ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова.

(См. “Русскую Старину” 1907 г., Апрель-Июнь)

VI.

24 сентября, разрушив что возможно, отряд покинул Салтинскую долину. День был осенний, прекрасный. Наблюдая за ходом артиллерии и порядком движения войск, я только ночью, усталый и голодный, достиг лагеря; ночь была лунная, морозная, путь наш шел в гору незаметно, в лагере был снег, все спало крепким сном, самовара готового не было, я спросил водки, человек ответил, что князь приходил и взял остальную. “Проклятый Дундуков”, с этим я завернулся в шубу и заснул богатырски.

Рано утром пришли звать завтракать в 6 часов. На земле разостлана скатерть, жареная баранина и размазня: штаб многочисленный и признательный. Полковник Манюкин отсюда со своими баталионами уходил в штаб-квартиру и потому звал на проводы. Перед выстроенными войсками на барабанах лежала доска, на ней — дюжина бутылок шампанского и стаканы, проводы, как следует быть, в 6 часов утра. Когда кн. Воронцов пришел проститься с войсками, громкое “ура!” и шапки в воздухе обозначали, что и уходящие были не безучастны к проводам. Старик, всегда понимавший и снисходительно смотревший в минуты оконченного дела на некоторое веселое настроение, только улыбался и заметил, что шапки не нужно бросать вверх: артиллерийские лошади могут испугаться.

Затем в переход до привала солнце стало сильно пригревать, и завтрак и проводы сказались: на привале я заснул, как убитый. Слышу, Коцебу меня зовет, решительно подняться не могу, слышу, он говорит Аргутинскому: “Нужно его, кажется, оставить”. Аргутинский однако же [2] не мог этого допустить: —  “Н. В., что это говорят, что вы не можете ехать. Правда, любезный, что вы смотрите таким гусаром, а ехать все-таки нужно”. Я встряхнулся, пошел к Коцебу за приказанием, нужно было приготовить для главнокомандующего и штаба ночлег и расположение отряда. “Как бы поменьше блох”, прибавил Коцебу. Я поспешил, нужно было загладить минутную слабость. Все было во время приготовлено, но много ли было блох — не знаю.

Наконец, добрались до Темир-Хан-Шуры. И главнокомандующий со своими глазами, и Аргутинский с раною, оба нуждались в отдыхе. Осень на Кавказе имеет свою прелесть, конец всем передрягам, под крышу, а там, что Бог даст на будущий год.

На другое утро я пошел навестить Аргутинского. Он рассказал мне сон, в котором видел Семена Воронцова военным, в сражении. Через несколько времени государь действительно назначил его в Преображенский полк и флигель-адъютантом.

Аргутинский получил за экспедицию бриллиантовую шпагу, я за ночное движение получил от кн. Воронцова Анну 3 ст., а за штурм Салтов — Владимира 4 ст.

Главнокомандующий уехал со своим штабом, мы остались одни и стали немножко осматриваться на зиму.

Во время экспедиции было решено все войска в Дагестане соединить под одним начальством Аргутинского, штаб-квартиру сделать в Шуре и край назвать Прикаспийским. Кн. Василий Осипович Бебутов назначен управляющим гражданской частью в Тифлисе.

В Шуре было лучше, нежели в Дербенте, больше народу, служащих, живущих, гостиный двор — одним словом, это был русский небольшой городок. Здесь стоял штаб Апшеронского полка, со своим чрезвычайно приветливым командиром кн. Григорием Дмитриевичем Орбельяни. Старый кавказец, кн. Григорий был всеми любим и уважаем; у него было 2 брата: Захарий только что умер от холеры и Илико (Илья), который, видимо, шел в гору во мнении Воронцова, был ловкий офицер, высокий, красивый и отважный. По общему обычаю у кн. Орбельяни было пристанище: у него жил Клавдий Ермолов и еще кто-то постоянно и, затем, другие. Штаб разросся; два брата Васильевы были адъютантами в штабе, оба семейные, у одного была жена красивая, но чрезвычайно сдержанная, у другого [3] некрасивая, но забавная. У одного майора была жена красивая, большая; у одного доктора была жена красивая и любезная. И майор и доктор имели беспрестанно командировки. Командир батареи, Годлевский, представлял собою оригинальную личность и пункт ежевечерних сборищ, для партий и ужина. Другой батарейный командир — еще молодой человек, умный и образованный, с отличной репутацией, подполковник Лагода. Полковник Генерального Штаба Капгер, бывший начальник штаба у Бебутова и в сущности распоряжавшийся всем в сев. Дагестане, остался в наследство Аргутинскому, который, однако же, зная это, не хотел иметь его при себе в той же роли и сказал мне: “Вы останетесь при мне, Н. В., по-прежнему”. Нужно было плыть между Сциллою и Харибдою. Александр Христианович Капгер был гораздо старше меня, прекрасный человек, не без светского образования, любил женское общество и иногда по целым дням играл в карты. Он знал очень хорошо северный Дагестан и все, что там прежде делалось, но Аргутинский избегал его помощи, ревниво отстаивая репутацию, что им никто не руководит, как это было с Вас. Осиповичем. К штабу прибавился еще молодой офицер Генерального Штаба, Астафьев. В Шуре был аптекарь немец, у него была очень хорошенькая жена, Софья Павловна. Астафьев на ней впоследствии женился, и я их видел через 35 лет на губернаторстве в Оренбурге. Кн. Григорий Орбельяни до сих пор здравствует в Тифлисе, всеми уважаемый, как доблестный представитель старого кавказского времени, кроме того, как замечательный грузинский поэт и чрезвычайно милый и добрый человек.

Другие разошлись: Годлевский уехал генералом на родину в Сибирь. Лагода долго ходил по Петербургу без дела, ища места. Жаль, — способный и умный человек. Капгер впоследствии был сенатором, женатый на одной из Болугьянских, умер в 70 годах. Был еще старший доктор, Гольмблат, нервный немец, непоходный.

Несмотря на то, что размеры расширились, новых служащих значительно прибавилось, Кузьмичи и Классовский удержали свои позиции. Так жили мы мирно между собою, осторожно однако же глядя друг на друга, так как два штаба сливаются между собою не вдруг.

