КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

Прошло уже более пяти лет после сдачи Карса, а в русской печати не появилось до сих пор ни одного рассказа, который бы закрепил в нашей памяти событие, порадовавшее в свое время Россию. Год проходит за годом, забывается минувшее, и все труднее и труднее оживить и восстановить его в истинном его виде. Такое молчание побудило меня напечатать эти записки, набросанные мною еще в лагере под Карсом. В них содержится беглый рассказ о вседневной жизни нашей в отряде, в последние месяцы блокады, и по возможности подробное описание самой сдачи Карса. Товарищи мои, очевидцы всего дела, многое в записках этих дополнили и исправили. ¹ Тем не менее я очень хорошо знаю, что еще многое остается в них неполно и многое недовольно точно. Посвящаю их, как они есть, всем моим бывшим товарищам по карской армии, и убедительно прошу каждого, кто только имеет верные материалы под рукой, — добавить неполное и разъяснить неточное. Таким образом, благодаря общему содействию и труду, [338] соберутся запасы сведений верных, разнообразных и положительных, и правдивый рассказ передаст потомству важное событие до сей поры мало известное, а потому и мало оцененное. Тогда будет видно, кто честно работал в общем деле. Пусть же и уважение, и благодарность соотечественников будет уделом этих людей, где бы они теперь ни находились. В тяжелое для России время явились они сильными, отважными деятелями, и трудом своим, а многие и кровью, дали возможность русскому сердцу лишний раз вздохнуть легко и свободно.

Сентября 20. Уже темнело, когда я приехал в Александрополь верхом по горной дороге из Эчмиадзина через Баш-Абаран. Со мной были два проводника, тоже верхом, из Армян ближней деревни, где я менял лошадей, и один вьюк. Спустившись мимо больших огородов в город, я долго разъезжал по улицам, не зная где пристать. Базар кипел жизнью: много Армян, солдат и всякого народа; все напоминало мне Тифлис. Отыскивая гостиницу Гросса, я наткнулся на двух Офицеров, которые вполголоса разговаривали между собою. Они передали мне первый слух об отбитом штурме 17 сентября. Известия их, конечно преувеличенные, поразили меня, потому что я ожидал узнать совершенно противное и боялся, что не поспею в отряд ко взятию Карса. Наконец отыскал Гросса. И там общее смятение. Насилу впустили меня в маленькую комнатку, чтобы только переночевать. Весь дом очищается под раненых; выносят столы, стулья; расставляют койки. В общей комнате, где еще стоял бильярд, нашел я несколько Офицеров, и они подтвердили мне горькие вести; но все это еще смутно, не подробно. Видно только, что мы штурмовали укрепленные высоты кругом Карса, и были отбиты; потеря огромная, говорят до семи тысяч выбывших из строя; есть и генералы убитые; называют: Ковалевского, князя Гагарина, полковника Кауфмана; Броневский без руки; Майделю оторвало ногу. Слухи эти, как и всегда в подобных случаях, были не верны; впрочем, потеря наша точно простиралась до 7 [339] тысяч; но из того числа до 500 человек, контуженых и легко раненых, не выходили из строя. По более точным сведениям, собранным уже впоследствии, полная потеря на штурме 17 сентября была 7.226 человек: из них убито 2.278. Из офицеров мы потеряли всего: генералов 4, штаб-офицеров 34; обер-офицеров 214; из того числа убито: штаб-офицеров 11, обер-офицеров 65. В плен попалось наших до 40 человек... Вообще много было тяжелораненых, больше чем в обыкновенных случаях приходится на полную потерю. Из генералов один, генерал-лейтенант Ковалевский, был ранен смертельно. Генерал-майор Майдель был ранен пулями в руку и грудь. Я наскоро переоделся в мундир и поехал на извозчике к коменданту, генерал-майору Журавскому, в крепость. Там тоже не много узнал я положительного; во всяком случае хорошего мало. В отряд наш, блокирующий Карс, ездят обыкновенно с оказией; иногда дают особый конвой, но часто приходится подолгу ждать в Александрополе. Поэтому я просил генерал-майора Журавского не задерживать меня и, если можно, отправить поскорее с конвоем. Потом прошел я в канцелярию справиться — и здесь ничего не знают. Плац-адъютант Тигранов сказал мне только, что он видел список штаб-офицеров, убитых и раненых на штурме; но что брата моего в числе их нет. У меня немножко отлегло на сердце. В канцелярии мне назначили попутчика, майора Ш., дали его адрес в городе и записку для получения на завтра казачьего конвоя; все это второпях, потому что канцелярия завалена спешною работой о размещении и устройстве большого транспорта раненых, которого ожидают завтра или послезавтра в город.

Грустно и тяжело; не то я ожидал найти. В городе темно; идет мелкий дождь; грязь распустилась на улицах. Насилу отыскал я своего будущего спутника; условился с ним об отъезде, послал с солдатом в донскую сотню поданную мне в канцелярии записку о конвое, потом вернулся к Гроссу, напился чаю и залег спать усталый с дороги.

Сентября 21. Нет казаков. Майор Ш. завернул за мной утром рано, но у меня лошади еще не было; он ждать не мог и уехал один, потому что очень торопился в отряд, куда ему предписано прибыть немедленно по крайнему [340] недостатку штаб-офицеров в полках. Наконец явились двое Донцев, назначенные мне в конвой, привели лошадь для меня и другую под вьюк, и я отправился верхом. Мимо крепости спустились мы к беленьким домикам карантина, в страшную грязь, и Арпачай, границу нашу с Турцией, переехали в брод, потому что через мост не пускали. Мост этот был устроен на козлах, и как лес был дорог, то берегли настилку для езды на случай возвышения воды в Карс-чае, через который в обыкновенное время брод был удобен.

До казачьего поста, где меняют лошадей, считается 30 верст. От грязи пришлось ехать почти все время шагом, редко где маленькою рысью. Страна возвышенная, холмистая, но голая; нигде ни деревца, ни кустика. Я обогнал несколько партий солдат; на встречу также попадались мне и пешие команды, и одиночные всадники, и арбы, запряженные волами и буйволами. Помню одного Курда в красной куртке и высокой чалме: поравнявшись со мною, он придержал лошадь свою и закричал мне «курсак пропале», что, по объяснению моего казака, значило: я голоден, или давай хлеба. Мне говорили, что курсак означает по-татарски живот. Помню так же, как в стороне от дороги, сидя на холме, одна собака жалобно выла, обратясь в ту сторону, где Карс. «Видно не к добру», ворчал казак: «уймись проклятая. Этак вот они и перед штурмом выли», прибавил он в пояснение. Вообще же, по всей дороге, заметно было большое движение; меня поразило также во всем, что я видел, совершенное отсутствие мысли об опасности: нельзя было и подумать, что мы были на неприятельской земле и так не далеко от Карса.

За несколько верст до поста, когда я поднялся на гору, передо мной открылся огромный поезд, который покрывал всю дорогу — это подвигалась оказия из отряда, транспорт с нашими ранеными. Впереди солдаты несли крытые носилки «это должен быть генерал убитый», сказал мне казак. Я снял Фуражку и перекрестился. В это время носилки поравнялись со мною: из отдернутой занавески смотрел на меня раненый офицер. Дальше увидел я много таких носилок, в которых лежали раненые офицеры; другие ехали в экипажах, колясках и тарантасах; раненые солдаты с повязанными головами, руками и ногами, сидели и лежали на повозках, которые лениво тащили волы, многие [341] шли пешком; помню одного солдата без руки, который шел возле арбы. Оказию прикрывал отряд пехоты и казаки, и все это тянулось медленно, шаг за шагом, версты на две или на три. Сжимается сердце и у привычного, когда он видит грустную картину страдания и разрушения; для меня же все это было ново; в первый раз видел я раненых, и горько думалось мне, как много страданий заключал в себе тянувшийся мимо меня транспорт, и как многим страдания эти будут отзываться в продолжение всей остальной их жизни.

Казачий пост (полсотни) расположен в брошенном жителями ауле Огузлы, с развалинами армянской церкви. Внизу у ручья сидело несколько пленных Турок; их вели в Александрополь. Мне тотчас переменили лошадей, и я продолжал дорогу с одним казаком и двумя милиционерами из Татар. Опять дорога вела по голым холмам и опять попадались мне партии солдат и верховые и арбы с погонщиками, а по сторонам виднелись кое-где развалины и покинутые сакли.

Лагерь майора, князя Чавчавадзе, начальника отряда, поставленного близь аула Хадживали, расположен за глубоким каменистым оврагом. В последствии князь Чавчавадзе перешел в самый аул Хадживали. Аул этот находился впереди оврага; он был брошен жителями, и от саклей остались одни каменные стены, потому что все дерево было сожжено нашими оказиями, которые на пути в Александрополь имели здесь обыкновенно ночлеги и стоянки. Под конец блокады, в саклях хранились запасы саману. Я нашел князя в палатке, на ковре, по азиатскому обычаю. Надеясь еще сегодня вечером попасть в главный отряд, я просил его поскорее дать мне проводников и конвой, который здесь должен быть сильнее по причине близости от Карса. Пока он отдавал приказание и меня снаряжали, я напился у него чаю и познакомился с Рустам-беком, молодцом-татарином, огромного роста, Офицером мусульманской милиции, В этот день, разгон был велик, и мне назначили только четырех милиционеров, приказав двум, приехавшим со мною из Огузлы, провожать меня дальше, пока я не нагоню оказии, которая, как мне говорили, недавно выступила отсюда. Распоряжение это однако очень мне не нравилось; оба прежние спутника долго ворчали между собою, и хотя выехали со мною, но в первом же овраге отстали и поворотили назад, несмотря на крики и брань других проводников, [342] отговариваясь тем, что замучат лошадей, если поедут с нами. При мне остались четыре человека: трое Татар, из них один на вьюке, и Армянин, который знал несколько слов по-русски. Становилось поздно, а переезд предстоял большой, верст сорок. Оказии не видно. Дорога идет то возвышенностями, то лощинами. С одной горы, Армянин указал мне на Карс; но как я ни старался смотреть вдаль, ничего не мог различить. Вскоре село солнце и начало темнеть. Хотя князь Чавчавадзе и говорил мне, что переезд до отряда безопасен, но я торопил лошадей: не хотелось мне, чтобы ночь застала меня на дороге с проводниками, на верность которых и не очень полагался. Нам повстречался наш конный татарский разъезд, перекликнулся с моими проводниками и проехал мимо. Между тем совсем стемнело. В стороне от дороги услышали мы лай собак. Нас окликнули, но мы не отвечали, а только ударили по лошадям. «Кто их знает? Неравно не свои», говорил Армянин.

Едем. Все небо покрыто звездами. Местность совершенно не знакомая; знаю только, что мы должны проезжать недалеко от Карса, оставив его вправо. Но вот вдали мелькнул огонь, должно-быть в передовом отряде графа Нирода. Мы обогнули две большие горы, взяли от них вправо и продолжали ехать шагом. Огни скрылись. Между проводниками моими я стал замечать что-то неладное; они вполголоса переговаривались, а Татарин на вьюке, который мне и сначала не нравился по всему своему виду, забирал все в сторону и все вправо. Я закричал ему, чтоб он ехал с нами. Армянин остановил меня словами: «тише, барин, вот Карс», и показал прямо пред собою по дороге, по которой мы ехали. Мы остановились и стали молча прислушиваться. Нечего не слышно, ничего не видно. Сделали маленькое совещание; оказалось, что мы сбились с дороги и не знаем куда едем, похоже на то, что прямо в Карс. Решили круто взять влево; молча выехали в поле без дороги; часто останавливались и прислушивались; потом спустились в каменистый овраг, перебрались чрез ручей пешком, ведя лошадей в поводу, и поднялись по камням в гору на другой берег. Огней все не видно. Мы поворотили назад к двум горам, и я послал Татар отыскивать дорогу. Наконец вдали опять показались огни, и мы прямо поехали в ту сторону. Это был наш транспорт, Арбы стояли [343] отложенные, и погонщики спали кругом костров; они указали нам, как проехать долиной в драгунский лагерь № 8 полка. Здесь тоже были разведены огни; кругом сакли и сидели солдаты. Меня провели к караулу и потом в палатку к полковому адъютанту, поручику Михайлову. Было уже поздно, и я, по предложению его, решился переночевать здесь, чтобы завтра утром явиться в главный отряд. Приятно мне было, после моего сомнительного путешествия, очутиться в верном убежище и в обществе моего радушного хозяина и других Офицеров полка. В таких случаях знакомишься скоро. Разумеется, много говорили мы о положении наших дел под Карсом, о неудачном штурме, — и как отрадно было для меня, особенно после всего, что я слышал в Александрополе, найти и здесь не только не уныние, а напротив бодрость и даже уверенность в успехе

Четверг. Сентября 22-го. От лагеря графа Нирода до главного отряда — верст пять или шесть. Местность волнистая, дорога идет под гору; по сторонам поля; дальше горы, впереди тоже горы тянутся по горизонту непрерывною синеватою цепью. Белые палатки открываются версты за две под горой, и чем ближе подъезжаем, тем шире раскидывается русский лагерь на Карс-Чае. Было часов восемь утра. Я проехал к палаткам штаба, отдал лошадь драгуну и вышел один пешком на площадку, где собирался кружок офицеров. Тут обнял я моего брата ² и многих знакомых, с которыми расстался еще в апреле, уезжая в Персию; потом, как был одет, по дорожному, в серой шинели и высоких сапогах, пошел к главнокомандующему.

