ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова

(См. “Рус. Ст." Февраль 1917 г.)

Кавказские воспоминания.

(Период войны с горцами 1846 и 1848 годов).

Весною 1847 г. я был назначен в Дагестантский отряд, состоять при командующем в Южном Дагестане, генерал-лейт. кн. Аргутинском-Долгоруком. Мой начальник Вольф объявил мне, что у князя Аргутинского офицеры Генерального Штаба не уживаются; был Вранкен — ушел, потом Рудановский —  ушел, потом Марк — ушел. У Аргутинского, говорил Вольф, много своеобразности; стратегий, и высших военных соображений он не знает в том виде и в тех формах, как мы это понимаем, но отлично знает свой край и войну на Кавказе уже 20 лет; от природы он умный и хитрый; штаб его состоит из 3 майоров — Кузьмичей, через которых он все и знает. “Постарайтесь учиться, научиться же в Дагестане можете многому, а что касается до отличий, то их можно получить только оставаясь постоянно при отряде, что и считалось всегда само по себе как бы отличием" — добавил Вольф. Перспектива была неулыбающаяся, но на Кавказе не в ходу было отказываться, и я на Святой неделе выехал в Дербент. Посмотрел по дороге Шемаху и Нуху, как типы персидских городов, посмотрел в Баку огни и огнепоклонников-индейцев и в последний день Святой приехал на место.

Дербент представляет собой открытый саркофаг, верст 5 длиною, поставленный наклонно. Один конец его, в виде [322] цитадели, был на склоне гор, другой упирался в море, бока состояли из двух параллельных стен толщиною в несколько сажен и в расстоянии полуверсты между собой. Между ними в горах, под цитаделью был татарский город, внизу к морю военные слободки и штабные строения; ближе к морю старые укрепления Петра Великого, дальше — все камни, о которые сильно разбивались волны Каспийского моря и не позволяли подходить никакому судну к Дербенту. Дербент когда-то запирал собою проход морским берегом от нашествий, теперь запирал в себе какую-то безотрадную пустоту и скуку. Окрестности Дербента покрыты садами персиковыми и абрикосовыми, между которыми огромные пространства заняты кладбищами с большими могильными плитами, поставленными стоя. Сады были покрыты белыми цветами, как снегом. Кладбища казались огромным срубленным лесом, на котором остались одни пни.

Я выехал прямо в помещение Штаба, никого из обитателей не было дома, все пошли в солдатскую слободку, на качели, взглянуть, как на чужой стороне солдатские семьи справляют Святую. В ожидании будущих товарищей не обошлось без раздумья. Наконец явились господа немножко на веселе. Здоровый детина, толстый, совсем рябой подполковник Василий Кузьмич Ассеев был первый меня приветствовавший. “Ну, что, ты к нам?” — “К вам", отвечал я несколько удивленный. “Ну, прошу любить и жаловать”. За ним майор Мищенко, Иван Кузьмич, в парике, с сладкою улыбкою. За ним высокая и умная фигура Колоссовского. Засыпая, я невольно подумала: “Однако же в порядочную трущобу судьба меня закинула”. На следующее утро я представился кн. Аргутинскому. Кн. Моисей Захарович был толстый, неуклюжий, на маленьких, совершенно неуклюжих ногах, с маленькими, но столь же неуклюжими руками; голова была седая, лицо сильно восточного типа, глаза черные, как уголь, умные и проницательные.

