утрачивается, и дух войска слабеет. Слово теслим (сдача) уже было произнесено, хотя еще не ясно понято в войске.

Из всех допросов составилась таким образом примерная ведомость числитсльности карсского гарнизона, которую при объяснительной записке я представил главнокомандующему. Мне приказано было поверить свой вывод по новому рассчету, приняв за основание, что по другим сведениям [156] провианту раздается ежедневно турецкой армии 18 тысяч пайков, в том числе и пашам и всем прочим начальникам, получающим по известной раскладке усиленные дачи. Мне не пришлось кончать этой новой ведомости, потому что оборот дел наших под Карсом изменился, и сведения эти сделалась бесполезными. В последствии, главнокомандующий говорил мне, что смотря по состоянию гарнизона, он полагал решиться на новый штурм Карса; но, по собранным сведениям, еще было рано. Для верного успеха главнокомандующий хотел выждать, чтобы турецкая армия еще более обессилела.

Между тем ничего не происходило замечательного в нашем блокадном отряде. Из Персии прислана была секретная депеша шифрованная, и, за неимением ключа для прочтения, отослана в Тифлис. Для этой же цели приезжал в отряд чиновник нашей дипломатической канцелярии, Сень-Тома. он только переночевал в холодной столовой, и поскакал обратно в Тифлис. Депеша, как я слышал потом, говорила совершенно противное замечанию князя Бебутова: Персия, кажется, была готова соединиться против нас с нашими врагами.

По прежнему, почти каждую ночь, охотники полковника Лориса выезжали с Данилкой тревожить Карс. Турки уже немного привыкли к их [157] штукам и старались даже перехватить наших. Данилка и Ахмет-чауш ², участвующие в этих экспедициях, не раз переговаривались с турецкими часовыми на валу, сманивая бежать к нам. Раз, для вящего страха, ночную тревогу произвела в нижнем турецком лагере конная батарея полковника Есакова, подъехав в темноте к укреплениям и сделав по ним залп из орудий. Партии из конвоя главнокомандующего тоже почти каждую ночь рыскают вокруг Карса, принимая беглых и пользуясь каждою оплошностию Турок. Так, перехвачено под самым укреплением стадо ослов в 130 штук, взят охотниками Лориса на Саганлуге транспорт угля в мешках, а хорунжий Тевкешов, вновь произведенный из старших урядников, подползал даже к самому валу смотреть что делается в лагере. Этот Тевкешов имел намерение пробраться с товарищем в турецкий лагерь и схватить там, если можно, самого мушира. Он просил об этом через брата у [158] главнокомандующего. Николай Николаевич позволил и сулил хорошие награды. Тевкешов ползал и осматривал местность, но убедился, что мушир живет внутри лагеря, за вторым рвом; предприятие оказалось слишком дерзким и потому было оставлено. Была, впрочем, и маленькая неудача. Шестнадцать человек милиционеров Лориса, посланные на Саганлуг, были по беспечности своей почти все вырезаны или уведены в плен шайкою Курдов; только один спасся и принес известие в отряд. Тогда главнокомандующий, для наказания жителей, выдавших нашу партию, разрешил сделать набег на Ольту. Собралось до 200 охотников; их повел один из милиционеров-помощников Лориса. Отряд прошел грозой; потешились милиционеры. Жители Ольты вышли вперед на встречу; все покорилось, и страх разнесся по далеким окрестностям.

8-го ноября. Н. Л. Дункель вернулся из Духоборья. Подряд сена для отряда состоялся успешно, и уже потянулись оттуда обозы в наш лагерь. 9-го ноября Дункель снова был командирован для ускорения подвоза.

А Селима нет, как нет. Известия о нем из Эрзерума получаются исправно из передовых наших отрядов; он точно подвинулся к Карсу, но не дошел до Саганлуга и боится показаться к нам на равнину за горный хребет. [159]

