КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

После обеда поехал я с Ш., верхом, в неразоренный аул, лежащий вправо от дороги в Каныкой. Там есть жители, и поставлены солдаты наши для охранения их домов и имущества. Аул бедный, много кизика сложено в грудах. Этою дорогой проехали мы в драгунский лагерь к полковнику Есакову, командиру № 13 конной батареи, и в дружеской беседе засиделись долго. Уже давно пробили зорю, и совсем стемнело, когда мы поскакали домой. Недалеко от лагеря на нас наскочил казачий разъезд. Давно уже нас искали по всему лагерю и окрестностям; брат был в тревоге, и главнокомандующий беспокоился: никто не знал, куда мы отправились. За отлучку эту из лагеря, после зори, когда полагается быть на местах, я получил от главнокомандующего строгий выговор: «надо бы вас обоих к Панкратьеву (коменданту) отправить поучиться», и чуть-чуть [385] не пришлось нам с Ш. провести эту ночь под арестом, — «с пленными Турками», по словам Николая Николаевича.

Воскресенье, октября 30-го. Утром главнокомандующий обходил пешком верхний лагерь, и вызвав из землянок 1-й батальон Рязанского полка, поздравил его с георгиевским знаменем. Мы отстроили свою теплую конюшню, и теперь спокойно можем ожидать холодов; только землянка наша заметно покосилась, когда к одной стене ее прислонил свой домишко князь Мухранский, После обеда ездил я с братом в вагенбург и в аул Каныкой. Стоги сена (числом до шести) обнесены стенкой, сложенною из камня; в ним приставлен караул, и сено расходуется только в самых крайних случаях, как например, на тюфяки, в лазареты, на арбы при перевозке раненых и немного на транспортных быков, так как подножный корм прекратился, а транспорты не имеют своих запасов. Госпиталь переведен из вагенбурга в аул; помещения для больных устроены отлично, в удобных и просторных саклях; в крыше отверстия, которые могут закрываться на ночь; везде поделаны камины, воздух в саклях чистый и свежий.

Октября 31-го. Из Карса приезжал в лагерь парламентер, опять адъютант Керим-паши, с проводником; оба верхом. Они проехали из нижнего турецкого лагеря прямо в лагерную цепь Рязанского полка, не был остановлены передовым казачьим пикетом. Эта оплошность казаков не прошла даром, и главнокомандующий приказал сделать дознание, как это случилось. Как и в первый раз, офицер этот прибыл с предложением вывести к нам еще несколько человек наших раненых, взятых Турками 17-го сентября. Адъютант смотрит бодро, бранит Англичан, но полон надежд на скорое освобождение Карса Селимом. Кони хорошие, но тощие. Парламентер свободно осматривал лагерь: скрывать нечего; напротив, чем больше видят, тем лучше для нас.

Вечером к главнокомандующему прискакал курьер, князь Челокаев, от князя Багратиона Мухранского, с донесением о Деле под Ингуром и о переходе Омер-паши чрез нашу границу. Самый приезд курьера и сущность его донесения были покрыты для нас какою-то таинственностью, так что [386] сначала мы узнали только урывками в чем было дело. Мухранский доносит, впрочем, как бы о победе, но не очень этому верится: потеря наша, по числительности отряда, значительная; Омер-паша вошел в Мингрелию с боя, и двигается к Кутаису. ³¹

Вторник, ноября 1-го. Ноябрь, и нет конца с Карсом. Сегодня проиграно по этому случаю несколько пари; князь Дундуков тоже проиграл; впрочем по прежнему ожидает скорой развязки, призывая и других к терпению: «погодите немножко господа; они (Турки) голодные, да ждут, а вы, сытые, не можете подождать».

Много толков о полученных вчера известиях от князя Мухраиского. Кажется, впрочем, бояться нечего, потому что не смотря даже на успех, Омер-паша, в это время года, по причине трудных сообщений, не может далеко двинуться вперед в Мингрелию и Имеретью.

Беглых меньше; проговариваются, что обещано Карсу [387] избавление в эту джумму (пятницу), и вот в городе надеются и ждут джуммы.

Около этого времени слышны были у нас в лагере, к стороне Эрзерума, пушечные выстрелы; по сведениям, собранным нашими передовыми разъездами, Турки не переходили за Саганлуг, и выстрелы эти были в отряде Селима, расположенном по ту сторону хребта. Причиной тому, как кажется говорили, была раздача жалованья солдатам. Кстати заметить, что 17 сентября пушечные выстрелы были ясно слышны в Александрополе.

Из Александрополя доставлено в лагерь 11 рядовых и 1 офицер турецких пленных, взятых нами в разное время: все они из раненых и неспособных к военному делу, и отправляются в Карс для размена на наших солдат. Турки не просили и не ожидали этого размена; возвращая нам наших раненых, они хотели, вероятно, только избавиться от лишних людей, требующих пищи и ухода. И бедным пленным возвращение к своим вовсе не было по сердцу. Их повезли на арбах, под парламентерским флагом. Наших пленных, числом 11, вывезли из Карса тоже на арбах, но, по рассказам парламентера, лошади в запряжке уже очень плохи, очень тощи. Турецкий офицер, выехавший с ними, был очень удивлен и не доволен разменом; сначала, они даже не хотел принимать своих раненых.

Главнокомандующий сам расспрашивал некоторых из прибывших сегодня из Карса людей. Видно, что бедствие в городе усиливается; в войске недостаток пищи и теплой одежды, изнеможение и болезни; жители волнуются; все это, впрочем, было уже нам более или менее известно. По приказанию главнокомандующего, был я опять в ауле Каныкое разузнать о первых наших раненых, привезенных из Карса. В верхней части аула живут Армяне, внизу Турки; в полугоре вырыты обширные, подземные сакли с переходами, куда запирают на зиму скот; в одной сакле, мне показали армянскую церковь, бедную, почти без всяких образов и украшений; одна большая сакля, в несколько отделений, засыпана саманом и к ней приставлен караул. В селении есть ручей, но его запружают в другом верхнем ауле в горах, откуда бежит он, так что от холодов ручей начинает вымерзать. Здесь, в Каныкое, нашел я доктора [388] Шнейдера, с которым ездил в Персию: он лежал больной в лихорадке.

2 и 3 ноября проходят в некотором ожидании. Беглых заметно меньше; бдительность в цепи усилена; казакам обещана хорошая награда, если перехватят кого-либо из Англичан, когда кто из них вздумает бросить Карс, чтобы пробраться в Эрзерум.

От несторианского патриарха, из города Вана, есть тайное извещение о расположении тамошних жителей к Русским. Он просит нашего войска, изъявляя готовность подняться тогда с своим народом, чтобы действовать с нами за одно против Турок. Патриарху послана в подарок золотая табакерка; но действия его до времени приостановлены.

В лагере отстраиваются новые землянки и справляются в них новоселья. Между прочим, я был на пироге у М. Ч. а потом и у командира его, П. И. Брискорна. Во владениях батарейной батареи сложены два большие стога сена и саману, так называемые офицерами «большой и малый Арарат». Теперь, когда добывание фуража становится с каждым днем труднее, эти оба Арарата веселят взор и сердце командирское, и возбуждают невольную зависть. Не малых хлопот, забот и хитростей стоило продовольствие лошадей в последнее время в отряде. Опустели деревни, близкие к лагерю, и за фуражом надо было посылать уже далеко. Вдруг проскользнет радостная весть, что по такой-то дороге, в таком-то ауле, есть ячмень и сено у жителей; но все узнают, все нагрянут, а дележ неприятен; надо схитрить; и вот, в приятельской беседе, неосторожно проговаривается ловкий хозяин, что там-то (верстах в 20 в сторону от аула) оказались скрытые запасы, и что завтра он посылает туда народ свой для закупки и привоза фуража в лагерь; и попадаются на этот отвод неопытные в деле командирском, и забираются они сами до восхода солнца в далекий пустой аул, между тем как хозяин, тем временем, спокойно, без шума и помехи, промышляет в новооткрытом плодовитом местечке.

Вечером, 3-го ноября, главнокомандующий послал Флигель-адъютанта Черткова и князя Мухранского объехать все наши посты и цепь до отряда полковника Тихоцкого. Они проездили всю ночь и вернулись на другой день к обеду. Такие назначения делаются обыкновенно совершенно неожиданно. [389] Главнокомандующий просит к себе приходить; иногда Николай Николаевич звал просто чай пить, иногда, чтобы передать приказание, но случалось, когда войдешь, Николай Николаевич молчит долго и думает; тут так и знаешь, что «путь», и угадываешь только куда, в Каныкой ли, или в Бозгалы; а не то к Бакланову, или и еще подальше; а как скажет: «возьми конвой и поезжай» и т. д., то и станет совсем ясно и верно, что эту ночь будешь напролет сидеть на коне, или известное число суток трястись на тележке; и все это ни по чем; ошеломит сначала немного, а потом даже весело станет, как маленькое развлечение в нашей лагерной жизни.

Пятница, ноября 4-го. Джумма, по словам пленных, день избавления, обещанный Вильямсом Карсу; но все спокойно; не слыхать Селима и в городе тихо. Главнокомандующий ездил в коляске в аул Каныкой, осматривал госпитали и остался доволен; домой вернулся долиной, чрез драгунский лагерь графа Нирода. Адъютанты и ординарцы провожали его верхом большою свитой. Генерал Шонерт скакал впереди других. В черте своего отряда, граф Нирод тоже встречал и провожал главнокомандующего верхом.

В ночь на субботу, 5-го ноября, выпал первый снег. Все забелело: и горы, и долины, и крыши наших землянок; к полудню однако все уже стаяло. Это время главнокомандующий вообще часто посылает своих адъютантов, особенно ночью, поверять выставляемые отрядом цепи и посты. Были у нас в лагере рассуждения о возможности сорвать ночью нижний турецкий лагерь, потому что замечено, что бдительность Турок очень ослабла. Однажды об этом даже зашел разговор у главнокомандующего. По его мнению, это дело сбыточное: мы можем ворваться в турецкий лагерь и много порубить; но в темноте нельзя сохранить порядка, и наша потеря может быть значительна.

Воскресенье, ноября 6-го. Утром в пять часов прискакал к главнокомандующему гонец от князя Дундукова с известием, что Турки выходят из Карса. Немедленно двинуты в Бозгалы два батальона Ряжцев, а мне приказано взять конвой и ехать с молодым Баклановым в отряде князя Дундукова, чтоб узнать в чем дело; если будет нужно, то проехать в отряд Белюстина, и по окончании донести. Было темно, когда я поехал. Мело мокрым снегом; и дорога, и поляна были покрыты ровною, белою пеленой. Ехали мы почти [390] наугад; попали сначала в вязкое болото, но выбрались на огни Дундукова, которые обозначились на горе. Все было тихо, и выстрелов не слыхать. Князя Дундукова я застал уже дома: тревога была Фальшивая. Ночью Данилка, рыская с своею командой под турецкими табиями, пустил в Карс три ракеты, одну за другой: они были замечены в отряде князя; по условию же между им и полковником Белюстиным, три ракеты были сигналом, что Турки выходят значительными массами. В отряде ударили тревогу; драгуны посажены на коней; артиллерия выскочила в поле; но скоро все разъяснилось и успокоилось. Я поехал назад; еще было темно, но погода унялась. На встречу мне попались два батальона Ряжского полка, впереди ехал полковник Гонецкий с несколькими верховыми. Узнав в чем дело, батальоны повернули домой в лагерь; путь их на белой равнине обозначался на снегу широкою черною полосой.

