ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова.

Кавказские воспоминания.

(Период войны с горцами 1846 и 1848 годов).

Кавказские воспоминания Николая Васильевича Исакова имеют значение ценного первоисточника по исследованию хода войны в Дагестане в 1846, 47 и 48 годах и представляют огромный интерес по своему содержанию.

Прежде всего, что в этих воспоминаниях всего дороже, —  это отсутствие лицеприятий и правда. Впечатления наблюдательного и просвещенного Н. В. Исакова представляют нам в истинном свете ход войны на Кавказе в период 46-48 годов. При живом изложении непосредственных впечатлений и массе характеристик вне всяких тенденций и лицеприятий воспоминания читаются с захватывающим интересом.

Воспоминания обнимают указанный период войны на восточном Кавказе после столь неудачного для нас похода графа Воронцова в Дарго и Ичкерию и захватывают главным образом четыре экспедиции: первую против Гергебиля против Салты, вторую против Гергебиля и экспедицию кн. Аргутинского для освобождения осажденной Шамилем нашей крепостцы Ахти.

До сих пор принято почему-то считать, что машинально повторил и Исаков, что после опыта 1845 года граф Воронцов будто бы перешел к правильной системе покорения Кавказа, что однако совершенно неверно, и изложение событий Исаковым только лишний раз подтверждает, что до правильной системы было еще далеко. [162]

Операции 1846 года не представляли ничего существенного и определенного, а в конце этого года осматривавший граф Воронцов представил свои соображения на 1847 год, соображения о работах чисто оборонительного характера, по устройству штаб-квартир на Чеченской линии и в северном, среднем и южном Дагестане, заселении р. Сунжи станицами, возведены башен, устройстве дорог и др. т. п. предприятий, имевших значение подготовки к активному переходу к правильной системе, при чем в представлении Воронцовым указанного проекта работ добавлено: “никаких наступательных действий, хотя служащих к славе наших войск, но не приносящих существенной пользы”.

Но, в начале 1847 года (13-го марта), под влиянием неизвестных причин и вопреки мнению опытных кавказских генералов, Воронцов резко изменяет установленную им программу действий и принимает решение вести наступательные действия в Среднем Дагестане с целью постепенного овладения сильными от природы и сильно укрепленными искусственно аулами: Гергебиль, Салты, Чок, Ириб и др.

Не желая нарушать принятого им после 1845 года принципиального решения — дать свободу действий главнокомандующему на Кавказ, Император Николай, не разделяя мнений о наступлении в Дагестане, предоставил Воронцову действовать по его соображениям, указав только между прочим, что Гергебиль едва ли удобен для построения здесь самостоятельного укрепления.

Таким образом граф Воронцов, не следуя системе Ермолова и Вельяминова, готовился повторить ошибки многих лет прошлого и наступать там, где нам следовало держаться обороны, тем более не предпринимать штурмы этих недоступных лезгинских аулов, в которых нельзя удерживаться и что являлось непроизводительной тратой сил и средств и сопряжено с лишениями и с громадными потерями.

В 1847 году была предпринята экспедиция против труднодоступного и сильного аула Гергебиль. Взятием Гергебиля, говорит Исаков, Воронцов хотел поправить неприятное в Петербурге впечатление, оставленное его походом в Дарго в 1845 году. Несмотря на полную неудачу под Гергебилем граничившую с поражением, Воронцов в том же году перешел к осаде другого подобного же по силе аула Салты, в следующем 1848 году против того же Гергебиля, а в 1849 против Чоха. Правильная система покорения Кавказа [163] требовала сосредоточения всех средств и усилий в лесистой Чечне, в которой и заключался ключ к покорению Кавказа, а не в диком, неприступном и лишенном всех средств для жизни Дагестане.

Хотя в Чечне и были намечены операции подготовки проложения “передовой Чеченской линии”, но далеко не в полноте и не с требуемой энергиею, а лишь как полумеры.

Только после 1849 года, после разгрома третьего подобного аула Чоха (Осада Чоха шла под начальством одного князя Аргутинского и, будучи повторением Салтов и Гергебиля, кончилась полным разрушением аула, но князь Аргутинский, верный принципу — беречь дорогую кровь героев, имел гражданское мужество не предпринимать ради бесцельного подвига и громкого дела штурма, по обращении ayлa в груды развалин, отвел войска назад, за что подвергся незаслуженному осуждению близоруких и неразумных критиков) Воронцов бросил погоню за овладением лезгинскими аулами Дагестана, которых, при желании, можно было находить десятками, и не предвиделось конца войны.

Воронцов видимо преследовал задачу поражать Петербург донесениями о разного рода “взятиях” и штурмах так как Петербург и русское общество требовало от нового начальника края скорых и громких дел, а правильная система покорений Кавказа требовала времени и не давала тех громких дел, которые удовлетворяли Петербург и общество. В течение первых пяти лет своего начальствования чистолюбивый и самоуверенный Воронцов подчинялся этим требованиям или неизвестным нам влияниям, пока сила вещей не повернула его к негромкой, непоказной и невидной правильной системе, т.-е. к систематическому движению в Чечне подступами к югу вплоть до подножия неприступного Дагестана, чем отнимались у горцев все средства к жизни; эта и была та “постепенная атака Кавказа”, о которой настаивал знаменитый Вельяминов, сравнивая Кавказ с крепостью, обороняемой многочисленным и отважным гарнизоном.

