КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

(Продолжение).

Сеннтебря 30. Утром генерал-майор Броневский отправился из отряда в Александрополь; ему легче. С ним едет доктор. Главнокомандующий пришел, проводил его, когда он садился в коляску. Еще прежде, когда генерал Броневский, собираясь к отъезду, пришел в палатку главнокомандующего проститься с ним, Николай Николаевич велела [23] позвать урядника Жукова, состоявшего при генерале Броневском, и тут же произвел его в хорунжии. Жукова, этот был и, безотлучно при нем во все время боя и вывел его, когда он быль ранен. Награда Жукову была особенно приятна генералу Броневскому, и он был тронут вниманием главнокомандующего.

В лагере живется помаленьку; военных действий нет никаких. Начинают везде поговаривать о землянках; каждый день посылаются для фуражировок партии от разных частей войска. Сегодня выдался счастливый день для штаба: офицер из конвоя, посланный на фуражировку, достал много сена и саману ¹, которые жители привезли на своих арбах в лагерь, разумеется за хорошие деньги. Возле нашей палатки приютился зеленый стожок, на который мы смотрели с большим удовольствием.

Погода стоить хорошая; дни ясные и еще довольно теплые. По вечерам играет военная музыка, внизу за Карс-Чаем, против палатки главнокомандующего, и в верхнем лагере, за оврагом, в стороне от спуска к мосту. К музыке [24] собираются офицеры, разъезжают верхом. Попрежнему все полно жизнью в лагере. А перед нами все Карс, и все спокоен, а недоступен, и Бог знает, что там делается. Видно только с нашей обсерватории ² в большую зрительную трубу, что днем толпы Турок выходят на работы, окапываются, строят еще укрепления; и все также стоят ряды белых палаток, и также много их. Заметно только, что скота с каждым днем выгоняют на пастьбу под укрепления меньше и меньше, и наконец и выгонять перестали, да и пленные рассказывают, что голодно в Карсе, что пища плохая, больных много; «пропал Осман», прибавляют иные со вздохом.

Октября 1. Прибыл в лагерь дня на дня, по делу, флигель-адъютант, полковник Дренякии. Он находился на Кавказе по Высочайшему повелению, для наблюдения за образованием резервов. Приезжал тоже из своего отряда генерал-майор Яков Петрович, Бакланов; с ним были казаки его, преданные ему на жизнь и на смерть: в Чечне, один из них, теперь хорунжий, был ранен пулею, когда кинулся заслонить собою своего генерала от выстрела. У Бакланова есть свой значок, в [25] роде знамени, который всюду сопровождает его в деле; значок — черный, на нем изображена Адамова голова и написано: «чаю воскресения мертвых». Бакланов сказывала, мне, что значок этот был ему прислан из какого-то монастыря, но кем — он не знает.

Сегодня отправился из отряда капитан артиллерии Добровольский, с подробным донесением Государю о штурме 17 сентября.

Понедельник, октября 3. Утром главнокомандующий делал смотр двум сотням грузинской милиции. Она возвращается в Тифлис, но идет не прямою дорогой на Александрополь, а чрез Ахалцых. Делается это с тою целию, чтобы появление нашей кавалерии, где ее не ожидают, было разглашено жителями и имело вид особого движения на Омер-пашу, ожидаемого с севера Ардагана. Главнокомандующий благодарил Грузин за полезную службу в отряде, и вызывал из строя некоторых, особенно отличившихся (между прочими князя Цицианова). Грузины, все верхом на своих добрых лошадях, прошли по верхней площадке мимо главнокомандующего; потом спустились к мосту, и, перейдя Карс-Чай, потянулись с песнями по долине. В отряде они исполнили свое дело молодцами; 17 числа одна сотня Грузин с другими линейцами была пущена от колонны генерала Майделя, с самого начала боя, во внутренность турецкого [26] лагеря, где они порубили много народа. Казаки говорили, что только ленивый не бил Турок, испуганных такою стремительною атакой нашей кавалерии. Но оставаться долее под Карсом было уже для них тяжело; кони их, хороших кавказских пород, не привыкли к бивачной стоянке и холоду, который по временам становится чувствителен у нас в лагере. Причина была, впрочем, еще и другая, и едва ли не главная: Грузины усумнились, что мы возьмем Карс и просились домой. Потом в Тифлисе им было совестно, что они нас оставили.

Ночью в Карсе была тревога у Турок, и был слышен пушечный выстрел. Оказалось, что тревогу произвел Даниил-Бек, юнкер милиции, из охотников полковника Лориса: с несколькими товарищами, он подъехал тихонько верхом к турецким укреплениям; потом ударил в барабан, поднял пальбу, нашумел, напугал и удрал, когда тревога распространилась в Карсе и Турки переполошились, ожидая нового нападения. Этот Даниил-Бек, Данилка, как его попросту зовут в отряде, родом из тифлисских Армян, имеет знак солдатского Георгия за прошедшую кампанию и исправляет в милиции обязанность старшего, или фельдфебеля; к нему обращаются, чтобы достать ячменю, бревен и чего бы ни было. Он все обделает, — ловкий азият. Неутомимый и отважный на [27] все отчаянные проделки, Данилка, во все время блокады, крепко надоел Туркам.

Октября 4. Получено известие, что персидский посол, А…ас-Кули-хан Сейф-Уль-Мульк, прибыл наконец в Тифлис со всею своею свитой, и отправляет в отряд под Карс к главнокомандующему второе лицо посольства, сартипа Касим-хана. Касим-хан был, до весны 1855 г., консулом в Тифлисе, где его полюбили за приветливость и совершенное отсутствие персидского чванства; потом он был отозван на время в Тегеран, и теперь едет в Петербург с персидским посольством от шаха для поздравления русского императора со вступлением на престол.

Для помещения Касим хана в лагере, назначен домик главнокомандующего, только что отстроенный. Для свиты его поставлены большие теплые палатки и сделано распоряжение для встречи его в отряде с приличною важностию. Главнокомандующий поручил заняться этим делом Александру Федоровичу Крузенштерну ³, капитану Ермолову и мне. Ермолова, принял на себя все хлопоты по угощению и материальному устройству. Я написала, проект торжественной ему встречи, который и была, принят в руководство с небольшими изменениями. [28]

Под вечер, главнокомандующий пошел пешком к полковнику Лорису. Пока он сидел у него в сакле, пил чай и принимал каких-то Курдов, а с любопытством вглядывался и оригинальный вид лагеря милиционеров и в странную смесь его обитателей. Курды, приехавшие по делу с своими старшинами, в красных одеждах и высоких чалмах, сидели на корточках у сакли и курили трубки; беглые Турки, из команды вольноопределяющихся, бродили на свободе по лагерю; по сторонам Татары, Армяне; лица дикие, выразительные; оружие хорошее, верное; тут есть и бывшие арестанты, и каторжные, и лазутчики; конечно много и таких, которые продадут нас Туркам при первом выгодном для них случае. Внизу по дороге, вдоль берега Карс-Чая, едут всадники, тащатся и скрипят арбы; за рекой музыка — Лучия, Норма и Роберт, а дальше весь нижний лагерь. Я как-то особенно помню этот вечер; ко мне возвращались и силы, и здоровье; опять все занимало меня, и чувствовал в себе бодрость и свежесть. А как хороша была потом ночь в лагере — светлая, лунная ночь — и сколько помню я таких чудных ночей! Бывало, сидишь на камне над Карс-Чаем и не можешь уйдти: тихо, светло; от палаток и камней резкие тени. Освещены и долина, и далекие горы. Спокоен лагерь после шумного дня, а завтра снова все закипит жизнию; и думается опять, не будет ли [29] чего завтра, а забыв мочь и все чем любовался, опить с сомнением и ожиданием смотришь в ту сторону, где за возвышенностями скрывается Карс.