Большая белая палатка главнокомандующего стояла отдельно, близь крутого спуска к Карс-Чаю. Николай Николаевич Муравьев сидел за письменным столом, лицом ко входу; перед ним стоял полковник Лорис-Меликов ³, в сюртуке без эполет, и какой-то Татарин. Маленькая комнатка убрана очень скромно; палатка подбита зеленым сукном; земляной [344] пол устлан коврами; в углу складная железная кровать; посменный стол, поперек палатки, придвинут к единственному небольшому окну; на столе открытая дорожная шкатулка, всюду сопровождающая главнокомандующего; в другом углу еще стол с картами и планами; наконец мангал (камнем выложенная яма, куда насыпается раскаленный уголь для тепла), кресло и несколько складных, кожаных табуретов; возле постели образ.

Николай Николаевич принял меня так ласково и сердечно, что я был тронут до слез; нашел, что я побледнел и похудел, — но что еще годен для службы, и тут же сказал мне, чтобы после обеда я съездил с братом посмотреть госпиталь наш, где лежат раненые. Татарин, за принесенные им какие-то добрые вести, получил 30 руб. сер. Николай Николаевич не раз потом шутя требовал с меня этих денег, говоря, что он тогда передал Татарину на радости, что я живой вернулся в отряд.

Я поместился с братом в обыкновенной Офицерской палатке, и тотчас занялись мы устройством своего жилья: поставили две складные походные кровати, мёжду ними против входа стол, на него портфель, бумаги, чернильницу и пр., под стол жестянку с сахаром, бутылки и т, п.; развесили ногайки и кое-что из платья, и квартира была готова ⁴. В отряде нашел я своего человека, Якова, уже давно прибывшего из Персии; нашел лошадей, вещи и целую грудку писем из России. Через несколько времени пришел Черкесов из своей батареи; так сошлись мы здесь втроем и приятно потолковали, вспомнив далеких друзей своих.

В лагере все еще полно воспоминаниями о штурме 17-го сентября, и всякий разговор невольно кончается рассказами где кто был в этот день, что видел и что делал. И здесь опять не заметил я того смущения, которое встретил в Александрополе. Тяжела была потеря, горько отозвалась [345] неудача;

но сколько мне показалось, в иных она только усилила энергию. Генерал-майор Броневский был начальником военнопоходной канцелярии главнокомандующего.17-го сентября он был послан главнокомандующим осмотреть, что делает штурмовая колонна генерала Майделя. Генерал-майор Майдель был уже ранен, и начальство принял полковник Гонецкий. На пути, генерал Броневский встретил батальон Тульцев, который с громкими криками ура взлезал на возвышение, обстреливаемое неприятелем. Генерал Броневский остановил батальон, ободрил солдат, но сказал: не кричать ура, потому что до Турок было еще далеко, и народ понапрасну утомился бы от крику; люди падали из строя пока он говорил батальону. Вернувшись к главнокомандующему, генерал-майор Броневский доложил, что полагает нужным усилить колонну двумя батальонами. Главнокомандующий подумал; потом сказал ему: «Поручаю же вам, Павел Николаевич, это исполнить». Приказание это было неожиданно. Генерал-майор Броневский тотчас отправился, но не пришлось ему ввести резерв в дело: он был ранен штуцерною пулей в левую руку, пониже плеча. Пешком вернулся он на перевязку: пуля раздробила кость. В последствии ему вылущили руку в самом плече; пули не нашли, долго искали ее и в ране, и уже в отнятой руке. Броневский еще не уехал. Я зашел к нему в палатку, хотел обнять его, он остановил меня: «тише, тише, юноша, я без руки»; в самом деле левый рукав шинели болтался пустой. Он был бледен, страдал, но операция сделана удачно, и рана хороша. В час собрались мы обедать у главнокомандующего, в большой столовой палатке; тут же были, кроме лиц штаба, приглашенные к столу офицеры двух первых батальонов Эриванского полка.

После обеда поехал я с братом к деревне Каныкой в вагенбург, где устроен временной госпиталь. Раненые размещены в больших теплых палатках; но, за недостатком их, иные, менее трудные, лежат и в маленьких, солдатских. Мы обходили всех, везде спрашивали и осматривали; доктора и Фельдшера, работая неутомимо, поспевают перевязывать раны только один раз в сутки; пища раненым хорошая, дают и суп и говядину, кроме того [346] чай, на деньги, которые с этою целью офицеры собрали между собой.

Много видел я страдания, но видел также покорность и терпение, которые изумили меня. Редко где стоны; благодарят, что не забывают их, говорят, что им хорошо; просят столько, чтобы поскорее перевязывали раны. Зашел я также в Офицерскую палатку. На одной постели нашел Невельского, брата контр-адмирала, которого я знал в Петербурге. У него пуля в груди, и доктор сказал мне, что рана смертельна. Он дышал тяжело, говорил с трудом, просил передать поклон брату, когда его увижу. Возле него умирал офицер, не помню какого-то полка; он также ранен пулей в грудь; трудно кашлял и задыхался.

Вагенбуре и временной госпиталь находятся в заведывании генерал-майора Шонерта. В стороне, под горой, сложены огромные стоги сена, и под строгою ответственностью запрещено расходовать их. Это наши запасы ⁵. Бог знает сколько еще времени придется стоять нам под Карсом.

Вечером приводили несколько перебежчиков из Карса.

Пятница. Сентября 23-го. До сих пор я никогда не живал в боевом отряде, а потому нахожу много нового и интересного в теперешней нашей жизни. Рассказы о 17-м сентябре продолжаются. Штурм был решен главнокомандующим за несколько дней и обсужден на совещании с старшими лицами отряда; на совещании были генерал-лейтенант Бриммер, генерал-лейтенант Ковалевский, генерал-майор Броневский, генерал-лейтенант, князь Гагарин, генерал-майор Майдель, полковник Кауфман. Горячее всех настаивал на необходимости штурма генерал майор Броневский; в лагере же узнали о том только накануне вечером. Ночью с 15-го сентября на 16-е, полковник Кауфман, адъютант главнокомандующего Кульстрем и артиллерии капитан Добровольский, [347] секретно переписывали в нескольких экземплярах диспозицию штурма; брат узнал о штурме только 16-го днем; все хранилось в глубокой тайне; вечером ни одного Татарина милиционера не выпускали за цепь. По этому случаю мусульманский полк Едигарова, придвинутый к главному отряду, был, по приказанию генерала Ковалевского, окружен на ночь цепью и оставался таким образом под арестом во все время штурма, потому что о нем забыли ⁶. Брат несколько раз был посылаем главнокомандующим в самый огонь. В одну из этих поездок Александр Иванович Попаригопуло ⁷, выпросился ехать с ним в замен офицера. В деле он разгорячился и срубил двух Турок. Когда надо было возвращаться, Попаригопуло так увлекся, что не хотел ехать. Брату пришлось приказать ему строго. После, когда зашла об этом речь, А. И. Попаригопуло сказал брату: «vous ne pouvez pas comprendre quelle est la jouissance pour un Grec de sabrer les Turcs» Казак, бывший при нем, взял в плен одного Турка; его хотели тут же убить; но брат удержал; пленного привели к главнокомандующему на Столовую гору. Первые слова его были: «Сардар не вели меня убить». Это был первый пленный, взятый нами 17-го сентября.

В числе раненых есть несколько моих знакомых. Капитан Казначеев получил три раны и контузию в голову и отвезен в Александрополь. После двух пуль в шею и в руку, он еще шел впереди, ободряя Белевцев; третья пуля свалила его в нескольких шагах от рва. Молодой юнкер, С. Поливанов, ранен в руку и в лицо с повреждением глаза. Брат его тут же, на месте сражения, сделал ему перевязку и тем, может-быть, спас ему жизнь. [348]

Полковник Виленского полка Шликевич убит уже на валу укрепления, как рассказывали сначала, Англичанином Тизделем ⁸. Полковник Серебряков, командир Мингрельцев, ранен также на верху. Подполковник Эриванского полка Врангель ранен в руку ⁹. Другой Врангель, майор того же полка, очень любимый офицерами, ранен тяжело и умер через некоторое время в Александрополе. Полковник Тарханов (правильнее Тархан-Моуравов), командир гренадерского полка, удивительным случаем остался не ранен. Он был впереди солдат со знаменем, и видя, что трудно взять редут, бросил знамя вперед в укрепление, знамя упало в ров; когда его подняли, оказалось, что копьецо с верху осталось во рву; копьецо это стоило жизни многим гренадерам. Полковнику Тарханову случилось в последствии рассказывать этот случай генералу Левину, командовавшему гренадерскою бригадой. «Так копьецо и осталось во рву?» с живостью спросил его генерал Левин, «Это то самое копьецо, Лев Федорович, что вы видели у меня на столе», ответил Тарханов. Сам ли полковник Тарханов отыскал и поднял его во рву, достали ли гренадеры, не знаю. В отряде очень жалеют потерю Петра Петровича Ковалевского. Во время боя он стоял, по своему обыкновению, раздвинув ноги и держа руки в карманах; штуцерная пуля ударила его с боку, оторвала палец, прошла сквозь обе ноги и контузила другую руку. Ковалевский еще жил дня четыре после своих тяжелых ран; ему сделали мучительную операцию; много страдал он, наконец умер, утром, 21 сентября. Из адъютантов его один был убит, другой — тяжело ранен. Князь Гагарин был [349] ранен в ключицу и шею против горла: обе раны от одной и той же пули ¹⁰. Брат, посланный главнокомандующим на место сражения, встретил князя Гагарина, когда он, уже раненый, шел назад один, прямо держа свою голову. «Скажите главнокомандующему, что я сделал все, что от меня зависело, но больше не могу», сказал он брату. Князя Гагарина отвели по близости за камни и тут же перевязали; перевязочный пункт его колонны был далеко, в стороне, потому что, подходя к турецким укреплениям, колонна князя Гагарина приняла очень влево от того направления, которое было ей назначено по диспозиции штурма. Подполковника Кауфмана, который с 1-мъ батальоном Рязанцев прошел сквозь весь турецкий лагерь, у нас считали убитым, а батальон уничтоженным, пока не получили о нем вестей из отряда генерала Базина, в сторону которого он пробился ¹¹. Назначение Кауфмана вести Рязанцев случилось таким образом: главнокомандующий приказал поручить батальон надежному штаб-офицеру, а поняли: — дежурному штаб-офицеру, — место, которое занимал подполковник Кауфман в штабе генерала Бриммера.

По рассказам, Турки защищали свои укрепления отлично; самые укрепления эти были хорошо применены к местности; все ложбины и овраги между табиями могли быть хорошо обстреливаемы; наши войска терпели и в тех местах, где, судя по местности, они считали себя вне опасности ¹². Особенно [350] повредили нам стрелки, вооруженные Французскими штуцерами Фабрики Tulle и St. Etinne, скрытые в передовых ямах, за камнями и валом; там же, где между укреплений доходило до рукопашного боя, Турки хотя и бились, но нигде не могли держаться. Рассказывали про одного иностранца, огромного роста, который, с банником в руке, особенно, энергически распоряжался на турецкой батарее. Рассказывали также, как после боя, турецкие солдаты, на валу и у рва, прикалывали наших раненых, которых мы не могли унести: это было ясно видно в трубу после отбитого штурма колонны Ковалевского. ¹³

Главнокомандующий, во все время штурма, находился на Столовой горе, к подошве которой долетали иногда турецкие ядра. Молчалив, серьезен и спокоен, сидел он на камне, следя за ходом боя в трубу. «Когда пробьет барабан к штурму, я уж больше не начальник», говорил, он. Свита адъютантов и ординарцев и др. стояла в стороне, в почтительной тишине, и в полной готовности.