Потеряв целых 5 лет, Воронцов только с 1850 года перешел к сосредоточению главных усилий в Чечне и несколько приблизился к цели, но тут подошли события войны 1853-55 гг., что отвлекло наши силы и средства на турецкую границу и в Армению, и только с 1856 года возобновились операции правильной системы покорения Кавказа в период управления краем князем Барятинским. Князь Барятинский с крайней энергиею провел систему покорения восточного Кавказа, имея [164] такого организатора системы и плана, как незабвенный граф Димитрий Алексеевич Милютин, и такого главного исполнителя в Чечне, как Николай Иванович Евдокимов; благодаря деятельности главным образом именно этих двух знатоков Кавказа, сдерживавших нетерпеливого князя Барятинского, одного —  как организатора, все тщательно предусмотревшего, и другого —  как опытного исполнителя, человека с несокрушимой энергией, и, опираясь на славные войска кавказской армии, и состоялось покорение восточного Кавказа в 1859 году.

____________________

Осадой Гергебиля руководил сам князь Воронцов, имея под рукой своего начальника штаба Коцебу и князя Бебутова —  как начальника отряда. Князь Аргутинский, предчувствуя неудачу и большие потери, был все время не в духе. Штурм Гергебиля кончился полной неудачей, граничившей поражением, и сопровождался громадными потерями (5 шт.-и 32 об.-офицера, 582 н. ч., не говоря о потерях от холеры и лишений). На оправдательное донесение князя Воронцова, Император Николай писал ему: “Получил с прискорбием, оно было бы еще больше, если бы я не знал, что вы дорожите кровью храбрых войск и без крайней нужды не решились бы ими жертвовать. Неудача сия служит однако новым опытом, что не всегда достаточно одной отважной храбрости, чтобы одолеть препятствие свыше человеческих сил против неприятеля не менее храброго и особенно искусного в обороне. Вы сами это лучше знаете и мне этого достаточно, чтобы остаться в надежде, что подобные предприятия без надобности не повторятся”.

Тяжелая неудача под Гергебилем, крупные потери, лишения и личное мнение Государя не остановили Воронцова в продолжении намеченной им программы и в то же лето, после короткого отдыха, Воронцов предпринял осаду подобного же аула Салты.

Началась новая осада, сопровождавшаяся рядом взаимных геройских подвигов и сопряженная огромными лишениями и тяжкими потерями. Проявив обычное геройство, отбив два штурма и противупоставив нашим сравнительно богатым осадным средствам поразительное искусство обороны, на наши мины ответив контрминами и переживая все ужасы осады, стойко держались 50 дней. Наконец они добровольно и блогополучно ушли, оставив нам кровавые развалины аула, обошедшиеся нам в 100 офицеров и 2.000 нижних чинов потери. [165] Князь Аргутинский, при котором состоял Исаков в обязанностях начальника штаба, на этот раз принимал более активное участие, осада обязана была ему многими благоразумными и искусными мерами, и Воронцов должен был отдать справедливость его знанию дела и искусству.

Возведение после падения Салтов укреплений у Ходжал-Махи и Цудахара, связавших северный Дагестан с южным, могло состояться и без кровавых опытов под Гергебилем и Салтами.

Операции в лето следующего 1848 года против того же Гергебиля Воронцов вверил всецело князю Аргутинскому, при котором по-прежнему состоял Исаков, и которому он так много посвятил в своих интересных воспоминаниях.

Князь Моисей Захарович Аргутинский Долгорукий был одним из самых выдающихся боевых деятелей Кавказа. Следуя Ермолову и Вельяминову, князь Аргутинский был честным и прямодушным ревнителем наших государственных интересов на Кавказе, никогда не преследуя ничего личного. Он превосходно знал Кавказ и был опытный и искусный военачальник; осмотрительный и осторожный, он всегда тщательно обдумывал, взвешивал и подготовлял свои военные предприятия, отличаясь полной решительностью, когда того требовали обстоятельства, и почти не знал неудачи.

Оставаясь всегда грозой для Шамиля, князь Аргутинский, совместно с доблестным героем многих дел — Робертом Карловичем Фрейтагом, в течение целого ряда годов (особенно 1843, 1844 и 1845 гг.) наших неудач на Кавказе спасал здесь наше положение (Роберт Карлович Фрейтаг также заслуживает вечной памяти в истории покорения Кавказа, личность высоко — замечательная по знанию дела, заслугам, доверию и любви к нему подчиненных. Скромный, простой, невзыскательный, герой в полном смысле слова, но разумный и искусный военачальник, знаменитейший командир Куринского полка, так и остался в стороне, ничем особенно не будучи отличен и даже после спасения отряда Воронцова в 1845 г., остался незаметен).

Особенностью князя Аргутинского была забота о солдате вообще и тщательное сбережение дорогой солдатской жизни. Неразумные и бесцельные жертвы солдатской жизни приводили его в сильное раздражение и, зачастую, в такой степени, что он терял всякую сдержанность, не стесняясь положением лиц. [166]

В опытных руках князя Аргутинского Гергебиль пал в то же лето 1848 года, и на этот раз горцам мы нанесли сильное поражение, но потери наши все же были значительны.

За Салты и второй Гергебиль князь Аргутинский был назначен генерал-адъютантом — редкая по времени и для Кавказа награда, показывающая, что Император Николай, вдали от событий, оценил князя Аргутинского.

