1854-1864 гг.

IV. ¹

По прибытии в Ставрополь, первым делом графа Евдокимова было назначение комитета для разделения Кавказского линейного казачьего войска и образования новых войск Кубанского и Терского. При этом нужно было составить новые штаты войсковых правлений и войсковых дежурств обоих новых войск, разделить пропорционально народонаселению денежные капиталы, войсковые доходы и расходы, разные оброчные статьи, стипендии в высших и средних учебных заведениях и т. п. Этот комитет был составлен под председательством нового атамана Терского казачьего войска, генерала Попандопулло, из следующих лиц: дежурного штаб-офицера штаба, командовавшего войсками, полковника Цакни, старших членов войсковых правлений: черноморского — полковника Лазебникова, кавказского — подполковника Булгарина, и дежурного штаб-офицера того же войска, подполковника Кравцова, т. е. меня. На меня же была возложена, сверх того, и обязанность делопроизводителя.

Комитет в течении двух недель быстро кончил порученное ему важное дело. Все предположения его граф Евдокимов [110] вполне одобрил и при своем рапорте представил на усмотрение главнокомандовавшему. Бумаги эти граф Евдокимов поручил мне отвезти в Тифлис и представить начальнику главного штаба, на тот конец, что если бы что либо потребовалось по усмотрению главнокомандующего изменить или дополнить в означенных предположениях или штатах, чтоб я мог это сделать там же в Тифлисе, так как времени до 1 января 1861 года оставалось немного.

В Тифлисе все изложенные предположения и новые штаты были быстро рассмотрены генералом Филипсоном, доложены главнокомандовавшему и утверждены князем Барятинским без всяких изменений. Вслед за тем они были обнародованы при приказе по армии, в котором, по высочайше предоставленной главнокомандовавшему власти, повелевалось привести их в исполнение с 1 января наступавшего 1861 года и открыть того же чиста новые войсковые учреждения. Все это в точности и было исполнено.

Приведя это дело в концу, так как без этого нельзя было приступить к выполнению других предположений, граф Евдокимов занялся другим, гораздо важнейшим делом, именно: переселением казаков на новые линии.

В январе 1861 г. он предписал командиру 4-й бригады полковнику Алкину объявить 1-му Хоперскому казачьему полку, в состав которой входило 6 станиц, о предстоящем ему весною того же года переселении на новые линии, со всеми семействами и имуществом, с тем, чтобы все казаки приготовились к выступлению. С тем вместе строевой 1-й Хоперский полк, находившийся на полевой службе за Лабою, был отпущен в свои дома, в виду предстоявшего ему переселения.

В исходе января начали носиться неясные слухи о нежелании казаков идти на переселение. В начале марта явилась в графу Евдокимову депутация от 1 Хоперского полка, которая объявила какое огромное разорение должен понести весь полк от переселения его в один раз, в полном составе, и просила рассрочить переселение на три года. Граф не мог дать такого разрешения и позволил депутации отправиться с этою просьбою в Тифлис в главнокомандующему. Князь Барятинский был в это время уже так тяжело болен, что не [111] мог вставать с постели, тем не менее он принял депутатов, выслушал их просьбу и объявил, что они должны непременно идти на переселение всем полком, так как на это есть воля государя императора. Возвратившись из Тифлиса, депутаты заявили бригадному командиру, чтоб им был объявлен царский указ о переселении, без чего полк не пойдет на новые линии, потому что начальство переселять их не может без воли царя, если же на то его воля, то они готовы идти хоть на край света, хотя бы им пришлось в конец разориться. Одновременно с этим и от черноморских трех станиц, назначенных на переселение в полном составе, были присланы графу Евдокимову просьбы, в которых приводились те же причины, какие выражали и хоперские казаки, и представлялись такие же просьбы о рассрочке переселения. Но гораздо сериознее было заявление, поданное генералу Кусакову, а им представленное графу, представителей черноморского дворянства, в котором они, опираясь на жалованные грамоты императрицы Екатерины II, находили подобное переселение вовсе несогласным с их правами. Желая устранить возникающие затруднения, граф Евдокимов приказал послать к штабу Хоперского полка в Александровскую станицу три баталиона пехоты, 4 орудия полевой пешей артилерии и 4 эскадрона драгун, в виде угрозы и для понуждения казаков к переселению. А сам поскакал в Екатеринодар для разъяснений и внушений протестовавшим черноморским дворянам. Но там на все его разъяснения, черноморцы отвечали одно и то-же, что было ими прежде заявлено. Выведенный из терпения ослушниками и выезжая обратно в Ставрополь, граф Евдокимов приказал Кусакову арестовать 10 штаб и обер-офицеров, наиболее влиятельных, и отправить их в ставропольский тюремный замок. Мера эта произвела во всей Черномории самое удручающее впечатление, но вовсе не в пользу переселения.

Не успел он приехать в Ставрополь, как получил донесение с курьером, что лишь только посланные войска в станицу Александровскую приблизились к ней, как все казачье население пришло в неописанное волнение, а на другой день к утру все мужское население всего полка, способное носить оружие и вооруженное, стремительно собралось в полковой штаб [112] и выставило против прибывших войск два конных полка шести-сотенного состава и два пеших баталиона четырех-ротного состава, в полном боевом порядке, под предводительством своих выборных начальников из нижних чинов, самых храбрых и распорядительных урядников, из коих были назначены один общий и все частные начальники, так как офицеры все не приняли в этом участия.

В то же время ходили слухи, что все казачье население, от Каспийского моря до Черного, всеми этими событиями было сильно возбуждено.

В виду столь критического положения и опасаясь, чтоб какое нибудь недоразумение или ничтожный случай не возбудил кровавой развязки в Александрове между казаками и регулярными войсками, граф Евдокимов тотчас командировал туда князя Святополка-Мирского, с приказанием: 1) регулярные войска тотчас возвратить к своим местам, и 2) всем хоперским казакам объявить, что он, граф Евдокимов, отменяет вовсе переселение целым полком, чтоб они разошлись немедленно по домам, занялись обыкновенными своими полевыми хозяйственными делами, а что на переселение весною 1862 года будет испрошено особое высочайшее повеление, которое и будет им объявлено в свое время.

Такое же повеление с курьером было послано и в Екатеринодар для объявления черноморским станицам.

От такой развязки гора упала с плеч казаков; всюду они, и в Александрове, и во всех прочих станицах, отслужили тотчас благодарственное моление о здравии государя и об оставлении их на своих местах.

Еще до совершения этих событий, князь Барятинский, весною, тяжко больной, выехал в Петербург и более на Кавказ не возвращался, а генерал Филипсон, получив назначение сенатором — тоже выбыл в Россию.

Сделав донесение об изложенных происшествиях в Тифлис командовавшему армиею князю Орбелиани, граф Евдокимов тотчас приступил к совещанию и составлению предположения о заселении западного Кавказа христианским населением, преимущественно казачьим, но на других основаниях, чем те, какие предложил генерал Филипсон и которые оказались на [113] практике невыполнимыми. Переселение целыми полками представляло действительно меру насильственную и крайне разорительную для всего казачьего населения. Граф Евдокимов избрал для этого другую систему, именно: наряд требующегося каждый год числа семейств на переселение, посредством уравнительного назначения со всего населения Кубанского казачьего войска, живущего на правой стороне Кубани, на всем ее течении, на старой линии, а в станицах этот наряд должен был производиться но жребию, частию по приговору обществ людей неодобрительного поведения, причем семействам, доставшимся по жребию на переселение, предоставлялось право нанимать вместо себя другие семейства, по взаимному согласию, лишь бы нанимающееся семейство числом членов своих было равное или почти равное тому, которое нанимает. Вызывались также и охотники, которым обещана была и потом точно выполнена добавка земли по 5 десят. на каждую мужскую душу в личное потомственное владение, независимо от обыкновенных душевых наделов, составляющих общинное землевладение. Такая система практиковалась пред тем 20 лет при заселении передовых линий: Лабинской, на военно-грузинской дороге, и Сунженской, только в гораздо меньших размерах; с нею народ был уже знаком и она не представляла для него таких ужасающих бедствий и разорения, как переселение целыми полками. При этой системе дома, сады, рощи, хутора и прочее имущество переселенных продавалось своим же станичникам за выгодную цену; сверх того оставшиеся на местах делали складчину подворную деньгами и давали пособия переселяющимся, большею частию гораздо превышавшие пособия от правительства.

Составление об этом представления высшему начальству и Положения о заселении предгорий западного Кавказа граф Евдокимов возложил на начальника штаба своего, генерала Забудского, придав ему меня помощником, так как в то время я состоял в его распоряжении.

Оба мы были люди молодые, энергичные и к тому же были в дружеских отношениях. Мы разделили предстоящий труд на две части: Забудский принял на себя изложение общих мер и средств, на то потребных, в связи с выполнением [114] военных операций, я же — специальное изложение наряда, переселения, водворения на новых местах, льгот, пособий и т. п. Все эти предположения в тогдашнее горячее время были составлены, проверены, обсужены и подписаны графом Евдокимовым в течении одной недели; работали мы день и ночь, — и с курьером представлены в г. Тифлис, а оттоль с фельдъегерем отправлены в Петербург.

После этого прошло полтора месяца и в июле того же 1861 года прислан был прямо из Петербурга в Ставрополь с фельдъегерем в графу Евдокимову именной высочайший рескрипт от 24 июня, в котором в главных чертах была одобрена представленная им система переселений и повелевалось привести ее в исполнение; причем переселяемым пожаловано было пособие на новое водворение более чем вдвое против прежнего, а именно, вместо 71 р. по 150 р. на каждое семейство.

Для выслушания этого высочайшего повеления, без малейшего промедления, были собраны в ст. Михайловскую, близь г. Ставрополя, на 1-е августа, депутаты от шести линейных бригад, в числе 60 штаб и обер-офицеров и 240 нижних чинов — стариков. При объявлении этого рескрипта присутствовал и я, уже в качестве командира 4-й бригады, с 40 депутатами от 14 станиц, составлявших эту бригаду. В командование ею, на место смененного полковника Алкина, я вступил только 13-го июля 1861 года, всего за две недели до объявления рескрипта, а послан я туда был графом Евдокимовым, как уроженец из старых хоперских казаков, известный народу, а потому граф и выразил мне надежду при отправлении, что я съумею не только водворить нарушенный там порядок в 1-м полку, но и сделать наряд с возмутившихся станиц на переселение хотя и по жребию, но в трое больший, чем в старых станицах, непричастных бунту.