Суббота, ноября 12. Ермолов — дежурный адъютант при главнокомандующем. Пленных опять приведено мало. В 2 часа, после обеда, прискакал казак из передовой цепи с известием, что из Карса выехало к нам пять человек парламентеров. Немедленно послан офицер, чтобы принять их и проводить к нам в лагерь; глаз не завязывать. Мы еще не разошлись после обеда и толковали, собравшись на площадке возле столовой. Прибытие парламентеров очень занимало всех; невольно приходил вопрос: зачем так много, пять? Когда дело шло о размене пленных, приезжал один адъютант Керим-паши с одним солдатом. Верно теперь дело сериозное, и едет кто-нибудь поважнее. Я поскакал верхом к Мечетке; потом завернула, назад на дорогу; по которой подвигалась кучка всадников, и обогнал парламентеров, когда они уже поднимались в гору от Карс-Чая. Впереди ехал Англичанин в мундире и фуражке; его провели в столовую; там встретил его полковник Лорис; лошади с прислугой оставлены на площадке. Доложили главнокомандующему: майор Тиздель, адъютант генерала Вильямса. Николай Николаевич принял его у себя в домике. Тиздель представил ему от Вильямса письмо, которым тот просит назначить ему на завтра свидание, — зачем? не известно ³. [160] Потом Тиздель вернулся в столовую; туда же пришел высокий Англичанин в феске, должно-быть из прислуги. Тиздель вовсе не казался смущенным, курил сигарку и разговаривал по-французски; лицом он красив; волосы и бакенбарды рыжие; статен, осанка Англичанина. На площадке столпилось много любопытных. Ахмет-чауш и Турки из прислуги Англичан обменялись страшными взглядами. Тиздель уехал в Карс с словесным ответом; главнокомандующий просит генерала Вильямса приехать завтра в 12 часов.

Разумеется, эта весть разошлась по всему лагерю, и везде начались предположения, зачем едет к нам Вильямс, — для сдачи ли Карса, или только будет он просить главнокомандующего принять жителей из города, или еще что-нибудь другое, чего мы не могли придумать? Не все ли было подготовлено к сдаче Карса, и не ожидали ли мы ее со дня на день? А вот, когда время пришло свершиться событию, то на всех напало сомнение. Весь [161] вечер не было других разговоров. Я назначен ехать завтра с конвоем на встречу к Вильямсу. Приказание главнокомандующего: быть с Англичанами poli, mais froid. Вечером, по приказанию Николая Николаевича, я ездил в Каныкой в Белевский полк собрать сведения о двух братьях Ильинских: оба были убиты на штурме 17-го сентября.

Воскресенье, ноябри 13-го. Утром Николай Николаевич долго занимался у себя с полковником Кауфманом и князем Дундуковым. В 11 часов поехал я в мундире на встречу к генералу Вильямсу; со мной был Александр Иванович Попаригопуло и в конвое 10 линейных казаков, — все георгиевские кавалеры, молодцы на подбор, — два урядника, четыре драгуна; смотрят зверьми, по выражению полковника Мансурадзе. Мы проехали за Мечетку. Вдали показался белый флаг: к нам приближалась группа всадников; впереди был генерал Вильямс, на белой лошади. Конвой построился вдоль дороги, а мы с А. И. Попаригопуло выехали не много вперед на встречу к Вильямсу и приветствовали его от имени главнокомандующего. Вильямс представил нам своего секретаря Черчиля и адъютанта Тизделя; прочие в свите его были Англичане из прислуги и Турки. День ясный. Мы едем шагом; дорога грязная. Вильямс весел и любезен, говорит с нами [] по-французски; разговор легкий: о хорошей погоде; холодно на горах; об охоте на птицу в окрестностях Карса, местах, хорошо известных Вильямсу и Тизделю; о некоторых общих знакомых; о консуле нашем в Реште, Гамазове, и о генерале Чирикове, с которыми Вильямс долго кочевал вместе в Курдистане, разграничивая межу Персии и Турции. Вильямс, как кажется, не знал, где жил наш главнокомандующий, и, приближаясь к нижнему лагерю, спросил меня: где же палатка главнокомандующего? Я ответил ему, что дом главнокомандующего на горе: домик этот был виден снизу. При проезде по мосту, чрез Карс-Чай, Англичане с недоумением видели, как наши солдаты выбегали из бани, построенной на самом берегу ⁴, кидались в воду, и по русскому обычаю полоскались в замерзавшей реке. Для Вильямса приготовлены были комнаты в только-что отстроенном домике полковника Кауфмана; там поставили стол, несколько стульев и вытопили на славу.