Занятие аулов Салты и Гергебиля в Дагестане, в общем ходе покорения Кавказа, имело ничтожное, если даже не отрицательное значение, и никогда не могло окупить огромной затраты времени, сил, средств и особенно несоразмерных потерь в людях, утвердиться на этих развалинах было немыслимо, да и бесполезно, и мы разве только что лишили Шамиля возможности назначать в этих пунктах места сборов войск для производства набегов в южный Дагестан, но, во-первых, он имел в своем распоряжении другие для этих целей пункты, во-вторых, этим не исключалась возможность производства самих набегов, что Шамиль и блистательно доказал в том же году, вторгнувшись в южный Дагестан и осадив нашу крепостцу Ахты.

Войска уже были распущены на отдых, когда князю Аргутинскому пришлось внезапно направить войска на новые сборы и с возможной быстротой спешить на освобождение геройского гарнизона. Освобождением Ахты, исполненным искусно, а где то требовалось и решительно, кончается участие Н. В. Исакова в военных действиях на Кавказе. Поражение горцев на этот раз было полное, и только трусость протеже Воронцова генерала Бюрно, не отрезавшего с своей колонной (на военно-ахтинской дороге) отступления горцам, дала им возможность избежать еще большого поражения.

Посланный курьером с донесением об освобождении креп. Ахты Императору Николаю, Исаков, назначенный флигель-адъютантом, более на Кавказ не возвратился.

____________________

Нелицеприятное свидетельство Исакова обо всех этих событиях весьма ценно.

Особенно ценны в правдивых рассказах Исакова характеристика главных военных деятелей: графа Воронцова, князя Аргутинского, князя Бебутова, Коцебу, князя Барятинского, Евдокимова и многих других второстепенных, как Бюрно, Мищенко (Ивана Кузьмича), Глебова, Ушакова, Бибанова и др. [167]

Все эти деятели являются перед нами, как живые; особенно жизненным является личность князя Аргутинского с его недюжинным умом, тонким знанием края и горцев, знанием военного дела, с его простотой, крайней невзыскательностью, непосредственностью, добродушием и чудачествами.

Не отнимая у графа Воронцова его достоинств и заслуг, даже находясь в известной степени под обаянием сильно импонировавшего графа Воронцова, правдивый Исаков не скрывает и своих впечатлений его недостатков и слабостей, что мы и предоставляем читателю. Отметим только одну особенную слабость графа Воронцова  —   протежировать своим, зачастую неизвестно откуда появившимся личностям; так Исаков рассказывает о неудачных действиях протежируемого Воронцовым неизвестного француза из Одессы  —  Бюрно, названного Аргутинским “проклятым шарлатаном", и которому Воронцов давал ответственный должности колонного начальника.

При оценке Воронцова в этот период его деятельности необходимо принять в соображение его годы, его продолжительную административную деятельность, при которой он был “не у военных дел”, а тем более “не у боевых", незнакомство его с условиями ведения войны на Кавказе, предрасположение к кавказским деятелям, самолюбие славного участника войн с Наполеоном, даже его победителя под Красным, что преисполнило его огромным самомнением росту которого способствовала лесть окружавших и искавших у него и, наконец, его нетерпение оправдать в Петербурге и в России свое назначение скорейшими и громкими делами, отсюда и Дарго, а за ним — Гергебиль, Салты и Чох.

Единственная, хорошая сторона этих операций в среднем Дагестане — это отвлечение внимания и сил Шамиля от Чечни, но из документов того времени не видно, чтобы Воронцов преследовал это отвлечение внимания и сил Шамиля от Чечни, но тогда не следовало заканчивать осаду штурмами, а ограничиться лишь тем, что продержать скопища Шамиля в горах возможно долгое время в сборе, подвергая сопряженными со сборами лишениями, как то делал иногда Вельяминов, приговаривая: “пусть терпит, я знаю, у него интендант плохой”.

Конечно, за эти пять лет (1845-49 гг.) ведения нами главных операций в среднем Дагестане кое-что сделано и в Чечне, где с 1848 года расчищенными просеками прошла так названная чеченцами “русская дорога" от Владикавказа на Назран, Ачхой, Урус-Мартан в Воздвиженское, левый [168] берег р. Сунжи покрылся казачьими станицами, а новые штаб-квартиры Кабардинского и Нижегородского драгунского полка Хасав-Юрт и Чир-Юрт связали Чеченскую линию на Кумыкскую плоскость с Шамхальскими владениями (с Шурой), но все эти операции можно было вести с большими силами, средствами и энергиею, и тогда Воронцов дождался бы конца войны в восточном Кавказе во время своего управлений краем, до войны 1853-56 гг.

Только с 1850 года граф Воронцов, хотя и не со всей требовавшейся нашими интересами энергиею, но перешел более или менее к правильной системе в Чечне, к системе, не дававшей громких дел, а требовавшей более борьбы с природой и более топора и лопаты, чем штыка, более рассчета и выносливости, чем безумной храбрости и вообще требовавшей здесь вполне уместного терпения.

Подобно воспоминаниям барона Торнау (Барон Федор Федорович Торнау оставил замечательные воспоминания о службе на Кавказе, представляющие, помимо специального интереса, и превосходное по идеям и изложении литературное произведение.), графа Бенкендорфа и князя Дундукова-Корсакова, воспоминания Исакова не чужды тех поэтических сторон службы и быта, которыми так полна была эта в непрестанной близости смерти боевая жизнь Кавказа.

Полное зачастую невыносимых лишений и непрестанной смертельной опасности и, одновременно, полное какого, то притягательного очарования протекало это время войны на Кавказе, оставившее в кавказской армии неизгладимый след на ее быте и на взаимоотношениях чинов ее и до нашего времени, и как вечна грозная и чудная природа Кавказа, так вечeн и боевой дух славной кавказской армии.

