ИЗ ПОХОДНЫХ ЗАПИСОК

КАВКАЗ.

Предлагая выдержки из своих походных записок, я должен оговориться, что в них нет систематического рассказа об одном каком-нибудь эпизоде столь богатой эпизодами нашей кавказской войны. Это просто беглые заметки, вызванные воспоминаниями прошлого времени. Теперь Кавказ не тот, каким я его оставил, и те случаи, которые, десять лет тому назад, составляли живой интерес настоящего, ныне перешли в предания и могут даже показаться анахронизмом.

I.

ЧИР-ЮРТ.

Урочище Чир-Юрт, бывшее долго штаб-квартирою, прославившегося на Кавказе, Нижегородского драгунского полка, лежит на правом берегу Сулака, как раз на границе шамхальства Тарковского с обществами ауховцев и салатавцев.

Сулак самая замечательная река северного Дагестана, как Самур — южного. Он образовывается в земле койсубулинцев из слияния между собою горных речек, носящих общее название ”койсу", и, с шумом вырываясь из ущелья, на расстоянии почти 30 верст, стремится к северу до Казиюртовского укрепления, за которым поворачивает на восток и, подобно Тереку, впадает в Каспийское море. На этом пространстве Сулак теряет характер горных речек и течет медленно; но ширина его на плоскости не менее 40 сажен, а в некоторых местах доходит до 100 и даже более.

В полую воду Сулак проходим только по мостам; но в осеннее и летнее время, когда таяние снегов в горах [128] прекращается, в нем открываются довольно удобные броды. Все течение Сулака охранялось несколькими укреплениями и сторожевыми башнями, построенными в разное время и по требованию различных обстоятельств. Самое южное укрепление было Евгениевское, находившееся еще в горах и построенное во время салатавского похода 1841 года. На севере укрепленная линия замыкалась Кази-Юртом. Пространство это разделялось на два участка: горное течение Сулака до Худомбашевской башни состояло в ведении коменданта Евгениевской крепости, а пространство от Худомбаша до Кази-Юрта включительно подчинялось командиру Нижегородского драгунского полка, с званием которого сопряжено было звание и начальника сулакской лиши. В его ведении, кроме урочища Чир-Юрта, состояли еще старая Чир-юртовская крепость, Миатлинская башня, Казиюртовское укрепление и отчасти мирные аулы, разбросанные по правому берегу.

Вся эта часть линии к стороне Каспийского моря представляет ровную, степную местность, покрытую кое-где довольно густым лесом, изобилующим отличными сенными покосами, которые принадлежали Селим-хану, владетелю аула Султан-Юрта. По левому берегу тянутся густые кустарники, а за ними небольшие поляны, замыкающиеся уже отрогами Андийского хребта, известного здесь под именем Салатавских гор.

До 1845 года сулакская линия, оберегаемая одними уральскими казаками, не имела почти никаких укреплений. Важность этой линии было оценена покойным Фельдмаршалом князем Воронцовым только после его даргинской экспедиции, убедившей всех, что покорить горы невозможно, не покорив сперва плоскости и предгория. И вот, пока строилось, для защиты Кумыкской плоскости, укрепление Хасаф-Юрт, генерал Лабинцев заложил тогда же, для защиты шамхальства, новую крепость и назвал ее Чир-Юртом. Название это было не новое, потому что с именем Чир-Юрта соединена одна из самых кровавых легенд нашей кавказской войны.

Давно, когда страшная драма мирюдизма только что начинала разыгрываться в восточной половине Кавказа, на левом берегу Сулака стоял аул Чир-Юрт. Это был большой и хорошо укрепленный аул, принимавший деятельное [129] участие в казавате. В начале 1831 года толпы дагестанцев осадили крепость Внезапную, и гарнизон, доведенный до крайности, был освобожден нашими войсками, подоспевшими с линии. К сожалению, генерал-лейтенант Эмануэль, командовавший отрядом, слишком увлекся своею победою и, начав преследование горце в, неосторожно вдался в дремучие леса ауховцев, где, говоря без обиняков, потерпел такое поражение, что войска его с трудом успели отступить к Внезапной. Сам Эмануэль, в битве при Акташ-чае, был ранен и принужден удалиться в Россию.

По его отъезде, начальство над войсками принял генерал-майор Вельяминов, знаменитый в летописях кавказской войны. Это, по-видимому, совершенно постороннее обстоятельство для горцев отозвалось в скором времени страшною грозою над чир-юртовцами, вовсе неожидавшими своей участи.

Неудача Эмануэля, при всеобщем колебании умов Дагестанских горцев, волнуемых новым учением, могла принести самые печальные плоды, а потому надо было поторопиться загладить след ее таким поражением, от которого горцы не могли бы скоро оправиться. Составлен был план действия противу Кази-муллы, осаждавшего в то время Дербент с двух сторон: со стороны южного Дагестана и с кавказской линии.

