ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова

(См. “Русскую Старину" март 1917 года).

(Продолжение).

V. Осада аула Салты. VI. Темир-Хан-Шура. Поездка в Баку. VII. Вторая экспедиция в Гергебиль.

Был конец июля; оставалось еще много хорошего времени. Предыдущее ничего не принесло в этом году, нужно же было однако закончить его чем-нибудь приличным. Стали поговаривать о новой экспедиции. Как только стихла несколько холера в долинах, 26 июля мы в два перехода спустились с Турчидага к с. Салтам, подвезли на буйволах тяжелые орудия, разработав для этого дороги и спуски, и заложили правильные траншеи перед аулом. Салты стояли в долине между двух хребтов невысоких гор и запирали ее; с левого фланга аула был глубокий овраг, справа речка, о за нею высоты командовали аулом. Сзади аула были обширные сады, террасами спускающиеся по направлению к Салтинскому мосту через р. Койсу; дорога шла к нему из аула по глубокому оврагу, для нас скрыто. Аул был обнесен высокою стеною с башнями. Гарнизон решил защищаться. Инженерные работы были поручены подполковнику инженеров Эдуарду Ивановичу Кеслеру. Штаб с частью войск стал на ближайших высотах, вне пушечных выстрелов, войска заняли долину. Работ у Кеслера закипала. Гр. Фриц Гейден с охотниками заложил близко к стене первую траншею: подполз по рву под стены аула и измерил расстояние в глухую темную ночь удачно и получил за это Георгие 4 ст. Кн. [47] Александру Гагарину поручено было укрепиться с 2 батальонами со стороны, а с тыла, охраняя лагерь, был Графского Ширванского полка батальон Бибанона. За штабом в лощине стоял обоз и маркитанты; ежевечерне там был торг и огни. У кн. Воронцова палатка была поднята, горели свечи; он по вечерам играл с сыном и б. Николаи в ломбер, как отдохновение от дневных тревог и забот. Неприятель, привлеченный этой иллюминацией с высот, окружающих нашу позицию начал каждый вечер стрелять по этим огням из орудий, которые подвозил от Салтинского моста. Аргутинскому было неприятно, что в командуемом им отряде главнокомандующий видит такую наглость горцев, и он вознамерился наказать их. Пока мы к этому подготовлялись, каждый вечер несколько неприятельских гранат рвало над площадкой, где стояла палатка кн. Воронцова. Он прерывал свою партию и выходил смотреть на них, как на представление, заложивши за спину руки; около него всегда собиралась штабная группа, в которой однажды Коцебу открыл, что маленький доктор прятался за него при разрыве гранаты. “И нашли же вы за кого прятаться", сказал он смущенному маленькому приезжему доктору. (Коцебу был сам очень маленького роста).

Аргутинский был не в духе: всею осадою завладел Коцебу. Это было в порядке вещей: шли инженерные работы, строились брешь-батареи; Аргутинский ничего в этом не смыслил, но сердился, что ему как будто выпадала второстепенная роль внешних действий, когда главнокомандующий был у него в отряде, как бы в гостях. Стычки с Коцебу у него доходили уже до неприличия. При каком-то объезде он вышел до того из себя (мне рассказывали свидетели, я сам тут не был), что он назвал Коцебу “мальчишкой”, а Коцебу его “армяшкой”. Я не вполне, признаюсь, верю этому, но я его видел в очень возбужденном состоянии при возвращении и, вероятно, что-нибудь крупное произошло.

Приготовляясь к ночному движению, чтобы прекратить дерзкое обстреливание нашего лагеря, Аргутинский, как всегда, хранил свое намерение в тайне, никому, кроме преданных своих татар, не говорил о нем. Обыкновенный признак, что у него голова была занята каким-нибудь планом, был один и тот же: он ничего не ел кроме супу и пил только немножко портеру в течение нескольких дней, дабы сохранить свежесть мыслей и обдумать заранее все подробности случайностей. [48]

В это время, поднимали ежедневно войска на гору засветло, чтобы приучить неприятеля видеть это движение и принимать его только за желание оградить наш лагерь. Я, в свою очередь, попался раз за какое-то позабытое мною приказание Аргутинского; он сердито мне сказал: “Если вы хотите, Николай Васильевичу служить со мной, то исполняйте мои приказания непременно”. Через нисколько минуть, когда мы возвращались с позиции, он, как будто ничего не бывало, говорить: “Что, любезный Николай Васильевич, ты такой молчаливый сегодня". Он был медведь, и когда сердит, и когда хотел заставить забыть, что он был сердит. Но это была единственная размолвка со мною, вина, впрочем, была моя. Однако же Коцебу мне жаловался на кн. Моисея Захаровича, за его неприличные выходки; я был старый подчиненный Коцебу и опасался, как бы не попасть между двух огней, но это прошло без последствий.