Это был единственный случай, во время пребывания моего в лагере под Карсом, когда я надеялся участвовать в настоящем деле в Турками.

В числе выбежавших из Карса появился у нас в лагере шут из турецкого войска. Когда его допрашивали, он за пел петухом и залаял собакой. Не знаю с чего прозвали его у нас фантазией, только это имя так и осталось за ним между нами. Фантазия делал много штук: ружейные приемы (без оружия), с особенными ужимками и звуками, тихое и скорое заряжение, артиллерийскую пальбу и т.д. Главнокомандующий много смеялся его искусству. Шут приобрел известность: его водили показывать по лагерю, и он собирал себе деньги. Фантазия так понравился Николаю Николаевичу, что он приказал отвести его на показ генералу Б. Генерал Б. занимался у себя в палатке, когда приведен был к нему турецкий шут от главнокомандующего. Фантазия проделал все свои штуки, но Б. был мало расположен смеяться; наконец рулады артиллерийской пальбы вызвали улыбку на серьезном лице его, и он щедро одарил шута. Положение того, кто приводил шута, было более чем печальное.

7-го ноября произошло маленькое происшествие, которое могло наделать много шуму. Два наши офицера, проезжая с казаками около Карадага, захватили в плен молоденького башибузука; при этом, по донесению их, один казак получил легкую рану, и лошадь его была убита и брошена на месте; [391] казак этот представлялся к военному ордену. Главнокомандующий, заметив некоторые несообразности в рассказе, приказал брату снять допрос с башибузука, что брат и исполнил, через переводчика, чиновника министерства иностранных дел, Жабу, бывшего до кампании нашим генеральным консулом в Эрзеруме. Рассказ пленного был очень наивен. Оказалось, что неприятелей было всего трое, и те без оружия: один, взятый в плен, и два другие, тоже башибузуки; они собирали себе травы близь укрепления. Схвативши внезапно в плен рассказчика и передав его своим, казак наскочил на двух прочих; те расступились; казак рубнул шашкой в одного и промахнулся; но в это время другой ловко подхватил его за ногу и перекинул через седло; казак ушибся о камень при падении; а два башибузука, подобрав его шапку, спаслись в крепость, один верхом на казацкой лошади, а другой бегом, уцепившись за хвост. Таким образом это маленькое дельце, представленное в довольно блестящем виде, было совершенно пустое происшествие. Главнокомандующий приказал произвести следствие: по какому случаю казак мог быть представлен к Георгию. Следствие поручено полковнику Дессаже, и при допросах присутствовал адъютант главнокомандующего, Кульстрем. Только развязка с Карсом уменьшила строгость взыскания по этому делу, в котором главнокомандующий хотел, для примера, показать как он смотрит на неверные донесения.

От 7-го по 11-е ноября. Главнокомандующий поручил мне допрашивать пленных и беглых из Карса, с тем чтобы из показаний их собрать сведения о числительности в настоящее время карского гарнизона. Это заняло у меня несколько дней. Расспросы делал я через переводчика, или у себя в землянке, или в столовой, или внизу у полковника Лориса, в казармах, где помещена команда вольноопределяющихся. Выходцы из Карса были каждый день и каждую ночь, и Лазы, и башибузуки, и солдаты, и чауши (унтер-офицеры) разных войск. Из них выбирал я тёх, которые были чиновнее и казались посмышленее, и опрашивал каждого только об его батальоне, о его роте или взводе, о командире, где стоять, чем вооружены, сколько выходит в строй, сколько больших и т. п. Все эти сведения легко было поверить показаниями других солдат, тех же частей. Таким образом мало-помалу собрались данные о каждом батальоне и о [392] каждом полке войск карского гарнизона. Пленные говорили довольно охотно; каждый из них знал, более или менее, что делается в его кругу и не стеснялся ответами; редко кто лгал, а когда чего не знал, то так и говорил. Сначала они приходили испуганные; потом, видя, что с ними обходятся хорошо, становились вольнее и смелее, садились, спрашивали хлеба; воды, денег на табак. Большею частью они были истощены на вид, и хотя приходили на допрос уже не голодные, но изнуренные лица, живее рассказа, говорили о бедствиях и нуждах, которые они вынесли; иным от изнеможения делалось дурно; другие засыпали во время расспросов. Из всех этих турецких пленных и беглых, которых довелось мне допрашивать, приличнее других держали себя солдаты Арабистанского корпуса. Почти все молодцы, смуглые лицом, стройные красивые, они не унижались, не болтали, и умели быть почтительными, сохраняя свое достоинство.

Голод, тяжелая служба, недостаток теплой одежды и помещений и, наконец, томление строгого блокадного изложения, по-видимому безвыходного, были причинами сильных побегов турецкой армии. «Я ушел, отвечал один на допросе, потому что нас кормят худо, одевают худо, и не вижу я ничего хорошего впереди.» — «Я не беглец, говорил другой, я вышел с ружьем своим; я много работал и хорошо сражался, но не можем мы дольше жить так, как живем теперь». Большая часть выходцев из Карса пробирались к себе домой, в разные города Анатолии и Сирии. Лазы уходили целыми партиями с оружием; прочие бегали по одиночке, или тоже по нескольку человек зараз, с своими чаушами; кто мог, выносил ружье. В Карсе, в числе регулярного войска, было несколько полков редифа или ополчения, уже прослужившего срок своей службы. Из редифа побеги были особенно часты, так что часть этого войска Вильямс принужден был раскассировать по многим полкам. Солдаты редифа считали, что они довольно сделали для отечества, и что теперь имеют некоторое право уйти из Карса. Бегали также много Анатолийцы 5-го полка, прозванного у нас за то резвым. Меньше уходило из Арабистанцев и стамбульской гвардии; почти совсем не было беглых из артиллеристов. Кавалерии в Карсе давно уже не существовало: часть ее легла в ночном побоище, часть погибла от недостатка фуража лошадям; много коней [393] было зарезано и съедено. В Карсе было особенное конское кладбище, где зарыто было до 2.400 зарезанных лошадей. Кавалерийские полки несут в табиях пехотную службу. Лошадей верховых имеют еще Англичане, паши, командиры полков и некоторые из батальонных.

Бедствие в турецкой армии велико; раздача мяса давно прекращена; суточная порция солдата: небольшой хлебик из черной пшеничной муки, весом от 1/2 — 3/4 фунта, и горсточка риса, из чего они варят суп шурбу; между тем беспрерывное ожидание нападения, ночные тревоги. Работы по табиям также продолжаются, и от уменьшения людей, с каждым днем, служба становится тяжелее; солдаты надают в строю от изнурения; случается, что они умирают на месте; госпитали завалены больными. В последствии, Черчиль рассказывал мне удивительный пример дисциплины турецкого солдата: часовые при хлебном магазине падали от голода и изнурения, но печать, оберегаемая ими на ветхих дверях и плохом замке магазина, оставалась цела и сохранна. Подобные случаи рассказывали Лек и Томсон поручику П-у. Часто проезжая ночью мимо часового, который окликал их, они спрашивали пароль, и чрез полчаса возвратись к нему, находили его уже мертвым от изнурения и голода. Лучше других частей сохранился арабистанский корпус; он занимает Тахмас-Табию на Шорахских высотах. Инглизы, как называют Англичан Турки, деятельны и неутомимы. Паши и Вильямс обещают войску скорое освобождение, назначают сроки, но сроки минуют, вера утрачивается, и дух войска слабеет. Слово теслим (сдача) уже было произнесено, хотя еще не ясно понято в войске.

Из всех допросов составилась таким образом примерная ведомость числительности карского гарнизона, которую при объяснительной записке я представал главнокомандующему. Мне приказано было поверить свой вывод по новому расчету, приняв за основание, что по другим сведениям, провианту раздается ежедневно турецкой армии 18 тысяч пайков, в том числе и пашам и всем прочим начальникам, получающим по известной раскладке усиленные дачи. Мне не пришлось кончить этой новой ведомости, потому что оборот дел наших под Карсом изменился, и сведения эти сделались бесполезными. В последствии, главнокомандующий [394] говорил мне, что смотря по состоянию турецкого гарнизона, он полагал решиться на новый штурм Карса; но, по собранным сведениям, еще было рано. Для верного успеха главнокомандующий хотел выждать, чтобы турецкая армия еще более обессилела. ³²

Между тем ничего не происходило замечательного в нашем блокадном отряде. Из Персии прислана была секретная депеша шифрованная, и за неимением ключа для прочтения, отослана в Тифлис. Для этой же цели приезжал в отряд чиновник нашей дипломатической канцелярии, Сен-Тома. Он только переночевал в холодной столовой, и поскакал обратно в Тифлис. Депеша, как я слышал потом, говорила совершенно противное замечанию князя Бебутова: Персия, кажется, была готова соединиться против нас с нашими врагами.

По прежнему, почти каждую ночь, охотники полковника Лориса выезжали с Данилкой тревожить Карс. Турки уже немного привыкли к их штукам и старались даже перехватить наших. Данилка и Ахмет-чауш ³³. участвующие в этих экспедициях, не раз переговаривались с турецкими часовыми на валу, сманивая бежать к нам. Раз, для вящего страха, ночную тревогу произвела в нижнем турецком лагере конная батарея полковника Есакова, подъехав в темноте к укреплениям и сделав по ним залп из орудий. Партии из конвоя главнокомандующего тоже почти каждую ночь рыскают вокруг Карса, принимая беглых и пользуясь каждою оплошностью Турок. Так, перехвачено под самым укреплением стадо ослов в 130 штук, взят охотниками Лориса на Саганлуге транспорт угля в мешках, а хорунжий Тевкешов, вновь произведенный из старших урядников, подползал даже к самому валу смотреть что делается в лагере. Этот [395] Тевкешов имел намерение пробраться с товарищем в турецкий лагерь и схватить там, если можно, самого мушира. Он просил об этом через брата у главнокомандующего. Николай Николаевич позволил и сулил хорошие награды. Тевкешов ползал и осматривал местность, но убедился, что мушир живет внутри лагеря, за вторым рвом; предприятие оказалось слишком дерзким и потому было оставлено. Была, впрочем, и маленькая неудача. Шестнадцать человек милиционеров Лориса, посланные на Саганлуг, были по беспечности своей почти все вырезаны или уведены в плен шайкою Курдов; только один спасся и принес известие в отряд. Тогда главнокомандующий, для наказания жителей, выдавших нашу партию, разрешил сделать набег на Ольту. Собралось до 200 охотников; их повел один из милиционеров помощников Лориса. Отряд прошел грозой; потешились милиционеры, жители Ольты вышли вперед на встречу; все покорилось, и страх разнесся по далеким окрестностям.