Исполняя мои новый обязанности квартирмейстера или начальника штаба отряда, я, предупрежденный в Тифлисе, осторожно изучал новую среду. Кн. Аргутинский в молодости был вызван в Петербург в числе именитых грузин и помещен с кн. Андрониковым в конную гвардию при командире полка, Арсеньеве. Кн. Орлов, принявший от Арсеньева полк, и барон Мейендорф впоследствии мне рассказывали, что Аргутинский был неуклюж для фронта, совсем плохой от [323] природы кавалерист, никуда не показывался, занимался одним чтением специально военных сочинений и всегда лежа на кровати; товарищи его прозвали за это “Монтекукули". Когда ему надоело падать на ученьях с лошади, он вырвался на Кавказ майором и отличился при усмирении в Грузии, получил за это Георгия 4 ст., а в 41 г. уже генералом назначен был командовать в южном Дагестане и скоро приобрел себе репутацию умного, знающего и смелого начальника. Я его застал генерал-лейтенантом с Георгием на шее, но и с репутацией хитрого, не всегда бросающегося очертя голову на выручку соседа, начальника. Он давно оставил привычку кабинетных занятий, ничего не читал положительно; ни одной книги, ни бумаги у него не было в кабинете; однако же, случалось, у него вырывались цитаты из французских комиков с невозможным конечно, произношением. Все, что делалось в Европе, даже в России, все, что касалось общей сферы цивилизации, для него не представляло ни малейшего интереса и было совершенно ему неизвестно. Он весь был поглощен собственным краем, где командовал, зная его лучше всех, говорил отлично на общем для всех горцев татарском языке и знал некоторые наречия племен. При нем безотлучно находились три очень умных и надежных горца из разных, нам покорных, аулов — Хаджи-Бутай, Хаджи-Ата, Неджебадин и верный и умный переводчик и секретарь Абдурахман. Через них Аргутинский знал, что делается в племенах, нам покорных, а через лазутчиков знал, что делается у неприятеля в горах. Если он разговаривал охотно, то с ними и с беспрестанно выходящими секретно из гор людьми, с виду совершенными разбойниками, с которыми он толковал по целым часам. Жизнь его была чрезвычайно однообразна, обстановка самая незатейливая, даже плохая. Два человека, ему служившие, были: один — русский лакей, пьяница и дрянь, другой гуриец Гладупа, храбрый и всегда готовый. Всегда можно было застать кн. Аргутинского в какой-то ваточной, ситцевой фуфайке, которой он не снимал ни летом, ни зимою, в папахе из мерлушек, с трубкою, лежа на постели, редко сидя; ходил он вообще мало и ходил как будто бы неумелыми шагами. Когда кто-нибудь из штабных приходил к нему за делом, он по окончании дела всегда удерживал: “Посидите еще, поговоримте”, и затем упорно молчал: сюжетов для разговора вне дел края у него не было совсем. О крае в политическом отношении, что меня бы, напр., очень [324] интересовало, он никогда не поддерживал разговора; никакого соображения на счет будущности края или каких-нибудь общих радикальных мер у него, как и других кавказских начальников не существовало. Он был холост, армянин по происхождению, но совершенный бессребренник, едва могший различить одни деньги от других и никогда не державший при себе денег. Умен, хитер, весьма добродушен, фамильярный со своими близкими сослуживцами, но вспыльчивый, легко переходящий в гневное настроение, в котором он и уважаемому им человеку мог легко наговорить много неприятного, за то, правда, сейчас же старался изгладить это впечатлите. Офицеры генерального штаба ему были всегда подозрительны: ему казалось, что они были присланы для того, чтобы учить его, как распоряжаться отрядом, что он ревниво отстаивал и выживал их из отряда одного за другим. Один Кожевников оставил в нем приятное воспоминание, другие, кажется, сами были причиною неуживчивости. Многое происходило, конечно, от общей замашки генерального штаба руководить своих начальников, когда последние не посвящены в таинства высшей военной теории. Аргутинский был совершенно посвящен в таинства той науки, какая нужна была в Дагестане, и, следовательно, с советами приходить к нему было бесполезно.