7 августа до заката солнца войска были подняты по обыкновению на гору; неприятель мог издали сосчитать, что это те же 2 горных орудия, 2 баталиона и сотня конной милиции, но когда стемнело, то к нам присоединились войска из лагеря и отряд из 6 баталионов пехоты со всеми горными орудиями для движения на лагерь неприятеля был готов. Кавалерия была впереди, состояла из разных племен дагестанских, под командою майора кн. Гагарина, поддержанного дивизионом Нижегородских драгун, которому кн. Воронцов хотел дать случай отличиться. Пока войска в страшной темноте устраивались, выдвигались, прибывали, приехал к отряду кн. Воронцов, спросил меня, где бы ему прилечь. Разослали бурку у одного из батальонов, и он приказал мне разбудить его тотчас же, как батальону придется двигаться. Старый боец сейчас же заснул, окруженный адъютантами, чтобы в темноте его как-нибудь не зацепило. Аргутинский перед движением передал мне свое намерение сделать внезапное наступление, но не сказал мне, что нас ожидает со стороны неприятеля, по тем сведениям, которые он уже имел.

Войска ощупью подвигались вперед, я подъехал разбудить кн. Воронцова, адъютанты стали спорить со мной. Князь услыхал, что, пора, спросил он, “если пора, так поедем”, сел на своего темносерого “Багу”, и, как ни в чем не бывало, потихоньку поехал за двигающимися ощупью батальонами. Стало брезжить, войска прибавили ходу, местность для меня была совсем незнакомая; открытая голая поверхность горного [49] хребта. Послышались первые выстрелы. Аргутинский мне сказал: “Возьмите, любезный Н. В., 2 баталиона и 2 орудия и, вправо выдвинувшись, вы увидите внизу неприятельский лагерь, откройте огонь; наша кавалерия должна быть скоро в лагере, если кн. Гагарин такой молодец, как говорит главнокомандующий”.

Через 150 шагов вправо я очутился в каком-то окошке, в которое я вдвинул 2 горных орудия. Внизу подо мною, в глубокой лощине была какая-то невообразимая кутерьма. Сколько можно было разобрать, это был бивуак неприятеля, как видно многочисленного по объему. Много было и палаток. Кавалерия наша неслась в лощину ; вся эта татарва спросонья кидалась и стреляла; кони вырывались, всадники пешком соскакивали в кручу, спасаясь от нашей кавалерии. Гранаты моих 2 орудий падали там, где были кучи народа. Ясно было, что мы настигли их действительно врасплох. Однако же кн. Аргутинский исчез. Он с 2 передовыми батальонами, не останавливаясь над лощиной, бегом обогнул ее, и все, что там было, в виде пехоты и главных сил неприятеля, бросилось вниз по скалам, не пробуя дать какой бы то ни было отпор. Я поехал посмотреть, что делается у Аргутинского, так как у меня представление уже кончилось. На пути я встретил батальон, производящий страшную стрельбу; оказалось, что за непроходимым оврагом от него уходил один лезгин, махавший шапкой в знак того, что он сдается. Весь батальон разрядил по нем свои ружья, а лезгин все-таки ушел. Я нашел кн. Аргутинского пешком на спуске, поддерживаемого своим, верным Хаджи Бутаем. Впереди его стрелки наши пускали свои штуцерные пули в догонку бегущим стремглав вниз, ошалевшим неприятелям (Только один стрелковый баталион имел штуцера, а вся масса пехоты лишь гладкоствольные винтовки с ничтожной действительностью, и можно утвердительно заметить, что стрельбы в пехоте у нас не было, а была только пальба." Б. Колюбакин). Аргутинский был в большом духе и смотрел как охотник, сделавший сюрприз своим гостям. Движение было хорошо рассчитано, дело было лихое, в полчаса временя неприятель был разметан, как песок. Общее возбуждение увлекло бы нас далеко, если бы Аргутинского не пришли звать к главнокомандующему. Пыхтя и отдуваясь, поддерживаемый с двух сторон, тучный Моисей Захарович поднимался в гору с видом начальника, который умеет и знает, что можно сделать с кавказскими войсками. [50] Кн. Воронцов был доволен этою удачей, первою в нынешнем году, и высказал Аргутинскому много таких приятных вещей, которые последнему пришлись по сердцу. Коцебу с нами не было: он оставался командовать в лагере, следовательно, ничто не нарушало его хорошего расположена. Пока собирались войска, главнокомандующий прилег за большим камнем, и мы все, усталые, тоже за каменьями.

По возвращении в лагерь, пробираясь между палатками, я наткнулся у одной из них на голую ногу, отрезанную выше колена, обутую в серый носок. И палатка и нога принадлежали бедному кн. Гагарину. Он впереди своей милиции внесся в лощину, где был лагерь, был ранен, отнесен в лагерь; позвали Пирогова, который позвал несколько врачей посмотреть и отнял ногу в науку их неумелости, о консервативной хирургии ни он, да и никто тогда не думал. Нам невольно стало тогда приходить на мысль, не слишком ли уже это быстро и нельзя ли, в случае подобном, быть подальше от Пирогова, Гагарин лежал довольно бодро, на его железной походной кровати, в головах, висела Анна 2 ст. Он был доволен. Жорж Гагарин был сын Павла Павловича Гагарина (впоследствии председателя Государственного Совета), служил давно в линейских казаках, и несмотря на эту ампутацию жил очень долго и только тучнел чрезмерно.