В октябре 1831 года, войска чеченского отряда двинулись к Дербенту и с боя овладели переправою через Сулак около Чир-Юрта, наполненного тогда приверженцами мюридизма. В тот же день и самый аул, после упорного и кровопролитного штурма, был взять. Последние минуты Чир-Юрта были ужасны: кавказские старожилы говорят, что не были пощажены ни дети, ни женщины, что самые здания преданы были пламени, и пожар, огненным морем разлившийся по аулу, докончил страшную картину разрушения. Кто не читал известную поэтическую думу Полежаева ”Черная коса", вызванную этим кровавым побоищем?

С тех пор Чир-Юрт лежит в развалинах. Роковые события 1843 года мрачно пронеслись над ним; но и они не в силах были поднять его из праха. Так он, заброшенный, стоит до сих пор, и только вечные жильцы кладбища, филины, змеи и скорпионы, гнездятся в нем и одни оживляют эти развалины. [130]

Довольно взглянуть на карту, чтобы убедиться в той очевидной выгоде, которую приобретали мы с занятием сулакской линии. Служа естественною границею Дагестана, Сулак отделял Чечню от покорных нам владений шамкала тарковского, защита которых во все времена составляла живой интерес вашего правительства. Заложение Чир-Юртовской крепости было первым шагом с заграждению пути партиям, появлявшимся сюда наездами то из-за Сулака, то спускавшимся с гор Дагестана.

Крепость, оказавшая нам такие важные услуги, была расположена на левом берегу против самых развалин старого Чир-Юртовского аула и сообщалась с шамхальством посредством паромной переправы. Гарнизон ее состоял из трех рот кавказского линейного баталиона, четвертая рота которого находилась в постоянной командировке и составляла гарнизон небольшого Казиюртовского укрепления.

Но Чир-Юртовская крепость, со своим трехротным гарнизоном, не могла одна оборонять сулакскую линию: она должна была составить только передовой укрепленный пункт ее, а часть обороны шамхала, с его подданными, должны были принять на себя другие войска, которые, расположившись позади крепости, заняли бы весь правый берег течения.

И вот, когда фортеция приводилась еще только к окончанию, а об урочище Чир-Юрт не было и помину, на Сулак пришел Нижегородский драгунский полк. Перед ним расстилались лесистые дебри Чечни; в тылу у него громоздились снеговые дагестанские горы. Дико и неприветливо смотрели на новых соседей своих воинственные общества ауховцев и салатавцев, земли которых за Сулаком разделает только речка Акташ-чай, пользующаяся между горцами известностию наравне с Даргинским аулом и Ичкеринским лесом. Кроме ауховцев и салатавцев, соседями нижегородцев сделались беднейшие, а следовательно и самые хищные племена лезгинов, расселенные в каменистых дагестанских ущельях, да еще шамхальцы, уже искавшие у нас защиты и покровительства.

Этот последний народ, кумыкского происхождения, занимавшийся земледелием и скотоводством, никогда не был воинствен и, кажется, охотно отнес бы свое оружие на [131] сатовку (Сатовка — меновая торговля), страсть к которой развилась в нем еще более с занятием нами сулакской линии. Вследствие частых сношений с русскими, в саклях шамхальцев появились предметы роскоши — первый признак невоинственности.

Прогуливаясь раз по Большим Казанищам — одному из значительнейших аулов шамхальства — мы заметили саклю, обращенную окнами на улицу. Это явление было так непохоже на все, что мы привыкли видеть ва Кавказе, так противоречило коренным обычаям горца, у которого наружная сторона дома выводится цельною стеною, с пробитыми только в ней бойницами, что мы поинтересовались узнать имя счастливого владетеля. Оказалось, что он здешний житель, занимавшийся уже несколько лет торговыми оборотами.

— Нам пора перестать воевать — отвечал он на вопрос относительно архитектуры своего дома — нас берегут русские, а потому, не опасаясь мюридов, можно обратить руки на другую работу. Я первый оставляю вековой адат, а ежели молодое поколение последует моему примеру, то шамхальцы забудут, как заряжается винтовка.

Но нельзя было услыхать того же от соседей шамхальцев на противоположном берегу Сулака, где понятое о праве носить оружие сливалось в то время с понятием о личной воле и независимости. Вот почему горец, дорожа своим оружием, никогда не прощал покушения отобрать его, и вот почему на эту тему разыгрывались не раз сцены, полные истинного драматизма. Мне приходить на память одно происшествие, случившееся не очень давно в Кисловодске. Я расскажу его так, как слышал сам: в свое время оно наделало много шуму, но о нем нигде не писали.