Англичане оставили лошадей своих на площадке и вошли в комнаты. Главнокомандующий приказал мне передать Вильямсу, что готов принять его [163] тот-час. Вильямс, как был в своем тулупчике, в роде венгерки, так и пошел к главнокомандующему; в первой комнате я предложил ему спять тулупчик, но он не обратил внимания на мои слова. За Вильямсом дверь затворилась, и он остался с главнокомандующим вдвоем. Что произошло там, мы узнали только в последствии, а пока толпы любопытных с волнением ожидания окружали дом. Черчиль и Тиздель вышли к нам на площадку; мы разговаривали с ними; они были почти веселы. Только некоторые из нас смотрели еще сурово и недоверчиво, а брат даже напомнил приказание главнокомандующего: до разъяснения дела быть с Англичанами «poli, mais froid». В кабинет позвали князя Дундукова и полковника Кауфмана. Вильямс вышел. Мы старались вычитать что-нибудь на лице у него, на лицах Тизделя и Черчиля; ничего: лица спокойные, с выражением достоинства. Англичане ушли в свои комнаты. Пронесся смутный слух о сдаче Карса: — радость, но еще с сомнением, так ли, и какая сдача? Князь Дундуков и полковник Кауфман с бумагами беспрестанно проходили через площадку то к Николаю Николаевичу, то к Вильямсу. Лица у них была озабоченные, выражение таинственное, но подмечалось что-то радостное: кое-где в нашей толпе невольно ронялись слова: сдача Карса.

Между тем у Англичан в комнате стадо [164] невыносимо жарко. Они опять вышли на площадку, и с радостью приняли предложение главнокомандующего пройдтись по нашему лагерю. Мы пошли сперва к телескопу, потом мимо домиков Ермолова, генералов Бриммера и Ходзько, внутрь лагеря к саперному батальному, оттуда к землянкам полковника Десаже, и вернулись назад прямою дорогой. Сначала нас было не много, но по мере того как мы подвигались, свита наша все увеличивалась, и наконец прогулка обратилась в настоящее торжественное шествие: офицеры и солдаты все любопытствовали взглянуть на защитников Карса.

Вид и устройство нашего лагеря поразили Вильямса, и точно, нельзя было не удивляться тому, что представлялось глазам: красивые домики начальников, сложенные из камня, с печами, каминами; просторные и сухие землянки солдат; теплые, большие конюшни. У конвойной команды, конюшня еще не была готова; вырыта была только земля, и ставились столбы. Проходя мимо, Вильямс, шутя, советовал нам поторопиться ее окончанием; везде запасы сена; склады бревен, полозьев, приготовленных для саней, лопат для разгребания снега; пирамиды из камня для обозначения дороги. Вильямс признался, что они, различая в зрительные трубы сложенные нами по дороге столбы из камня, не постигали значения их; они полагали, [165] что это были будки для часовых, лавки для маркитантов. Везде жизнь и деятельность. День был как нарочно, особенно хорош — ясный, светлый, притом и праздник — воскресенье; солдаты в теплых полушубках, в высоких сапогах и папахах, высыпали на линейки. Весело было в лагере: везде песни, пляски, довольство на бодрых лицах, довольство и в землянках; повсюду выражение силы, которая прямо бросается в глаза и которую нельзя подделать никаким искусством, если ее нет. Мне кажется, что еслибы генерал Вильямс приехал к главнокомандующему и не для сдачи Карса, то после этого осмотра нашего лагеря, он бы убедился в невозможности отстоять Карс от русской армии.

Говоря о лагере, Вильямс спросил главнокомандующего, как он думает назвать его. Главнокомандующий сказал, что приготовил ему имя, но умолчал какое. После 16 ноября, приказом по корпусу, наш лагерь при Чивтличае назван был Влади-Карсом ⁵.

Когда Вильямс вернулся к себе, опять князь Дундуков и полковник Кауфман заходили с бумагами. Потом все собрались обедать в [166] столовую. Обед был приготовлен отличный; пили шампанское. Англичане кушали с аппетитом, и по все время обеда главнокомандующий очень любезно разговаривал с ними. В то же время, в буфете, пировала английская прислуга, и напилась порядком. Кончился обед; мы вышли на площадку к камням у обрыва; подали кофе; закурились трубки и сигары на чистом воздухе. Хорошо было: и погода светлая, и на душе весело. Слух о сдаче уже обратился в уверенность. Карсский гарнизон сдается военнопленным; все наше, кроме редифа, который распускается по домам, с обязательством не служить против Русских в эту войну. Николай Николаевич представил Вильямсу генерал-майора Бакланова. Англичане знали его по той славе, которую он имел в отряде, и смотрели на него с уважением и удивлением. За Карс-Чаем играла военная музыка. «Лешего, лешего, Erloeknig», закричал ей Николай Николаевич. В это время подъехал полковник Унгерн со слухом о разбитии Омер-паши в Мингрелии. Полковник Унгерн приехал в лагерь, прежде чем Вильямс подписал условия сдачи Карса; по главнокомандующий объявил Англичанам слух о поражении Омера, когда уже все было кончено. Слух этот оказался, впрочем, ложным. Тут же получено сведение от наших разъездов, что Селим-паша не трогается вперед. [167]