Б. Колюбакин.

I. Приезд на Кавказ. Штаб кн. Воронцова. Воспоминания о Даргинской экспедиции. II. Движение в малую Чечню. III. Возвращение в Тифлис. А. Н. Муравьев. Тифлисское Общество. Командировка на Сурам. IV. Назначение в штаб кн. Аргутинского. Дербент. Экспедиция в Гергебиль.

I.

В конце зимы 1846 г. великим постом, я отравился на Кавказ. Распутицей в санях и на колесах, я дотащился до Владикавказа. Дорога ничего не оставила в памяти. На одной из станций, за Новочеркасском, обогнала меня карета, на [169] козлах которой была привязана клетка с попугаем. Потом я узнал, что один из адъютантов кн. Воронцова (из числа одесских) довольно престарелый, сопровождал в карете m-lle Hermance, ехавшую к кн. Сергею Кочубею в Тифлис, и попугай был ее. А в Тифлисе я узнал, что этот адъютант был курьером, везшим гр. Воронцову титул князя, о котором главнокомандующий узнал однако из газет. Таковы были нравы в старом (одесском) штабе у Воронцова.

Первое впечатление во Владикавказе было поразительно: близость снеговых гор для непривычного глаза казалась такова, что делалось холодно, смотря на них. В первый раз я стоял так близко к таким гигантам; один другого величественнее: Эльбрус и Казбек. Переезд через горы был отчасти снежный, через только что осыпавшиеся завалы; все было громадно, мрачно, поражающе. Пропасть, при тумане ее наполнявшему вызывала головокружение; без тумана — виднелись внизу какие-то точки, который ямщик называл аулами; пропасть казалась бездонною и так и тянула в себя.

Спускаясь с гор в Грузию, весна разом охватила меня, картины сменялись все более и более пленительными, дорога шла все вдоль обрывов, но зелени было уже много, солнце начинало сильна пригревать.

В Тифлисе, представившись по начальству: главнокомандующему, начальнику его штаба Гурко (Отец фельдмаршала Иосифа Владимировича Гурко), его помощнику Гогелю и обер-квартирмейстеру Норденстаму, я стал знакомиться с сослуживцами и обществом. Гурко был на отъезде, Коцебу был уже назначен. Кн. Воронцов, кажется, желал расстаться с Гурко. Была ли этому причина Даргинская экспедиция, или и многие другие, но Гурко, проведший несколько лет на Кавказе при Нейдгарте, не оставлял после себя ни воспоминаний о военных удачах, ни сожаления, как о начальнике штаба, несмотря на все его хорошие качества и солидные военные познания.

Затем между служащими довольно заметно выделялись две колонии: одна Генерального Штаба, другая  —  так называемая немецкая. Первая помещалась в деревне в верхнем этаже. Там жили: полковник Ходзко, поляк по происхождению, брать известного исторического писателя, маленький, седой, старый кавказец, геодезист по специальности, добрый и милый, не без хитрости однако же; полковник Альбрант, потерявший [170] руку в Даргинской экспедиции, страдавший постоянно от ран, всегда восторженно говоривший о подвигах самоотвержения и неустрашимости, очень храбрый человек и прежде делавший кампанию Персидскую, очень любивший и ласкавший молодежь, но без авторитета военного и без военных теоретических знаний. Постоянно с заоблачными соображениями Альбрант мешал и свои недочеты в наградах, считая, что за Дарго ему следовало бы и Владимира 3 ст. и чин генерала; Подполковник Генерального Штаба Вранкен, который в просторечьи назывался Вралкиным, был храбрый офицер, речист, мастер на острое слово, куда как горазд на критику, считал себя нелюбимым новым двором, как он называл штаб и окружающих Воронцова. Высокий ростом и с приемами бурша, Вранкен был крив лицом: пуля разбила ему нижнюю челюсть. Он рассказывал, что в 1844 г. неприятель ворвался в Дагестан, в аул Дженгутай. Вранкен схватил в Шуре два батальона и два горных орудия и с поручиком Лагодою бросился ему навстречу. Под Кака-Шурою он наткнулся на огромное скопище горцев; пришлось плохо совсем, но оба они были молодцы. В снятой ржи они отбивались, как от саранчи, наседавшей на них, помощи было ждать неоткуда. Пуля попала ему в открытый рот, когда он отдавал приказание Лагоде перевезти орудия на другое место. Его положили под деревом; очень страдая, он долго просил казака своего дать ему под голову подушку с седла; казак отвечал, что нельзя, придется может быть уходить, не успеешь подвязать. Раненый Вранкен и не думал, что можно уйти из этой переделки, и улыбнулся наивной надежде казака избегнуть этого ада, но больше не настаивал. Однако же картечь раненого тоже Лагоды и подоспевшая помощь выручили из беды занесшихся очертя голову молодцов.

К этим жильцам колоний приходил ежедневно пехотный подполковник Колюбакин, Николай Петрович, раненый неоднократно, последний раз в Дарго в грудь, храбрый офицер, с хорошим образованием, говорун и спорщик первостатейный, добрый, великодушный, но вспыльчивый до чрезмерности, шумливый и забияка. Его звали “немирной” в отличие от его брата, бывшего губернатором в Кутаисе, которого звали “мирным". В этом же этаже, но особо, жил полковник Генерального Штаба Бибиков (Дмитрий), когда-то бывший Царскосельским кирасиром, получивший и образование и воспитание, но больной, не любивший шума и по своим [171] привычкам, скорее городским, удалявшийся от колонии, более сближаясь с гвардейскими офицерами, приезжавшими тогда на Кавказ ежегодно, что однако же колония ставила ему в вину и недолюбливала его.