Сегодня брат и князь Мухранский отправились в командировку в Александрополь для осмотра госпиталей, для, раздачи денежных пособий раненым офицерам и по многим другим поручениям ⁴ [30] В помощь брату был назначен князь Мухранский. Брат вернулся в отряд 16-го октября, а князь Мухранский — неделю спустя. Главнокомандующий остался особенно доволен всеми распоряжениями брата и выразил ему свою благодарность. Мне приказано присутствовать при докладах полковника Кауфмана главнокомандующему. 6-го октября, вечером, была гроза и порядочный гром.

Воскресенье, октября 9. Утром рано вернулся капитан Ермолов, посланный главнокомандующим в Александрополь для встречи Касим-хана. Он узнал на дороге, что Касим-хан уже прибыл [31] в Гумры и едет в лагерь запросто, без свиты, с одним чиновником нашей миссии, Л. П. Иессеном. Несмотря на это, встреча персидскому посланцу (так главнокомандующий приказал называть в бумагах Касим-хана) у нас в отряде, была блистательная. От Каныкоя провожали его драгуны графа Нирода, а у черты главного лагеря приветствовал его, от лица главнокомандующего, полковник Лорис, с своими охотниками и Курдами в красных одеждах. Касим-хан ехал верхом, шагом, в своем персидском платье и высокой шапке. Батальйон пехоты, построенный вдоль дороги, отдал ему честь с барабанным боем. Впереди хор трубачей драгунского полка играл военный марш. Множество зрителей покрывало площадку, на которой Касим-хан остановился и сошел с коня. Главнокомандующий тоже смотрел в маленькое окошко своей палатки. Было часа три по-полудни. Я встретил Касима -хана у дверей его домика, сказал ему, через перевозчика, несколько приветствий от главнокомандующего и ввел в приготовленную для него комнату. Тут подали ему и кофе, и чай, разных конфет, варений и прохладительных шербетов. Касим-хан был весел, курил кальян, говорил любезности. Мне очень приятно было видеть его; он живо напомнил мне еще недавнее пребывание мое в Тегеране, где мы не раз встречались с ним в садах Сардара. [32]

Сегодня Касим-хан обедает у главнокомандующего запросто; официальный же обед — завтра. После заката солнца, Касим-хан долго заставил себя ждать к обеду, делая у себя в домике свои вечерний намаз (молитву); наконец пришел в столовую, где собрались к обеду несколько генералов; дружески встретились они с главнокомандующим, как старые знакомые. Обед был веселый и оживленный; кушанья были приготовлены по вкусу и обычаям восточного гостя; шербет заменял вино, которого Касим-хан не пьет, исполняя закон своей веры. На площадке, возле столовой, играли попеременно два хора военной музыки.

Вечером Касим-хан перебрался из домика в палатку. Он не мог вынести теплой русской комнаты, и ему сделалось дурно.

Главнокомандующий пришел посетить его. Касим-хан уже лежал в постели совсем расстроенный. Призвали доктора Пилецкого: он нашел, что у Касим-хана была маленькая лихорадка, но ничего сериозного. Николай Николаевич сел возле больного на пол, на ковре, и долго разговаривали они по-тотарски и пили малиновый чай. Оригинальна была беседа эта в большой, пустой палатке, слабо освещенной двумя свечками, поставленными на ковре. Два Персиянина, нукеры Касим-хана, стояли в отдалении безмолвно, и, полные внимания, следили за [33] малейшим изъявлением желаний своего господина и его высокого гости. Все это так и отзывалось Востоком.

Ночью в отряде Бакланова захвачена партия лазов в 116 человек с четырьмя офицерами; или старшинами, и с семью значками. Они уходили из Карса, но были замечены, окружены казаками и сдались после недолгого, слишком неравного для них боя.

В отряд прибыл из Тифлиса генерал-майор Лукаш, старый товарищ Николая Николаевича. Главнокомандующий много с ним говорил, пока он оставался в лагере. Генерал Лукаш присутствовал также и при докладах главнокомандующему.

Понедельник, октября 10. Первое дежурство мое в отряде. До сих под, по совету доктора Пилецкого, я не дежурил, будучи еще слаб после лихорадки. Сегодня, для Касим-хана, пришлось целый день дежурить в мундире. В 11 часов, в столовой палатке, происходил официальный прием персидского посланца. Главнокомандующий был в мундире, окруженный генералами и своею свитою. Касим-хан, уже оправившийся после своего нездоровья, тоже в мундире и своей сартинской красной ленте, поднес главнокомандующему с соответственным приветствием высший персидский орден, портрет шаха Насредина, осыпанный алмазами, голубую к нему ленточку и фирман шаха. Портрет [34] похож, и сделан хорошо. Разговор хотя и официальный, но дружеский и ненатянутый. Николай Николаевич вспоминал то время, когда он получил свой персидский орден Льва и Солнца, и знакомство свое с отцом, дедом и прадедом Фат-Али-шах-Насредина. Тотчас после приема Касим-хан сделал визит главнокомандующему в его палатку, и они беседовали одни. Потом главнокомандующий делал внизу, на равнине за Карс-Чаем, смотр и ученье резервному батальйону, вновь прибывшему в отряд. Касим-хан присутствовал верхом. Смотр был не совсем удачен, но очень продолжителен. Перед обедом мне поручено было поднести Касим-хану подарки от главнокомандующего — золотую табакерку и драгоценный перстень. Касим-хан нюхает табак, и тут же пересыпал табак свой в новую табакерку. Он быль очень доволен, весел и вообще тронут ласковым и дружеским приемом главнокомандующего.

Обед был торжественный. Первый тост главнокомандующий провозгласил за здоровье его величества шаха. Касим-хан отвечал тостом за нашего государя; затем следовали многие другие тосты; музыка играла как и вчера.

После обеда Касим-хану показывали наш лагерь и повезли в коляске в отряд князя Дундукова. Касим-хан ехал с полковником Лорисом, а капитан Ермолов, Л. П. Гессен и я сопровождали [35] его верхом. Две сотни линейцев, охотники Лориса и Курды составляли конвой, и джигитовка продолжалась всю дорогу. Лагерь князя Дундукова представлял вид самый оживленный. Солдаты поставлены была по всему лагерю в один ряд (это князь Дундуков сделал нарочно, чтоб отряд его казался многочисленное), вдоль обеих сторон дороги, которою повезли Касим-хана с целию показать ему все расположение отряда. Перед домиком князя, построенным в виде русской избы, даже с резным петухом на крыше, играла музыка, и драгуны с диким посвистыванием, побрякиванием и подтопыванием отплясывали удалую лезгинку. Касим-хан не мог сохранить своей важности, смеялся с нами от души и подарил плясунам семь червонцев.