Один из небогатых кабардинских князей женился на дочери другого князя, обладавшего весьма большим состоянием, но своенравного и корыстолюбивого. Часть калыма, по условию, заплачена была вперед, а остальное молодой князь обязался отдать после ярмарки, на которой рассчитывал продать табун лошадей. Ярмарка однакож выдалась плохая: лошадей он не продал, а суровый тесть требовал или калыма, или возврата дочери. Молодому князю выбирать было не из чего: он не мог заплатить калыма и не хотел [132] отдать жену, которую любил и от которой имел сына. Дело пошло судебным порядком.

Молодого князя потребовали в Кисловодску куда он прибыл, в дом пристава, сопровождаемый своими нукерами. Дело должно было решиться по адату; но так как почетные старшины не были еще собраны, а князь намеревался возвратиться домой, то пристав отдал приказание арестовать его. Горцы уже садились на коней, когда несколько человек, заступив дорогу, потребовали у них оружия. Такое требование было искрою, упавшею в пороховой гозырь. Первый осмелившийся схватить за поводья княжескую лошадь упал с разрубленною головою; нукеры, столпившиеся в кучу, выхватили из чехлов винтовки и, расчищая дорогу, кинулись на улицу, но, окруженные войсками, после порядочной перестрелки, вынуждены были укрыться в первом попавшемся доме. Дом этот был ”благородное собрание", и отчаянные кабардинцы, вскочив на хоры, заняли там крепкую позицию.

Дикую отвагу и решимость изображали мужественные лица горцев; грозно сверкали стволы их винтовок, наведенные прямо на двери, и едва показались солдаты, как с хоров загремели выстрелы. Несколько наших были убиты и ранены. Тогда солдаты пошли на приступ, и после упорного, отчаянного сопротивления князь был убит, а около него легли один за другим все верные нукеры. Только два, изувеченные штыками, были взяты в плен и умерли в нашем госпитале. Кровавая драма кончилась, темная завеса была опущена на это событие!...

Возвратимся к Чир-Юрту.

Вот что осталось в моей памяти из рассказов нижегородцев о переселении их на сулакскую линию.

Полк, под начальством известного полковника Крюковского, выступил из Грузии, где он квартировал в Кара-Агаче, весною 1846 года, и на походе переформировался в десятиэскадронный состав, с помощию 4-го и 5-го дивизионов, прибывших из России. Переформирование это произведено было в Екатериноградской станице, откуда, после двухнедельного роздыха, полк двинулся к Чир-Юрту уже по терекской линии.

В Червленной получено было неожиданное известие, что Шамиль, возвратившийся из неудачного набега на Кабарду, [133] обложил крепость Внезапную. Полковник Крюковский, зная, что на открытых равнинах Чечни нужна будет добрая конница, поспешил туда с четырьмя дивизионами, оставив 7-й и 8-й эскадроны, вместе с обозами, на линии.

Тревога, между тем, распространилась уже по всем станицам, и казачьи резервы, обгоняя драгун, спешили занимать по реке кордоны, опасаясь, чтобы скопище не бросилось на линию. Мост на Тереке сломали и переправу устроили паромную.

Когда нижегородцы приблизились к переправе, то нашли ее уже занятою казачьим полком князя Эристова, который также торопился в Внезапной. Несмотря на энергические усилия гребцов, работавших изо всех сил, паромы ходили медленно, и часто, сбиваемые быстротою Терека, уносились течением. Все это задержало нижегородцев на столько времени, что, переправясь, они получили известие о разбитии чеченцев наголову генералом Фрейтагом. Казаки Эристова еще поспели в концу дела; драгу вы же слышали только раскаты пушечных выстрелов, но чем ближе подходили к крепости, тем канонада становилась слабее и наконец умолкла. Скоро они увидели густые облака пыли и узнали, что то возвращается наша пехота из своего преследования.

Полагают, что и драгуны Крюковского могли бы принять участие в деле, покрайней мере на столько, на сколько это сделали казаки Эристова; но Крюковский сам предпочел отклониться от первого столкновения с чеченскою конницею. Он полагал, и полагал, конечно, не без основания, что для полка, долго стоявшего в Грузии, прежде чем нанести решительный удар этой коннице и заставить ее взглянуть на себя сразу, как на грозу страшную и неотразимую, нужны были серьезная подготовка и добрая школа. А какая школа могла быть лучше той, какую представляла им в будущем чир-юртовская стоянка?...