Все это я и выполнил в точности, не без затруднений, по выполнил.

Объявление высочайшего рескрипта было совершено при множестве стекшегося с окрестных станиц казачьего населения в торжественной обстановке, после богослужения в местной церкви, а потом после благодарственного молебствия на [115] площади, против бывшего атаманского дома; причем граф Евдокимов лично обносил пред всеми депутатами высочайший рескрипт и приглашал грамотных казаков посмотреть собственноручную подпись его величества. После этого Евдокимов тут же передал подлинный рескрипт генералу Иванову, назначенному только пред тем для управления Кубанским казачьим войском, в качестве его помощника, на место генерала Кусакова, получившего другое назначение, для такого же торжественного объявления в г. Екатеринодаре всем черноморским станицам.

Это торжественное объявление высочайшей воли закончилось, по русскому обычаю, угощением — обедом всех присутствовавших генералов, штаб и обер-офицеров в атаманском доме, а нижних чинов на площади перед ним в раскинутых нарочито палаточных наметах, причем многократно провозглашались тосты за здравие государя при неумолкаемых кликах ура!

Все казаки после этого вздохнули свободно.

V.

11-го сентября 1861 года покойный государь, высадившись в Тамани, посетил Темрюк, Екатеринодар, укрепл. Григорьевское, Усть-Лабу, Майкоп, лагери отрядов близь укр. Хамкеты и станицы Царской, где в урочище Мамрюк-очай, на том самом месте, на котором ночевал государь в палатке, стоит ныне отлитый из бронзы бюст в Бозе почившего императора Александра II.

Вот на этом самом месте и в этой самой палатке покойный граф Евдокимов имел счастие, 18 сентября, докладывать покойному императору свой план покорения западного Кавказа.

Граф Евдокимов доложил государю, что он распределяет военные действия на пять лет.

На это государь возразил, что вряд ли западные державы дадут ему столько времени для окончания его задачи. [116]

Тогда граф ответил, что срок этот он назначает в виду могущих встретиться неожиданных препятствий, но что он надеется кончить ранее, хотя теперь и не может точно определить времени окончания войны. Изложив затем, в главных чертах, план покорения (с которым читатель уже знаком из описанного мною выше совещания у князя Барятинского во Владикавказе), граф присовокупил:

— «Осмеливаюсь доложить вашему величеству, что, по окончании войны, на войска, ее довершившие, нельзя уже будет рассчитывать, — потому что все силы их пойдут на завершение дела, и они окажутся неспособными к продолжению службы».

Государь при этих словах порывисто встал и воскликнул:

— «Что ты говоришь, Николай Иванович? Ведь это ужасно!»

Граф отвечал:

— «Государь! я полагаю лучшим и более выгодным потерять на это одно нынешнее поколение, чем, затянув медленными действиями войну, терять постепенно, как то делалось до последнего времени, ежегодно значительные силы, не достигая конечной цели».

— «Ну, будь по твоему», — печально ответил государь.

При этом же докладе государь затронул вопрос о бывших беспорядках в 1 Хоперском полку, тоже вышеописанных в 3 гл. этой статьи. На это граф отвечал, что «считает себя виновным в них и не может себе этого простить, ибо, будучи уроженцем той местности и зная хорошо быт казаков, он поддался удобному предложению (Филипсона) переселения массами всего населения, не вникнув ближе в интересы переселяемых».

Весь этот разговор показывает графа Евдокимова человеком прямодушным, решительным и твердо идущим к намеченной цели. Известно также всем, что, приняв на себя вину за беспорядки по переселению, он ничуть в них не был виноват.

Все это изложение основано на дословной передаче бывшего начальника штаба графа — генерала Забудского, в тот же день, со слов самого графа некоторым высокопоставленным лицам, из коих некоторые еще находятся в живых и могут все это подтвердить в точности. [117]

На другой день государь выехал далее в верховья Лабы, осмотрел по пути только-что начавшую водворяться станицу Андрюковскую и, проехав еще несколько старых станиц, на ночлег прибыл в ст. Лабинскую, где была представлена его величеству депутация от шести линейных казачьих бригад, в числе 60 штаб и обер-офицеров и 240 старых заслуженных урядников и казаков, тех самых, которые были 1 августа в ст. Михайловской при объявлении высочайшего рескрипта о переселении.

При этом случае государь обнаружил замечательную память и большое понимание народного духа. Завидев еще издали стоявшего в ряду депутатов старого гвардейского своего конвоя урядника Поцвирова Беломечетской станицы, более 10 лет жившего в отставке и обросшего седою бородою, государь, с видимым удовольствием, узнал его и обратился к нему с таким приветом:

— «А! здравствуй, Поцвиров; очень рад тебя видеть! как ты поживаешь?»

— Слава Богу, ваше величество, — отвечал Поцвиров. — Позвольте узнать, продолжал он, как здоровье ее величества государыни императрицы?

— «Она здорова, слава Богу, и приказала всем вам кланяться», — отвечал государь. — «А ты помнишь Калаушина?» — снова спросил государь.

Урядник Калаушин Баталпашинской станицы служил камер-казаком при покойной императрице и умер от чахотки.

— Как не помнить, ваше величество, — отвечал Поцвиров.

— «Он, бедный, все хворает; жаль его, хороший человек; он тоже всем старым сослуживцам кланяется», — снова сказал государь.

Этот разговор, похожий на разговор двух давно не видавшихся соседей, с передачею поклонов, в чисто народном духе, могущественнейшего монарха с простым казаком видимо тронул до глубины души всех депутатов, отвечавших на эти милостивые слова громогласным и продолжительным «ypa!»

После отъезда его величества и по прибытии в дома [118] депутатов, только и было речи о том, каким милостивым разговором удостоил государь Поцвирова.

Всему этому я был очевидец, как имевший счастие представлять депутатов по приказанию графа Евдокимова и сопровождавший довольно близко государя по протяжению всего длинного фронта депутатов, загнутого глаголем до самой квартиры его величества.

На следующий день государь изволил отправиться по Лабинской и Кубанской линиям в г. Екатеринодар, а потом по пути осмотрел линию Адагумскую и укрепления: Крымское, Неберджайское и Константиновское, где его величество сел на пароход «Тигр» и отплыл в Крым.

Во все время этого путешествия на западном Кавказе, государь был одет в казачью форму собственного его величества конвоя, что видимо было приятно для всего казачьего населения, которое почитало это милостивым знаком монаршего к нему внимания.

В это же путешествие государь, и в Екатеринодаре, и в ст. Лабинской, простил всех казаков, принимавших участие в происшедших беспорядках по переселению, арестованных повелел освободить и начатые о них дела превратить и предать забвению.

10-го мая 1862 года высочайше утверждено Положение, представленное графом Евдокимовым, как выше сказано, в 1861 году, о заселении казаками предгорий западного Кавказа, в основание которого вошел приведенный выше высочайший рескрипт на имя графа Евдокимова, от 24-го июня 1861 года. [119]

VI.

Ее смотря на возникшие затруднения по колонизации, в 1861 году все-таки было поселено по предгориям 11 станиц, в числе 1, 763 семейств ².

Новое положение, в основание коего легли гуманные начала, разные облегчения, льготы и пособия, двинуло дело заселения западного Кавказа, вместе с военными успехами наших войск, весьма быстро.

После высочайшего путешествия, зимою с 1861 на 1862 г., войска наши очистили от туземного населения все предгория Черных гор между Лабой и Белой, долину между Черными горами и главным хребтом, и часть земель натухайцев, от р. Адагума до Черного моря.

В 1862 году поселено 28 станиц, с 4,387 семействами.

В 1863 году — 20 станиц, в числе 3,541 семейства. После таких результатов в колонизации, в 1864 году, на северном склоне во власти горцев осталось только пространство между рр. Илем и Пшимем, и весь южный склон хребта от Бзыбы до Константиновского укрепления.

В 1864 году колонизация Закубанского края приняла усиленные размеры и с этою целию в том году возведено 24 станицы и поселено в них 4, 417 семейств.

В 1865 году на дополнение станиц, водворенных в предъидущие годы, переселено еще 1,500 семейств.

Таким образом, с 1861 г. по 1865 год включительно на западном Кавказе было водворено русского населения около 90 станиц и поселков, и в них до 16,000 семейств. В это число вошло офицерских семейств Кубанского войска — 147, казачьих бывшего Черноморского войска — 3,850, Кавказского [120] линейного — 4,490, Терского — 51, Донского — 1,008, Азовского — 1,051, Оренбургского — 425, Уральского — 83; женатых нижних чинов Кавказской армии — 1,014; все прочие переселенцы были из мещан и крестьян разных городов и губерний.

В общем итоге колонизация западного Кавказа совершилась вполне удачно, благодаря гуманным началам Положения 1862 года, составленного графом Евдокимовым, заменившим спешные и крутые меры первоначальных распоряжений.

Описание военных действий за тот же период времени не входит в настоящий мой очерк, вызванный Записками генер. от инфантерии М. Я. Ольшевского. Но я не могу оставить без разъяснения того обстоятельства, которое приводит г. Ольшевский в своей статье, а именно: что будто бы «от одного сосредоточения всех свободных войск на театре военных действий, а в особенности всех стрелковых баталионов, представлявших массу нарезного оружия, и совершилось быстрое покорение западного Кавказа».

Все это, конечно, так, хотя вовсе не так просто совершилось. Но автор проходит полнейшим молчанием участие в этом покорении Кубанского и частию Терского казачьих войск, участие, которое было главною причиною быстрого покорения, конечно, в совокупности с войсками регулярными.

