[КАРОЛ КАЛИНОВСКИЙ]

[KALINOWSKI, KAROL, PAMIETNIK MOJEJ ZOLNIERZKI NA KAUKAZIE I NIEWOLI U. SZAMILIA OD ROKU 1844 DO 1854]

Поляки в Дагестане

ВСТУПЛЕНИЕ

О Кавказе до XIX века в Польше мало что было известно, хотя еще в XV–XVI вв. через эту страну в Иран время от времени проезжали польские послы. Так как дорога проходила по побережью Каспийского моря, то их миссии оказывались и на дагестанской земле.

За представителем польского государства двинулся второй эшелон. И, как свидетельствует Анджей Ходубски, «торговцы из Львова, Каменец-Подольска, Замостья приезжали в Дагестан».

Они в обмен на ковры, паласы, кожу, ювелирные изделия предлагали янтарь, часы, оружие.

В начале XVIII века в Дагестане оказалась польская католическая миссия. Один из миссионеров, Тадеуш Крусиньски, изучал историю, географию, традиции и обычаи местного населения. Его труды написаны на латыни. Так что ценнейшие сведения 300-летней давности о Дагестане и дагестанцах для нас пока находятся за семью печатями.

В 1797 году на Кавказ прибыл Ян Потоцки, историк, языковед, этнограф, археолог. Дорога его прошла от Астраханских степей до Кавказского хребта. Но установить, что делал ученый в Дагестане, мне не удалось. В самом начале XIX века на Кавказе мы видим многих выходцев из Польши. Во время Отечественной войны 1812 г. целые воинские соединения совместно с французскими войсками Наполеона воевали против России. Попавшие в плен к русским польские солдаты и офицеры затем оказывались на Кавказе.

XIX век внес особое оживление в польско-дагестанские отношения. Дело в том, что многие участники восстаний 1830, 1846, 1863–1864 годов были сосланы не просто на Кавказ, а именно в Дагестан.

Анджей Ходубски по этому поводу сообщает: «В гарнизонах Дербента, Порт-Петровска, Темир-Хан-Шуры... в то время поляки составляли около 30 процентов общего числа находившихся там военных». (Ходубски А. Польша и Дагестан: Исторические связи / Советский Дагестан, № 4. 1981. — С. 78–79.)

И на самом деле в военных хрониках первой половины XIX века мы находим немало имен польских офицеров и солдат. Они оказались [5] зачисленными в Кавказский корпус, задачей которого было подавление национально-освободительного движения горцев Дагестана и Чечни. Их направляли в места, где происходили самые горячие схватки. Если на первых порах согласно присяге поляки добросовестно воевали, то узнав причины выступления дагестанцев и чеченцев против завоевательной политики царского правительства, стали задумываться над своей ролью в этой, скажем так, ситуации.

Частью поляков упорно овладела мысль о дезертирстве. Одни из них хотели через Иран и Турцию пробраться на Запад, чтобы оказаться на родине. Другая часть сочла необходимым перейти к Шамилю и вместе с его мюридами участвовать в боевых действиях против Кавказского корпуса.

Как пишут Гражина и Анджей Милошович, сперва горцы не разбирались, кто поляк, а кто русский. Поэтому тех и других использовали в качестве рабочей силы, а то и продавали в Турцию как рабов.

Шамиль первым осознал, какую он помощь может заиметь, если привлечь к себе тех, кто тайком уходил из царской армии. Имам строго-настрого приказал наибам в отношении перебежчиков вообще, а к польским особенно бережно относиться и непременно докладывать ему о всех событиях, связанных с ними. Мало того, Шамиль дал распоряжение доставлять поляков в его резиденцию, чтобы он мог поближе познакомиться с перебежчиками. Заботы имама Дагестана очень скоро дали свои плоды.

В своих воспоминаниях Кароль Калиновский рассказывает, как горцы торжественно и салютом из орудий приветствовали польского офицера, перешедшего на их сторону.

Ходила молва, что создателем артиллерии и советником Шамиля являлся поляк Шанявский.

Французский консул в Турции (Трабзон) в рапорте своему правительству от 10 марта 1844 сообщает следующее: «Во всех походах сопровождает Шамиля его мощная гвардия из 400 польских всадников».

Здесь имеется некоторое преувеличение, однако то, что большое количество поляков имелось в ставке имама — это факт неоспоримый.

Гражина и Анджей Милошович сообщают далее, что князь Адам Чарторыски намеревался установить контакт с руководителями восстания Дагестана и Черкессии (Чечни. — Б. Г.) и создать на Кавказе легионы из польских солдат, которые сыграли бы большую роль в войне Англии, Франции и Турции против России. Князь своей главной целью всего задуманного считал — вернуть независимость Польши. [6]

Для выполнения задачи А. Чарторыски отправил на Кавказ Людвига Зверковски и Казимира Гордона с целью разведки состояния царских войск, установить отношение горцев к полякам, связаться с Шамилем, дабы ему передать содержание задуманных ими планов. Авторы книги с сожалением отмечают, что «миссия закончилась» неудачно, ибо Зверковски был ранен, а Гордон убит при таинственных обстоятельствах при попытке пробраться к Шамилю.

...Наладить связь с Шамилем не удалось, а многочисленные поражения турецкого флота перечеркнули все планы Адама Чарторыски. (Гражина и Анджей Милошович. Кавказ. — Варшава, Изд-во Ведзе Повшехта, 1979.)

...Следует обратить внимание на то, что среди 10 тысяч сосланных имелось немало образованных людей, в том числе писателей, поэтов, художников, ученых, врачей, геологов, историков, географов...

К примеру. На Кавказе оказался талантливый поэт Тадеуш Лада Заблоцки, который заинтересовался литературой местных народов, изучал их языки, переводил...

Приведем еще фамилии, сосланных на Кавказ поэтов: Владислав Стржельницки, Леон Яничински, Генрик Яблонски, инженер Казимеж Лапчински, прошедший Кавказ вдоль и поперек, Ориен Талиста, Юзефу Ходзько, которому принадлежат большие заслуги в изучении Кавказа. Одни только топографические измерения 1400 точек говорят об этом.

«За время Кавказской войны и последующие годы, — сказано на странице 114 названного труда, — через Темир-Хан-Шуру прошло много декабристов и сосланных в солдаты поляков. Бывали здесь поэт Владислав Стржельницки, Михал Буровый Андржейкович, Матеуш Гралевски [7] и многие другие. Проживали здесь (Темир-Хан-Шуре. — Б. Г.) также польские семьи. О том, что их было довольно много, свидетельствует тот факт, что их общими силами построен в 1-й половине XIX века католический костел, названный местным населением Польским. Его настоятель ксендз Бартоломей Прушковски основал при приходстве польскую библиотеку.

...После поляков осталось только немного фамилий среди дагестанцев, которые не всегда знают о своем польском происхождении».

Не будь сказано в пику авторам статьи, однако «дагестанские» поляки никогда не забывали своих предков и тем более свою родину — Польшу.