В это время партия лазов, взятых в плен генералом Баклановым, находилась в отряде князя Дундукова; ее вели в главный лагерь. Пленные лазы с их старшинами сидели на земле в кружках. Касим-хан осмотривал и расспрашивал их, и это было кстати.

Домой вернулись еще засветло. Я привез главнокомандующему 7 значков, отбитых у лазов. Николай Николаевич послал меня показать их Касим-хану. На значках этих, разных цветов, были турецкие надписи, большею частию молитвы [36] из Корана, которые Касим-хан рассматривал и перечитывал с любопытством.

В последствии, к значкам приделали древки, и все они были поставлены перед домиком главнокомандующего; по заре они снимались на ночь, а днем развевались по ветру и были видны издалека.

Вечером, Касим-хан приходил к главнокомандующему с прощальным визитом и благодарил за оказанный ему радушный прием. Он приехал к нам только на два дня и торопился в Тифлис, чтобы не задерживать следования персидского посольства в Петербург ⁵. Вечером главнокомандующий, у себя в палатке, расспрашивал дипломатического нашего чиновника при Касим-хане, Иессена, об отношениях наших с персидским двором, а позже, при нем же, долго говорил с полковником Петровым, командиром сборного линейного № 2 казачьего полка, о добывании фуража, сена и т. п.

Пребывание Касим-хана в русском лагере, [37] конечно, имело некоторое значение и пользу. Вести о неудачном штурме 17 сентября проникли и в Персию, без сомнения искаженные и преувеличенные, и не могли не сделать там невыгодного для нас впечатления. Но посетив русский лагерь под Карсом, доверенный персидский агент, вместо уныния, вместо войск, расстроенных неудачею, находит стройную, блестящую армию; везде и во всем встречает он довольство, которое подделать невозможно. Чем более всматривается он, тем более уверяется в силе Русских. Начальника видит непоколебимого и спокойного, всех кругом него — бодрых и полных рвения. Тут же, с другой стороны, встречает выходцев из Карса, изнуренных и трудами и плохою пищей, и сам убеждается личными расспросами о бедствиях, переносимых Турками. Все виденное и слышанное им, конечно, сделается известно в Персии, а это будет для нас не бесполезно. В бытность мою в Тавризе, я имел случай узнать, какое значение имеет каждый успех наш и как дурно отзывается на Востоке всякая неудача: в дипломатических сношениях, даже в мелочных, пустых делах, оказывается менее уступчивости, заметно уклонение от исполнения законных требований; на персидской границе нацией усиливаются разбои и грабежи; целые партии прорываются в смежные провинции наши, надеясь воспользоваться смутным временем. [38] Для рассеяния ложных слухов из отряда, которые разными путями залетают в Персию, мне поручено было главнокомандующим немедленно сообщать генеральному консулу нашему в, Тавриде, действительному статскому советнику Ханыкову, обо всем, что делается у нас под Карсом, а в особенных случаях, даже посылать туда нарочных чрез Эривань.

Октября 11. Утром Касим-хан уехал из отряда. Опять провожали его и милиция, и Курды; а по дороге в Каныкой драгуны, составлявшие конвой, носились в атаку марш-маршем, спешивались, ходили в штыки и снова мчались на конях. Все это удивляло и восхищало Касим-хана, который никогда не видал такого правильного и искусного маневрирования регулярной кавалерии.

В отряде, между тем, происходил продолжительный допрос Лазов. Пленные сидели на площадке, разговаривали и ели хлеб, который им приносили; в стороне стояло пять-шесть казаков, пригнавших их от князя Дундукова. Старшин и некоторых других, на вид побойчее и смышленее, водили поочередно к главнокомандующему. Допрос, делал полковник Лорис; иногда Николай Николаевич расспрашивал сам. Войдя в палатку, пленный обыкновенно почтительно, по восточному, кланяется сардару, поднося руку к груди, к губам и потом ко лбу; на вопросы [39] отвечает прилично; но попадаются и озлобленные, которые говорят мало, смотрят дико: у нас, говорят, все хорошо в Карсе; и хлеба много, и войска, и скоро помощь придет, и всех Русских уничтожит; от таких ничего не добьешься. Как кажется однако, слово сдача (теслим) еще неизвестно в войске; хлеба мало; паек уменьшен на половину; мяса нет; солдаты терпят нужду; пленные не скрывают этого, говорят, что так оставаться нельзя; но не понимают возможности положить оружие и отдать Русским Карс.

Главнокомандующий все еще живет в своей палатке. Иногда и холодно на дворе, да у него есть против этого средство. Бывало, если заметит, что стынет в палатке, крикнет: «тепла», и мангал тотчас наполняется раскаленным угольем; жар делается, как в русской бане, а главнокомандующий доволен, сидит без сюртука, иногда в шинели в накидку, пьет чай стакан за стаканом, курит трубку и занимается делами. От этого мангала становилось иногда в палатке так жарко, а может быть и угарно, что раз с полковником Кауфманом сделалось, во время доклада, дурно; помню, что и мне часто бывало плохо. На Николая Николаевича же мангал нисколько не действовал.

Октября 12. День серенький. Главнокомандующий ездил к коляске в отряд генерал-майора [40] Бакланова и князя Дундукова. Ротмистр Башмаков, дежурный адъютант, сопровождал его верхом.

Октября 13. Утром доставлены в лагерь два почтаря с пост-пакетами, перехваченные казаками на пути из Эрзерума в Карс. Сумки принесли к главнокомандующему; в них оказалось множество писем в Карс, частных и официальных, много журналов и газет. Письма были английские, французские, немецкие, турецкие, татарские, персидские, армянские и другие. Они были розданы для прочтения и перевода из них того, что окажется замечательнее. Мне пришлось с другими разбирать английскую переписку; много было в ней интересных сведений. Узнали мы о действиях Омер-паши, о высадке Селима в Трапезунте и об ожидании его со вспомогательным корпусом в Эрзерум; о предположениях Турок двинуться в помощь Карсу, которому обещалось скорое избавление и пр., и пр. Это было также первое наше знакомство с именами Англичан, находившихся в Карсе: Лека, Тизделя, Черчиля, Томсона, Сандвиса, какого-то Зораба, которого мы потом не видали; также английских консулов: Брандта в Эрзеруме и Стивенса, кажется, в Трапезунте. Были тут и самые радостные поздравления с отбитием штурма 17 (29) сентября и надежды, что мы скоро бросим блокаду; если же теперь и строим землянки, то верно для того, чтоб отправить вперед наши [41] палатки и потом вдруг оставить лагерь и отступить без преследования. Были также подробности о занятии южной стороны Севастополя; о страшной потере в день штурма 27 августа; прилагались списки убитым и раненым английским офицерам. Были и вести из Константинополя, политические и частные; были и сердечные записки и высушенные цветочки, присланные издалека, из родного края. В числе посылок оказались перчатки и галстуки генералу Вильямсу, английская золотая гинея в письме, два экземпляра турецкой лубочной картинки, представляющей взятие Севастополя (картинка эта очень похожа на наши произведения подобного рода), английские журналы, иллюстрация, константинопольские газеты. Замечательно французское письмо Омер-паши к генералу Вильямсу ⁶, повидимому первое из их переписки: поздравляет с блистательным успехом 17 (29) сентября и обещает скорое содействие с своей, стороны; подписано: Omer. Интересны также сведения от английского агента при Омер-паше, г. Лингурта, о желании его пробраться к Шамилю, и о неудаче Горцев в Карачае, заставившей его отложить эту поездку. [42]