Принесли бумаги. Вильямс пошел к себе, подписал их; потом бумаги отнесли к Николаю Николаевичу в домик. В этих бумагах заключалось все. Для возвращения Вильямса, Николай Николаевич приказал заложить свою колясочку, но Вильямс, не зная того, уехал верхом. Я провожал его до Мечетки; потом мы простились дружески; конвой казачий провожал его несколько далее. Вернувшись в лагерь, прошел я прямо к главнокомандующему, у него был брат, на столе лежала бумага. «Прочти-ка вслух,» говорит мне Николай Николаевич. Писано по-французски: это были предварительные десять пунктов условий сдачи Карса, подписанные Вильямсом. Читаю; на глазах у меня слезы от радости. Николай Николаевич спокоен, но тронут. Брат молчит. Все сомнения исчезли: Карс наш.

Вечером, когда мы вышли с братом от Николая Николаевича, то долго говорили, ходя по площадке. Нам было так хорошо, так отрадно на душе. Вспомнили мы о горе нашем, что грызет сердце Русского, об оставленном Севастополе, о бедствиях наших в войне — и падение Карса, как светлый эпизод во всем этом, получало для нас новый смысл, новую силу. Говорили мы о радости, которая разнесется во все уголки милого нам отечества, и мы сами горячо чувствовали эту радость, эту гордость, понятную каждому Русскому. [167] Говорили мы о нашем главнокомандующем: только ему были мы обязаны этою радостию, его железной воле, его не слабевшему духу. Ночь была холодная, но светлая, лунная. Огни горели в нашем лагере, а вдали на высотах безмолвно стояли твердыни Карса. Никогда не забуду я этого вечера.

Вот как происходило свидание между нашим главнокомандующим и Вильямсом: явившись к главнокомандующему, Вильямс просто и прямо сказал ему, что считает ныне своею обязанностию, по чувству человеколюбия, сдать крепость Русским на капитуляцию; что с своей стороны он исполнил долг чести и защищал Карс до последней возможности, пока надеялся на успех своего дела; но что теперь турецкая армия изнемогла, в день умирает у него до 150 человек от изнурения; хлеб и припасы истощились; жители города бедствуют и гибнут от голода и болезней, и ни от кого, ни откуда, не видит он помощи и не ждет освобождения. Вильямс говорил, что в последние дни, по ночам, он резал своих собственных лошадей для бульйона больным в госпиталях. Провианта оставалось лишь на несколько дней. В день сдачи Турки ничего не ели, потому что накануне роздан был дочиста весь остававшийся хлеб. Открыв таким образом свое положение. Вильямс изъявил желание, чтобы главнокомандующий назначил общие условия сдачи Карса. Николай [169] Николаевич отвечал, что так как Вильямс сам пожелал видеть его, то ему самому и следует предложить условия, на которых он решается сдать крепость, а потом уже объявит ему русский главнокомандующий — согласен ли он на них, или нет. Для переговоров же, он предложил Вильямсу обратиться к полковнику Кауфману и князю Дундукову. Так и было сделано. В совещаниях с полковником Кауфманом и князем Дундуковым, Вильямс предложил сначала следующее условия: отпустит несколько человек Венгерцев и других иностранцев, бывших в рядах карсской армии. Условие это было тотчас принято полковником Кауфманом и князем Дундуковым, как уполномоченными от главнокомандующего. Вильямс представил им список; их было 11 человек: Венгерцы, Поляки, Италиянцы и пр. Накануне сдачи Карса, они были отправлены из города к Дундукову, который препроводил их далее за черту наших войск. Делалось секретно. Дундуков об этом не рассказывал «c’est fait», но кто именно были эти 11 человек, мы в отряде тогда не знали. За тем Вильямс просил об отдании армии военной чести. И это условие было принято и одобрено главнокомандующим как дань уважения армии, храбро дравшейся и терпеливо сносившей тяжелые невзгоды, павшие на ее долю. Третье условие, предложенное Вильямсом: офицерам сохранить [170] шпаги было еще накануне решено главнокомандующим, когда он давал инструкции полковнику Кауфману и князю Дундукову. Наконец Вильямс предложил уже не как условие, а как свое мнение отпустит по домам редиф, поддерживая это мнение тем, что редифы-старики напрасно затруднят собою нашу армию, что их придется нам одевать, что они в зимнее время не в состоянии перенести длинного перехода в Россию. Главнокомандующий, убедясь этими доводами, согласился утвердить и этот пункт, добавив от себя, что он отпускает и баши-бузуков, что и было, по его приказанию, внесено в предварительные условия. Собственно говоря, Вильямс ничего не требовал, да и не мог требовать, после того как сам он раскрыл безнадежное положение турецкой армии. Уже после заключения предварительных условий, он объявил, что еслибы предложенные ему условия сдачи Карса были несогласны с его достоинством, то он имел в виду взорвать пороховые погреба.