Я вспоминаю обо всех новых сослуживцах с большим удовольствием. [4]

Пришло известие, что большое сборище горцев появилось в Кумухском ханстве, в Мукарском Маголе, нам подвластном, и занял аул его. Кн. Аргутинский, хотя еле обвязанный, уже чувствовал себя хорошо, следовательно, не долго думая, направил туда с разных сторон войска, и мы выступили 10 ноября в зимнюю экспедицию.

Двигались целый день на морозе и порядочно страдали от холода, в особенности ночью. На ночь располагались в саклях, на сене, с горящим целую ночь камином, с порядочным сквозным ветром, без окон, с плохо затворяющимися ставнями. Наконец добрались до Мукара вечером, оставив все вьюки назади. Неприятель засел в крепкий аул, оборонялся сильно. У нас были только горные орудия. Открытый из них огонь немного сделал. Кумухская милиция пыталась неоднократно штурмовать, стрельба была страшная. Аргутинский не хотел терять людей в этой трущобе и послал своего мирзу Абдурахмана остановить кумухцев. Отважный мирза, которого Аргутинский редко от себя отпускал, был охотник подраться, к тому же у кухумцев с мукацами были свои счеты; он воспользовался этим случаем неосторожно и ему камнем прошибли голову. Аргутинский был взбешен: его единственный неоцененный человек был унесен в Кумух, домой. Рана была опасная, и жаль его было. Абдурахман был молодец и умный. Аул не сдавался, ночь холодная; нам на снегу, бивуаком, без палаток, нечего ни есть, ни пить, было скверно. Я видел у Ермоловых колбасу и видел, как они в котелке таяли снег для питья. Хорошо, что я воздержался. Стало брезжить, нам дали знать, что в ауле стихло, подползли поближе — аул пустой, осторожно заняли его, чтобы спасти от пожара: все улицы и сакли были полны сена и соломы; обилие было чрезвычайное. Достали сейчас баранов, подоспели вьюки, шашлык и чай и крепкий сон лучшее вознаграждение за отвратительную ночь. Удивляюсь только, как мы не сгорели: сена людям везде было по пояс, лошадям соломы по брюхо, а все курили немилосердно.

Неприятель ушел далеко, но войска поставили по аулам, а Аргутинский остался под предлогом дождаться, пока все успокоится в горах: он любил эту жизнь, то в одном ауле у хана, то в другом у преданного старшины, то как придется, поставят в сакле кровать, а то и так на полу, и затем нескончаемые разговоры с лезгинами, в [5] особенности пришедшими из дальних аулов. Его весьма интересовало, что делается в горах, и он хорошо знал все, благодаря тому, что владел сам языком татарским. Чай и трубка и дым из камина целый день. Потом раза два сходятся к нему штабные: плов, баранина за обедом и ужином, кахетинское тоже. Иногда соскучится, пойдет навестить своих. Весь мой штаб — два писаря; кое-как на полу, на доске ведем переписку и пишем донесения в Тифлис. “Как это ты делаешь, Н. В., что у тебя дыма нет?” удивлялся Аргутинский, “я не могу никак избавиться от него”. Все дело было в его безобразной прислуге и в его совершенном равнодушии к самым элементарным удобствам жизни. Как ему ни нравилось такое скитание, однако же нужно было возвращаться в Шуру и заняться делами края. Кузьмичи — напоминали ему, что это уж не Дербент.

Возвращаясь в Шуру, заехали навестить мирзу Абдурахмана. Отец его был уста, т.-е. врач, и мы нашли, что он лечит сына следующим образом: сам поджавши ноги на полу, голову сына положит на колени к себе и очень острым ножичком, который всегда при кинжале, он ему скоблит череп около раны с тем, чтобы сделать края трещины мягче и помочь им скорее срастись. При такой операции никто никогда не слыхал даже вздоха. Консервативная хирургие была в сильном ходу у горцев. Ампутации они не знали: у многих руки и ноги плохо действовали, но без ног и без рук я горцев не встречал; за то какими страданиями это доставалось.

Заехали тоже в один аул, где жила дочь Алексея Петровича Ермолова. Бывший сардар Кавказа в своих походах по аулам снисходил, в виде Юпитера, на ложе красивых женщин Чечни и Дагестана.

Мать старшего из трех братьев Ермоловых кажется была чеченка, а Клавдия и Севера была лезгинка из этого аула. Старуха не показывалась, но дочь ее, сестра наших артиллеристов, нас принимала и угощала. Аргутинский очень дорожил расположением Ермолова, хотя его не знал и не видал, помогал деньгами этому семейству. Дочь была большая здоровая крестьянка, замужем за простым лезгином (Речь идет о Наталии Алексеевне Ермоловой, проживавшей в ауле Бол. Казанищи; превосходный портрет ее акварелью был набросан князем Григорием Григориевичем Гагариным. Б. Колюбакин). [6]

Все эти подробности у меня сохранились в памяти, я пишу с заметок, сделанных в 60 и 70 годах, пишу именно 9 и 13 сентября 1882 г., в деревне, ровно 35 лет тому назад свершившееся в этот день, по случайному совпадению.

Возвратясь в Шуру, я отправился в Тифлис на несколько недель. Близкий товарищ Свечин жил при штабе в Тифлисе; я у него остановился. Являюсь к кн. Воронцову; в большой приемной его, отделенной двойной дверью от кабинета, как всегда, множество людей всякого рода, курят, шумят, толпятся, иногда даже танцуют, так что, когда старик вышел, ему было нужно некоторое время, чтобы за дымом рассмотреть, что тут происходить. Поздоровавшись со мной со свойственной ему приветливостью, он в дверях кабинета проговорил, обращаясь назад: “Voici, chеre amie, Issakoff, qui arrive du Dagestan, il te raneontra mieux que nous comment nous avons passе l’еtе ensemble et te donnera des nouvelles de notre cher prince Argoutinski, au quel tu t’intуresses tant” (Вот, милый друг, Исаков, приехавший из Дагестана. Он тебе лучше нас расскажет, как мы вместе провели лето, и сообщить известия о нашем дорогом князе Аргутинском, которым ты всегда так интересуешься). С этою фразой в мою пользу и предназначенной для передачи Аргутинскому в том, что до него касалось, я очутился в кабинете князя, который пошел принимать разный люд. Передо мной была следующая сцена: княгиня сидела за письменным столом князя и подписывала бумаги. Перед нею стоял П. Е. Коцебу и подкладывал их механически по очереди для подписи. Признаюсь, эта сцена была неожиданна. Чужая подпись была возведена в служебную форму. Дело однако же было простое: князю, продолжавшему болеть глазами, было врачами запрещено читать и писать, а потому бумаги, доложенный начальником штаба и скрепленные его подписью, предлагались под механическую подпись, как под гриф, постороннего лица, незнающего, что подписывает. Княгиня была таким лицом, отлично выучившимся подражать неузнаваемо подписи князя. За остальное отвечал начальник штаба, и процедуру эту не имели нужды держать в секрете, по крайней мере между своими.