Когда вся перехваченная почта была разобрана, прочитана и приведена в порядок, то обо всех этих письмах и бумагах доложено было главнокомандующему. Частная переписка и что оказалось удобным из официальных бумаг были отправлены в последствии в Карс с нашим парламентером, Греком. Грек этот имел самую суровую наружность; он говорил несколько по-французски и ездил в Карс всегда с белым значком. С Турками, выезжавшими к нему на встречу, он обыкновенно вступал в разговоры, иногда предлагал им папиросы, иногда бранился жестоко и, возвратившись, смешил нас своими рассказами. Он постоянно отвозил жителей, вышедших к нам и возвращаемых обратно в города; отправлена была и гинея, и посылка генералу Вильямсу, в получении которой он прислал собственноручную росписку. Прочее задержано, равно как и газеты, за что Англичане особенно на нас сердились.

Каждый день, вечером, отдаются в лагере словесные приказания главнокомандующего. Приказания эти заносятся в особую книгу, потом переписываются в канцелярии для разных частей отряда и рассылаются вечером по всему лагерю. Сегодня, когда мы сидели, собравшись в палатке, и казак принес знакомую всем книгу, мы прочли, между прочим, следующее: «всем войскам быть [43] готовыми к немедленному выступлению по первому приказанию.»

Сегодня кончена наша землянка, и мы перебрались в нее с Ф. Л. Кульстремом. Строилась она дней десять и обошлась нам со всеми материалами рублей в 40. Надобно заметить, что каждому офицеру в полку назначено от казны на постройку землянок в лагере под Карсом по 10 р. сер. Штабные получают по 15 руб. Сложена наша землянка из дерна на поверхности земли, и заключает в себе три комнатки, разделенные перегородками с деревянными дверьми; все внутреннее пространство ее заключает в себе шагов 5 в ширину и 10 в длину; по средине приходится печь, выложенная из камня, с прямою трубой вверх; пол земляной, убитый; потолок деревянный. Одну комнатку, побольше, занимали мы вдвоем с братом; во второй — поместился Кульстрем: третья была проходная; в ней лежали вещи и сняли ночью люди. Стройка этой землянки, теплого жилья, нас очень занимала, потому что в палатке становилось холодно; при том палатка наша была обыкновенная, маленькая офицерская, без двери, а это было нам очень горестно. Всякий, кто живал в такой палатке, конечно, испытал, как неприятно входить в нее и выходить во время дождя: палатка тщательно закрыта, чтобы не попадал в нее дождь; надо вынуть внизу колышек наружного белого [44] полотна, пролезть в небольшое отверстие; но внутреннее полотно тоже закрыто, — еще колышек, еще пролезать нагнувшись, а мокрое полотно бьет по лицу, сбивает фуражку, ноги путаются в холсте, застежки рвутся, и потом надо их чинить, все опять застегивать; забыл закрыть — платье на кровати мокро, на земле лужи: все это мелочи, конечно, но помню, что часто они приводили меня в отчаяние, и я с наслаждением помышлял о двери, которая отворяется и запирается легко и свободно. Много было соображений, как сделать нашу землянку уютнее и дешевле; наконец, с общего согласия, составили план и приступили к делу. Бревна не без хлопот, с помощию Данилки, который ко мне с братом оказывал особенное уважение, добыли на базаре и с фуражировок; потом подрядили рабочих, солдат Тульского полка, и началась стройка. Дерн резали внизу за Карс-Чаем, камень для печки собирали в развалинах аула и в поле. Плотники ставили столбы, пригоняли перекладины; остов землянки и дерновые стены заметно подымались; на деревянную настилку потолка положили сухой бурьян, собранный на корню в поле; потом накидали земли; крыше придали слабую покатость на две стороны, и верх ее вымазали глиной: в маленькие окна вставили стекла, привезенные из Александрополя; навесили двери, и землянка была готова. [45]

Комнатка паша освещена отпил окном на подобие больницы; пол земляной, крепко убитый; кровати поставили мы вдоль стен, обитых, для избежания сырости, клеенкой; между ними под окном поставили складной стол; потом еще, где пришлось, деревянную скамью и два табурета; кое-где поделали полки, развесили фуражки и нагайки.

И вот вечером, когда все это было устроено, собрались мы в первый раз в теплой комнатке, перед ярким огнем, разведенным в печке. Приятно вспомнить это время: самовара, шумел на полу, мы сидели перед огнем, пили чай, курили папироски, и хорошо было нам в нашей землянке, весело и легко говорилось. И теперь с наслаждением вспоминаю я наш милый, скромный домик, конечно давно уже разрушенный; много было в нем задушевных разговоров, много всяких дума, перед догаравшим огнем; в нем, в этом тихом, уютном уголке, среди суетливой внешней лагерной жизни под Карсом, полной тревог, и волнений, испытывал я так часто отрадное чувство мира и довольства.

На дворе осень. Лагерь изменяет свой вид, белые палатки исчезают; везде появляются землянки; везде кипит работа, возят бревна, дерн, камни, пилят доски, рубят, роют; и вот появляются отдельные красивые домики из камня и теса, а по земле рядами тянутся длинные невысокие [46] трубы и валит дым: это углубленные землянки солдатские, просторные, теплые. Большие двойные суконные палатки еще держатся; но и у них являются двери и печки, а кругом присыпается земля, чтобы не дуло снизу. В штабе у нас тоже все обстраивается: кто врылся в землю; кто с надеждой на скорый конец окопался в двойной палатке, и в земляном полу выложил печку с плитой; кто смастерил досчатый балаганчик; кто вывел из дерна плотный домик, прислонив его к соседу. Но старше всех в лагере, по времени постройки, — это так-называемый скит, маленькая лачужка, сложенная из камня и навоза, которая стоит одиноко в яме, на краю верхней площадки, возле спуска в Карс-Чаю. В скиту жил Стратиникт Васильевич Россов; он находился при главнокомандующем чиновником для секретной переписки; писал письма к военному министру под диктовку главнокомандующего и пр. Россов и сам, порой, занимался литературой, и написал притчу о вознице Никоколае, анекдот о драгуне и пр. В лагере про него ходило много рассказов, как он, однажды, обедал с мухами и т. п. Вообще в лагере, летом, и даже в сентябре, когда я приехал в отряд, было страшное множество мух, так что к вечеру весь верх палатки, внутри, был совершенно покрыть ими. Россов раскидывал большой зонтик, и когда мухи собирались [47] под полотно, он опускал его и выносил из своей палатки. В скиту у него была теплая печь и водились лягушки и червяки, которые падали к нему с крыши. В последствии переселился к Россову в скит мирза Фет-Али-Ахундев (переводчик для восточных языков) со всем своим скарбом и сильным запахом черемши; у нас говорили, вследствие этого, что в скиту происходила борьба православия с магометанством.