Кубанское казачье войско выставило в состав действовавших отрядов от верховьев Лабы и Белой до берега моря у Анапы, на пространстве около 500 верст, 24 полка отличной конницы, силою в 20 тыс. всадников, и 10 пеших пластунских баталионов, силою в 10 тыс. штыков, всего никак не менее 30 тыс., снабженных не казною, а на свой счет, ударным нарезным оружием. Все эти части составляли в тех-же отрядах авангарды, рекогносцировочные колонны и разведочные партии, а также охраняли все передовые линии цепью постов и пикетов; они шли постоянно впереди регулярных войск, составлявших главную силу, и их нарезной огонь первый поражал неприятеля. А если в этому добавить еще, что позади главных наших сил тянулись бесчисленные колонны переселенческих транспортов тех же кубанских казаков, для водворения на показанных местах казачьих станиц, закреплявших за нами очищенную от неприятеля страну, в которой, [121] однако, горцы рыскали мелкими партиями во всех направлениях для нанесения нам возможного вреда, — то будет ясно, что не только войска регулярные, не только строевые казачьи части, но и все переселяемое население несли огромнейшие труды, лишения и нужды на это покорение страны, — о чем не может иметь ясного понятия только тот, кто не видал всего этого на месте и до которого это дело вовсе не касалось.

По ходатайству графа Н. И. Евдокимова главнокомандовавший Кавказскою армиею великий князь Михаил Николаевич, верный ценитель этих трудов и жертв кубанских казаков, исходатайствовал высочайшее пожалование за покорение западного Кавказа Кубанскому казачьему войску большего Георгиевского знамени и 14 конным полкам — Георгиевских же полковых знамен, что, как известно, составляет высшую военную награду частям войск; все прочие полки и баталионы получили другие соответственные награды.

Известно также, что в конце второго года военных действий, когда абадзехи, изгнанные из верховьев Лабы и Белой, и из долин между Черными горами и главным хребтом, увидели, что за главными силами русских войск тянутся бесчисленные переселенческие транспорты, которые и водворяются на прежних, им принадлежавших, местах, они совершенно пали духом, а за ними: шапсуги, убыхи, бжедухи, натухайцы и прочие. Все эти народы поняли тогда, что для них остается одно спасение — уходить в Турцию. Они обратились в графу Евдокимову с просьбою: не препятствовать им переселяться в Турцию. Граф не только уважил эту просьбу, но и обещал с своей стороны полное в тому содействие.

С этою целию посланы были по всему прибрежью Черного моря равные агенты нанимать все свободные суда для перевозки горцев. Отправление их пошло быстро, судов разных типов, от пароходов до турецких кочерм, явилось множество; переселенцы горские отправлялись и в Константинополь, и в Синоп, и в Трапезонд, наконец, приставали в азиатскому берегу, где случалось, на всем этом обширном пространстве.

Счет отправляющимся переселенцам хотя и был веден, но далеко не полный, так как горцы отправлялись и помимо [122] того на всех судах, какие только приставали к нашим берегам.

Полагали в то время приблизительно, что всех горцев переселилось в Турцию более 500 тыс. душ обоего пола, из коих, надо полагать, пятая часть потонула в Черном море на турецких кочермах, переполненных переселенцами, и умерла от сильно распространившегося тифа.

После покорения западного Кавказа, осталось в Кубанской области всего горского населения только 80 тыс. душ обоего пола. Из них давно покорных абазинского и ногайского племени 40 тыс. в Баталпашинском уезде, поселенных в верховьях Кубани и по рр. Большому и Малому Зеленчукам и Урупу, а остальные 40 тыс., из вновь покоренных абадзехов и других племен, находятся в Майкопском и Закубанском уездах. Все это горское население вполне обезоружено и водворено между казачьими станицами; оно составляет в общем народонаселении Кубанской области нынешнего времени, достигающем почти миллиона душ, едва 1/12 часть и даже менее.

С 22-го по 24-е февраля 1864 года, Даховский отряд, под начальством генерала Геймана, совершил переход чрез главный хребет на южную сторону в долину Туапсе и занял бывшее укрепление Вельяминовское, на берегу Черного моря. Здесь Гейман разбил несколько партий убыхов и шапсугов, которые затем покорились, и занял бывший форт Головинский.

25-го марта 1864 г. Даховский же отряд Геймана занял бывшее укрепление Навелинское при устье р. Сочи, чем и кончились военные действия.

21-го мая 1864 года к устью р. Сочи, с моря, на пароходе от Сухума, прибыл главнокомандовавший Кавказскою армиею великий князь Михаил Николаевич со свитою и с частию войск, а с северной стороны главного хребта граф Евдокимов; было совершено торжественное благодарственное молебствие с провозглашением многолетия государю императору и всему храброму всероссийскому воинству и объявлено окончание Кавказской войны.

В конце июня 1864 года в Есентуки, в 18 верстах от Пятигорска, где граф Евдокимов пользовался есентукскими минеральными водами, курьер доставил ему пожалованный [123] покойным императором Александром II орден св. великомученика и цобедоносца Георгия 2-й степени со звездою, при нижеследующей высочайшей грамоте 15-го июня того же года, из Киссингена.

«Нашему генерал-адъютанту, генералу от инфантерии, начальнику Кубанской области и командующему войсками в оной, графу Николаю Евдокимову.

«Представленное вами в 1860 году и одобренное вами предположение о способе действий для скорейшего окончания войны на западном Кавказе увенчалось ныне блистательным успехом, превзошедшим даже ожидания ваши быстрым достижением цели, доказывающим основательность принятых по соображениям вашим мер.

«В три года времени умиротворенный и совершенно очищенный от враждебного нам туземного населения западный Кавказ, уже в большей части своей, занят прочно водворенными русскими населениями и долговременная кровопролитная война окончена, избавляя государство от огромных жертв, в течении полутораста лет его обременявших, и доставляя ему обширный и богатый край, который со временем несомненно с избытком вознаградит эти прежние пожертвования.

«Высокие заслуги ваши, оказанные, как составлением предположения к достижению сей дели, так и отличным исполнением оного, увенчавшим распорядительность вашу полным успехом, а командуемые вами храбрые войска новою славою приобрели вам право на особенную и искреннейшую нашу признательность.

«В изъявление оной и в воздаяние вышеозначенных заслуг ваших, жалуем вас кавалером императорского ордена нашего святого великомученика и победоносца Георгия второй степени, знаки коего, при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем в вам императорскою нашею милостию навсегда благосклонны. Александр.»

VII.

Окончив покорение западного Кавказа, а с ним и вековую кавказскую войну, граф Н. И. Евдокимов, осенью 1864 г., отправился в Петербург, чтобы иметь счастие представиться облагодетельствовавшему его незабвенному государю императору; был принят его величеством чрезвычайно милостиво и, согласно личной его просьбе, уволен на повой. Ему был предложен в командование военный округ, но он от всего отказался и выразил желание провести остаток жизни в совершенном покое. Граф был пожалован шефом своего прежнего Дагестанского пехотного полка, который он сам [124] сформировал, и назначен состоять при его императорском высочестве главнокомандовавшем Кавказскою армиею. Н. И. Евдокимову было назначено содержание: пенсии 10,000 руб. и жалованья со столовыми 8,000 р., всего 18,000 р.

У старых хоперских казаков есть песня из времен Кавказской войны:

Не сизы-то орлы

Сы-гор солеталися,

Соезжалися князья горские

К князю Джембулатову...

Весть об удалении графа Евдокимова на покой быстро облетела весь северный Кавказ и вызвала всеобщее, искреннейшее, самое неподдельное, желание у всех устроить в г. Ставрополе торжественный прощальный обед своему славному и доблестному предводителю Кавказских войск.

Подобно «сизым-орлам, сы-гор солетавшимся», еще до возвращения графа из Петербурга недели за две и более, съехались в Ставрополь все решительно военачальники славных Кавказских войск, сподвижники и сослуживцы графа, в лице дивизионных начальников, бригадных, полковых, баталионных, батарейных командиров и прочих отдельных начальников, а с ними от каждой части по 1 штаб и но 2 обер-офицера и по несколько человек унтер-офицеров, урядников, рядовых и казаков, все украшенных георгиевскими крестами, так что одних частных начальников было до 100, а всех собравшихся не менее 400 генералов и офицеров и 1000 нижних чинов.

30 декабря 1864 года граф с семейством возвратился из Петербурга в Ставрополь. 2 января 1865 года состоялся торжественный обед в залах городской думы, при чем за столы село, с приглашенными городскими гостями, не менее 600 особ, а всем нижним чинам были накрыты столы перед домом городской думы в палаточных наметах. Все были одеты в полную парадную форму с эполетами, орденами, а генералы в лентах и звездах. На временно устроенных хорах было много городских дам и других зрителей. Два хора музыки играли во время стола. Все это, в совокупности взятое, представляло самую торжественную, восхитительную картину. После [125] второго блюда начались торжественные тосты: первый, как всегда и везде на всем обширнейшем пространстве царства Русского, за драгоценное здоровье обожаемого всеми Монарха, освободившего от рабства свой народ и в царствование которого так счастливо кончилась полуторавековая война Кавказская. Второй за главнокомандовавшего Кавказскою армиею, великого князя Михаила Николаевича, с достоинством подвизавшегося на боевом поприще при окончании войны. Оба эти тоста сопровождались и в залах и на дворе продолжительными кликами «ура» присутствовавших за обедом, а также на хорах, перед домом обедавшего войска и собравшегося во множестве народа.

Настала очередь тоста за здоровье боевого вождя кавказских войск, графа Николая Ивановича Евдокимова. Водворилась полная тишина. Первую прекрасную, прочувствованную речь, предварительно рассмотренную и одобренную всеми частными начальниками, произнес от имени всех войск — командир 1-й бригады Кубанского казачьего войска полковник Зиссерман, сам составитель этой речи, известный писатель и красноречивый оратор. Когда он кончил и провозгласил торжественный тост за здоровье графа Евдокимова — восторженным и продолжительным кликам «ура» не было конца.

На эту речь граф отвечал выражением глубокой и искренней признательности всем «слетевшимся сизым орлам», своим боевым храбрым сподвижникам, за оказанную ему высокую честь, благодарил от имени государя за верную, честную и боевую службу и провозгласил торжественный тост за их и за предводительствуемые ими храбрые Кавказские войска здоровье. Тут кликам восторга не было пределов! Затем последовательно произносили речи представители пехоты — этой основной нашей боевой силы, кавалерии, регулярной и казачьей, и артиллерии и даже, к удивлению всех, произнес речь представитель покорившихся горцев: он благодарил графа за дарование оставшимся на Кавказе его соотечественникам хороших земель и полного спокойствия от долговременных бранных тревог. Коротко и умно.