Когда я проснулся, на постели у меня сидел Василий Денисович Давыдов, гвардейский офицер артиллерист, в отчаянии, что не приехал несколькими часами ранее. У него был в отряде брат.

Через два дня мы сделали такое же ночное движение в правом фланге нашей позиции также по высотам, но там неприятеля не нашли.

Осадные работы шли своим чередом. У неприятеля было несколько орудий. Каждую ночь он делал вылазки на наших работах в траншеях, но этим работы не замедлялись.

Приехал к нам в лагерь инженерный ген. Бюрно, родом француз, служивший в Новороссийском крае у кн. Воронцова, который к нему благоволил и был не прочь дать ему случай отличиться. Инженерное дело было в неспособных руках Кеслера, но туда мешаться не допускал Коцебу. Бюрно придумал портить воду в единственной реке, протекавшей через наш лагерь и входившей в аул, стал устраивать плотины из навоза и ежедневно приносил кн. Воронцову утром бутылку воды, для убеждения степени навозного настоя, [51] получаемого от нас гарнизоном вместо воды. Потом предложил проект занятия отдельным отрядом садов Салтинских и тем прекращения сообщения гарнизона с внешней помощью, расположенною у Салтинского моста, откуда сменялись защитники аула и доставлялся им провиант и снаряды. Предложение было разумно. Аргутинский колебался только вверить что-либо из своих войск неизвестному шарлатану-французу, как он его называл, и назначил 2 батальона с 2 горными орудиями и полковника Бибанова, чтобы иметь в отряди этом солидного начальника, и чтобы “проклятый шарлатан не наделал глупостей”, и приказал мне быть также при г. Бюрно при занятии садов.

Утром рано мы почти без выстрела заняли сады, горцы не ожидали этого. Сады все были на террасах, одну из них выбрали довольно обширную и стали на ней укрепляться, ожидая однако же, что горцы попробуют освободить свои сообщения, на которых мы располагались.

Принялись за траншеи, за прикрытия для батареи из двух орудий, засеки. Бюрно был в восхищении от удачного исполнения его плана, который он справедливо считал довольно трудным, ибо все движение сделалось почти на ружейный выстрел от аула, а между тем в садах не нашли ни одного горца. Два батальона: Графский и Самурский работали усиленно, чтобы прикрыться поскорее. Командиры их, Бибанов и Болотников, еще раз встретились в своей боевой жизни; в первый раз, в 1843 г. еще молодыми, они нечаянно попались в укреплении Низовом и выдержали долгую осаду и несколько приступов, были не раз в отчаянном положении, но отстоялись и укрепление спасли. Они представляли два разные типа кавказских командиров: Бибанов был умный от природы, с образованием университетским, чрезвычайно энергичный и с большою репутацией отлично храброго человека, суровый, угрюмый, мало общительный, с привычкой несколько раз в день пропускать чарку водки с пирожком, что он называл “пыжами"; более правильная его трапеза состояла вечером из тертой редьки с хреном. В общем лагерном расположении под Салтами, он стоял на скверном месте, где нельзя было зажечь свечи в палатке: горцы подкрадывались каждую ночь и его батальон ночевал обыкновенно в завалах, не отвечая на огонь бросавшихся горцев до минуты, когда делал общий залп; горцы затем его покидали до следующей ночи. И командир и батальон были отличные. Кн. Аргутинский [52] назначил его в экспедицию Бюрно, чтобы иметь надежного человека при неизвестном французе. Другой командир, Болотников, старый кавказский офицер, с некоторою опытностью, но положительно без всех качеств Бибанова. Приехал Аргутинский посмотреть, что делается у Бюрно, последний в большом ударе, ломанным русским языком насказал ему с три короба. Аргутинский, понимая очень хорошо, что может быть с этим отрядом, приказал как можно скорее окончить прикрытие, не трогаться из него, если привезут котлы поздно, не варить пищи до другого дня, с наступлением сумерек быть в полной готовности.