От Внезапной до Чир-Юрта считается 18 верст, следовательно переход небольшой; но так как моста через Сулак тогда еще не было, а ветхие паромы у крепости внушали к себе весьма малое доверие, то Крюковский предпочел переправиться выше, у Кази-Юрта, и потом спуститься по течению реки к султан-юртовскому аулу. Здесь, в недальнем расстоянии за этим аулом, почти насупротив [134] Чир-Юртовской крепости, полк остановился в густой эскадронной колонне. Тихо проехал Крюковский по рядам его и, показывал кругом на безлюдную, обнаженную степь, поздравил всех с новосельем. Слезли, разбили коновязи; офицеры молча уселись над кручею, под которою шумел Сулак, и невольно задумались над тем, что ожидало их в будущем. А будущее пока не представляло им ничего утешительного.

Место, выбранное в окрестностях старого Чир-Юрта, не отличалось достоинствами даже и в климатическом отношении. Дневные жары сопровождались обыкновенно ураганами со стороны Каспийского моря, которые поднимали целые тучи песку и мелкого камня. Ураган утихал только перед закатом солнца, и тогда обитатели чир-юртовской степи спешили насладиться короткою прохладою вечера, потому что ночи здесь, как и на всем Кавказе, были сырые и холодные. В степи, куда пришли нижегородцы, во множестве, никем нетревожимые, жили до сих пор фаланги и скорпионы, а в расселинах камней и под обрывами Сулака гнездились ядовитые змеи. Соседство их сначала сильно беспокоило офицеров, но змеи скоро перебрались на ту сторону речки; скорпионы удержались только в развалинах старого Чир-Юрта, ящерицы же и фаланги до последней минуты не хотели покинуть жилье человека, и хотя укушение фаланги редко бывает смертельно, однакож причиняет жгучую боль и долгое страдание (Фаланга, в раздраженном состоянии, гораздо опаснее скорпиона. Офицеры часто делали опыт, заключая фалангу и скорпиона в один стеклянный ящик; между ними тотчас же начинался бой и оканчивался всегда тем, что фаланга убивала скорпиона. Офицеры убедились также на опыте, что легенда о самоубийстве скорпиона, обложенная горячими угольями, не выдумка).

Но и в окрестностях Чир-Юрта жили не все же одни змеи да ядовитые гадины: в прибрежных кустах по Сулаку водилось много фазанов; в степи ходили целыми табунами дрофы, и охота за ними составляла одно из приятнейших развлечений, особенно в первое время. Охота была еще лучше на другом берегу Сулака; но та охота требовала уже полного присутствия духа и ружья, заряженного пулею.

Как развивалась полковая жизнь нижегородцев, когда, подобно мореплавателям, выброшенным на необитаемый остров, очутились они посреди неприветливой степи, не имея [135] при себе даже необходимого количества жизненных продуктов, которые невозможно было достать и у окрестных жителей — все этото послужило предметом интересного рассказа г. Каченовского, помещенного в одной из книжек ”Военного Сборника" ("Былое" (Очерки из кавказской жизни)). Я же замечу, что новая штаб-квартира, названная Чир-Юртом, выстроилась собственными руками нижегородцев, которым на этот раз довелось превратиться не только в каменщиков, плотников и печников, но даже и в архитекторов. Выстроилась она не вдруг, а постепенно. Сперва, на месте лагерных палаток, появились землянки такие убогия, что даже дагестанский татарин умолкал в знак полнейшего к ним презрения; но когда и землянки мало по малу стали исчезать, как будто проваливаться сквозь землю, то на их местах показались уже домики, сперва тоже низенькие, но скоро, в свою очередь, уступившие место довольно большим и красивым зданиям, между которыми бросался в глаза дом, занимаемый полковым командиром. Через год Чир-Юрт обстроился так, что стал уже походить на небольшой, но чистенький городок, в кавказском стиле.

Но что особенно было замечательно в нем, так это плашкоутный мост, о котором стоит сказать несколько слов. Прежде существовала через Сулак переправа паромная; но в виду такого проворного неприятеля, как салатавцы, она никуда не годилась, и потому инженерный подполковник Кесслер вызвался устроить мост на плашкоутах. На обеих сторонах Сулака он укрепил толстые, каменные столбы, соединенные между собою корабельным канатом, перекинутым через реку. Так образовался упор, возле которого строитель поставил несколько барок, тоже связанных между собою и настланных досками, и прикрепил их посредством веревочных петель в упорному канату. Вот и все устройство моста, который и поднимался и опускался вместе с Сулаком. За то сердитый Сулак, не встречая в нем слишком большего сопротивления, оставлял его в покое, тогда как со всяким другим мостом непременно повторилась бы та же самая история, что с каменным мостом, перекинутым через Терек, в Дарьяльском ущельи, т. е. на него затратили бы огромные суммы, несколько времени полюбовались бы его красивыми сводами, но в одно прекрасное утро, [136] проснувшись, увидели бы на его месте безобразный развалины или, еще лучше, не увидели бы ничего. С кавказскими реками, как и с кавказскими горцами, шутить нельзя.