Торговый обмен Польши не только с Россией, но и с Дагестаном особенно возрастает во 2-й половине XIX века. Чтобы мои слова не повисли в воздухе, приведу такой пример. Только из Темир-Хан-Шуры в Варшаву поставлялись фруктовые консервы, компоты и варенья из заводов Хизри Гаджиева и Адама Беловеского. Столицу Польши посетила и моя мама, Хурбиче Гаджиева, куда ездила за фарфоровой посудой.

...Поляки всегда относились с симпатией к дагестанцам. Об этом говорят прошлые наши с ними отношения. Я же приведу свежий факт. 27 сентября 2001 г. на варшавском стадионе состоялся футбольный матч между «Анжи» и шотландской командой «Рэйнджерс». По свидетельству корреспондента еженедельника «Молодежь Дагестана» Альберта Мехтиханова, немалое количество зрителей болели за нашу команду. [8]

Лекарь поневоле

Иван Загорский в 1842 году оказался в плену у горцев. Через горы и долины его привели к Шамилю и заключили в подземелье, где поляк попал в среду таких же несчастных, как он сам.

Прошли дни, недели, месяцы — никто не собирался их вызволять. Пленные страдали кишечными заболеваниями. Но к их счастью Иван Загорский имел медицинское образование. По просьбе товарищей он обратился к имаму, чтобы ему разрешили собрать лекарственные растения. Шамиль дал согласие. Загорский из собранных в окрестностях Ведено трав готовил настой, поил товарищей и, как он сам рассказывает: «Все мои больные выздоровели».

К тому, что написал выше, добавлю, что туземные лекари помогали Загорскому, где и как искать необходимые травы, а поляк, в свою очередь, передавал им опыт медика, окончившего специальное учебное заведение. [17]

10 лет на чужбине

Много лет назад я получил из г. Львова письмо от некоего человека со смешной фамилией, трудно сочетающейся с его именем — Лев Заяц. Он обращался за советом. Заяц хотел побродить по Дагестану и просил, чтобы ему предложили интересный маршрут для многодневного пешего перехода.

Я откликнулся. Лев Заяц прибыл не один. С ним была его супруга Нина — рослая, плотная, со светлым лицом женщина. Они оказались людьми интеллигентными, донельзя обязательными. Мы вместе разработали маршрут, разрисовали его, а я вдобавок дал рекомендательные письма к товарищам, у которых они могли бы получить какую-либо помощь.

Через какое-то время из Львова пришло благодарственное письмо, где выражались охи и ахи от увиденного, услышанного и не менее — от гостеприимства дагестанцев.

Так и пошло. Почти каждый год чета Зайцев совершала путешествия по Дагестану, не забывая при этом каждый раз приглашать к себе — во Львов. Время от времени они радовали меня, присылая вырезки из польской печати — сведения о Кавказе, Дагестане, о Шамиле и его сподвижниках.

...Наконец, в 1980 году мы с женою решили посетить Львов. На то было несколько причин. Во-первых, Лев Федосеевич Заяц сообщал, что в этом году они по разным причинам не планируют побывать в Дагестане, во-вторых, его семья приготовила для нас сюрприз, который нас весьма обрадует.

Была и третья причина, зовущая в Закарпатье. Нас звала в гости известная дагестанка Резеда Махмудова.

...В первой половине июля 1980 года мы оказались в объятиях четы Заяц. Был вечер. Стол был богато сервирован. После сытной еды пошли разговоры о том о сем, а я все думал какой же сюрприз нас ждет? Сюрприз оказался книгой. И какой! В ней поляк Кароль Калиновский рассказывал о том, как во время Кавказской войны попал в плен к горцам и 10 лет находился на чужбине.

Но большой труд Калиновского был написан на польском языке. Отложив все дела в сторону, в тот же вечер Лев Федосеевич начал делать перевод с польского на русский. Делал это он блестяще, и я записывал без помарок. Мы работали в течение четырех дней, с перерывами на еду, небольшие прогулки по Львову и на сон. [18]

Должен заметить, что это первый перевод книги К. Калиновского на русский язык и честь этого принадлежит Льву Федосеевичу Зайцу, которому я бесконечно благодарен, хотя бы потому, что читатель узнает много нового о Кавказской войне, о судьбе людей, оказавшихся в плену у горцев, о Шамиле, его наибах, а главное о самом Кароле Калиновском, 10 лет находившемся на чужбине.

...После развала СССР связи нашей семьи с семьей Заяц оборвались. Они больше не приезжали в Дагестан, хотя мечтали ходить по его тропам, пока ноги держали их.

— Если книга выйдет в свет, — сказал я себе, — то непременно перешлю ее во Львов, как благодарность Льву Федосеевичу и Нине Никитичне, как прощальный привет из Дагестана.

«Я родился в селе Калиново Августовского воеводства 21 января 1821 года», — с таких слов начинает свое повествование Карол Калиновский о своем 10-летнем пребывании в плену на Кавказе (Мемуары моей военщины на Кавказе и плена у Шамиля от 1844 по 1854 гг. Варшава. — 1983.).

И далее продолжает: «Помню в 1830–1831 гг. воспитывался у монахов ордена Василия в Варшаве. Когда меня сослали как солдата на Кавказ, родители умерли от жалости...»

Далее К. Калиновский объясняет причину ссылки. В реальном училище он прошел курс механики, работал на заводе в г. Сольцы, а затем в Варшаве, где на железной дороге исполнял должность помощника инженера, увлекся противоправной политической деятельностью, за что его 9 месяцев держали в тюрьме, а затем, как сказано выше, сослали на Кавказ.

«Это было, — пишет Калиновский, — в воскресенье, 15 декабря 1844 года, в 10 утра под сопровождением донских казаков, нескольких дезертиров и уголовных элементов...»

Бедолагу сопровождали также родственники и знакомые. Звон колоколов долго шумел в ушах.

Путь на Кавказ оказался далеким, приходилось идти пешком. Весну он встретил на Украине, а когда прибыл в крепость Внезапную, что в Дагестане, то стояло уже лето.

«Я увидел три фортеции, с башнями для отражения нападения, — делится первыми впечатлениями ссыльный солдат. - За месяц до моего прихода Шамиль напал на одну из них. Малый гарнизон удержал несколько штурмов, хотя неприятель был силен...»

Дни потекли за днями. Его перебрасывали с одного места на другое. [19]

«В полдень я прибыл в редут у татарского аула Энгельсюрт, а под вечер... — в Таш-гечу над рекой Аксай, где мы переночевали. В ауле живут кумыки и чеченцы. На второй день утром мы двинулись из Таш-гечу до Внезапной с охраной войск. День был жаркий, а сейчас шел дождь, температура упала...

Внезапная? Ее издали не видно... При крепости — большой аул кумыков — Андреевский (Эндирей.). Во Внезапной кончалась моя трудная дорога на Кавказ, где я должен был жить много лет...