8-го ноября. Н. Л. Дункель вернулся из Духоборья. Подряд сена для отряда состоялся успешно, и уже потянулись оттуда обозы в наш лагерь. 9-го ноября Дункель снова был командирован для ускорения подвоза.

А Селима нет, как нет. Известия о нем из Эрзерума получаются исправно из передовых наших отрядов; он точно подвинулся к Карсу, но не дошел до Саганлуга и боится показаться к нам на равнину за горный хребет.

Суббота, ноября 12. Ермолов дежурный адъютант при главнокомандующем. Пленных опять приведено мало. В 2 часа, после обеда, прискакал казак из передовой цепи с известием, что из Карса выехало к нам пять человек парламентеров. Немедленно послан Офицер, чтобы принять их и проводить к нам в лагерь; глаз не завязывать. Мы еще не разошлись после обеда и толковали, собравшись на площадке возле столовой. Прибытие парламентеров очень занимало всех; невольно приходил вопрос: зачем так много, пять? Когда дело шло о размене пленных, приезжал один адъютант Керим-паши с одним солдатом. Верно теперь дело серьезное, и едет кто-нибудь поважнее. Я поскакал верхом к Мечетке; потом завернул назад на дорогу, по которой подвигалась кучка всадников, и обогнал парламентеров, когда они уже поднимались в гору от Карс-чая. Впереди ехал Англичанин в мундире и фуражке; его [396] провели в столовую; там встретил его полковник Лорис, — лошади с прислугой оставлены на площадке. Доложили главнокомандующему: майор Тиздель, адъютант генерала Вильямса. Николай Николаевич принял его у себя в домике. Тиздель представил ему от Вильямса письмо, которым тот просит назначить ему на завтра свидание, — зачем? не известно. ³⁴ Потом Тиздель вернулся в столовую; туда же пришел высокий Англичанин в Феске, должно быть из прислуги. Тиздель вовсе не казался смущенным, курил сигарку и разговаривал с нами по-французски; лицом он красив; волосы и бакенбарды рыжие; статен, осанка Англичанина. На площадке столпилось много любопытных. Ахмет-чауш и Турки из прислуги Англичан обменялись страшными взглядами. Тиздель уехал в Карс с словесным ответом; главнокомандующий просит генерала Вильямса приехать завтра в 12 часов.

Разумеется, эта весть разошлась по всему лагерю, и везде начались предположения, зачем едет к нам Вильямс, — для сдачи ли Карса, или только будет он просить главнокомандующего принять жителей из города, или еще что-нибудь другое, чего мы не могли придумать? Не все ли было подготовлено к сдаче Карса, и не ожидали ли мы ее со дня на день? А вот, когда время пришло свершиться событью, то на всех напало сомнение. Весь вечер не было других разговоров. Я назначен ехать завтра с конвоем на встречу к Вильямсу. Приказание главнокомандующего: быть с Англичанами poll, mais froid. Вечером, по приказанию Николая Николаевича, я ездил в Каныкой в Белевский полк собрать сведения о двух братьях Ильинских: оба были убиты на штурме 17-го сентября.

Воскресенье, ноября 13-го. Утром Николай Николаевич долго занимался у себя с полковником Кауфманом и князем Дундуковым ³⁵. В 11 часов поехал я в мундире на [397] встречу к генералу Вильямсу; со мной был Александр Иванович Попаригопуло и в конвое 10 линейных казаков, — все георгиевские кавалеры, молодцы на подбор, — два урядника, четыре драгуна; смотрят зверьми, по выражению полковника Мансурадзе. Мы проехали за Мечетку. Вдали показался белый флаг: к нам приближалась группа всадников; впереди был генерал Вильямс, на белой лошади. Конвой построился вдоль дороги, а мы с А. И. Попаригопуло выехали не много вперед на встречу к Вильямсу и приветствовали его от имени главнокомандующего. Вильямс представил нам своего секретаря Черчиля и адъютанта Тизделя; прочие в свите его были Англичане из прислуги и Турки. День ясный. Мы едем шагом; дорога грязная. Вильямс весел и любезен, говорит с нами по-французски; разговор легкий: о хорошей погоде; холодно на горах; об охоте на птицу в окрестностях Карса, местах, хорошо известных Вильямсу и Тизделю; о некоторых общих знакомых; о консуле нашем в Реште, Гамазове, и о генерале Чирикове, с которыми Вильямс долго кочевал вместе в Курдистане, разграничивая межу Персии и Турции. Вильямс, как кажется, не знал где жил наш главнокомандующий, и приближаясь к нижнему лагерю, спросил меня: где же палатка главнокомандующего? Я ответил ему, что дом главнокомандующего на горе: домик этот был виден снизу. При проезде по мосту, чрез Карс-Чай, Англичане с недоумением видели, как наши солдаты выбегали из бани, построенной на самом берегу ³⁶, кидались в воду, и по русскому обычаю полоскались в замерзавшей реке. Для Вильямса приготовлены были комнаты в только что отстроенном домике полковника Кауфмана; там поставили стол, несколько стульев и вытопили на славу.

Англичане оставили лошадей своих на площадке и вошли в комнаты. Главнокомандующий приказал мне передать Вильямсу, что готов принять его тотчас. Вильямс, как был в своем тулупчике, в роде венгерки, так и пошел [398] к главнокомандующему; в первой комнате я предложил ему снять тулупчик, но он не обратил внимания на мои слова. За Вильямсом дверь затворилась, и он остался с главнокомандующим вдвоем. Что произошло там, мы узнали только в последствии, а пока толпы любопытных с волнением ожидания окружали дом. Черчиль и Тиздель вышли к нам на площадку; мы разговаривали с ними; они были почти веселы. Только некоторые из нас смотрели еще сурово и недоверчиво, а брат даже напомнил приказание главнокомандующего: до разъяснения дела быть с Англичанами «poll, mais froid.». В кабинет позвали князя Дундукова и полковника Кауфмана. Вильямс вышел. Мы старались вычитать что-нибудь на лице у него, на лицах Тизделя и Черчиля; ничего: лица спокойные, с выражением достоинства. Англичане ушли в свои комнаты. Пронесся смутный слух о сдаче Карса: — радость, но еще с сомнением, так ли, и какая сдача? Князь Дундуков и полковник Кауфман с бумагами беспрестанно проходили через площадку то к Николаю Николаевичу, то к Вильямсу. Лица у них были озабоченные, выражение таинственное, но подмечалось что-то радостное; кое-где в нашей толпе невольно ронялись слова: сдача, точно сдача Карса.

Между тем у Англичан в комнате стало невыносимо жарко. Они опять вышли на площадку, и с радостью приняли предложение главнокомандующего пройтись по нашему лагерю. Мы пошли сперва к телескопу, потом мимо домиков Ермолова, генералов Бриммера и Ходзько, внутрь лагеря к саперному батальону, оттуда к землянкам полковника Десаже, и вернулись назад прямою дорогой. Сначала нас было не много, но по мере того как мы подвигались, свита наша все увеличивалась, и наконец прогулка обратилась в настоящее торжественное шествие: офицеры и солдаты все любопытствовали взглянуть на защитников Карса.

Вид и устройство нашего лагеря поразили Вильямса, и точно, нельзя было не удивляться тому, что представлялось глазам: красивые домики начальников, сложенные ив камня, с печами, каминами; просторные и сухие землянки солдат; теплые, большие конюшни. У конвойной команды, конюшня еще не была готова; вырыта была только земля, и ставились столбы. Проходя мимо, Вильямс, шутя, советовал нам поторопиться с окончанием; везде запасы сена; склады бревен, полозьев, приготовленных для саней, лопат для разгребания снега; [399] пирамиды из камня для обозначения дороги. Вильямс признался, что они, различая в зрительные трубы сложенные нами по дороге столбы из камня, не постигали значения их; они полагали, что это были будки для часовых, лавки для маркитантов. Везде жизнь и деятельность. День был, как нарочно, особенно хорош — ясный, светлый, притом и праздник-воскресенье; солдаты в теплых полушубках, в высоких сапогах и папахах, высыпали на линейки. Весело было в лагере: везде песни, пляски, довольство на бодрых лицах, довольство и в землянках; повсюду выражение силы, которая прямо бросается в глаза и которую нельзя подделать никаким искусством, если ее нет. Мне кажется, что если бы генерал Вильямс приехал к главнокомандующему и не для сдачи Карса, то после этого осмотра нашего лагеря, он бы убедился в невозможности отстоять Карс от русской армии.

Говоря о лагере, Вильямс спросил главнокомандующего, как он думает назвать его. Главнокомандующий сказал, что приготовил ему имя, но умолчал какое. После 16 ноября, приказом по корпусу, наш лагерь при Чивтли-чае назван был Влади-Карсом ³⁷.

Когда Вильямс вернулся к себе, опять князь Дундуков и полковник Кауфман заходили с бумагами. Потом все собрались обедать в столовую. Обед был приготовлен отличный; пили шампанское. Англичане кушали с аппетитом, и во все время обеда главнокомандующий очень любезно разговаривал с ними. В то же время, в буфете, пировала английская прислуга, и напилась порядком. Кончился обед; мы вышли на площадку к камням у обрыва; подали кофе; закурились трубки и сигары на чистом воздухе. Хорошо было: и погода светлая, и на душе весело. Слух о сдаче уже обратился в уверенность. Карский гарнизон сдается военнопленным; все наше, кроме редифа, который распускается по домам, с обязательством не служить против Русских в эту войну. Николай Николаевич представил Вильямсу генерал-майора Бакланова. Англичане знали его по той славе, которую он имел в отряде, и смотрели на него [400] и уважением и удивлением. За Карс-Чаем играла военная музыка. «Лешаго, лешаго, Erlkonig», закричал ей Николай Николаевич. В это время подъехал полковник Унгерн со слухом о разбитии Омер-паши в Мингрелии. Полковник Унгерн приехал в лагерь, прежде чем Вильямс подписал условия сдачи Карса; но главнокомандующий объявил Англичанам слух о поражении Омера, когда уже все было кончено. Слух этот оказался, впрочем, ложным. Тут же получено сведение от наших разъездов, что Селим-паша не трогается вперед.