Версте в полутора от Чир-Юрта, внизу, на долине, образуемой течением Сулака, стоить слободка женатых нижних чинов; она обстроена чистенькими домиками, по большей части отдающимися в наймы офицерам, неуспевшим приютиться в самом урочище. Тут же помещается и духан — единственное общественно-увеселительное заведение Чир-Юрта. Что же касается до полкового хозяйства, огородов и проч., то все это раскинуто близь дороги, спускающейся от урочища к самому Сулаку, куда нижегородцы ежедневно водят поить своих лошадей, так как внутри штаб-квартиры водопоев нет.

Слободка женатых солдат, в обеспечение от внезапного нападения горцев, обнесена рвом, невысоким валом и от пробития вечерней до утренней зори имеет постоянное сообщение с штаб-квартирою посредством разъездов; поэтому жизнь в ней была не опасна, но, кажется, гораздо привольнее, чем в самом Чир-Юрте: покрайней мере она напоминала станицу, деревню, село, тогда как урочище пахло обширною военною казармою.

Вверх по течению Сулака, верстах в семи, лежит богатый аул Султан-Юрт, служивший некогда штаб-квартирою Уральского казачьего полка, содержавшего тут кордоны. Теперь, в небольшом укрепленьице, вблизи этого аула, принадлежавшего Селим-хану, поместился конный лазарет нижегородцев, под прикрытием полковой инвалидной роты. Чтобы докончить картину окрестностей урочища, нужно сказать, что к югу от него, неподалеку от старых развалин, приютился татарский аульчик, имеющий всего около 350 человек жителей. Это новый Чир-Юрт; а еще южнее его, к самым горам уже, одиноко стоить сторожевая башня, названная по имени брода Миатлинскою. Она выстроена из камня в два яруса, снабжена орудиями и самым миниатюрным гарнизоном от пехоты, какая стоить поближе. Можно представить себе тоскливую жизнь этого гарнизона, ежели сказать, что сменяется он редко, а между тем, и летом, и зимою, с наступлением сумерек, окна и двери башни запираются, и гарнизон остается в замкнутом положении [137] до белого утра. Подчас только греметь оттуда пушечные выстрелы, обозначающие различные условные сигналы, которыми башня разговаривает с крепостью и урочищем, и нижегородцы хорошо понимают язык ее. По гулу выстрелов они безошибочно определяют, большая ли партия, или мелкая шайка переходит границу, нападают ли, наконец, на самую башню, и, стало быть, надо идти спасать гарнизон, который, по своей малочисленности, находился в вечной опасности.

Но, впрочем, не в подобной же ли замкнутости, быть может только в несколько больших размерах, протекала жизнь и самого Чир-Юрта, откуда сообщения производились во все стороны не иначе, как при посредстве военных оказий, выступавших в определенное время, или с особыми казачьими конвоями, на которые необходимо было доставать открытые предписания? Главные дороги и дуть отсюда внутрь Дагестана через г. Петровск или Темир-Хан-Шуру, а на терекскую линию через Внезапную и Хасаф-Юрт. В Тифлис ездят по этой же дороге, хотя есть ближайший путь по сунженской линии; но если бы вы захотели непременно взглянуть на Сунжу, то должны были ехать на Грозную, откуда ваш путь шел уже по станицам казачьего полка, прославленного именем Слепцова. Так вы добирались до укрепления Назрановского, которое имело прямое сообщение с Владикавказом. Дорога все время шла по самой передовой линии; вы даже могли увидеть в стороне синий дымок, поднимающийся над аулами непокорных чеченцев, и, следовательно, ехать надо было не только с оружием, но и с оглядкою. А впрочем и здесь, на этой линии, как и на всем Кавказе, иная драма разыгрывалась под час забавною комедиею.

По этой дороге, незадолго до последней турецкой кампании, случилось проезжать одному драгунскому полковнику. Ехал он из Чир-Юрта по собственной надобности и, стало быть, открытого листа не имел; но командир линейного полка, человек знакомый, охотно предложил ему своих казаков, прося только переменить их на донском посту, находившемся всего верстах в восьми от Назрановского. Время было такое, что партии то и дело показывались на линии и делали перспективу путешествия далеко непривлекательною; однако до поста полковник доехал благополучно. [138] Рассчитывая, что новый конвой выедет, полковник отпустись линейцев, а между тем на новом посту большая часть казаков оказалась в разгоне, и только во настоятельному требованию полковника решились дать ему трех человек: двое из них разместились по сторонам повозки, а третий поехал вперед. Ну как бы, кажется, не проехать: конвой был исправный, лошади запряжены добрые, дороги всего восемь верст, правда, немножко гористой, но ведь для лихого ямщика это своего рода удовольствие. И действительно, сперва ехали благополучно, как вдруг на небольшом пригорке передовой казак остановился, повернул назад и во весь дух помчался на встречу тройке. Ямщик, предвидя опасность, сразу осадил лошадей; колокольчик оборвался и замер.