Штаб его состоял из майоров Ассеева, Василии Кузьмича Мищенко и Колоссовского. Подполковник Ассеев, воспитанный в Ставропольской кантонистской школе, грубый по наружности, без малейшего образования, но умный и доброжелательный, он был самым близким человеком Аргутинского и употреблялся им там, где нужна была большая доверенность. Преданный ему, неразлучно при нем лет 15 проведший в боевой жизни, он знал Аргутинского вполне и один позволял себе говорить ему в лицо неприятные истины и в форме не всегда мягкой. Ассеев любил иногда выпить, никогда ничего не читал, но писал и красиво и очень складно, при чем однако знаки препинания отсутствовали. Ленивый, он иногда по целым часам оставался в постели, поджавши ноги, с трубкою, выводя пальцем в воздухе какие-то замысловатые вензеля; это у него был особый тик. Но при всем этом знал край, знал нужды войск и был сам хорошим боевым офицером. Майор Василий Кузьмич Мищенко имел те же качества, что и Ассеев, но все в несколько смягченном виде. Хороший боевой офицер, старый кавказец, очень дружный с Ассеевым, он в наружных формах имел вид пожилого [325] армейского франта, любил дамское общество и танцовал мазурку с распущенным платочком. Хотя он был на втором плане у Аргутинского; но все, что нужно было частным начальникам выпросить, устроить  —  они проводили все через этих двух Кузьмичей. Но нельзя сказать, чтобы Аргутинский вообще охотно терпел злоупотребления и давал поблажку командирам отдельных частей. Третий из штабных был Иван Григорьевич Колоссовский, высокий, с большими усами капитан, с огромными янтарными четками постоянно в руках. На нем лежала вся письменная часть Штаба инспекторская и хозяйственная. Колоссовский был более образован, нежели Кузьмичи, дельный и распорядительный и хороший военный офицер. Он впоследствии доказал это, будучи главным интендантом Кавказской армии, но, к сожалению, как говорили, сделал себе в этой должности значительное состояние различными операциями. Кроме этих трех основ Штаба Самурского отряда был еще казначей Егоров, скромный офицер, большой честности; инженерный офицер Гершельман, образованный, хороший малый, и доктор Сергеев, прикомандировавшийся из Графского Ширванского полка. Все они потом разбрелись по миру: Ассеев — генерал-майором умер, не знаю где; Мищенко перебывал комендантом в разных крепостях и умер в 1878 г.; Колоссовский должен был оставить интендантство со вступлением Вел. Кн. Михаила Николаевича в звание наместника; Егоров командовал батальоном на штурме Гуниба, совсем ослеп и жил в отставке генералом, ничего не получая, довольно беспомощно, к стыду Кавказского начальства, раздававшего десятки тысяч десятин земли зря. Сергеев был окружным доктором, кажется, в Туркестане. Гершельмана я видел лет через 30 еще полковником в Тифлисе, собирающим деньги на постройку протестантской церкви. Все они имели разную карьеру, но тогда жили вместе и старались жить дружно и мирно с главными авторитетами — Кузьмичами. Я прожил с этими людьми почти два года и прожил дружелюбно, по-товарищески: никогда никакого препирательства между нами не было. Они были гораздо лучше той репутации, которую им сделали в Тифлисе. К кн. Моисе Захаровичу я сохранил признательную память: он был расположен ко мне никогда не позволял себе ни одного слова дерзкого или грубого, на что он был очень склонен, когда не уважал человека. Я часто видел в нем расположение почти отеческое. [326]

Жизнь в Дербенте однообразная и скучная велась изо дня в день, ожидая подножного корма в горах, без которого нельзя было выступить в экспедицию. Уровень интересов был небольшой, разговоры вращались в замкнутом кругу о войсках и штаб-квартирах. Сведений о том, что делают, как живут в горах различные племена, кто и имел их по давней опытности в Дагестане, не распространяли. Прошедшие экспедиции вспоминались участниками и давали новому человеку кое-какие понятия о них. Иногда появлялись владетельный лица покорных нам племен. Один из них был брат Кумухского хана, Агалар-бек, молодой человек, полковник нашей службы и даже впоследствии флигель-адъютант, лихой, храбрый начальник Кумухской милиции в наших отрядах, совершенный татарин, никогда не выезжавший из Дагестана и допивавшийся до чертиков при удобном случае. Сам хан Казикумухский значил очень мало. Другой, Джамал-бек Кайтагский, являлся реже, был дик и большой пьяница, но держал свой народ строго, всегда ездил с 12 оруженосцами, за седлами в мешках у которых были по бутылке портеру и по бутылке рома. Джамал-бек это пил пополам и приглашал к тому же своих русских гостей. Третий, Табасаранский бек-Ибрагим был образованный горец, т.-е. говорил по-русски очень хорошо и охотник страстный быть играть в вист и преферанс. Молодым человеком он попался в каком-то заговоре. Ермолов его спас, посадив на гауптвахту, где он в течение 2 — 3 лет получил всю свою европейскую цивилизацию. Он был приятный человек, но значения в горах не имел, а балагур был большой. Когда эти беки съедутся бывало в Дербент, Джамал-бек и Агалар вечером непременно напьются и стреляют пулями в потолок своей квартиры из пистолета. Аргутинский всегда посылает к нам кого-нибудь, как будто поговорить о деле, а в самом деле, чтобы немножко унять разгулявшихся зверей и предупредить несчастие. В то же время Табасаранский бек рассказывает смешные анекдоты за картами. Между прочим анекдот в таком роде про свою страсть к русским пословицам: в Дербенте был комендантом генерал Тараканов. Играет с ним Ибрагим-бек в вист и к чему-то говорит: “Ваше Превосходительство, лучше маленькая рыбка, чем большой таракан”, не договорил, спохватился и стал извиняться перед комендантом.

