КАЧЕНОВСКИЙ В.

БЫЛОЕ

(Очерки из кавказской жизни.)

Оказия. — Чир-Юрт. — Зачем поступил я в драгуны. — Новое знакомство. — Патрин. — Филонов. — Отношения их между собою. — Бачевский. — Командир полка. — Жизнь в Чир-Юрте. — Дежурство. — Тревоги. — Полковая песня. — Вахмистр. — История с очками. — Покупка дома. — Мой соквартирант. — Партии. — Взятие аула Кутеши. — Подполковник. — Стихи Филонова. — Театр. — Репетиции. — Первое представление. — Комедия в стихах Патрина. — Второе представление. — Забывчивый актер. — Пир. — Печальное пробуждение. — Гауптвахта. — Сюрприз. — Ночной разъезд. — Мой пленник. — Заключение.

В один из жарких августовских дней 1846 года, берега быстрого Сулака, близ урочища Чир-Юрта, в Северном Дагестане, были оживлены множеством драгун с одной стороны, и самою разнородною толпою пехотинцев, артиллеристов, мирных горцев, или, как их обыкновенно называют, «черкесов», мужиков и баб — с другой.

Шла оказия из Внезапной в Чир-Юрт, первая с водворения на Сулаке драгунского полка.

В последнее время Кавказ перестает быть terra incognita для русских читателей, благодаря стихам, романам, повестям и путешествиям, имеющим предметом описание этой чудной страны. Потому смею надеяться, что слово оказия, в смысле кавказском, не потребует особых объяснений, и ограничусь замечанием, что, по милости конвоирующих оказию войск, путешествие по Кавказу, в отношении безопасности, почти то же самое, что и путешествие по столбовым дорогам всего русского царства. [448]

Драгунский полк, вследствие разных стратегических и других соображений, переселен был из Грузии в Дагестан. По приходе на берега Сулака, драгуны заняли квадратный кусок степи, разбили палатки и ждали только прибытия первой оказии, чтобы, запасшись необходимыми орудиями и разною утварью, приступить к устройству более удобных и прочных помещений. Семейные же солдаты ожидали жен и детей, остававшихся на время во Внезапной. Оказия, следовательно, была встречена всеми с особенным увлечением, и, через пять минут по прибытии, маркитанты (по кавказски, духанщики) растянули на кольях парусинные лоскутья, нечто в роде навеса, сложили с ароб ¹ бочки со спиртом и чихирем — и пошла потеха!

Какой-то немец состроил себе наскоро из камней род очага, разложил огонь, достал из горшка тесто и принялся печь пироги на железном листе, едва успевая удовлетворять многочисленных покупателей... Что за предприимчивый народ немцы!.. Этот самый пирожник, накинув на плечи мешок с мукой, с железным листом в руках, сделал с нами впоследствии несколько походов пешком и, отправляясь, после ахтинской экспедиции, на родину, признался, что увозит с собой кругленький капиталец, который он скопил в течение двух лет. Вот они, пирожки-то!

Все было оживлено, все веселилось. Одно только лицо не принимало участия в общей радости. Сидя на крутом обрыве Сулака, свесив ноги, молодой юнкер, в шинели Кабардинского полка, с чемоданчиком на спине, вглядывался с тревожным любопытством в стройные ряды палаток, белевшиеся на высоком берегу. Молодой юнкер, задумчиво сидевший на берегу Сулака, был ваш покорный слуга.

Начал я службу в К-ом полку, храбрейшем из храбрых полков на Кавказе; но в двадцать лет идеал боевой, веселой, беззаботной жизни — это жизнь кавалериста... Я бредил лихим конем, шашкой, лампасами, золотыми патронами, блестящими коваными эполетами и, прослужив в рядах К-цев с небольшим два месяца, был переведен в драгуны. Была и еще причина, тянувшая меня в кавалерию... Не знаю, на оснований каких данных, в пехотинце, отдельно [449] взятом, видел я только часть огромной машины, часть, лишенную свободной, независимой воли, самостоятельности, а следовательно и возможности выказать свою удаль; кавалерист, напротив, представлялся моему воображению существом самостоятельным и, в отдельности, являлся героем, который, при помощи лихого коня, мог совершить много блистательных подвигов. «Ну как, — думал я, — пехотинцу взять в плен Шамиля? Его не допустят и подойдти близко, его убьют. А разве невозможно это для кавалериста? С шашкою в одной руке, с пистолетом в другой, на лихом коне он пробьется сквозь живую стену мюридов — и горе имаму!..»

Замечательно, что из десяти юношей, отправлявшихся на Кавказ на службу, по крайней мере восемь думали наверняка если не взять в плен Шамиля, то хотя убить его.

______________________

Итак, вот он, Чир-Юрт! Вот и палатки драгун, вот их коновязи!.. Может быть, завтра, может быть, сейчас, протрубят тревогу, я сяду на первого попавшегося коня и брошусь в кровопролитную сечу! Как видите, фантазия моя разыгралась не на шутку, а, между тем, я не имел еще и понятия об азбуке кавалерийской службы и езжал только верхом лет десять тому назад, да и то когда кучер водил под уздцы, шагом, лошадь по двору, бережно придерживая меня на ней рукою.

А было о чем подумать. Я прибыл в полк, где не имел знакомых. Знал одного штабс-капитана Патрина, и то настолько, что, при следовании драгун чрез Внезапную, перемолвил с ним несколько слов в известном кавказцам трактире Некрасова, на форштадте.

Бог знает, как долго просидел бы я на берегу Сулака и что бы придумал, еслиб случай не позаботился о моей особе: ко мне подошел Патрин. С особенным радушием предложил он мне поместиться в его палатке. Из учтивости я отказывался; но добрый Патрин не слушал моих отговорок: без церемоний взял меня за руку и повел к себе.

Палатка его стояла несколько отдельно от прочих, между двумя коновязями. Подходя к ней, мы услышали шумный, оживленный говор. Я остановился.

— Чего же вы стали, юноша? — так называл он [450] обыкновенно юнкеров. — Пойдемте; вы у меня застанете компанию. Со мной вместе стоит Витинька Бачевский, прапорщик.

— Нет, Вася, что ни говори, а серьезные занятия сушат сердце, туманят голову.

— Это говорит Кудлов, — заметил мой спутник, — Кудлов юнкер, такой же юноша, как и вы; впрочем, нет: вы не похожи на него, да и не дай Бог вам быть на него похожим: Кудлов ужасный повеса и старается казаться неверующим...

— Послушай, Кудлов, ври, да знай же меру, — сказал кто-то в палатке.

— А это говорит Филонов, — объяснял мне Патрин, — прекрасный офицер, образован отлично, но спорщик и чудак первой руки...

— Не верьте Патрину: он ауховец... — проговорил кто-то в палатке.

Мы вошли. С обеих сторон от входа в палатку лежали косматые бурки, на них кожаные подушки, несколько чемоданов, самовар, две, три бутылки, и более ничего. Филонов лежал на одной бурке с Кудловым; на другой дремал Бачевский.

Мы тотчас же познакомились.

Черные волосы, блестящие карие глаза, смуглое лицо обличали в Патрине уроженца юга. Действительно, он родился в Херсонской губернии и вел род свой от выходца из Сербии, гусара времен Елисаветы. Получив образование в Ришельевском лицее, Патрин начал службу в уланах, квартировавших в одном из самых глухих уголков военного поселения. Неудивительно, что, не имев случая проводить жизнь в шуме светских развлечений, он со всем увлечением молодой, пылкой натуры принялся изучать тайны кавалерийского дела и вскоре не имел соперников в основательном знании службы. Молодой офицер был замечен начальством: его вызвали в дивизионный штаб и поручили фронтовое образование различных команд, которыми в те времена наполнены были все штабы. Таким образом, из глуши поселений, Патрин перенесся в оживленный, веселенький городок, где, кроме уланского колета, можно было видеть фраки, сюртуки и — что в особенности зашевелило сердце юноши — нарядные платья и шляпки, изделия одесских модисток. Мужское общество [451] городка и его уезда было богато, образовано; дамское — очаровательно, и дивизионный генерал, особенно отличавший Патрина, познакомил его со всеми красавицами, а через них, конечно, с отцами их, братьями и мужьями. Но быть отличным кавалеристом не значит еще быть корифеем общества: среди дам Патрин бывал застенчив, неловок, среди молодежи держал себя скромно, солидно не по летам, в разговорах со старичками был неречист, по неуверенности в знании тех предметов, которые не входили в круг служебных требований. Словом, он понял, что знание наук, затверженных на школьной скамейке, и высшая школа верховой езды не ставят никого высоко в глазах общества, а самолюбие, особенно развитое в молодом улане, не дозволяло ему быть где бы то ни было на заднем плане.

В описываемое мною время, в русском обществе совершался благодетельный переворот: вдохновенные песни Пушкина и Лермонтова пробудили от апатии умы и сердца; начало проявляться сознание, что существуют наслаждения выше трюфелей и страсбургских пирогов; разговоры о литературе, чтение отечественных писателей получили право гражданства в светских кружках.

Сделав несколько визитов своим новым знакомым, Патрин перестал показываться в обществе: утро проводил в манеже, вечером запирался на своей квартире. Так прошел год. Патрина забыли.