Принесли бумаги. Вильямс пошел к себе, подписал их; потом бумаги отнесли к Николаю Николаевичу в домик. В этих бумагах заключалось все. Для возвращения Вильямса, Николай Николаевич приказал заложить свою колясочку, но Вильямс, не зная того, уехал верхом. Я провожал его до Мечетки; потом мы простились дружески; конвой казачий провожал его несколько далее. Вернувшись в лагерь, прошел я прямо к главнокомандующему, у него был брат, на столе лежала бумага. «Прочти-ка вслух», говорит мне Николай Николаевич. Писано по-французски; это были предварительные десять пунктов условий сдачи Карса, подписанные Вильямсом. Читаю; на глазах у меня слезы от радости. Николай Николаевич спокоен, но тронут. Брат молчит. Все сомнения исчезли: Карс наш.

Вечером, когда мы вышли с братом от Николая Николаевича, то долго говорили, ходя по площадке. Нам было так хорошо, так отрадно на душе. Вспомнили мы о горе нашем, что грызет сердце Русского, об оставленном Севастополе, о бедствиях наших в войне — и падение Карса, как светлый эпизод во всем этом, получало для нас новый смысл, новую силу. Говорили мы о радости, которая разнесется во все уголки милого нам отечества, и мы сами горячо чувствовали эту радость, эту гордость, понятную каждому Русскому. Говорили мы о нашем главнокомандующем: только ему были мы обязаны этою радостью, его железной воле, его не слабевшему духу. Ночь была холодная, но светлая, лунная. Огни горели в нашем лагере, а вдали на высотах безмолвно стояли твердыни Карса. Никогда не забуду я этого вечера.

Вот как происходило свидание между нашим главнокомандующим и Вильямсом: явившись к главнокомандующему, Вильямс просто и прямо сказал ему, что считает [401] ныне своею обязанностью, по чувству человеколюбия, сдать крепость Русским на капитуляцию; что с своей стороны он исполнил доле чести и защищал Карс до последней возможности, пока надеялся на успех своего дела; но что теперь турецкая армия изнемогла, в день умирает у него до 150 человек от изнурения; хлеб и припасы истощились; жители города бедствуют и гибнут от голода и болезней, и ни от кого, ни откуда, не видит он помощи и не ждет освобождения. Вильямс говорил, что в последние дни, по ночам, он резал своих собственных лошадей для бульона больным в госпиталях. Провианта оставалось лишь на несколько дней. В день сдачи Турки ничего не ели, потому что накануне роздан был дочиста весь остававшийся хлеб. Открыв таким образом свое положение, Вильямс изъявил желание, чтобы главнокомандующий назначил общие условия сдачи Карса. Николай Николаевич отвечал, что так как Вильямс сам пожелал видеть его, то ему самому и следует предложить условия, на которых он решается сдать крепость, а потом уже объявит ему русский главнокомандующий — согласен ли он на них, или нет. Для переговоров же, он предложил Вильямсу обратиться к полковнику Кауфману и князю Дундукову. Так и было сделано. В совещаниях с полковником Кауфманом и князем Дундуковым. Вильямс предложил сначала следующие условие: отпустить несколько человек Венгерцев и других иностранцев, бывших в рядах карской армии. Условие это было тотчас принято полковником Кауфманом и князем Дундуковым, как уполномоченными от главнокомандующего. Вильямс представил им список; их было 11 человек: Венгерцы, Поляки, Итальянцы и пр. Накануне сдачи Кареа, они были отправлены из города к Дундукову, который препроводил их далее за черту наших войск. Делалось секретно. Дундуков об этом не рассказывал; «c'est fait», но кто именно были эти 11 человек, мы в отряде тогда не знали ³⁸. За тем Вильямс просил об отдании армии военной чести, И это Условие было принято и одобрено главнокомандующим как дань уважения армии, храбро дравшейся и терпеливо сносившей тяжелые невзгоды, павшие на ее долю. Третье условие, предложенное Вильямсом: офицерам сохранить шпаги было [402] еще накануне решено главнокомандующим, когда он давал инструкции полковнику Кауфману и князю Дундукову. Наконец Вильямс предложил уже не как условие, а как свое мнение отпустить по домам редиф, поддерживая это мнение тем что редифы-старики напрасно затруднят собою нашу армию, что их придется нам одевать и кормить, что они в зимнее время не в состоянии перенести длинного перехода в Россию. Главнокомандующий, убедясь этими доводами, согласился утвердить и этот пункт, добавив от себя, что он отпускает и башибузуков, что и было, по его приказанию, внесено в предварительные условия. Собственно говоря, Вильямс ничего не требовал, да и не мог требовать, после того как сам он раскрыл безнадежное положение турецкой армии. Уже после заключения предварительных условий, он объявил, что если бы предложенные ему условия сдачи Карса были несогласны с его достоинством, то он имел в виду взорвать пороховые погреба.

Когда таким образом написан был проект сдачи, Вильямс представил его главнокомандующему. В проекте этом не было включено выражение, что армия сдается военнопленною. Николай Николаевич этого потребовал, и Вильямс не сопротивлялся. Бумага была подписана Вильямсом и полковником Кауфманом. Завтра Вильямс приедет опять и привезет верительное письмо мушира, уполномочивающее его на окончание дела заключением капитуляции по всем правилам. Завтра я опять еду встречать Вильямса. Весть о сдаче Карса быстро охватила весь лагерь. ³⁹

Понедельник, ноября 14. Утром я опять был с конвоем на встрече Вильямса, но выехал ко мне с белым значком один Тиздель. Вильямс не будет. Тиздель едет лично доложить главнокомандующему о причинах, задержавших Вильямса в Карсе. Я послал вперед казака из конвоя предупредить главнокомандующего, и мы поехали рысью и молча в лагерь. Перемена эта была неприятна главнокомандующему. [403]

«Если они что задумали, сказал он, то тем хуже для них; если пожелают перемены в условиях, я потребую безусловной сдачи.» Тиздель однако объяснил дело удовлетворительно: в Карсе было не совсем спокойно; надо было еще согласить всех к сдаче крепости, и Вильямс счел неблагоразумным уехать в такое время. Притом ему трудно было выбраться из города, где сцены ужаса и страданий от голода дошли между жителями до крайних пределов. Когда Тиздель уезжал, то до трех сот женщин с детьми окружали дом английского генерала, настойчиво требуя хлеба, и решительно не слушая ни угроз, ни увещаний. Чтобы отделаться от них, Вильямс высыпал пред домом остатки пшеницы. Не задолго до сдачи Карса, главнокомандующий вернул в город несколько выбежавших оттуда женщин. «Мушира просите и Англичан, чтоб избавили вас от голода и гибели: от них это зависит», сказали мы. Они вернулись с отчаянием в сердце и говорили, что не оставят в покое Инглиз-пашу. Когда Николай Николаевич услышал о происшествии с Вильямсом, то, смеясь, сказал, что это было сделано по его совету. О сдаче объявлено турецким офицерам: они согласны; но войско еще не знает, и сказать ему надо весьма осторожно. Маджар-Измаил-паша (Кмети) бежал вчера, прорвавшись сквозь нашу цепь. «Зачем бежал Измаил-паша, сказал Николай Николаевич, разве он не верил моему слову?» (по условию он, как Венгерец, мог быть в числе тех, которые получают свободный пропуск в Эрзерум). Но Тиздель уверял, что Кмети бежал раньше утверждения главнокомандующим условий сдачи, предложенных Вильямсом. По сделанному разысканию, оказалось, что 13-го ноября, в сумерки, восемь человек верхом выехали из Карса около Карадага; их заметили казаки; четверо вернулись в Карс, но прочие, пользуясь балкой, скрылись от преследования и проскакали между отрядом графа Нирода и Хадживали; в числе последних был Кмети. Как видно, Кмети не доверял слову главнокомандующего. ⁴⁰ [404]

Завтра приедет в наш лагерь Вильямс со всеми английскими офицерами. Главнокомандующий изъявил желание, чтоб и начальник штаба Анатолийской армии, храбрый старик Керим-паша, тоже приехал с ними.

После отъезда Тизделя, главнокомандующий долго занимался. Дела было довольно: составление подробных условий и самого акта сдачи; устройство пленных; облегчение по возможности положения несчастных жителей Карса; назначение туда русского начальства и пр., и пр. Вечером Тиздель приезжал опять: все идет ладно. Тиздель привез главнокомандующему полномочие, данное муширом Вильямсу для переговоров с Русскими.

Позже главнокомандующий объявил мне, что думает послать меня с донесением к Государю и приказал мне присутствовать при всех докладах по делам, касавшимся сдачи Карса. Еще неизвестно куда еду я, в Петербург или Николаев, и где найду Государя. Назначение это было для меня совершенною неожиданностью.

Вторник, ноября 15-го. Утром, в Н часов, я снова у Мечетки; с подполковником Мансурадзе и блестящим конвоем из линейных казаков и драгун ожидаю прибытия Вильямса. К нам приближается целая толпа всадников, и Вильямс впереди других. Мы встретились с ним уже как знакомые. Тут же, кроме Тизделя и Черчиля, были полковник Лек, капитан Томсон и доктор Сандвис, а из Турок — Ахмет-паша, Хафиз-паша и Кадыр-бей. Керима не было. Вильямс сказал, что сочли за нужное оставить его в лагере для спокойствия войска. Мы ехали рысью, а потому разговоров больших не было. По приезде в лагерь, Вильямс тотчас был принят главнокомандующим, а паши и Англичане удалились в комнаты, которые были им отведены там же, где и в первый приезд. В угле передней повторилась история с тулупчиком: я убедительно предлагал Вильямсу снять его; нам казалось невежливым, чтобы Вильямс вошел в своем дорожном костюме в кабинет главнокомандующего. Я принялся за дело так серьезно, что Вильямс, волей-неволей, начал расстегивать крючки своей шубки; но тут случились Кауфман и Дундуков, которые выручили его из моих рук. Многим из нас это было очень досадно; впрочем, как оказалось, со стороны Вильямса; это нисколько не было знаком неуважения к [405] главнокомандующему. Находясь в кабинете, он по нескольку раз снимал и надевал свой полушубок, не придавая тому никакого значения, и впоследствии объяснил, что страдает бенгальскою лихорадкою, и теперь боится всякой простуды.

Объяснения и словесные переговоры окончены. Ахмет-паша продиктовал князю Дундукову счет всем турецким войскам карского гарнизона; их оказалось 16.000 с редифом и больными в госпиталях. ⁴¹ Была речь о башибузуках, которым Вильямс полагал оставить оружие, так как оно составляет их собственность; но главнокомандующий на это не согласился. В условиях сдачи было сказано, что турецкие войска выходят из Карса с оружием, и потом уже кладут его перед русскою армией. Вильямс просил, чтобы статья эта помещена была в таком виде в акте, но чтобы на деле, для избежания беспорядков, оружие было оставлено солдатами в укреплениях, и войско вышло бы из Карса безоружным.