В Дербенте в мое время был комендантом полковник Дистерло, вдовец, у него была племянница, девушка лет 20; [327] к ним иногда собирались по воскресеньям вечером. Были еще 2-3 родственницы служащих. Комендант жил в цитадели: по узким извилистым улицам, высеченным в скале, взбирались мы вместе гурьбою, заходя за дамами по дороге. Иногда сажали их верхом, иногда несли их мешки, в которых были башмаки для танцев. В передней 3 музыканта из прежних кантонистов-жидков справляли нам весь танцовальный вечер. Затем простой ужин, во время которого с нагретого потолка падал на стол неожиданный гость скорпион и, тем же порядком, к рассвету, домой. Других общественных рессурсов никаких. Обедали всегда все у кн. Аргутинского более, нежели просто. Ужинали между собою тоже просто; после ужина обыкновенное развлечение: в медный таз немного песку и два врага на битву: скорпиона и фалангу. Бой между этими двумя ядовитыми отвратительными животными продолжается иногда полчаса и кончался смертью обоих. Прогулка за Дербент иногда верхом, но чаще всего пешком к морю — пустынный берег, усеянный рифами, ни одного паруса, —  ни одной рыбачьей лодки. Долго стоишь на выдающихся в море каменьях и смотришь, как волны окружают тебя при приливе, затем опять домой, в те же выбеленные флигеля штаба. Книг никаких, едва одна газета ходить по рукам.

Между тем в Штаб-квартирах полков, в особенности давно устроившихся, жили совершенно иначе. Во-первых места для них были избраны обильные лесом и водой, затем устройство их в характере колоний всегда позволяло офицерам иметь отдельный домик с садом и хозяйством. Полковой командир старался свои доходы с полка загладить отчасти доставлением удовольствий: устраивал публичный сад, библиотеку; полковая музыка позволяла семействам собираться иногда танцовать; одним словом, жила в обществе, хотя небольшом и незатейливом. Сам полковой командир жил всегда на ноге прежних помещиков: и большой дом, и сад, и баня, и лошади, и хороший повар, и иногда музыка за обедом. Так жил на Куссарах Ширванский полк и его командир, полковник Плац-Бек-Кокум с огромными белокурами усами, огромного роста, фронтовых и хозяйственных дел мастер, к которому Аргутинский был очень расположен.

В мае в Дербенте стала распространяться холера, а между тем в горах показался подножный корм. Войска стали выступать в поход. Штаб их догнал через несколько дней, и отряд в полном составе выдвинулся на Турчедаг, [328] возвышенную плоскость, футов 5 — 6 тысяч над уровнем моря. Воздух прекрасный, трава и вода тоже, холерные случаи прекратились сейчас же, Турчедаг была дача, Красное Село Дагестантских войск. Кн. Воронцов, в это время находившийся при Северно-Дагестантском отряде кн. Бебутова, который осаждал Гергебиль, вызвал кн. Аргутинского к себе на свидание. Прямым путем через горы, с конвоем из горской милиции, мы, с Турчедага, сделав 70 верст в один день, приехали в Гергебиль. В первый раз в этой экспедиции привезли на буйволах тяжелые орудия и сколько могли снарядов; сделали две серьезные бомбардировки, но результат был слабый; горцы продолжали защищаться в ауле. Гергебиль представлял собою возвышенную, отдельную от горного хребта скалу, в виде сахарной головы, обнесенную на половине своей высоты крепкою стеною и очищенную внизу от строений и всего, что может скрывать атакующего от выстрелов гарнизона. Затем, кругом аула, огромные сады с вековыми ореховыми деревьями до самой реки Койсу, огибавшей осажденное место. Войска кн. Бебутова были уже значительно утомлены, холера, довольно сильная, ослабила их ряды. Предвидя необходимость штурма, кн. Воронцов видел необходимость усилить войска Южно-Дагестантским отрядом.

Переночевав в палатке кн. Дундукова и Васильчикова, мы пустились в обратный путь и через несколько дней явились с отрядом. Опередив его, кн. Аргутинский приехал в лагерь кн. Воронцова в ту минуту, когда он со штабом садился за стол, накрытый на воздухе, на кое-как устроенном валике. Кн. Воронцов, после второго кушанья, спросил меня, сыт ли я и могу ли ехать навстречу отряду, чтобы поставить его на назначенную позицию.

В это время уже стемнело и разразилась над лагерем гроза. Я вел отряд по совершенно незнакомой местности, следуя за офицером, указывавшими мне путь. Молния беспрестанно освещала огромный овраг слева, навстречу шли войска, сменявшиеся с передовых позиций. Я попробовал было спросить, какой это батальон идет, мне отвечали из толпы: "первый батальон в мире”. Это был батальон Кабардинского полка. Тьма была непроглядная. Наконец офицер сказал: “Вашему батальону следует здесь расположиться. Я вам укажу опасные места на ночь. Гарнизон делает каждую ночь вылазки”. Хороша перспектива, когда ни зги не видно. Из передовых батальонов прежде всего заняли эти места, а затем стали [329] лагерем кое-как. На эту ночь войска не разбивали палаток, обсушиться было нельзя; все были настороже. На рассвете мы увидели себя под носом у аула, в его садах. Неприятель не ожидал такого близкого соседа и стал бросать ядра к нам в лагерь.