Судя но известиям с главного пункта боя на Шорахе, а также и потому, что можно было различить в трубу, видно было, что успех дела становился сомнителен. Тогда главнокомандующий поручил генерал-лейтенанту [351] Бриммеру с двумя батальонами, взятыми из резерва, двинуться к месту боя, и предоставил ему, уже по прибытии на место, самому решить, можно ли попытаться с этими свежими силами сбить Турок или же следует отступить. Генерал Бриммер, прибыв на место и убедившись в том, что при значительной убыли в людях мало было надежды на успех, дал приказание отступать; тогда войска, занимавшие внутренние линии укреплений, мгновенно очистили их; равным образом высыпали на наружную покатость Шорахских высот раненые и все засевшие во рвах пред укреплением; вся покатость горы покрылась быстро отступавшими и перемешавшимися толпами войск. «Voila la debandade qui commence,», сказал главнокомандующий и выдвинул роту штуцерных по Столовой горе, чтобы принять Турок на случай, если они двинутся из Карса. Расстроенные батальоны, по отступлении от турецких укреплений, были остановлены на время, еще в виду неприятеля, и устроены между горой Муха и Мечеткой (почти за самой Мухой). Главнокомандующий сам был при этом, вызывая Эриванцев, Мингрельцев и др. Солдаты шли отдельными, перемешанными толпами и сходились к своему знамени или на зов начальников. Потеря в офицерах была особенно чувствительна: по недостатку штаб-офицеров, один из ротных командиров принял тут команду Мингрельского полка. Главнокомандующий уехал вперед; а вслед за ним войско, в слабом составе, но еще в грозном боевом порядке, вернулось в лагерь.

Насчет хода кампании, после штурма 17-го сентября, мнения в лагере были различны. Иные ожидали второго немедленного штурма и даже ходил слух, что оказия, которая повезла в Александрополь раненых, привезет нам фашины, туры, лестницы, заготовленные в большом числе, а также осадную артиллерию. Такое мнение разделялось преимущественно молодежью. Командиры же частей и большая часть главных начальников, а также многие из лиц, составлявших штаб главнокомандующего, имели совершенно другое убеждение. Кампания казалась оконченною днем 17-го сентября. Неудача первого штурма оставляла мало надежд на успех второго. Возможности принудить крепость к сдаче одною блокадою также мало верили; притом такое намерение необходимо продержало бы отряд под Карсом значительное время, а потому надеялись, что главнокомандующий не решится на это [350] средство, крайне невыгодное для отдельных частей армии в хозяйственном отношении. Мысль о зимовке под Карсом и в голову не приходила. Такую меру считали положительно невозможною. При обыкновенном способе ведения войны с Горцами, части удаляются далеко не в полном составе, и притом на непродолжительное время от своих штаб-квартир; продолжительная же отлучка, на дальнее расстояние, совершенно расстраивала хозяйственные соображения командиров частей, а потому, так как штурм не удался, то большая часть из нас ожидала, что главнокомандующий не будет уже держать войско под Карсом, и оно отступит к Александрополю. «Повоевали в этом году довольно, пора и домой», таково было окончательное суждение, которое слышалось чаще всех других. Первое приказание главнокомандующего после отбитого штурма, в тот же день, было: «усилить блокаду Карса», и энергическое требование — всем начальникам отдельных отрядов, блокирующих Карс, — ежедневно доставлять пленных Турок; тогда же разнесся первый слух о предположении главнокомандующего рыть землянки. При описанном выше настроении, твердость, с которою главнокомандующий привел в исполнение свое намерение, наперекор мнению большинства, получает особенно важное значение. Только такая непоколебимая воля могла взять Карс, после тяжкой неудачи, и мы с доверием смотрели на начальника, и верилось нам в успех нашего дела.

После обеда, опять ездили мы с братом в Каныкой, и опять осматривали госпиталь. Больные просили нас благодарить главнокомандующего, и сказать ему, что они ценят его заботы о них. Однако в маленьких палатках холодно и продувает; на днях отправляется большой транспорт в Александрополь, и тогда все остальные раненые могут быть помещены в больших балаганах, где просторно и тепло. Брат ездил тоже в самый аул Каныкой, куда только что перевели холерное отделение; больных немного; размещаются они в саклях чистых и удобных, но не все еще устроено для них, и пища сегодня была холодная; за это досталось и смотрителю и доктору; брат указа место в бывшей прачечной, где поставить котлы и приказал исполнить это немедленно. На возвратном пути в вагенбург встретили мы генерала Шонерта. Брат просил его обратить [353] внимание на замеченный им беспорядок. Генерал Шонерт хлопочет с полным рвением и обещал все поправить. Он живет в маленькой, углубленной землянке; в его ведении все склады и запасы, а также сено, которое он сторожит с самоотвержением. Вечером почта из Тифлиса принесла много новостей из России и Грузии.

Главнокомандующий много раз спрашивал меня, какое штурм произвел впечатление в Александрополе и в тех местах, где я проезжал. Хоть он и спокоен, но видно, что тяжело легла ему на сердце эта неудача.

В лагере, между тем, познакомился я с новыми для меня лицами штаба главнокомандующего: К. П. Кауфманом, князем Мухранским, молодым Баклановым и др.

Суббота, сентября 24. Главный отряд наш расположен лагерем, по обоим берегам Карс-Чая, верстах в семи от передовых укреплений Карса. На левом берегу реки, в долине, — нижний лагерь; на правом, на возвышенностях, верхний лагерь. Карс-Чай переезжают чрез деревянный мост, у разоренного аула Чивтлик-Чая, а также в брод во многих местах. Мимо нижнего лагеря идет по долине большая эрзерумская дорога в Карс, минуя так называемую Мечетку ¹⁴ и кладбище, верстах в трех впереди лагеря. Несколько впереди Мечетки наш казачий пост, а еще дальше передовая казачья цепь. К северу от главного лагеря, верстах в шести, отряд князя Дундукова в Бозгалах расположен на горе; далее, блокадную линию составляют отряды подполковника Белюстина, майора Лошакова и генерал-майора Бакланова; последний, сильнее других, стоит в Мелик-кёв, что приходится почти на прямой линии чрез Карс и главный отряд, не далеко от левого берега Карс-Чая и верстах в двенадцати от крайних турецких карадагских укреплений.

Связь между главным лагерем и отрядом генерал-майора Бакланова, с юго-восточной стороны Карса, составляет граф Нирод, которого лагерь расположен на горе и в долине впереди деревни Каныкой, и казачьи сотни, выдвинутые вперед еще ближе к Карсу в деревне Азат-кёв. Непрерывность сообщения с главным отрядом и с отрядом [354] генерал-майора Бакланова поддерживается конными разъездами и выставляемою участками передовою цепью. Госпиталь и вагенбург расположены в самом ауле Каныкой. С Александрополем постоянное свободное сообщение большою дорогою, которою я ехал чрез Хадживали и Огузлы. Этим путем ходят в главный лагерь все транспорты и оказии; только они минуют лагерь Нирода, оставляя его, у себя влево, и идут прямою дорогой, чрез Азат-кёв. К стороне Эрзерума выдвинут в деревне Катанлы (верстах в 16 от главного лагеря) полк татарской милиции, полковника Едигарова, который от себя посылает разъезды и доставляет все сведения о действиях Турок за Саганлугом.

По Ардаганской дороге, верстах в тридцати от Карса, в Мараге, стоит генерал Базин с тремя батальонами, артиллерией и несколькими сотнями Донцов; он составляет авангард на случай действий против Омер-паши, если тот из Батума пойдет на освобождение Карса. Ко дню штурма, 17-го сентября, Базин был секретно придвинут к Карсу и штурмовал Чакмахские высоты.

Наконец, в долине Аракса расположен отдельный отряд генерал-майора Суслова, действующий во фланг турецкому эрзерумскому отряду, если бы тот выдвинулся к Саганлугу, что не раз и случалось. С генералом Сусловым у нас сообщение довольно затруднительное, через горы; порядочных дорог нет, и вести привозятся конными милиционерами. При отряде генерал-майора Суслова находится полковник Бартоломей для сношений с курдскими племенами.

Блокада держится строго; каждый день приводят пленных и беглых, иных отбивают под самыми укреплениями, когда они собирают бурьян, роют корни, или выгоняют ослов на скудное пастбище. Беглые выходят преимущественно между отрядами Бакланова и графа Нирода, надеясь незаметно пробраться скрытыми извилистыми балками, которых много в этой стороне. Тут их и ловят; немногие защищаются; большая часть бросают оружие и сдаются без выстрела.

В Карсе Турки сидят спокойно. После дела 22 августа, прозванного ночным побоищем, у них почти вовсе не осталось кавалерии, а потому аванпостная неприятельская служба плоха, и ничто не препятствует нашим казакам безнаказанно тревожить Турок под самыми укреплениями. Вышедшие из Карса [355] рассказывают, что теперь лошади есть только у Англичан, у начальников, и то не у всех, да несколько в запряжке под полевыми орудиями. Много лошадей пало от недостатка в корме; многих зарезали и съели.

Сегодня я ездил верхом вдоль берега Карс-Чая, который как змейка извивается в долине; видел лагерь грузинской милиции, а дальше, позади, круглые зеленые палатки Курдов; потом проехал в лагерь охотников полковшика Лориса; тут есть и Татары разных участков, и перебежчики Турки, всякий сброд, одним словом — Азия и народ отчаянный. Их круглые палатки и коновязи разбросаны в беспорядке по скату горы. Круглые азиатские палатки были у Грузин, у Курдов и милиционеров, а также частью у линейных казаков из числа отбитых у Турок под Пеняком 30 августа.

Воскресенье, сентября 25. Походная церковь отряда устроена в белой палатке, на небольшой площадке, за штабом главнокомандующего. Сегодня, после обедни, служили в ней несколько панихид, и искреннею, простою молитвой поминали присутствующие своих товарищей, погибших в бою 17 сентября.

Ко мне вернулась моя персидская лихорадка, которая больше месяца задержала меня в Тавризе; я слег в постель в своей палатке и провалялся три дня; потом, Благодаря нашему штабному доктору, 3. И. Пилецкому, и хинине, поправился, и во все остальное время держался здоровым в лагере изрядно.,

Между тем, жизнь в отряде идет своим чередом. К обеду главнокомандующего приглашаются офицеры полков отряда: на днях была очередь артиллеристов. На верхней, передней площадке строят домик главнокомандующему. По прежнему приводят пленных и беглых из Карса. На этих днях выехал к нам оттуда армянский архиерей; он говорил, что в Карсе провизии много и что у Турок хорошо. Главнокомандующий приказал возвратить его в Карс, так как ему было хорошо там, и это бедному архиерею очень не понравилось. Еще выехал из Карса поверенный персидского консула в Эрзеруме; он кажется предвидел, что дольше оставаться в городе будет не выгодно. Под видом своей свиты, он вывез из Карса несколько Турок, с которых за это взял, как говорили [356] большие деньги; но уловка не удалась, Турки были возвращены в Карс, а персидский поверенный отправлен в Тифлис.

Ко мне в палатку, во время моей болезни, часто заходили потолковать товарищи; навещал тоже и Николай Николаевич.

Сентября 28. В отряд прибыл из Петербурга Флигель-адъютант гвардии, ротмистр Чертков, для участия в военных действиях. Он на пути узнал об отбитом штурме и говорил, что в Петербурге это произведет большое впечатление, потому что там ожидали скорого успеха. Сегодня привели много пленных, — жителей, вышедших из Карса; с ними были и дети: две хорошенькие девочки, лет трех и пяти, с большими выразительными глазами. Пока некоторых из жителей, поумнее на вид, опрашивали, прочие рассеялись на площадке принялись есть хлеб, который им приносили. Все эти пленные, и взрослые и дети, были возвращены в Карс, несмотря на их просьбы отпустить их по деревням, откуда они, кажется, бежали в город при приближении Русских.

Вообще пленные распределяются у нас следующим образом:

Во-первых, все военные из регулярных полков, лазов и башибузуков, взятые с боя, как военнопленные, держатся под караулом, и потом пересылаются партиями в Александрополь.

Потом военные же, или прямо бежавшие к нам из Карса, или перехваченные нами без сопротивления: большая часть их возвращается по домам на родину, наделяется при этом пищей, иногда деньгами, и получает паспорт, прокламацию главнокомандующего, за подписом полковника Лориса, к народонаселениям Азиатской Турции; те же из перебежчиков, которые желают остаться в нашем лагере, и получают на то разрешение главнокомандующего, составляют свою отдельную команду, прозванную у нас вольноопределяющеюся. Они находятся в ведении полковника Лориса, имеют старших, выбранных из их же среды, получают пищу, одежду, иные даже жалованье. Мера эта, некоторым образом, должна уничтожить предубеждение, которое Англичане стараются всячески распространить в Карсе против Русских. Перебежчики рассказывали нам, [357] как еще недавно Вильямс расстрелял, в виду собранных войск, несколько бежавших турецких солдат, пойманных под укреплениями. Он объявил Туркам, что солдаты эти бежали к Русским, но что Русские вернули их к нему, и вперед будут возвращать всех бежавших, которых поймают.

Наконец, третий разряд пленных составляют жители Карса и окрестных деревень, укрывшиеся в Карсе. Все они, как добровольно вышедшие из города, так и отбитые под укреплениями во время фуражировок, невольно отправляются обратно в Карс, — и Армяне, и Турки, и мужчины, и женщины, и дети. Перед отправлением их кормят в команде вольноопределяющихся, с которыми они свободно могут разговаривать. Таким образом, они уносят в город, в опровержение слов Англичан, живое доказательство нашего хорошего обращения с выбежавшими к нам турецкими солдатами ¹⁵.