Пока приготовлялись и переписывались бумаги, Англичане и паши остались обедать у главнокомандующего. Вильямс представил всех своих Офицеров; по словам его, Тиздель и Лек спасли нескольких наших раненых, которых Турки хотели приколоть в день штурма. На груди Томсона висела медаль за Пегу, присланная ему от главнокомандующего с письмом его матери. Паши были угрюмы и печальны; лица у них суровые. Кадыр-бей, толстый Турок, в очках, служит делопроизводителем. Все они были в казакинах и красных Фесках. Обед был довольно оживлен; Англичане были любезны и на вид вовсе не скучны; мы уже познакомились и разговорились с ними. Черчиль показался мне особенно сметливым и умным. «По счастью для нас, сказал он мне, — вы не перехватили последней почты из Эрзерума в Карс; после этой почты решена была сдача Карса, потому что она открыла нам глаза насчет помощи, которую нам обещали и которую мы ожидали так нетерпеливо.» Вильямс был разговорчив. Он признавался главнокомандующему, что только теперь спит спокойно, полагаясь [406] на его обещание не делать более тревог в Карсе. До 12-ro ноября, каждую ночь он ожидал нападения Русских, и ожидания эти, и ложные тревоги были мучительнее самого дела.

Наконец бумаги готовы. Вильямс подписал их. Завтра день сдачи Карса.

Бумаги принесли к главнокомандующему, и я остался у него один. Долго ходил он по комнате и молчал; потом остановился и сказал: «не сон ли это?» Нет, это не сон. Вильямс и Англичане в нашем лагере; они здесь еще; вот и условия сдачи Карса; под ними стоит имя Вильямса, и завтра русское войско занимает Карс. Нет, слава Богу, это не сон.

Опять провожал я Англичан верхом. Паши уехали немного раньше, но когда Вильямс догонял их, они остановились и пропустили его, почтительно приложив руки к своим Фескам. Вообще, сколько я мог заметить, паши находятся в пренебрежении у Англичан, которые держат их в черном теле.

Когда я вернулся, главнокомандующий продиктовал мне приказ по кавказскому корпусу о взятии Карса. Главнокомандующий продиктовал его прямо, и оставил так почти без всяких переделок

Приказ этот был следующий:

«Ноября 16 дня 1855 г. В стане Владикарс. Поздравляю вас, сотрудники мои. Как наместник царский благодарю вас. Кровью вашею и трудами повержены к стопам Государя Императора твердыни Малой Азии. Русский Флаг развевается на стенах Карса, в нем является торжество креста Спасителя. Исчезла, как прах, вся тридцатитысячная анатолийская армия. В плену главнокомандующий ее со всеми пашами, офицерами и английским генералом, управлявшим обороною, со своим штабом. Тысячи пленных Турок отправляются на родину нашу свидетельствовать о подвигах ваших. Не сочтены еще приобретенные нами большие запасы оружия и казенного имущества, оставшиеся в Карсе, но кроме отбитых вами в течении кампании орудий и знамен, еще 130 пушек обогатят арсеналы наши. Множество знамен украсят святые соборы России, на память постоянных доблестей ваших. Вторично поздравляем вас, от большого до меньшого, сотрудники мои. Вторично благодарю вас и от себя лично, почтенные сослуживцы. Вам обязан я счастьем обрадовать сердце Царя. Вы в нынешнем году довершили совершенное вами в течении прошедших двух лет. И так, возблагодарите вместе со мною Господа сил, и неисповедимых судьбах, [407] своих даровавшего нам ныне торжество в самом испытании, чрез которое еще в недавнем времени прошли мы,

«Вера в святое Провидение Божие соблюдает у вас дух воинов и удваивает бодрые силы ваши. С надеждою на покровительство Всевышнего приступим к новым трудам.

«Главнокомандующий, генерал-адъютант Муравьев.»

Приказ этот в день моего отъезда был отпечатан в лагере вчерне и без нумера, и уезжая, я взял несколько экземпляров с собой в Петербург.

Вечером, полковник Кауфман, на докладе у главнокомандующего, изъявил сожаление свое об Англичанах, которые вели себя так достойно, столько вытерпели во время осады, и теперь становятся нашими военнопленными. «А меня вам не жаль, сказал ему на это Николай Николаевич, — разве я не трудился, не терпел? Разве Карс достался нам даром? Я должен был взять Карс; я бы не перенес штурма, если бы не взял Карса. Какой ответ я дал бы России, не взявши его?»

Позже вечером, полковник Лорис читал главнокомандующему, составленный им по его приказанию проект управления Карскою областью, которой он назначается начальником. Словесные приказания, в числе многих других распоряжений, повестила лагерю, что завтра назначена сдача турецкой армии в 10 часов утра.

Сегодня много было всем всякого дела, и лагерь кипел работой. Устраивались помещения в землянках для Англичан и турецких начальников; делались распоряжения о принятии военнопленных и немедленном отправлении их большими партиями в Грузию, о приеме оружия и имущества в Карсе, о пропуске и конвоировании редифа за Саганлуг.

Главнокомандующему угодно было, чтобы завтра, на берегу Карс-Чая, приготовлен был обед на всю пленную турецкую армию. Угощение это возложено на полковника Тарханова 2-го. Также приказано, чтобы, немедленно после сдачи, повозки с хлебом и скот были направлены в город.

Сегодня же были. присланы к нам из Карса остальные наши пленные, большею частью уже оправившиеся от ран, а иные взятые не ранеными. Главнокомандующий опрашивал каждого из них. Также приведены были наши беглые человек 6-8; в числе их есть и Поляки, и Русские. Большая часть бежали за потерею и растратою казенных [408] денег и вещей, избегая наказания. Беглые содержатся, как преступники, под строгим караулом. Главнокомандующий опрашивал каждого о причинах побега, но ответы их были уклончивы и часто нелепы.

Вечером сделали синий флаг с большим, белым Андреевским крестом посреди. Мне поручено завтра поднять его в Карсе.

Между тем, ловкий Данилка, пользуясь удобным случаем, поспел уже побывать в Карсе. Он был в гостях у Керим-паши; пил у него кофе и остался очень доволен приемом Турок: таким образом он первый из отряда посетил Карс.

Среда, ноября 16-го. День сдачи Карса. С утра, войска наши выстраиваются внизу на равнине за Карс-Чаем. Князь Дундуков спустился с горы и примкнул слеза к главному отряду. Драгуны графа Нирода составляют правый фланг; солдаты в тулупчиках; офицеры в сюртуках. Свита собралась на площадке, возле домика главнокомандующего. Погода пасмурная, ветер; по временам дождь. Десять часов прошло уже давно, но не видать еще турецкой армии; наконец генерал-майор Ходзько пришел от телескопа доложить главнокомандующему, что передовые колонны Турок потянулись чрез мост у деревни Кичик-Кёв, и что с высот Шорахских тоже спускаются войска. Однако долго еще пришлось нам ждать: только в час прибыли в наш лагерь Англичане и мушир Васиф-паша, главнокомандующий Анатолийской армии, старичок, малого роста, одетый как и прочие паши в простой казакин и с красною феской на голове. Его и Вильямса провели в кабинет Николая Николаевича, который ласково приветствовал мушира по-турецки и разговаривал с ним. Мушир Васиф-паша родом Гуриец и из христиан. Двенадцати лет он был взят в плен и продан в Константинополе Решид-паше, у которого воспитывался, приняв магометанскую веру и которым был доведен до настоящего звания. О нем Англичане отзывались так: «добрый старик да пороху не выдумал и в трудном положении теряется.» Полковник Лек рассказывал еще, что 17 сентября, с первым выстрелом, Васиф-паша, запыхавшись, вбежал к Вильямсу, бросился ему в ноги и кричал: «Инглиз-паша! на тебя и на Аллаха только надежда, спаси [409] нас!» Это он кричал даже на улицах и в лагере, идя постоянно за Вильямсом. Он до того надоел генералу, что тот грозил запереть его, если не отстанет.

Вильямс и офицеры его выразили желание не присутствовать при сдаче. Главнокомандующий разрешил им, и они оставались наверху в лагере. Только Черчиль был все время при нас, чтобы служить переводчиком и как бы посредником между нами и Турками. По просьбе Вильямса, несколько повозок даны были в распоряжение Англичан для вывоза их имущества из Карса.

Наконец все было готово. Турецкая армия стала на равнине перед русскою. Главнокомандующий с муширом вышла из домика, и держась под руку, спустились пешком вниз к мосту: за ними вся свита, тоже пешком; перейдя мост, все сели на коней. Объехав ряды наших полков, при громких криках солдат, главнокомандующий приблизился к турецким войскам. На встречу к нему выехал Керим-паша, бодрый и почтенный старик, с выразительным энергическим лицом. Керима любит войско и называет: баба-Керим, то есть дедушка Керим. Главнокомандующий знал Керим-пашу в Турции в 1833 г., когда был с десантным отрядом на Босфоре, — и особенно приветливо говорил с ним. Керим-паша должен был поднести главнокомандующему ключи города; но он выехал с пустыми руками, и на вопрос «где же ключи?» ответил, что их нет. И многое другое не было исполнено так, как было положено в условиях сдачи. Так турецкое начальство должно было представить нам подробные именные списки редифа и войск, и у нас назначены были офицеры для приема пленных по этим спискам; но никаких списков сделано не было, хотя, по словам Вильямса, он, с своей стороны, употребил все усилия для сохранения порядка. Сдача была сделана с азиатскою простотой. Армию разделили на две части: редиф, башибузуки и лазы, которые уходят за Саганлуг, и остальная часть войска, которая сдается, военнопленною. «Это все ваше, говорили турецкие начальники: и войско, и оружие в Карсе, и запасы, и жители, и город. Зачем списки и ведомости? Берите все, и сами считайте.»

Из рядов войска турецкого выступили тогда, одно за другим, 12 полковых знамен; их несли турецкие офицеры [410] все молодцы на подбор; между ними была и черные Африканцы. Знамена новые, исписанные турецкими надписями, и богато украшенные кистями. Знаменщики приблизились в безмолвии, и остановились пред самым главнокомандующим. От нашего войска выступили унтер-офицеры ближайшего батальона и стали ассистентами у турецких знамен, у каждого по два. Потом знамена заколыхались снова, и двинулись к нашему лагерю. Уважая редкое мужество неприятеля, наш главнокомандующий не хотел, чтобы кричали ура; но оно вырвалось внезапно из чувства столь явного торжества оружия русского. Музыка тоже заиграла, когда приняли знамена. Говорили, что некоторые турецкие полковые командиры весьма неравнодушно расстались с своими знаменами; плакала и целовали их, объясняя солдатам, что не они в том виной, а паши и Англичане.