Жителям юга России, вероятно, и теперь еще памятны балы ***ского благородного собрания в 184* году. Ни прежде, ни после, не отличались они такою веселостию, увлечением, а главное — обилием хорошеньких женщин. Действительно, все красавицы губернии — а их было довольно — запасшись вспомогательными средствами в магазине знаменитой одесской модистки m-me Томазини, явились на паркетное поле битвы с решительным намерением вскружить головы всей ***ской молодежи. В какой степени удалось им привести в исполнение такого рода планы, видно из того, что, по отчетам военных поселений и местных земских властей за 184* год, показано огромное количество бракосочетавшихся, лишившихся рассудка и умерших от чахотки. Ну, да это дело статистики и не относится к нашему рассказу. Понятно, что при таком обилии красавиц быть первою из них значило быть олицетворением [452] идеала поэзии. Эта завидная доля выпала Наташе Равской. Не ждите от меня, читатель, описания красоты этого перла создания уже и потому, что я не видал ее. Достаточно сказать, что, при необыкновенной красоте, Равская обладала и другими достоинствами: отличным образованием и приданым во сто тысяч с чем-то серебром. С первого же бала она увидела себя окруженною толпою поклонников, окинула их быстрым, проницательным взглядом и остановилась на Патрине.

Патрин был далеко не тот, каким знали его за год тому назад. Неловкость и робость в обращении заменились в нем самоуверенностию; уменье вести светскую болтовню, dеbiter ces petits riens, обратило на него внимание и сделало кумиром женщин... Каким образом удалось Патрину к личным достоинствам своим присоединить единственное условие, мешавшее успехам его в обществе, остается неизвестным. Мужчины говорили, что, запершись в своей квартире, он в течение года пользовался постоянным товариществом мосье Биду, гувернера, изгнанного из семейства одного степного помещика за чрезвычайную вежливость, изысканную любезность и особое внимание к взрослым дочерям помещика, и что мосье Биду нашел в Патрине понятливого и усердного ученика. Другие — и это были барыни — говорили, что Патрин целые дни проводил вовсе не дома, а у графини Подхоржевской, местной помещицы, блиставшей некогда в великосветском кругу Петербурга и удалившейся в глушь вследствие появления двух-трех незваных морщинок на атласном лобике ее сиятельства. Третьи варьировали эту тему на иной лад. Приблизиться к вероятному решению загадки, как мне кажется, можно таким образом: допустив одно и другое из предположений вполовину и приняв во внимание природный ум молодого улана, самолюбие и силу воли, мы поймем возможность влияния мосье Биду и графини, — возможность перерождения.

Как бы то ни было, но Патрин, оставаясь первым кавалеристом в городе и в расположении полка, удержал за собою первое место и на поприще паркетном. Равская, милая, блистательная Равская, при первом же выезде в собрание, заметила Патрина. Заметил ее и он, но не хотел подать и виду своего удивления. Так прошло несколько балов. Раз, как обыкновенно бывает, нечаянный случай вовлек их в минутный разговор. Вальсируя с каким-то Аполлоном во [453] фраке, Равская нечаянно уронила веер как раз у ног Патрина, стоявшего у колонны в зале, с видом невозмутимого спокойствия. Простая учтивость требовала поднять веер и, по окончании тура, возвратить его по принадлежности. Патрин так и сделал. Равская поблагодарила его так мило и так естественно, что герой наш, ожидавший, конечно, обыкновенного «merci, monsieur», невольно опустился в незанятое кресло рядом, и через несколько минут знакомство было сделано. Затем последовал визит к Равским, начались вечерние посещения их дома, катанья на тройках, словом открылся весь цикл тех событий, которые ведут к объяснению в любви и заключаются вступлением в брак. Но делу, завязавшемуся под такими счастливыми предзнаменованиями, не суждено было увенчаться успехом. Отец Патрина не согласился дать благословения на брак сына. Причиною тому была старинная вражда его к деду Равской, когда-то его оскорбившему, — вражда, о которой молодой Патрин до сих пор не знал, но которая глубоко запала в сердце старика. Зная непреклонную волю отца, молодой человек не смел и подумать об ослушании. Ему оставалось только покориться суровому приговору и уехать далеко от тех мест, где он надеялся быть счастливым.

В описываемое мною время Кавказ был приютом всех любителей сильных ощущений и тех, которые, не поддаваясь в горе малодушному отчаянию, старались найти пищу полезной деятельности. Патрин поехал на Кавказ и поступил штабс-капитаном в храбрый драгунский полк. Он скоро заслужил и здесь расположение товарищей и репутацию дельного офицера: молодца на поле битвы и, что на Кавказе считалось в то время редкостию, молодца и на учебном плацу, знатока кавалерийской службы во всех ее подробностях и оттенках.

Грустное прошлое отразилось в характере Патрина особенным психологическим явлением: он сделался страшно разсеян. Не раз случалось товарищам его, среди общей, оживленной беседы, подслушивать странные слова, произносимые Патриным вовсе некстати. Так, например, собираясь пить чай, он обращался к деньщику с приказанием наставить поскорее сапоги, жившему с ним в палатке Бачевскому советовал, во время холодной погоды, укрыться галстуком, [454] разумея под этим тулуп, а с одним офицером, заставшим его молящимся в манеже, едва не поссорился, доказывая, что нет ничего странного, встав от сна, молиться Богу. Впрочем, такого рода странности не мешали Патрину быть добрым товарищем и усердно заниматься командуемым им эскадроном, а в свободное время чтением журналов и книг, даже сочинением стихов и переводами с иностранных языков.

Как человек образованный, Патрин особенно сблизился с Филоновым, несмотря на то, или даже именно потому, что характеры обоих, сходясь в немногом, вообще были противоположны. Но об этом после.

Филонов, богатый барич, получивший прекрасное образование в доме родителей, поступил в военную службу. Острый ум, любезность, ловкость и хорошее состояние скоро выдвинули его из рядов товарищей и доставили успехи в обществе. Пылкий Филонов с увлечением бросился в омут удовольствий и очнулся тогда только, когда здоровье его, потрясенное излишествами всякого рода, расстроилось, а управляющий имением почтительнейше донес, что у его благородия, за продажею с аукциона, из тысячи восьмисот пятидесяти душ, остается сто пятьдесят! Возможности жить прилично, при таком числе душ, Филонов не мог и предположить. Ему оставалось выйдти в отставку и удалиться в деревню; но деревня представлялась ему чем-то средним между Камчаткою и Нордкапом... Пораздумав, он решился перейдти на Кавказ в драгуны... Его манили туда и обаяние походной жизни, и своеобразная природа, и простота нравов жителей, воспетые тогдашними поэтами, а главное — климат, благоприятный для его расстроенного здоровья. По прибытии в полк, Филонову было суждено испытать неудачу в лучшем своем ожидании. Эскадрон, в котором он числился, не пошел в поход, и все просьбы его у полкового командира прикомандироваться к уходящему дивизиону остались тщетны, «Нельзя: держу очередь офицерам и эскадронам!» — угрюмо отвечал полковник Круковский на просьбы Филонова. Делать нечего, должно было покориться необходимости, заняться наблюдением над бытом и нравами туземцев и любоваться панорамою кавказских гор; но — увы! — и тут Филонова ожидало разочарование. Вместо воспетых поэтами героев, он нашел в жителях грубых варваров, а вид гор скоро прискучил ему до тошноты. [455]

Озлобившись против всего его окружающего, он предался чтению туманных философских теорий, наводнявших тогда иностранную литературу, и в это-то время сблизился с Патриным, с которым проводил целые часы, и до того привык к нему, что когда ему случалось, во время походов эскадрона Патрина, оставаться одному, то скука одолевала его до раздражения желчи, до состояния болезненного. Из этого, впрочем, не надобно заключать об идиллическом характере отношений двух друзей. Напротив, вечера проходили у них в нескончаемых спорах, интересовавших тех офицеров и юнкеров, которым случалось быть свидетелями состязаний... Филонов говорил сдержанно, тихо, но едкими сарказмами выводил из себя горячего Патрина: он вскакивал с места, бегал по комнате, хватался за разбросанные книги и вещи. Такие выходки вызвали у Филонова название «немирного ауховца», которое и осталось в полку за Патриным. Дело не ограничивалось словами. С обеих сторон сочинялись стихи.

Вот надпись «к портрету Патрина»:

Патрин — вот сантиментальный,
Немирных Аух наиб,
Рыцарь Витиньки печальный,
Он в Чир-Юрте русский Скриб!
Эскадронное ученье
Он с лорд-Байроном сдружил,
От «Гяура» к построеньям
Он не раз переходил!

Время изгладило из памяти моей окончание этого экспромта, на который Патрин отвечал также стихотворною репликою.