Мы однако же скоро устроились, заняли все места, куда могли проникнуть горцы ночью, перевели нашу кавалерию из милиции под начальством лихого Агалар-бека Кумыхского на ту сторону Койсу, где до цепи гор была широкая долина, и вошли тотчас же в роль передового отряда, защищающего все осадные работы. Каждую ночь горцы бросались на наши посты, каждую ночь был страшный гик и стрельба, но результаты были неопасны.

Днем кавалерия наша делала рекогносцировки, сцеплялась с горцами, сцепившись, преследовала их в горы, но результаты были еще менее опасны. На Койсу был построен мост. Река текла в крутых берегах с необычайной быстротой, но инженеры наши умудрились таки это сделать.

За Гергебильскими садами, на Кумыхских высотах, стояли главные силы неприятеля. Они пробовали согнать нашу кавалерию с той стороны реки, но Агалар-бек отстоял. Батареи против аула продолжали действовать очень умеренно, снарядов уже оставалось мало и ожидали их подвоза. Ложементы для стрелкового батальона, тогда единственного, вооруженного штуцерами, позволяли близко видеть, что делается в ауле, где тоже все были припрятаны под землею и только показывался дымок от выстрелов. Это был какой-то улей земляной: видны были черные в нем дыры, больше ничего. Артиллеристам удалось уловить место, где стояло одно орудие, и сбить его, другие два действовали. Все, что наши, артиллеристы разрушали днем, все горцы исправляли темною ночью. Цели для наших артиллеристов было мало: гранаты углублялись в аул, как в землю, потому что все сакли горцев были в земле и они заблоговременно приготовились ко встрече нас, так как многое нами замышляемое горцы узнавали заранее.

Осада продолжалась, кн. Воронцов сделал раз рекогносцировку в сады, едва проходимые. Конечно, хотелось захватить и гарнизон, когда будет бежать из аула, и втянуть с Кудаха неприятеля в сады, побить его там и взять бывшие у него орудия, но горцы не так глупы. Я ежедневно отправлялся в штаб главнокомандующего, верстах в 13; видал кн. Воронцова всегда ровного и спокойного, кн. Василия Осиповича [330] Бебутова, всегда приветливого, и Коцебу, натурально, овладевшего уже всеми главными распоряжениями.

Раз Аргутинский, возвратясь из штаба кн. Воронцова, был пасмурен и крайне недоволен. “Честью вас уверяю, так комедию играть нельзя”. Только я от него и узнал, что приступ был решен на другой день. Полагаю, что Аргутинский, который не любил терять людей, всегда осторожно и осмотрительно подготовляя себе успех атаки, вероятно не соглашался с мнением Коцебу и кн. Воронцова о своевременности штурма, не видя возможности еще одолеть аул, еще недоступный, предвещавшего на его опытный глаз неудачу (И на этот раз, подобно Даргинской экспедиции 1845 года, вина в неудачном, сопровождаемому громадными потерями, штурме, всецело падает на графа Воронцово, не послушавшего опытного князя Аргутинского, не говоря о том, что вся операция против Гергебиля была непроизводительна, а уже если раз мы сосредоточили свои силы против Гергебиля, то было бы правильнее удовольствоваться тем, что отвлекли силы Шамиля от Чечни, где велись важнейшие операции проложения передовой Чеченской линии. В. Колюбакин). Но в отряде у Бебутова давно уже делали лестницы, туры и фашины. Охотники были назначены. Ими вызвался командовать майор Кутузову когда-то служивший в Волынском полку и, по общему говору в Штабе, ничего не обещавший.

Накануне вечером я поехал за последними приказаниями. По дороге в Штаб кн. Воронцова я встретил, верстах в 2-3 от нашего лагеря, кавалерию; временный начальник этой экспедиции, кн. Элико Орбелиани, сказал мне, что он должен расположиться в садах ночью, дабы во время штурма прервать сообщения гарнизона с внешним неприятелем, стоявшим за садом и рекою, а также захватить гарнизон, в случае, если он побежит из аула. Сады были — тьма кромешная, и Орбельяни шел, конечно, на удачу. Он хотел заехать к Аргутинскому, но я сказал, что он лег спать: Аргутинский терпеть не мог легко и наудачу предпринимаемых вещей и наговорил бы ему неприятностей. В отряде кн. Бебутова все уже спали: штурм был назначен рано, многие проводили последнюю ночь. В палатке у Коцебу я нашел начальника штаба кн. Бебутова, полковника Капгера. Коцебу, лежа со своей длинной трубкой, отдавал последние приказания. "Вашему отряду”, обращаясь ко мне, “предстоит с рассветом проникнуть в сады и стать между аулом и массами неприятеля, собравшегося на Койсу, не допускать последнего на помощь [331] гарнизону и перехватить бегущий гарнизон, когда он бросит аул, а отряд кн. Бебутова назначен для штурма”.