После этого, мимо нашего главнокомандующего и турецкого мушира потянулся редиф, по направлению к Саганлугу. В голове его шел стамбульский гвардейский батальон, перед которым ехал верхом командир его, Абдеррахман-паша. Редиф проходил узкою колонной в рядах, сначала довольно стройно; но чем дальше, тем хуже; под конец повалил в беспорядке. Лица солдат изобличали сильное изнурение и равнодушие; они шли вяло, без бодрости и без сил, вынося на себе свое имущество, тряпье, котелки и т. п.; Офицеры имели оружие, сабли и пистолеты. В условии сказано было: Офицерам сохранить шпаги (epees), но они просили оставить им и пистолеты, и главнокомандующий согласился на это. Турки проходили возле самой лошади главнокомандующего, и нам было несколько страшно за него. Стоя близь его и внимательно рассматривая проходивших солдат, мы старались угадать, не имеет ли кто из них дурного намерения против его особы. Два раза вполголоса просили главнокомандующего отъехать, напоминая ему об опасности, которой он может-быть подвергался. Главнокомандующий не обращал на это внимания, а напротив того въехал в самую средину толпы и начал говорить с солдатами по-турецки. Но турецкие солдаты вообще смотрели равнодушно; не заметно было в глазах их ни злобы, ни ненависти. Помню только одного высокого солдата или офицера в Феске и турецком платье, но с типом лица, как мне показалось, не турецким; [411] проходя в толпе, он посмотрел на главнокомандующего пристально, и на лице его выражалось много злобы. Я помню, что Николай Николаевич тут же сделал замечание вполголоса, что в рядах редифа проходят иностранцы; но предупредить это, осматривать каждого порознь и дознаться правды было решительно невозможно. Редифу приходилось идти через мостик. У мостика этого стояли наши солдаты и отбирали оружие у Турок, потому что многие выносили его при себе; оружие это складывалось в большую груду у ручья; потом пришлось возвратить оружие некоторым турецким офицерам, так как у многих оно тут было отобрано по ошибке, благодаря малому отличию их от солдат. После сдачи, оказалось мало знамен, и главнокомандующий приказал осмотреть вьюки и имущество редифа. Это было исполнено полковником Лорисом, на первом же ночлеге редифа, когда он отошел верст 10 от главного отряда, и точно нашлось несколько знамен и значков (до 16 всёго); они были повязаны на поясах, а некоторые спрятаны за пазухой. До Саганлуга, Турок конвоировал батальон барона Врангеля. Около 500 человек редифа умерли от изнурения на дороге, на привалах и ночлегах. На обратном пути, наши солдаты, по возможности, зарывали их. Говорили, что до Эрзерума дошла только треть редифа; конечно, большая часть разбрелась по аулам. Замечание, что в рядах редифа проходили и иностранцы подтверждается следующим рассказом поручика П., бывшего батальонным адъютантом в отряде барона Врангеля. «Проезжая через толпу редифов, сказывал он, я услышал Фразу, произнесенную на чистом польском языке; я обернулся, — и увидел мужчину лет сорока и другого молодого человека, у которого лицо почти все было закрыто шарфом; ни в том, ни в другом не видать было ничего азиатского, кроме костюма. На привале пригласили мы нескольких турецких офицеров закусить с нами; я спросил одного из них; есть ли между редифами Поляки и Мадьяры? — Есть даже Австрийцы; сказал он мне. Я передал ему, что заметил двух иностранцев и описал приметы их одежды. — Я знаю их, сказал мне турецкий офицер; это Поляк с своею женой». В толпе редифов я нашел одного, который говорил хорошо по-французски и называл себя библиотекарем; он родом Турок, воспитывался в одном Французском [412] семействе, в Константинополе, и был в Париже. С ним был вьюк на тощей лошаденке; по словам его весь этот вьюк состоял из редких книг, которые удалось ему вывезти из карской библиотеки. Этот библиотекарь был немного пьян.

Но возвратимся к сдаче. Оставив редиф, который продолжал тянуться нескончаемою лентою, главнокомандующий подъехал со свитой к депутации от города. Почетные из жителей, на жестяной тарелочке поднесли ему лаваш с солью ⁴². Главнокомандующий сказал им, чтоб они вели себя хорошо и что тогда им не будет обиды. Дальше стояли турецкие войска, разделенные по полкам и батальонам, но в беспорядке, толпами. Николай Николаевич объехал ряды их; он въезжал в самую середину их, и говорил с некоторыми начальниками по-турецки. Тут были и стрелки, и Арабистанцы, и Анатолийцы, и Сувари, спешенные кавалеристы и артиллеристы, одним словом, все регулярные войска Анатолийской армии с их Офицерами и пашами. Орудия наших батарей на случай заряжены были картечью и фитили горели, но все обошлось спокойно, и главнокомандующий приказал допустить турецких солдат к приготовленному для них обеду, состоявшему из щей с говядиной и каши, наваренных в огромном количестве, в котлах, на берегу Карс-Чая.

Турки пошли к котлам толпами, но с достоинством и покорные тем, кто вел их. Вообще они держали себя хорошо; только у двух крайних котлов накинулись они безудержа на пищу: многим неумеренность была гибельна. Пока продолжалось это угощение, главнокомандующий, в присутствии мушира сделал смотр конной батарее Есакова, а потом драгунам графа Нирода. Батарея выезжала на позицию марш-маршем и снималась с передков; стрелять было нельзя, потому что орудия были заряжены. Когда драгуны, по приказанию главнокомандующего, должны были произвести атаку Фронтом, вдруг, впереди их, в поле, очутился один Турок из отсталых. Ему кричали, чтоб он скорее отходил, но он упал наземь; казаки кинулись отгонять его — он был так изнурен, что не мог идти; его посадили на казачью лошадь и отвезли в сторону: бедняга был совсем без сил. Тут получил я приказание от главнокомандующего отвезти в Карс русский флаг и поднять его в цитадели. Полковник [413] Десаже был назначен комендантом города. Он должен был тотчас после сдачи турецкой армии занять Карс четырьмя батальонами и одною батареей артиллерии, и сменить по всем укреплениям оставшиеся в них турецкие караулы. Думая, что он уже выступил с своим отрядом и находился далеко впереди меня, я помчался в Карс, держа свернутый Флаг перед собой. Конвой мой состоял из сотника Елбаева и десяти отборных казаков, в том числе нескольких урядников. Дорога прямая, торная. В стороне, по направлению к Шораху, двигался к Карсу батальон наш, но на полковника Десаже, ни отряда его, не было впереди меня. Незаметно примкнули ко мне два офицера. Они назначены в распоряжение коменданта, и не зная, где его найти, поехали со мной. Тут же присоединился к нам Флигель-адъютант Витгенштейн с несколькими линейцами своего полка; он возвращался в свой отряд к Бакланову и хотел проехать через город берегом Карс Чая. Мы поехали шагом. По сторонам возвышались камни и скалы; между ними вилась дорога: место дикое и красивое. Вот показался и город. Оставив направо каменный Кичик-кёвский мост, в несколько арок, я продолжал ехать левым берегом реки; потом, расставшись с Витгенштейном, переехал Карс Чай, через понтонный мост. Вид на крепость Карса, на город и особенно на цитадель, был чудно хорош; но везде безмолвие ненарушимое, точно въезжал я в вымерший город; на улицах — ни души, никого в окнах, разве иногда выглянет голова и спрячется. Тут нагнал я трех или четырех жителей, возвращавшихся в город: один, пеший, был Армянин; я взял его в проводники, хотя он и отговаривался, больше потому, что боялся нас; два казака ехали впереди с Армянином, и два сзади. По всему было видно, что батальоны наши еще не вступали в Карс. Тогда я решился взобраться на самый верх в цитадель, и дожидаться там их прихода. Еще было светло. Мы углублялись город более и более; улицы становились все уже; были дома поврежденные, но не очень, по крайней мере там, где проезжал я; вот минареты, террасы; но все это было брошено, все пусто, безжизненно. Наш путь шел в гору. Подъехали к воротам — заперто. Крикнули часового. На верху, над воротами, показался Турок, посмотрел на нас и сошел вниз. Я сказал ему через переводчика, что мы Русские, что я прислан от нашего мушира, а потому пусть отворят [414] ворота. За стеной кто-то подошел к часовому, и после небольших переговоров зазвенели ключи, и ворота отворились. В крепости увидел я турецкого офицера с орденом на груди, бим-баши Хаджи Ягия, как он себя назвал. Я объявил, что прислан занять цитадель; он поклонился почтительно, что-то заговорил о пешкеше и предложил нам следовать за собою. Мы отпустили проводника Армянина; ворота вновь были заперты за нами, и при них оставлен турецкий часовой. Мы же с комендантом стали подниматься по дороге в крутую гору; на предпоследней площадке оставили лошадей с несколькими казаками, а сами, по деревянному помосту, взобрались пешком на верх. Тут, на небольшой площадке, обнесенной каменною стеной, стояли три орудия, направленные в разные стороны, и шест, на котором поднимался турецкий Флаг. Расставив часовых при лошадях и на улице, мы сами остались на, верху ожидать прибытия Десаже. Вид сверху был замечательно хорош. Цитадель возвышалась среди крепости отдельною скалой; глубоко внизу бежал Карс-Чай, пробиваясь в теснине между гор; кругом — грозные высоты Карадага, Чахмаха и Шораха; на них покинутые табии с белыми палатками; к югу — город на скалах и уступах до нижнего укрепленного лагеря; за ним обширная высокая страна; видны далекие горы, видны равнины, перерезанные черными дорогами. Темнеет. Мало-помалу число наше увеличивается; к нам подъезжают еще несколько офицеров: это или приемщики турецких военных снарядов и имущества в Карсе, или переводчика и назначенные в распоряжение коменданта; все они собираются в цитадель, как в сборный пункт. Холодно, сильный порывистый ветер и дождь, и все темнее и темнее. Бим-баши с нами; он сидит на камне, держит ключи, хочет дождаться русского коменданта, да и я не выпускаю его; пусть остается при нас для верности ответчиком. Десаже еще нет; говорят, что он идет, но еще далеко; я отправил к нему на встречу Елбаева с двумя казаками сказать, что мы его дожидаемся в цитадели. Между тем, мы сами, ничего не евши с утра, сильно проголодались. Было взято у меня с собой в суме немного черного хлеба и сухарей для раздачи голодным кто встретится, но тут нам пришлось самим покончить весь этот запас дочиста. Дождь не перестает, и уже совсем темно; мы зябнем и мокнем понемногу. В городе [415] показываются кое где огни; по временам слышны внизу выстрелы: «солдаты балуют», говорит бим-баши. Подымать флаг было уже поздно; при нас не было артиллерии и зарядов для салюта, и я решился спуститься сверху и идти с комендантом в дом, куда недавно приглашал нас. Мы отвязали Флаг, который было уже совсем приладили к шесту, и с казаками и лошадьми сошли за Хаджи вниз, с трудом, высматривая дорогу, чтобы не провалиться в подземные сакли. Почти у самых ворот Хаджи исчез в темном коридоре, потом вернулся с огнем и провел нас в маленькую комнату, «дежурную караулку», по его словам. Ветер продувал в окна, заклеенные кое-где бумагою, но в камине развели огонь, и мы, подсев к нему, обсушились и, обогрелись. Здесь стало нам веселее; огонь горел ярко. Турок принес чубук, и мы поочередно курили с ним. Узнав, что я адъютант главнокомандующего, он оказывал мне много внимания, ругал Омер-пашу и Англичан, и размазывал небылицы. В городе, между тем, число огоньков увеличилось; по временам повторялись выстрелы. Уже было за 8 часов, когда в тишине вечера послышалось нам что-то похожее на отдаленную музыку. Прислушиваемся: точно вдали бьет барабан и играет, военная музыка русские батальоны вступают в Карс. И ближе подвигается войско, и громче и слышнее бьет барабан: это было очень приятно. Мы вышли к воротам: они были уже отворены, в крепость входила пехота, со стуком по камням подымалась артиллерия, и все это двигалось мимо нас в темноте, по узкой неровной улице в гору. Я искал Десаже. Мимо меня проехала группа верховых, я опросил их; из среды раздался голос Черкесова: «Alexandre, c'est vous?—Michel! bon jour! ou allez vous? — Dieu sail, ou nous sommes; passez chez nous. И больше мы не видалась тут; он переночевал в каком-то домике с офицерами своей батареи, а я, на другой день, уехал с донесением в Петербург.