Я должен был остаться до окончания работ, нарисовать и приехать сообщить, как проведен день. Ко мне из любопытства пристроился датский офицер Дюпло, храбрый молодой человек, делавший с нами экспедицию (он погиб в Шлезвиг-Голштинскую войну генералом). Неприятель старался нам мешать, но раненых у нас было немного: местность позволяла скрыто работать. Когда было все кончено, и Бюрно при мне сговорился с Бибановым, как расположиться и какие меры принять на ночь, я с Дюпло часу в 5 уехали в лагерь. На дороге встретили котлы на вьюках, высланные от полков, когда получены были в них сведения, что батальоны прочно заняли позицию. Как теперь вижу, на худых артельных конях, с обеих сторон по две опрокинутая черные большие чашки. Если бы кому пришло на мысль их воротить, сколько бы жизней было сохранено. Вот что однако же произошло: с наступлением сумерек всякое сообщение с лагерем было прекращено, и Бюрно, находясь на отдельном посту, не мог ожидать помощи ниоткуда. Он это знал от Аргутинского. Как только стемнело, мы в лагере услышали перестрелку, очевидно, в садах. Огонь стал учащаться и перешел в непрерывный, чрезвычайно сильный, прерываемый беспрестанными глухими выстрелами из орудий, по гулу ясно было, что они стреляют картечью. Очевидно было, что наша отдельная позиция в горах была сильно атакована горцами. Положение в лагере было томительное, ночь темная, рисковать на помощь войсками было нельзя. Все батареи в лагере открыли огнь по аулу, стрелки, ближайшие к аулу, открыли учащенный огонь тоже, чтобы страхом общей атаки на аул отвлечь нападающего от нашего отряда в садах. После 2 часов огонь на садах замолк. Можно было надеяться, что отряд отстоял позицию. Нужно было как-нибудь дождаться рассвета. С [53] рассветом Аргутинский поехал в сады; уже по дороге, каким-то путем, дошли до нас смутный сведения, что отряд понес большие потери. Обогнув аул, мы приближались к речке, издали было видно много белых рубашек: солдаты из садов брали воду. В эту минуту через речку понесли кого-то на носилках, покрытых буркою, солдаты, бравшие воду, сняли шапки, стали на колени, перекрестились и поклонились в землю. Аргутинский догадался: “Бибанов убит”, проговорил он с грустным и раздраженным вздохом. Я было попробовал отвлечь эту мысль. “Нет, любезный Н. В.”, сказал он, “другого солдаты не будут так провожать". Поровнявшись с носилками, офицер, их провожавший, взял под козырек и проговорил: “Полковник Бибанов”, прежде нежели мы его спросили. Аргутинский ценил его, как лучшего батальонного командира, в нем он чувствовал потерю для своих войск и предчувствовал беду в отряди у Бюрно. Вот что оказалось: котлы пришли незадолго до сумерек; несмотря на уговор, Бюрно разрешил варить пищу, в виду очень большой усталости солдат, проработавших бессменно целый день по укреплению. Уже было темно, когда одна рота спустилась в овраг, вне укрепления, к котлам; другая шла на смену, ружья были оставлены в укреплении. В эту минуту подстерегавшие горцы бросились в большом числе на эти роты; свалка произошла страшная, большая часть из наших, застигнутые врасплох, остались на месте. Страшно было взглянуть на этот овраг, два офицера, бывшие с ними, лежали там же. Неприятель, ободренный этим первым успехом, окружил укрепление и намеревался уничтожить этот отряд, судя но ожесточенным его атакам.

Бибанов, легко раненый в голову, однако же хладнокровно распоряжался, велел всем лечь, стрелять с фасов только залпами, этим спас отряд, ошеломленный этим нападением. Голос Бюрно был слышан изредка: “мадам картечка". Храбрый молодой артиллерийский офицер выжидал и обдавал горцев картечью, когда они дерзко кидались к орудиям. Он не спешил однако же, зная, что зарядов немного, а ночь длинна. Команда Бибанова была слышна долго, пока пуля в грудь не прекратила ее на веки, но отряд ободрился и отстоялся. Мы потеряли и в укреплении много. Раненых сносили, позади укрепления рыли большую могилу; поджидали священника. Картина была раздражающая. Аргутинский был в негодовании. Он прежде поблагодарил солдат и офицеров за то, что это [54] было не легко и в катастрофе они не виноваты. Гнев его обрушился на подполковника Болотникова, оставшегося целым: “Я несколько не пожалел бы, если бы вы были на месте Бибанова. Сколько вы потеряли вашею глупостью людей. Хорошие батальоны расстроили. Если бы у вас в голове было больше мозгу, нежели шарлатанства”. Все эти несвязные слова и упреки были по адресу Бюрно, ибо Болотников в присутствии Бибанова не имел никакого голоса. Но как мог Бибанов допустить такой явный беспорядок в таком опасном месте, это оставалось для нас загадкой. Возвращаясь в лагерь, я невольно подумал: если бы котлы с дороги вернулись, не было бы катастрофы. Но там был Бибанов, следовательно, не было сомнения в благоразумной распорядительности. Если бы мне не было приказано приехать, я бы остался там на ночь и понес бы упрек за все случившееся, хотя нет сомнения, что Бюрно и Бибанов меня не послушались бы, я слишком молод и, неопытен.