В Карсе почти постоянно мы имели своих лазутчиков. Кажется, трех из них Турки схватили и повесили. Один был особенно смел: он внес в Карс прокламацию главнокомандующего, и пустил ее в ход; в другой раз он прибил этот листок к стене в кофейной, но был тут же замечен и пойман. Помню еще одного молодца, родом из христиан Гурийцев, но с детства взятого Турками и принявшего их веру; он долго сидел в Карсе в тюрьме, под сильным подозрением. Ему удалось бежать. Бледный, худой, измученный и оборванный, явился он в наш лагерь и представился в таком виде главнокомандующему, который щедро наградил его; в последствии он состоял у Лориса, и вместе с летучим отрядом ходил в набег на Ольту.

Сегодня же поймали двух жителей с их арбами, на волах, и привели к столовой палатке. Казаки, [358] которые перехватили их, показали, что они пробирались в Карс с хлебом. Дело серозное, и может для них худо кончиться. При той блокаде, в которой держится Карс, понятно как важно, чтобы всякое сообщение города с окрестными селениями было совершенно прервано, и пресечен подвоз продовольствия со стороны. Надежда на большую выгоду, сочувствие к своим, бывает однако сильнее страха наказания; пользуясь темными ночами, жители с несколькими вьюками прокрадываются иногда скрытыми балками в город; поймать их и уличить очень трудно; если они заметят преследование, то сворачивают на первую дорогу, в один из наших отрядов, и везут свой хлеб продавать Русским.

Пока допрашивали казаков, оба Турка стояли в стороне при своих арбах, и довольно равнодушно переговаривались вполголоса по-турецки. А как просто могла тут же и кончиться их жизнь: одно слово главнокомандующего, и их бы расстреляли обоих или повесили бы для примера другим жителям, пожалуй на их же арбах, как многие громко требовали. Но показания казаков были не довольно точны, и главнокомандующий приказал произвести прежде строгое исследование делу. Он сам допрашивал казаков, и, как мне кажется, нарочно сбивал их и спутывал, чтобы не было явных улик вины, за которую Турки должны были бы поплатиться жизнью.

Потом мне случилось говорить об этом с Николаем Николаевичем. Он сказал мне, что не повесил бы и не расстрелял бы их. «Я уже стар, чтобы вешать», прибавил он, «я не мстить им хочу за то, что они подвозят хлеб в город; я хочу только, чтобы вперед не подвозили, а для этого довольно, если и не вешая, наказать строго виновных, покрепче попугать, да нашуметь побольше.»

Сентября 29. Собиралась дума георгиевских кавалеров под председательством генерал-лейтенанта Бриммера. По единогласному решению ее, подполковник фон-Кауфман, адъютант главнокомандующего Ермолов, артиллерист штабс-капитан Броневский и молодой Пиллар получают Георгия 4-й степени.

Подполковник фон-Кауфман, очутившись с первым батальоном Рязанского полка между турецкими батареями, прошел насквозь весь лагерь и вышел к отряду [359] генерал-майора Базина, потеряв из батальона только около 70 человек. В последствии Алексей Петрович Ермолов, узнав подвиге Кауфмана, в письме своем к сыну в отряд, просил поздравить его и сказать ему, «что он молодец.» Подполковник Кауфман говорил, что такой отзыв генерала Ермолова был бантиком на полученный им орден Георгия.

Ермолов вел охотников в отряд генерал-майора Базина в захватил несколько орудий; из них 3 были увезены нами при отступлении, прочие или заклепаны ¹⁶, или сброшены в кручь.

Пиллар (фон-Пильхау), поручик гренадерского полка, командовав ротою, и отделясь с нею, взял с бою тоже 4 турецкие орудия, из коих можно было вывести только одно. Тяжело ранен.

Броневский, штабс-капитан, командовал сводным горным дивизионом, действовавшим из орудий, взятых под Пеняком ¹⁷. Шел в голове колонны Майделя, и въехал во взятое укрепление. Стоя на позиции, он действовал картечью, пока дивизион его не был окончательно расстроен! Большая часть людей и лошадей были или убиты, или ранены, и все орудия стали негодны к действию; при отступлении вытянуты только оставшиеся тела орудий. Броневский ранен в правую руку.

Сентября 30. Утром генерал-майор Броневский отправился из отряда в Александрополь; ему легче. С ним [360] едет доктор, Главнокомандующий пришел проведать его, когда он садился в коляску. Еще прежде, когда генерал Броневский, собираясь к отъезду, пришел в палатку главнокомандующего проститься с ним, Николай Николаевич велел позвать урядника Жукова, состоявшего при генерале Броневском, и тут же произвел его в хорунжий. Жуков этот был безотлучно при нем во все время боя и вывел его, когда он был ранен. Награда Жукову была особенно приятна генералу Броневскому, и он был тронут вниманием главнокомандующего.

В лагере живется помаленьку; военных действии нет никаких. Начинают везде поговаривать о землянках; каждый день посылаются для Фуражировок партии от разных частей войск. Сегодня выдался счастливый день для штаба: офицер из конвоя, посланный на Фуражировку, достал много сена и саману ¹⁸, которые жители привезли на своих арбах в лагерь, разумеется за хорошие деньги. Возле нашей палатки приютился зеленый стожок, на который мы смотрели с большим удовольствием.

Погода стоит хорошая; дни ясные и еще довольно теплые. По вечерам играет военная музыка, внизу за Карс-Чаем, против палатки главнокомандующего, и в верхнем лагере, за оврагом, в стороне от спуска к мосту. К музыке собираются офицеры, разъезжают верхом. По прежнему все полно жизнью в лагере. А перед нами весь Карс, и все спокоен и недоступен, и Бог знает, что там делается. Видно только с нашей обсерватории ¹⁹ в большую зрительную трубу, что днем толпы Турок выходят на [361] работы, окапываются, строят еще укрепления; и все там же стоят ряды белых палаток, и также много их. Заметно только, что скота с каждым днем выгоняют на пастьбу под укрепления меньше и меньше, а наконец и выгонять перестали, да и пленные рассказывают, что голодно в Карсе, что пища плохая, больных много; «пропал Осман», прибавляют иные со вздохом.

Октября 1. Прибыл в лагерь дня на два, по делу, флигель-адъютант, полковник Дренякин. Он находился на Кавказе по Высочайшему повелению, для наблюдения за образованием резервов. Приезжал тоже из своего отряда генерал-майор Яков Петрович Бакланов; с ним были казаки его, преданные ему на жизнь и на смерть: в Чечне, один из них, теперь хорунжий, был ранен пулею, когда кинулся заслонить собою своего генерала от выстрела Горца. У Бакланова есть свой значок, в роде знамени, который всюду сопровождает его в деле; значок — черный, на нем изображена Адамова голова и написано: «чаю воскресения мертвых». Бакланов сказывал мне, что значок этот был ему прислан из какого-то монастыря, но кем — он не знает.

Сегодня отправился из отряда капитан артиллерии Добровольский, с подробным донесением Государю о штурме 17 сентября.

Понедельник, октября 3. Утром главнокомандующий делал смотр двум сотням грузинской милиции. Она возвращается в Тифлис, но идет не прямою дорогой на Александрополь, а чрёз Ахалцых. Делается это с тою целью, чтобы появление нашей кавалерии, где ее не ожидают, было разглашено жителями и имело вид особого движения на Омер-пашу, ожидаемого с севера Ардагана. Главнокомандующий благодарил Грузин за полезную службу в отряде, и вызывал из строя некоторых, особенно отличившихся (между прочими князя Цицианова). Грузины, все верхом на своих добрых лошадях, прошли по верхней площадке мимо главнокомандующего; потом спустились к мосту, и, перейдя Карс-Чай, потянулись с песнями по долине. В отряде они исполнили свое дело молодцами; 17 числа одна сотня Грузин с Другими линейцами была пущена от колонны генерала Майделя, с самого начала боя, во внутренность турецкого лагеря, где [362] она порубили много народа. Казаки говорили, что только ленивый не бил Турок, испуганных такою стремительною атакой нашей кавалерии. Но оставаться долее под Карсом было уже для них тяжело; кони их, хороших кавказских пород, не привыкли к бивачной стоянке и холоду, который по временам становится чувствителен у нас в лагере. Причина была, впрочем, еще и другая, и едва ли не главная: Грузины усомнились, что мы возьмем Карс и просились домой. Потом в Тифлисе им было совестно, что они нас оставили..

Ночью в Карсе была тревога у Турок, и был слышен пушечный выстрел. Оказалось, что тревогу произвел Даниил-Бек, юнкер милиции, из охотников полковника Лориса: с несколькими товарищами, он подъехал тихонько верхом к турецким укреплениям; потом ударил в барабан, поднял пальбу, нашумел, напугал и удрал, когда тревога распространилась в Карсе и Турки переполошились, ожидая нового нападения. Этот Даниил-Бек, Данилка, как его попросту зовут в отряде, родом из тифлисских Армян, имеет знак солдатского Георгия за прошедшую кампанию и исправляет в милиции обязанность старшего, или фельдфебеля; к нему обращаются, чтобы достать ячменю, бревен и чего бы ни было. Он все обделает, — ловкий азиат. Неутомимый и отважный на все отчаянные проделки, Данилки, во все время блокады, крепко надоел Туркам.

Октября 4. Получено известие, что персидский посол, Адас Кули-хан, Сейф-Уль-Мульк, прибыл, наконец, в Тифлис со всею своею свитой, и отправляет в отряд под Карс к главнокомандующему второе лицо посольства, сартина Касим-хана. Касим-хан был, до весны 1855 г., консулом в Тифлисе, где его полюбили за приветливость и совершенное отсутствие персидского чванства; потом он был отозван на время в Тегеран, и теперь едет в Петербурге с персидским посольством от шаха для поздравления русского императора, со вступлением на престол.

Для помещения Касим хана в лагере, назначен домик главнокомандующего, только что отстроенный. Для свиты его поставлены большие теплые палатки и сделано распоряжение для встречи его в отряде с приличною важностью. Главнокомандующий поручил заняться этим делом Александру Федоровичу [363] Крузенштерну ²⁰, капитану Ермолову и мне. Ермолов принял на себя все хлопоты по угощению и материальному устройству. Я написал проект торжественной ему встречи, который и был принят в руководство с небольшими изменениями.

Под вечер главнокомандующий пошел пешком к полковнику Лорису. Пока он сидел у него в сакле, пил чай и принимал каких-то Курдов, я с любопытством вглядывался в оригинальный вид лагеря милиционеров и в странную смесь его обитателей. Курды, приехавшие по делу с своими старшинами, в красных одеждах и высоких чалмах, сидели на корточках у сакли и курили трубки; беглые Турки, из команды вольноопределяющихся, бродили на свободе по лагерю; по сторонам Татары, Армяне; лица дикие, выразительные; оружие хорошее, верное; тут есть и бывшие арестанты, и каторжные, и лазутчики; конечно много и таких, которые продадут нас Туркам, при первом выгодном для них случае. Внизу по дороге, вдоль берега Карс-Чая, едут всадники, тащатся и скрипят арбы; за рекой музыка — Лучия Норма и Роберт, а дальше весь нижний лагерь. Я как-то особенно помню этот вечер; ко мне возвращались и силы, и здоровье; опять все занимало меня, и я чувствовал в себе бодрость и свежесть. А как хороша была потом ночь в лагере светлая лунная ночь — и сколько помню я таких чудных ночей! Бывало, сидишь на камне над Карс-Чаем и не можешь уйти: тихо, светло; от палаток и камней резкие тени, Освещены и долина, и далекие горы. Спокоен лагерь после шумного дня, а завтра снова все закипит жизнью; и думается опять, не будет ли чего завтра, и забыв ночь и все чем любовался, опять с сомнением и ожиданием смотришь в ту сторону, где за возвышенностями скрывается Карс.

Сегодня брат и князь Мухранский отправились в командировку в Александрополь для осмотра госпиталей, для раздачи денежных пособий раненым офицерам и по многим Другим поручениям ²¹. В помощь брату был назначен князь [364] Мухранский. Брат вернулся в отряд 16-го октября, а князь Мухранский — неделю спустя. Главнокомандующий остался особенно доволен всеми распоряжениями брата и выразил ему свою благодарность. Мне приказано присутствовать при докладах полковника Кауфмана главнокомандующему. 6-го октября, вечером, была гроза и порядочный гром.