На следующий день я представился местным властям и адъютанту полка... В это время наместник, князь Воронцов находился в большом походе против Шамиля, для уничтожения его резиденции в Дарго, т. е. «Красного аула». Наш полк почти целиком был в походе, а один батальон оставался при штабе, чтобы запасти на зиму сена, капусты и других продуктов. О походе мы ничего не знали... ходили различные слухи, будто Шамиль со своими женами, детьми и мюридами попал в плен... Радость была великая, особенно среди солдат. Солдаты-ветераны не доверяли таким слухам, считали, что такие вести не к добру, к неудаче...».

На первых порах у Калиновского время проходило незаметно. Он слушал рассказы старых воинов о походах, о местном населении. По совету ветеранов, кроме обмундирования, новичок приготовил мешок для сухарей, сапоги с длинными голенищами, чтобы в любую погоду быть готовым к походу.

«После двух недель моего пребывания здесь, — продолжает повествование новобранец, — хорошие известия переменились в самые худшие. Татары Андрей-аула с презрением смотрели на нашу крепость. На базар Андрей-аула солдаты ходили большими группами, при оружии, притом в полдень...

Внезапно поступил приказ быть готовым к походу, притом как можно скорее...»

На следующий день начался поход — это батальон пехоты и полковая артиллерия. Солдаты не убавляли темп движения, хотя жара усиливалась. Торопились достичь Ирактау, чтобы напиться воды и освежить обожженные уста. К вечеру прибыли в Герзель-аул, где был получен приказ: после принятия чарки водки, оставив снаряжение, идти дальше.

Солдаты шли по крутой дороге и в вечерней тишине оказались в ичкерийских лесах.

Впереди находилась поляна, горели тысяча огней — это солдаты генерала Фрейтага готовили ужин». [20]

Далее автор пересказывает о поражениях Воронцова в 1845 году в ичкерийских лесах. Это был страшный удар по царским войскам.

«Жизнь Воронцова была в опасности, — сообщает Калиновский, — он был высок и его знали татары. Своей жизнью обязан солдатам Кабардинского и Куринского полков, которые вокруг него образовали каре...»

На 28-й странице своего труда автор сообщает, что прибытие отряда Фрейтага спасло Воронцова. Возвращению в Герзель-аул радовались все. Солдаты разожгли тысячу костров, выпили положенные чарки водки и приступили к еде, отмечая таким образом выход из ловушки, приготовленной Шамилем.

А знатная молодежь, надеявшаяся на легкую победу, теперь покидала отряд, чтобы на стороне рассказать о своих «подвигах».

Интересны наблюдения К. Калиновского, касающиеся местного населения. Вот, к примеру, «одеяния женщин — шаровары до земли, чувяки из сафьяна... На пальцах серебряные кольца, неуклюжей, простой работы; смотрят враждебными глазами на войско и где возможно вредят. Имея связь с горцами, передают сведения о наших передвижениях...

Серебро очень часто помогает нам завербовать шпионов, так что движение Шамиля также было известно нам.

Народ храбрый, суждение велико, привязанность к родине, адатам бесконечны. От русских принял только то, что ему полезно...

Рукоделие горцев примитивно, но сбруя, кинжал, сабля и огнестрельное оружие превосходны. Никаких заводов у них нет. В основном занимаются земледелием.

Торговля ограничена: кожа, зерно, масло, мед, повидло из винограда...

Пригород фортеции (Герзель-аул.) — несколько десятков глинобитных саклей, где живут женатые солдаты и не очень большое общество офицеров.

...Поздней осенью, чтобы изменить монотонную жизнь, — продолжает повествование автор, — устроили любительский театр, где актерами выступали юнкера и младшие офицеры, как в мужских, так и в женских ролях...»

И далее: «Этой зимой (1845 г. — Б. Г.) мы никуда не ушли. Жили замкнувшись в фортеции. Однажды сделали вылазку в приграничные аулы.

Весной 1846 года началась новая жизнь с тревогами и беспокойством... Пришла весть, что с большим войском Шамиль готовится к акции...

Он перешел Аргун и пришел в Малую Чечню ближе к нам, а мы не успели помешать ему. Перейдя Терек имам ушел в Кабарду... [21]

Цель Шамиля — объединение народов против нас, кабардинцы не пошли на это...»

На 40-й странице Калиновский жалуется на свое здоровье, связывая это с климатом: у него болели ноги, зубы страдали от цинги. Его даже уложили в госпиталь. Рекомендовали совершать прогулки по утренней росе.

Он так и поступал.

Утром и вечером он выходил гулять по окрестностям Андрей-аула. И вот в один из дней, когда он отдалился от крепости довольно далеко, его захватили в плен. Горцы пригрозили ему, что убьют, если будет кричать и сопротивляться.

По пути в горы Калиновский натерпелся такого, что «трудно рассказать»; идти пришлось без отдыха, делая только небольшие передышки. Шли по горам, долам, болотам, перешли речку Мичик. Она ему показалась глубокой и образующей каньон.

«...Мы вошли в чеченский аул Ордели. Было тихо. Меня ввели в саклю, где разрешили отдохнуть и поспать. Они видели, что я не простой солдат, спросили, что умею делать».

— Я писарь, — отвечал Калиновский, — и ручную работу не умею делать.

— Кто тебя может выкупить?

— Я из Польши, а покровитель у меня только Бог.

Старикам его слова понравились, однако на всякий случай предупредили: «Если русские тебя не выкупят — умрешь. А, если решишься совершить побег — обезглавим».

Ему дали кувшин, и он в сопровождении детей отправился за водой. Жители села с любопытством разглядывали его. По возвращении ему обрили голову, обливая речною водою. Его одежду заменили лохмотьями.

Хозяин объявил Калиновскому: «Я заплатил за тебя большие деньги. — А на самом деле выторговал пленного за одного барана, т. к. пленный был болен. И добавил еще: — Мне надо, чтобы за тебя стократно возместили мою потерю, иначе зарежу».

Переводчик успокоил Калиновского, сказав, чтобы он не обращал внимания на угрозы хозяина.

В этот день Калиновский принес дрова и загнал в хлев коров. На ночь на его шею надели цепь, конец которой находился в другой комнате.

Вскоре его продали андийцам. Выделили чурек и сыр. Вышли на дорогу, чтобы двинуться пешком. Жара стояла такая, что нечем было [22] дышать. Новый хозяин дал ему кое-что из белья и велел вести ишака, а сам подпевал какой-то мотив. По дороге увидели останки русских солдат, погибших здесь в 1843 г.

На реке Акташ освежили свое лицо и тело, съели рассохшийся чурек. Калиновский восхищался видами, открывшимися на Дарго, — зелень лесов, рядом шумела река, а муэдзин призывал к закатной молитве... С утра другого дня вышли на дорогу. Начались горы, где простым глазом различали пещеры, в них ютились люди, они на кострах готовили завтрак.