Через несколько дней по настоянию Аргутинского Бюрно был оттуда сменен и его заменить командир Графского полка Плац-Бек-Кокум. Неприятель сильных нападений уже не предпринимала, укрепления улучшились и гарнизон усилился, но почти ежедневно по уступам гор, командующих садами, в определенный час неприятель подходил с орудиями и пускал в нашу позицию десятка два ядер и гранат; за тем музыканты его, из беглых солдат, играли нашу зорю, и неприятель удалялся. Такое представление неприятель давал в час, когда у главнокомандующего кончали обедать и выходили на террасу, откуда было видно все, как на ладони, и помешать этому было решительно нечем, несмотря па беспрестанные жалобы Кокума, которого ежедневно расстреливали, хотя по справедливости сказать, с очень небольшою потерею у нас в людях. Так как на войне все обращается в шутку, не мало забавлялись в штабе и этим представлением, и сам Аргутинский в своем интимном кругу подсмеивался над Кокумом, говоря: “Какой Андрей Петрович сделался беспокойный, чем же там стоять не хорошо”. Осадные работы подвигались вперед. Василий Кузьмич Мищенко, назначенный траншей-майором, был ранен в живот навылет. Пирогов ему сказал: “Если через 3 дня у вас будут кишки действовать, вы будете живы”. Бедный Мищенко был тогда женихом. Каким криком он оповестил соседей по палаткам, что он спасен, когда на 3 день он действительно совершил такой простой [55] акт всегдашней жизни, который доказывает, что кишки действуют. Эта рана не помешала ему жениться, иметь много детей и жить еще долго.

Другой эпизод был грустнее. К отряду подошло подкрепление: Евдокимов привел 2 баталиона Дагестанского полка. В одном из них 2 ротами, как младший штаб-офицер, командовал адъютант кн. Воронцова Глебов. На позиции к Евдокимову упало несколько шальных неприятельских пуль из-за оврага, для нас недоступного. Он выслал тотчас же Глебова с его 2 ротами прогнать неприятеля. В это время кн. Воронцов со штабом ехал встретить эти новоприбывшие баталионы. Завязалась перестрелка. Над оврагом был в копнах снятый хлеб; стрелки залегли, а Глебов пешком ходил между ними. Неприятель был на близком расстоянии, и пули свистели даже мимо свиты кн. Воронцова. Кого-то подняли на носилки. Кн. Воронцов сказал гр. Гейдену посмотреть, не Глебов ли это. Гейден поскакал и воротился с горькими словами. Глебов ранен в голову”. — “Ах, бедный Глебов, опять”, произнес старик с грустью. Принесли носилки, пуля попала над глазом; Глебов еще дышал, но глаза очень вдруг опухли, надежды не было никакой. Кн. Козловский тотчас же вынул у него из кармана все, что было, а были там письма, который компрометировали бы одну женщину, которую все любили. Глебов был хороший товарищ, лихой офицер, он попробовал Кавказа, посланный туда в экспедиции из конной гвардии; ему то полюбилось, и он остался адъютантом у Нейдгарта. Рука была на повязке и не служила, рот несколько прикривлен от раны в лицо, нога прихрамывала от пули. Но он все ходил в экспедиции и редко возвращался не раненый. Безработный, без денег, без родных, он был очень храбр и всегда очень влюблен в кого-нибудь. В Петербурге, куда он приезжал зимою, его очень баловали. Он живо действовал на воображение молодежи своею отвагою, военными похождениями и светскими успехами и был очень популярен, хотя часто раздражался, не любил немцев, ссорился иногда, но все это приписывалось болезненному настроению. Раз, когда он пpoезжaл по линии курьером, горцы его взяли в плен, привязали к лошади и вплавь через реку протащили в горы едва живого от изнеможения. Он просидел в плену, кажется в сырой яме, куда спускали по веревке воду и сухой хлеб. Выкуп, которого ожидали горцы, не приходил, потому что был запрещен, чтобы отвадить [56] горцев подстерегать наших, в ожидании за каждого получить деньги, но выкрасть пленного допускалось. Если находился такой смельчак из мирных горцев, с ним сговаривался кто-нибудь из начальников и потом ему платили серьезную сумму. Так был выкраден из ямы Глебов и в одну ночь привезен на линии. Эти оба путешествия и жизнь в яме расстроили его здоровье, но он вел прежнюю беззаботную жизнь.

На другой день мы проводили гроб, привязанный к двум лошадям на носилках. В Шуре его встретили слезы, которых не скрывали. В Тифлисе его смерть отозвалась горькими слезами, который нужно было скрывать во что бы то ни стало. Его было жаль и как товарища, и как офицера блестящей храбрости, у которого могло быть еще многое впереди.