Воскресенье, октября 9. Утром рано вернулся капитан [365] Ермолов, посланный главнокомандующим в Александрополь для встречи Касим-хана. Он узнал на дороге, что Касим-хан уже прибыл в Гумры и едет в лагерь запросто, без свиты, с одним чиновником нашей миссии, Л. П. Иессеном. Несмотря на это, встреча персидскому посланцу (так главнокомандующий приказал называть в бумагах Касим-хана) у нас в отряде была блистательная. От Каныкоя провожали его драгуны графа Нирода, а у черты главного лагеря приветствовал его, от лица главнокомандующего, полковник Лорис, с своими охотниками и Курдами в красных одеждах. Касим-хан ехал верхом, шагом, в своем персидском платье и высокой шапке. Батальон пехоты, построенный вдоль дороги, отдал ему честь с барабанным боем. Впереди хор трубачей драгунского полка играл военный марш. Множество зрителей покрывало площадку, на которой Касим-хан остановился и сошел с коня. Главнокомандующий тоже смотрел в маленькое окошко своей палатки. Было часа три пополудни. Я встретил Касим-хана у дверей его домика, сказал ему, через переводчика, несколько приветствий от главнокомандующего и ввел в приготовленную для него комнату. Тут подали ему и кофе, и чай, разных конфет, варений и прохладительных шербетов. Касим-хан был весел, курил кальян, говорил любезности. Мне очень приятно было видеть его; он живо напомнил мне еще недавнее пребывание мое в Тегеране, где мы не раз встречались с ним в садах Сардара.

Сегодня Касим-хан обедает у главнокомандующего запросто; официальный же обед — завтра. После заката солнца, Касим-хан долго заставил себя ждать к обеду, делая у себя в домике свой вечерний намаз (молитву); наконец, пришел в столовую, где собрались к обеду несколько генералов; дружески встретились они с главнокомандующим, как старые знакомые. Обед был веселый и оживленный; кушанья были приготовлены по вкусу и обычаям восточного гостя; шербет заменял вино, которого Касим-хан не пьет, исполняя закон своей веры. На площадке, возле столовой, играли попеременно два хора военной музыки.

Вечером Касим-хан перебрался из домика в палатку. Он не мог вынести теплой русской комнаты, и ему сделалось дурно.

Главнокомандующий пришел посетить его. Касим-хан уже [366] лежал в постели совсем расстроенный. Призвали доктора Пилецкого: он нашел, что у Касим-хана была маленькая лихорадка, но ничего серозного. Николай Николаевич сед возле больного на пол, на ковре, и долго разговаривали они по-татарски и пили малиновый чай. Оригинальна была беседа эта в большой, пустой палатке, слабо освещенной двумя свечами, поставленными на ковре. Два Персиянина, нукеры Касим-хана стояли в отдалении безмолвно, и полные внимания, следили за малейшим изъявлением желаний своего господина и его высокого гостя. Все это так и отзывалось Востоком.

Ночью в отряде Бакланова захвачена партия лазов в 116 человек с четырьмя офицерами, или старшинами, и с семью значками. Они уходили из Карса, но были замечены, окружены казаками и сдались после недолгого, слишком неравного для них боя.

В отряд прибыл из Тифлиса генерал-майор Лукаш, старый товарищ Николая Николаевича. Главнокомандующий много с ним говорил, пока он оставался в лагере. Генерал Лукаш присутствовал также и при докладах главнокомандующему.

Понедельник, октября 10. Первое дежурство мое в отряде. До сих пор, по совету доктора Пилецкого, я не дежурил, будучи еще слаб после лихорадки. Сегодня, для Касим-хана, пришлось целый день дежурить в мундире. В 11 часов, в столовой палатке, происходил официальный прием персидского посланца. Главнокомандующий был в мундире, окруженный генералами и своею свитою, Касим-хан, уже оправившийся после своего нездоровья, тоже в мундире и своей сартинской красной ленте, поднес главнокомандующему с соответственным приветствием высший персидский орден, портрет шаха Насредина, осыпанный алмазами, голубую к нему ленточку и Фирман шаха. Портрет похож, и сделан хорошо. Разговор хотя и официальный, но дружеский и ненатянутый. Николай Николаевич вспоминал то время, когда он получил свой первый персидский орден Льва и Солнца, и знакомство свое с отцом, дедом и прадедом Фат-Али-шах-Насредина. Тотчас после приема Касим-хан сделал визит главнокомандующему в его палатку, и они беседовали одни. Потом главнокомандующий делал внизу, на равнине за Карс-Чаем, смотр и ученье резервному батальону вновь прибывшему в отряд. Касим-хан [367] присутствовал верхом. Смотр был не совсем удачен, но очень продолжителен. Перед обедом мне поручено было поднести Касим-хану подарки от главнокомандующего золотую табакерку и драгоценный перстень. Касим-хан нюхает табак, и тут же пересыпал табак свой в новую табакерку. Он был очень доволен, весел и вообще тронут ласковым и дружеским приемом главнокомандующего.

Обед был торжественный. Первый тост главнокомандующий провозгласил за здоровье его величества шаха. Касим-хан отвечал тостом за нашего государя; затем следовали многие другие тосты; музыка играла как и вчера.

После обеда Касим-хану показывали наш лагерь и повезли в коляске в отряд князя Дундукова. Касим-хан ехал с полковником Лорисом, а капитан Ермолов, X П. Гессен и я сопровождали его верхом. Две сотни линейцев, охотники Лориса и Курды составляли конвой, и джигитовка продолжалась всю дорогу. Лагерь князя Дундукова представлял вид самый оживленный. Солдаты поставлены были по всему лагерю в один ряд (это князь Дундуков сделал нарочно, чтоб отряд его казался многочисленнее), вдоль обеих сторон дороги, которою повезли Касим-хана, с целью показать ему все расположение отряда. Перед домиком князя, построенным в виде русской избы, даже с резным петухом на крыше, играла музыка, и драгуны с диким посвистыванием, побрякиванием и подтопыванием отплясывали удалую лезгинку. Касим-хан не мог сохранить своей важности, смеялся с нами от души и подарил плясунам семь червонцев. В это время партия лазов, взятых в плен генералом Баклановым, находилась в отряде князя Дундукова; ее вели в главный лагерь. Пленные лазы с их старшинами сидели на земле в кружках, Касим-хан осматривал и расспрашивал их, и это было кстати.

Домой вернулись еще засветло. Я привез главнокомандующему 7 значков, отбитых у лазов. Николай Николаевич послал меня показать их Касим-хану. На значках этих, разных цветов, были турецкие надписи, большею частью молитвы из Корана, которые Касим-хан рассматривал и перечитывал с любопытством.

Впоследствии, к значкам приделали древки, и все они были поставлены перед домиком главнокомандующего; [368] по заре они снимались на ночь, а днем развевались по ветру и были видны издалека.

Вечером, Касим-хан приходил к главнокомандующему с прощальным визитом и благодарил за оказанный ему радушный прием. Он приехал к нам только на два дня и торопился в Тифлис, чтобы не задерживать следования персидского посольства в Петербург ²². Вечером главнокомандующий, у себя в палатке, расспрашивал дипломатического нашего чиновника при Касим-хане, Иессена, об отношениях наших с персидским двором, а позже, при нем же, долго говорил с полковником Петровым, командиром сборного линейного № 2 казачьего полка, о добывании Фуража, сена и т. п.

Пребывание Касим-хана в русском лагере, конечно, имело некоторое значение и пользу. Вести о неудачном штурме 4 7 сентября проникли и в Персию, без сомнения искаженные и преувеличенные, и не могли не сделать там невыгодного для нас впечатления. Но посетив русский лагерь под Карсом, доверенный персидский агент, вместо уныния, вместо войск, расстроенных неудачею, находит стройную блестящую армию; везде и во всем встречает он довольство, которое подделать невозможно. Чем более всматривается он, тем более уверяется в силе Русских. Начальника видит непоколебимого и спокойного, всех кругом него бодрых и полных рвения. Тут же, с другой стороны, встречает выходцев из Карса, изнуренных и трудами и плохою пищей, и сам убеждается личными расспросами о бедствиях, переносимых Турками. Все виденное и слышанное им, конечно, сделается известно в Персии, а это будет для нас не бесполезно. В бытность мою в Тавризе, я имел случай узнать, какое значение имеет каждый успех наш и как дурно отзывается на Востоке всякая неудача: в дипломатических сношениях, даже в мелочных, пустых делах, [369] оказывается менее уступчивости, заметно уклонение от исполнения законных требований; на персидской границе нашей усиливаются разбои и грабежи; целые партии прорываются в смежные провинции наши, надеясь воспользоваться смутным временем. Для рассеяния ложных слухов из отряда, которые разными путями залетают в Персию, мне поручено было главнокомандующим немедленно сообщать генеральному консулу нашему в Тавризе, действительному статскому советнику Ханыкову, обо всем, что делается у нас под Карсом, а в особенных случаях даже посылать туда нарочных чрез Эривань.

Октября 11. Утром Касим-хан уехал из отряда. Опять провожали его и милиция, и Курды; а по дороге к Каныкой драгуны, составлявшие конвой, носились в атаку марш-маршем, спешивались, ходили в штыки и снова мчались на конях. Все это удивляло и восхищало Касим-хана, который никогда не видал такого правильного и искусного маневрирования регулярной кавалерии.

В отряде, между тем, происходил продолжительный допрос Лазов. Пленные сидели на площадке, разговаривали и ели хлеб, который им приносили; в стороне стояло пять-шесть казаков, пригнавших их от князя Дундукова. Старшин и некоторых других, на вид побойчее и смышленее, водили поочередно к главнокомандующему. Допрос делал полковник Лорис; иногда Николай Николаевич расспрашивал сам. Войдя в палатку, пленный обыкновенно почтительно, по восточному, кланяется сардару, поднося руку к груди, к губам и потом ко лбу; на вопросы отвечает прилично; но попадаются и озлобленные, которые говорят мало, смотрят дико: у нас, говорят, все хорошо в Карсе; и хлеба много и войска, и скоро помощь придет и всех Русских уничтожит; от таких ничего не добьешься. Как кажется однако, слово сдача (теслим) еще неизвестно в войске; хлеба мало; паек уменьшен на половину; мяса нет; солдаты терпят нужду; пленные не скрывают этого, говорят, что так оставаться нельзя; но не понимают возможности положить оружие и отдать Русским Карс.

Главнокомандующий все еще живет в своей палатке. Иногда и холодно на дворе, да у него есть против этого средство. Бывало, если заметит, что стынет в палатке, крикет: «тепла», и мангал тотчас наполняется [370] раскаленным угольем; жар делается, как в русской бане, а главнокомандующий доволен, сидит без сюртука, иногда в шинели в накидку, пьет чай стакан за стаканом, курит трубку и занимается делами. От этого мангала становилось иногда в палатке так жарко, а может быть и угарно, что раз с полковником Кауфманом сделалось, во время доклада, дурно; помню, что и мне часто бывало плохо. На Николая Николаевича же мангал нисколько не действовал.

Октября 12. День серенький. Главнокомандующий ездил в коляске в отряд генерал-майора Бакланова и князя Дундукова. Ротмистр Башмаков, дежурный адъютант, сопровождал его верхом.

Октября 13. Утром доставлены в лагерь два почтаря с пост-пакетами, перехваченные казаками на пути из Эрзерума в Карс. Сумки принесли к главнокомандующему; в них оказалось множество писем в Карс, частных и официальных, много журналов и газет. Письма были английские, Французские, немецкие, турецкие, татарские, персидские, армянские и другие. Они были розданы для прочтения и перевода из них того, что окажется замечательнее. Мне пришлось с другими разбирать английскую переписку; много было в ней интересных сведений. Узнали мы о действиях Омер-паши, о высадке Селима в Трапезунте и об ожидании его со вспомогательным корпусом в Эрзерум; о предположениях Турок двинуться в помощь Карсу, которому обещалось скорое избавление и пр., и пр. Это было также первое наше знакомство с именами Англичан, находившихся в Карсе: Лека, Тизделя, Черчиля, Томсона, Сандвиса, какого-то Зораба, которого мы потом не видали; также английских консулов: Брандта в Эрзеруме и Стивенса, кажется, в Трапезунте. Были тут и самые радостные поздравления с отбитием штурма ¹⁷/₂₉ сентября и надежды, что мы скоро бросим блокаду; если же теперь и строим землянки, то верно для того, чтоб отправить вперед наши палатки и потом вдруг оставить лагерь и отступить без преследования. Были также подробности о занятии южной стороны Севастополя; о страшной потере в день штурма 27 августа; прилагались списки убитым и раненым английским Офицерам. Были и вести из Константинополя, политические и частные; были и сердечные записки и высушенные цветочки, присланные издалека, из редкого края. В числе [371] посылок оказались перчатки и галстуки генералу Вильямсу, английская золотая гинея в письме, два экземпляра турецкой лубочной картинки, представляющей взятие Севастополя (картинка эта очень похожа на наши произведения подобного рода), английские журналы, иллюстрация, константинопольские газеты. Замечательно Французское письмо Омер-паши к генералу Вильямсу ²³, по-видимому первое из их переписки: поздравляет с блистательным успехом ¹⁷/₂₉ сентября и обещает скорое содействие с своей стороны; подписано: Omer. Интересны также сведения от английского агента при Омер-паше, г. Лингурта, о желании его пробраться к Шамилю, и о неудаче Горцев в Карачае, заставившей его отложить эту поездку ²⁴.