В этот момент славный вождь Кавказских войск граф Николай Иванович Евдокимов был в апогее его славы. [126] Имя его, по признанию самого монарха, озарилось ореолом величия боевых его подвигов, и мы все кавказцы, горячо любящие свое отечество, верим глубоко, что это славное имя не будет никогда забыто в памяти великого русского народа и в его исторических сказаниях, доколе будет существовать на свете этот могущественный народ.

На другой день граф дал всем бывшим на торжественном обеде бал, продолжавшийся с роскошным ужином и возобновившимися тостами и бурными кликами до 4-х часов утра. Затем все распрощались с своим славным вождем и разъехались по своим местам.

Так кончил свое боевое поприще кавказский герой гр. Н. И. Евдокимов и так горячо и с выражением самой глубочайшей и беспредельной к нему преданности и признательности расстались с ним его боевые сослуживцы и сподвижники — эти «сизые кавказские орлы», память о которых не умрет никогда в самом отдаленном потомстве.

Возможны ли были бы такие единодушные, сердечные, никогда небывалые, можно сказать, исторические проводы и прощание с графом Евдокимовым всех его сослуживцев, если бы они его глубоко не почитали? В этом блестящем сонме кавказских героев было не мало людей самостоятельных, даровитых, умных и весьма образованных. Следовательно, никакого подобострастия в этих проводах и тени не было, тем более, что граф возвратился из Петербурга частным лицом, а не их начальником. К этому нужно добавить, что сам автор Записок — ответом на которые служит настоящий очерк, глубоко уважаемый ветеран М. Я. Ольшевский не только принимал живое участие в этом прощальном обеде, но как старший из генералов, по общей нашей просьбе, от имени всех поднес графу Н. И. Евдокимову на память альбом с фотографическими портретами всех частных начальников, а в том числе и свой собственный. Этот альбом графиня Александра Александровна Евдокимова подарила кавказскому музею в Тифлисе.

Спустя 8 лет, проведенных большею частию в полном уединении около г. Пятигорска, в устроенном им хуторе, названном «Новый Ведень», на пожалованной ему земле, ниже [127] Железноводска, — славный кавказский герой, граф Николай Иванович Евдокимов, скончался в Пятигорске 22 мая 1873 года. Он погребен с подобающими воинскими почестями, подле соборного городского храма, стоящего на холме, у начала городского бульвара, ведущего к пятигорским минеральным источникам. На его могиле супруга его, вдова графиня Александра Александровна, поставила прекрасный памятник, в форме небольшой часовни, из серого кавказского гранита; внутри его на восточной стороне поставлен в золоченой раме образ Спасителя, пред которым горит неугасаемая лампада, а на гранитной тумбе стоит мраморный грудной бюст покойного героя, очень схожий с своим подлинником; все это выполнено вполне художественно.

В июне 1873 года прибыл в Пятигорск главнокомандовавший Кавказскою армиею великий князь Михаил Николаевич. В то время под городом был лагерный сбор всех четырех полков 38 пехотной дивизии, с шестью артиллерийскими батареями, двух драгунских и одного казачьего полков. На другой день своего приезда великий князь отслужил панихиду на могиле покойного графа, на которой были все генералы и частные начальники в полной парадной форме, а также от всех частей войск по 1 штаб-офицеру и по 2 обер-офицера, по 1 унтер-офицеру и по два рядовых. По окончании панихиды его императорское высочество удостоил своим посещением графиню Александру Александровну Евдокимову, с которою долго беседовал.

Вслед за этим, во всех народных календарях, начиная с 1874 года, в числе скончавшихся замечательнейших русских людей, за май месяц, между знаменитым историком Карамзиным и красноречивейшим духовным витиею Иннокентием, архиепископом Херсонским, появилось новое имя: «Евдокимов, граф, † 1873 года, покоритель Кавказа». Коротко и ясно.

В заключение моего ответа, приведу свидетельства одного высокопоставленного лица, игравшего в свое время важную роль на Кавказе. Генерал от инфантерии Григорий Иванович Филипсон, считавшийся в свое время одним из отличнейших офицеров генерального штаба и бывший человеком [128] действительно высоких нравственных качеств, находившийся в последнее время с графом, как известно, в холодных отношениях, из-за критики последним его проекта о покорении западного Кавказа, — в своих Записках, напечатанных в «Русском Архиве» за 1883 год, отдав должную дань справедливости важным заслугам графа Евдокимова, признался откровенно, что если бы ему, Филипсону, было поручено покорение западного Кавказа, он никогда бы не мог так быстро и с такими решительными и блистательными результатами этого выполнить, как сделал то граф Николай Иванович Евдокимов.

VIII.

Сказания современников о графе Евдокимове, игравшем такую выдающуюся роль в покорении северного Кавказа, об этом «золотом самородке», как очень метко назвал его кн. А. И. Барятинский, начинают появляться в печати. Кроме статьи генерала Ольшевского в «Русской Старине» 1880 года, в февральской книге, на которую я дал, смею думать, весьма обстоятельный ответ в первых главах моей статьи, — находящийся в отставке полковник Зиссерман напечатал в 5 и 6 тетрадях 1884 года и в 1 и 2 тетрадях 1886 года сборника «Русский Архив», а также в составленной им истории Кабардинского пехотного полка — свои воспоминания. Все это во многом, как и статья генер. от инфантерии Ольшевского, к сожалению, не отличается ни беспристрастием, ни верностию изложения событий того времени и не дает, поэтому, ценного материала для исторической правды относительно покойного кавказского героя ³.

...Известно на Кавказе всем, что на изъявленную генералу Филипсону, в 1859 году, покорность абадзехов, присягнувших будто бы на вечное подданство нашему государю и [129] подписавшихся на присяжном листе, смотрели все, а в том числе и князь Барятинский, с полным недоверием. Напротив, г. Зиссерман, в примечании своем на посмертные записки Филипсона, которые поручала ему редакция «Русского Архива» рассмотреть как компетентному судье кавказских дел (какое заблуждение!), выразил мнение, в ущерб своему благодетелю графу Евдокимову, будто покорением помянутого народа были достигнуты важные результаты на западном Кавказе (какие?), значительно облегчившие его окончательное покорение (в чем?). Мнение это вполне ошибочное, потому что г. Зиссерман мало служил в Кубанской области и еще менее знал характер здешних горцев, а все свои умозаключения основывал преимущественно на изучении громких реляций на бумаге. Если бы правдивый Филипсон довел свои интересные записки, прерванные, к прискорбию, внезапною его смертию, до этого времени, он наверное сказал бы сам другое, как было дело. Не смотря на то, что главные лица получили за это покорение крупные награды, никто, однако, не придавал этой покорности и присяге никакого сериозного значения. На то были весьма важные и основательные причины.

В 1847 году абадзехи изъявляли подобную же покорность и точно также присягали командовавшему тогда войсками генералу Заводовскому. И тогда Заводовский с подчиненными получили награды. Но абадзехи, с своими союзниками, вскоре отложились и стали попрежнему воевать с нами. Еще гораздо ранее они входили не раз в подобное же соглашение с генералом Зассом и тоже изменяли. Да иначе и быть не могло. Абадзехи всегда выставляли с своей стороны два главных условия: 1) чтоб мы не ставили в их землях крепостей с нашими гарнизонами, и 2) чтоб мы не вводили среди их нашего управления. Этих условий, как само собою понятно, мы никогда и ни в каком случае принять не могли, хотя по наружности и принимали покорность абадзехов, как необходимый роздых для своих утомленных войск и хотя для временного спокойствия от набегов горцев на наши передовые линии. Мы не могли иметь союзниками такой многочисленный, воинственный и с характером крайне непостоянным народ, владевший при том на большом пространстве берегом Черного моря, ибо [130] это значило бы держать постоянно весь Кавказ во всегдашнем напряженном и опасном положении. Между тем, приведенные выше два условия были заявлены и при последней покорности генералу Филипсону, а следовательно такая покорность теряла всякое практическое для нас значение. Может быть, что эти условия не были включены в присяжный лист или были отвергнуты генералом Филипсоном; но даже и при включении их в этот документ, покорность горцев не могла от того сделаться ни более твердою, ни отличаться большим, чем прежде, постоянством, которого они никогда не проявляли. Генерал Есаков, бывший тогда в отряде Филипсона, удостоверяет в следующем:

— «Я присутствовал при этих переговорах. Командовавший войсками генерал Филипсон категорически объявил абадзехам, что крепости будут строиться где надобность укажет, но станиц на их земле селить не будут и, при этом, разъяснял им, что крепость, по миновании надобности, может быть упразднена, а станица всегда пускает корни на веки».

Из этого г. Есаков справедливо заключает, что тогда еще не было говорено в высших сферах о заселении Залабинского края, или же оно скрывалось, чтобы иметь кой-какой отдых войскам, как говорю я.

В своем плане о покорении западного Кавказа, приведенном мною в первых главах моей статьи, Филипсон называет прежнюю покорность абадзехов в 1847 году при Заводовском грубым обманом. Но и покорность, ему принесенная спустя 12 лет, оказалась не более искреннею и твердою, а потому она и не привела ни к чему полезному. Наконец, должно сказать еще, что если бы абадзехи, с своими союзниками, действительно покорились на вечные времена, а не маскировали это, как вскоре обнаружилось, тогда зачем потребовалось предпринимать покорение их графом Евдокимовым?

Подобно М. Я. Ольшевскому, но гораздо решительнее, г. Зиссерман усиливается доказать мнимую основательность своих личных рассуждений, клонящихся к значительному умалению заслуг графа Евдокимова тем, что будто бы он действовал при покорении западного Кавказа по каким-то старым проектам, другими лицами составленными еще в 1857 году; что ни [131] мысль о выселении черкесов и колонизации этого края казачьим населением, ни даже самая система действий, к этой цели направленная, не принадлежала Евдокимову и что все это было выработано за пять лет до назначения его в Кубанскую область. И это свое мнение г. Зиссерман основывает, главным образом, на изучении им каких-то бумажных фактов, а не на живом деле ⁴. При этом он вовсе умалчивает о приведенных мною в первых главах статьи двух высочайших грамотах, в которых сам покойный государь, в выражениях самых милостивых, признал вполне важные заслуги графа Евдокимова по покорению всего северного Кавказа.