Когда таким образом написан был проект сдачи, Вильямс представил его главнокомандующему. В проекте этом не было включено выражение, что армия сдается военнопленною. Николай Николаевич этого потребовал, и Вильямс не сопротивлялся. Бумага была подписана Вильямсом и полковником Кауфманом. Завтра Вильямс [171] приедет опять и привезет верительное письмо мушира, уполномочивающее его на окончание дела заключением капитуляции по всем правилам. Завтра я опять еду встречать Вильямса. Весть о сдаче Карса быстро охватила весь лагерь ⁶.

Понедельник, ноября 14. Утром я опять был с конвоем на встрече Вильямса, но выехал ко мне с белым значком один Тиздель. Вильямс не будет. Тиздель едет лично доложить главнокомандующему о причинах, задержавших Вильямса в Карсе. Я послал вперед казака из конвоя предупредить главнокомандующего, и мы поехали рысью и молча в лагерь. Перемена эта была неприятна главнокомандующему. «Если они что задумали, сказал он, то тем хуже для них; если пожелают перемены в условиях, я потребую безусловной сдачи.» Тиздель однако объяснил дело удовлетворительно: в Карсе было не совсем спокойно; надо было еще согласить всех к сдаче крепости, и Вильямс счел неблагоразумным уехать в такое время. Притом ему трудно было выбраться из города, где сцены [172] ужаса и страданий от голода дошли между жителями до крайних пределов. Когда Тиздель уезжал, то до трех сот женщин с детьми окружали дом английского генерала, настойчиво требуя хлеба, и решительно не слушая ни угроз, ни увещаний. Чтобы отделаться от них, Вильямс высыпал пред домом остатки пшеницы. Не задолго до сдачи Карса, главнокомандующий вернул в город несколько выбежавших оттуда женщин. «Мушира просите и Англичан, чтоб избавили вас от голода и гибели: от них это зависит,» сказали мы. Они вернулись с отчаянием в сердце и говорили, что не оставят в покое Инглиз-пашу. Когда Николай Николаевич услышал о происшествии с Вильямсом, то, смеясь, сказал, что это было сделано по его совету. О сдаче объявлено турецким офицерам: они согласны; но войско еще не знает, и сказать ему надо весьма осторожно. Маджар-Измаил-паша (Кмети) бежал вчера, прорвавшись сквозь нашу цепь. «Зачем бежал Измаил-паша, сказал Николай Николаевич, разве он не верил моему слову?» (по условию он, как Венгерец, мог быть в числе тех, которые получают свободный пропуск в Эрзерум). Но Тиздель уверял, что Кмети бежал раньше утверждения главнокомандующим условий сдачи, предложенных Вильямсом. По сделанному разысканию, оказалось, что 13-го ноября, в сумерки, восемь [173] человек верхом выехали из Карса около Карадага; их заметили казаки; четверо вернулись в Карс, но прочие, пользуясь балкой, скрылись от преследования и проскакали между отрядом графа Нирода и Хадживали; в числе последних был Кисти. Как видно, Кмети не доверяла, слову главнокомандующего ⁷.

Завтра приедет в наш лагерь Вильямс со всеми английскими офицерами. Главнокомандующий изъявил желание, чтоб и начальник штаба Анатолийской армии, храбрый старик Керим-паша, тоже приехал с ними.

После отъезда Тизделя, главнокомандующий долго занимался. Дела было довольно: составление подробных условий и самого акта сдачи; устройство пленных; облегчение по возможности положения несчастных жителей Карса; назначение туда русского начальства и пр., и пр. Вечером Тиздель приезжал опять: все идет ладно. Тиздель привез главнокомандующему полномочие, данное мундиром Вильямсу для переговоров с Русскими.