Везде празднуется новоселье. Главнокомандующий часто прохаживается пешком по лагерю, заходит в землянки, полковые лазареты, смотрит войска; солдаты в папахах, полушубках, высоких сапогах; — и тепло всем, не боимся мы холода, не боимся зимы. А между тем дни идут за днями, и довольно однообразно. Главнокомандующий встает часов в 7 или 8, пьет чай, и в это время читают ему докладные записки по разным делам. Утром является комендант лагеря, полковник Панкратьев, с рапортом о благосостоянии главной квартиры. Комендант имеет внутреннее полицейское управление в лагере: в ведении его находятся маркитанты отряда; у него же содержатся арестанты — военнопленные Турки. Главнокомандующий занимается у себя, принимает доклады, расспрашивает пленных и беглых, которых приводить к нему полковник Лорис. Перед обедом обыкновенно он прохаживается по лагерю, или по [48] своей верхней площадке, принимает представляющихся, часто тут же переговаривает с кем нужно. Обедает в час пополудни, в столовой палатке. Кроме штабных, к обеду приглашаются обыкновенно офицеры полков, иногда генералы или лица, которым главнокомандующий хочет передать какие-нибудь приказания. По середам и пятницам, Николай Николаевич ест постное, и часто в эти дни не выходит к столу. После обеда диктует письма или сам пишет, потом опять, и несколько часов сряду занимается докладами, и за работой много и долго пьет чай. Вечером, часов в 10, отдых; читаются газеты, приказы. В палатке всегда очень тепло. В 11 часов приносят закусить чего-нибудь: икры, жареного картофеля и т. п. и вина, которое обыкновенно Николай Николаевич пьет из азарпеши. Спать ложится главнокомандующий в исходе 12 часа. Если что случается экстренное — его будят ночью. Наши дни тоже не разнообразны. Если нет особой работы, то занимаемся чем-нибудь, читаем; много ездим верхом по окрестностям, собираемся вместе и толкуем. Дежурить приходится раз в неделю, иногда чаще; тогда весь день на ногах, часто верхом, и к вечеру устанешь. Кроме адъютанта, дежурит при главнокомандующем ординарец или офицер казачей конвойной команды. Дежурные сидят обыкновенно в столовой или в домике, куда [49] главнокомандующий еще не перебрался. Форма нашей одежды весьма различна. Главнокомандующий сам ходит в папахе и толстом драповом сюртуке — сюртук этот зовется у него «изба»; из нас, кто в папахе, кто в фуражке, кто в солдатской шинели, кто в сюртуке без эполет, иные в тулупчиках, всегда только при шашке, а дежурный в шарфе.

В отряде есть и базар, устроенный по приказанию главнокомандующего; купцы наехали из Александрополя, Эривани, иные даже из Тифлиса. В лавках базара продают говядину, баранов, хлеб, капусту, вообще овощи; много лавочек с табаком, сахарным и красным товаром; чай, студень, булки. О заведении базара было объявлено окрестным жителям чрез полковника Лориса, и они подвозят бревна, дрова и т. п.; изредка попадаются сено, саман и ячмень, но их обыкновенно скупают еще по деревням. Посреди широкой улицы базара — солдатский толкучий рынок, всегда полный народом. Базаром заведует особый офицер, Мериманов, поручик драгунского полка; в распоряжении у него несколько базарных унтер-офицеров для соблюдения порядка и полицейского надзора. На главные предметы назначена даже такса, и торг идет успешно, несмотря на явную вражду маркитантов отряда. [50]

В лагере уже держатся пари о сдаче Карса; назначаются сроки. Дундуков ожидает к 25 октября решительного оборота дел; другие надеются покончить к 1 ноября; вообще много рассчитывают на ноябрь, на холод и снег, на совершенное истощение у Турок провианта. Этому провианту уже давно ведется у нас примерный рассчет, и нельзя не удивляться, чем довольствуется войско в Карсе. По расчету имевшегося в Карсе провианта, должно было ожидать сдачи еще в октябре месяце, но вышло иначе, не говоря уже о том, что солдатский паек был уменьшен до 3/4 фунта в сутки. Как кажется, Вильямс, в последнее время блокады, открыл запасы пшеницы у жителей в городе и пользовался ими для войска ⁷ [51] В карсе было также довольно много сахару: этот товар прежде контрабандой впускали в Грузию, где сахар получался из России, и был потому дорог. О помощи, если она сунется к Туркам из-за Саганлуга, у нас помышляют с радостию. На Омер-пашу Вильямс рассчитывать не может: он бросил разработку пути из Батума на Карс, и действует в Мингрелии ⁸.

Октября 17. В нашей землянке праздновали мы новоселье, почему и были приглашены гости «на пирог с капустой». Главнокомандующий смотрел резервных солдат, приведенных в отряд полковником Хоментовским, для пополнения убыли в полках. Наш парламентер отвозил в Карс серебряную медаль, найденную при английском [52] письме г-жи Томсон к сыну, на том месте, где остановили почту. Тут же оказалось другое письмо г-жи Томсон на имя главнокомандующего, в котором мать убедительно просит, на случай если медаль попадет в руки Русских, не лишать ее сына знака отличия, заслуженного им во время индийской кампании в Пегу. Главнокомандующий исполнил ее желание.

Октября 18. Ночью разбудил главнокомандующего дежурный адъютант Ермолов с бумагами, присланными князем Бебутовым из Тифлиса с нарочным. Полковник Кауфман тоже был призван в палатку главнокомандующего. Бумаги касались дипломатических наших сношений с Персией. Князь Бебутов заключал из своего разговора с послом Абас-Кули-ханом о возможности союза нашего с Персией. Впрочем, доброе расположение персидского правительства к нам, как оказалось в последствии, было очень не продолжительно.

В лагере, днем и ночью, пилят бревна на доски для землянок. В эту же ночь шум не давал заснуть главнокомандующему: он послал узнать, что это работают. То была пилка бревен для поручика, который рассказывал потом, как плотники, услышав, что главнокомандующий прислал узнать что они делают, бросили работу свою и разбежались, объятые страхом. [53]

Главный отряд разделен на две части: одна, под начальством генерала Бриммера, должна двинуться к Сагантугу, на встречу Селим-паше, если они только отважится идти на выручку Карса; другая часть остается под Карсом с генералом Баклановым, который для этого вызван из селения Мелик-Кева и живет в нашем лагере, внизу за Карс-Чаем, у полковника Петрова. Сегодня, генерал-лейтенант Бриммер делал своим войскам смотра, на равнине, за Карс-Чаем. В турецких табияха, видно было большое движение: очевидно, Турки ожидали нового нападения.

20-го октября выехал к нам из Карса парламентер, турецкий офицер, с предложением от генерала Вильямса возвратить нам несколько человека, наших раненых, взятых в плен на штурме 17-го сентября. Офицер, адъютант Керим-паши, и спутника, его, тоже Турок, были оба верхом. Офицера, говорил очень бойко; ему глаза, не завязывали, и он, мог видеть наш лагерь и землянки.

Октября 21. Несколько офицеров из штаба главнокомандующего: Б., И., П. и я ездили верхом прокатиться в отряд князя Дундукова. Мы застали его за обедом с офицерами полка. Хозяин был очень любезен и водил нас по лагерю. Мы ездили без всякого конвоя: дорога идет равниной; надо переехать болотистый ручей; потом [54] начинаются возвышенности, и самый лагерь уже стоит на высокой горе, с которой спуск довольно труден.