Г. Зиссерман говорит, что проэкт о переселении казаков был составлен графом Евдокимовым будто в 1860 году, когда его еще не было в Кубанской области, и доложен лично князю Барятинскому в Тифлисе, тогда как на самом деле ничего подобного не было.

Не угодно ли теперь посмотреть, какая путаница происходит в доказательствах г. Зиссермана. Выше он сказал, что даже мысль о колонизации западного Кавказа не принадлежала графу; в другом месте утверждает напротив, что проект о переселении казаков был составлен Евдокимовым и доложен лично в Тифлисе в 1860 году. Путаница эта произошла от того, что все это составляет не более, как вымысел автора.

Я вовсе не отвергаю существования проекта 1857 года. Напротив, мне не менее, чем г. Зиссерману, известно, что в то время писалось много подобных проектов не только такими лицами, на которых г. Зиссерман указывает, или как генерал Филипсон, бывший, при всем его высоком уме, большим охотником до таких проектов, но даже младшими лицами. Если бы, например, генералу Филипсону дали волю, он, не долго думая, все гражданское население на Кавказе превратил бы тогда же в пешие баталионы. Это была его идея самая любимая, как это впрочем подтверждает он и в своих записках, и, надо прибавить, сознаваемая даже в то время другими, самая непрактичная идея. Не будь князь Воронцов, к счастию, так устойчив в своих взглядах на дело [132] гражданственности вообще и на необходимость развития ее на Кавказе в особенности, мы наверное были бы свидетелями нового превращения гражданского населения в такое военное поселение, которое не далеко бы ушло от аракчеевских. Вот каковы были вообще все подобные проэкты.

Такою же практичностью отличалась и большая часть проэктов о покорении Кавказа, как показало время и как примеры тому я привел в предыдущих главах моей статьи. К числу этих проектов должно отнести и тот проэкт 1857 года, на который так решительно и вполне неосновательно опирается г. Зиссерман. Проэкт этот мог ли отличаться верностию, когда он был составлен еще за два года до покорения восточного Кавказа и пленения Шамиля, и при том составлен лицами хотя и высокостоявшими у власти, но лично вовсе не знавшими западного Кавказа? Кто мог предсказать, что покорение восточного Кавказа совершится наверное? Разве Воронцов с меньшею уверенностию шел в Дарго и что же из этого вышло? Но и с практической стороны не большею верностию отличался этот проэкт, предлагавший: «все плоскости и самые лучшие места в Закубанском и Залабинском крае» (шуточное дело!), упитанные обильно русскою кровию и занятые частию уже прочно нашими казачьими поселениями — «отдать полумиллионному враждебному нам горскому населению, а всех казаков поселить по обоим бесплодным скатам кавказского хребта», где даже в близких предгориях не созревает никакой хлеб, и из коих южный склон к Черному морю отличается вообще большою крутизною, покрытою непроницаемым лесом, переплетенным диким виноградом и другими вьющимися растениями, а также имеет много глубочайших крутых балок и водомоин, где даже доныне нет никаких дорог. Хорошую же участь готовили бедным казакам за их самоотверженную службу и всевозможные лишения. Ведь подобными планами, если бы стали приводить их в исполнение, могли заварить в Закубанском крае такую кашу, которая оказалась бы гораздо круче отказа хоперских и черноморских казаков идти на переселение без воли царской, описанного в третьей главе моего очерка по поводу составленного Филипсоном такого же «практичного плана».

Нет, я полагаю, что об этих планах лучше уж теперь [133] молчать, чем хвалить их, да еще не в меру, как это делает г. Зиссерман.

В своем сочинении, указанном выше в примечании, г. Зиссерман сказал, что «ни мысль о выселении черкесов и колонизации этого края, ни даже самая система действий, к этой цели направленных, не принадлежали графу Евдокимову, и что они были выработаны за пять лет до назначения графа в Кубанскую область».

Все это чистейший вымысел автора.

Мысль о заселении Кавказа русским населением также стара, как и самое начало этой войны, восходящее к царствованию Иоанна Грозного, назад тому три века. Первоначально поселены были в двух давно исчезнувших городках на р. Тереке, называвшихся Терки, стрельцы и казаки городовые и вольные, потомки которых составляет до ныне Кизляро-Гребенской полк. При Петре Великом занята была на р. Сулаке крепость св. Креста и поселено в нескольких казачьих городках 1,000 семейств донских казаков. При Анне Иоанновне крепость на Сулаке и прибрежные к Каспийскому морю покоренные нами персидские провинции, по случаю чрезвычайно вредного климата и значительной смертности войска и народа, были отданы обратно Персии, а гарнизон и все казачье население сведены на левый берег Терека, где и были водворены первый в новопостроенной крепости Кизляре, а последнее в пяти станицах, из коих одна ниже Кизляра на устье реки, а прочие вверх по ней. В царствование Екатерины Великой заселение Кавказа получило громадные размеры. По ее повелению, в 1763 году, колонизация наша двинулась вверх по Тереку от Гребенских городков (станиц), переселившихся из гор на левую сторону этой реки еще в 1711 году, до Моздока, и на этом пространстве водворено было шесть станиц из переселенных с Волги 517 семейств казаков, да с Дона 100 семейств и обращенной в казаки же Моздокской легионной команды в числе 335 нижних чинов. Из этих поселений образовался Моздокский казачий полк. При этом самый Моздок был устроен и возведен на степень города с крепостью. В 1775 году, по проекту князя Потемкина, утвержденному Екатериной II, занята линия Моздокская от г. [134] Моздока, чрез нынешний г. Ставрополь, на пространстве 500 верст, до границы Донской у р. Среднего-Егорлыка, где были уже сторожевые посты войска Донского. На этой линии поселены переведенные, опять таки с Волги и Хопра, волжские и хоперские казаки, составившие два казачьих полка. В 1785 году Екатерина II повелела: от г. Царицына до Кавказской линии по степи, и от линии Азовской до Черкаска старого, стоявшего на острове между реками Доном и Аксаем, построить почтовые дворы и приложить старание о заселении тех дорог, полагая одну станцию от другой от 15 до 30 верст, а для безопасности селений обносить их земляными укреплениями. Вслед за тем, на протяжении всей этой Азовской линии, позади и параллельно с нею зачиналась и росла быстро русская гражданская колонизация. В 1792 году поселены с Дона кубанские казаки, от Усть-Лабы, вверх по Кубани, чрез Прочный-окоп до Темного леса и далее до редута Воровсколесного, в числе 1,000 семейств, и составили Кубанский казачий полк. В том же году переселены с берегов Днепра и Буга запорожцы на Таманский полуостров и образовали из себя уже целое Черноморское казачье войско, от устья Лабы, вниз по Кубани до впадения ее в море, в числе 40 куреней или станиц. В то же самое время, Суворов устроил все течение Кубани, до верховьев ее у Баталпашинска, цепью укреплений и сильных постов, подготовляла места для будущей колонизации.

Итак, вот что сделано было в одно царствование Екатерины ее славными полководцами и государственными деятелями Потемкиным и Суворовым. Все это очень хорошо знали и двигали в том же направлении кавказские дела преемники их по управлению этим краем, из коих ближайшие к нашему времени были: Ермолов, Паскевич, Розен, Головин, Нейдгарт, Воронцов, Муравьев, Барятинский и великий князь Михаил Николаевич.

Из них в смысле дальнейшего движения русской колонизации действовали: Ермолов — переселивший с Азовской линии Хоперский полк на Кубань и Куму, а Волгский полк на Малку и Подкумок, Головин — положивший начало Лабинской линии за Кубанью, Воронцов — заселивший [135] военно-грузинскую дорогу и Сунженскую линию; в начале управления кн. Барятинского — занята Урупская линия и при нем же была начата, а при великом князе Михаиле Николаевиче совершена графом Евдокимовым, в три года, самая огромнейшая и последняя колонизация, простиравшаяся до 90 станиц и поселков и 16,000 семейств переселенцев, преимущественно из казаков и частию гражданского населения и женатых нижних чинов.

Итак, кому же приписать мысль о колонизации западного Кавказа?

Очевидно, приписать ее исключительно кому-либо нельзя, потому что все действовали под неотразимым влиянием той исторической необходимости, которая вынудила Россию действовать наступательно для завоевания и упрочения за собою всего Кавказского перешейка, между Черным и Каспийским морями, имеющего политическую и при том мировую важность для безопасности нашего обширного отечества. Оценка этого великого события, по справедливому замечанию генерала Филипсона, в его посмертных Записках, еще впереди!..

Я уже доказал выше и подробно, в первых главах моей статьи, что мысль об изгнании черкесов в Турцию принадлежала графу Евдокимову и никому более, что он сам выполнил ее в точности и о чем тоже упоминается в приведенной мною выше высочайшей грамоте.

Я не спорю, что может быть кто-нибудь писал об этом и ранее Евдокимова; охотников до проектов во то время было много. Но граф Евдокимов не только составил об этом свое предположение, одобренное самим государем Александром II, но и привел его в точное исполнение.

А в этом и заключалась вся суть дела.

Говорили, что князю Барятинскому и графу Евдокимову даны были огромные средства для покорения Кавказа.

Это правда.

Но спрашивается, что бы сделал с этими средствами Филипсон на западном Кавказе, судя по его плану, заключительные слова которого приведены мною выше? Он начал бы при покорении горцев проводить гуманные меры, как сам говорит, а именно: лаской и заботами об их благосостоянии, [136] устранением резких нововведений, дозволением свободных поездов в Турцию (удивительно! как это Филипсон, при его уме, не сознавал огромного вреда для России от этих сношений?) и надеялся бы на время и привычку в покорности... Все это, как всякий даже и не военный читатель поймет, сулило очень долгую песню; все это сопровождалось бы красноречивыми реляциями в роде тех, какими при императоре Николае Павловиче морочил Петербург Раевский с Черноморской береговой линии, как это описано в Записках самого же Филипсона, а дела оставались бы в прежнем положении. Нет, нужен был решительный и энергический полководец, и его нашел князь Барятинский в лице графа Евдокимова, блистательно оправдавшего надежды императора Александра II и всей России.