Позже главнокомандующий объявил мне, что [174] думает послать меня с донесением к Государю и приказал мне присутствовать при всех докладах по делам, касавшимся сдачи Карса. Еще неизвестно, куда еду я, в Петербург или Николаев, и где найду Государя. Назначение это было для меня совершеною неожиданностию.

Вторник, ноября 15-го. Утром, в 11 часов, я снова у Мечетки; с подполковником Мансурадзе и блестящим конвоем из линейных казаков и драгун ожидаю прибытия Вильямса. К нам приближается целая толпа всадников, и Вильямс впереди других. Мы встретились с ним уже как знакомые. Тут же, кроме Тизделя и Черчиля, были полковник Лек, капитан Томсон и доктор Сандвис, а из Турок — Ахмет-паша, Хафиз-паша и Кадыр-бей. Керима не было. Вильямс сказал, что сочли за нужное оставить его в лагере для спокойствия войска. Мы ехали рысью, а потому разговоров больших не было. По приезде в лагерь, Вильямс тотчас был принят главнокомандующим, а паши и Англичане удалились в комнаты, которые были им отведены там же, где и в первый приезд. В углу передней повторилась история с тулупчиком; я убедительно предлагал Вильямсу снять его; нам казалось невежливым, чтобы Вильямс вошел в своем дорожном костюме в кабинет главнокомандующего. Я принялся за дело так сериозно, что Вильямс, волей-неволей, начал [175] расстегивать крючки своей шубки: но тут случились Кауфман и Дундуков, которые выручили его из моих рук. Многим и из нас это было очень досадно: впрочем, как оказалось, со стороны Вильямса, это нисколько не было знаком неуважения к главнокомандующему. Находясь в кабинете, он по нескольку раз снимал и надевал свой полушубок, не придавая тому никакого значения, и в последствии объяснил, что страдает бенгальскою лихорадкою, и теперь боится всякой простуды.

Объяснения и словесные переговоры окончены. Ахмет-паша продиктовал князю Дундукову счет всем турецким войскам карсского гарнизона; их оказалось 16.000 с редифом и больными в госпиталях ⁸. Была речь о баши-бузуках, которым Вильямс полагал оставить оружие, так как оно составляет их собственность; но главнокомандующий на это не согласился. В условиях сдачи было сказано, что турецкие войска выходят из Карса с оружием, и потом уже кладут его перед русскою армией. Вильямс просил, чтобы статья эта помещена была в таком виде в акте, но чтобы на деле, для избежания беспорядков, оружие было [176] оставлено солдатами в укреплениях, и войско вышло бы из Карса безоружным.

Пока приготовлялись и переписывались бумаги, Англичане и наши остались обедать у главнокомандующего. Вильямс представил всех своих офицеров; по словам его, Тиздель и Лек спасли нескольких наших раненых, которых Турки хотели приколоть в день штурма. На груди Томсона висела медаль за Пегу, присланная ему от главнокомандующего с письмом его матери. Паши были угрюмы и печальны; лица у них суровые. Кадыр-бей, толстый Турок, в очках, служит делопроизводителем. Все они были в казакинах и красных фесках. Обед был довольно оживлен; Англичане были любезны и на вид вовсе не скучны; мы уже познакомились и разговорились с ними. Черчиль показался мне особенно сметливым и умным. «По счастию для нас, сказал он мне, — вы не перехватили последней почты из Эрзерума в Карс; после этой почты решена была сдача Карса, потому что она открыла нам глаза насчет помощи, которую нам обещали и которую мы ожидали так нетерпеливо.» Вильямс был разговорчив. Он признавался главнокомандующему, что только теперь спит спокойно, полагаясь на его обещание не делать более тревог в Карсе. До 12-го ноября, каждую ночь он ожидал нападения Русских, и [177] ожидания эти, и ложные тревоги были мучительнее самого дела.

Наконец бумаги готовы. Вильямс подписал их. Завтра день сдачи Карса.

Бумаги принесли к главнокомандующему, и я остался у него один. Долго холил он по комнате и молчал; потом остановился и сказал: «не сон ли это?» Нет, это не сон, Вильямс и Англичане в нашем лагере; они здесь еще; вот и условия сдачи Карса; под ними стоит имя Вильямса, и завтра русское войско занимает Карс. Нет, слава Богу, это не сон.