Пленный едва успевал за хозяином. Когда дошли до водопада, устроили привал. Хозяин начал молиться. Дальше дорога еще более ухудшилась. В ужасном ущелье бежала река. Кругом пропасти. Становилось страшно, как бы не сорваться в бездну.

В конце концов, дошли до какого-то аула, где было много людей. Подвели к сакле хозяина. У него оказалось много детей. Во дворе на завалинке сидели старики, облаченные в тулупы. Они расспрашивали о пленном, а он прилег от усталости на камень. Никто его не беспокоил. Старухи дали ему кусок хлеба и молоко. Затем его ввели в просторную саклю, где около печи устроились хозяин и его гости, а женщины бесконечно сновали по комнатам и собирали пищу — остатки мужской трапезы. Калиновскому выделили уголок в соседней комнате. Он тут же заснул. Утром стоило ему подняться, как упал на пол: ноги не удержали. Хозяин убедился, что пленник на самом деле болен, дал ему бараний жир, велев натереть им ноги. Затем показали на постель, разрешив отдохнуть.

У хозяина имелись четыре жены. Он по очереди бывал у них и принимал пищу.

Жены точно выполняли очередность, если даже он надолго отлучался от них. У каждой имелось свое помещение. К первой жене хозяин больше был расположен, хотя мог любить по-настоящему младшую жену.

...Жители Анди, — продолжает свой рассказ пленник, — зарабатывают с помощью сбыта бурок и войлока, содержат много овец. В случае опасности андийцы под командованием Лабазана идут в бой.

У них поющий говор. Дети и женщины воркуют, как ласточки.

Со мною терпеливо обращались. Каждый день приходилось колоть дрова, приносить воду, обрабатывать землю или сторожить овец. Наверху, в горах имеется озеро, около него приходилось бывать с овцами. Близ озера — второе озеро Чабарлинское, находящееся недалеко от аула Чабарли, внутри трех скал в виде креста. Вода, как сапфир, тянется на несколько верст, а ширина полверсты. Форель. Татары рыбу не ловят. [23]

Только русские солдаты. Это, когда удается. Я любил там бывать, чистый воздух, крики фазанов, перепелов, дергачей. Иногда с хозяином я ходил по аулам сбывать бурки и войлок. Ездили через снежные горы. Через пять дней мы оказывались у лезгин, где самый дикий народ.

У хозяина были кунаки — приятели. Среди женщин попадаются красавицы с римскими чертами, но очень грязные, без шаровар, одно платье. Мораль — высокая...

В одном из походов я заболел. Меня оставили в ауле Флеки с тавлином, где за меня хозяин оставил деньги. Долго не было сил, когда хозяин вернулся — был недоволен мною.

Ремесла здесь ценятся, секреты своего искусства не выдают. В горах над Кара-Койсу имеется аул Телетль. Мы пошли с хозяином туда. Дорога трудная. Иногда приходится подниматься на четвереньках. На вершине много разбросанных камней размерами с дом — каменный город.

Под некоторыми камнями жили люди. Я был удивлен. Это были выходцы из богатых цудахарских аулов, которых Шамиль огнем и мечом покорил за симпатии к России. Я назвал это место «Темноградом» (камни темные). Это название понравилось людям и название вошло в обиход. Ниже горы — Кара-Койсу. Мост 100 саженей. Строят его с двух сторон от берега, а когда концы сходятся, то связывают их при помощи деревянных столбов и лестницей-плетенкой. Через мост можно свободно, не боясь ничего, ходить.

Мой хозяин подрался с тавлином. Их обоих поместили в яму. На следующий день наиб Лабазан забрал меня к себе. Я недолго пробыл у него. Шамиль узнал, что я писарь, и вызвал меня к себе.

С Анди до Ведено я ехал верхом в свите Лабазана в окружении мюридов. Перед вечером мы были в Ведено. Наиб и мулла ехали впереди, а остальные по четыре в ряд вошли с песней «Ля иллагьу иль Аллах» в Ведено.

Ведено построен как большой квадрат. Сакли деревянные. Дом Шамиля стоит отдельно за аулом. Высокий, окружен палисадником, с большими воротами. Дом день и ночь охраняют мюриды.

На другое утро Лабазан с хозяином пошли к Шамилю. Лабазан и хозяин отдали кинжалы, шашки и пистолеты мюриду. Я остался в первом дворе, окруженный оборванцами. Вскоре открылись внутренние ворота, и все воскликнули: «Шамиль!». Впереди шел мюрид с обнаженной шашкой. Шамиля сопровождали Юсуп и Хаджио (Юсуп — дипкурьер из Чиркея, а Хаджио — казначей имама.). Имам поздоровался:

— Ассаламу алейкум. [24]

— Ва алейкум ссалам, — ответил я.

Хозяин вызвал меня в комнату. Шамиль сидел на оттоманке с поджатыми ногами под себя. Лицо было задумчивое, лоб высокий... Напоминает патриарха еврейского народа Авраама.

Судьи и старшины устроились по обеим сторонам на войлоке. Перед ними несколько книг. Остальные сидели на полу. Стояла тишина.

Шамиль слушал с вниманием просителей, рассматривал их лица своими голубыми глазами. Взгляд имама проникающий. Этого было достаточно, чтобы человек признался в своих отступлениях.

Когда с людьми все завершилось, принесли большую кучу бумаг. Мой хозяин вывел меня вперед, сказав мне при этом: «Поцелуй руку Шамиля», — и велел читать мою бумагу.

Переводчик переводил, а Шамиль глядел на меня и шептал что-то, наверное, молитву.

Уходя, он сказал несколько слов по-тавлински.

Меня вывели на улицу и опустили в яму. Мне не понравилось, подумал: плохо кончится.

Арестованных опускают туда по лестнице, а сверху прикрывают дверью. «Яма Шамиля» над выходом имела глубину человеческого роста, ширину 4–5 шагов в диаметре. Подстилкой на влажной земле — полугнилая солома.

В яме был еще один человек, которого в темноте сразу не заметил. Лестницу подняли вверх. Я стоял, не веря, куда я попал. Затем упал на мокрую землю и от отчаяния зарыдал. Вдруг услышал голос, который придал мне силы. Моим товарищем по несчастью был разжалованный офицер из наших полков — Давыдов, служивший у богатого брата-коммерсанта по ловле рыбы на Каспийском море. Всей командой оказался в плену.

Пленному офицеру приходится хуже, так как на него надевают цепь, кормят хуже, чтобы с помощью жалобных писем ускорить выкуп. Если родственники не помогут, то переносит много лишений...

Давыдова Шамиль взял к себе. Офицера мог выкупить брат, но тот хотел, чтобы это сделал генерал-лейтенант шамхал Тарковский, в руках которого находилась вся рыбная ловля. Спор между ними ухудшал положение Давыдова. Долгие минуты мы беседовали друг с другом.