Когда вся перехваченная почта была разобрана, прочитана и. приведена в порядок, то обо всех этих письмах и бумагах доложено было главнокомандующему. Частная переписка и что оказалось удобным из официальных бумаг были отправлены впоследствии в Карс с нашим парламентером, Греком. Грек этот имел самую суровую наружность; он говорил несколько по-французски и ездил в Карс всегда с белым значком. С Турками, выезжавшими к нему на встречу, он обыкновенно вступал в разговоры, иногда предлагал им папиросы, иногда бранился жестоко и, возвратившись, смешил нас своими рассказами. Он постоянно отвозил жителей, вышедших к нам и возвращаемых обратно в город; отправлена была и гинея, и посылка генералу Вильямсу, в получении которой он прислал собственноручную расписку. Прочее задержано, равно как и газеты, за что Англичане особенно на нас сердились. Каждый день, вечером, отдаются в лагере словесные приказания главнокомандующего. Приказания эти заносятся в особую книгу, потом переписываются в канцелярии для разных частей отряда и рассылаются вечером по всему лагерю. Сегодня, когда мы сидели, собравшись в палатке, и казак принес знакомую всем книгу, мы прочли, между [372] прочим, следующее: «всем войскам быть готовыми к немедленному выступлению по первому приказанию.»

Сегодня кончена наша землянка, и мы перебрались в нее с Ф. Л. Кульстремом. Строилась она дней десять и обошлась нам со всеми материалами рублей в 40. Надобно заметить, что каждому офицеру в полку назначено от казны на постройку землянок в лагере под Карсом по 10 р. сер. Штабные получают по 15 р. Сложена наша землянка из дерна на поверхности земли, и заключает в себе три комнатки, разделенные перегородками с деревянными дверьми; все внутреннее пространство ее заключает в себе шагов 5 в ширину и 10 в длину; по средине приходится печь, выложенная из камня, с прямою трубой вверх; пол земляной, убитый; потолок деревянный. Одну комнатку, побольше, занимали мы вдвоем с братом; во второй — поместился Кульстрем: третья была проходная; в ней лежали вещи, и спали ночью люди. Стройка этой землянки, теплого жилья, нас очень занимала, потому что в палатке становилось холодно; притом палатка наша была обыкновенная, маленькая офицерская, без двери, а это было нам очень горестно. Всякий, кто живал в такой палатке, конечно, испытал, как неприятно входить в нее и выходить во время дождя: палатка тщательно закрыта, чтобы не попадал в нее дождь; надо вынуть внизу колышек наружного белого полотна, пролезть в небольшое отверстие; но внутреннее полотно тоже закрыто, — еще колышек, еще пролезать нагнувшись, а мокрое полотно бьет по лицу, сбивает фуражку, ноги путаются в холсте, застежки рвутся, и потом надо их чинить, все опять застегивать; забыл закрыть платье на кровати мокро, на земле лужи: все это мелочи, конечно, но помню, что часто они приводили меня в отчаяние, и я с наслаждением помышлял о двери, которая отворяется и запирается легко и свободно. Много было соображений, как сделать нашу землянку уютнее и дешевле; наконец, с общего согласия, составили план и приступили к делу. Бревна не без хлопот, с помощью Данилки, который ко мне с братом оказывал особенное уважение, добыли на базаре и с Фуражировок; потом подрядили рабочих, солдат Тульского полка, и началась стройка. Дерн резали внизу за Карс-Чаем, камень для печки собирали в развалинах аула и в поле. Плотники ставили столбы, пригоняли перекладины; остов землянки и дерновые стены заметно подымались; на [373] деревянную настилку потолка положили сухой бурьян, собранный на корню в поле; потом накидали земли; крыше придали слабую покатость на две стороны, и верх ее вымазали главной; в маленькие окна вставили стекла, привезенные из Александрополя; навесили двери, и землянка была готова.

Комнатка наша освещена одним окном на подобие больницы; пол земляной, крепко убитый; кровати поставили мы вдоль стен, обитых, для избежания сырости, клеенкой; между ними под окном поставили складной стол; потом еще, где пришлось, деревянную скамью и два табурета; кое где поделали полки, развесили Фуражки и нагайки.

И вот вечером, когда все это было утроено, собрались мы в первый раз в теплой комнатке, перед ярким огнем, разведенным в печке. Приятно вспомнить это время: самовар шумел на полу, мы сидели перед огнем, пили чай, курили папироски, и хорошо было нам в нашей землянке, весело и легко говорилось. И теперь с наслаждением вспоминаю я наш милый, скромный домик, конечно давно уже разрушенный; много было в нем задушевных разговоров, много всяких дум перед догоравшим огнем; в нем, в этом тихом, уютном уголке, среди суетливой внешней лагерной жизни под Карсом, полной тревог и волнений, испытывал я так часто отрадное чувство мира и довольства.

На дворе осень. Лагерь изменяет свой вид: белые палатки исчезают; везде появляются землянки; везде кипит работа, возят бревна, дерн, камни, пилят доски, рубят, роют; и вот появляются отдельные красивые домики из камня и теса, а по земле рядами тянутся длинные невысокие насыпи; из них торчат трубы и валит дым: это углубленные землянки солдатские, просторные, теплые. Большие двойные суконные палатки еще держатся; но и у них являются двери и печки, а кругом присыпается земля, чтобы не дуло снизу. В штабе у нас тоже все обстраивается: кто врылся в землю; кто с надеждой на скорый конец окопался в двойной палатке, и в земляном полу выложил печку с плитой; кто смастерил дощатый балаганчик; кто вывел из дерна плотный домик, прислонив его к соседу. Но старше всех в лагере, по времени постройки, — это так называемый скит, маленькая лачужка, сложенная из камня и навоза, которая стоит одиноко в яме, на краю верхней площадки, возле спуска к [374] Карс-Чаю. В скиту жил Стратиникт Васильевич Россов; он находился при главнокомандующем чиновником для секретной переписки; писал письма к военному министру под диктовку главнокомандующего и пр. Россов и сам, порой, занимался литературой, и написал притчу о вознице Николае, анекдот о драгуне и пр. В лагере про него ходило много рассказов, как он, однажды, обедал с мухами и т. п. Вообще в лагере, летом, и даже в сентябре, когда я приехал в отряд, было страшное множество мух, так что к вечеру весь верх палатки, внутри, был совершенно покрыт ими. Россов раскидывал большой зонтик, и когда мухи собрались под полотно, он опускал его и выносил из своей палатки. В скиту у него была теплая печь и водились лягушки и червяки, которые падали к нему с крыши. В последствии переселился к Россову в скит мирза Фет-Али-Ахундов (переводчик для восточных языков) со всем своим скарбом и сильным запахом черемши; у нас говорили, вследствие этого, что в скиту происходила борьба православия с магометанством.

Везде празднуется новоселье. Главнокомандующий часто прохаживается пешком по лагерю, заходит в землянки, полковые лазареты, смотрит войска; солдаты в папахах, полушубках, высоких сапогах; — и тепло всем, не боимся мы холода, не боимся зимы. А между тем дни идут за днями, и довольно однообразно. Главнокомандующий встает часов в 7 или 8, пьет чай, и в это время читают ему докладные записки по разным делам. Утром является комендант лагеря, полковник Панкратьев с рапортом о благосостоянии главной квартиры. Комендант имеет внутреннее полицейское управление в лагере: в ведении его находятся маркитанты отряда; у него же содержатся арестанты-военнопленные Турки. Главнокомандующий занимается у себя, принимает доклады, расспрашивает пленных и беглых, которых приводит к нему полковник Лорис. Перед обедом обыкновенно он прохаживается по лагерю, или по своей верхней площадке, принимает представляющихся, часто тут же переговаривает с кем нужно. Обедает в час пополудни, в столовой палатке. Кроме штабных, к обеду приглашаются обыкновенно офицеры полков, иногда генералы или лица, которым главнокомандующий хочет передать какие-нибудь приказания. По средам и пятницам, Николай Николаевич ест [375] постное, и часто в эти дни не выходит к столу. После обеда диктует письма или сам пишет, потом опять, и несколько часов сряду занимается докладами, и за работой много и долго пьет чай. Вечером, часов в 10, отдых; читаются газеты, приказы. В палатке всегда очень тепло. В Н часов приносят закусить чего-нибудь: икры, жареного картофеля и т. п. и вина, которое обыкновенно Николай Николаевич пьет из азарпеши. Спать ложится главнокомандующий в исходе 12 часа. Если что случается экстренное его будят ночью. Наши дни тоже не разнообразны. Если нет особой работы, то занимаемся чем-нибудь, читаем; много ездим верхом по окрестностям, собираемся вместе и толкуем. Дежурить приходится раз в неделю, иногда чаще; тогда весь день на ногах, часто верхом, и к вечеру устанешь. Кроме адъютанта, дежурит при главнокомандующем ординарец или офицер казачьей конвойной команды. Дежурные едят обыкновенно в столовой или в домике, куда главнокомандующий еще не перебрался. Форма нашей одежды весьма различна. Главнокомандующий сам ходит в папахе и толстом драповом сюртуке, сюртук этот зовется у него «изба»; из нас, кто в папахе, кто в фуражке, кто в солдатской шинели, кто в сюртуке без эполет, иные в тулупчиках, всегда только при шашке, а дежурный в шарфе.

В отряде есть и базар, устроенный по приказанию главнокомандующего; купцы наехали из Александрополя, Эривани, иные даже из Тифлиса. В лавках базара продают говядину, баранов, хлеб, капусту, вообще овощи; много лавочек с табаком, сахарным и красным товаром; чай, студень, булки. 0 заведении базара было объявлено окрестным жителям чрез полковника Лориса, и они подвозят бревна, дрова и т. п.; изредка попадаются сено, саман и ячмень, но их обыкновенно скупают еще по деревням. Посреди широкой улицы базара — солдатский толкучий рынок, всегда полный народом. Базаром заведует особый офицер, Мериманов, поручик драгунского полка; в распоряжении у него несколько базарных унтер-офицеров для соблюдения порядка и полицейского надзора. На главные предметы назначена даже такса, и торе идет успешно, несмотря на явную вражду маркитантов отряда ²⁵. [376]

В лагере уже держатся пари о сдаче Карса; Назначается срок. Дундуков ожидает к 25 октября решительного оборота дел; другие надеются покончить к 1 ноября; вообще много рассчитывают на ноябрь, на холод и снег, на совершенное истощение у Турок провианта. Этому провианту уже давно ведется у нас примерный расчет, и нельзя не удивляться, чем довольствуется войско в Карсе. По раз-чету имевшегося в Карсе провианта, должно было ожидать сдачи еще в октябре месяце, но вышло иначе, не говоря уже о той, что солдатский паек был уменьшен до 3/4, фунта в сутки. Как кажется, Вильямс, в последнее время блокады, открыл запасы пшеницы у жителей в городе и пользовался ими для войска ²⁶. В Карсе было также довольно много сахару: этот товар прежде контрабандой впускали в Грузию, где сахар получался из России, и был потому дорог. О помощи, если она сунется к Туркам из-за Саганлуга, у нас помышляют с радостью. На Омер-пашу Вильямс рассчитывать не может: он бросил разработку пути из Батума на Карс, и действует в Мингрелии ²⁷. [377]

Октября 17. В нашей землянке праздновали мы новоселье, почему и были приглашены гости «на пирог с капустой». Главнокомандующий смотрел резервных солдат, приведенных в отряд полковником Хоментовским, для пополнения убыли в полках. Наш парламентер отвозил в Карс серебряную медаль, найденную при английском письме г-жи Томсон к сыну, на том месте, где остановили почту. Тут же оказалось другое письмо г-жи Томсон на имя главнокомандующего, в котором мать убедительно просит, на случай если медаль попадет в руки Русских, не лишать ее сына знака отличия, заслуженного им во время индийской кампании в Перу. Главнокомандующий исполнил ее желание.

Октября 18. Ночью, разбудил главнокомандующего дежурный адъютант Ермолов с бумагами, присланными князем Бебутовым из Тифлиса с нарочным. Полковник Кауфман тоже был призван в палатку главнокомандующего. Бумаги касались дипломатических наших сношений с Персией. Князь Бебутов заключал из своего разговора с послом Абас-Кули-ханом о возможности союза нашего с Персией. Впрочем, доброе расположение персидского правительства к вам, как оказалось в последствии, было очень не продолжительно.

В лагере, днем и ночью, пилят бревна на доски для землянок. В эту же ночь шум не давал заснуть главнокомандующему: он послал узнать, что это работают. То была пилка бревен для поручика, который рассказывал потом, как плотники, услышав, что главнокомандующий прислал узнать что они делают, бросили работу свою и разбежались, объятые страхом.

Главный отряд разделен на две части: одна под начальством генерала Бриммера, должна двинуться к Саганлугу, на встречу Селим-паше, если он только отважится идти на выручку Карса; другая часть остается под Карсом с генералом Баклановым, который для этого вызван из селения Мелик-Кёва и живет в нашем лагере, внизу за Карс-Чаем, у полковника Петрова. Сегодня, генерал-лейтенант Бриммер делал своим войскам смотр, на [378] равнине, за Карс-Чаем. В турецких табиях видно было большое движение: очевидно, Турки ожидали нового нападения.