Осадные работы шли; начали выдаваться однообразные дни. Я жил в палатке с бар. Деллингсгаузеном, адъютантом Коцебу, прикомандированным к нашему отряду, отличный во всех отношениях молодой человек (теперь командир корпуса). Иногда собирались завтракать у Дундукова, иногда засиживались, подавался арбуз, в который клали абрикосов и вливали бутылку рома. Кн. Воронцову узнав от сына об этом, приказал себе сделать то же самое и нашел это очень вкусным. Обед его для целого штаба состоял обыкновенно из супа и баранины. Его доктор, Андреевский, заведывал хозяйством походным и получал за сапною всю брань штабных, когда было плохо или когда в экспедиции были стаканы, с которых позолота сошла внутри, или кахетинского было мало. Кн. Воронцов всегда сам обедал со штабом и приглашал многих и за обедом рассказывал много анекдотов из кампании 12 и 14 г. Но скоро старик вынужден был запереться в совершенно темную палатку и не выходить, так у него разболелись глаза. Каково было выдержать это, когда драма Салтинская приближалась уже к концу.

9 сентября был назначен штурм аула. До рассвета все собрались в траншеях, но наученные неудачею Гергебиля намеревались овладеть аулом постепенно: сначала разбить стену и на ней укрепиться с батареями, чтобы откуда громить внутренность аула. Все распоряжения этого дня были удачны. Коцебу по поверенным часам у всех батарейных командиров начал и кончил сильную бомбардировку аула. Затем заложенные мины под стеною взорвали часть стены; охотники быстро заняли воронки от взрывов и часть стены и стали [57] прикрываться, складывая из камней себе завалы. Неприятель однако же скоро опомнился и открыл огонь из разных щелей аула, неуловимых, почти из-под земли, кроме того стал бросать массу камня, острого, который ранил в голову и ушибал больно везде, где попадал. Аргутинский пошел поблагодарить охотников; на левом фланге их были драгуны, между ними мой приятель Беклешев. Он ужасно рвался в охотники, и когда я говорил об этом Аргутинскому, он не соглашался. “Что тебе за охота, Н. В., брать на свою душу", говорил он мне, “один сын у матери, будут еще случаи отличиться”. Здесь, увидав молодого человека с повязанной головой, он похвалил его и поздравил его с Георгием. Восхищенный Беклешев просил в эту минуту одной только награды, и я поделился с ним моими папиросами. Однако же не всем обошлось это дешево. Выйдя влево из траншеи, мы заметили, что один из баталионов, поддерживавших охотников, в увлечении атаки прошел слишком влево от охотников и наткнулся на неразрушенную часть стены и залег под стеною; неприятель сверху стены расстреливал его и забрасывал камнями. Нужно было его тотчас же убрать оттуда. Аргутинский рассердился, хотел послать кого-нибудь сказать тупому батальонному командиру Пригаре, чтоб сейчас же отступал. До стены аула было сажен сто совершенно открытого места. С ним было только нас двое: я и ротмистр Адиль Гирей (состоявший при кн. Воронцове). Я однако же заметил, что Аргутинский хотел что-то сказать мне, но повернулся к Адиль Гирею и послал его к стене. Место было скверное, мы остались ждать исполнения, да и Адиль Гирей легко мог быть ранен, нужно было кому-нибудь передать приказание. Однако же он дошел благополучно, но когда баталион поднялся, чтобы быстро отступить, много черных пятен осталось навсегда под стеною. Тяжело останавливаться на мысли, что при поспешности ухода остались под стеною может быть не одни убитые. Возвратившегося Адиль Гирея Аргутинский похвалил, а майора Пригару разругал страшно и поделом, за напрасную потерю в батальоне, что совершенно зависало от его неуменья владеть батальоном в огне, Пригара положил себе на живот и грудь десть писчей бумаги, и действительно одна пуля попала и не пробила ее. Аргутинский, узнав об этом, еще раз разругал его.

Не знаю, каким способом, но острые, небольшие камни летели к нам из аула во множестве, такой попал мне [58] в ногу, когда я шел сзади Коцебу. От боли я невольно произнес напечатное восклицание, Коцебу обернулся. “Peut on jurer de cette maniеre, mon cher” (“Можно ли так браниться, милый мой”), проговорил чопорно Коцебу и затем вслед, от попавшего в него камня, не удержался от резкого слова. Пока стенка устраивалась, как новое закрытие, и насыпались барбеты для орудий, перестрелка шла. Где-то в укромном уголку траншеи приютился повар кн. Козловского, по фамилии Зубок, и жарил бараний шашлык; мы по очереди его навещали. Зубок был и хороший стрелок не прочь от времени до времени пролезть на стенку и пустить пулю в аул. Кажется, впоследствии он где-то был подстрелен не за свое дело, а повар был прекрасный для похода.

К вечеру эта новая ограда, командующая внутренностью аула, была вооружена артиллерией, и полковник Захар Степанович Манюкин с Мингрельскими батальонами поставлен охранять новую позицию. Когда все было сделано, мы воротились в лагерь. Ночью Манюкин выдержал неоднократное нападение, горцы не раз старались овладеть орудиями, рукопашный бой был беспрестанный, мы были слишком близко к неприятелю, но Манюкин, весь избитый камнями, удержался. Аул внутри представлял груду стен каменных, в которых разобрать ничего было нельзя, но из невидимых дыр беспрестанно показывался дымок. Горцы сидели в каких-то подземельях, и наши артиллерийские снаряды терялись в этой груде камней.