Опять провожала я Англичан верхом. Паши уехали немного раньше, но когда Вильямс догонял их, они остановились и пропустили его, почтительно приложив руки к своим фескам. Вообще, сколько я мог заметить, паши находятся в пренебрежении у Англичан, которые держат их в черном теле.

Когда я вернулся, главнокомандующий продиктовал мне приказ по кавказскому корпусу о взятии Карса. Главнокомандующий продиктовал его прямо, и оставил так почти без всяких переделок.

Приказ этот был следующий:

«Ноября 16 дня 1855 г. В стане Владикарс. Поздравляю вас, сотрудники мои. Как наместник царский благодарю вас. Кровью вашею и трудами повержены к стопам Государя Императора твердыни Малой Азии. Русский флаг развевается на стенах Карса, в нем является торжество [178] креста Спасителя. Исчезла, как прах, вся тридцатитысячная анатолийская армия, В плену главнокомандующий ее со всеми чашами, офицерами и английским генералом, управлявшим обороною, со своим штабом, тысячи пленных Турок отправляются на родину нашу свидетельствовать о подвигах ваших. Не сочтены еще приобретенные нами большие запасы оружия и казенного имущества, оставшиеся в Карсе, но кроме отбитых вами в течении кампании орудий и знамен, еще 130 пушек обогатят арсеналы наши. Множество знамен украсят святые соборы России, на память постоянных доблестей ваших. Вторично поздравляю вас, от большого до меньшего, сотрудники мои. Вторично благодарю вас и от себя лично, почтенные сослуживцы. Вам обязан я счастием обрадовать сердце Царя. Вы в нынешнем году довершили совершенное вами в течении прошедших двух лет. И так, возблагодарите вместе со мною Господа сил, в неисповедимых судьбах своих доровавшего нам ныне торжество в самом испытании, чрез которое еще в недавнем времени прошли мы.

«Вера в святое Проведение Божие соблюдает у вас дух воинов и удвоивает бодрые силы ваши. С надеждою на покровительство Всевышнего приступим к новым трудам.

«Главнокомандующий, генерал-адъютант Муравьев.»

Приказ этот в день моего отъезда был отпечатан в лагере вчерне и без нумера, и уезжая, я взял несколько экземпляров с собой в Петербург.

Вечером, полковник Кауфман, на докладе у главнокомандующего, изъявил сожаление свое об Англичанах, которые вели себя так достойно, столько вытерпели во время осады, и теперь становятся нашими военнопленными, «А меня вам не жаль, сказал ему на это Николай Николаевич, — разве я [179] не трудился, не терпел? Разве Карс достался нам даром? Я должен был взять Карс; я бы не перенес штурма, еслибы не взял Карса. Какой ответ я дал бы России, не взявши его?»

Позже вечером, полковник Лорис читал главнокомандующему составленный им по его приказанию проект управления Карсскою областью, которой он назначается начальником. Словесные приказания, в числе многом других распоряжений, повестили лагерю, что завтра назначена сдача турецкой армии в 10 часов утра.

Сегодня много было всем всякого дела, и лагерь кипел работой. Устраивались помещения в землянках для Англичан и турецких начальников; делались распоряжения о принятии военнопленных и немедленном отравлении их большими партиями в Грузию, о приеме оружия и имущества в Карсе, о пропуске и конвоировании редифа за Саганлуг.

Главнокомандующему угодно было, чтобы завтра, на берегу Карс-Чая, приготовлен был обед на всю пленную турецкую армию. Угощение это возложено на полковника Тарханова 2-го. Также приказано, чтобы, немедленно после сдачи, повозки с хлебом и скот были направлены в город.

Сегодня же были присланы к нам из Карса остальные наши пленные, большею частию уже оправившиеся от ран, а иные взятые не ранеными. Главнокомандующий опрашивал каждого из них. [180] Также приведены были паши беглые человек 6-8, в числе их есть и Поляки, и Русские. Большая часть бежали за потерею и растратою казенных денег и вещей, избегая наказания. Беглые содержатся, как преступники, под строгим караулом. Главнокомандующий опрашивал каждого о причинах побега, но ответы их были уклончивы и часто нелепы.

Вечером сделали синий флаг с большим, белым Андреевским крестом посреди. Мне поручено завтра поднять его в Карсе.