Между более частыми посетителями друзей-оригиналов находился и юнкер Кудлов, беззаботный, веселый малый, с претензиями, однако, на разочарование и страстный последователь отрицательного направления в жизни, проповедуемого Филоновым. Живи он в наше время, он бредил бы Базаровым... Не могу забыть самодовольной улыбки, озарившей лицо его, когда Филонов, выслушав исповедь Кудлова, употребившего, может быть, величайшие усилия заучить несколько страниц из Кузена и его собратий, иронически назвал его Мельмотом! ² [456]

Вместе с Патриным стоял молодой прапорщик Бачевский. Сын медика тифлисского госпиталя, он получил воспитание, которое обыкновенно давалось тогда молодым людям, предназначавшим себя к военной службе. Это значит, что он умел читать, писать, делая пропасть орфографических ошибок, и знал с грехом пополам первые четыре правила арифметики. Блистательное дело нижегородских драгун под Элису доставило ему на 17 году от роду знак отличие военного ордена, или, как обыкновенно его называют, солдатский Георгий, и прапорщичьи эполеты. Собой был он очень хорош, но хорош как ребенок. Голубые глаза, осененные длинными ресницами, тонкие уши, персиковый пушок на розовых щечках делали его похожим скорей на девушку, чем на драгунского офицера. Ровный, спокойный характер, застенчивость, нежный, серебристый голос еще более увеличивали это сходство. Витинька — так звал Бачевского весь полк — обратил на себя внимание Патрина, и ему жаль стало ребенка, отторгнутого от родной семьи, в то время, когда он нуждался еще в ее попечениях и ласках. Жаль ему было также, что плохое образование не даст ему возможности развить способности свои среди трудов и опасностей боевой жизни. Патрин решился пополнить, на сколько было в его силах, образование Витиньки, развить его характер, из ребенка сделать человека. Он пригласил Бачевского жить вместе, занимался фронтовым его образованием, в свободное же время читал ему вслух книги и журналы, заставлял на бумаге излагать прочитанное, объяснял интересовавшие юношу явления мира физического и нравственного. Через несколько месяцев Патрин так привязался к своему питомцу, что не расставался с ним ни на минуту. Было что-то трогательное, что-то материнское в любви его к Бачевскому. Филонов объяснял это чувство по своему. Он говорил, что Патрин вступил в тот возраст жизни, который природа назначила для жизни семейной, для чувства отца, и что именно любовь Патрина к Витиньке — это любовь отца к сыну, и что заслуги со стороны первого он в этом не видит.

Обращаюсь к рассказу о себе.

Чрезвычайно довольный в душе гостеприимством Патрина, я занял уголок в его палатке, достал из чемоданчика [457] мундир из тонкого сукна, оделся и пошел являться полковому командиру.

Полком командовал тогда «рыцарь без страха и упрека», известный полковник Круковский. Он жил в саманном ³ домике — единственном тогда кирпичном строении в Чир-Юрте.

Доложив о себе через ординарца унтер-офицера, я услышал голос: «войдите», и вошел в комнату.

Против входных дверей, на складном кресле у стола, сидел полковник. Это был высокий мужчина, лет 45, брюнет, с проницательным взглядом из-под нависших бровей, с длинными усами, висевшими до третьей пуговицы сюртука, со строгим выражением лица. Мною овладело невольное чувство уважения и страха...

При входе моем, полковник медленно снял с головы черную косматую папаху, которую, по кавказскому обычаю, постоянно носил в комнате, и, кивнув слегка, в виде приветствия, приподнялся с кресла.

— Честь имею явиться, г. полковник, переведенный из Каб-го полка такой-то!

— Здравствуйте, «юнкарь» — так всегда выговаривал он слово юнкер. — Я получил письмо от вашей матушки. Она просит меня о покровительстве вам... Напишите ей от меня, что это лишнее. Рекомендаций я не терплю, покровительства не понимаю... Служите честно, деритесь как нижегородец, и все будет хорошо... В делах бывали?

— Был, г. полковник, под Хасав-Юртом и при блокаде горцами крепости Внезапной.

— Ну и прекрасно! Ступайте к полковому адъютанту и скажите, что я назначаю вас в 8-й эскадрон. Пусть отдаст в приказе по полку.

— Слушаю, г. полковник!

Круковский надел папаху Это значило, что аудиенция кончилась, и я, сделав весьма неловко налево кругом, поспешил выйдти вон.

— Юнкарь! — раздалось вслед за мною.

Я воротился.

— Я забыл сказать вам, — сказал полковник, снимая [458] папаху, — вот что: может случиться, что вам понадобятся деньги — почта здесь ходит один раз в месяц — тогда приходите ко мне. Я дам вам в займы, разумеется, если вы будете того стоить. А налево кругом научитесь делать лучше...

И снова надел папаху.

На этот раз несчастное налево кругом вышло еще хуже, и я, не помню как, вышел из комнаты.

Ласковый прием полковника тронул меня до глубины души и сделал меня восторженным его почитателем,

______________________

Жизнь в Чир-Юрте кипела в это время деятельностию. Полк обстроивался. С раннего утра, по бою барабана, по возам, собирались на плац повозки офицерские и солдатские, также казенные конные и воловые фуры и под охранением прикрытия из 50-80 человек отправлялись в ближайший Султан-юртский лес за бревнами и плетнем. Между тем, месился и приготовлялся саманный кирпич, а из высушеннаго строились казармы, конюшни, офицерские дома. Внизу, на долине, образуемой течением Сулака, устраивались две слободки с полковыми хозяйственными заведениями и помещением для нижних чинов.

В ожидании более надежных укреплений, два фаса четыреугольника, образуемого помещением полка, оберегались небольшим рвом с промежутками для ворот, заставленными деревянными рогатками. Два другие фаса примыкали к спускам к стороне слободок. Понятно, что при таком не совсем безопасном устройстве лагеря необходимо было принимать усиленные меры предосторожности против многочисленных шаек горцев, то и дело рыскавших поблизости, в надежде поживиться на наш счет. Ежедневно наряжался дежурным очередной эскадрон, в котором лошади были оседланы, люди находились при своих местах, а ночью даже при оружии. Кроме того, днем назначались разъезды к Миатлинской переправе на Сулак, в пяти верстах от лагеря, и далее к хребту Хуттум-Баш, а ночью три смены разъезда к небольшому укрепленьицу, где помещался наш конный лазарет, близь аула Султан-янги-Юрт. Так как последние разъезды делались в направлении к мирным аулам, где большой партии хищников пробраться было трудно, то начальство над ними поручалось очень часто юнкерам. Наконец, ночью весь [459] лагерь оцеплялся часовыми, поставленными у рогаток, и отдельными постами по берегу реки, в слободках. Дежурными по цепи назначались офицеры, дежурными по фасам юнкера. Следовательно, довольно было служебных занятий и для нашего брата юнкера. Прибавьте к этому ученье верховой езде, о которой я до тех пор не имел понятия, обучение ружейным приемам и маршировке, о которых мои понятия были весьма смутны...

А тревоги?.. Впрочем, тревогами я не тяготился. Скажу более: они мне нравились, в особенности ночные.

Представьте себе темную южную ночь... Все тихо, все спит в лагере; светится только огонек в казармах дежурного эскадрона да слышен осторожный, вполголоса, оклик часового на офицера или юнкера, поверяющего цепь... Но вот кто-то скачет с поля к рогатке — часовой приготовляет ружье, щелкнул взвод курка, раздались спешные шаги дежурных… Несколько человек прошли к дому полковника... Вероятно, лазутчики дали знать о прокравшейся партии хищников. А! Вот грянул барабан и залился знакомою дробью... Тревога!.. Дежурный эскадрон засуетился. Раздается команда: са-а-адись, равняйсь справа по три, рысью, марш!

— Второму дивизиону седлать и выезжать по кумтер-калинской дороге, третьему седлать и ждать приказания! — говорит полковой адъютант, подскакивая к столпившимся офицерам.

Эскадронные командиры бегут к своим частям передавать полученное приказание. Драгуны, кто в куртке, кто в шинели, спешно седлают коней...

Слышны крики: живо! не зевать! не спать третий взвод! выводи!

Вахмистр, с пеною у рта, подскакивает к замедлившемуся взводу...

— Да выводи же! — кричит он, топая ногами. — Ох уж мне этот взвод!..

Но вот и второй дивизион потянулся рысью. Сзади ногоняют вскачь отсталые, большею частию заспавшиеся юнкера или офицеры из молодых.

Полковник ускакал уже с дежурным эскадроном.

И снова все затихло в лагере...

Поутру эскадроны возвращаются домой. Полковник на своем белом иноходце проезжает мимо рядов и благодарит драгун за скорый сбор на тревогу. [460]

— Спасибо, ребята! Спасибо, молодцы! — говорит он.

— Рады стараться, ваше высоблагородие! — гремит в рядах.

— Песенники на правый фланг!

И песенники рысью несутся из взводов вперед и выстраиваются в два ряда впереди колонны. Звенят бубны и тарелки, заливается рожок...

— Валяй полковую! — Песенники запевают:

Нижегородские драгуны
Маркитанта любят.
Ружье складут,
В духан идут
И там себя не губят!
За здоровье пьют Царя,
Кругом стаканчик ходит,
И лишь вечерняя заря
В казармы их прогонит!

А в другом эскадроне поют протяжную элисуйскую:

Как стояли мы с отрядом
С генералом храбрым Шварцом,
Выходил султан ⁴ за горы (bis)
С некрещеною ордой. (bis) [461]

Султан вздумал бунтоваться,
С своей жизнью расставаться:
Служил русскому Царю, — (bis)
Передался ко Шмелю ⁵.(bis)

Укреплялся Элисуйский
На завалах, между скал —
Мы и тут к нему явились,
Его грозный час настал!..

Бывали и такие случаи:

Проснешься поутру, выйдешь из палатки, а там лентой тянутся под гору на водопой к Сулаку эскадроны. Посмотришь — нет одного дивизиона!

— А где второй дивизион? — спросишь проходящего мимо писаря.

— Ночью летучка ⁶ пришла. В Шуру ушел.

В таком случае драгуны выходили как можно тише, чтобы соседние мирные горцы не успели предупредить своих немирных собратий, между которыми имели часто родных и приятелей.