— Что такое? крикнул полковник. — Партия?

— Партия, ваше высокоблагородие! отвечал прискакавший казак.

На минуту водворилось молчание; у каждого промелькнула мысль о возможности неравного боя, о смерти, о невыносимо-мучительном плене посреди народа, где личность самого пленника не ставится выше раба, тогда как раб, в свою очередь, не ставится выше домашнего животного.

— Да партия ли это, братец? переспросил полковник.

— А кто ж ее знает! стоить на самой дороге, и все конные!...

Что было делать? Составили совещание и решили ехать вперед, чтобы не ободрить неприятеля, не всегда решительного в своих действиях днем, вблизи казачьих станиц.

С пригорка дорога пошла легким скатом в довольно глубокую долину. По сторонам замелькал кустарник, а впереди, действительно, виднелась партия, и гораздо более, чем в двадцать человек. Против этой толпы, возле самой дороги, стояло несколько бедных чеченских сакель; но напрасно обрадованный путник глядел бы на них как на приют спасения. Каждому посетившему Сунжу было известно, что именно из этих-то придорожных сакель и стреляли в проезжающих.... И вот тройка несется во весь опор; казаки скачут по сторонам, наклонив длинные пики. Рука проезжающего судорожно сжимает рукоять пистолета, и шашка его до половины вытащена из вожен.... В подобном положении лучше быть на коне, чем в повозке!... Самый [139] вопрос, шевелящийся в это время в душе, ничуть не ниже знаменитого ”быть или не быть".

А между тем партия уже близко. Вот она заколебалась, отхлынула по сторонам, и тут только наши заметили в середине мюридов арбу, запряженную парой рослых быков, роскошно убранную горскими коврами и наполненную женщинами. Это был просто свадебный поезд.

Мирные горцы видели, как выткнулся на пригорок казак, как в ту же минуту он исчез, и только еще долго маячила за курганом его длинная пика; слышали потом, как перервался звон почтового колокольчика и от души, конечно, посмеялись над тем, что им удачно довелось сыграть роль чеченской партии.

Таких случаев на Кавказе бывало много; но ими не следует пренебрегать, потому что подобные мистификации, при малейшей оплошности путника, часто превращаются в горькую действительность. Мирные так же ловко берут, по крайней мере брали, пленных, как немирные, и в этом искусстве между ними, пожалуй, не было разницы. Вот что случилось раз в окрестностях самого Чир-Юрта. Юнкер Нижегородского полка Г*, возвращавшийся вечером из соседнего аула, почти под самым урочищем повстречался с несколькими горцами, ехавшими, по-видимому, из нашего укрепления. В числе их был один, долго служивший нукером у полкового командира князя Чавчавадзе и, стало быть, знакомый большинству офицеров Нижегородского полка. Он подъехал к юнкеру и, после обычных приветствий, завел с ним незначительный разговор, в продолжение которого изменнический удар, направленный сзади, поразить Г*. В одну минуту он был сброшен с лошади, обезоружен и увезен далеко в Салатавские горы, где долгим и мучительным пленом должен был выкупать свою минутную оплошность. Правда, случай этот был единственный в своем роде, но и его достаточно, чтобы показать, какой опасности подвергались обитатели Чир-Юрта, даже в виду своего укрепления.

Положим однако, что опасность за воротами была уделом большей части наших кавказских укреплений; но ежели всмотреться повнимательнее в оборонительные лиши Чир-Юрта, то нельзя было не придти к убеждению, что и самое [140] урочище-то не находилось в совершенной безопасности от покушения горцев. Я не знаю, было ли оно в последнее время обнесено глубоким рвом, как это, разумеется, предполагалось сделать с самого начала; но до окончания последней турецкой войны рва никакого не было, или, пожалуй, он существовал в проекте. Да ведь мало ли что показано в проектах!... Подъезжая к Чир-Юрту, вы, бывало, сейчас же убеждались, что все оборонительное средство его заключается в казарменных стенках, выходящих глухою стороною наружу, так что издали, ежели бы не торчали остроконечный крыши с выбеленными трубами, можно было подумать, что урочище обнесено стеною, с пробитыми в ней бойницами.