13 сентября решились овладеть частью аула, которая висит на единственном пути отступления гарнизона, над обрывом. С рассветом, после получасового бомбардирования со всех батарей, охотники вскочили в аул и быстро заняли его часть, которая была отделена от остальной еще цельными, высокими стенами. Неприятель, ошеломленный артиллерийским, огнем, куда-то запрятался, выстрелов от него не было. Я смотрел через стену в аул, стоя на барбете орудия, и стал звать Аргутинского подняться посмотреть, как хорошо охотники занимают аул. Он отвечал, что уже видел, “а впрочем, дайте мне руку, любезный”. Я помог ему вскарабкаться на барбет.

Он только взглянул через стену и присел, схватившись за щеку. “Я ранен”, сказал он. “Это камень, князь”. Мы [59] спустили его с барбета и с помощью Дундукова и Сергие Васильчикова повели назад в траншеи. “Возвратитесь господа, на свои места, я дойду”. Ему сделали операцию в траншеях. Пуля попала ему в щеку и вышла за ухом, к счастью, ничего не повредив. Но я не мог однако же внутренно не сознаться, что сделал большую глупость, приглашая старика смотреть через стену, пуля, на волос только отклонившись, могла бы убить его. Начальника нельзя выставлять и об этом нужно не забывать в собственном увлечении.

Коцебу принял начальство. Охотники рвались через неразрушенные стены аула, стрельба и крики “ура!” были страшные. Коцебу остановил однако же это, потери были бы напрасные: разгоряченные штурмом войска могли бы попасть в какие-нибудь подготовленные трущобы. Занятое место имело саж. 100 или 150 квадратных. Следовало удовольствоваться тем, что сделано, несмотря на все возгласы и подсказывания некоторых, что нужно воспользоваться настроением войск и занять весь аул. Кипятился особенно датский офицер Дюпло, храбрый и славный офицер. Однако же стоило не малого труда успокоить войска. Скоро оказалось, что занятое место имеет что-то пустое под собой.

Несколько человек было ранено из-под земли. Смельчаки спустились по крутой стенке оврага, чтобы высмотреть, откуда выстрелы — оказалось подземное помещение, заложенное сверху хворостом и землею. Человек 15 отчаянных горцев засели и не сдаются, несмотря на все уговоры наших татар. Стали бросать в них ручные гранаты, они их выбрасывали в овраг. Это длилось часа два. Наконец согласились выйти, поверив, что их оставят живыми. Так и вывели одного за другим этих зверей. У входа в это логовище стоял молодой саперный юнкер. Один из выходивших, в остервенении, замахнулся на него кинжалом; тогда наш татарин ловко вырвал у него кинжал, пригнул его на колени, и я слышал только звук кинжала по бритой голове, как по сахарной, и видел, как он полетел в кручу. Но этот был сам виноват, остальные остались живы.

День уже склонялся к вечеру; для войска тоже он оканчивался и, можно сказать, без больших потерь. Повсюду шли работы прикрытия и укрепления на ночь, в ожидании последних отчаянных усилий горцев. Солнце садилось на нашу сторону, стенка, отделявшая наших стрелков от неприятеля, была саженях в 15; она была сложена из каменьев [60] разрушенной стены, кое-как засыпана; щелей было в ней много и при заходящем солнце на нашей стороне, щели эти, из аула для горцев светились насквозь. Когда они закрывались для них, это значило, кто-нибудь проходил мимо, винтовки горцев были наготове, сейчас же следовал выстрел.

Так попался гр. Гейден. Мы с ним обходили стенку и посматривали в щели, что делается в ауле. Вдруг он быстро отошел в сторону, сказав мне: “Я ранен” и расстегнулся. Рана была в живот. Его взяли под руки Моллер и Васильчиков, я шел сзади, и хоть уверял, что это должно быть камень, но я сзади видел в сюртуке его дырку, из которой показалась подкладка, все имело вид, что пуля прошла насквозь. Гейден шел бодро сгоряча на перевязочный пункт в траншеи. Доктор его перевязал, он тотчас же, пока был в силах, написал брату. Видимо он сам сознавал положение свое опасным.

Возвращаясь к передовой позиции, я наткнулся в траншеях на площадку довольно большую. На ней в несколько рядов порядком лежали убитые в этот день. Фельдфебеля рот проходили ряды, приглядывались, узнавали своих, записывали имена и ставили в головах каждого по маленькой зажженной свечке. Великолепный закат солнца последними лучами смешивался с этим убогим погребальным светочем на мертвых лицах, искаженных страданием; спокойных было немного. Все павшие в этот день были собраны на последний смотр. Товарищи, привыкшие к потерям, делали его довольно равнодушно. А сколько слез было пролито по деревням широкой матушки России. И так каждый год и не один раз в год, и не в одном месте тогдашнего рынка человеческим мясом — Кавказа.