В отсутствие эскадронов все в каком-то беспокойстве. Что-то поделывают товарищи? Да и где они? Конечно, где они, знает полковой командир; но он неразговорчив и выпытать от него что либо очень трудно. А тут, Бог весть, откуда разносится слух, что они были в жарком деле, разбили, конечно, неприятеля в пух и прах, но и сами понесли большую потерю: тот убит, те ранены. Пожалеешь товарищей, а глядишь, чрез несколько дней они возвращаются подобру, поздорову. Случалось, впрочем, что слухи отчасти оправдывались.

Сборы в поход были у нас крайне коротки. Например, предписание о выступлении в поход в Акушу в 1846 году было получено 11 октября, в три часа по полудни, а в четыре с половиною 1-й и 4-й дивизионы стояли уже на полковом плацу для выслушания молебна, в полной готовности, имея с собой десятидневный запас провианта и на трое суток фуража...

Встанешь поутру, придешь в эскадрон, к старшему вахмистру. [462]

— Здравствуйте, Владимир Иванович!

— Bon jour, monsieur! — скажет он, — a не угодно ли вам будет на кордочке прогуляться?

И если он в добром расположении духа, то велит оседлать Горчицу, кобылу самых спокойных аллюров, а когда бывал не в духе или сердит на кого, то посадит на Горюна, тряского до невероятия мерина. После получасовой езды на нем у меня каждый раз непременно болели грудь и поясница, разумеется, до тех только пор, пока я не привык к езде.

Владимир Иванович был замечательная личность. Побочный сын жандармского штаб-офицера в одном губернском городе, он поступил в гимназию, из 3-го класса которой должен был выйдти после смерти отца, дававшего ему средства к жизни. Матери лишился он еще ранее. Что оставалось делать бедняге? В городе, где он жил, стояли штабы драгунской дивизии И-ского полка. Не думая долго, Владимир Иванович поступил в драгуны на общем двенадцатилетнем праве; ловкий, видный собою, на восьмом году службы он был произведен в старшие вахмистры и пришел на Кавказ с эскадронами, назначенными на укомплектование состава Нижегородского полка.

Но та среда, в которой до сих пор вращался Владимир Иванович, не могла удовлетворить бывшего гимназиста, и постоянною целью его было приобретение знакомства с юнкерами. Заводил же он знакомство очень оригинальным образом.

Случалось это большею частию по воскресеньям и праздничным дням, когда все мы собирались к обедни в церковь. Владимир Иванович покупает свечку и идет сам ставить ее перед местными образами, но, проходя, или толкнет, как бы нечаянно, юнкера, с которым желает познакомиться, или наступит ему на ногу.

— Ah! Mille pardons, monsieur! — говорит он, или: veuillez m’excuser, monsieur. Вот мы каковы, дескать, и по-французски знаем!

После обедни подходит он опять к юнкеру и в самых отборных выражениях, но уже по русски, повторяет свои извинения. Затем знакомство считается сделанным.

Со мною сошелся он поближе, и вот по какому случаю:

Раз как-то, в дежурство нашего эскадрона, боясь [463] опоздать на тревогу, которую ожидали в эту ночь, я остался ночевать в казармах, уселся за столиком у свечки и стал читать «Peau de chagrin», Бальзака. Было далеко за полночь. Меня клонила дремота, и, держа в руках книгу, я то и дело невольно закрывал глаза...

— II existe cependant dans la nature... — раздалось сзади меня.

Я обернулся. За мной стоял Владимир Иванович и читал книгу из-за моих плеч. Пользуясь свободным временем — тревоги, против ожидания, не было — рассказал он мне историю своей жизни и, чуть не со слезами на глазах, просил давать ему для прочтения книги, которые, как ему было известно, я брал у Филонова, Патрина и у других товарищей.

Владимир Иванович кончил карьеру свою очень печально. Произведенный за отличие в делах в офицеры, он увлекся вертлявою наездницей какой-то труппы акробатов, приезжавших в Чир-Юрт, и женился на ней. Хорошенькая наездница оказалась дурною женою, и Владимир Иванович, удостоверясь в неисправимости своей подруги, стал пить, пить и наконец спился с кругу, был исключен из полка и умер где-то под тыном... Мир тебе, старый камрад!

______________________

Поездив с полчаса или промаршировав по плацу шагами трех приемов, выйдешь за вал шагов на пятьдесят — дальше ходить было опасно и потому строго запрещено — полюбуешься степью, тянущеюся к Каспийскому морю, полюбуешься цепью гор Салатау, спустишься в слободку, зайдешь в духан узнать, не привез ли наш маркитант, Ростом Кастанович, чего нибудь по съестной части: балыка, шамаек и т. п. А тут идет полковник, в длинном, до пят, кавказском сюртуке, в фуражке в белом чахле, надетой на затылок, с толстейшей палкой в руке. Остановишься, сделаешь ему фронт. На Кавказе, и в былое время, шапок снимать перед начальством не полагалось.

— Здравствуйте! — скажет он.

— Здравия желаю, г. полковник!

Раз встречаю его: я был в очках. Надобно сказать, что, крайне близорукий от природы, я с тринадцати лет принужден был носить очки, потому что не мог следить за задачами, которые в гимназии учитель математики объяснял [464] на черной классной доске. Вскоре я привык к ним до того, что снимал их только тогда, когда ложился спать. Поступив на службу, я увидел себя в затруднительном положении. Расстаться со сделанной привычкой было крайне тяжело, а носить очки юнкерам не дозволялось. Даже для офицеров разрешение это стоило многих хлопот и разъездов для освидетельствования степени порчи зрения докторами дивизионными и корпусными. К счастию, мелочность в соблюдении всех тонкостей, требуемых формою, не была в ходу у кавказского начальства, и в короткое время службы моей в К-ском полку я носил очки постоянно. Раз только именно на смотру генерала Фрейтага для опроса претензий, я вышел во фронт без них; снимал их также, когда приходил по какому нибудь делу к командиру полка, добрейшему Вик. Мих. Козловскому.

Перейдя в драгуны, я всячески остерегался, чтобы не попасться в очках полковнику Круковскому, и поспешно снимал их, завидя его издалека. На этот раз я встретился с ним лицом к лицу, на крутом повороте в переулок с большой улицы в слободке. Прятаться было поздно. Я сделал фронт.

Сурово посмотрел на меня Феликс Антонович.

— Это что за франтовство? — сказал он.

«Франтовство!», — подумал я с горечью. «Еслиб вы знали...» Но слова замерли на губах.

— Слушайте, юнкарь, — медленно продолжал полковник, подойдя ближе ко мне и взяв меня за пуговицу шинели, — если я когда либо еще раз увижу вас в очках, то будет нехорошо, больно нехорошо!..

И, опираясь на толстую палку, он пошел в гору к лагерю.

Как было мне понять эту угрозу? Смысл ее выяснился для меня чрез несколько дней.

Выходя как-то из дому, я снова встретился с Круковским... Несчастные очки были на мне... Я с ужасом ожидал, что будет... Но полковник, не подавая вида, что заметил меня, остановил проходившего мимо фурштата и зоговорил с ним. Разумеется, я исчез как мог скорее за первым же попавшимся углом, благословляя в душе доброго начальника. Мне стало ясно, что враг всякой формалистики, Круковский считал все-таки не лишним напомнить молодому [465] человеку, что не следует бравировать тем, что запрещается. Но что полковник не придавал особенного значения отступлению от принятого порядка, это он доказал тем, что выразил угрозу свою в особенной туманной форме.

После узнал я, что он спрашивал моего эскадронного командира, точно ли я близорук.

______________________

Месяца через полтора по прибытии моем в полк, Патрин переселился в выстроенный им собственный домик. Бачевский последовал за ним, Кудлов нанял комнатку у семейного солдата в слободке. Патрин приглашал к себе и меня; но я уже имел свой угол. Обзавелся же я недвижимою собственностью вот по какому случаю.

Однажды ко мне в палатку вошел прапорщик А-тный, с крайне озабоченным видом.

— Что с вами, дорогой Петр Федорович?

— Да что, батюшка, дело дрянь! Стройка разорила. Ошибся в размере дома и для одного он вышел велик; притом, дорог, да одному и стоять скучно будет. Турлука (хвороста) пошло почти на десять рублей...

— А что же весь-то дом вам стоит?

— Да около 25 рублей!

— Знаете что? Не продадите ли вы мне половину его в вечное и потомственное владение?

А-тный улыбнулся,

— Признаюсь, что я и шел-то к вам именно с целью сделать такое предложение, — сказал он, — да думал, что вы не расстанетесь с Патриным.

— Отчего же? Конечно, я привык к нему, но мысль иметь собственность слишком обаятельна и у меня нет сил ей противиться. Ну-те, по рукам!

Дело тут же было кончено, и за 12 руб. я сделался обладателем целой половины дома! На другой день я перебрался на новоселье.

Дом был из хвороста (турлучный), густо обмазанного глиной с саманом, с тростниковой крышей, и чисто выбелен внутри и снаружи. Дверь с улицы вела в крошечные сени, из которых налево был вход в кухню, а прямо в комнату с большим итальянским окном. Правая половина комнаты досталась в мое обладание; к ней принадлежала и [466] правая половина окна, перед которым стоял довольно длинный стол.