Надзиратель ямы старый хромой мюрид Муса ежедневно приносил нам пищу из нескольких хинкалинами и кувшина воды. Иногда разрешал выглянуть наверх на несколько минут. Пожилой Давыдов жаловался на свое здоровье, его тело было покрыто темными пятнами из-за сырого воздуха. Иногда прохожие бросали нам куски сухого хлеба. [25]

Меня интересовала маленькая загорелая ручка, дававшая свежие ломтики хлеба. Я всегда ждал ее и боялся увидеть лицо. Недолго пришлось ждать. Раз, сидя при открытых дверях, мы увидели знакомую ручку. Девчонка не более 15 лет, увидя нас, закрыла прекрасное лицо белой чадрой, подавая чурек моему товарищу. Ее взгляд выражал и удивление и сожаление тем, что для меня у нее ничего было.

Мой товарищ рассказывал, что девчонка давно носит ему пищу. Она с детства перенесла много горя, которое не может забыть.

Давыдов узнал ее историю от надзирателя. У здешних горцев, как и у евреев, обычай обучать с детства. Так было и с этой девочкой. Ее отец Осман, богатый чеченец из аула Малое Ведено, в одном походе против русских был тяжело ранен в голову и ногу. Упал с коня. Из-за сильного огня с русской стороны, его не могли выручить. Когда русские солдаты стали приближаться к нему, то Осман вверился пророку и попрощался с этим миром.

У горцев не оказать помощь раненому, не спасти считается несмываемым позором.

Его спас сосед из Малого Ведено Али, пренебрегший опасностью. Спас богатого соседа. В благодарность Осман решил породниться с бедным соседом.

Однако у обоих были сыновья. Сделали уговор: у кого первого появится дочь, выдать замуж за сына другого. Таким образом Эзенда, так звали нашу покровительницу, еще до своего рождения оказалась засватанной за сына Али — Махмуда. Вскоре его родители умерли. Махмуда воспитали родственники Османа. С детства Махмуд рос угрюмым, держался в стороне от товарищей. Он не сумел расположить сердце Эзенды к себе. И мужеством Махмуд не обладал. Девочка со страхом думала о будущем, к тому же она его не любила. Старый Осман также переживал за будущее дочери. Переживал, что единственная дочь из-за его клятвы должна погибнуть. И сын Османа Мустафа также понимал положение Эзенды...

Эту историю я узнал от Давыдова. С той минуты я думал о Эзенде. Время в яме текло медленно. Единственное утешение — короткие минуты свежего воздуха наверху и возможность увидеть Эзенду, подававшую теперь не один, а два чурека. Она скрывалась под чадрою.

Однажды меня повели к Шамилю. Подали письмо. Там говорилось, что за освобождение Давыдова могут дать выкуп в размере 2700 рублей, а пять тысяч никак не смогли собрать. Меня спросили, кто я и не собираются ли меня выкупить. [26]

Я рассказал правду о назначении меня в армию, а выкуп за меня никто не сумеет дать. Меня слушали внимательно. В их глазах я читал жалость. Но меня снова вернули в яму. Я передал содержание письма Давыдову. Бедный страдалец обрадовался, что Шамиль примет предложенный выкуп, но Давыдов ужасно ошибся. Несколько дней спустя пришел хромой мюрид, выпустил на улицу Давыдова. Раздался выстрел. Я услышал крик Эзенды. Тогда-то я увидел ужасную картину: в нескольких шагах от безжизненного тела Давыдова стояла Эзенда, ее руки были подняты к небу... Затем она побежала в аул.

Первой мыслью было, что и меня прикончат. За мной закрыли крышу. Я остался один. Собрал всю волю. Будто увидел родные места, товарищей, школу... От этих размышлений меня оторвал стук в крышу. Я увидел несколько горцев — старых и молодых. Они делали знаки, чтобы я вышел, а я шага не мог сделать.

Старший из них с добродушной улыбкой взял меня за руку и вывел из ямы. При этом сказал, что я с этой минуты принадлежу ему, что ничего плохого с ним не будет. Я решил, что лучше погибнуть в бою, чем быть зарезанным как цыпленок. С этой мыслью я у ближайшего мюрида схватил кинжал, побежал к яме и стал в позу оборонявшегося.

Мой поступок удивил горцев, затем вызвал смех и хлопки в ладоши. Старик, подойдя ко мне, произнес: «Шамиль отдал тебя мне. Ничего плохого не будет». После этого он велел вернуть кинжал хозяину, а мне самому идти за ним. Все разошлись. Я понял, что все сказанное стариком правда. Я отдал кинжал и смело двинулся в мюридский аул. Дети еще издали пугали меня кинжалами, направляли на меня винтовки и пистолеты. Шутили. Мы вошли в бедную саклю, мне отвели угол. Дали чурек и соленый сыр и миску молока. Подкрепился. Лег на пол и уснул. Старик ушел молиться. На следующий день сквозь щели в дверях [27] я увидел моего хозяина, его звали Пахрутдин. Я, оказывается, во сне стонал, и он всю ночь провел около меня, чтобы при надобности придти на помощь. Когда я исполнял «Отче наш», он не шевельнулся, что было приятно мне... После еды мы вышли со стариком из сакли и шли к лесу, прилегающему к аулу. Затем, идя по тропе, оказались в ущелье. Он показал мне на источник, откуда все брали воду. Вблизи источника старик показал мне сухие ветки, которые надо было заготовить на зиму.

По ущелью мы вышли к речке, где имелись владения Шамиля. Я поднялся на возвышенность, где находилось кладбище, там виднелись разноцветные флажки, а за ними небольшой аул — Малое Ведено. Еще один аул за другою рекою — Большое Ведено и гора Арсенская.

Я любовался, а старик отдыхал в тени чинары. Слушая веселые голоса женщин, я думал об Эзенде.

Старик поднял меня, улыбнулся. Крикнул:

— Эзенда, иди сюда!

Милая девочка стрелою побежала со скалы. Она остановилась с раскрытым ртом. Навсегда запомнил эту сцену. Они говорили по-чеченски. Я не понимал. На ее лице была жалость и слезы на глазах. Она ушла.

По дороге старик говорил: «Ты ее знаешь. Ел ее хлеб. Она видела гибель твоего товарища... Она так же несчастна. Потеряла мать. Имеет брата и отца, любящих ее. Изменить они ее не могут, не в силах. А жених смотрит на нее, как на свою собственность, ждет ее совершеннолетия».

Я каждый день делал одно и то же: вода, дрова, приготовление пищи. Варил хинкал из кукурузной муки, пек хлеб также из кукурузы. Чувствовал себя свободным, а старик был мною доволен. Уважали и соседи. Я им рассказывал о других краях через переводчика — Пахрутдина. Он был из казанских татар, служил в русских войсках до А. П. Ермолова. Позже ушел в горы и до Кази-Муллы жил в Салатавии...

У Пахрутдина я чувствовал себя хорошо. Он был благодарен мне за слушание его рассказов.