Но стены, выведенные из саманного кирпича, перемешанного с глиной и навозом, в некоторых местах были не совсем прочны, чему, как доказательство, может служить следующий случай: в одну из самых темных кавказских ночей, несколько горцев подобрались к конюшне и стали выламывать стену, стараясь расширить отверстие, через которое, как через ворота, можно было бы вывести несколько лошадей. Нет сомнения, что партии подвел кто-нибудь хорошо знакомый не только с образом чир-юртовской жизни, но даже с характером его построек: не даром в Нижегородском полку, незадолго перед тем, бежал один каменщик, выкладывавший эти самые стены. Как ни рисковано было задуманное предприятие, однако оно едва не удалось. Работали горцы поспешно и так тихо, что часовой, находившийся в той же самой конюшне, заметил проделку их только тогда, когда несколько кирпичей уже было вынуто и на него пахнуло свежим воздухом, ворвавшимся через отверстие. По крику часового, дежурный эскадрон выскочил из Чир-Юрта, обшарил все кротовые норки и никого не нашел. На такую штуку поддеть горца весьма трудно: надо иметь змеиную изворотливость и его проворство, чтобы везде пролезть без шороху, пройти без шуму и обмануть самый зоркий глаз преследующего. В этом деле и кошачья обувь помогает горцу, потому что легкий чевяк совсем не то, что драгунский сапог, да еще под час подбитый подковою.

После уже стали говорить, что солдату, не производя тревоги, потихоньку следовало дать знать в казарму, откуда [141] вышли бы пешие охотники и накрыли бы горцев во время их работы; но все это, разумеется, говорили на досуге, а когда часовой увидал перед собою ворота там, где их от роду не было, ему было, конечно, не до мудреных соображений.

Впрочем, горские хищники появлялись и в самом Чир — Юрте; т. е. если хотите, это были не горцы, а беглые, но это все равно, а иногда еще и хуже. Если читатель не поскучает рассказом, то вот что случилось однажды. В одну из темных ночей (в светлые ночи, прошу заметить, подобных происшествий не случалось), когда глаза делаются бесполезными до такой степени, что хоть выколи их, как говорить русская пословица, в чир-юртовской слободке поднялась суматоха: поймали чеченца, оказавшегося беглым русским артиллеристом. Пойманный артиллерист, сознавшись раз, пошел по этому пути далее: начал выдавать товарищей и первым назвал Радомцова, пробравшегося в самое урочище. Кто из живших по сулакской линии не слыхал про Радомцова? Это был драгун, бежавший в горы и надоевший своими наездами до того, что голова его, как говорят, была оценена в мешок золота. Мешок чистого золота! Соблазнительная вещь и не для горца! Горец и за один рубль, только новой, красивой чеканки, готовь на какое угодно преступление — а тут, аллах, аллах! мешок золота! Участь Радомцова была решена, голове его грозила беда неминучая; но Радомцов был не такой человек, чтобы потеряться из пустяков: он продолжал водить наезды на русские границы и в то же время смотрел зорко за своими приятелями, чтобы они не свернули ему шеи, потому что, по этой части, горцы мастера и искусники первого сорта.

Итак, этого-то Радомцова предлагали теперь живого. ”Очень хорошо", подумали тогда в Чир-Юрте, ”а еще лучше, что и золото не уйдет в горы!" Сейчас же собрали вахмистров, приступили к поискам, усилили в воротах караулы и запретили выпускать одиночных людей из Чир-Юрта.

А Радомцев, забравшись в пустую конюшню одного эскадрона, находившегося тогда в экспедиции, спокойно лежал в сене, слышал разговоры проходивших мимо солдат и соблазнительно поглядывал на тройку упряжных лошадей, стоявших перед его носом. На дворе светало; барабан пробил утреннюю зорю, и обоз, назначенный с вечера на [142] порубку леса, потянулся к площади. Стал собираться в дорогу и Радомцов. Состроив весьма искусно казенную, деньщичью физиономию, в одной рубашке, без шапки, сел он верхом на коренную лошадь и повел всю тройку к водопою. В воротах его было остановили, но, убежденные просьбами позволить напоить лошадей, пропустили. Радомцов осторожно спустился с крутого берега, въехал в Сулак и стал поить лошадей, понемногу подаваясь все вперед и вперед. Когда он достиг до половины реки, то гикнул — кони рванулись и мгновенно вынесли его на противоположный берег. Пока в Чир-Юрте распространилась тревога, Радомцова простыл и след. Но не долго пришлось погулять молодцу. Вскоре, после этого происшествия, в Чир-Юрт приехали какие-то горцы: в тороках у них был мешок. Они явились прямо к начальнику, развязали торбу и выбросили на землю обезображенную, окровавленную голову. Голова была Радомцова!