Что касается того, будто даже самая система действий, в этой цели направленных, т. е. в заселению края, не принадлежала графу Евдокимову, а была выработана за пять лет до назначения его в Кубанскую область, — то мне остается, после всего вышеизложенного, в опровержение этих вымыслов, только указать на эту выработанную систему, изложенную в 3-й главе моего очерка, а также на то, какие она дала результаты, почему была оставлена и заменена графом Евдокимовым, с высочайшего одобрения, другою системою, правда не новою, а практиковавшеюся до него 20 лет, но значительно видоизмененною им в лучшему облегчению колонизации, а потому и давшею самые быстрые и блистательные результаты, от которых сам покойный Государь был в восторге.

Не лишним будет разъяснить, что выше указанная новая система действий, направленная в быстрой колонизации западного Кавказа, вполне известна была г. Зиссерману, потому что в его командование 1-ю бригадою Кубанского казачьего войска он же сам приводил ее в исполнение назначением и отправлением казачьих семейств на переселение, точно также как и высочайший рескрипт, предварительно одобривший эту систему, о коем я упоминал еще в первых главах моей статьи, был пред глазами г. Зиссермана, потому что печатные экземпляры его были разосланы во все полковые и станичные управления [137] для обнародования всему населению. Как же он решается теперь говорить, что все это принадлежало другим лицам?

С необыкновенною развязностию низведя графа Евдокимова на степень простого исполнителя каких-то чужих планов и обозвав его, без дальней церемонии, человеком будто бы без всякого образования, происходящим из солдатских детей и даже хамом (слова г. Зиссермана!), автор вдруг переходит в сильный хвалебный, очевидно напускной, тон, выразив его так: «он был только гениальный, энергически непреклонный исполнитель и организатор подробностей выполнения чужого плана». Все это чистейшая фантазия, чтобы не сказать более...

Странно, что г. Зиссерман гениальным человеком называет того, кто по его же собственному определению был не более, как простой исполнитель чужих планов. Гениальные люди все, сколько их не было на свете, действовали самостоятельно, по личной инициативе. Евдокимов не был гений, но своею быстрою системою горной войны, давшей поразительно-блистательные результаты, привел в восторг всю Россию; это был действительно великий русский полководец своего времени, слава царствования Александра II, «золотой самородок», как метко назвал его князь Барятинский.

Упомянутая система горной войны заключалась, как всем старым кавказцам известно, в проложении чрез дремучие леса, покрывавшие предгорие главного хребта и подступы к ним, просев широких, разработке дорог, освещении горных трущоб и затем колонизации занятых нами мест. Эту систему не Евдокимов выдумал; она являлась в наших действиях против горцев временно еще тогда, когда он был штаб-офицером. Но он ее усвоил и развил вполне, признал единственным средством к покорению Кавказа, до того, что не раз говаривал, что для покорения края нужны топоры и лопаты, потому что горцы никогда не могли стоять твердо против наших войск в открытом бою, за то в своих горных трущобах, закрытых лесами, они были опасным для нас неприятелем и неоднократно наносили нашим войскам страшные поражения. Эта система, правда, была чрезвычайно обременительна для физических сил войск своими огромными работами и приводила их в большое изнурение, но другого [138] средства не было, чтоб войска могли свободно и безопасно проникать до жилищ горцев и вытеснять их из оных, или заставлять покориться безусловно.

Вполне справедливо также и то, что покорение графом Евдокимовым восточного Кавказа по плану князя Барятинского, составленному при участии Евдокимова, а западного Кавказа по собственному своему плану — имело для России великое мировое значение, что и не замедлило выразиться покорением вскоре средней Азии и дальнейшим туда движением, возбудившим зависть в западной Европе и всполошившим Англию...

Вот почему очень умный генерал Филипсон и сказал пророчески, что оценка этого великого события — еще впереди! Он же сам сознался, что если-б ему поручено было покорение западного Кавказа, он никогда не выполнил бы этого так быстро и с такими решительными результатами, как достиг того граф Евдокимов. Все это доказывает, что Евдокимов обладал действительно светлым, проницательным природным умом в военном деле, а практическою школой ему послужила продолжительная боевая служба его в той же Кавказской войне, причем он вполне имел возможность изучить как сильные, так и слабые стороны всех горских народов, боровшихся с Россиею, а когда настало его время, порешил эту вековую войну бесповоротно в пять лет, тогда как до него, со времени Екатерины Великой, борьба тянулась сотню лет...

Перейду к рассмотрению сделанной г. Зиссерманом характеристики графа Евдокимова с нравственной стороны.

IX.

На стр. 49 пятой тетради «Русского Архива» 1884 г., приведя рассказ М. И. Венюкова о постройке какого-то моста не на месте, яко-бы с целию предоставить выгоды инженерам, г. Зиссерман говорит: «все это остроты: ремонт такого моста слишком ничтожная работа, чтоб соблазнить инженеров, имевших другие случаи пожирнее для наживы, а сам граф Евдокимов, при желании, мог положить себе в карман достаточно казенных денег и без таких не хитрых измышлений. Он [139] это действительно и делал — (это говорит г. Зиссерман), не составляя почти исключения из всей плеяды превосходительных отцов-командиров; но только о нем кричали больше, чем о других; еще более не прощали его действительно замечательных способностей и несомненно важных заслуг, сторицею окупавших те десятки или сотни тысяч казенных денег, которые он себе присвоил».

На стр. 429, кн. 6, 1884 г. «Русского Архива» г. Зиссерман продолжает: «Если Евдокимов, предположим, пользовался за всю свою службу миллионом рублей (а в выноске сказано: «в действительности я не думаю, чтобы он хватил и половину миллиона»), то, благодаря ему, окончание Кавказской войны даже одним годом ранее уже принесло нам десять миллионов сбережения».

Нет, г. Зиссерман, не одним годом ранее кончил Евдокимов войну, которой и конца никто предвидеть не мог, а кладите на это прямо добрый десяток лет, а то, пожалуй, и более, судя по приведенному мною выше плану Филипсона, считавшегося тогда на Кавказе лучшим генералом в военном смысле, да и это еще подлежало большому сомнению. А если все это так, если Евдокимов избавил Россию от продолжения нескончаемой войны, от новых потерь войсками и от расходов миллионов на двести, то из-за чего же вы, г. Зиссерман, распинаетесь? Из-за чистоты нравственной? Но об этом рассуждать вам уже вовсе не подобает….

Чем же г. Зиссерман подтверждает вышеизложенные, столь тяжкие, обвинения против графа Евдокимова?

Да решительно ничем.

В своих сказаниях г. Зиссерман приводит факт, вполне идущий в разрез с его же обвинениями, а именно, что в бытность в Пятигорске на водах узнал, что граф испытывает денежные затруднения. Как же согласить все это, т. е. обвинение в накоплении больших капиталов и почти вслед затем денежные затруднения? Итак, все это отзывается голословным вымыслом.

В одном из своих рассуждений относительно службы графа еще в молодые годы в Дагестане, а потом во время командования правым флангом Кавказской линии, г. [140] Зиссерман вторит г. Ольшевскому, выражаясь так, что «Евдокимов еще в молодые годы начал запускать руки в казенный карман». Любопытно знать: откуда это известно автору, не бывшему тогда не только на Кавказе, но и на службе? А относительно правого фланга, где опять-таки г. Зиссерман вовсе тогда не был, говорит, что запускание рук относилось вероятно (т. е. как же это вероятно?) все к той же милиции, как и на левом фланге, к постройке мостов, к заготовлению сена для зимних экспедиций и проч. Против этого я могу сказать утвердительно, что все это неправда. В первых главах моей статьи я дал уже на это обстоятельный ответ г. Ольшевскому, а потому и не считаю нужным повторять его г. Зиссерману, так как он сочиняет подобные рассказы с чужого голоса.

Что касается того, что граф Евдокимов будто бы на правом фланге не пользовался сочувствием и расположением подчиненных, то и этого г. Зиссерман, как не бывший тогда вовсе на этом фланге, знать не мог и говорит опять-таки неправду. Далее продолжает:

«о нем сочинялись анекдоты, принимавшиеся многими на веру и затем передавались уже как факты; везде эти рассказы вызывали и смех, и злорадство, и презрение, смотря по слушателям; а защитников не являлось ни откуда. Чему же приписать такие злорадовраждебные, презрительные отношения к Евдокимову? Во первых, низкое происхождение (выскочка), что почти никогда не прощается людям, особенно если они своими талантами выделяются из толпы». Далее: «поэтому и Евдокимову — кантонисту, хаму, не прощались ни его титул, ни его известность».

Все это, снова повторю я, составляет собственное сочинение г. Зиссермана, т. е. полнейшую неправду.

Не сочувствовали Евдокимову, правда, только такие господа, как пан Иедлинский, именно в то время служивший на Лабинской линии, где он командовал казачьим полком, безмерно кутил, упражнялся в известном всем его бесстыдном и пошлом красноречии, особенно на счет Заводовского и Евдокимова, и, надеясь на покровительство князя Воронцова, развил свои выходки до того, что предпринял с отрядом движение за Лабу, с орудийною пальбою, будто бы против того самого сборища горцев, скрывавшегося, по его словам, в ближайшем лесу, но которого, однако, из отряда никто не [141] видал и которое намеревалось сделать нападение на проезжавшего пред этим по Кубани наследника цесаревича (покойного императора Александра II). Все это Иедлинский сделал злонамеренно для того, чтобы обнаружить, будто командовавший войсками генерал Заводовский и начальник правого фланга генерал Евдокимов обманули цесаревича, доложив ему, что сборище горцев намерено сделать на него нападение при проезде по Лабинской линии, куда яко бы они не хотели пускать наследника по своим корыстным видам, — вследствие чего поездка по Лабе была отменена, а направлена по Кубани. Но Иедлинский не знал одного, что это известие не было выдумано Заводовским или Евдокимовым, а сообщено с Черноморской кордонной линии генералом Рашпилем и что сборище горцев было, действительно, в готовности сделать нападение, но, узнав, о поездке его высочества по Кубани — разошлось по домам, как это подтвердилось следствием, произведенным присланным из Петербурга жандармским полковником. За эту дерзкую выходку Иедлинского князь Воронцов, сопровождавший также наследника вместе с Заводовским и Евдокимовым, приказом по армии предписал арестовать Иедлинского и выдержать на гауптвахте в креп. Усть-Лабинской один месяц.