Стало смеркаться; все распоряжения на ночь были сделаны, я поехал в лагерь. В этот день два раза пуля попала в рядом стоящего со мной: при начале штурма ранила кн. Аргутинского, в конце дня гр. Гейдена, положения же наши были одинаковы, таковы случайности войны. Я остановился прежде всего у палатки главнокомандующего. Кн. Воронцов вследствие сильной болезни глаз уже несколько дней не выходил из совершенно наглухо затворенной палатки, над которой была поставлена еще большая лазаретная, подбитая сукном. “Войдите, любезный Исаков”. Совершенная темнота не позволяла мне различить, где именно сидит князь. “Вы целый день провели внизу, спасибо за сегодняшний день. Надеюсь, что рана кн. [61] Моисев Захаровича не опасна. Обнимите меня, любезный Исаков". Я ощупью нашел его сидящим на кровати, сверх сюртука я нащупал на нем шелковый теплый халат. Когда я выходил из палатки, запыхавшийся толстый Потоцкий, присев, чтобы перевести дух, мог только выговорить: “Неприятель бежит из аула". Я поскакал на левый фланг нашей позиции, ближайшей к аулу. Там командовал кн. Александр Гагарин. Вместо ответа я нашел его с офицерами сидящими впереди своих укреплений окруженными солдатами. «Вот, как видите, отвечал он мне. В ауле были слышны крики, в садах выстрелы, изредка пушечные. Ясно было, что неприятель бежал из аула и спасался через сады. В одну секунду известие разнеслось по всему лагерю. Я поехал сказать кн. Воронцову, что видно и слышно из ближайших к аулу пунктов, и поспешил к кн. Аргутинскому. Уже я знал вскоре после первой перевязки его раны, что она неопасна. Я нашел его в постели. “Я прошу у вас извинения, князь, за мою непростительную неосторожность; зачем мне было указывать вам это глупое место на батареи”. На это мое искреннее извинение при входе в палатку, он ответил шуткой: “Ничего, любезный Н. В. Мы свои — люди сочтемся, я тебя тоже подведу”. —  “Это будет плохо для меня, князь. До сих пор вы меня не подводили, я даже заметил, когда нужно было вызвать Пригару из-под стены, вы начали приказание в мою сторону, а кончили его, обращаясь к Адиль Гирею”. “Нет, любезный, извини: за мною этого не водится, когда дело требует, я не жалею никого, как и себя не жалею". Затем мне хотелось поскорее узнать, что с Гейденом. Палатка его была наглухо закрыта, казак, дремавший у ее входа, сказал, что никого пускать не велено. Я узнал в штабе, что Пирогов объявил, что рана опасна и только после переведенной ночи можно будет сказать что-нибудь определенное. Бедному Фрицу Гей дену тяжела была эта ночь; 10 шансов против одного было в пользу смертного приговора. Мы все его чрезвычайно любили и жалели. И всего-то было только минутное любопытство, платиться за него жизнью было тяжело.

Наконец весь шум и гвалт в ауле и садах утих; в нескольких местах аула уже показались огни: солдатики не утерпели и подожгли. Натянутые нервы в течение 70 дней несколько распустились. Сон в лагере был благотворный, только в передовых частях еще долго был говор. В один час все преобразилось: неприятель исчез, экспедиция кончена, [62] на нынешний год мерещится только отдых в штаб-квартирах. Зима — значит передышка.

На рассвете выйдя из палатки, как будто все переменилось: великолепное морозное утро, нигде ни одного выстрела, аул весь в огне, как жаровня. Конечно, нужно испытать это чувство, чтобы знать, как оно приятно.

Другие заботы начались: нужно отправить раненых, похоронить тела, тяжелые орудия спровадить. Прежде всего я пошел узнать, что Гейден. Прихожу, палатка настежь открыта, Гейден сидит на постели в красной канаусовой рубашке, сияющий. “Что, Фриц, как ты?”. — “Пирогов сейчас осматривал, сказал, что буду жив”. Я его крепко обнял и крепко был рад.

В ауле я нашел целый лабиринт саклей, соединенных между собой завалами, какими-то подземными ходами, повсюду проделаны дыры для бойниц, везде места прикрыты сверху от наших ядер и гранат; какие-то разбросанный тряпки от одежды, смрад от неубранных тел, бродящие солдатики. Во многие места нельзя было проникнуть от огня. Вот все, что осталось трофеями 70 дней борьбы и наших потерь. Я невольно подумал, что на будущий год мы наверное найдем аул возобновленным, и волна опять зальет наш кровавый след, и опять придет очередь вновь брать Салты.

Сообщил П. Н. Исаков.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова. Кавказские воспоминания. (Период войны с горцами 1846 и 1848 годов) // Русская старина, № 4-6. 1917