Вечером, полковник Мансурадзе был послан с фурами для принятия наших раненых из Карса. Турки вывезли их тоже в фурах, на равнину, перед свои укрепления. На дворе было совсем темно, когда повозки прибыли на переднюю площадку. Забегали фонари. Главнокомандующий сам вышел к раненым; их было 14 солдат и один офицер; все почти тяжело раненые или увечные. Велика была их радость вернуться к своим; к повозкам подходили солдаты, узнавали товарищей; раненые крестились, благодарили Бога, говорили, что день этот им как светлый праздник Христов. На первое время их поместили в больших палатках саперного батальйона, а офицера, поручика Любимова, в домике главнокомандующего. Николай Николаевич призывал его и расспрашивала, у себя в палатке; но так как он почти все время провел в госпитале под присмотром и страдал от раны (он был ранен пулей в глаз и окривел, но сам был здоров и бодр), то и не мог иметь верных сведений о положении турецких войск. Англичане обходились с нашими ранеными офицерами очень хорошо, и пищу им давали от своего стола.

Сегодня, вечером, главнокомандующий послал в [55] селение Заримат, верстах в 25 от Карса, адъютанта своего Ермолова. Пронесся слух, что в селение это согнано из окрестных деревень много скота, чтобы, пользуясь темною ночью вогнать его в Карс. Капитану Ермолову поручено захватить жителей врасплох, и строго, грозою, разобрать дело. В последствии оказалось, что слух этот был не основателен, но страх был пущен, и мог служить оградой на будущее время.

Суббота, октября 22. Замечено было, что Турки на днях небольшими партиями выходили из своих укреплений в аул Шорах и выбирали оттуда дерево на дрова. Поэтому случаю поручено генерал-майору Бакланову раззорить аул, вывезти оттуда что можно из годного леса, остальное сжечь. Главнокомандующий осматривал артиллерийский парк за лагерем по дороге в Каныкой: лошади были не сбережены и обоз в дурном виде; главнокомандующий сильно распек командира парка. В это время послышались пушечные выстрелы с Шорахских высот. Николай Николаевич послал к Бакланову А. И. Попаригопуло, который был сегодня дежурным ординарцем. Выстрелы скоро прекратились. Из отряда прискакал казак с донесением, что Турки открыли артиллерийский огонь из своих передовых батарей, и что снаряды их даже перелетают за аул; поэтому батальйоны отведены назад и поставлены вне выстрелов, [56] между обсервационною и Столовою горой, и аул, зажжен охотниками; при этом ранен у нас один казак, а другой контужен.

Главнокомандующий посетил раненых, привезенных вчера из Карса. Вчера еще, но его приказанию, роздал я им по червонцу на брата. По словам наших докторов, перевязки сделаны Англичанами отлично. В числе раненых находился один солдат без ноги. Он рассказывал, что ногу отбило ему ядром, когда он подходил с батальйоном к укреплению, но нога еще держалась, и он мучился невыносимо; считая свою гибель неизбежною, он просил товарищей своих приколоть его: «согрешил, ваше превосходительство, хотел од своих конец принять, да не послушали.» Потом, когда наши войска отступали, он пополз к турецкому валу; здесь Турки убивали многих наших оставшихся раненых, хотели и его приколоть, но их удержал Англичанин. Его отнесли в дом и отрезали ногу; перед операцией хотели дать усыпительного, но он не принял. В госпитале раненых берегли и смотрели за ними хорошо, только мало кормили; на это жаловались все наши раненые; они уверяли, что хлеб у Турок кончается, и они не могут долго держаться в Карсе.

Вечером, с почтой, получены известия от барона Николаи о молодом Джемал-Эддине-Шамиле. [57] Его уже женили. Он скучает у старика-отца, просит прислать ему книг, между прочим, Робинзона Крузе и Поваренное искусство: это разрешено ему отцом. Вообще имеется, кажется, надежда начать, через него, торговые сношения с Горцами.

Сегодня начали мы рыть конюшню возле своей землянки. До сих пор кабардинские лошадки наши стояли на открытых коновязях. Днем их угоняли на траву, оставляя для каждого из нас по одной. Под конец корм в поле был уже очень плохой, и в конце октября выгонять перестали.

Воскресенье, октября 25. Главнокомандующий переселился, наконец, из палатки в свой теплый домик; начали тоже рыть большую землянку для столовой. Я ездил верхом к так-называемой Мечетке, на равнине за Карс-Чаем. Повидимому, это развалины армянской церкви; далее, в стороне от дороги, армянское кладбище. Я проехал к передовым нашим пикетам и к Столовой горе: тут везде безопасно. Аул Шорах еще дымится, но слабо. На возвратном пути я наткнулся на женщину с тремя маленькими детьми, вышедшую из Карса. Она жила в соседней деревне и ушла с семьей в Карс, когда приблизились Русские. Муж умер от холеры, и она сама, боясь за себя и за детей голодной смерти, выбежала сегодня из города, подарив часовому какое-то покрывало, чтоб он пропустил ее за вал. [58] Женщина эта умоляла пропустить ее в ее деревню, а если ей самой нельзя, то передать, по крайней мере, детей ее кому-нибудь из оставшихся в их деревне родных. Но на днях еще подтверждено строгое приказание главнокомандующего — всех жителей, выходящих из Карса, без различия пола и возраста, останавливать в цепи и возвращать в город. Просьбы мои у Николая Николаевича сделать исключение на этот случай не имели успеха, и мать, и дети были возвращены в Карс. Помню, как это было мне горько, и какие грустные размышления насчет войны проходили у меня в голове.

Октября 24. Брат, К. и я ездили верхом к Карсу, на Столовую гору; перед нами были Шорахские высоты, и внизу аул Шорах еще дымился. В последствии все дерево было потихоньку вытаскано из него нашими солдатами. Спуск с Столовой горы крут и каменист. Мы проехали его осторожно шагом. 17-го сентября, посланные главнокомандующего спускались здесь же скорою рысью. Князь Мухранский вернулся из Александрополя, и остановился у нас, пока отстраивалась его землянка.

Октября 26. Общество наше увеличилось и оживилось: приехал адъютант главнокомандующего, поручик Жуков, из Черноморья. Он находился в распоряжении генерала Филипсона и привез [59] главнокомандующему подарок от Черноморцев — штуцер из числа взятых у Англичан, во время высадки их около Тамани. После обеда поехали мы (большим обществом вниз по берегу Карс-Чая, по отличной дороге, ведущей в Карс; потом взяли вправо, и когда мы поднялись на гору, перед нами открылся весь город в прекрасной панораме. Видна была и цитадель, и дома, и мечети, и множество белых палаток внизу по табиям и также на вершинах, окружающих города. В первый раз удалось мне так хорошо видеть Карс. Назад, мы вернулись через Команцур, где ясно были видны следы нашего прежнего лагеря, переведенного оттуда в Чавтлик-Чай.

После заката солнца, когда стемнело, общество наше, почти в том, же составе, поехало опять к Карсу смотреть тревогу, которую должна была сделать у Турок, наша небольшая партия с ракетами. (С ракетами ходил поручик, Семчевский, а в конвое был полковник Петров с линейными казаками.)

