КАВКАЗСКОГО СЛУЖИВОГО

Уроч. Кара-Агач. 1844-год

(Тогда штаб-квартира Нижегородского драгунского полка).

В числе обитателей Солдатской слободки был Иван Андреич Минервин, донской службы есаул, заведующий худоконными казаками, оставшимися от ушедшего в экспедицию полка.

Свободное время от сна, обеда и пульки по 1/4 коп., с непременным условием — «на-чистаган», Иван Андреич проводит у ворот занимаемой им избы: драбант вынесет стул, есаул займет его, прокашляется и, окликнув бессменного вестового казака: «Плешаков! ты здесь?» обращает взоры на соседственные избы, занятые драгунскими офицерами по найму от женатых солдат. Так как подобным, есаулу любителей — посидеть в досужий час за воротами — в нашей слободке немало, то есаул, завидев знакомое лицо, посылает ему поклон и привет: «соседу, наше вам почтение, доброго здоровия! вздремнули на-порядках?»

В одно из таких есаульских заседаний, я имел честь представиться Ивану Андреичу. После церемониальных любезностей: «очень приятно» — с одной стороны, и «очень приятно» — [126] с другой, есаул объявил мне, что его дед или даже прадед, поселившийся, когда-то, на Дону, был Грек; а доказал он непреложность этого такими словами: «дед мой был Грек, Минерва было ему имя, а вы сами знаете, что Минерва была греческая богиня». Я убедился и с той же поры стал величать есаула капитаном — ранг, по преимуществу греческий, весьма чтимый Греками. На другой день нашего приятного знакомства, есаул выказал свое расположение ко мне по своему: прислал мне тарелочку свинтры и два пучка полевой спаржи....

Обыкновенно, с наступлением сумерок, капитан или собирает у себя знакомых на пульку, или сам отправляется к одному из ближайших соседей; но вообще выходить из своей квартиры он не любить. Выход же капитана в гости сопровождается неизменным Плешаковым, несущим при особе есаула две обязанности: чубукчи-паши и виночерпия. С трубкой капитан не расстается; костюмом его — вне службы — ситцевый, загадочного цвета халат; привычный напиток — белое кахетинское.

Капитан любить игру «преферанс», но дурно играет, особенно к концу пульки. Хотя Иван Андреич и Грек по прямому происхождению, но Русак в душе. Он внутренно убежден, слепо верит и охотно повинуется правилу: «карты хмель любят». Однако, в этом отношении, капитан деликатен, осмотрителен, как будто щекотлив: когда в числе гостей есть человек, мало знакомый ему, то, прихлебывая винцо, он приговаривает: «весь день проклятая била, так просто и колотит, только к вечеру немного отвязалась.... хочется, знаете, пропотеть», и за этим словом раздается всегдашнее: «Плешаков, эй! где запропастился?» Следует обычный ответ, — ответ молчаливый, но, тем не менее, полный немого красноречия: Плешаков наливает вино в подставленный уже капитаном стакан. Покорнейше прошу не заключать из вышесказанного, что капитан принадлежит к старой школе испивающих ковшами. Боже сохрани! это будет ошибочное заключение и чистая клевета: он пьет систематически, не спеша, потягивает глоточками, после каждого прищелкнет языком, расправить докучливые усы, затянется раз-другой. Вот и прошло довольно времени на все эти операции: можно не в зазор справиться, «не запропастился ли где [127] Плешаков?» Между тем, пулька подвигается вперед, оканчивается; все расходятся по домам, и капитан идет восвояси с Плешаковым, и всегда оба благополучно достигают вожделенного ложа сна. Бог дал дожить до завтра — та же история. И чего лучше? Капитан ведет такой образ жизни, как сам сознается, с двадцатых годов, иначе и жить не может. И все бы хорошо, кажется, если бы не сокрушала треклятая азиятская лихоманка, требующая испарины; а как капитан исполняет добросовестно такое законное требование, то и с докучной лихоманкой живет себе в ладу.

Иван Андреич, как истый Грек, очень пристрастен к политическим прениям, любит слушать рассказы и сам иногда охотно рассказывает кое-что почерпнутое из доброго старого времени.

Бродя как-то, от нечего делать, по слободке, а правду сказать, что почти у всех обитателей ее, как и у капитана, дел было весьма не много, я подошел к Ивану Андреичу, поздоровался и спросил:

— Как ваша лихорадка?