Возвратясь в лагерь, я передал Аргутинскому, что нам предстояло на завтрашний день; из отрывочных его ворчаний, из того, как он хватался за голову, я догадывался, что по его мнению главнокомандующий и Коцебу берутся за дело слишком легко, и что кн. Бебутов, к военным способностям которого он относился несколько критически, слишком мягок характером, чтобы отстоять свое мнение, которое вероятно у него в душе, вследствие опытности военной, было такое же, как и его Аргутинского (Князь Василий Осипович Бебутов, прославившийся победами у Башкадыклара и Кюрюк-дара в 1854-м году, был также большой на Кавказе человек, человек большого природного ума и опыта, но уступал во многом Аргутинскому, особенно в характере и знании природы кавказской войны).

4 июля, с рассветом, Аргутинский пошел со мною в ложементы штуцерников; оттуда ясно можно было рассмотреть, что делается в ауле. Накануне нашею артиллерией была сделана брешь в стене, и, несмотря на нашу стрельбу по бреши гранатами, горцы работали целую ночь и к рассвету брешь была заложена огромными деревьями и засыпана землею. В кривых и узких улицах аула были заметны завалы и около бреши что-то чернелось вновь построенное. Аргутинский послал меня к кн. Воронцову рассказать, что мы видели: он питал еще надежду, что штурм отменят. Прискакав в штаб, я нашел кн. Воронцова перед своей палаткой, с чашкой в руках, усердно мешающего сушеные сливки, которые долго не расходились в чаю, совершенно спокойного. Я передал ему все подробно, он отвечал мне, что посылал также и от себя гр. Гейдена, который привез ему те же известия, но что нужно надеяться, что наши солдаты, с Божьей помощью, разбросают всю эту защиту штыками.

Не помню, что мне отвечал на мой рассказ Коцебу, но на счет штурма я не видел колебания, да, кажется, и нельзя было поступить иначе: запасы артиллерийские, на которые возложена была главная надежда, так как осадные работы и бомбардировка были испытаны в горной войне в первый раз, запасы эти были уже истощены и аул держался, посылать за новыми запасами, даже если они и были бы приготовлены, взяло бы много времени, а отряд уже таял от холеры, болезней и трудов; оставить аул так и отойти значило бы дать горцам [332] право признать нашу слабость, впечатлите на наши войска было бы дурное. После Даргинской экспедиции это бы в Петербурге сочлось не в пользу кн. Воронцова. Это-то все и осуждал кн. Аргутинский (Здесь Исаков высказывается недостаточно определенно, ведь говорит же он, что Аргутинский осуждал прежде всего самую операцию, а раз она состоялась, то осуждал штурм, равно как и приведенные Исаковым мотивы. Если бы было в его руках, то он просто отошел бы без штурма, взяв на себя ответственность за отступление, как сделал он в 1849 г. под Чохом, не побоясь нареканий и сберегши жизнь многих сотен героев. Кн. Аргутинский осуждал именно мотивы, побудившие к штурму, ибо штурмовать  — играть в руку горцам. Князь Аргутинский часто прибегал к штурму, но там были другие мотивы и он обеспечивал успех штурма).

По возвращении моем к кн. Аргутинскому, наш отряд выступил в сады и стал скрыто в них. В 8 часов открылась бомбардировка, затем сильный ружейный огонь был признаком, что штурм начался. С нашей позиции ничего не было видно; нервы от того были жестоко натянуты: что-то там происходило. Через час приехал к нам Генерального Штаба подполковник Александр Веревкин, состоявший при кн. Воронцове. Втихомолку передал он кн. Аргутинскому, что требуется 2 батальона для подкрепления, что первая атака не удалась, и нужно было прикрыть отступающих от аула. Кн. Аргутинский поехал сам с 2 батальонами, оставляя меня с полковником Евдокимовым при отряде. Веревкин шепнул мне, что брат Евдокимова, командир батальона, поддержавшего охотников, убит и что нужно приготовить его. Евдокимов был в тяжелом положении: он знал, что брат шел в серьезное дело, и хорошего не ожидал, в особенности когда потребовали 2 батальона от нас.