Тоска по Родине, все-таки, влияла на мое здоровье. Он стал уговаривать, чтобы я принял ислам, чтобы освободить меня из плена. Я подумал и согласился посещать мечеть и молиться. Стал изучать обряды и первые молитвы. Довольно сносно читал Коран. Все это удивило Пахрутдина. Быстрее побежало время. На одной прогулке в лес я спросил у него насчет Эзенды. Он пригласил меня посетить Малое Ведено, чтобы увидеть Османа. Через 7 верст мы стояли у его дома, а сам Осман сидел на крыльце с Кораном. Осман обрадовался нашему приходу. На порог вышла Эзенда и за руку ввела Пахрутдина в саклю. [28]

Меня посадили около брата девушки, который занимался серебром. Эзенда готовила пищу. Что-то сказала брату, а тот на ломаном языке заговорил со мной, показал свои изделия.

Перед нами появились яичница, сыр, горячий чурек. Я сказал: «Бисмиллахи рахмани рахим». Все воскликнули от удивления. Осман похвалил. Я повторил все молитвы, что знал. Эзенда помогала, когда я ошибался. Я выдержал экзамен, старики пожали мне руки... Прощались по-приятельски. Меня приглашали еще. У них я забывал о Родине и моих родных.

В одну из пятниц я с Пахрутдином находились в мечети. Я стоял в последнем ряду. Надо мною смеялись сыновья Шамиля, надевая на глаза папаху.

Когда же начали молиться, все прекратилось. После этого Пахрутдин повел меня к Шамилю, хвалил мои успехи и просил имама освободить меня от рабства, как принявшего ислам. Шамиль подал мне руку. Он распорядился, и меня отдали в его стражу, а Пахрутдину взамен меня отдали солдата, попавшего в плен.

«Шамилевская команда» состояла из русских солдат и других наций, перебежавших к нему или взятых в плен. Их оказалось более 300. Это ремесленники и артиллеристы. Одеты по-горски, живут отдельно от мюридов в солдатской слободе по несколько человек, или отдельно. От Шамиля получают одежду и питание. Денег нет. Каждый делает свое дело...

В 1843 году, когда Шамиль захватил укрепления, они были нужны. Солдаты первыми ходили на вал, подбадривали горцев. Но вскоре Шамиль их от этого освободил, говоря, что они не обязаны проливать кровь, освобождая чужой край, который только приютил их.

Между ними имелись женатые на русских женщинах, попавших в плен; но им пришлось без церковного обряда выходить замуж. Шамиль хотел найти христианского священника, чтобы они не жили как скот, но достать такого пленника не сумели, а добровольно из священников никто не переходил к Шамилю.

Отряд подчинялся наибу, он же считался начальником артиллерии. Отряд делился на десятки, десятник избирался из солдат.

В отряде я много натерпелся от тяжелой работы и грубого обращения со стороны солдат. Я узнал, до чего может дойти русский солдат, когда дисциплина его не связывает. Он делает зло и добро, но более энергичен, чем горец. Иногда я не мог исполнять тяжелый физический труд. Тогда солдаты делали за меня, а я получал по затылку. Но мое [29] ласковое обращение постепенно повернуло их ко мне. В их глазах я стал выше, часто спрашивали у меня совета. Меня уважали и мюриды: я точно выполнял их религиозные обряды. Они ставили меня в пример своим сыновьям. Мне дали имя Абубекр.

Вскоре мне построили саклю. Жил я с товарищем. Пек хлеб из пшеницы, сушил мясо. Нам выделяли продукты, а во время набегов давали еще больше. Осенью резали скот, а мясо выделяли каждой десятке по определенным порциям, и мы тянули жребий на каждого.

У меня были куры, а масло покупал у жен Шамиля и наибов. Русские женщины из винограда давили вино. На это они имели разрешение. Горцы не ели свинину. Но, бывая у солдат, мюриды ели яичницу, не обращая внимание на то, что она была приготовлена на сале.

Однако ухо надо было держать востро, чтобы не быть разоблаченным.

В числе солдат у Шамиля находилось несколько десятков невольников — опасные люди. Они не могли понравиться горцам. Я их опасался, молчал при них. Сперва я помышлял о побеге, но судьбы тех, что бежали, научили меня только тогда бежать, когда наверняка ждет удача.

Я ждал терпеливо. В конце концов, время подошло. В Ведено меня все уважали. Но я был осторожен. Старый Пахрутдин так же был доволен моей жизнью, напоминал, что меня пора женить.

В Шамилевском отряде был человек, занимающийся ремонтом часов, более образованный, чем другие. С ним проводил свободное время. Он же имел приятелей среди хороших мюридов и сельчан. Брат Эзенды, молодой Мустафа, был также его приятелем. Я видел его у часового мастера. Мустафа относился ко мне как к брату, а я был посредником между ним и солдатами...

Летом готовил дрова, уголь, балки, приносимые из лесопилки. А также земляные работы. Я занялся ремонтом часов и изделиями из серебра. Вскоре я привел в порядок часы Мустафы, а Эзенде подарил серьги и кольца из золота.

Я оказался способным ко всему... Делал подарки женам Шамиля и наибам. Все это обеспечивало меня обилием продуктов. Я гордился, что мои изделия носят первые дамы Имамата. До Шамиля доходили хорошие известия обо мне...

Я поставил перед собой две цели: вернуться на Родину и обеспечить себя всем необходимым и свободою. А Эзенда должна была послужить путеводной звездой. Поэтому я решил жениться на ней, рассчитывая на будущие обстоятельства. Отец ее являлся известным в горах мастером [30] огнестрельного оружия. Он мог бы раскрыть свои секреты и для меня. Ее брат — серебряных дел мастер, мог бы обучить меня этому искусству.

Я подумал: если стану мужем Эзенды, то, возможно, в скором времени прославлюсь как знатный ювелир, и таким образом моя жизнь изменится к лучшему.

Однако мысли о Родине становились поперек всего этого.

В доме Эзенды радушно встречали меня, а сама Эзенда проявляла ко мне симпатии. Я стал у них домочадцем. Осман часто говорил со мной, удивлялся обычаям чужих народов: хвалил и не одобрял, точно отмечая добро и зло. Если домашние работы не отвлекали, Эзенда всегда была со мной.

Как раз в эти дни дезертировал из царской армии офицер-поляк. В честь его прибытия пушки Шамиля салютовали. Он был человеком с большим апломбом, но я привязался к нему. Офицер также был рад. Он стал жить в моей сакле. Солдаты по моему плану построили дом, сделали огород с виноградом. Жили спокойно. Офицер был человеком добрым, спокойным, но с буйной фантазией. Его фамилия звучала так: Русецкий или Русальский. Ребенком был отдан в кадетский корпус, где его как поляка высмеивали. Он решил отомстить за свои унижения через какой-нибудь героический поступок. Из кадетского корпуса его направили на Кавказ, где он как раз и решил свой замысел осуществить, поэтому дезертировал.