— Теперь, с утра, как будто утихла, а вот анафемская к заходу солнца опять примется колотить. Спасибо соседу Ивану Васильичу: прислал шишкового квасу — он ей не понутру; так я и душу его. Ей, лихорадка-то, и неловко; а к вечеру все-таки поставить на своем.... Ну, да уж я ее сегодня дойму, — вспотеть бы только....

Поняв, в чем дело, я не возражал, а коснулся другой, не менее чувствительной струны в организм к капитана.

— Что, капитан, участвовали в делах прошлого года?

— Нет, не был! Что это? Толи бывало при Ермолове? Я, знаете, был в конвое, всегда за Алексеем Петровичем, так, бывало, наберешься и страху, и всего; да и порадоваться было много случаев. Картина — посмотреть на Ермолая (так называли Алексея Петровича горцы), чудо богатырь! Надень он мужичий тулуп и пойди промеж народа черного, ей Богу, ни разу не видавши, узнаете, сама шапка просится долой; а про голос его и говорить нечего.... Всем был велик; сказано недаром: «как щедро всем его природа наградила!»

Капитал умолк, понурился, и я уже стал придумывать такой вопрос, который бы подстрекнул Минервина и [128] заставил рассказать что-нибудь из славного ермоловского времени, но капитан вдруг приподнял голову, выпустил обильную струю дыму, затянувшись из трубки, прокашлялся и заговорил:

— Раз, как теперь помню, идем ночью с отрядом. Темно, хоть глаз выколи; дождь так и поливает; грязь по колени. Вот солдаты и раздобаривают. Я был, знаете, в конвое, так еду себе за Алексеем Петровичем да тоже слушаю:

«Ай да поход! Хоть бы знатье, куда, а то пропадешь ни за что. Ноги не вытащишь: такая грязища. Затянуть, что ли? В горле пересохло — обдерешь! Из ведра льет прямо за галстух... Ан уж и пересохло?... Вам, дядя Василич, все шутки да присказки. Василич на своих похоронах выкинет такую штуку, что животики надорвешь: уж такой уродился!»

— Мы все слышим, продолжал капитан: — и ни гугу. Как трогался отряд с места, Алексей Петрович оставались за чем-то в укреплении, а потом догнали и едут себе стороной. Темно: его и невидно солдатикам; а я за ним пробираюсь с конвойной командой. Стали мы уже ровняться с головой колонны — пехтура все болтает, по своему толкует.

— Вишь повели! а куда? сам чорт знает. Да и кой дьявол ведет? Хоть бы Алеша-то наш был с нами...

— С вами, ребята, с вами! произнес знакомый войскам богатырский голос.

— Батюшки мои! как грянут «ура!» так аж в ушах затрещало. Куда и дождь, и грязь давались! песельники вперед, ряды стянулись, пошли как по плацпарадному месту — бодро, весело, в охотку: духом отхватали 45 верст, да к заре стали идти смирно: ушки на макушке — близко было к гнезду голопятых....

— Вот было время, заключил капитан: — так время! Бывало, только скажет: «ребята вперед, за мной!» «ура» загремит в ответ, и пошли, нужды нет, куда, зачем и с чем. «Батюшко Петрович и накормит, и напоит, и к ночлегу приведет, в напасть не даст!» Нехристь, бывало, как заслышит, что сам идет, куда и удаль давалась, не до фригитовки — так и ложится, бывало, бери живьем, налагай присягу, возьми и аманатов, только пусти душу на покаяние. Сама [129] вражья сила говорит, бывало: «на небе — Аллах, здесь — Ермолай».

Так кончил капитан этот рассказ, так всегда он оканчивал и другие свои рассказы, иногда с добавлением, для убеждения партизанов нового времени: «ступайте, ступайте: посмотрим, Шамиль вас проучить!...»

Иван Андреич, как видно, уже не считает себя современным нам офицером, хотя еще и состоит на действительной служба капитаном, и, как видно, не намерен участвовать в военных делах с неприятелем, хоть бы случилось опять место в конвое....

Добрый, хороший человек Иван Андреич Минервин! полон воспоминаний о прошедшем, до будущего ему нет дела; время настоящее он исключительно посвящает прямой обязанности — пользоваться от лихорадки, добыванием испарины, и с помощию кахетинского и усердной службы бессменного вестового Плешакова достигает своей цели.

А. Г-О.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок кавказского служивого // Военный сборник, № 9. 1860