В первую минуту мне казалось, что я попал туда, где мне быть не следовало, но это была минутная мысль. Княгиня стала меня расспрашивать, продолжая подписывать. В этот [7] же день Воронцовы позвали меня к себе обедать, и оба, князь и княгиня, старались показать на мне свое внимание и любезность к князю Моисею Захаровичу.

Жизнь в Тифлисе была та же, что и в прошедшем году: обеды, пирушки, балы; общество было то же. Кн. Воронцов старался все более и более втянуть грузинских дам в европейский обиход, мужчины давно их в этом опередили, из них много было военных. Кн. Воронцов старался их выдвигать, что не нравилось русским. Сплетни были те же, но жилось весело. Штаб отчасти поразъехался, кто в Петербурга, кто в командировки. Месяца два прошло быстро, нужно было возвращаться в Шуру. Ближайший начальник мой, Николай Иванович Вольф, однако же поставил условием возвращение в отряд, пребывание в коем считалось всегда в виде награды, ибо давало способ к отличиям и наградам, чтобы я представил описание края, если желаю возвращения в отряд. Требование определенное, но я не был готов, не было под рукою ничего и никого для справок, работа моя была, в сущности, плохая. К весне нужно было спешить. Вольф, зная от бывших в начале экспедиции не штабных, что я с Аргутинским поладил, не удерживал меня, и я по скверной дороге, на перекладных, через Шемаху, Кубу и Дербент, доплелся до Шуры.

В дороге ничего замечательного; некоторая привычка обходиться без всего, что не крайне необходимо, к отсутствию всякого комфорта уже была сделана. День и ночь в телеге, заезжая кое к кому из начальников частей отдохнуть. В Кубе Джафар-Кули-ага — гостеприимный полковник, начальник милиции в нашем отряде, которого Аргутинский ласкал. В Дербенте губернатором был кн. Александр Гагарин. Бывшая квартира Аргутинского преобразилась в европейское помещение. При всем этом должен сознаться, что кочевая жизнь большой привлекательности для меня не имела: кое-где уснешь, кое-где пообедаешь. Все еще случались грабежи по этой дороге, хотя уже почтовое сообщение было устроено давно. В конвой давали каких-то оборванцев из туземцев, которые, по одному покидая вас на каждой версте, на половине дороги оставляли одного на произвол судьбы; дрянь народ, на дрянных лошадях, из которых хорошие то породы, карабахские жеребцы, хороши под попонами напоказ. Какая разница между ними и чеченцами. Лезгины, населяющие под этим общим именем Дагестан, дерутся [8] хорошо под закрытием, а в открытом месте — не важно. Кавалерия их совсем плоха. Из всех милиций у нас только Аварская молодцы, со своим начальником Али-ханом, заклятым врагом Шамиля, за разорение Чеха, их родины.

По возвращении в Шуру, отправились мы с Аргутинским на Мятлинскую переправу, где на реке Койсу выстроены были башни и стояли две роты гарнизона, а оттуда в Чир-юрт, посмотреть на штаб Нижегородского драгунского полка, недавно переведенного из Царских колодцев.

Я поместился у Михаила Маслова, брата адъютанта Воронцова. Как человек с большими средствами, он построил себе домик уютный и удобный; у него было и тепло и светло и хороший повар и библиотека.

В Чир-юрге нас занесло поздним снегом, так что несколько дней нельзя было пробраться к полковому командиру, где жил Аргутинский. Он знакомился и беседовал с Круковским. Старый кавказец, давно служивший в линейных казаках, Круковский был лихой офицер, огромного роста, с огромными бакенбардами в виде бороды. Он был самых простых привычек и незатейливой обыденной жизни; ездил, бывало, из Чир-юрта в саночках с ординарцем, без конвоя, в Шуру, а застанет мятель, так переночует под стогом сена в поле, и так — верст 60. Я в эти дни, помню, прочел mеmoires de Casanove и еще какие-то мемуары.

Через несколько дней по возвращении нашем в Шуру приехал кн. Александр Барятинский. Он был назначен командиром Кабардинского полка и начальником Кумыкской плоскости, следовательно, ближайшим соседом Прикаспийского края. В своем егерском мундире с аксельбантами и всеми орденами, которых было множество, он явился к Аргутинскому и очаровал его так своей любезностью и придворной учтивостью, которая была не без лести, что мой Моисей Захарович на другой день часов в 5 утра уже стучал ко мне в окошко. Так как он спал днем по несколько раз, то вставал очень рано и собирался отдать визит кн. Барятинскому с петухами. “Как ты думаешь, Н. В., я бы мог теперь отдать князю Барятинскому визит. Он человек боевой, верно встает рано, не по придворному”. Я насилу его отговорил; У кн. Барятинского между прочим было и курьезное дело для передачи Аргутинскому. В Петербурге, откуда он только, что приехал; [9] ему поручили какого-то полячка, заявившего в III-е отделение, что он может указать на лиц в войсках, которые сообщают неприятелю все наши намерения и приготовления. Подозрение о такой передаче существовало, и потому заявление это было принято за серьезное и нужно было сговориться, как действовать. Сговорились так: когда кн. Барятинский получит от этого господина список лиц, то через лазутчика перешлет его Аргутинскому с назначением ближайшего дня для их арестования, как на Кумыкской плоскости, так и в Дагестане, одновременно.