Наконец нашел полковника Десаже. Отряд его замешкался при выступлении еще из лагеря, ⁴³ и темнота застигла его [416] на пути. Полковник Десаже был сердит, ругался на проводников, которые повели его в город скверными неровными улицами, ввезли батарею на какую-то скалу и теперь сами бежали, не указав ни помещения солдатам, ни его квартиры в крепости. Я видел, что бим-баши тоже от него досталось; он ворчал и двигался поворотливее. Полковника Десаже провели мы в нашу дежурную комнату; тут собралось несколько офицеров; приехал и адъютант главнокомандующего Жуков. Рассудив, что подымать флаг ночью нельзя, что выстрелы могут смутить жителей в только что занятом городе, мы отложили это до раннего утра. Я написал карандашом обо всем брату для доклада главнокомандующему, и послал записку в лагерь с Елбаевым. У нас же стало еще веселее и оживленнее перед камином; появились закуски, а потом и чай. Полковник Десаже отдавал приказания и хлопотал о размещении отряда нашего, вступившего в город; но несмотря на все его старания, большая часть солдат провела эту ночь на улице, под открытым небом. При мне осталось несколько казаков; лошадей их поставили в хлевах; казаки нашли себе также теплый уголок, а я, завернувшись в бурку, завалился спать на полу, возле своих спутников.

Четверг, ноября 11. В 6 часов утра разбудил меня Елбаев с запискою от брата: главнокомандующий объявил, что я еду сегодня с донесением к Государю; мне приказано объехать укрепления Карса и возвратиться поскорее в лагерь. Все поздравляли меня, но так как я уже знал, что меня посылают, то полученное известие меня не удивило.

Прежде всего надо было поднять флаг, но взойдя на верхнюю площадку, мы нашли, что веревки на шесте были ночью перерублены; пришлось прилаживать флаг иначе. Несколько саперов устроили это на скорую руку. Артиллеристы зажгли фитили, и стали у турецких орудий. Тогда разрезали веревку, сдерживавшую флаг: его раскинуло порывом ветра, он зашумел и заколыхался над цитаделью, и первый выстрел наш грянул в Карсе. Мы все были тронуты, и, сняв фуражки, перекрестились. В этом выстреле было много отрадного для нас, и с гордостью смотрели мы на флаг русский, поднятый в Карсе. Внизу, в крепости, где стояла наша артиллерия, тоже началась пальба; выстрелы послышались и на Шорахских высотах, и везде, на верху у нас, и внизу, [417] где были войска, гремело ура. Вскоре и Флаг, и орудия, и цитадель, все оделось дымом, но выстрелы долго еще следовали один за другим.

В это время, в домике своем, Николай Николаевич был еще в постеле. Было еще темно. В комнате горели свечи, и брать, зная, что утром будет поднят флаг в Карсе, стоял в ожидании перед окном, обращенный в сторону города. И вот далеко, на горе, смутно различаемой, мелькнул огонек, потом другой, и все вдали покрылось дымом; выстрелов слышно не было: ветер относил гул их к стороне Александрополя. «Русский флаг поднят в Карсе», сказал брат главнокомандующему. Николай Николаевич, еще не одетый, подошел к окну, уперся на обе руки, молчал, и долго, долго смотрел в сторону Карса. Немного бывает таких минут, и трудно забываются они в жизни.

Исполняя полученное приказание, я отправился верхом, в сопровождении пяти казаков осматривать укрепления. Дорогой встретил башибузука и взял его себе в проводники. Пробираясь развалинами крепости и частью городом, проехали мы в Араб-табию, оставив в право Карадаг- или Зиаред-табию. Араб-табия еще не была занята нашими караулами; въезд в нее был заставлен рогаткой; возле стоял турецкий часовой; на голос мой подошел турецкий офицер, и пропустил меня в табию. Орудия стояли на местах; ружья и амуниция кое-где сложены, а большею частью разбросаны по земле в беспорядке; ящики с зарядами открыты. Я обошел табию пешком. Помещения для артиллерии, сколько я мог заметить из беглого осмотра, были избраны очень хорошо; орудия обстреливают всю местность сильным огнем, но сама табия, со стороны равнины, показалась мне довольно доступна. Сообщив полковнику Десаже с казаком, что Араб-табия еще не занята нашими караулами, я съехал к Карс-Чаю, по весьма крутому и неудобному спуску. Переехав долину реки и самый Карс-Чай через мост, поднялись мы в гору по тропинке, также весьма крутой, и очутились на Чакмахских высотах, покрытых рядом укреплений, известных нашему проводнику под общим именем Инглиз-табий. Каждая из них имела свое название: Черчиль-, Томсон-, Тиздель-табия. Крайняя из них, ближайшая к реке, была совершенно оставлена без караула; оружие в беспорядке валялось по земле и во рвах. Попались мне здесь три [418] линейные казака; они ехали в наш лагерь и завернули сюда по дороге пошарить и чем можно попользоваться. В следующей табии встретил я уже наши караулы; часовые расставлены были при зарядных ящиках, при оружии и артиллерии; и здесь все это было брошено в страшном беспорядке; палатки стояли старые, простреленные, совсем ветхие; перед табиями нарыты были волчьи ямы. Чем далее я ехал, тем более встречал порядка и деятельности. Мне попадались наши артиллерийские офицеры, назначенные для приема военного имущества; с бумагою и карандашом в руках, они переходили из одного укрепления в другое, составляла описи артиллерии, оружия, зарядов и т. д., стараясь привести что можно в известность и тем сохранить от расхищения; везде расставлялись караулы, подбирались штуцера и ружья. Вели-паша-табия показалась мне особенно сильна, как по профили своей, так и по вооружению; внутри ее блокгауз, составляющий редут. Отсюда, взяв вправо, проехал я на Шорахские высоты, по местности довольно ровной, перерезанной по разным направлениям дорогами. Здесь, в огромной Тахмас-табии, расположен лагерь Арабистанцев; палатки их также стары и негодны, только одна лучше других, большая, зеленая, — стоит отдельно на возвышении; как кажется, это ставка Кмети-Маджар-Измаил-паши. В одной из маленьких палаток казаки мои заметили тело турецкого солдата; он лежал у входа; как упал тут, так и остался мертвым. Погода была неприятная, холодная; по временам шел дождь и мокрый снег, который еще лежал кое-где на высокой плоскости Шорахских высот; можно думать, что здесь было значительно холоднее чем внизу и в нашем лагере. От Тахмас-табии я проехал к новой сомкнутой табии, построенной Турками на полугоре, уже после 17 сентября, в том месте, где прошли наши штурмующие колонны.

Время не позволило мне объехать нижний лагерь, я спустился к горе Мухе, обогнул ее слева и рысью вернулся домой. Дорогой попадались мне на встречу повозки и скот: жители везли хлеб и гнали быков и баранов на базар в Карс.

Между тем, во время моего отсутствия, в лагере нашем кипела работа и во всем заметна была усиленная деятельность. Турецкая армия была в плену; но теперь эта [419] изнуренная масса людей, без хлеба, теплой одежды и покрова, одолевала нас. После угощения на Карс-Чае, Турок повели колоннами чрез наш лагерь в Азат-Кёв, где они должны были расположиться лагерем и оттуда уже несколькими эшелонами отправиться, под нашим прикрытием, в Александрополь, для следования далее на Тифлис. Несмотря на строгий присмотр, много Турок разбрелось по лагерю; иные подходили к землянкам, стучали в окна, кричали: «аман, аман» и падали от изнеможения. Двое Турок забрались в палатку Фельдъегерей; там стоял обед на столе; они его съели и улеглись на двух кроватях, к изумлению Фельдъегерей, которые нашли их в таком виде спящими. На другое утро, в нашем лагере, найдено было несколько тел в конюшнях, в палатках, в сене и других местах.

Паши и Англичане были размещены в землянках у офицеров. Керим стоял у Ермолова, и считался гостем главнокомандующего.

Когда я вернулся, главнокомандующий был занят бумагами, и к нему беспрестанно приходили с докладами и за приказаниями. Мне велено присмотреть за укладкою знамен и прочесть все отправляемые со мною письма и донесения главнокомандующего Государю и военному министру. Еду сегодня, вечером, с Фельдъегерем Баном и урядником Курмояровым. Везу двенадцать знамен полковых, несколько значков, все с древками ⁴⁴, и ключ Карса, тот самый, которым комендант цитадели отворил мне ворота. «Ты ведь, пожалуй, захочешь домой заехать», спросил меня Николай Николаевич. — Если можно, то очень бы хотел. — «Что, тебе трех недель дома довольно?» Я с радостью отвечал, что довольно. — «А пожалуй много?» — Нет не много. — Николай Николаевич приказал мне написать себе коротенькое предписание с разрешением пробыть дома 20 дней, после чего «вернуться к своей должности». Когда уже бумага была подписана, Николай Николаевич заметил, что не достает этих последних слов. Мне было очень досадно за мою опрометчивость, и я [420] тотчас же вписал пропущенное; но не пришлось мне возвратиться из Петербурга в Грузию.

Последний вечер мой в лагере провел я в домике у Николая Николаевича. Туда же пришли брат и ротмистр Башмаков.

Башмаков с сокрушением рассказывал о бедствиях, претерпеваемых пленными в Азат-Кёве. И точно страдания их были велика; но не было никаких средств помочь им. Кроме материальных нужд, которые пленные терпели в настоящем, они терпели за прошедшее, за все нужды и лишения, понесенные ими во время блокады: разрушение и смерть были в груди их.