А-тный, приглашая меня жить с собою, имел, как оказалось впоследствии, тайную цель. Он начал заниматься французским языком и нуждался в руководителе. Разумеется, я охотно помогал ему небольшим запасом знаний в этом языке, вынесенном мною со школьной скамейки и развитым несколько впоследствии трудами и чтением.

Как соквартирантом, я был очень доволен А-тным. Целые дни, исключая времени служебных занятий, он проводил за книгами, беспрестанно роясь в лексиконе Ольдекопа и доискиваясь собственными усилиями смысла в прочитанном, прибегать к помощи моей только в тех случаях, когда решительно не мог добиться толку. Иногда, развернув предо мною книгу, он прямо переводил с французского на русский, приискав заранее в лексиконе непонятные для него слова.

Настойчивость его в объяснении значения слов, на основании производства от корня, приводила иногда к смешным результатам. Нe могу забыть, как он, читая однажды в истории Ляме-Флери рассказ о Людовике Святом, обратился ко мне с улыбкою.

— Что такое, Петр Федорович?

— Да вот, смотрите: ошибка, и тем более непростительная, что помещена в учебнике. Представьте: тут говорится, что Людовик Святой после смерти расстрелян из пушки!.. Во первых, автор видимо смешал обстоятельства и поместил здесь рассказ о развеянии праха нашего Лжедимитрия, а во-вторых, и это главная ошибка: ведь тогда не знали ни пороха, ни пушек...

А-тный слово canonise (причтенный к лику святых) перевел: расстрелян из пушек!

Когда, успокоившись от невольного смеха, я объяснил А-тному, какого он дал маха, он страшно сконфузился и просил, ради святого, не рассказывать про это никому, в особенности же Патрину и Филонову, насмешек которых он боялся, как огня.

А-тный был добрый и тихий малый, но крайне несчастлив по службе. Восемь лет сидел он в одном чине, что особенно огорчало его, потому что служба была для него единственным средством к существованию, а с чинами [467] увеличивалось жалованье. Это печальное обстоятельство имело на него такое влияние, что всякий разговор о чинах и производстве выводил его из себя. Он делался придирчив, несносен и только дня через три входил в обычную колею.

______________________

Время шло летом быстро. Скуке места не было. Каждый вечер я проводил то в обществе Грузин, то между Русскими. Объясню значение этого названия двух партий, разделявших некоторое время общество нашего полка.

Много прошло времени с тех пор. Весь прежний состав полка переменился, да и не раз. Даже из лиц, про которых мне приходится говорить, скрывая фамилии их под псевдонимами, едва ли двое, трое, сколько я знаю, находятся еще на службе. Остальные пропали бесследно: частию убиты или умерли, частию живут на покое где нибудь в отдаленных уголках обширной России. Притом, в кратковременном разединении полка на две партии не было ничего противного законам чести, и славные дела Русских под Кутешами, Салтами, Гергебилем и в Чечне связали их с Грузинами в неразрывное целое...

Вот почему я не считаю нарушением скромности упомянуть об этой особенности, придававшей полку своеобразный характер.

До 1846 года драгунский полк на Кавказе состоял из 6 действующих эскадронов и одного пешего запасного; но, с переселением полка из Грузии в Дагестан, где для него открывалось более широкое поприще действия, признано было необходимым довести число действующих эскадронов до десяти, по образцу прочих драгунских полков в России. Вследствие такого распоряжения были составлены два дивизиона (4 и 5) из взводов 8 русских полков и присоединились к своему полку, на походе, в Екатеринограде.

Как водится, офицеры полка дали прибывшим собратам обед, те ответили тем же; но слитие общества в одно не клеилось. Прибывшие с первого же раза получили название Русских и, в свою очередь, назвали других Грузинами, как переселившихся из Грузии, где полк стоял более сорока лет. Несмотря на наружную вежливость, обе стороны не сближались между собою... Постараемся рассмотреть причины этого явления. [468]

Офицеры прежнего состава полка были большею частию народ бывалый, закаленный в боях и сильный тем духом, который составляет особенность всех старых кавказцев. Незнакомые с тонкостями фронтовой службы, которыми отличались вновь прибывшие, но гордые сознанием собственного достоинства, они, к удивлению своему, нашли, что и им, старым служакам, придется поучиться кое-чему от прибывших, чтобы не делать резкой разницы во фронте. Самолюбие было задето.

В самом деле, нельзя было не любоваться прибывшими дивизионами. Лошади, мастерски выезженные, держали верный аллюр, при смирно — стояли, как вкопаные... Люди, выбранные из лучших в полках, сидели однообразно, молодцами... Про офицеров нечего и говорить. Не было одного условия, в боевой жизни главного: не было у солдат того спокойного, самоуверенного взгляда, не было свободы и удали в движениях, не было бойкой речи, характеризующих кавказцев. Последние сидели на конях хотя и крепко, но всякий молодец на свой образец, и посадкой своей приводили в ужас новоприбывших служак, из которых многие состарелись в убеждении, что малейшее отклонение носка в поле, или каблука от вертикальной линии, соединяющей с ним глаз, чуть ли не грех смертный. Сухие, мускулистые кони махали головами во фронте, на аллюрах беспрестанно сбивались, а галопировали, как галопируют резвые питомцы степей, не прошедшие чрез хитрую школу известного мучителя лошадиного рода — Боше.

Этого мало: живя до сих пор при совершенно различных условиях, Русские имели свои особые воспоминания, особые интересы от Грузин... Сойдясь вместе, первые, покачивая недоверчиво головами, выслушивали полумифические рассказы о подвигах Нижегородцев, часто не клеившихся с теми тактическими правилами, приложение которых к делу они имели случай столько раз наблюдать на блестящих маневрах, приводивших в удивление даже иностранцев, Да и как они могли верить, например, хоть тому, что при взятии одного завала драгуны на конях взлетели на гору и спешились уже чуть не на плечах неприятеля, тогда как на маневрах это сделалось бы совершенно другим образом: спешились бы у подошвы горы, отвели бы коноводов назад, а спешенный взвод, равняясь на середину, беглым шагом пошел бы на [469] приступ. Неверующие и не подозревали, что чрез несколько месяцев они сами таким отчаянным способом овладеют аулом, который защищал Шамиль!

В свою очередь, Грузины насмешливо улыбались при разсказе старого капитана К. о том, что уже десять лет, как на корпусных смотрах его эскадрон ставится в приказах первым нумером по пригонке седел, мундштуков и вальтрапов.

Итак, за немногими исключениями, офицеры обеих партий холодно смотрели друг на друга... Первый шаг к сближению сделан был после кутешинского дела, когда прибывшие драгуны, соревнуя в славе со старыми Нижегородцами, явили чудеса храбрости.

______________________

В октябре 1846 года, Шамиль, с огромным скопищем горцев, вторгся в Акушу и Дагестан и занял несколько аулов. В состав собиравшегося против него отряда, вызваны были и драгуны. Полковник Круковский назначил 1 и 4 дивизионы, под командою старшего в полку штаб-офицера, подполковника. Это был крайне самолюбивый, неуживчивый человек, с большими странностями. Переменив за время службы своей несколько гусарских полков, он перешел в бывший Уфимский казачий, но, не получив награды ни за хивинскую, ни за другие экспедиции, поступил, в надежде отличиться, в нижегородские драгуны. Здесь, с первого же дня прибытия в полк, подполковник не сошелся с новыми сослуживцами. Держа себя гордо в отношении к офицерам, он утомлял всех и каждого рассказами о своих более чем сомнительных подвигах в хивинских степях, прибавляя, что один раз чуть не взял в плен хана, в другой едва не захватил каравана с ханскими сокровищами...

Выше я упомянул, как быстро приготовились дивизионы к выступлению. Все горячо спешили померяться со врагом, в особенности Русские, надеявшиеся отличиться в глазах своих товарищей-соперников. Общую радость возмущало лишь то, что командовать драгунами был назначен нелюбимый подполковник; но, как старшего в полку, обойти его без причины было бы несправедливо. Его странная, закутанная в теплый плащ фигура дисгармонировала с лихим видом Нижегородцев. На привале он надевал теплые, [470] глубокие калоши, усаживался к отдельному костру и при всяком случае придирался к офицерам. Задумывались драгуны над печальною развязкою, которая предстояла им, если бы пришлось действовать отдельно под командою такого начальника; по счастию, благодетельный случай устроил все к лучшему.

Изложу возможно короче ту славную долю участия, которая пала на Нижегородцев при взятии аула Кутеши.

14 октября весь отряд сосредоточился в ауле Оглы, в Северном Дагестане. Ночью лазутчики дали знать, что Шамиль с 7 000 горцев занял, находившийся верстах в десяти, аул Кутеши. Покровительствуемые густым туманом, войска наши двинулись к этому аулу, имея в авангарде драгун, шедших крупной рысью. Подойдя к аулу, в ожидании далеко отставшей пехоты, подполковник командует: шагом, потом стой, к пешему строю слезай, и посылает офицера сказать командиру 4-го дивизиона, чтобы он обошел аул с противоположной стороны и сделал то же самое. Произнесенная невнятно, команда была понята иначе... 1-й дивизион взлетает по скалистой горе в ворота аула, опрокинув вышедшую на встречу конницу, и спешивается. 4-й дивизион сообразуется с действиями 1-го, и в четверть часа большая часть аула занята нашими... Подоспевшая пехота докончила дело, а драгуны, собрав своих и выйдя из аула, блистательной атакой успели опрокинуть к Ходжал-Махинскому ущелью Хаджи-Мурата, спешившего на помощь с 3 000-ю кавалериею. Вся честь этого дела, бесспорно, принадлежит драгунам. Интересно, что подполковник, грозивший в начале дела отдать под суд эскадронных командиров за неисполнение его команды, приписал успех своим распоряжениям, утверждая, что он сам повел драгун марш-маршем в тесные улицы аула...