Когда лазутчик от Барятинского приехал, Собрали частных начальников, объявили им по секрету в чем дело, дали каждому конвой и лиц, означенных в списке, приказали арестовать и сделать у них обыск. Это было поздно вечером. Ничего ни у кого не нашли, принесли какую-то бумагу, на которой один поручик для препровождения времени учился подписываться, называя себя разными чинами в будущем и кончая: полковник H. H. и покойник H. H., дальше он не шел. Вообще вся эта история кончилась пуфом. Вероятно, этот полячок, большая каналья, хотел выслужиться в Петербурге и оговорил многих, жандармы тоже. Аргутинский был недоволен, что его тоже впутали, но последствий серьезных не было.

Правда, что наши намерения часто узнавались в горах, и мы, воображая, что можем иногда захватить кого-нибудь врасплох, убеждались, что горцы целую зиму готовились нас встретить. Однако же, поляки служили на Кавказе не хуже русских, было много хороших боевых офицеров. Правда также, что были изредка офицеры, которые порядочно объяснялись по-татарски, но сношения для них с горцами были весьма трудны. Разве — какая-нибудь болтовня, зимой, в баталионах, стоявших по передовым аулам, где иногда войска сходились с жителями на базарах. Болтовня в штабах доходила и до темных строевых офицеров.

У Шамиля в горах было порядочное число беглых солдат, они были мастеровые и артиллеристы при пушках, захваченных у нас в 1843 г. по разным мелким укреплениям. Шамиль ценил их, старался женить, перетянуть в магометанство, и тогда этим беглым жилось там хорошо. Некоторые из захваченных в плен там остались. Не знаю, что с ними со всеми сделалось после покорения Кавказа. Что сталось с целью слободою русских, кажется, при [10] Дарго. Что сталось с теми музыкантами, которых мы ежедневно слышали под Салтами играющими вечернюю зорю у неприятеля. Рассказывали, будто бы прежде водились и наши офицеры у Шамиля. При мне такого случая не было. Видели там иностранцев, англичан, кажется. Впоследствии они сделались известны по именам. Подозревать своих было напрасно.

Кн. Воронцов намерен был посетить весною мусульманские провинция, проехать Дагестан и по линии.

Кн. Аргутинский поехал ему навстречу в Баку. Жители и начальство приготовили ему иллюминацию оригинальную. Нефть начинала вступать в права гражданства, город, террасами построенный, освещен был красиво. В порте стояло несколько судов, от берега отчалили лодки с боченками нефти и, плывя к судам, выбрасывали ее в море. С берега ее зажгли, и так как лодки были невидимы в темноте, то суда оказались вдруг среди огненного моря.

Затем состоялась поездка на Бакинское огни; в 14 верстах от города выстроен какой-то замок с башнями, повсюду проведены трубы из-под земли. Внутри замка и в башнях пылающая нефть создает что-то волшебное: в нем, как тени, бродят индусы-огнепоклонники. Когда-то поселили здесь несколько человек гебров, с тех пор огни не переводятся. Этим бы следовало ограничиться, но гебры желали угостить сардаря церемонией поклонения огню. В одном из помещений замка устроено у них в роде жертвенника, на котором наставлено множество маленьких бронзовых идолов, среди которых я заметил и солдатские медные образа и складни. Начался призыв в большие раковины, издававшие нестерпимо режущие звуки, кувырканья, пение и под конец раздача леденца: все это было балаганно, придумано. Зато кругом замка было интереснее: пастухи проделывали в стенах замка дырочки, зажигали выходящий из них газ и грелись. Нам показали один колодец, окруженный камнями; я взглянул вниз, там целый ад огня; покрыли его рогожей на несколько минуть, газ скопился, и когда в колодезь бросили зажженную бумагу, то последовал выстрел, как из орудия.

Кн. Воронцов объезжал часть края, которую еще не успел осмотреть за время своего управления. Путешествие совершалось таким образом: он ехал в больших низких дрожках, со скамейкой спереди, где сидел читающий [11] ему газеты, или сын, или Николаи, или Дундуков; за ним, в экипажах, весь сопровождающий его штаб. Кругом и около неслись милиция и почетные жители Кубанской и Бакинской области на горячих жеребцах, затем различные, ханы горских племен Дагестана, уверяя князя в своей преданности и поднимая такую пыль, что можно было задохнуться ехавшим сзади. Я думаю, что князь отвечал тем же на все эти заявления. Как дагестанские беки, в случае натиска на них Шамиля, не запнулись бы действовать против нас, так и князь, в случае нужды, не моргнув, повесил бы любого из них, но пока теперь встреча была блестящая и он всем улыбался и жал руку. Коцебу смотрел на все скептически, а Аргутинский был в восхищении от кн. Воронцова в это время.

По возвращении в Шуру разрешился вопрос об арестованных; их освободили, и впоследствии дело кончилось ничем. Новый план экспедиции в Дагестан для овладения Гергебилем был решен, и главнокомандующий выехал далее в Чир-юрт. Круковский встретил нас со своими драгунами; от Шуры вперед выслана была пехота; переезд обеспечен от неприятельского покушения, на открытом 50-верстном пространстве, и за обедом у Круковского, последний обратился к князю, прося дозволения трубачам немного поиграть, как он выразился. Эта музыка и пир его были более нежели скромны. Зато на другой день рано утром перед выездом, сосед-начальник Кумыкской области пожаловал в Чир-юрт, чтобы провожать главнокомандующего. Большая толпа конных черкесов и кумыхцев внеслась в большую Чир-юртскую улицу. Впереди, в мундире со всеми орденами, на сильном иноходце ехал кн. Барятинский, за ним белый значек и разноцветная толпа на отличных конях, отлично одетая и вооруженная, а дальше крытые дрожки тройкой, отличных гнедых лошадей и с огромной толщины кучером, как ездит государь в Царском Селе. И Круковский и Барятинский были оба лихие офицеры, предприимчивые и смелые, но декорация уже переменялась.