Нас, было человек шесть, да десять козаков из конвоя, все молодцы на подбор, бывалые в таких, ночных поездках, и хорошо знающие местность. Мы ехали молча, на сготовке; остановились мы, сколько могли сообразить, напротив Канли-табии, расставили секреты, сами сошли с лошадей и прошли еще вперед, пока не обозначилась [60] в темноте черная полоса — вал укрепления, от которого мы стояли, примерно, на ружейный выстрел. Команда с ракетами поехала отделено от нас и должна была бросать ракеты в часть нижнего лагеря, левее Канли-табии, ближе к Карс-Чаю. Мы ждали очень долго; слышен был хорошо лай собак в городе, и каждый час бил барабан, означая смену часовых. Наконец загорелась ракета, показалась огненная струя, потом ракета лопнула. Спустя некоторое время поднялась другая, но тоже лопнула раньше чем следовало. В городе началась тревога, барабан забил в разных концах; слышны были ружейные выстрелы: одна труба, очень заунывная, долго играла. Подождав еще немного, мы вернулись домой в лагерь. Действие больших ракет было неудачно, но команда выпустила также несколько маленьких ракет, которые попали в турецкий лагерь; впрочем, цель была достигнута: тревога сделана в Карсе, нарушен покой Турок.

Октября 28. Брат посылается в село Катанлы, где стоит полковник Едигаров с полком милиции. Это наш крайний передовой пункт, верстах в шестнадцати от главной квартиры; отсюда высылаются только конные разъезды по окрестностям. Главнокомандующий поручил брагу осмотреть, исправно ли держится отряд Едигарова. На пути брат видел отличный армянский аул Бегли-Ахмет; [61] жители его не бросили своих домов, о напротив того обстроились богато, пользуясь лесом из оставленных соседних аулов.

Дни проходят однообразно. Мне поручено проэкзаменовать несколько юнкеров на производство в офицеры; требуется от них очень мало: писать под диктовку порусски, без грубых ошибок, первые четыре правила арифметики и немного из дробей, еще легкий грамматический разбор. Листы их писания представляю главнокомандующему, и он уже разрешает. Вообще познания слабы, и, несмотря на легкий экзамен, двое юнкеров не выдержали его, и производство их было отложено.

Из Эрзерума выехал к нам армянский архиерей: зовет туда Русских. Архиерей этот был в немилости у Нерцеса и, кажется, даже изгнан им из Грузии. Главнокомандующий удержал его в лагере. В последствии, когда Карс сдался, архиерей этот, уже прощенный Нерцесом, был назначен в Карс.

Пленных и беглых приводят довольно. Оружие от них отбирается, и для литья пуль к штуцерам, стараниями брата, изготовлены в стрелковом батальйоне пульные формы. На одном турецком выходце нашли черный хлебик, весом 1/2 – 3/4 фунта, составляющий суточную порцию солдата, и корни какой-то травы. Эти корни, по [62] словам пленных, вырывают они в поле под укреплениями и варят из них суп. Один вынес кусок дохлой конины: это теперь пища карсского гарнизона. Об этом главнокомандующий писал А. Н. Муравьеву, говоря, что у него в Карсе Турки постятся гораздо лучше чем все постники в Петербурге ⁹.

У нас все обстроилось; начинают везде рыть конюшни для лошадей; только с каждым днем труднее добываются на фуражировках ячмень и сено. Впрочем запасы в вагенбурге еще не тронуты, а между тем послан Н. Л. Дункель в Духоборье для закупки сена и доставки в лагерь в большом количестве. На Саганлуг отправлен батальйон для рубки леса и приготовления на зимнее время санных полозьев, которые на наших повозках доставляются в отряд. Отдано [63] приказание о заготовлении в полках лопат для расчистки снега. Между Александрополем и главным лагерем устроены три почтовые станции в Пирвали, Хадживали и Визин-Кеве. На каждой держится малаканами по контракту до 12 лошадей и бегают лихие русские тройки с колокольчиками по дороге, где на каждые 50 саженей сложены высокие правильные пирамиды из камня, для обозначения пути на случай зимних метелей. Офицеры генерального штаба разосланы по санджакам Карсского пашалыка; они делают съемки, собирают статистические сведения о населении края, о дорогах, продовольствии и проч., и ни откуда не двигается помощь на выручку Карса.

Октября 29. До сих пора, еще мы не знаем, как приняты Государем известия о штурме 17-го сентября. Было письмо главнокомандующему от военного министра, но фельдъегерь, посланный из нашего лагеря с донесением, не застал Государя в Петербурге и отправлен немедленно в Николаев. Видно, что в Петербурге неудача под Карсом поразила своею неожиданностью. Не мудрено: все ожидали от генерала Муравьева решительного, блистательного успеха. Сегодня наконец возвратился подполковник Добровольский ¹⁰, посланный 1-го [64] октября с письмом главнокомандующего к Государю. Николай Николаевич был еще в постеле, когда Добровольский пошел к нему в комнату. Первый вопрос был: «есть ли знамя георгиевское»? ¹¹ «Есть.» Это очень обрадовало главнокомандующего. Добровольский привез ему письмо от Государя, и передал его слова: «Скажите Николаю Николаевичу, что я совершенно согласен с ним, что пало было предпринять штурм.» В письме своем Государь жалует георгиевское знамя 1-му Рязанскому батальному; и в заключение благословляет армию на успех. Добровольский нашел Государя в Николаеве. Главнокомандующий много расспрашивал Добровольского о наших действиях против союзников, о военных предположениях и проч. У нас пронесся было перед этим слух, что русские войска очищают Крым.

Солдаты Рязанского полка работали столовую землянку, когда главнокомандующий вышел из своего домика. Он вызвал людей 1-го батальйона и поздравил их с царскою наградой. Добрая весть быстро разнеслась по всему лагерю.

После обеда поехал я с Ш., верхом, в нераззоренный аул, лежащий вправо от дороги в Каныкой. Там есть жители, и поставлены солдаты [65] наши для охранения их домов и имущества. Аул бедный, много кизика сложено в грудах. Этого дорогой проехали мы в драгунский лагерь к полковнику Есакову, командиру № 13 конной батареи, и в дружеской беседе засиделись долго. Уже давно пробили зорю, и совсем стемнело, когда мы поскакали домой. Недалеко од лагеря на нас наскочил казачий разъезда. Давно уже нас искали по всему лагерю и окрестностям; брат был в тревоге, и главнокомандующий беспокоился: никто не знал, куда мы отправились. За отлучку эту из лагеря, после зори, когда полагается быть на местах, я получил от главнокомандующего строгий выговор, «надо бы вас обоих к Панкратьеву (коменданту) отправить, поучиться», и чуть-чуть не пришлось нам с Ш. провести эту ночь под арестом, — «с пленными Турками», по словам Николая Николаевича.