Все жили вместе, у каждого по одной комнате, столовая общая, по-походному. Как могли — кутили, кахетинского не жалели. От только что конченной Даргинской экспедиции оставалось рассказов, анекдотов, критических отзывов и брани неисчерпаемый источник. Сюда преходили и адъютанты Воронцова, не боявшиеся слушать рассказы Колюбакана и Вранкена про Дарго. К Бибикову ходил отдельно бывший лейб-гусарский офицер Александр Абаза (Александр Аггеевичь Абаза —  впоследствии государственный контролер, министр финансов, председатель д-та государственной экономии), теперь Нижегородский драгун, раненый еще в 1844 г. и проживающий на Кавказе, потому что жилось тут свободно и весело.

Из начальства, Гурко сидел за бумагами и изводил свой штаб высшими соображениями, помощник его, генерал Гогель заведывал строевою частью, гарнизонною службою; он считался мастером своего дела, а Кавказские войска всегда имели репутацию распущенности по этой части. Норденстам, високий, черный финляндец, уходил в это время с Кавказа; мы знали больше полковника Индрениуса, женатого, очень хорошего человека, заведующего делами Генерального штаба.

Все эти люди разошлись: Норденстам и Индрениус играют и теперь (в 1882 г.) значительную роль в сенате финляндском и наезжают из Гельсингфорса в Петербург. Ходзко я еще видел в 1876 г. в Тифлисе, женатым на какой-то молодой бабенке. Вранкена встретил в 1855 г. в Крыму начальником дивизии, Бибикова в 1849 г. в Венгерскую кампанию и потом в Туле в 60 годах, женатого на молодой женщине, без средств, но с старыми замашками гастронома и плохо уже служащей грудью. Колюбакин был в 60 годах сенатором в Москве, куда он перенес свою размашистую речь, но был ценим, как умный и честный человек.

Другую колонию, или ее ядро, составляли: Крузенштерн и Дюкруасси, оба чиновники особых поручений при Воронцове; с ними жил полковник гр. Девьер, начальник наградного отделения штаба. Все трое старые кавказцы, живущие своим хозяйством, с хорошим поваром, чистоплотны, немножко чопорны, но дружны с военными, хотя и не тесно, не любя их несколько частого разгула и неумеренных речей. [172]

Отдельно совсем жили кн. Михаил Лобанов и гр. Константин Бенкендорф (Граф К. К. Бенкендорф, сын известного с 1812 г. кавалерийского генерала Константина Христофоровича Бенкендорфа, оставил интересный воспоминания, напечатанные на страницах этого журнала). Кн. Лобанов был с юнкерского чина на Кавказе. При генерале Фрейтаге он жил в Кумыкской плоскости в с. Эндрей (Адан Эндэри или Андреево, как его больше называли на Кавказе) и, говорят, был женат там по татарскому обычаю, говорил очень хорошо по-кумыкски. Он был очень образованный и хорошо воспитанный человек; его записки о Кавказе тому служить могут свидетельством, хотя они написаны по-французски. Он постоянно занимался, читал, вращался в семействе кн. Воронцова, удалялся шумного товарищества и был мало им любим.

Гр. Константин Бенкендорф, полковник, флигель-адъютант, делал Даргинскую экспедицию, был ранен, а когда его несли на носилках, неприятель ворвался в обоз; носильщики его бросили и ему досталось несколько ударов шашкою по голове и спине; к счастию его, рядом ехал конногвардейский офицер Шеппинг, который, хотя сам раненый, встал над ним и отмахался шашкою, иначе Бенкендорф погиб бы. Этот отличный офицер и человек лечился в Тифлисе от ран в колене, сторонясь от шума кутящей молодежи. Его я потом встречал часто и последнее время, когда он был посланником в Стутгардте.

Из адъютантов  — кн. Александр Дундуков (Князь Александр Михайлович Дундуков-Корсаков — впоследствии генерал-адъютант, киевский генерал-губернатор, Императорский комиссар в Болгарии, главноначальствующий на Кавказе) и кн. Сергей Васильчиков — жили вместе, у них собирался народ беспрестанно и пир был постоянный. Внизу, в том же доме с ними жил кн. Сергей Кочубей с француженкой. Дундуков был запевалой всему. Окончив кандидатом Петербургский университет во время попечительства своего отца, он вступил юнкером в Гатчинский Кирасирский полк и скоро перешел на Кавказ к генералу Нейгардту, потом остался по наследству Воронцову. Отличный и умный малый, он был на все руки, деятельности ненасытной, хотя здоровья деликатного, и всегда готовый на долгую, шумную пирушку и на службу самую трудную. Сергей Васильчиков был необыкновенно тихий и скромный человек; он, как тень Дундукова, тоже кутил, пировал, шумел. Хороший офицер, честный, всеми любимый. [173]

К ним чаще других пристраивался полковник Минквиц, бывший адъютант Канкрина; умный и забавный чрезвычайно, хорошо воспитанный и немолодой уже, но страстный охотник до пиров и дамского общества.

Кроме них были Моллер Эдуард, Шаховской Алексей (Князь Алексей Иванович Шаховской, в турецкую войну 1877-78 г. Командовал 11 корпусом), Фриц Гейден (Гр. Федор Логгинович Гейден  — впоследствии начальник главного штаба, финляндский генерал-губернатор), Ростислав Давыдов, Адиль Гирей.