20-го октября выехал к нам из Карса парламентер, турецкий Офицер, с предложением от генерала Вильямса возвратить нам несколько человек наших раненых, взятых в плен на штурме 17-го сентября. Офицер, адъютант Керим-паши, и спутник его, тоже Турок, были оба верхом. Офицер говорил очень бойко; ему глаз не завязывали, и он мог видеть наш лагерь и землянки.

Октября 21. Несколько офицеров из штаба главнокомандующего: Б., И., П. и я ездили верхом прокатиться в отряд князя Дундукова. Мы застали его за обедом с офицерами полка. Хозяин был очень любезен, и водил нас по лагерю. Мы ездили без всякого конвоя; дорога идет равниной; надо переехать болотистый ручей; потом начинаются возвышенности, и самый лагерь уже стоит на высокой горе, с которой спуск довольно труден.

Вечером, полковник Мансурадзе был послан с Фурами для принятия наших раненых из Карса. Турки вывезли их тоже в фурах, на равнину, перед свои укрепления. На дворе было совсем темно, когда повозки прибыли на переднюю площадку. Забегали Фонари. Главнокомандующий сам вышел к раненым; их было 14 солдат и один офицер; все почти тяжело раненые или увечные. Велика была их радость вернуться к своим; к повозкам подходили солдаты, узнавали товарищей; раненые крестились, благодарили Бога, говорили, что день этот им как светлый праздник Христов. На первое время их поместили в больших палатках саперного батальона, а офицера, поручика Любимова, в домике главнокомандующего. Николай Николаевич призывал его и расспрашивал у себя в палатке; но так как он почти все время провел в госпитале под присмотром и страдал от раны (он был ранен пулей в глаз и окривел, но сам был здоров и бодр), то и не мог иметь верных сведений о положении турецких войск. Англичане обходились с нашими ранеными Офицерами очень хорошо, и пищу им давали от своего стола.

Сегодня, вечером, главнокомандующий послал в селение Заримат, верстах в 25 от Карса, адъютанта своего, Ермолова. — Пронесся слух, что в селение это согнано из [379] окрестных деревень много скота, чтобы, пользуясь темною ночью, вогнать его в Карс. Капитану Ермолову поручено захватить жителей врасплох, и строго, грозою, разобрать дело. В последствии оказалось, что слух этот был не основателен, _Но страх был пущен, и мог служить оградой на будущее время.

Суббота, октября 22. Замечено было, что Турки на днях небольшими партиями выходили из своих укреплений в аул Шорах и выбирали оттуда дерево на дрова. По этому случаю поручено генерал-майору Бакланову разорить аул, вывезти оттуда что можно из годного леса, остальное сжечь. Главнокомандующий осматривал артиллерийский парк за лагерем по дороге в Каныкой: лошади были не сбережены и обоз в дурном виде; главнокомандующий сильно распек командира парка. В это время послышались пушечные выстрелы с Шорахских высот. Николай Николаевич послал к Бакланову А. И. Попаригопуло, который был сегодня дежурным ординарцем. Выстрелы скоро прекратились. Из отряда прискакал казак с донесением, что Турки открыли артиллерийский огонь из своих передовых батарей, и что снаряды их даже перелетают за аул; поэтому батальоны отведены назад и поставлены вне выстрелов, между обсервационною и Столовою горой, и аул зажжен охотниками; при этом ранен у нас один казак, а другой контужен.

Главнокомандующий посетил раненых, привезенных вчера из Карса. Вчера еще, по его приказанию, роздал я им по червонцу на брата. По словам наших докторов, перевязки сделаны Англичанами отлично. В числе раненых находился один солдат без ноги. Он рассказывал, что ногу отбило ему ядром, когда он подходил с батальоном к укреплению, но нога еще держалась, и он мучился невыносимо; считая свою гибель неизбежною, он просил товарищей своих приколоть его: «согрешил, ваше превосходительство, хотел от своих конец принять, да не послушали.» Потом, когда наши войска отступали, он пополз к турецкому валу; здесь Турки убивали многих наших оставшихся раненых, хотели и его приколоть, но их удержал Англичанин. Его отнесли в дом и отрезали ногу; перед операцией хотели дать усыпительного, но он не принял. В госпитале раненых берегли и смотрели за ними хорошо, только мало кормили; на это жаловались все [380] наши раненые; они уверяли, что хлеб у Турок кончается, и они не могут долго держаться в Карсе.

Вечером, с почтой, получены известия от барона Николаи о молодом Джемал-Эддине-Шамиле. Его уже женили. Он скучает у старика отца, просит прислать ему книг, между прочим, Робинзона Крузе и Поваренное искусство: это разрешено ему отцом. Вообще имеется, кажется, надежда начать, через него, торговые сношения с Горцами.

Сегодня начали мы рыть конюшню возле своей землянки. До сих пор кабардинские лошадки наши стояли на открытых коновязях. Днем их угоняли на траву, оставляя для каждого из нас по одной. Под конец корм в поле был уже очень плохой, и в конце октября выгонять перестали.

Воскресенье, октября 23 Главнокомандующий переселился, наконец, из палатки в свой теплый домик; начали тоже рыть большую землянку для столовой. Я ездил верхом к так называемой Мечетке, на равнине за Карс-Чаем. По видимому, это развалины армянской церкви; далее, в стороне от дороги, армянское кладбище. Я проехал к передовым нашим пикетам и к Столовой горе: тут везде безопасно. Аул Шорах еще дымится, но слабо. На возвратном пути я наткнулся на женщину с тремя маленькими детьми, вышедшую из Карса. Она жила в соседней деревне и ушла с семьей в Карс, когда приблизились Русские. Муж умер от холеры, и она сама, боясь за себя и за детей голодной смерти, выбежала сегодня из города, подарив часовому какое-то покрывало, чтоб он пропустил ее за вал. Женщина эта умоляла пропустить ее в ее деревню, а если ей самой нельзя, то передать, по крайней мере, детей ее кому-нибудь из оставшихся в их деревне родных. Но на днях еще подтверждено строгое приказание главнокомандующего всех жителей, выходящих из Карса, без различия пола и возраста, останавливать в цепи и возвращать в город. Просьбы мои у Николая Николаевича сделать исключение на этот случай не имели успеха, и мать, и дети были возвращены в Карс. Помню, как это было мне горько, и какие грустные размышления насчет войны проходили у меня в голове.

Октября 24. Брат, К. и я ездили верхом к Карсу, на Столовую гору; перед нами были Шорахские высоты, и внизу [381] аул Шорах еще дымился. В последствии все дерево было потихоньку вытаскано из него нашими солдатами. Спуск с Столовой горы крут и каменист. Мы проехали его осторожно шагом. 17-го сентября, посланные главнокомандующего спускались здесь же скорою рысью. Князь Мухранский вернулся из Александрополя, и остановился у нас, пока отстраивалась его землянка.

Октября 26. Общество наше увеличилось и оживилось: приехал адъютант главнокомандующего, поручик Жуков, из Черноморья. Он находился в распоряжении генерала Филипсона и привез главнокомандующему подарок от Черноморцев — штуцер из числа взятых у Англичан, во время высадки их около Тамани. После обеда поехали мы большим обществом вниз по берегу Карс-Чая, по отличной дороге, ведущей в Карс; потом взяли вправо, и когда мы поднялись на гору, перед нами открылся весь город в прекрасной панораме. Видна была и цитадель, и дома, и мечети, и множество белых палаток внизу по табиям и также на вершинах, окружающих город. В первый раз удалось мне так хорошо видеть Карс. Назад мы вернулись через Команцур, где ясно были видны следы нашего прежнего лагеря, переведенного оттуда в Чавтлик-Чай.

После заката солнца, когда стемнело, общество наше, почти в том же составе, поехало опять к Карсу смотреть тревогу, которую должна была сделать у Турок наша небольшая партия с ракетами. (С ракетами ходил поручик Семчевский, а в конвое был полковник Петров с линейными казаками.)

Нас было человек шесть, да десять казаков из конвоя, все молодцы на подбор, бывалые в таких ночных поездках и хорошо знающие местность. Мы ехали молча, на сготовке; остановились мы, сколько могли сообразить, напротив Канли-табии, расставили секреты, сами сошли с лошадей и прошли еще вперед, пока не обозначилась в темноте черная полоса — вал укрепления, от которого мы стояли, примерно, на ружейный выстрел. Команда с ракетами поехала отдельно от нас и должна была бросать ракеты в часть нижнего лагеря, левее Канли-табии, ближе к Карс-Чаю. Мы ждали очень долго; слышен был хорошо лай собак в городе, и каждый час бил барабан, означая смену часовых. Наконец загорелась ракета, показалась огненная струя, потом ракета лопнула. Спустя некоторое время поднялась [382] другая, но тоже лопнула раньше чем следовало. В городе началась тревога, барабан забил в разных концах; слышны были ружейные выстрелы; одна труба, очень заунывная, долго играла. Подождав еще немного, мы вернулись домой в лагерь. Действие больших ракет было неудачно, но команда выпустила также несколько маленьких ракет, которые попали в турецкий лагерь; впрочем, цель была достигнута: тревога сделана в Карсе, нарушен покой Турок.

Октября 28. Брат посылается в село Катанлы, где стоит полковник Едигаров с полком милиции. Это наш крайний передовой пункт, верстах в шестнадцати от главной квартиры; отсюда высылаются только конные разъезды по окрестностям. Главнокомандующий поручил брату осмотреть, исправно ли держится отряд Едигарова. На пути брат видел отличный армянский аул Бегли-Ахмет; жители его не бросили своих домов, а напротив того обстроились богато, пользуясь лесом из оставленных соседних аулов.

Дни проходят однообразно. Мне поручено проэкзаменовать несколько юнкеров на производство в офицеры; требуется от них очень мало: писать под диктовку по-русски, без грубых ошибок, первые четыре правила арифметики и немного из дробей, еще легкий грамматический разбор. Листы их писания представляю главнокомандующему, и он уже разрешает. Вообще познания слабы, и, несмотря на легкий экзамен, двое юнкеров не выдержали его, — и производство их было отложено.

Из Эрзерума выехал к нам армянский архиерей: зовет туда Русских. Архиерей этот был в немилости у Нерцеса и, кажется, даже изгнан им из Грузии. Главнокомандующий удержал его в лагере. В последствии, когда Карс сдался, архиерей этот, уже прощенный Нерцесом, был назначен в Карс.

Пленных и беглых приводят довольно. Оружие от них отбирается, и для литья пуль к штуцерам, стараниями брата, изготовлены в стрелковом батальоне пульные формы. На одном турецком выходце нашла черный хлебик, весом от 1/2 — 3/4 Фунта, составляющий суточную порцию солдата, и корни какой-то травы. Эти корни, по словам пленных, вырывают они в поле под укреплениями и варят из них суп. Один вынес кусок дохлой конины: это теперь пища карского гарнизона. Об этом главнокомандующий писал А. Н, Муравьеву, [383] говоря, что у него в Карсе Турки постятся гораздо лучше чем все постники в Петербурге ²⁸.

У нас все обстроилось; начинают везде рыть конюшни для лошадей; только с каждым днем труднее добываются на фуражировках ячмень и сено. Впрочем запасы в вагенбурге еще не тронуты, а между тем послан Н. Л. Дункель в Духоборье для закупки сена и доставки в лагерь в большом количестве. На Саганлуг отправлен батальон для рубки леса и приготовления на зимнее время санных полозьев, которые на наших повозках доставляются в отряд. Отдано приказание о заготовлении в полках лопат для расчистки снега. Между Александрополем и главным лагерем устроены три почтовые станции в Пирвали, Хадживали и Визин-Кёве. На каждой держится малаканами по контракту до 12 лошадей и бегают лихие русские тройки в колокольчиками по дороге, где на каждые 50 саженей сложены высокие правильные пирамиды из камня, для обозначения пути на случай зимних метелей. Офицеры генерального штаба разосланы по санджакам Карского пашалыка; они делают съемки, собирают статистические сведения о населении края, о дорогах, продовольствии и проч., и ни откуда не двигается помощь на выручку Карса.

Октября 29. До сих пор еще мы не знаем, как приняты Государем известия о штурме 17-го сентября. Было письмо главнокомандующему от военного министра, но Фельдъегерь, посланный из нашего лагеря с донесением, не застал Государя в Петербурге и отправлен немедленно в Николаев. Видно, что в Петербурге неудача под Карсом поразила своею неожиданностью. Не мудрено: все ожидали от генерала Муравьева решительного, блистательного успеха. [384]

Сегодня наконец возвратился подполковник Добровольский ²⁹, посланный 1-го октября с письмом главнокомандующего к Государю. Николай Николаевич был еще в постели, когда Добровольский вошел к нему в комнату. Первый вопрос был: «есть ли знамя георгиевское»? ³⁰ — «Есть». Это очень обрадовало главнокомандующего. Добровольский привез ему письмо от Государя, и передал его слова: «Скажите Николаю Николаевичу, что я совершенно согласен с ним, что надо было предпринять штурм.» В письме своем Государь жалует георгиевское знамя 1-му Рязанскому батальону; и в заключение благословляет армию на успех. Добровольский нашел Государя в Николаеве. Главнокомандующий много расспрашивал Добровольского о наших действиях против союзников, о военных предположениях и проч. У нас пронесся было перед этим слух, что русские войска очищают Крым.