Сделав пол-перехода по Кумыкской плоскости с теми же предосторожностями и постоянною джигитовкою все подъезжавших из разных аулов жителей, преданных русскому царю, при чем, конечно, вся обстановка была отлично придумана Барятинским, мы остановились было в Умахской [12] юрте позавтракать, но, к сожалению всех голодных, князь спешил. Что успели, захватили со стола, сгибавшегося под яствами и вином. Затем переезжали горную речку. Мы с Капгером, как были в коляске, так и выехали. Сильный напор на самой середине опрокинул коляску, Капгер и человек его, сидевший на козлах, мгновенно вылетели. К счастию, человек умел плавать, а Капгера пронесло сажень 15 и прибило к камням, иначе он погиб бы. Я успел схватиться за шарниры коляски и удержался на ее боку. С берега мне кричали: “брось, брось”, потому что она могла опрокинуться на меня, но я выждал, когда подоспели конные люди, взяли меня на лошадь и вывезли на берег. Эта непрошенная ванна прошла благополучно, но могла нам с Капгером обойтись дорого.

В Хасав-юрте, штаб-квартире кн. Барятинского, ждал нас обед на петербургский лад, с толстым мажордомом, с серебром и проч. Обед длился долго, некоторые из приглашенных почетных туземцев подпили и один из них, более балованных, Гугушев, начал громко ругаться за то, что ему при последней раздаче подарков достались серебряные часы. Коцебу улыбался кисло, унять его не было возможности. Князь поспешил окончить трапезу и пошел сыграть на биллиарде партию. Мы разбрелись по палаткам выспаться. На другое утро рано выехали в Шуру с князем Аргутинским.

VII.

Когда все было готово к экспедиции и подножный корм в горах показался, мы выступили в поход. Подошли к Гергебилю и остановились на ночевку над ним, на высоте тысяч 3 футов; с рассветом по горной тропинке спустились. Назначены были две роты пехоты и милиции, с которыми Аргутинский поручил мне сделать рекогносцировку. На следующий день отряд наш спустился и расположился лагерем на месте, где стоял отряд кн. Бебутова в прошлом году под Гергебилем. Передние высоты под самым аулом, при входе в сады, были тотчас заняты батареями. Инженерная работа закипела, начальником ее был полковник Ковалевский, командир саперного батальона. В числе офицеров инженерных был Кауфман, [13] Константин Петрович, и приехавший из Петербурга для пробы работ посредством бурава Тотлебен (С Тотлебеном был еще молодой тогда Сигиз. Андр. Тидебел, в семидесятые года — начальн. Никол. инжен. академии и училища).

Из артиллеристов — все три брата Ермоловы, которым Аргутинский покровительствовал в знак уважения к Алексею Петровичу, который писал письма к нему и хвалил его действия в Дагестане; Лагода  —   командир батареи, Степан Иванович Гурский   —  командир горной батареи, очень хороший офицер; старый мой товарищ по конной батарее Николай Дмитриевич Кривцов. Из штаба были Минквиц, Моллер и Ростислав Давыдов. Ген. штаба Свечин и бар. Леонтий Николаи (Барон Леонтий Павлович — впоследствии генерал-адъютант, начальниц Кавказской гренадерской дивизии. Скончался в конце 80-х годов монахом в знаменитом Grande Chartreuse близ Гренобля), брат секретаря кн. Воронцова. Когда инженеры устроили закрытия и батареи стали действовать, бросая из мортир бомбы в аул, оказалось нужным окружить аул и прервать связь горцев со скопищем неприятеля, занимавшего за садами аулы и за р. Койсу ту же позицию, как в прошедшем году. Сначала, кружною дорогою послали Евдокимова с 2 баталионами и горными орудиями занять крайний пункт на высотах Ай-Мекинских под аулом. Горцы его по ночам сильно атаковали несколько раз. Затем, нужно было овладеть садами. Аргутинский считал, что никто не сделает этого лучше, как кн. Барятинский с кабардинскими баталионами, привыкшими драться в лесу.

Кабардинцы должны были спуститься ночью и с рассветом атаковать сады. Аргутинский послал меня вечером к кн. Барятинскому узнать, все ли готово. Я нашел, что баталионы уже ушли на позицию. Барятинский еще сидел у себя в палатке с Минквицем, попивали пунш и рассказывали друг другу самые несбыточные анекдоты. Наконец, Барятинский снял башмаки, надел личные сапоги, сел верхом и отправился на позицию. Тьма была кромешная.

С рассветом кабардинцы стали подвигаться в садах, неприятель их встретил в значительных силах и бой был очень жаркий и потери кабардинцев очень серьезны: один из баталионных командиров убит, любимец Барятинского, несколько офицеров убито и ранено, человек 130 принесли в лагерь; в числе их был его адъютант, [14] кн. Дмитрий Святополк-Мирский (Князь Дмитрий Иванович — вследствие генерал-адъютант, Помощник Наместника на Кавказе) с простреленною насквозь грудью. Работа около раненых началась. Число их не производило хорошего впечатления. Аргутинский хмурился, находил, что следовало бы избежать такой потери. Барятинский в душе болел за своих и жалел некоторых лично. Мирскому он обещал, если доктора найдут его положение безнадежным, сказать тотчас. Он его навещал по нескольку раз в день, ходил за ним, как за сыном, но Мирский признавался после, что всякий раз, когда он входил в первые дни, он ожидал смертного приговора. Мирский выздоровел скоро.

Неприятель сделался осторожным. Редуты были заложены в садах, и войска, с песельниками и бубнами впереди баталионов, заняли на другой день линию посреди садов, заложили еще несколько редутов и вошли в сообщение с позицией Евдокимова, так как неприятель свободно мог проникать в эти обширные сады. В день нашего занятия садов, неприятель, у которого за Койсу стояло на горе 2 орудия, следил за Аргутинским и на открытой площадке садов пустил по нем 2 ядра очень метко. Я еxaл за ним. Когда он позвал меня, и я хотел подъехать справа, в эту минуту ядро справа рикошетом попало в зад его лошади, второе рикошетом же пролетело над нашими головами. Ясно было, что у неприятеля знают цвет лошади Аргутинского и его фигуру, имеют хорошую зрительную трубу и хорошего артиллериста. Все это было несколько удивительно для горцев, но вот что еще удивительнее — ядро ранило лошадь снизу вверх в заднюю лопатку, прошло поверх крупа и опустилось на левую лопатку. Лошадь сильно подпрыгнула, но дошла под Аргутинским до лагеря версты 3, хромая, и пала только на третий день. Ядро было, правда, маленькое.