Вот как рассказывали после очевидцы приступа: охотники с майором Кутузовым, у которого недоставало опытности, бросившись на брешь и встретив сильный огонь из-за нее, свернули с прямого направления и попали впопыхах в не разрушенный части стены; лестницы оказались малы и они ничего не сделали. За охотниками шел Самурский батальон Евдокимова, за ним Графский батальон Бибанова; они врезались прямо в брешь, конечно, Евдокимов и Бибанов впереди. Кто успел влезть, тот попал на крышу строения, нарочно подставленного, и с ним обрушился вниз. Тут началась резня кинжалами и бой штыками. В узком пространстве горцы за стеною поражали в упор со стен, из дверей, из-под [333] земли, бросали сверху камни. Немногие оттуда спаслись. Лихой, молодой командир Евдокимов был убит, известный своей храбростью и боевой опытностью Бибанов ранен пулею и кинжалом, офицеры побиты. Смущенные войска, видя перед собой неудачу, залегли под самою стеною, ожидая, что штурм возобновится; сигнала к отступлению еще не давали. Горцы сверху стены их расстреливали, наши солдаты по тогдашнему обычаю стреляли вверх на стену зря, не нанося натурально никакого вреда неприятелю. С наших батарей вновь открыт огонь, чтобы заставить горцев спуститься со стены. Кн. Воронцов, наблюдая сверху за ходом дела с батареи, послал приказание дать войскам вздохнуть и вновь начать штурм. Кн. Бебутов поехал сам отвести войска от аула. Местность перед аулом была совершенно открытая, нарочно гарнизоном подготовленная. Как только залегшие под стеною наши уцелевшие двинулись назад, огонь горцев из аула возобновился с чрезвычайною силой и орудие из аула попадало метко в толпу отступающих. 3 батальона нашего отряда подоспели во время и кстати: развлекли внимание гарнизона и дали, хотя и с немалою потерею, но выйти из-под выстрелов войскам кн. Бебутова. После всего этого кн. Воронцов согласился, что возобновлять штурм нельзя. Затем без снарядов оставаться долее под Гергебилем было незачем и неизбежно было принять решение оставить его, что было, я думаю, тяжело для кн. Воронцова (Кровавый штурм Гергебиля оставил по себе тем более тяжелую память, что опытные кавказцы были против штурма. Было бы правильнее отойти без штурма, удовольствовавшись отвлечением Шамиля с его скопищами от Чечни и тем еще обстоятельством, что горцы тоже натерпелись порядочно всяких лишений. “Интендант, я знаю, у них плохой”, говаривал в этих случаях Вельяминов, выдерживая их в ожидании штурма и не предпринимая такового, если успех не был обеспечен. Б Колюбакин).

Через три дня, в течение которых происходило медленное обстреливание аула, на рассвете, наш отряд стал отступать от садов. Неприятель заметил это, когда уже обоз был отправлен и войска вышли из садов. Он бросился нас преследовать, мы приостановились, дали два раза отпор, сменили цепь и резервы в виде переката. Кн. Воронцов остался на месте своего лагеря наблюдать за отступлением нашёго отряда, ожидая серьезного натиска на него, как всегда в подобных случаях. Но неприятель, стоявший за садами на Кумыхских высотах, не успел: наше отступление было для него [334] неожиданностью. Мы сделали его в большом порядке с ничтожною потерею. Кн. Воронцов хвалил и благодарил нас, когда мы подъезжали к его месту наблюдения, и говорил, что все сделано, как на ученьи. Затем верст через 5 неприятель оставил нас.

Через несколько дней отряд был уже на Турчедаге, ему нужно было отдохнуть, холера тотчас же прекратилась. Отряд кн. Бебутова возвратился в С. Дагестан.

Недель 5 отряд оставался на Турчедаге; все было бы хорошо на нем для войска, да не было дров и пищу варили на кизяке, который на вьюках привозили лезгины окружных селений из мирных, а за дровяным топливом нужно было спускаться в глубокую долину, на стороне неприятельских аулов, подбирать кое-какие еще остатки разрушенного аула Чеха, что однако же не обходилось никогда без раненых в отряде, идущем за дровами, так как смельчаки горцы подстерегали всегда наш отряд.