Подобные случаи, конечно, бывали и прежде и после этой истории, а один раз горцы решились даже открытою силою напасть на нижегородцев, но, жестоко наказанные, с тех пор и близко не подходили к Чир-Юрту. Вот как это случилось: в Нижегородском полку бежал один татарин, по имени Агалло, служивший долгое время нукером у полкового командира. Он поселился в салатавском ауле Делыше и, как человек, которому вся жизнь и все обычаи Чир-Юрта были известны, словно свои пять пальцев, скоро приобрел между горцами некоторое влияние. Зная, например, что, по неимению в Чир-Юрте колодцев, драгуны поили лошадей в Сулаке, при чем эскадроны выходили обыкновенно без оружия и каждый солдат имел по две и по три лошади, он вознамерился воспользоваться этим обстоятельством чтобы отбить лошадей во время водопоя. Мысль свою он сообщил наибу; но тот, прежде чем изъявить согласие, решился сам удостовериться в возможности такого предприятия. И вот, в темную ночь, сопровождаемый Агалло и еще одним нукером, он переплыл Сулан и на берегу его засел в глубокой яме. Следует заметить, что эти ямы, глубиною в рост конного человека, тянулись несколькими рядами по окраине чир-юртовских огородов и спускались к самому Судаку. Они были вырыты нижегородцами еще в [143] то время, когда драгуны добывали землю для первоначального устройства своих землянок, и, имея удобные въезды и выезды, могли, действительно, служить местом для удобной и сильной засады.

Как только стало рассветать, наиб увидел нижегородские эскадроны, которые один за другим выходили из Чир-Юрта и, вытягиваясь длинною линиею, поили в реке своих лошадей. Этого было довольно, чтобы, возвратившись в горы, наиб и Агалло тотчас же начали набирать партию. Охотников явилось много; но из них взяли только 500 человек самых доброконных наездников, и разделили на две части: одна, под предводительством наиба, должна была, перейдя Сулак, произвести нападение, а другая, остававшаяся на противоположном берегу, перенять лошадей и гнать их далее в горы.

К крайнему несчастию наиба, в числе его партии были два татарина, бежавшие в горы из мирного султан-юртовского аула. Они, желая возвратиться на родину, решились предупредить нижегородцев об опасности и этою ценою заслужить себе помилование.

Известие доставлено было ими вовремя, и как опасность уже миновалась, то у нижегородцев, весьма естественно, родилась мысль жестоко наказать горцев, чтобы отбить у них охоту к подобным проделкам на будущее время. С этою целию командир полка, полковник князь Чавчавадзе, выслал тотчас же из Чир-Юрта пеших охотников, которые, под начальством храброго Meнгдена, должны были выследить место, где горцы устроят засаду, а подполковнику Шульцу с четвертым дивизионом, на рассвете, приказано было выступить к водопою и, когда обманутые горцы кинутся на него из засады, встретить их решительною атакою.

Подходя к Сулаку, Менгден услыхал глухой плеск воды и скоро увидел горцев, один по одному въезжавших на наш берег. Чтобы лучше следить за партиею, охотники спустились в крайнюю яму и с ужасом заметили, что горцы рассаживаются по тем же самым ямам, отрезывая им всякую возможность пробраться к Чир-Юрту. Находились смельчаки, которые брались пролезть сквозь неприятеля, но им не позволили, потому что, в случае неудачи, горцы, конечно, поторопились бы уйти, истребив наперед небольшую горсть охотников. [144]

Между тем начало светать, и 4-й дивизион выступил из Чир-Юрта (Это было 12-го января 1853 года). Как только он подошел к ямам, Агалло, обратившись к наибу, сказал:

— Беда, мы пропали: дивизион идет не к водопою, а в разъезд: я вижу впереди офицеров.... вон подполковник Шульц и рядом с ним, на белой лошади, едет князь Чавчавадзе....

— Что же нам делать? спросил наиб.

— Спасаться, пока есть возможность....

И с этим словом Агалло, наиб и горцы, которым успели только сообщить приказание, выскочив из ям, бросились к Судаку. Другие же, воображая, напротив, что настало время нападения, бросились прямо к драгунам.

Нижегородцы были поражены мгновенным появлением неприятеля. ”Вон они! вон они!" зашумело в рядах, и по команде Шульца: ”сабли вон, марш-марш!" 7-й эскадрон, повернув во фронт, устремился на горцев. Ошеломленные они кинулись к Сулаку; но 8-й эскадрон встретил их уже на переправе.... Тогда все перемешалось, и горцы вместе с драгунами начали бросаться в Сулак прямо с высокой кручи. Кто свалился с коня, тот рубился пешим, по пояс в воде. Свалка была жаркая. Командир 7-го эскадрона, капитан Чавчавадзе, добрался было до самого наиба, но разрубил ему только папаху. Двадцать неприятельских тел остались в наших руках, столько же было унесено быстротою течения, а еще большее число горцев убрались с намеченными плечами и спинами.... Нижегородцы потеряли одного человека убитым и шесть ранеными, все холодным оружием. Лошадей выбыло из фронта 17. Командующей войсками в прикаспийском крае по достоинству оценил это молодецкое дело.

Текст воспроизведен по изданию: Из походных записок. Кавказ // Военный сборник, № 7. 1866