Воскресенье, октября 30-го. Утром главнокомандующий обходил пешком верхний лагерь, и, вызвав из землянок 1-й батальйон Рязанского полка, поздравил его с георгиевским знаменем. Мы отстроили свою теплую конюшню, и теперь спокойно можем ожидать холодов; только землянка наша заметно покосилась, когда к одной стене ее прислонил свой домишко князь Мухранский. После обеда ездил я с братом в вагенбург и в [66] аул Каныкой. Стоги сена (числом до шести) обнесены стенкой, сложенною из камня; к ним приставлен караул, и сено расходуется только в самых крайних случаях, как например, на тюфяки в лазареты, на арбы при перевозке раненых и немного на транспортных быков, так как подножный корм прекратился, а транспорты не имеют своих запасов. Госпиталь переведен из вагенбурга в аул; помещения для больных устроены отлично, в удобных и просторных саклях; в крыше отверстия, которые могут закрываться на ночь; везде поделаны камины, воздух в саклях чистый и свежий.

(Продолжение в следующем нумере).

Комментарии

1. Саман — ячменная солома, избитая в труху, при молочении ногами лошадей или быков, по местному обычаю. В последнее время, вольные цены на фураж были у нас в отряде примерно следующие: самара ячменю (8 четвериков) от 8 до 9 р.; саману корзина (в полчетверти) 10 к. сер.; сена арба (пудов 7–8) от 1 до 1 1/2 р. сер. Саман мы смешивали с ячменем для лошадей.

2. Обсерватория была в ведении генерал-майора Ходзько, и при ней всегда находился один из топографов. Телескоп был поставлен в беседке, и от сюда Карродини, прапорщик Нижегородского драгунского полка, срисовывал вид карсских укреплений.

3. А. Ф. Крузенштерн, действительный статский советник, был в отряде начальником гражданской пехотной канцелярии наместника.

4. Главное поручение брату состояло в том, чтоб очистить сколько возможно Александрополь от раненых и больных, которые наполняли не только госпитали, но и все почти частные квартиры города. Исполняя приказание главнокомандующего, брат отправил из Александрополя в Тифлис три транспорта (каждый от 500 до 700 человек) и сам ездил в Джелал-Оглу, где на пути в Тифлис, в штабе артиллерии, была, также устроен временный госпиталь. Все раненые и больные, которые только могли ехать, были привезены из Александрополя; после этого, хотя госпитали еще и были полны, но частные квартиры уже не занимались больными нижними чинами, и только в некоторых еще лежали офицеры. Мера эта была необходима: от большого количества больных и раненых, от недостатка правильного присмотра за ними и т.п., воздух в госпиталях был испорчен и доктора опасались гангрены, как то было в Александрополе два года тому назад. В числе докторов особенно искусно и усердно занимался ранеными С. А. Глаголев. В строениях карантина помещались выздоравливающие.

В Александрополе сверх того находилось много солдат здоровых, которые прибыли из лагеря с больными, и ранеными, и проживали без дела в городе. Всех их (от 1500–2000) брат исподоволь вернул в отряд; в числе их были и офицеры. Относительно раненых офицеров, главнокомандующий приказал брату узнать обстоятельно и доложить ему по возвращении о здоровье каждого из них; ему же поручено было раздать раненым офицерам, в пособие каждому, от 20 до 50 р. сер. из пожертвованных на то сумм, присланных в отряд из России. Помощь эта для многих была истинным благодеянием и принималась с живою благодарностию.

В Александрополе находился в это время в командировке полковник Тарханов старший (Конст. Давыд.). Ему поручен был главный надзор над заготовкою сухарей для отряда, и обращено его внимание на соблюдение большей правильности в этой операции, так как было замечено, что на это дело сжигается слишком много дров, весьма ценных в Александрополе. Полковник Тарханов принялся за это дело с полным рвением и уменьшил количество дров почти втрое против прежнего. В Александрополе стояли от полков резервные батальйоны, которые содержали караулы и занимались приготовлением сухарей. Главнокомандующий приказал брату «быть союзником» полковнику Тарханову в данном тому поручении. Наконец еще предписано было ему по дороге осмотреть запасы сена в Огуздах и самана в Хадживали, и сообщить кн. Чавчавадзе, что милиция его бегает, и чтоб он принял против того меры.

5. Персидское посольство привезло также подарки главнокомандующему от шаха в разных персидских сановников в замен вещей, которые поднесли мы им от лица наместника во время нашего посольства в Тегеран. Подарки состояли из двух дорогих шалей от шаха, двух лошадей и мозаичной мебели испаганской работы. Шала Касим-хан привез в отряд. Сколько помню, одна лошадь была от Содразама, другая от принца Феруз-мирзы, почетного правителя Адербейджана, мебель от адербейджанского каймакана мирзы Садык-хана.

6. Это письмо доставлено было в главную квартиру 14 октября. Оно поднято было на земле, со многими другими письмами, уже после поимки почтарей. У нас сначала думали, что оно было подкинуто нарочно.

7. Должно заметить, что не все в отряде рассчитывали на скорую сдачу Карса. Еще за долго до упомянутого здесь времени, полковник Кауфман был убежден, что сдача может произойдти не ранее половины ноября. Когда главнокомандующий был у Керпи-Кева, полковник Кауфман оставался с генерал-майором Бриммером под Карсом и писал к полковнику Лорису для доклада главнокомандующему об атом своем мнении, основанном на разных указаниях. Но как данные полковника Лориса не были согласны с указаниями полковника Кауфмана, то Николаи Николаевич не доверял его сомнениям, и это обстоятельство, то-есть как бы ложное убеждение его, дало главнокомандующему повод прозвать полковника Кауфмама le medecin laut pis. Николай Николаевич любил сводить полковника Кауфмана с князем Дундуковым, которого прозвал le medecin tant mieux, так как он был особенно находчив на то, чтобы каждое обстоятельство растолковывать в нашу пользу, между тем как полковник Кауфман, имея убеждение в поздней сдаче Карса, невольно впадал в другую крайность. Главнокомандующий из диспутов их старался уяснить себе такой темный и в то же время интересный для всех предмет. Замечание К. П. ф.-К.

8. Из Батума есть вьючная дорога, чрез Ардануч в Ардаган, этим путем провозились в Карс колониальные произведения. Но Омер-паша начал разработку прямой дороги через Аджарский хребет из Батума на Кулу. Разработка эта, по своей трудности, была оставлена. Омер-паша сел на суда и высадился в Сухум-Кале. После этого он перешел с боя, через Ингур, занял Зугдиды и подвинулся к реке Цхенис-Цхале, в 40 верстах от Кутаиси. По сю сторону этой реки, в Марани, были наши хлебные магазины, сожженные по распоряжению князя Мухранского, начальника гурийского отряда.

9. Капитан Томсон рассказывал во время плена своего в России, что когда вся говядина вышла в Карсе, Вильямс велел тайком от жителей и войска, ночью, убивать лошадей (в овраге у Карс-Чая за цитаделью), отрезывать им ноги и голову, и, разрубив на куски, продавать на базарах и раздавать в войсках. Жители только чрез несколько дней открыли это, и подняли ропот, за ними и солдаты; говорили, что грешно есть конину. Тогда Вильямс и паши вышли на площадь, представили народу положение дел и надежду на скорое освобождение; в заключение Англичане, паши и мулла съели по куску конины; тогда войско и жители покорились необходимости. Это случилось, вероятно, в начале октября. Пор. П.

10. По представлению главнокомандующего, Добровольский, посланный из лагеря капитаном, был произведен Государем в подполковники.

11. Для 1-го батальйона Рязанского полка, прошедшего с подполковником Кауфманом сквозь турецкий лагерь.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 157. № 625. 1862