Я советовал ему быть осторожным и вести себя скромно, мои старания оказались напрасны. Я понял, что его общество может мне навредить. Сказал ему об этом напрямик, но он не обратил внимания.

Желая прославиться, он навязывал Шамилю невероятные проекты, чем вызвал подозрения к себе. Произошел случай, послуживший поводом к нашему с ним разрыву.

Четверо солдат договорились бежать. Назначили день и место побега. Один из них, боясь неудачи, открыл заговор наибу отряда. Мюриды поймали трех несчастных, готовых к побегу, прогнали через строй. Им сказали: «Теперь бегите, куда и как хотите». За ними с кинжалами рванули мюриды. Все было покончено.

Этот случай повлиял на Русецкого, но сделал его еще более неосторожным. Он хвастался, что может усовершенствовать по английскому образцу фабрику для пороха, открыть шахты серебра и других металлов, построить укрытия так, что русские никогда не пройдут на земли Шамиля. [31]

Всегда указывал на меня, как на главного помощника, нанося этим вред моему имени. Я отмахивался от его комплиментов, советовал Шамилю спросить у Русецкого, как он все проекты собирается осуществить, что задуманное офицером — суть дела сумасшедшего. Как будто я убедил Шамиля в опасности затеи офицера, однако имам поверил, что проекты насчет шахт возможны, отослал его к Даниялу Элисуйскому, а мне приказал отправить письмо к русским знакомым, чтобы прислали книги по химии и минералогии.

Подчиняясь Шамилю, я отослал в Малую Кабарду письмо на имя простого солдата В. Давида. Письмо попало к генералу Вревскому.

Последний вызвал к себе Давида. Бедный солдат поклялся, что не знает меня...

Какую опасность представляет Русецкий, понимал и брат Эзенды...

У Шамиля объявились новые авантюристы, а именно два дервиша из Персии или Турции. Старший из них объявил, что умеет очищать руду. Ему велели приступить к работе. Дервиш отговаривался, но это не помогло. Его посадили в яму. Тот не сдавался. Придумал предлог, объявив, что для производства денег необходимо иметь жидкость, которую нигде нельзя достать. И еще он требовал сделать такой цилиндр, который выдержал бы напор пара, разогретого докрасна.

Изготовили цилиндр, но опыт не удался: цилиндр треснул с гулом, обдав всех паром и кипятком. Ошпаренные мюриды пожаловались Шамилю. Имам выслушал их со смехом и велел повторить опыт, так как был уверен в успехе...

Мне говорили, что дервишей убили по дороге, чтобы они не могли рассказать противнику о делах Шамиля.

В процессе этого грустного случая забыли о Русецком, и с меня сняли подозрения...

Артиллерия Шамиля на рассвете вытянулась по Веденской дороге, за нею — обоз с вьюками. Я стал артиллеристом у имама. Местом сборов объявили аул Олтури в Большой Чечне через Аргун.

Ночью появился Русальский, которого назвали Искандербеком, изможденный, побитый.

Он рассказал о себе, о горах, где он был, все критиковал, давал непрактичные советы, критиковал он и укрепления Шамиля. В конце концов решили, что он шпион. Уговаривали, что Русальского необходимо прикончить, однако имам приказал его привести перед свои очи.

А Русальский тем временем удрал к русским, где его присудили к [32] смерти, но он умер от холеры. Весть о его побеге дошла до нашего наиба Яхъя-Хаджи. Он вызвал меня и сообщил о поступке моего «приятеля».

Сперва у меня забрали коня, опасаясь, чтобы я не сбежал. По прибытии в Ведено, загнали в яму. Мне стало худо, смерть будто у порога. На третий день меня выпустили, притом без объяснений.

Шамиля в Ведено не было, так как он ушел в Гергебиль, куда двинулись и русские войска. Я почувствовал опасность, нависшую надо мной из-за Русальского-Искандербека, мысль увидеть Эзенду откладывал, никуда не выходил. Она же через брата знала мое положение. Шамиля заменил Джамалутдин (Шейх Джамалутдин — тесть имама.), уважаемый и почитаемый человек. Он любил меня, называл сыном. Наступила ураза, я строго выполнял уразу, чтобы восстановить репутацию, даже ночью молился.

После байрама пришло известие, что русские разбиты под Гергебилем, но что русские пошли на аул Салта и окружили его.

Шамиль из Ведено затребовал патроны, а Джамалутдин велел мне отправиться к имаму.

Через три дня после байрама с несколькими мюридами двинулись туда. Мне дали мула. Дорога до Анди мне была знакома, там мы зашли к Лабазану, который принял нас очень тепло. В Тлохе я встретил старого хозяина. По дороге пришлось перейти Аварское и Кара-Койсу. Подъехали к окрестностям Салта, где находился обоз Шамиля. Я представился наибу.

— Тебя подозревали, — сказал он, — потому что думали, что ты хотел бежать с Искандером. Береги свою голову, ибо когда ее снимут, новая не вырастет.

— Я не знал о намерениях Искандера, — отвечал я. — И если бы знал, то первый пустил бы в него пулю.

Яхъя-Хаджи засмеялся и повел к шатру Шамиля. Тот был в раздумьях, я приветствовал его, а он меня поздравил с успешным прибытием в отряд.

— Джамалутдин очень хвалил тебя, — добавил имам.

...Я оставался без особых поручений. С позиций Шамиля хорошо просматривалось расположение русских войск.

Ежедневно мюриды имама старались мешать русским войскам. Мы провели ночь у наиба Телетлинского — Кебет Магомы, который размещался в подземной скале.

Я произнес: «Хвала защитникам Салты, история не забудет Ваши подвиги, слава Ваша не будет похоронена под развалинами».

Ночью мы ушли через ущелье. Окружение Салты продолжалось до [33] осени и плохо кончилось бы для русских, если бы после большого штурма, мюриды не оставили бы крепость, покинув ее ночью...»

Прервем течение рассказа Кароля Калиновского в этом месте, чтобы узнать, что же случилось с Эзендой.

«Я вошел к девушке, — сообщает чужеземец, — там все были возбуждены: прибыл жених, злой, неприветливый, вел себя как дома. Семья Эзенды решила развязать узел, отказаться от обета, данного родителями.

Это мог разрешить только Шамиль. Был назначен разбор. Перед этим у источника я встретил Эзенду. Эту сцену заметил жених. Шамиль выслушал обе стороны и решил, что обет необходимо выполнить. На что Эзенда ответила, что она не любит жениха. Эта история закончилась тем, что Эзенда три дня не подавала ему еду, да и в постель с ним не легла. Не зная, что делать, жених приложил пистолет к груди Эзенды и выстрелил. Ее похоронили. От Эзенды у меня хранилась белая чалма. Я попрощался с семьей Османа...

Для меня жизнь у Шамиля сделалась бессмысленной. Наиб Яхъя-Хаджи, командовавший отрядом, был снят с должности. Его место занял Алимухаммед, грузинского происхождения, жестокий человек и черный как негр.