Засим Сафонов, официально управляющий канцелярией князя, и Михаил Павлович Щербинин, делец на все руки и начальник походной канцелярии, бойкий и умный человек, любил покутить серьезно. Наконец личный секретарь князя, барон Николаи (Барон Александр Павлович Николаи, впоследствии статс-секретарь попечитель Киевского учебного округа, министр народного просвещения), очень образованный, совершенно благовоспитанный молодой человек, никогда не прочь от товарищей и никогда не делаясь помехой на пиру, однако, как-то всегда не выходил из границ благопристойности.

Было еще несколько грузин и привезенных князем из Одессы: кн. Александр Гагарин, Минкельдей, маркиз Паулучи, еще кто-то.

В эпоху моего приезда помню много рассказов о прошлогодней Даргинской экспедиции; она была еще свежа в памяти. Порицаний было много, соображений еще больше, ясно было одно что ген. Фрейтаг быстрым своим движением из Герзель-аула выручил войска кн. Воронцова, дав им возможность выбраться из трущобы.

Рассказывали, что когда кн. Воронцов был вызван в Петербурга для принятия командования на Кавказе, Николай Павлович, по обыкновенно своему распоряжаться военными действиями из Петербурга, прочеркнул по карте прямую черту в Дарго, следуя принятой системе устрашать неприятеля и убедить его, что для русских войск нет недоступных мест в горох Кавказа.

Даргинская экспедиция 1845 г. еще раз доказала, что русской оружие можно внести куда угодно на Кавказе, когда оно в руках таких войск, как Кавказские полки, но что неприятель похож на волну, которая вас окружает, сливается за вами и смывает ваш след. Войска, действительно, прошли по проведенной государем черте, потеряли много, неприятель [174] везде уступал; мы вышли из трущобы, а трущоба все-таки осталась та же самая, хоть вновь идти разницы не будет никакой.

Даргинская экспедиция была сделана по страшным трущобам; никогда мы не проникали еще в такую глубину гор и потери были весьма значительны: горцы облепляли нас со всех сторон, как пчелы, ранили и убивали наших отовсюду: с деревьев, чуть не из-под земли (Экспедиция эта имеет свою большую литературу и наиболее ценны личные воспоминания графа Бенкендорфа, князя Дундукова-Корсакова, барона А. П. Николаи, адъютанта Воронцова — Нечаева, барона Дельвига и В. А. Геймана). Такие батальоны, которые прошли огонь и воду, насилу прошли через Даргинские дебри. Несколько раз положение кн. Воронцова было очень затруднительно; сомнение в том, выберутся ли войска из западни, в которую попали, не раз должно было смущать его дух, хотя никто не видал на лице его ни малейшего признака смущения даже и тогда, когда главнокомандующий со своей свитой должен был остановиться, и старик вынул свою шпагу для личной защиты.

Наконец Дарго было взято. Сухарная экспедиция принесла очень мало провианта, прибавила огромное число раненых; унесла большое число офицеров; три генерала было в ней убито. Она же унесла Пассека, легендарного героя Кавказа. Нужно было подумать, как однако же выйти; было послано три охотника к Фрейтагу с приказанием выйти навстречу с линии. Один юнкер, почти еще мальчик, дошел через горы к Фрейтагу и рассказал ему положение отряда, Фрейтаг, как всегда, не задумываясь, во что бы ни стало пошел на выручку (Все опытные генералы Кавказа докладывала Воронцову о безводности и даже вреде экспедиции и, более всех, доблестные князь Аргутинский и Фрейтаг. Только распорядительность, всегдашняя боевая готовность и любовь к нему подчиненных и, особенно, войск, помогли Фрейтагу с правительной быстротой отряд достаточной силы, снабдить его провиантом, боевыми зарядами и патронами и выступить, а затем искусно организованными и искусно веденным маршем быстро приблизиться к отряду Воронцова. Б. Колюбакина). Говорят, что он чуял беду с войсками Воронцова и приготовился заранее. Когда первые его пушечные выстрелы возвестили издалека, что он подошел, войска кн. Воронцова перекрестились, радость была невообразимая. Еще один бой для соединения с ним, и горцы, воображавшие, конечно, что они отряда Воронцова не выпустить из лесов, прекратили свое преследование. [175]

Нередко я слышал упреки кн. Воронцову, что он потом невзлюбил Роберта Карловича Фрейтага, что он не мог забыть ему своего освобождения. Конечно, Фрейтаг после Даргинской экспедиции играл роль, бросающуюся в глаза: положение Даргинского отряда дошло до Петербурга, рассказам не было конца, критике также, на это мастера были Кавказские офицеры. Конечно, многое было неприятно старику Воронцову. Говорили: если бы не Фрейтаг, никто не вышел бы из Дарго. Но для такого опытного в боях и превратностях войны человека, как кн. Воронцов, выручка его отряда могла иметь смысл простого эпизода кампании и случайной раздачи ролей, больше ничего. Его прошедшее  —  лучшая защита против упреков, созданных мелочно понимаемым самолюбием. Князь Воронцов в 1814 году сражался под Красным с Наполеоном и силы неприятеля превосходили его корпус; я слышал тоже, что и тогда войска Сакена вовремя выручили его. Но несомненно, что кн. Воронцов сражался блистательно и в память того носил Теория 2 ст., которого не имели многие гораздо старше его. Затем он посвятил себя созиданию нового края, и все, что может сделать созидатель, он делал из личной любви к гражданскому развитию страны. Воздвигая города, развивая торговлю, пути сообщения, возводя крымские дворцы, виноградники, он создал из Одессы третью столицу, которая во многом была для жизни приятнее первых двух. Между этими занятиями ему посчастливилось еще овладеть Варной, когда кн. Меншиков был ранен. Затем государь Николай Павлович вызвал его в ту минуту, когда имя Воронцова сделалось неразрывно связанным с Новороссийским краем, и поручил ему Кавказ (Воронцов не был вызываем в Петербург, а получил предложение в Алупке, откуда прямо выехал на Кавказ, при чем условием назначения Воронцову поставлен поход в Дарго, в столицу Шамиля. Б. Колюбакин). Воронцов был военноначальник в душе и организатор. Николай Павлович по военному ремеслу доверял только фельдмаршалу Паскевичу и слушался его опытности, его военного счастия; к Воронцову же не имел никаких симпатий. Возражать Николаю Павловичу, который считал себя настоящим руководителем Кавказской войны, для Воронцова, который видел Кавказ однажды при кн. Цицианове в 1805 г., т.-е. 40 лет назад, было нельзя. Предстояло покорить целый край и устроить его, Воронцову [176] было за 60 лет, но как бы ни было коротко будущее, оно было заманчиво величием задачи. Воронцов все принял на себя и, не успев еще оглядеться, должен был исполнить волю государя, и исполнил ее буквально, прошел по начерченной прямой линии в Дарго.