Солдаты Рязанского полка работали столовую землянку, когда главнокомандующий вышел из своего домика. Он вызвал людей 1-го батальона и поздравил их с царскою наградой. Добрая весть быстро разнеслась по всему лагерю.

Комментарии

1. Особенно полезны были мне замечания Н. С. К-ва, М. Н. Ч-ва, К. П. ф.-К-на и Н. П. П-ва.

2. Брат состоял при главнокомандующем, для особых поручений, в чине полковника.

3. Полковник Лорис-Меликов состоял, по особым поручениям при главнокомандующем и командовал милицией, Курдами и охотниками, имея в своем ведении и лазутчиков, как знаток языка, нравов и обычаев азиатских.

4. Надо заметить, что один из нас поочередно всегда спал у главнокомандующего на случай могущих быть ночью посылок. И палатка и домик его стояли близко от большой дороги к мосту на Карс-чае, и слышно было, когда кто проезжал по ней; поэтому иногда случалось ночью справляться, по приказанию главнокомандующего, кто проехал, куда и зачем.

5. Сено было заготовлено в значительном количестве также и в Огузлах, куда оно большею частью было доставлено из Духоборья. Каныкойское же сено было добыто из окрестных мест и с покосов к стороне Салангуча и близь Айгер-Гель. На покосы эти высылались особые команды из отряда, иногда силою в целый батальон; они жили на местах долгое время, занимаясь уборкою сена.

6. Гарнизон в Карсе был в неведении о намерении нашем штурмовать 17-го сентября. Об этом полковник. Иек говорил в последствии поручику Поливанову, сопровождавшему его во время плена в России: «В три часа ночи я возвратился в свою квартиру, осмотрев караулы и посты на Шорахе и Чахмахе; едва я стал раздеваться как вбежал ко мне генерал Вильямс с словами: «Мы атакованы со всех сторон», и вслед за темь раздался первый выстрел.»

7. Александр Иванович Попаригопуло состоял по особым поручениям у наместника и занимался в отряде делами гражданской походной канцелярии.

8. В последствии оказалось, что полковника Шликевича убил не сам Тиздель, а Тиздель только видел как его убили. По словам полковника Лека, английские офицеры в день штурма были в турецких мундирах и в Фесках, так что их нельзя было узнать; притом никто из них не был в необходимости разряжать свои пистолеты или обнажать сабли. То же самое говорил сам Тиздель капитану Ермолову.

9. Подполковник Врангель, когда, однажды, за обедом, говорили о Карсе и турецкой табии на Шорахе, сказал главнокомандующему: «дайте мне, ваше высокопревосходительство, два батальона, и я возьму вам это укрепление; конечно, если еще и резерв будет.»

10. По словам доктора Глаголева и самого князя.

11. О подвиге Кауфмана полковник. Лек говорил поручику Поливанову: «я видел как мимо всей линии наших укреплений шла горсть ваших молодцов, под сильным огнем наших батарей; они не только сохраняли полный порядок, но даже подбирали своих раненых. Я хотел остановить огонь на своей батарее и салютовать им.»

12. Замечательно и то, что различные расстояния от табий по направлению выстрелов были обозначены каменными кучками, мы пришли к этому заключению вследствие того, что большая часть неприятельских снарядов ложилась около этих кучек. Должно полагать, что Турки заранее определили углы возвышения для обозначенных таким образом дистанций. Тем не менее нельзя сказать, чтоб артиллерийский огонь Турок был действителен; большая часть их гранат, обыкновенных и картечных, лопались высоко над нашими головами, не нанося игам никакого вреда.

13. Полковник Лек говорил поручику Поливанову, что когда русские колонны отступили, генерал Вильямс с английскими офицерами стал объезжать батареи; на всех пунктах очи заставали. ужасные сцены. Турецкие солдаты добивали русских раненых, а некоторых полуживых сбрасывали в кучу. Много увещаний и угроз, стоило Англичанам, чтоб удержать остервенение Турок. Многие из раненых солдат русских сами просили английских офицеров лучше велеть их убить чем брать в плен. Турки взяли наших в плен до 40 челов. Два дня после штурма один пленный солдат, раненый в руку, выполз из турецкой табии пришел в наш лагерь; он еще был в крови; его тотчас представили главнокомандующему, который тут же сам навесил на него Георгия. Солдат рассказывал, что видел в Карсе; как его водили к Вильямсу и как тот его расспрашивал о нашем войске. Сначала он говорил изрядно; но так как его, на радости, в нашем отряде многие угощали, то он, под конец, расходился и врал сильно. Вильямса он уверял, что у нас в Александрополе стоит войска еще 80 т. чел. и т. под.

14. Развалины селения Гумбет.

15. В последнее время блокады, впрочем, у нас стали к перебежчикам строже; стали требовать, чтоб они выносили свое оружие, а так как многие выходили к нам без ружей, то несколько человек для примера были возвращены в Карс вместе с жителями; как сказывали, они на другой же день снова пришли к нам с Ружьями. Это разнеслось в городе, и солдаты стали выходить с оружием.

16. Можно впрочем сомневаться, чтобы турецкие пушки были действительно заклепаны, так как на деде оказалось, что пехотные солдаты плохо знали как обращаться с орудиями: когда дело дошло до того, чтоб огонь взятых турецких орудий направить против Турок же, то с трудом нашлись люди, умевшие зарядить орудие и произвести выстрел. Замеч. Артилл.

17. В состав горного дивизиона, сформированного за несколько дней до штурма, были назначены 4 горные 12-ти Фунтовые гаубицы, отбитые под Пеняком. Гаубицы эти отлиты в Константинополе, но конструкцией своей они совершенно сходны с Французскими горными гаубицами, которые, по всему вероятью, и послужили для них образцом; гаубицы эти легче наших, но заряды для них несколько больше чем у нас. Тела орудий были новы и совершенно годны; лафеты же, построенные из местного непросохшего леса, были плохи и рассыпались не столько от неприятельских снарядов, сколько от собственных выстрелов. Замечание Арт. штабс-капитана Ч.

18. Саман — ячменная солома, избитая в труху, при молочении ногами лошадей или быков, по местному обычаю. В последнее время, вольные цены на Фураж были у нас в отряде примерно следующие: самара ячменю (8 четвериков) от 8 до 9 р.; саману корниза (в полчетверти) 10 к. сер.; сена арба (пудов 7-8) от 1 до 1 1/2 р. сер. Саман мы смешивали в ячменем для лошадей.

19. Обсерватория была в ведении генерал-майора Ходзько, и при ней всегда находился один из топографов. Телескоп был поставлен в беседке, и отсюда Карродини, прапорщик Нижегородского драгунского полка, срисовывал вид карских укреплений.

20. А. Ф. Крузенштерн, действительный статский советник, был в отряде начальником гражданской пехотной канцелярии наместника.

21. Главное поручение брату состояло в том, чтоб очистить сколько возможно Александрополь от раненых и больных, которые наполняли не только госпитали, но и все почте частные квартиры города. Исполняя приказание главнокомандующего, брат отправил из Александрополя в Тифлис три транспорта (каждый от 500 до 700 человек) и сам ездил в Джелал-Оглу, где на пути в Тифлис, в штабе артиллерии, был также устроен временный госпиталь. Все раненые и больные, которые только могли ехать, были привезены из Александрополя; после этого, хотя госпитали еще и были полны, но частные квартиры уже не занимались больными нижними чинами, и только в некоторых еще лежали офицеры. Мера эта была необходима: от большего количества больных и раненых, от недостатка правильного присмотра за ними и т. п., воздух в госпиталях был испорчен и доктора опасались гангрены, как то было в Александрополе два года тому назад. В числе докторов особенно искусно и усердно занимался ранеными С. А. Глаголев. В строениях карантина помещались выздоравливающие.

В Александрополе сверх того находилось много солдат здоровых, которые прибыли из лагеря с больными и ранеными, и проживали без дела в городе. Всех их (от 1500-2000) брат исподволь вернул в отряд; в числе их были и офицеры. Относительно раненых офицеров, главнокомандующий приказал брату узнать обстоятельно и доложить ему по возвращении о здоровье каждого из них; ему же поручено было раздать раненым Офицерам, в пособие каждому, от 20 до 50 р. сер. из пожертвованных на то сумм, присланных в отряд из России. Помощь эта для многих была истинным благодеянием и принималась с живою благодарностью.

В Александрополе находился в это время в командировке полковник Тарханов старший (Конст. Давыд.). Ему поручен был главнокомандующим главный надзор над заготовкою сухарей для отряда, и обращено его внимание на соблюдение большей правильности в этой операции, так как было замечено, что на это дело сжигается слишком много дров, весьма ценных в Александрополе. Полковник Тарханов принялся за это дело с полным рвением и уменьшил количество дров почти втрое против прежнего. В Александрополе стояли от полков резервные батальоны, которые содержали караулы и занимались приготовлением сухарей. Главнокомандующий приказал брату «быть союзником» полковнику Тарханову в данном тому поручении. Наконец еще предписано было ему по дороге осмотреть запасы сена в Огузлах и самана в Хадживали, и сообщить кн. Чавчавадзе, что милиция его бегает, и чтоб он принял против того меры.

22. Персидское посольство привезло также подарки главнокомандующему от шаха и разных персидских сановников в замен вещей, которые поднесли мы им от лица наместника во время нашего посольства в Тегеран. Подарки состояли из двух дорогих шалей от шаха, двух лошадей и мозаичной мебели испаганской работы. Шали Касим-хан привез в отряд. Сколько помню, одна лошадь была от Содразама, другая от принца Феруз-мирзы, почетного правителя Адербейджана, мебель от адербейджанского каймакама мирзы Садык-хана.

23. Это письмо доставлено было вт. главную квартиру 14 октября. Оно поднято было на земле, со многими другими письмами, уже после поимки почтарей. У нас сначала думали, что оно было подкинуто нарочно.

24. См. Приложения.

25. См. приложение II.

26. Должно заметить, что не все в отряде рассчитывали на скорую сдачу Карса. Еще за долго до упомянутого здесь времени, полковник Кауфман был убежден, что сдача может произойти не ранее половины ноября. Когда главнокомандующий был у Керпи-Кёва, полковник Кауфман оставался с генерал-майором Бриммером под Карсом и писал к полковнику Лорису для доклада главнокомандующему об этом своем мнении, основанном на разных указаниях. Но как данные полковника Лориса не были согласны с указаниями полковника Кауфмана, то Николай Николаевич не доверял его сомнениям, и это обстоятельство, то есть как бы ложное убеждение его, дало главнокомандующему повод прозвать полковника Кауфмана le medecin tant pis.. Николай Николаевич любил сводить полковника Кауфмана с князем Дундуковым, которого прозвал le medecin tant mieux, так как он был особенно находчив на то, чтобы каждое обстоятельство растолковывать в нашу пользу, между тем как полковник Кауфман, имея убеждение в поздней сдаче Карса, невольно впадал в другую крайность. Главнокомандующий из диспутов их старался уяснить себе такой темный и в то же время интересный для всех предмет. Замечание К. П. ф.-К.

27. Из Батума есть вьючная дорога, чрез Ардануч в Ардаган, и этим путем провозились в Карс колониальные произведения. Но Омер-паша начал разработку прямой дороги через Аджарский хребет из Батума на Кулу. Разработка эта, по своей трудности, была оставлена. Омер-паша сел на суда и высадился в Сухум-Кале. После этого он перешел с боя, через Ингур, занял Зугдиды и подвинулся к реке Цхенис-Цхале, в 40 верстах от, Кутаиса. По сю сторону этой реки, в Марани, были наши хлебные магазины, сожженные по распоряжению князя Мухранского, начальника гурийского отряда.

28. Капитан Томсон рассказывал во время плена своего в России, что когда вся говядина вышла в Карсе, Вильямс велел тайком от жителей и войска, ночью убивать лошадей (в овраге у Карс-Чая за Цитаделью) отрезывать им ноги и голову, и разрубив на куски, продавать на базарах и раздавать в войсках. Жители только чрез несколько дней открыли это, и подняли ропот, за ними и солдаты; говорили, что грешно есть конину. Тогда Вильямс и паши вышли на площадь, представши народу положение дел, и надежду на скорое освобождение; в заключение Англичане, паши и мулла съели по куску конины; тогда войско и жители покорились необходимости. Это случилось, вероятно, в начале октября. Пор. II.

29. По представлению главнокомандующего, Добровольский, посланный из лагеря капитаном, был произведен Государем в подполковники.

30. Для 1-го батальона Рязанского полка, прошедшего с подполковником Кауфманом сквозь турецкий лагерь.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Русский вестник, № 8. 1861