Его глаза были налиты кровью, грубый и жестокий человек. Солдаты убегали от Шамиля, прячась в горах. Когда вылавливали, то гибли жестокой смертью. Я чувствовал отвращение к Алимухаммеду, а так как я имел авторитет у Шамиля, то он не мог замахнуться на меня.

Вечерами я тайком посещал могилу Эзенды.

Весной 1848 года Шамиль собрал съезд в Олтури, на котором имам поднимал вопросы о наследовании власти сыном Казимагомедом. Вскоре русские войска снова подошли к Гергебилю с большими силами и после осады сумели захватить его. Шамиль остался недоволен, так как рядом находился аул Кикуни, охранявший вход вовнутрь его государства. [34]

По возвращении домой Шамиля ждало утешение: Шуанет родила сына. По этому поводу имам освободил всех невольников и невольниц, и разрешил им жить в любом уголке его владений.

Я решился просить, чтобы освободили и меня. Пошел к наибу, чтобы тот замолвил за меня доброе слово Шамилю. Имам согласился и дал мне бумагу с печатью — документ. Поцеловав его руку, я попрощался со всеми. Пахрутдин обнял меня и заплакал, шептал что-то о смерти Эзенды. Шамиль дал указание, чтобы определили, где я хочу жить.

Я ответил: «Хочу жить в Большой Чечне, а если не понравится — в Тавлине».

...Вообще народ здесь почти не болеет, кроме малярии. Медики, кроме ран, ничего не лечат. Фабрик нет.

Я двинулся в Большую Чечню по неизвестному пути. Перед уходом из Ведено поплакал над могилой Эзенды и все оборачивался на саклю Османа.

В 7 км находился аул Гуни, где жил пленный солдат, известный с хорошей стороны. Я хотел, чтобы он проводил меня, но он оказался в лесу на заготовке дров. Тропа почти исчезла, я двинулся в Большую Чечню на общем лазаре, где могли попасться много медведей, лисиц и зайцев. Плохо было с питанием. Начал молиться. Вокруг собрались горцы, и, когда я закончил молитву, передо мной появилась еда.

Пошел дальше, до аула Ашерушки, где жил знакомый пленный солдат-поляк. Два мальчика показали мне дорогу в аул, где жила семья моего соотечественника. Дали постель, обещали указать дорогу. Солдат-поляк у Шамиля выделывал кожу. Раз по недосмотру подпалили кожу. Когда обнаружилась порча, его избили. Еле остался в живых. На второй день он провожал меня через горы и лес. В полдень я увидел широкую долину Большой Чечни. Глаза заполнились слезами. В ауле Шарзенкошур жил богатый купец, приятель Шамиля. Его сын был в его роде с Павловым, чтобы освободить офицеров, попавших в плен в 1843 году. Купец знал меня, принял хорошо. Предлагал остаться, поблагодарив, я отказался — место слишком далекое от русских владений.

Дальше находился Закан-юрт, где наибом служил Гиеха. У него я должен был зарегистрироваться...

Под вечер прошли долину Большой Чечни в направлении Умахан-юрта. Пришли в аул Ценикотар. У моего приятеля было много народу. Здесь я узнал, что в лесу убиты два солдата-бондаря. Следовало их похоронить. Я участвовал в этом деле. [35]

На следующее утро вдоль Качкалинского хребта по-над речкой Мичик двинулся дальше. Вечером прошел долину Герменчик... до мичинских аулов, где в Большом Ордели я получил ночлег. Выбрал себе хозяина, под покровительством которого должен был жить. В Ордели я в свое время попал в плен. Теперь я был похож на горца, меня не могли отличить от сородичей. Вскоре своим поведением заслужил уважение жителей. Мои рассказы о европейских обычаях вызывали интерес. Да и молодежь удивлялась. Задавали вопросы и женщины, и девушки.

Осенью я бывал на их играх. Никто мне неприличное не говорил. Мой хозяин был молод, один из барсов — джигитов. И я его выбрал, т. к. он был популярен. Младшего брата звали Дударка, 18-летнюю сестру — Зельбике, а 12-летнюю — Эльбике. Меня приняли как брата. Девушек называл сестрами. Здесь и нашел меня Мустафа, брат Эзенды, и хорошо отзывался им обо мне. Я посетил с ним Османа, в Османюрте над рекою Гумен. Старик обнял меня и заплакал. Мы помолчали, вспоминая Эзенду. Осман расспрашивал о житье-бытье и о дальнейших моих намерениях, приглашал в гости.

У его дяди Тарама находились пленные офицеры. Я пошел к Тараму. Он показал мне офицера генштаба Клингера, находившегося в кандалах.

Тарам предложил, чтобы я поговорил с офицером, так как тот в последнее время молчал. Я узнал, что Клингер ослаб и, что со здоровьем у него плохо. Сказал об этом Тараму. Не успел я покинуть аул, тот уже послал в Грозный условия выкупа и сам перепроводил пленного. Сегодня Клингер полковник, командует стрелками, здоров, а от аула, где жил Тарам, и следа не осталось.

Я думал о побеге, разговаривал с живущими свободно людьми, совершавшими налеты за Терек, под Кизляр с целью грабежа. Они переплывали на бурдюках, прятались в камышах, а ночью похищали лошадей, скот, людей. Захватывали на дорогах почту. Если нападавших обнаруживали, они бросали добычу, а сами хоронились в камышах.

Рано или поздно их ждет виселица, но они были бесшабашны. Их-то я и решил использовать в своих целях. Сблизился. Прикинулся, будто приходится голодать.

Как-то с пленными солдатами пошел за аул. Там предупредил их, что за ними следят люди наиба. Единственное их спасение — это вернуться к своим, к русским.

У меня имелся приказ князя Воронцова, где говорилось, что тех, кто возвращается из плена к своим, не накажут. Я показал им бумагу. [36]

Солдаты задумались, а затем решили бежать. Мы скрылись в лесах. Шли осторожно, с оглядкой. Дошли до первого редута крепости Куринской. Вызвали часовых. Все уладили. До крепости дошли к рассвету.

Мне казалось, что я попал на кладбище: серые лица. Меня зачислили в Кабардинский полк рядовым. В 1854 году счастье улыбнулось мне: сделался адъютантом командира 1-го батальона. Товарищи меня любили.

... Участвовал в походах. За Орусмартаном меня ранили в голову. Наградили крестом святого Георгия. Я все время думал о возвращении на родину.

В 1855 году многие аулы были уничтожены. Меня снова ранили в руку. Я стал офицером...

В 1858 году вернулся на родину. Каково было мое состояние, может понять тот, кто 10 лет был на чужбине, кто смотрел смерти в глаза, кто тосковал по родине. В конце концов, я должен лечь в ту землю, на которой ползал младенцем.

Текст воспроизведен по изданию: Поляки в Дагестане. Махачкала. Эпоха. 2005