На Кавказе весь механизм войны в руках частных начальников; раз, когда вошли в линию, прочерченную карандашом по Петербургской карте, Гурко, Лидерс, Лабинцев, Клюге-фон-Клугенау, Нассек сделались исполнителями частностей, каждый по своему разумению. Тропинки через трущобы лесные и горные, обоз и орудия на высоких горах, масса раненых, невозможность иметь весь провиант с собою, все это представилось также неизбежно и кн. Воронцову, несмотря на европейские войны, в которых он составил себе репутацию отличного военноначальника. Этих условий на Кавказе устранить было нельзя. Одно только уменьшало затруднения — это быстрота прохода. Так и делали обыкновенно; за то проходили, но следа не оставляли. Правда, Даргинский поход затянулся. Конечно, Воронцов хотел как можно скорее пройти через это испытание, но трущобы оказались непроходимыми; раненых, сверх ожидания, было множество, движение медленно, неприятель настойчивее обыкновенная, провианту стало недоставать; послали целый отряд назад за провиантом (сухарная экспедиция), он должен был пройти еще два раза только что пройденный путь, и встретил по тому же пути то же самое, как будто наши войска никогда его и не проходили. Этот отряд доставил провианта мало и больше половины людей своих потерял. Затем вызван был отряд Фрейтага навстречу; это самое обыкновенное стратегическое соображение взаимного содействия, но когда Даргинский отряд соединился с Фрейтагом, то он имел вид конвоя, сопровождающего раненых; в таком растерзанном положении были боевые батальоны. Отряд же Фрейтага был свежей, бодрый; он знал только одно: "идем на выручку к главнокомандующему”, такая слава за ним и осталась на Кавказе, и справедливо. Фрейтаг выручил Воронцова. Но как же он бы его и не выручил? Судьбы войны загадочны и раздача ими ролей, кроме впечатления на массы, требует еще справедливой проверки их историей. Отряд Воронцова сделал экспедицию такую трудную, которая должна остаться его славою, и слава, заслуженная Воронцовыми не должна тускнеть от измышлений мелких судей и критиков, которым Воронцов уже успел не понравиться за новые порядки в [177] управлений Кавказском (Воронцов несомненно имел громкое прошлое, но с водворением в Новороссийском крае и погрузившись в административную деятельность, отстал от военного дела, а тут и годы другие, и нельзя все же не винить Воронцова в экспедиции 1845 года, после которой непомерно усилилась власть Шамиля. Воронцов вел эту экспедицию, не веря в ее успех, что и писал графу Чернышеву, докладывая, что сделает все, чтобы исполнить волю Государя, хотя в успех экспедиции не верит. Б. Колюбакин). Дело было сделано, как хотел Николай Павловича, и здесь, может быть, завоевано начало того будущего, которое привело к покорению Кавказа, но только не устрашением неприятеля. Неприятель восстановил по-прежнему свои раззоренные аулы и по-прежнему продолжал драться с нами, как будто Даргинской экспедиции никогда и не бывало. Шамиль властвовал еще сильнее, доказав именно этой экспедицией, что русские сделать с ним ничего серьезного не могут. Но Воронцов с своей стороны получил право говорить о том, что по его мнению нужно делать на Кавказе, и право действовать только по своему разумению. Прямые черты через горы по Петербургской карте прекратились; это был первый и крепкий шаг к перемене всей системы войны.

На первый раз я прожил в Тифлисе недолго; встретил Пасху в Сионском соборе при полном сборе властей; разгавливался в колонии Генерального Штаба довольно по-походному. Познакомился с домом кн. Чавчавадзе, с его милою и умною дочерью Ниною Александровною Грибоедовой, участвовал на пиру, данном молодыми людьми в ботаническом саду с дамами под постоянным дождем, и в прогулке, после этого пира, которую сильно подгулявшая молодежь производила с музыкой до самого утра по всем грязным улицам Тифлиса, заходя по дороге к товарищам, уже спавшим и забавляясь шумом и гвалтом и их внезапным пробуждением. На другой день все, как встрепанные, вышли на службу: Дундуков, запевало на всех пирушках, уехал куда-то на границу Персии, прежде нежели мы проснулись; таковы были нравы и удовольствия (Дополнением к этому свидетельству Исакова служат личные воспоминания самого Дундукова-Корсакова в “Старине и Новизне”, томы 5-й и 6-й в которых он упоминает и о Исакове).