Позже, когда граф Евдокимов был в Кубанской области, ему не сочувствовали, кроме Иедлинского, подобные же ему, очень, впрочем, немногие, из аристократов, людей легкомысленных. Другие же лица, также из молодых аристократов, люди благоразумные, напротив, считали за особую честь состоять на службе лично при графе и от этого только выиграли и по службе, и в общем мнении, таковы были: флигель-адъютант гвардии поручик князь Суворов, генерального штаба капитан граф Кутайсов и личным его адъютантом гвардии капитан Бутурлин, из коих два последние состоят ныне в чинах генералов свиты его величества.

Возвращаясь опять во времени пребывания Евдокимова, на правом фланге, я должен сказать, что, будучи местным уроженцем правого фланга из старых хоперских казаков и начав службу очень молодым, я в 1840 году был офицером и полковым адъютантом, а в 1844 же году уже старшим адъютантом Кавказского линейного войска; именно с этого [142] года я узнал лично Евдокимова, когда он был назначен командиром Волжского казачьего полка, вскоре преобразованного в бригаду, а потому самым положительным образом утверждаю, что Евдокимов был на счету у начальства как один из лучших бригадных командиров, память о котором до ныне сохраняют старые волжские казаки; что затем на правом фланге, а позже в Кубанской области — Евдокимов пользовался самым глубоким уважением и искренним расположением со стороны всех подчиненных. Все знают, что он в обращении был человеком спокойным, серьезным, но не холодным, а обходительным и вежливым; во всякое дело входил с полным вниманием и отдавал приказания точные и определительные. Вне службы, в домашнем быту, или в общественных собраниях, он был очень любезным, гостеприимным, ласковым и разговорчивым. Расположение и сочувствие к нему всех без различия слоев военных и общественных выразилось особенно рельефно и неподдельно в данном ему прощальном обеде по окончании войны, описанном в первых главах моей статьи, на котором сам же Зиссерман говорил первую прощальную речь.

Все многоречивые рассказы г. Зиссермана в этом отношении о графе Евдокимове — суть не более, как вымыслы собственного его сочинения, отличающиеся изумительным злоязычием.

А еще твердит г. Зиссерман, что он держится правила «ничего не выдумывать, не говорить положительно о том, чего не знает». Далее добавляет, что: «будет весьма благодарен, если кто из старых кавказцев укажет на очевидные измышления». Не знаю, будет ли г. Зиссерман доволен моими разъяснениями и опровержениями? Но могу его уверить в одном, что они вызваны его непомерными самовосхвалениями и злобными выходками против графа Евдокимова, что и вынудило меня на старости лет взяться за перо и дать автору хотя некоторый отпор, чтоб он был в своих писаниях более осмотрительным и правдивым, а не рассказывал «Азовские басни донскому казаку».

На стр. 431, тетради 6, 1884 г. «Русского Архива», г. Зиссерман, говоря о пользовании командирами частей яко-бы незаконными доходами, пояснил, что пользование выгодами от [143] командования полков не упускал никто: ни генеральный штаб, ни аристократы, бедные и богатые, ни скороспелые карьеристы. По словам г. Зиссермана, до такой степени будто бы узаконилось и освятилось обычаем, что командование военною частью считалось «наградою, даваемою именно с целию доставить случай материального обеспечения за прежнюю полезную службу».

Я позволяю себе питать надежду, что А. Л. Зиссерман не откажется от того, что он не один раз лично мне разъяснял эту теорию, именно в применении в себе, утверждая, что граф Евдокимов дал ему 1-ю бригаду в награду за прежнюю его полезную службу, «для доставления материального обеспечения». Не мало я дивился тогда такой развязности г. Зиссермана...

Известно, что командование регулярными частями, где вся материальная часть лежала на непосредственной личной ответственности командиров, было одно дело, за которое они сами вполне и отвечали. На делаемые им казенные отпуски деньгами и вещами, точно по нормальным штатам определенными, они не только обязаны были содержать свои части в полной исправности, но и иметь в запасе экономии от 10 до 15 и даже более тысяч рублей, для сдачи этой части новому командиру, на случай браковки каких-либо вещей, оружия, обоза и подъемных лошадей. Если, за всем этим, были еще какие-либо сбережения от означенных казенных отпусков, то казна в то время даже не имела права требовать показания этих сбережений к зачету и они делались достоянием командира части, который, надо заметить, в то время получал сам содержание гораздо менее, чем в половину против нынешних окладов, а расходы нес на представительство такие же, как и нынешние командиры, и даже гораздо более по военному времени, о чем и сам г. Зиссерман не раз упоминает.

Таков был общий тогда порядок, известный самому государю, и армия от него вообще нисколько не страдала, напротив, единство власти в частях было поставлено, как и следует, гораздо тверже. Это признают все военные авторитеты того времени, а в том числе и генерал Филипсон в своих посмертных Записках. А командиры частей избирались всегда из лиц, выдающихся отличными способностями и заслугами. [144] Хороша была бы армия, если бы в ней на такие важные места назначались лица исключительно с целию материального обеспечения, как совершенно несправедливо говорит автор. Достаточно привести несколько имен самых боевых генералов, бывших полковыми или батарейными командирами, чтоб изобличить г. Зиссермана в явной неверности вымышленной им теории. Кто из кавказцев не знает генералов: Полтинина, Круковского, Слепцова, Лабынцова, Кемферта, Баженова, Тихоцкого, Петрова, Джомордидзе, Геймана, Левашова, Тергукасова, Грамотина, Авикова, Есакова, Кульстрема, Цытовича, Губского, Оглобжио, князя Захария Чавчавадзе, князя Амилохварова, трех братьев Комаровых, двух братьев Гурчиных и весьма многих других, из которых я мог бы составить огромный список. Все они составляли, а находящиеся и по ныне в живых составляют цвет и гордость русской армии.

Не мало из таких командиров достигло очень высокого положения, таковы были и есть: князь Аргутинский, князь Барятинский, князь Дондуков-Корсаков, князь Орбелиани, два князя Святополки-Мирские, Радецкий; Козловский и, наконец, граф Евдокимов. Что же все эти лица, по огульному мнению г. Зиссермана, выше мною приведенному, были назначены в полковые командиры не потому, что все они были выдающихся отличных дарований, обладали примерным мужеством, храбростию, честию и всеми нужными воинскими качествами и добродетелями, чтоб быть образцовыми командирами, а собственно и исключительно для доставления им материального обеспечения? У кого из военных людей повернется язык, чтоб сказать такую нелепость? ⁵……

Что касается рассказа, будто бы Д. А. Милютин, вскоре по назначении начальником штаба, настаивал у князя Барятинского на удалении генерала Евдокимова, за делаемые им будто бы злоупотребления, то я решительно утверждаю, что это чистейший вымысел. Не такой человек был князь Барятинский, чтоб ему делал такие указания его начальник штаба, особенно против лица, избранного им для покорения [145] восточного Кавказа. Да и сам Д. А. Милютин, по его высокому уму, благородству и деликатности, вовсе не был способен к столь очевидно неуместным домогательствам, тем более, что вскоре по приезде он и не имел возможности, в короткое время, ознакомиться с положением обширного Кавказского края, а еще менее узнать даже нравственные качества главных действующих лиц, в числе коих был генерал Евдокимов.

На дальнейшие злоязычные выходки г. Зиссермана относительно частной жизни графа Евдокимова нет даже надобности отвечать, — до того они очевидно нелепы.

X.

Считаем, однако, необходимым, с своей стороны, сказать несколько слов о деятельности покойного графа Евдокимова, во время жительства его на пожалованном ему участке земли близь Железноводска, в количестве 9,070 десятин, на котором он устроил хутор «Новый Веден», в память взятия им штурмом резиденции Шамиля — Старого Веденя. Это имение он завещал вдове генерал-маиора графине Анне Ивановне Доливо-Добровольской-Евдокимовой, родной племяннице графини, с ее детьми. Особа эта была воспитана в семействе графа вместо дочери и вышла замуж за упомянутое лицо, в которому, по просьбе графа, с высочайшего разрешения, перешел и графский титул с потомством.

Достигнув полной свободы, которой он, повидимому, так настойчиво домогался, граф Евдокимов очутился без всякого дела и скучал своею бездеятельностию. Жил он скромно и, можно сказать, уединенно, за исключением редких посещений местных и приезжих знакомых. Нужно было, следовательно, создать себе хоть какое-нибудь подобие той кипучей деятельности, в которой он провел всю свою долговременную службу. И вот он начал устраивать свое имение. Так как я жил в станице Баталпашинской на Кубани (ныне уездный город), в 90 верстах ор Пятигорска, места жительства графа, то мне нередко приходилось с ним видеться. Должен объяснить, что я не считал себя в числе приближенных лиц в графу и не принадлежал в тем, которые составляли всегдашнюю его обстановку. Я был из новых его подчиненных, будучи [146] передан графу после разделения, как выше сказано, в конце 1860 года, Кавказского линейного казачьего войска, бывших наказным атаманом войска генерал-лейтенантом Рудзевичем, при котором я состоял дежурным штаб-офицером войскового дежурства. Не смотря на это, граф относился во мне всегда с доверием, что можно видеть из тех поручений, какие он делал мне по службе, как о том не раз я упоминал в предыдущих главах моего очерка.