Пока войска отдыхали, Штаб делал то же. Кн. Воронцов жил с отрядом; в штабе составлялась всегда партия в вист и не одна. Собирались у кн. Козловского, человека неглупого, гостеприимного, с некоторым состоянием; он проживал его между Москвою и Кавказом, которого жизнь он любил и, как многие, находил, что нигде так привольно не живется, как на Кавказе. По крайней мере на Турчедаге, вечером в дождь или туман жилось в палатке у Козловского или у Дундукова недурно. Кахетинское было всегда, хотя и без излишка, анекдоты и рассказы толстого Потоцкого, хотя и с излишком, были всегда забавны. Обедали всегда у кн. Воронцова за общим столом. “Приходите к нам всегда обедать, любезный Исаков”, сказал мне однажды кн. Михаил Семенович, и я ходил, если не всегда, то часто. Компания была большая и веселая. В штабе у Аргутинского между Кузьмичами было однообразно и вовсе неинтересно. За обед, на открытом воздухе садилось человек 30. Доктор князя, Андреевский, заведывал хозяйством. Весьма значущая личность в доме князя, Андреевский был фактотумом княгини; умный, хитрый человек и большой циник и эгоист, Эраст Степанович думал только о себе (Этот Андреевский имел на Воронцова огромное, влияние, и через него проводились разные дела, особенно по поставкам, и подрядами. Андреевский оставил после себя большое состояние). [335]

По кавказскому обычаю, если полковой штаб в походе, то полковой командир дает обед в день полкового праздника. Несмотря на то, что все везется на вьюках, на обеде у Плац-Бек-Кокума было много и шампанского: русские маркитанты идут в горы и трущобы за войсками, никогда не отставая. Полковой доктор Сергеев ухитрился смастерить даже кюммель, который был поднесен кн. Мих. Сем.: ежедневно перед обедом старик глотал его по маленькой рюмке, как лекарство.

Ночи были холодные, туманы были часты. Перед палатками штаба был обрыв, недоступный по-нашему, горцы ухитрялись однако же по нем подкрадываться, и раз пуля пролетела через палатку над ухом Коцебу, когда он сидел на кровати и читал бумаги.

Приехал к нам Н. И. Пирогов, чтобы убедиться, действительно ли у нас плохи лекаря, и в день его приезда вместе с дровами принесли раненого офицера. Натурально Пирогов пошел сделать перевязку. Мы все бросились смотреть первое употребление эфира для усыпления во время операции; кто держал за руку, кто за ногу бедного Новоселова (он был впоследствии плац-майором в Царском Селе), пока ему надели маску и усыпляли посредством эфира. Затем Пирогов со своим ассистентом, маленьким, но очень искусным хирургом, Неймертом, сделали разрез в плече, Пирогов долго искал пулю, сделал еще разрез сзади плеча, искал обеими руками, долго хладнокровно перевязывая артерии лигатурою, весь сам в крови, однако же объявил нам, что теперь пули найти нельзя и, вероятно, она сама выйдет.

В какой-то царский день был назначен церковный парад. Что это была за фантасмагория перед кн. Воронцовым, который и сам не знал, где и кому следовало идти или стоять, и мы тоже ничего не знали. Полковник Плац-Бек-Кокум, бывший конногренадер и фронтовик, только руками разводил от ужаса (Очень характерно это свидетельство Исакова о неспособности славной Кавказской армии к тонкостям плацпарадной службы, но и сам Воронцова, как умный и бывалый, также не придавал ей значения. Плац-Бек-Кокум, офицер фронтового типа, отличался большой ограниченностью и конечно по своим тенденциям, был не у места в этой боевой армии, делавшей настоящее дело. Если не ошибаемся, по его бестактности, мы лишились Елисуйского султана, ушедшего к Шамилю. Непонятно, почему Воронцов держала, его на ответственных постах. Б. Колюбакин). [336]

Кн. Воронцов был очень приветлив, но улыбка его не сходила с лица даже тогда, когда на уме было совсем другое. Однажды я наткнулся на разговор: Аргутинский и Коцебу через переводчика разносили Казикумухского хана за какие-то про дерзости и недостаток топлива в лагере. Кн. Воронцов шел мимо, остановился, спросил, в чем дело, затем спросил у хана о здоровье его семейства, как он поживает, отчего не приедет в Тифлис погостить, а уходя поручил Аргутинскому его хорошенько пожурить. Хан был в восхищении и не понимал, почему Аргутинский грозит ему чубуком. Кн. Воронцов очень интересовался розысками каменного угля на Турчедаге и кроме горного офицера посылал на открытие его своего камердинера Jowanni, который говорил на всех языках и был на все руки Я, по крайней мере, считал его за итальянца и был очень удивлен, когда пришлось его представлять к награде за полезное, т.-е. за участие в открытии торфа; по паспорту он оказался мологским мещанином Иваном Давыдовым.

Сообщ. П. Н. Исаков.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова. Кавказские воспоминания. (Период войны с горцами 1846 и 1848 годов) // Русская старина, № 3. 1917