Вечером жженка голубоватым пламенем осветила офицерский бивуак и положила начало сближению партий.

После блестящей встречи, при пальбе из орудий, в Темир-Хан-Шуре, командующим войсками князем Бебутовым, ожидавшими нас у ворот форштата с двумя хорами пехотной музыки и со всем народонаселением, упоенные славою драгуны воротились в Чир-Юрт. Нет слов рассказать, с какою радостию встретили их товарищи!

Особенное внимание обратил на себя 4-й дивизион. Нельзя было узнать людей. Откуда взялись смелый вид, [471] самоуверенность, удаль в песнях! Дело в том, что они узнали себе цену.

Нельзя, однако, сказать, чтобы все офицеры одинаково восторгались успехом своих товарищей... Многие завидовали счастливцам, имевшим случай отличиться. В числе их был Филонов, который и на этот раз хлопотал о прикомандировании, но получил от полковника тот же ответ: «нельзя, держу очередь офицерам и эскадронам!». Но он, что называется, отвел душу и нашел исход накипевшей на сердце жолчи. Услыхав рассказы офицеров про подвиги подполковника, он написал на него стихи, начинающиеся так:

Упрочив славу Воронцова,
Кавказ едва не покоря,
Чуть не отдав под-суд Зубкова ⁷,
Сидел он у костра.

Оканчиваются стихи следующими мечтаниями героя:

Мои деянья слишком громки,
Чтоб оценили их теперь:
Умолкнет зависть, — и потомки
Мне славы в храм отворят дверь!
Мою могилу увенчают
И памятник воздвигнут мне,
И с Воронцовым прибивают
Портрет мой рядом на стене.
Пройдет сто лет — героем драмы,
Как Велисарий буду я.
Ее играют. Плачут дамы,
Вся публика поражена,
В восторге хлопает в ладоши...
Но сыро здесь... Лукьян ⁸, калоши!

Стихи эти имели в полку громадный успех. Их тотчас же выучили наизусть, декламировали и пели, иногда даже в присутствии самого подполковника, который долго не мог сообразить, что заключается в них — неловкая похвала или едкая насмешка.

______________________

Еще более сарказма заключали в себе другие стихи Филонова. Он коснулся в них духа раздора партий, разделявших полк, и осмеял дуэли, начавшие у нас входить в моду. [472]

Слыхали ль вы, что есть пустырь,
Его Чир-Юртом именуют,
И в нем недавно монастырь
Нижегородский формируют.
В нем настоятель жизнью строг,
Суров, как древних Греков бог.
Меж келий он уныло бродит,
И грусть на братию наводит.
Кто подойдет к нему, что спросит,
Он, в землю устремив глаза,
Едва лишь внятные слова,
Как бы молитву, произносит.
Сказал — и в келию свою
Он путь смиренно направляет
И только искоса взирает
На буйную свою семью.
За то монахи-забияки
За крест готовы хоть до драки...

Между прочим, автор говорит, что, быв свидетелем постоянных распрей, оканчивавшихся часто поединками, он, опасаясь за собственную жизнь, должен был уехать в Россию, прожил там несколько лет, но, по совету медиков, будто бы снова приехал на Кавказ. Любопытство завлекло его в Чир-Юрт, и что же он увидел? Чир-Юрт превратился в обширное кладбище! Надписи на могильных крестах свидетельствовали, что все погибли на дуэлях...

______________________

Наступила глубокая осень, потом зима, т. е. постоянные дожди, резкий ветер и слякоть. В долине Сулака снег выпадает редко и держится лишь несколько часов. Бывают исключения, но редко. Прогулки по лагерю стали неудобны. Появилась неприятная гостья — скука...

И вот однажды, когда мы собрались у Патрина, его посетила вдохновенная мысль устроить театр. Предложение было принято с восторгом. В тот же вечер были собраны все наличные издания комедий и водевилей, несколько нумеров «Пантеона и Репертуара», выбрали пьесы, разделили между собою роли и начали совещаться о материяльной стороне предприятия. Затруднение оказалось одно: в лагере не нашлось помещения для театра. Единственное удобное строение были мастерские казармы; но они могли быть отстроены не ранее месяца, а мы решили сыграть первый спектакль чрез полторы недели. Нашли, однако, возможность помочь горю. [473]

В версте от нашего лагеря, у моста, близ реки Сулак, была устроена небольшая крепость, постоянно занимаемая пехотным гарнизоном. Мы решили просить баталионного командира уступить нам на время какую нибудь казарму. Зная баталионного за доброго, обязательного человека, благоговевшего пред кавалерией, в согласии его мы были уверены. В самом деле, на другой же день Патрин объявил, что дело устроено и что нам отведено очень недурное помещение для нашей затеи. Затем собрали с участвующих в спектакле деньги на устройство сцены, занавеса, декораций и прочих потребностей и отправили в Шуру кунака из Татар соседнего аула за покупкою необходимых материалов. Нарисовать занавес и декорации и гримировать актеров взялся поручик Шан-Гирей и дело свое исполнил прекрасно. Оркестр составили из аматеров, офицеров и юнкеров, и избранный капельмейстер, поручик Крупский, очень удачно подобрал музыку к незнакомым куплетам. Что касается до распределения ролей, то, за отказом двух наличных полковых дам участвовать в спектаклях, пришлось отдать женские роли юнкерам... К счастию, и это дело уладилось благополучно, и некоторые женские роли выполнены были более чем удовлетворительно.

Роли были выучены в два дня и начались репетиции. Так как театр был устроен в версте от нашего лагеря, то на репетиции мы ездили верхом и при оружии... Не думаю, чтобы где нибудь составлялись репетиции, на которые артисты приезжали бы вооруженными, не исключая и театра, устроенного французами во время крымской кампании в Камыше, потому что он находился среди своего лагеря, далеко от расположения неприятельских войск. Первая же репетиция показала, что роли были выучены твердо; но, по совершенной непривычке к сцене и незнанию сценических приемов некоторых из актеров, опытнейшим из нас пришлось усердно заняться ими, чтобы не ударить лицом в грязь при представлении. Поэтому тут же положили каждую репетицию играть пьесы, a не ограничиваться чтением ролей. Последствия подтвердили действительность этой меры.

Время шло быстро в приготовлениях к спектаклю, и скоро занавес и кулисы были готовы... Сделана была генеральная, окончательная репетиция, и, писанные полковыми калиграфами [474] из писарей, афиши возвестили, что 6 декабря, на чир-юртском театре, любителями представлены будут водевили: «Булочная или петербургский немец» и «Покойная ночь».

Но я еще не говорил ничего о составе труппы.

Она состояла из Патрина, Филонова, меня и еще нескольких офицеров и юнкеров. Желая выставить любимца своего Бачевского, Патрин, выбранный нами в режиссеры, назначил ему небольшую роль Машеньки в водевиле «Булочная» и усердно занимался с ним, приготовляя его к сцене; но, как говорится, дело не выгорело... Правда, в отношении наружности, Бачевскому, наряженному в платье жены полкового казначея, позавидовала бы не одна записная актриса, но беспамятность и отсутствие всякой способности к сцене заставили Патрина, на предпоследней репетиции, заменить Витиньку другим, хотя не столь миловидным, но более способным актером.

Собираясь устроивать театр, Патрин доложил о том полковому командиру, который охотно дал на то свое согласие и с благодарностию принял приглашение на первое представление.

Наступило 6 декабря. В 6 часов по полудни мы были совершенно готовы. Стеариновые свечи, воткнутые в штыки, обрамливали рампу сцены; другие, образуя канделябру о трех бра, украшали стену казармы, уставленной, за неимением кресел и стульев, рядами скамеек для зрителей. Впрочем, было несколько и кресел; но их прислали с деньщиками для себя полковник, один маиор и женатые офицеры, хлопотавшие о возможном комфорте для своих жен. Публики собралось очень много. Были даже приехавшие нарочно из Темир-Хан-Шуры, что особенно льстило самолюбию нашему и возбуждало желание отличиться перед гостями. Первые ряды были заняты штаб-офицерами, дамами и эскадронными командирами; на задних скамейках сидели младшие офицеры и юнкера; в глубине казармы толпились унтер-офицеры, писаря, солдаты и виднелось несколько женских головок из слободки, в кокетливо накинутых платочках. В шесть с половиною часов оркестр (две скрипки, контрбас, две флейты, кларнет, барабан) заиграл полковой марш, исправлявший на этот раз должность увертюры. По окончании его, взвился занавес, на котором стараниями Пиан-Гирея была изображена лира среди воинских доспехов, окруженная сиянием. Началось [475] представление... Оно удалось как нельзя более, и артисты-любители вознаграждены были, за доставленное зрителям удовольствие, такими аплодисментами, какие вряд ли выпадали на долю и знаменитейшим сценическим художникам. Кроме шуток: дежурный в лагере, по фасу к стороне моста чрез Сулак, был испуган отдаленным шумом до такой степени, что счел нужным обратить на это обстоятельство внимание дежурного по цепи... Можно представить себе, каков был шум на месте, когда он был так ясно слышен в лагере! В особенности усердно хлопали задние ряды. Когда же они увидели, что сам полковник подал знак одобрения, то, руководствуясь военным правилом: «рады стараться», просто выходили из себя, крича и топая изо всех сил.