В начале своей новой хозяйственной деятельности, граф советовался со мною на счет постройки в его имении водяной мельницы на р. Куме, протекающей чрез его земли. Я дал мнение, чтоб мельницу построить простую, обыкновенной конструкции, снастей на 6, стоимостью не более 4 тыс. руб., чтоб не делать бесполезных затрат, на том основании, что в то время никаких сколько-нибудь значительных поселений вблизи его земли не было, а следовательно могли молоть хлеб и обрушивать просо только татары ближайшего аула Канглы, в ограниченном количестве, не на продажу, а исключительно для своего потребления. Граф вполне одобрил мое мнение. Но приступив в постройке мельницы, он выписал ученого инженер-технолога, который постепенно склонил графа к своему плану, при исполнении которого оказалось нужным сделать запруду реки из каменной плотины, со шлюзами, саженей в 20, а потом, для большей прочности этой плотины, употребить чугуна до 10 тыс. пудов. Дело приняло исподволь широкие размеры, которым и характер графа, чисто-русский, вполне соответствовал. И чрез два года явилась мельница каменная, двух-этажная, уже крупчатка, а не простая, с разными новейшими приспособлениями, обошедшаяся до 80 тыс. руб., а молоть на ней было нечего. На такую мельницу требовался оборотный капитал до 15 тыс. руб., а граф очень стеснялся его дать, и мельница начала работать очень мало покупного хлеба, а теперь, кажется, вовсе стоит без дела. Затем, он предпринял обводнить свою землю и сделал на разных балках до 10 огромных земляных плотин для задержки дождевой и снеговой воды. Вместо того, чтоб поставить хутор на берегу р. Кумы, как ему советовали, граф поставил его ближе к Железноводску, на небольшом ручье остывшей железной воды, оттоль вытекающем, и сделал на нем два больших пруда. Вблизи нижнего пруда поставил каменный дом с нижним в земле помещением для прислуги и рабочих. Но чрез два [147] года вода из пруда проникла в нижний этаж и затопила его. Одновременно с этим он стал разводить фруктовый и виноградный сады на пространстве 70 десятин, выписывал для этого фруктовые деревья и виноградные лозы из Крыма, Кахетии и Кизляра. Наконец, устроил еще винокуренный завод, обошедшийся до 70 тыс. руб., и был рад, когда началось курение вина. Нужно заметить, что граф, после получения им тяжелых ран в Дагестане, когда он был еще маиором, совершенно превратил употреблять не только водку или вино, но даже и пиво, и пил обыкновенно чай, а за столом воду и в конце стола стакан чаю. Чрез год после устройства завода, он начал в нем разочаровываться. Вместо ожидаемых выгод, являлись в счетах дефициты, потому что искусные люди по этой части начали обкрадывать его завод самым возмутительным образом. То оказывалась утечка спирту, то усышка; надо думать, что было даже и прямое воровство, и так далее, а граф понимал это дело столько же, как китайскую грамоту. Сверх всего этого, он был большой любитель лошадей, хороший наездник и стрелок, а потому завел конный табун до 1,000 лошадей отличных пород, для чего к маткам местным кабардинским выписывал производителей жеребцов из Персии и из внутренних губерний. Имел стадо племен-наго рогатого скота подольской породы голов до 500 и, наконец, простых волошских овец до 12,000 голов, которых, впрочем, еще при жизни своей, продал, по моему совету, потому что другие хозяева имели от этого доход — и от продажи шерсти, и от приплода, а у графа дело это шло на убыток от дурного присмотра. Это, так сказать, только сжатый очерк хозяйственной деятельности графа, не вдаваясь в большие подробности.

Оба автора, о коих идет речь в моей статье, писавшие о графе Евдокимове, усиливаются навести читателя на ту мысль, что будто граф не упускал случая эвсплоатировать подчиненных ему частных начальников в свою личную пользу. В опровержение этого ложного вымысла заявляю, что по просьбе графа, когда он был еще во власти, я построил ему на Кубани из купленного им самим соснового лесу шесть изб для его нового имения близь Железноводска, перевез их туда и покрыл железом. За все это граф заплатил мне, по представленному мною счету, 2,269 руб. 70 коп., выслав их при самом любезном письме 26-го сентября 1863 года из [148] Ставрополя. Письмо это, в счастию, у меня сохранилось и препровождается в редакцию «Русской Старины», с просьбою напечатать его в примечании, как документ, опровергающий неблаговидные про графа вымыслы ⁶.

В моих поездках в графу на хутор, я постепенно пришел в тому убеждению, что все это в обширных размерах затеянное хозяйство создано графом для того, чтоб наполнить пустоту, образовавшуюся от оставления им кипучей и многообразной деятельности служебной, и чтоб развлечь себя хоть чем-нибудь от снедавшей его скуки и праздности, в которой он не мог привыкнуть. Но я этого графу никогда не высказывал, напротив, нередко поддакивал его предположениям, чтоб не огорчать. Раз, однако, года за два до его кончины, в бытность на хуторе, после завтрака в 11 часов утра, мы вдвоем пошли гулять по аллеям сада. Граф начал мало-по-малу разговор о своем хозяйстве и стал роптать на многие беспорядки, неурядицу и большие расходы. Я слушал со вниманием. Когда же он перестал говорить, я решился сделать ему вопрос:

— «Позвольте, ваше сиятельство, спросить вас: для чего вы это свое хозяйство так широко распространяете и тем навлекаете себе так много хлопот и огорчений?»

При моем вопросе граф быстро повернулся ко мне, остановился и сказал:

— А что ж мне прикажете, почтеннейший, делать?

Итак, составленное мною раньше мнение подтвердилось собственным сознанием графа, что все это свое хозяйство он завел и распространил от нечего делать.

Само собою понятно, что на такие широкие затеи требовался и крупный капитал, которого у гр. Н. И. Евдокимова, по всем видимым обстоятельствам, не было. Года чрез два не более по водворении графа на хуторе, в бытность мою в Пятигорске, [149] где я останавливался на квартире у одного родственника, человека почтенного, которого знал лично и граф, он рассказал мне не без удивления, что граф нуждается в деньгах и начал занимать их у разных купцов и разночинцев за 12% годовых и при том занимать по тысяче и даже по 500 руб. Я тоже был удивлен этим рассказом, так как думал, что граф все-таки за службу свою сделал какие-либо сбережения.

Затем, от частных лиц, граф перешел к займам в Пятигорском городском банке. Об этих займах все живущие в Пятигорске знали и говорили гласно. Да и сам г. Зиссерман, вопреки своим обвинениям, говорит, что, будучи на водах, узнал, что граф впал в денежные затруднения.

После смерти графа оказалось частных долгов семнадцать тыс. руб., да в банке Пятигорском 60 тыс. руб. и Ставропольском 73 тыс. руб., всего 150 тыс. руб.

К этому надо прибавить, что, получая в год содержания 18 тыс. руб., он мог половину его тратить на свое имение, так как другой половины могло быть вполне достаточно на содержание дома, по скромному образу жизни его с семейством.

Наконец, другой участок земли в 7,000 десятин, пожалованный графу за Кубанью, недалеко от г. Анапы, на берегу Черного моря, на котором открыты были довольно обильные источники нефти, он сдал было, года за два до своей кончины, в аренду на 30 лет каким-то предприимчивым спекулянтам, с платою вперед за каждый год по 100 тыс. руб. От этой операции он был в большом восторге и нередко говорил, что вот теперь-то он точно будет граф, получая крупный доход. Эти господа оказались, однако, просто аферистами: они за первый год точно заплатили ему вперед 50 тыс. руб., которые он не преминул в скором времени бросить все в ту же бездонную бочку — свое от нечего делать заведенное хозяйство, — а на другой год отказались от аренды и создали еще хлопотливый судебный процесс для расторжения контракта.

Нужно заметить, что графиня не только не сочувствовала затеям графа, но даже была ими очень недовольна, отчего и на хуторе, кажется, никогда не бывала.

Все эти обстоятельства поставили графиню Александру Александровну в необходимость завещанное ей имение за Кубанью, с нефтяными источниками, продать за 250,000 руб. Из этой суммы она уплатила банковый и все частные долги, как выше сказано, в количестве 150,000 руб., выдала по завещанию [150] сестрам графа 30,000 руб., постановка памятника обошлась 15,000 руб., собственных долгов заплатила 10,000 руб., осталось у ней от этого имения 45,000 руб. Этот счет печатается здесь мною по желанию графини А. А. Евдокимовой. Сверх того, графине назначена половинная пенсия за службу мужа ее, в количестве пяти тысяч руб. в год.

Все это факты достоверные, не подлежащие сомнению. Нашлись, конечно, досужие люди, — без них ведь нигде нельзя обойтись, — утверждавшие, что все эти долги суть не более, как маска. Но граф Н. И. Евдокимов был вовсе не такой человек, чтоб надевать, а еще менее носить маску, при некотором невольном унижении в роли заемщика, тем более, что если у него и были какие-либо сбережения, сделанные на службе, то ими он мог располагать как собственностию, по своему усмотрению, без всякого опасения.

Недоволен г. Зиссерман и прекрасным памятником, поставленным на могиле графа его супругою. Как лютеранин, он, конечно, не понимает, что такие именно памятники и ставятся на могилах всех православных людей, по духу смирения и по обычаям православной веры. Памятники же в форме бронзового бюста ставить у нас не в обычае. Если они и ставятся в такой форме иногда монархам или полководцам, государственным людям, знаменитым писателям, художникам и артистам, то такие памятники далеко не всегда воздвигаются на могилах тех лиц, для которых они делаются, а большею частию в местах общественных и значительных, на виду у всех, как выражение общегосударственного почета и признательности к заслугам и талантам таких лиц.

Князю А. И. Барятинскому и графу Н. И. Евдокимову, как историческим деятелям на Кавказе, таких памятников еще не поставлено, хотя, казалось бы, и пора об этом подумать... Но что они будут поставлены, рано или поздно, благодарною Россией, в том не может быть ни малейшего сомнения.

Иван Сем. Кравцов.

25-го июля 1885 года,

г. Баталпашинск, Кубанской области.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину», изд. 1886 г., т. L, июнь, стр. 563-592.

2. Весь ход колонизации мне вполне известен; но для большей верности все сведения о числе переселенных заимствованы мною из монографии почтенного изыскателя кавказской старины — Иосифа Викентьевича Бентковского: «Заселение западных предгорий Кавказа». Эту монографию он составил по архивным источникам ставропольского военного архива. — И. К.

3. Мы опускаем далее из статьи г. Кравцова несколько страниц, заключающих в себе обзор служебной деятельности г. Зиссермана на Кавказе и характеристику его «Воспоминаний». За И. С. Кравцовым остается право напечатать пропущенные нами страницы в том случае, если разгорится у него полемика с г. Зиссерманом. — Ред.

4. «История Кабардинского пехотного полка», т. III, стр. 372 и 433.

5. Мы опускаем далее подробности о действиях некоторых командиров казачьих полков и бригад. — Ред.

6. «Примите мою искреннюю признательность, любезнейший Иван Семенович, за все ваши услуги, оказанные мне в делах устройства моего хозяйства. Деньги по представленному вами счету, всего две тысячи двести шестьдесят девять рублей семьдесят копеек, при сем препровождаются чрез маиора Аслинцова. Прошу уведомить меня о получении и принять уверение в искреннем моем к вам уважении и совершенной преданности. Покорнейший слуга гр. Н. Евдокимов».

26-го сентября 1863 г.
Ставрополь.