Между тем, ловкий Данилка, пользуясь удобным случаем, поспел уже побывать в Карсе. Он был в гостях у Керим-паши; пил у него кофе и остался очень доволен приемом Турок: таким образом он первый из отряда посетил Карс.

Комментарии

1. По донесениям князя Мухранского, несколько штаб-офицеров были в числе убитых и раненных; сверх того мы потеряли три орудия. Князь Мухранский отступил к реке Циве. По дороге к Кутаису, по сю сторону реки Цхенис-цхале, близь впадения ее в Рион в Марани, находились наши хлебные запасы для войска, 50.000 четвертей муки. Приказано было князем Мухранским сжечь их, когда подойдет неприятель. Провиант был сложен на открытом воздухе, в бунтах, и на всякий случай обложен горючими материалами: соломой, хворостом и т. п. Турки были еще далеко, когда загорелись запасы. Говорили, что на реке показались турецкие лодки, но это было неосновательно. Унтер-офицер, бывший при запасах, объяснял, что один бунт загорелся без его ведома, что он старался погасить огонь, но не мог. Через 4 часа после сожжения запасов, в Марань пришел с отрядом генерал-майор Бруннер, который торопился защитить их от Омер-паши. Сожжение маранских запасов было подвергнуто в последствии главнокомандующим строгому исследованию. Недостаток в хлебе на месте, вследствие этого сожжения, не позволил нашим войскам воспользоваться, в последствии, гибельным положением Омер-паши, при его отступлении к Редут-Кале. Князь Мухранский сам должен был отойдти в Кутаис; голод угрожал его отряду. Сделано было распоряжения о покупке половинного количества муки, имевшейся на тифлисском рынке. Покупка обошлась по 13 р. 75 к. за четверть; доставка в отряд стоила около того же; одну станцию можно было вести хлеб только на вьюках. Дальнейшим следствием этого гибельного происшествия, вместе с неисправностию хлебного подрядчика, был голод в Тифлисе: цена хлеба в городе доходила, на несколько дней, до 45 р. сер. за четверть.

2. Ахмет-чауш, перебещик, турецкой службы унтер-офищер, служил нам очень много и усердно; имеет от нас серебрянную медаль в петлице. После кампании он перешел с женою на жительство в Ахалцых и приходил в Каджоры к главнокомандующему с жалобою, что ему не дают там места. Николаи Николаевич щедро наградил его, подарил ему часы и 30 червонцев, и велел дать ему в Ахалцыхском уезде должность с жалованьем по 15 р. с. в месяц. Ахмет был совершенно счастлив.

3. По особому доверию к полковнику Кауфману, главнокомандующий возложил на него поручение вести переговоры с Вильямсом на случай, если тот приедет просить сдачи Карса. Полковник Кауфман, по весьма понятному недоверию к самому себе в столь важном деле, просил главнокомандующего назначить еще и князя Дундукова, как человека опытного, способного, весьма любимого главнокомандующим. Назначение князя Дундукова служило полковнику Кауфману вящим обеспечением в том, чтобы не сделать промаха в случае необходимости отступить от инструкции главнокомандующего.

4. Баня была устроена саперами в старой турецкой сакле раззоренного аула Чавтлик-Чая: несколько других сакль внизу была также исправлены и заняты солдатами и маркитантами, тут же были портные, сапожники, хлебники, булочники и пр.

5. Обширность карсских укреплении и необходимость содержать в них значительный гарнизон навели главнокомандующего на мысль построить в Влади-Карсе новую крепость, сняты были подробные планы нашей позиции; но мысль эта осталась без исполнения.

6. Не помню, когда именно, но уже тогда, когда весть о сдаче обратилась в уверенность, к главнокомандующему пришел генерал-лейтенант Бриммер. Скорыми шагами подошел он к нему и, сняв фуражку с седой головы своей, сказал; «Николай Николаевич, поздравляю вас». Было что-то торжественное и благородное в этих простых словах его, сказанных сильно, с полным сознанием важности совершенного подвига.

7. Вильямс предупреждал его, что он находится в известном списке. Может-быть не хотел он связать себя обещанием не служить против России в течение настоящей войны, как то было поставлено условием свободного пропуска. Может-быть и то, что Кмети бежал потому, что считал сдачу Карса делом Вильямса, а не общим.

8. Цифра эта значительно выше той, которую приводит майор Тиздель (Приложение 3, б); в последнем случае впрочем не включено число больных в госпиталях, простиравшееся до 2.000 чел.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 157. № 626. 1862