У меня все было готово и уложено; вещи свои, а также людей и лошадей, я оставлял на попечение брата, я с собой брал по возможности очень не много. Вечер был очень темный; шел мелкий дождь; решили подождать восхода луны. Две троечные телеги были заложены хорошими почтовыми лошадьми; на одной уложили знамена. Взошел месяц; стало не много светлее. Я оделся совсем по дорожному и пошел к Николаю Николаевичу проститься. Ему принесли поужинать, и я закусил у него на дорогу. Помолчала не много; потом Николай Николаевич сказал мне: «Ну, прощай!» и крепко меня обнял. Я вышел на площадку, дождь не унимался; телеги стояли у моей землянки и звенел дорожный колокольчик. Мы обнялись с братом крепко. Ему было грустно. «Mon cher ami, vous ne reviendrez pas chez nous», сказал он мне. Но мне тогда этого совсем не казалось: я был полон надежд, и не приходила мне в голову мысль, что я расстаюсь с Кавказом надолго, может-быть навсегда. Так сел я на тележку, еще раз простился с братом и Кульстремом, вышедшим также проводить меня. Теперь вперед, вперед с доброю вестью! Константин, казак мой, проехал со мною по лагерю, чтоб очищать дорогу, по которой тащился длинный обоз. За лагерем дорога стала свободнее, и мы поехали скорее.

Прости же и Карс, и лагерь наш, и все друзья кавказские!

Вот некоторые подробности о том, что происходило уже после моего отъезда из отряда:

18-го ноября брат был послан в Карс для осмотра что делается в городе, не грабят ли, в каком положении [421] госпитали и пр. На возвратном пути он должен был заехать в Азат-Кёв, где стояла пленная турецкая армия. Ночью выпал снег; в городе все было бело, тихо мертво; лавки заперты; по улицам валялись тела, которые ели собаки. Брат встретил несколько Донцов и милиционеров, которые грабили, и тут же на месте наказал их. Большой пашинский дворец был обращен в главный госпиталь; в нем лежало до 500 больных; доктора всех наций (всех медиков было до 80 человек) встретили брата; все было чисто и в порядке, в большой, прекрасной зале (с хорами); но среди этого величия, среди порядка и чистоты, господствовал голод со всеми его ужасами и страданиями. У брата и провожавших его были взяты с собой мешочки с сухарями. Когда он стал раздавать сухари, больные, бросив свои койки, окружили его толпой и просили хлеба; иные ползли по полу. Брат наделял всех, сколько мог, и со слезами и радостными благословениями принималась эта желанная пища; были и такие, которые уже умирали, и не могли есть: они просили знаками, чтобы хлеб был положен перед ними на кровать, — с умилением смотрели на него и твердили: «Аллах, Аллах!» Им легче было умирать...

Отсюда брат поехал к полковнику Десаже, занявшему прежнюю квартиру Вильямса; потом был на Шорахе и наконец в Азат-Кёве. В развалинах аула Азат-Кёв и на берегу ручья столпилось в одну массу до 7.000 Турок без палаток и в грязи, смешавшись в одну общую кашу; не было даже огней, потому что все дрова были сожжены тотчас по приходе: густая цепь Белевского полка окружала пленных. Брат сделал что мог, чтоб облегчить их положение; тут же подошел черводарский транспорт с палатками; Турки, заметив его, бросились к вьюкам, прорвали цепь, — началась драка над палатками.

Когда брат возвращался домой в лагерь, ему попалась на встречу толпа пленных, которые шли в Азат-Кёв с криками: «аман, аман!» Это была одна тысяча Турок, объявивших себя редифом и надеявшихся получить таким образом свободу; но в лагере обман был открыт и колонна возвращалась в Азат-Кёв под прикрытием Белевцев: они погоняли отстававших прикладами. Несколько трупов на дороге обозначали путь колонны. Один пленный на земле был еще жив; над ним стоял солдат. «Что ты стоишь? [422] спросил его брат. — «Жду, чтоб умер». Белевцы были злы на Турок за штурм 17 сентября, где много раненых из их полка было приколоно после дела, из Азат-Кёва брат вернулся в главный отряд.

Вот еще несколько сведений о последующей судьбе Карса. Главнокомандующий въехал в город на четвертый день после сдачи. Полковник Лорис был назначен губернатором Карской области. Так как цены на съестные припасы в Карсе. были очень высоки, то полковник Десаже объявил таксу для продажи на базаре. Однако дела шли не хорошо: муллы не совершали обыкновенных молитв в мечетях; слух пронесся по всем окрестностях, что город осквернен присутствием Русских-неверных; перестали подвозить хлеб, и опять нужда началась в Карсе. Это случилось при полковнике Лорисе уже по отъезде главнокомандующего, и он принял меру решительную: в один день, перед полуднем, полковник Лорис пригласил весь меджлис (городской совет) в главную мечеть и сказал им: «Скоро будет 12 часов — это время вашей молитвы: если на этот раз муллы не будут служить в мечетях, завтра весь меджлис будет повешен, вот здесь», — я он указал на лампы или паникадила, спускавшиеся во множестве на цепях с потолка мечети. В 12 часов закричали первые муэдзины в Карсе после занятия города Русскими. Слух пронесся, что осквернение снято. Вместе с тем, полковник Лорис с барабанным боем объявил всенародно, что всякая такса отменяется, и каждый может продавать свой товар по какой угодно цене. Жители отовсюду нахлынули в город с хлебом, мясом, сеном и пр.; от избытка, вдруг сделавшегося на базаре, сами собою установились благоразумные цены, и порядок был водворен в Карсе.

Еще некоторые замечания:

У Англичан и пашей, пока они были у нас в лагере, три ночи не расседлывали коней; это дало маленькое подозрение, и по три исправных казака были назначены на каждую конюшню, где стояли лошади пленных. Эти казаки имели тайный надзор; также смотрел в оба глаза подполковник Мансурадзе: ему случилось даже раз гнаться, сломя голову, впрочем, совсем понапрасну, за одним Англичанином, [423] который поехал в карьер к своему знакомому в нижний лагерь. После Англичане и паши стали расседлывать своих лошадей. Должно полагать, впрочем, что подозрение о намерении английских офицеров бежать из нашего лагеря, было совершенно неосновательно. Они слишком высоко ценили свое достоинство, и не решились бы бежать из плена, которого притом отнюдь не считали позорным. Несколько раз они выражались так: «Если нас будут выпускать из плена с условием не поднимать оружия против России, мы откажемся от освобождения; если же нас разменяют безусловно, то мы не потеряем дня, чтобы стать в ряды нашей действующей армии».

А. Корсаков

Комментарии

31. По донесениям князя Мухранского, несколько штаб-офицеров были в числе убитых и раненых; сверх того мы потеряли три орудия. Князь Мухранский отступил к реке Циве. По дороге к Кутаису, по сю сторону реки Цхенис-цхале, близь впадения ее в Рион в Маранк, находились наши хлебные запасы для войска, 50.000 четвертей муки. Приказано было князем Мухранским сжечь их, когда подойдет неприятель. Провиант был сложен на открытом воздухе, в бунтах, и на всякий случай обложен горючими материалами: соломой, хворостом и т. п. Турки были еще далеко, когда загорелись запасы. Говорили, что на реке показались турецкие лодки, но это было неосновательно. Унтер-офицер, бывший при запасах, объяснял, что один бунт загорелся без его ведома, что он старался погасить огонь, но не мог. Через 4 часа после сожжения запасов, в Маран пришел с отрядом генерал-майор Бруннер, который торопился защитить их от Омер-паши. Сожжение маранских запасов было подвергнуто в последствии главнокомандующим строгому исследованию. Недостаток в хлебе на месте, вследствие этого сожжения, не позволил нашим войскам воспользоваться, в последствии, гибельным положением Омер-паши, при его отступлении к Редут-Кале. Князь Мухранский сам должен был отойти в Кутаис; голод угрожал его отряду. Сделано было распоряжение о покупке половинного количества муки, имевшейся на тифлисском рынке. Покупка обошлась по 13 р. 75 к. за четверть; доставка в отряд стоила около того же; одну станцию можно было вести хлеб только на вьюках. Дальнейшим следствием этого гибельного происшествия, вместе с неисправностью хлебного, подрядчика, был голод в Тифлисе: цена хлеба в городе доходила на несколько дней до 45 р. сер. за четверть.

32. См. Приложения.

33. Ахмет-чауш, перебежчик, турецкой службы унтер-офицер, служил нам очень много и усердно; имеет от нас серебряную медаль в петлице. После кампании он перешел с женою на жительство в Ахалцых и приходил в Каджоры к главнокомандующему с жалобою, что ему не дают там места. Николай Николаевич щедро наградил его, подарил ему часы и 30 червонцев, и велел дать ему в Ахалцыхском уезде должность с жалованьем по 15 р. с. в месяц. Ахмет был совершенно счастлив.

34. См. Приложения.

35. По особому доверию к полковнику Кауфману, главнокомандующий возложил на него поручение вести переговоры с Вильямсом на случай, если тот приедет просить сдачи Карса. Полковник Кауфман, по весьма понятному недоверию к самому себе в столь важном деле, просил главнокомандующего назначить еще и князя Дундукова, как человека опытного, способного, весьма любимого главнокомандующим. Назначение князя Дундукова служило полковнику Кауфману вящим обеспечением в том, чтобы не сделать промаха в случае необходимости отступить от инструкции главнокомандующего.

36. Баня была устроена саперами в старой турецкой сакле разоренного аула Чавтлик-Чая; несколько других сакль внизу были также исправлены и заняты солдатами и маркитантами; тут же были портные, сапожники, хлебники, булочники и пр.

37. Обширность карских укреплений и необходимость содержать в них значительный гарнизон навели главнокомандующего на мысль построить в Влади-Карсе новую крепость, сняты были подробные планы нашей позиции; но мысль эта осталась без исполнения.

38. См. Приложения.

39. Не помню, когда именно, но уже тогда, когда весть о сдаче обратилась в уверенность, к главнокомандующему пришел генерал-лейтенант Бриммер. Скорыми шагами подошел он к нему и, сняв Фуражку с седой головы своей, сказал: «Николай Николаевич, поздравляю вас». Было что-то торжественное и благородное в этих простых словах его, сказанных сильно, с полным сознанием важности совершенного подвига.

40. Вильямс предупреждал его, что он находится в известном списке. Может-быть не хотел он связать себя обещанием не служить против России в течение настоящей войны, как то было поставлено условием свободного пропуска. Может-быть и то, что Кмети бежал потому, что считал сдачу Карса делом Вильямса, а не общим.

41. Цифра эта значительно выше той, которую приводит майор Тиздель (Приложение 3, б); в последнем случае впрочем не включено число больных, в госпиталях, простиравшееся до 2.000 чел.

42. Лаваш сухая тонкая пресная лепешка, ив пшеничной муки.

43. Один из батальонов Тульского полка выведен был без ранцев, и должен был за ними сходить обратно в свой лагерь; это одно задержало отряд Десаже более часа на месте, где войска были выстроены для сдачи.

44. Знамена имели свои турецкие древки, а к значкам сделали новые. Это были 7 значков, взятые у Лазов; они до сего времени развевались перед домиком главнокомандующего, упакованные в четыре огромные тюка.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Русский вестник, № 8. 1861