Когда наступала темнота, сообщение прекращалось и с наиболее отдаленною позицией мы переговаривались из лагеря доморощенным оптическим телефоном: бумажными шарами со свечками внутри, на подобие пожарных сигналов. Горцы пробовали ночью кидаться в шашки с гиком на наши редуты, но, как всегда, здесь было больше стрельбы и шума, а очень мало дела, и войска, привыкшие к этому, [15] смутить было трудно; если они держались в порядке, горцы им сделать ничего не могли, как они ни были дерзки.

Действие батарей шло своим порядком. Наученные прошлогодним опытом, мы запаслись снарядами на долгий срок и тратили их с бережливостью. Ежедневно мы отправлялись в сады осматривать батальоны в редутах и на батареях. Однажды, помню, идем в садах пешком со Свечиным, встречаем четверо солдатиков, несут кого-то в носилках, но кого — не видно. Свечин издали спрашивает громко: “С какой позиции?”. “От Евдокимова” — отвечают. “Кого несете?”. “Моллерова”, — отвечают. “Что, наповал?” —   спрашивает Свечин, делавший первую экспедицию, кажется, и относившийся несколько свысока к бедствиям войны. В эту минуту мы видим высовывается из носилок кулак, а затем голова Моллера. “Я тебе дам наповал”, кричит Моллер, “это ты так-то относишься к убитому товарищу, подожди”. С тех пор за Свечиным и Моллером осталось при всякой нашей встрече слово “наповал”. Свечин был добрый и хороший товарищ мой еще по Московскому корпусу. Он, бедный, погиб в 1854 г. при начале кампании в Азиатской Турции. Говорят: когда он возвращался откуда-то с обеда верхом и въезжал к себе в ворота, лошадь испугалась петуха и, сбросив его, переломила ему шею. Старик-отец его еще был жив, почтенный человек, какое ему было горе, как подумаешь.

Моллер впоследствии командовал Эриванским карабинерным полком на Кавказе и заслужил с ним Георгие 4 ст. Затем я его помню женатым во второй раз и дивизионным командиром в Москве. Он умер в конце 70 годов. Хороший офицер и товарищ.

Аул был окружен, но гарнизон продолжал защищаться. Ночью перестрелка в садах доказывала, что горцы пробирались из-за Койсу в аул и провозили провиант, а из аула увозили раненых. Чем должно кончиться дело с Гергебилем, ясно не обрисовывалось еще, как вдруг одно случайное обстоятельство его решило. Прямо к аулу и под его обороною выходило Ай-Мекинское ущелье, огромная горная трещина, из которой небо было видно, как лента, и в котором сверху можно было закидать каменьями всякого проходящего. В нем текла горная речка и, по обычаю горцев, вода из нее, поднятая канавой до выхода еще из [16] ущелья, проведена была в башню, крайнюю в ауле, и там составляла единственный запас воды для гарнизона.

Когда подошли батареями и ложементами стрелков очень близко, заметили эту канаву случайно, от отблесков солнца в сочившуюся из нее воду, что было не легко между одинакового цвета каменными скалами. Артиллеристы начали упражняться попадать ядрами в канаву, разбили ее и вода потекла не доходя до башни, следовательно, безопасное пользование водой было прекращено для гарнизона и ночью особые стрелки занимались вблизи обстреливанием этого места, не допуская ходить за водою. Положение уже было тяжелое для гарнизона, когда вдруг с мортирной батареи одного из Ермоловых бомба попала прямо в башню, где был резервуар воды, и развалила его. Какие клики радостные прошли по лагерю при этом известии. Несомненно было, что гарнизон держаться не может, и ночью в садах наши войска сторожили из своих редутов его бегство; но он пробрался таки, несмотря на отчаянную стрельбу нашу, и на другой день аул оказался пуст.

Успех был серьезный, без штурма, счастье было на стороне Аргутинского. Он послал с донесением кн. Воронцову близкого ему человека, бар. Леонтия Николаи, который Главнокомандующим был послан с донесением к государю и был пожалован флигель-адъютантом.

Неприятель оставался на своей позиции за р. Койсу, в течение нескольких дней. Нужно было спровадить все тяжелое из лагеря и попробовать уничтожить разбойничье гнездо. Оказалось, что аул, как всегда, есть гора, истыканная дырьями, кое-где подпертыми деревьями. Сожгли это все, но главное были сады, составляющие источник существования для населения: иногда ореховое дерево составляло все состояние целого семейства. Эти сады мы попробовали рубить, на нескольких деревьях испортили свой шанцевый инструмент и бросили.

Пока это делалось, помню, что инженеры и саперы дали обед или завтрак. В Ай-Мекинском ущелье, близ канавы, которая сыграла такую большую роль при взятии Гергебиля, в холодную речку поставили шампанское и чествовали кн. Барятинского, как гостя и начальника войск, к Дагестану не принадлежащих и имевших самое крупное дело в этой экспедиции. [17]

Настало время однако же оставить аул. Нужно было снять нашу линию обложения с наименьшею потерей от стоящего вблизи на своей позиции весьма значительная неприятеля и все чего-то выжидавшего. Видимо было, что он намерен взять реванш, а Аргутинский был твердо намерен не давать ему реванша. Все было заранее соглашено. Самый отдаленный пункт, которому приходилось пройти все сады, именно редут Евдокимова, должен был сняться в час намаза, когда множество неприятеля творит молитву у реки, следовательно, находилось вне лагеря и без оружия. Затем Евдокимов присоединил к себе войска следующего редута, и таким образом отступавшие войска все усиливались бы, что было необходимо в виду неприятеля многочисленного, готового через мост броситься во всякую минуту в сады на оплошную или просто слабую часть войск.