В этом спектакле, как действующее лицо, Патрин не участвовал. Ему и без того было пропасть дела по устройству театра и по обязанности режиссера. Однако, он успел скропать куплеты для водевиля «Покойная ночь», придав им колорит местности. Именно он дополнил заключительный куплет, оканчивающийся припевом

Покойной ночи, господа!

тремя строфами. Вот последняя из них:

Пускай Хаджи-Мурат тревожит
Наш лагерь — это не беда:
Он нам вредить никак не может...
Покойной ночи, господа!

Под влиянием приятного впечатления отправились гости и артисты домой в лагерь. Их поезд представлял оживленную картину. Около сотни всадников, вооруженных с головы до ног, окружили единственные в Чир-Юрте пролетки, в которых ехали полковые дамы... Впереди скакали несколько человек, в роде авангарда; по правой руке, к стороне нагорной цепи, гарцовали патрульные юнкера... И все это весело болтало, шутило, смеялось... К довершению удовольствия, поезд озарился блистательной иллюминацией. Вспыхнули палы...

Во многих местностях на Кавказе есть обычай выжигать осенью оставшуюся на корне сухую траву; образовавшаяся от этого пожара зола составляет отличное удобрение для почвы, которая весной, с возобновленною силою, производит нежную, сочную траву превосходный корм для скота, в особенности же для баранов, мясо которых на Кавказе имеет [476] приятный вкус, приводящий в восторг даже записных гастрономов, выросших на произведениях французской кухни...

Такие пожары зовутся палами.

Общее веселое настроение духа усилилось, когда Круковский, поблагодарив артистов за приятную затею, тут же приказал командиру инвалидной роты, заведывавшему полковыми постройками в слободке, озаботиться скорейшим окончанием мастерской казармы, которую и назначил местом будущих представлений.

Вечер окончили мы за стаканом доброго царского ⁹, кахетинского, в гостеприимной хате Патрина. Мы занялись репертуаром следующего представления, и тут нас ожидал сюрприз...

______________________

Патрин предложил разыграть комедию в стихах, его сочинения. Не понимаю, как он успел в течение недели написать комедию: «Старый служака», стихами, и, притом, с куплетами. Сколько помнится, это чуть ли не единственный пример комедии в стихах с куплетами. Содержание ее очень просто. Отставной старый генерал, екатерининских времен, привыкший к безответному повиновению подчиненных своих, с удивлением замечает, что дочь его не хочет идти замуж за избранного им жениха, его старинного сослуживца, полковника Палашина, а любит молодого уланского офицера. Старик хочет непременно поставить на своем; но сам Палашин, признав в сопернике сына некогда любимой им девушки, вышедшей по принуждению отца замуж за другого, уступает невесту счастливому улану.

Недостаток действия искупали некоторые удачные стихи, а главное — знакомая сфера, из которой взято содержание пьесы.

Ну, что ж? Еще ты не решилась?
А сколько раз я говорил,
Чтоб ты в Палашина влюбилась?
Так нет: Палашин, вишь, не мил!
А разве ты того не знаешь,
Что ослушанием своим
Порядок службы нарушаешь?
Как был я шефом полковым, [477]
Меня в полку отцом считали
(И точно, шеф — отец полка),
Меня любили, уважали;
А тут — смотрите — старика
В семье и шефом не считают!

Так говорит старик-отец дочери; но, не видя успеха и приписывая все женскому капризу, продолжает:

С женой, Матреной Алексевной,
Покойной матерью твоей,
Был церемониял плачевный,
Хоть и без хора трубачей!
Она раз как-то раскричалась
И раскапризилась со мной,
Претензии не показала;
Гремит, как барабанный бой!
Разбила зеркало без такту.
Пришлось бы плохо старику,
Но я отправил на гауптвахту
Ее с дежурным по полку!

А вот обращение к старому деньщику:

Смотри, Риналд еще не поен:
А знаешь ли, болван, осел,
Ты говорить с ним не достоин!
…
Под Красным был! Какой огонь!
Под Лейпцигом! Не ты ж, скотина,
А он все барина возил!
Смотри ж ты, Филька, берегися!
И если я тебя простил,
То за Ринальда ты молися!

Было и еще много стихов, метко рисующих быт и обычаи поколения старых служак, которые на всех и на все смотрели сквозь призму военного устава. Интерес комедии увеличивался слухом, будто бы в старике-отце автор представил верный портрет своего отца, о крутом характере которого я упомянул выше.

______________________

16 декабря разыграна была эта комедия, во вновь отведенной казарме, вместе с водевилем «Титулярные советники в домашнем быту». Новое помещение оказалось лучше и удобнее прежнего, хотя и встретилось небольшое неудобство. Несмотря на то что, сцена была на аршин выше уровня партера, оркестр загораживал собою зрителей. Но мы недолго [478] ломали голову над этой бедой: вырыли перед сценой ров в аршин глубины и два с половиной ширины и посадили туда наших аматеров-музыкантов.

Комедия Патрина прошла прекрасно. Он сам занимал роль старика и, несмотря на свою рассеянность (за которую мы сильно побаивались), исполнил ее безукоризненно. Была, впрочем, минута, когда он чуть-чуть не вышел из роли; ну все кончилось благополучно.

Вот что случилось. Роль Фильки, старого деньщика, была назначена десятивершковому юнкеру из остзейских немцев. Мы все его звали Максом. Так как роль эта состояла только из трех слов: «ведь я один», которыми он должен отвечать старику-барину на выговор за лень и медленность, то никому не приходило в голову, чтобы можно было тут спутаться. Случилось напротив. Макс ездил по своим делам в Темир-Хан-Шуру. Замечу кстати, что, после подобных поездок, в записной расходной книге акуратного немца являлась отметка: unbenannte Ausgabe — 2 rb. (т. е. неименованный расход — 2 рубля). На репетициях он не участвовал и возвратился уже в день спектакля. Его тотчас же заставили затвердить роль, сказали предыдущую реплику и были совершенно спокойны. Представьте же себе ужас Патрина, когда на обращенную к Фильке речь он не слышит ответа, который по ходу пьесы должен вызвать еще более резкий выговор... Суфлер кричит: «ведь я один», другие актеры из-за кулис подсказывают то же самое; но напрасно... Макс растерялся, смутно оглядывается кругом, видит перед собой взбешенное лицо Патрина, а из-за кулис угрожающие жесты товарищей, и молчит. Наконец, он ловит мысль ответа, произносит: ведь никого, кроме меня, нет, что вовсе не подходит к размеру стиха в комедии, и быстро убегает со сцены, оставляя Патрина договаривать роль свою двери, в которую тот убежал!..

Но, тем не менее, пьеса имела полный успех, к совершенному торжеству Патрина. «Титулярные советники» тоже прошли удачно. В роли горничной я возбуждал неудержимый смех в зрителях и вызвал его даже в полковнике Круковском, которого никто ни прежде, ни после не видел смеющимся. Это обстоятельство, как увидите, имело для меня приятные последствия. [479]

Желая ознаменовать успех своего произведения, Патрин, в складчине с артистами и оркестром, устроил угощение для публики... По окончании последней пьесы, свечи на авансцене были погашены, занавес взвился снова, и зрителям предстали артисты со стаканами шампанского на подносах, освещенные голубым пламенем жженки, горевшей по сторонам сцены в больших кухонных кострюлях... Стаканы были разнесены гостям, начиная с Круковского... Явилось еще несколько бутылок, добрались и до жженки, затушенной редерером...

Пробыв с нами до первого часа, полковник ушел домой, пригласив всех участвовавших в спектакле отобедать у него на другой день. После него долго еще расходилась веселая компания... Я возвратился домой в четвертом часу утра.

______________________

По утру разбудил меня раздававшийся надо мною голос:

— Вставайте, да вставайте же! Слышите ли, все давно готовы! Ну, достанется же вам от полковника!

Я с трудом раскрыл глаза и приподнялся на кровати.

Передо мной стоит капитан К. в походной форме — знак дежурства по полку.

— Да одевайтесь же поскорее!

Я надел шаровары и взялся за шинель.

— Господи! Да что с вами? Разве не знаете, что смотр назначен в полной парадной форме?

— Какой смотр? Что такое?

Я совершенно растерялся.

Оказалось, что полковник делает смотр юнкерам в восемь часов утра... Не знал же я этого вот по какой причине.

Все распоряжения по полку отдаются в «приказе», который выписывают в канцелярии эскадронные писаря и передают вахмистру, а вахмистр чрез ефрейторов отсылает его для прочтения своим офицерам и юнкерам. По заведенному таким образом порядку, мой ефрейтор заносил накануне вечером приказ по полку и даже объявил содержание его деньщику А-тного, так как меня не было дома, но тот, забыв, не разбудил меня вовремя.

Но, как бы там ни было, я виноват, и беды не миновать... [480]

Одевшись, как мог поспешнее, я взял ружье и пошел вместе с дежурным по полку на плац. Но смотр уж кончился, и юнкера расходились по квартирам. Приходилось идти к Круковскому.

Когда я входил к нему в комнату, он стоял спиной к окну. Поклонившись вошедшему со мною капитану К., он тотчас же отпустил его и, положив на окно фуражку, которую держал в руке, медленно подошел ко мне, пристально глядя мне в глаза...