Так и сделалось, но не все; всего не доглядели. Баталионы очень осторожно и незаметно спустились с своей позиции в сады, но солдатиков трудно отучить не истреблять, что покидают; оставляя, они подожгли туры, и дым загоревшегося редута заметили у неприятеля; все, что было в лагере, бросилось в сады, что творило намаз, бросилось в лагерь за оружием, и без боя уже нельзя было снять линии наших постов. Неприятель насел в особенности на арьергард, на баталион полка Евдокимова, которым командовал Дмитрий Кузьмич Ассеев.

Видя себя сильно атакованным, он с баталионом залег в последнем редуте и стал отстреливаться над оврагом, отделявшим сады от наших батарей. Все остальные баталионы вышли из садов, перешли благополучно через овраг и отправились в лагерь. Аргутинский стоял на батареи. Инженеры, предвидя атаку неприятеля, заложили под последним редутом мину и проволоки были в двух шагах от Аргутинского, это была первая попытка применения мин к полевым действиям. Идея была Тотлебена. С нетерпением ожидали они эффекта на горцев, но Ассеев из редута не трогался, лежал и отстреливался. Кругом в гущине садов залег и неприятель. Нельзя было показаться фуражке, чтобы не попасть под пулю. Он только и ждал, что баталион тронется из редута, чтобы покончить с ним в овраге, глубоком, покрытом кустарником, который приходилось Ассееву проходить. Аргутинский в нетерпении посылает своего верного гурийца Глахуна и отдает ему приказание [18] по-грузински, чтобы он сказал Ассееву, что он должен сейчас же отступать. Храбрый гуриец скатился кубарем с батареи, перебежал овраг, вспрыгнул в редут, подполз к Ассееву и передал ему, что князь сердит, и что под редутом заложена мина, которую сейчас взорвут. Ассеев его выругал, с ним и Аргутинского: “Как выйду отсюда? пусть ка сам придет старый дунчуз” (кабан, как звали Аргутинского горцы). Но заложенная мина на него подействовала. “Ну, как эти шальные инженеры вдруг взорвут его, желая показать себя”. Ассеев мигом выпрыгнул со своим баталионом в овраг, и неприятель в тот же миг бросился в редут и в тот же миг мина была взорвана. Все, что попало в редут, взлетело на воздух, и горцы были так ошеломлены и перепуганы, что без выстрела убрались восвояси. Ассеева приняли со всякими почестями, он сделал свое дело молодцом и без потерь, сметливо, но долго потом не мог вспомнить без некоторой дрожи: “Что, если бы эти шальные инженеры, чертовы перешницы, как-нибудь сослепа эти проклятые проволочки дернули; уж эти мне ученые” и проч. и проч.

Сверх ожидания на другой день неприятель не тревожил нашего ухода. Этот вчерашний взрыв научил его быть осторожным. В полдень, в жару, мы сделали верст 25 и расположились в садах села Хаджал-Махи, недалеко от Гергебиля, а декорация быстро переменилась: канавы по садам служили ваннами, место быстро расчищалось, раскидывались палатки и купанье освежало после долгого стояния под Гергебилем. Продавцы явились из селения, базар был оживлен. Комендант укрепления Хаджал-Махинского поднесь печеный свежий хлеб, которого мы давно не видали. Все наслаждалось отдыхом. Не раз в эти первые минуты, под этими великолепными деревьями и с этою холодною, свежею водой в таком изобилии, приходило на мысль: “из чего род людской враждует и грызется, как дикий зверь, разве Божий мир тесен для всех или дары его не прекрасны”.

Кн. Барятинский отсюда уходил прямо к себе на линию со своими баталионами. Кн. Аргутинский вышел их поблагодарить. Молодцы кабардинцы были одеты все одинаково: большие сапоги, синие холщевые штаны, мундиры, патронташ на поясе, унизанном пуговицами, на ремне за поясницей холщевый мешок, вместо ранца, фуражка с козырьком. После экспедиции они были щеголями, много впрочем [19] придавала лихости и репутация полка. “Спасибо вам, кабардинцы, вы сюда пришли, чтобы лезгинам дать острастку, вы ее дали им, хорошо служили в Дагестане” и проч. Князь на это дело был не мастер. Барятинского благодарил сердечно, хотя не забывал, что он потерял много хорошего войска в садах.

В лагере под Гергебилем у Барятинского был всегда накрыт обед в четырех серебряных чашах со спиртовыми лампочками были: в одной баранина, в другой картофель просто, в третьей картофель с луком и т. д., нечто в роде сочетаний бинома Ньютона. Повар у него был француз Hardis, который между двумя кушаньями выбегал на курган смотреть, как неприятель стреляет из орудия в лагерь. Hardis вызывали после обеда и пили за его здоровье, когда лук был хорошо изжарен. Барятинский обладал юмором и большим штукарством, но был с сердцем человек. Однажды он рассердился, что офицеры часто уезжают с передовой позиции в лагерь, и арестовал 2 или 3, к сожалению лучших. Мы сели за стол, он ничего не мог есть, пока их не выпустили. Его серебряная посуда наделала раз нам хлопот: вечером ее мыли и палатку оставили поднятою от жары; ночь была лунная, кто-то пpoбежaл и часовому около палатки показалось, что пробегавший схватил одну серебряную вещь, он крикнул и вслед выстрелил; поднялась тревога, цепь принялась стрелять, пошла потеха.

Кн. Аргутинскому нравился Барятинский, при чем его социальное положение играло в этом не первую роль. “Пойдем, Николай Васильевич, к кн. Александру Ивановичу, у него такой хороший лимонад и такие он смешные анекдоты рассказывает”. И в самом деле сейчас начнет Барятинский разводить Lemon Drops (Лимонные лепешки) и рассказывать такие вещи, что я никогда не видал Аргутинского, заливавшегося таким смехом. Барятинский был на это мастер и его тешило в особенности рассмешить такого угрюмого и не знающего людской жизни человека, как Аргутинский, который однако же говаривал: “Князь Александр Иванович хороший человек и храбрый офицер, но не серьезный” (Это определение князем Аргутинским князя Барятинского очень характерно. Для цельной натуры князя Аргутинского, всецело поглощенного только делом смотревшего на войну, как на великое и серьезное дело, князь Барятинский с его прихотливыми затеями и жаждой подвигов и отличий мог казаться только карьеристом. Б. Колюбакин). В этом мнении [20] о себе Барятинский был виноват сам, потому что слишком иногда балагурил, иногда даже был странен, напр., у него был камердинер, молодой малый, вхожу раз в палатку к Барятинскому за делом поздно, слышу хохот его, он еще в постели и забавляется тем, что подставляет палец камердинеру, который никак не может этот палец поймать.

У неприятеля в ауле и на полях хлеб был уже убран, жители свободны и, следовательно, сборам его и вторжениям время благоприятствовало, а потому отряд наш должен был оставаться еще в сборе и сделать несколько движений. Сначала мы зашли заглянуть, что делается в Салтах с прошедшего года. Там все оставалось в полном разрушении, и жители не возвращались на старое пепелище. Я поехал осматривать аул и будил воспоминания прошедшего года. Меня нагнал среди разоренных саклей Глахуна и объяснил мне, как умел, что Аргутинский получил от главнокомандующего что-то важное и очень радостное. Поспешно возвратившись, я нашел Аргутинского перед своей палаткой расхаживающего и пыхтящего от волнения, а на постеле у него золотой эксельбант и распечатанный пакет. “Вот, любезный Ник. Вас., государь меня удостоил большой милости. Как это у вас надевается, покажи пожалуйста”.

Кн. Воронцов, получив из Петербурга уведомление о пожаловании Аргутинского генерал-адъютантом, послал прямо через горы лазутчика, зашив ему в шапку пакет и свой эксельбант, чтобы скорее обрадовать его. И действительно, эта награда ему была очень по сердцу, никто из отдельных начальников еще ее не имел. Кн. Воронцов хотел отличить его, а государь показал, что действительные заслуги, хотя отдаленного и неизвестного ему человека, идут наравне с приближенными к нему лицами.

Год тому назад Воронцов был при отряде, который не взял Гергебиля, без него Аргутинский взял тот же Гергебиль, и Воронцов исходатайствовал ему награду из ряда вон, без всякой мысли о сравнении с собой. Кстати, награда пришла в Салтах, как будто напоминая, что ей следовало бы быть еще в прошлом году, но тогда ее получил Коцебу, как начальник Главного Штаба Кавказской армии.

Минквиц, который был с нами, хлопотал, чтобы пир был на весь мир по этому случаю. Аргутинский был в духе, обед был веселый, и на другой день рано мы [21] выступили. Проклятый Ремер, командовавший батареей за раненого Лагоду, никак не мог выехать с бивуака. Аргутинский было рассердился на меня, но это прошло также скоро.

Весь день отряд поднимался по горной тропинке все выше и выше. Люди шли гуськом, приостанавливались, отдыхая, орудия — на вьюках, вьючный обоз — сзади. Все выше и выше. День был теплый; к сумеркам сделалось холоднее, на горах пал туман, затем — снег. Уже было совсем темно, когда мы добрались до Турчидага. Барабанщикам приказано было бить, чтобы люди в этой мгле не растерялись. Медленно собирался отряд. Когда я приехал на обыкновенное лагерное место Турчидага, палатки штаба уже были поставлены и самовары готовы; палатка Аргутинского закрыта, он уже спал. Я порядочно устал и окоченел от холода, но у меня были свечи в палатке, была енотовая шуба и из самовара выбивались искры. Мимо меня едва плелись роты, назначенные в ночную цепь перед самым лагерем штаба по обрыву в несколько тысяч футов, в шинелях, подбитых ветром, поверх головы еще остатки старой шинели, в виде капюшона. Невольно приходило на мысль, хорошо, что тут недосягаемый обрыв, иначе что такие утомленные переходом и погодой люди могут оберегать — они заснут, как убитые. Если в манерках есть вода, то соберут из мешков сухарные крошки и этим поужинают на сон грядущий. Пока придут ротные котлы, если есть заранее заготовленный кизяк, то успеют в ротах сварить кашицу только к утру. Сколько раз случалась ночью в лагере фальшивая тревога, в особенности после утомительного перехода. В ночной цепи, на постах, солдат дремлет от утомления, ему приснится неприятель, он крикнет во сне ура, другой со сна выстрелить, и пошла потеха, вся цепь кругом лагеря начинает стрелять немилосердно, воображая, что где-нибудь нападает неприятель. Бывало, мой верный урядник Уваров бросается в палатку: “ваше высокоблагородие, на уру бросается”. “Кто”. “Он, ваше высокоблагородие”. Он — это значить неприятель. Один опытный начальник еще в Чечне меня научил никогда при тревоге не выходить из палатки иначе, как совсем одетым. Во-первых, выходишь готовым, во-вторых, есть время проснуться совсем и обдуматься. Я так всегда и делал. Выйдешь, бывало, ночь светлая, луна великолепная, отдашь себе отчет, как стоить лагерь, где может быть [22] вероятное нападение и по большей части вернешься, чтобы опять заснуть.

Нельзя сказать, чтобы тогдашние кавказские солдаты не натерпелись бы вдоволь всего, в ожидании, когда наступить день и в головах у него поставят копеечную свечку и то еще, если убитый останется в наших руках, а сколько живых, раненых дорезано немилосердно горцами.

В этом движении я нагнал арбы, шедшие под прикрытием в ближайший госпиталь в Кураг. На одной из них лежал в горячке бедный Кривцов, старый товарищ. Я поговорил с ним еще немного. Через несколько дней он умер в Кураге. Жаль его, хороший был артиллерийский офицер. Огромного роста, он на своей батарее, очень близкой к аулу Гергебилю, ходил все без фуражки, говоря, что его рыжие волосы незаметны из аула и меньше шансов быть убитым. Умный, образованный человек, но без материальных средств и безалаберный, не знал, что из себя сделать. Жаль, погиб даром, и сколько таких погибло в Кавказской 70-летней войне.

Сообщил П. Н. Исаков.

(Окончание следует)

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова. Кавказские воспоминания. (Период войны с горцами 1846 и 1848 годов) // Русская старина, № 7-9. 1917