Досада, неизвестность меры взыскания, но взыскания неизбежного, бросали меня в лихорадку.

— Слушайте, юнкарь, — сказал полковник, — не хочу знать причин, почему вы не явились на смотр, но что они были — это верно. Намеренного ослушания допустить в вас я не могу, да и не хочу. Но взыскать с вас я должен. Ступайте к зеленому ящику и явитесь караульному офицеру.

Это значило отправляться на гауптвахту, возле которой стоял казенный полковой зеленый ящик.

Делать нечего: я отправился на гауптвахту, явился караульному офицеру и, скучный, уселся в уголке комнаты, проклиная случай, приведший меня сюда именно в тот день, когда я приглашен был обедать к Круковскому. Время шло убийственно долго... Не зная, как сократить его, в час по полудни я уже посылал вестового к себе на квартиру за обедом, хотя обыкновенно обедал в два часа, как вдруг вошел на гауптвахту деньщик полковника, неся что-то в корзине... Он вынул из нее два прибора, салфетки, наставленные одну на другую миски с кушаньем, и поставил на стол.

— Что это? Кому?

— Вам, сударь, прислали полковник, да г. караульному, — сказал деньщик, — а чтобы вы в этом расприятном месте не соскучились, — прибавил он, доставая что-то из карманов своих широких шаровар, — то они приказали принести вам этого...

На столе стояли две бутылки: царского кахетинского и шампанского!

Грустное настроение духа исчезло мигом. Я убедился, что Круковский на меня не сердится, и в веселой беседе с караульным провел этот памятный для меня день. [481]

Вставая рано на другой день, я прозяб и, чтоб согреться, надел, принесенный с вечера, мой ергак, т. е. киргизский тулуп из жеребенка, шерстью вверх.

Вдруг раздается крик часового: «караул — вон!». Я выглянул в окно: мимо идет полковник. Солдаты отдали ему честь. Он велел распустить караул, но, вместо того, чтобы, как обыкновенно, пройти мимо, зашел на гауптвахту. Опять несчастие! Очки я успел снять, но не успел снять ергака, как Круковский стоял уже предо мною.

— Это что за медвеженок? — сказал он.

— Я озяб, г. полковник! — пробормотал я.

И, действительно, можно было этому поверить: я побледнел и трясся, как осиновый лист. Воспользовавшись, однако, выходом Круковского в соседнюю швальню, я мигом скинул с себя ергак и надел шинель.

— Вот так то лучше! — сказал он, входя опять в комнату. — Слушайте: я освобождаю вас из-под ареста и надеюсь, что вперед вы будете исправнее. А в благодарность за доставленное вами вчера мне и всему нашему обществу удовольствие разрешаю вам носить очки, — разумеется, исключая того случая, когда приедет к нам в Чир-Юрт кто нибудь старше меня чином.

И он ушел, не слушая бессвязных выражений моей блогодарности.

______________________

— Капитан приказали вам, сударь, ехать в разъезд со второю сменою, — сказал, входя ко мне в комнату, ефрейтор в день дежурства нашего эскадрона.

— Ладно! Скажи только вахмистру, чтобы со мною назначил он, как и всегда, людей из нашего взвода.

— Слушаю-с! Позвольте уж и мне с вами.

— А что?

— Да вот наши из леса воротились... Говорят, что немирных видели, да далеко — догнать нельзя было. Чтоб чего — гляди — ночью не было... А то скука берет. В поход с нашими сходить не удалось: в лазарете лежал, а товарищи-то Егорьев нахватали. Хочется и мне померяться с бритоголовыми.

— Хорошо! Скажи, чтоб тебя назначили в разъезд.

Хотя нельзя было положительно думать, что нам [482] предстоит встретиться с хищниками, однако я тщательнее обыкновенного осмотрел мой пистолет, переменил порох на полке и даже не застегнул пуговицы на чушке, чтобы, в случае надобности, иметь пистолет под рукой.

Наступил вечер... Ездивший с первою сменою юнкер возвратился и отрапортовал уже эскадронному командиру, что «разъезд возвратился благополучно, нового ничего нет, неприятеля не замечено».

Било и 12 часов. Я отправился ко взводу, поверил людей, назначенных со мною в разъезд, и, соблюдая возможную тишину, выехал с разъездом за рогатку в поле...

Густые тучи покрывали небо. Темно, так темно, что не видать дороги под ногами лошадей... Да не зачем и видеть ее. Местность знакома, как наш полковой плац. Вправо тянется ровная степь к Каспийскому морю, прямо пролегает дорога в Кази-Юрт. Несколько левее, верстах в двух от лагеря, Султан-юртское укрепленьице, куда и нужно заехать, чтоб расписаться в книге местного воинского начальника о времени прибытия разъезда и осведомиться о благосостоянии нашего конного лазарета. Крутой обрыв к Сулаку, шум которого раздается то громче, то тише, по мере приближения нашего к реке... И только Сулак шумит: нет другого звука в степи... Остановишь разъезд, прислушаешься... ничего!... и едешь дальше.

Но вот раздался впереди конский топот... Слышно ржание, на которое откликнулся и мой Горюн, наказанный тотчас же за неуместную любезность добрым цугом и шпорами... Я берусь за пистолет... Шагах в десяти впереди что-то забелело, и к нам пристроился белый конь без всадника... Что за история? Унтер-офицер, ехавший со мною за младшего, слез с коня, осмотрел пристроившуюся к нам лошадь и узнал в ней Бракира, на котором поутру послан был барабанщик Юрченко с бумагами к ветеринару, в конный лазарет... Нет сомнения, что, возвращаясь, он убит горцами... Итак нам предстоит встретиться с неприятелем!...

Я отправил назад в лагерь барабанщичью лошадь с драгуном, которому приказал уведомить о случившемся эскадронного командира и дежурного по полку, для принятия нужных мер, а сам сказал моим драгунам, нисколько, впрочем, в том не нуждавшимся, краткую поощрительную речь, [483] убеждая их слушать моей команды и по ней смело кинуться на врага, который не мог быть многочислен, так как в этом месте прорваться большой партии незаметно было нельзя. Как ни серьезны были обстоятельства, в которых я тогда находился, мне пришел на память Патрин, имевший также обыкновение говорить речи к солдатам, и невольно припомнились стихи на него Филонова:

В пылу ужасной сечи,
Под выстрелом картечи,
Читает Патрин речи
— Удивительные!

Оправившись и велев драгунам осмотреть оружие, я двинулся вперед.

Вдруг недалеко впереди нас сверкнул огонек...

— Что это, ребята? Как вы думаете? — спросил я шопотом драгун.

— Что? Известно — осечка ружья! Черкес!

В темноте образовалось черное пятно, двигавшееся на нас... По ширине пространства, им занимаемого, можно было заключить, что хищников не более двух, трех человек.

Я вынул из чушки пистолет, взвел курок, скомандовал: «шашки вон! справа и слева заезжай!» и кинулся вперед...

— Кимдер-сыз? Кто вы? — закричал я, приставляя пистолет к груди одного всадника...

К другому подскакал унтер-офицер. Драгуны окружали нас тесным кругом.

— Свои, свои! — ответил мне знакомый голос нашего полкового квартермистра.

Он ездил навещать свою больную жену, жившую, за недостатком помещения, в Султан-юртском укреплении. Огонек, замеченный нами, имел неосторожность высекать ехавший с ним вестовой.

Я передал квартермистру слухи о хищниках; они оказались ложными...

Мне не верилось.

— Помилуйте, Федор Иванович, — сказал я. — А куда же девался Юрченко? Его лошадь прибежала к нам без седока...

— Юрченку, мертвецки пьяного, уложили спать под нарами [484] коновалы... Выезжая из лазарета, он свалился с лошади. Вот почему она прибежала к вам без седока.... Прощайте!

И квартермистр поехал в лагерь.

На другой день весь полк знал о происшествии, и долго после того офицеры трунили надо мной, надоедая просьбами рассказать им о том, как взял я в плен Федора Ивановича.

______________________

Если вам, читатель, угодно знать дальнейшую судьбу более замечательных в очерках моих лиц, то я могу добавить вам, что Патрин, отличившийся в минувшую войну, командует теперь кавалерийским полком и смотрит в генералы. Он женат на сестре Бачевского, убитого под Баш-Кадык-Ларом. Филонов сошел с ума и кончил жизнь самоубийством: он повесился в саду, в своей деревне. А бывшую мадмоазель Равскую вы можете видеть в Москве, в представление итальянской оперы. У ней абонирована ложа. Старичок-генерал, постоянно ее сопровождающий, ее муж. Он служит в том почтенном учреждении, где успокоивается много подобных старичков-генералов!

ВЛАД. КАЧЕНОВСКИЙ.

Август 1862 г.

Комментарии

1. Арба — двухколесная татарская телега.

2. Мельмот-Скиталец, герой модного, в тридцатых годах, романа.

3. Саманный кирпич месится из глины, с мелкою резкою из соломы — самана — и потом сушится на солнце.

4. Султан элисуйский Даниэль-Бек.

5. Шамиль.

6. Так называют пакеты с припечатанным перышком.

7. Одного из офицеров.

8. Деньщик.

9. Лучшие сорты кахетинского: царское и чавчавадзевское.

Текст воспроизведен по изданию: Былое (Очерки из кавказской жизни) // Военный сборник, № 12. 1862