II.

Внезапное известие, что Шамиль с большими силами прорвался через линию по направленно к Ставрополю, вызвало [178] всех из Тифлиса (Известный набег Шамиля в Кабарду, парализованный опять-таки энергиею Фрейтага едва не захватившего всю партию Шамиля, но ошибки его частных начальников выпустили Шамиля, вернувшегося к себе путем огромного напряжения и значительных потерь, вызванных лишениями этого беспримерного набега). Это движение неприятеля в наши пределы указывало, что впечатление Даргинской экспедиции на неприятеля уже прошло. Кн. Воронцов выехал тотчас же во Владикавказ. Офицеры Генерального Штаба получили приказание ехать туда же и я в том числе, но дело разыгралось до нашего приезда. Войска 5 корпуса возвращались в Россию; их направила с пути прямо на неприятеля, и, если не ошибаюсь, полковнику Левковичу с Минским, кажется, полком удалось загородить ему дорогу, что не помешало однако ему уйти в горы обратно без больших потерь, кое-что сжегши и разграбивши на своем пути по линии. Кн. Воронцов воспользовался раннею весною и занялся объездом левого фланга и Кабарды.

Было начало апреля; снег в горах таял, и обвалы были беспрестанные; нужно было несколько станций переезжать верхом и на вьюках, советовали лучше ночью, когда на вершинах гор подмораживает. На дороге догнали меня полковник Минквиц и гр. Бенкендорфа Минквиц уверил полковника Ната, тоже к ним пристроившегося и надоедавшего им своими разговорами, что снег, готовый уже к обвалу, так чувствителен к малейшему сотрясению воздуха, что даже разговор может вызвать катастрофу. Этим они избавились от известного своей докучливостью Ната, которого в Генеральном Штабе терпеть не могли.

Попав во Владикавказ, нужно было дожидаться там начала экспедиции в Чечню. Там я нашел старых товарищей по Варшаве: Ген. Шт. Свечина и Гескета (Давид Гескет, англичанин по происхождению, одно время воспитывал детей принца Ольденбургского. В делах генерал-адъютанта барона Николаи, находящихся в распоряжении князя Георгие Дмитриевича Шервашидзе, имеется исполненный карандашом и рукой барона Николаи портрет Давида Гескета с подписью рукой того же барона Николаи — “английский казак". Дальнейшая после службы на Кавказе судьба Гескета нам неизвестна. Сын Гескета Сергей, офицер Генерального Штаба, недавно умер в Туркестане, в должности Самаркандского военного губернатора. Б. Колюбакин), прикомандировавшаяся к Сунженскому казачьему полку; к нам пристал молодой человек Беклешов, хорошо воспитанный и хорошо образованный. Отец его был страшный чудак, мать жила в [179] Испании. Молодой человек, испытывая последствия семейного разлада, искал деятельности, в ожидании возможности ввести какой-нибудь порядок проматываемое отцом состояние.

Владикавказ имел репутацию и своего собственного общества: начальник, генерал Нестеров, высокий, красивый мужчина, моложавый, старый кавказец, теперь вел покойную жизнь с женою, тоже высоко полною и красивою, оба весьма хорошие люди, но жили весьма уединенно от остальных. У нее были две сестры Куриловы; одна хорошенькая, несмотря на оставшиеся следы оспы. Центр общества составляло семейство батарейного командира Опочинина и его жены, грузинки, рожд. кн. Орбелиани, в просторечии известной под именем Бабали (Варвары); у нее была сестра Софико, молчаливая девушка в противоположность сестре, некрасивая, впоследствии она вышла замуж за кн. Святополк-Мирского. Эта гостеприимная семья ежедневно вечером была дома, и все собирались у них. Партия в карты для одних, разговоры для молодежи, затем самый простой ужин, вот и все. Опочинин имел привычку, наливая себе водку, обращаться к жене и говорить: "с праздником, Бабаля”.

Это он делал везде, где бы ни был и без нее, никогда не забывая обращаться в ту сторону, где ее предполагал, как мусульманин к Мекке. Командиром Навагинского полка был барон Ипполит Вревский, бывший офицер Генерального Штаба, брать состоящего при кн. Чернышеве флигель-адъютанта Александра Вревского, умный и образованный человек, хороший военный, гостеприимный, он недавно получил полк после убитого в Дарго Бибикова (Убит при штруме аула Китури в 1858 г. в южном Дагестане, в звании начальника Лезгинского отряда, и этот эпизод превосходно изображен гениальным баталлистом Кавказа Теодором Горшельтом, бывшим свидетелем и участником этого кровавого штурма. После штурма, смертельно раненый в грудь Вревский был доставлен в Телав, где вскоре и умер и где похоронен. Имеется много портретов барона Вревского, исполненных и Им же Горшельтом в походе. В. Колюбакин.). Вдова покойного Бибикова, уже немолодая, но еще очень привлекательная, жила в одном из флигелей, в саду того же дома. Тут же жил молодой офицер казачьей артиллерии Есаков, брат того, что служил в гвардейской артиллерии; впоследствии он женился на Бибиковой, несмотря на разницу лет.

За Ипполитом Вревским, кроме необыкновенной рассеянности, была одна еще странная черта: его нельзя было разбудить иначе, как положив мокрую салфетку на лицо. Однако [180] же это не мешало ему командовать целыми экспедициями и заслужить себе прекрасную репутацию. У него же жил гр. Штейнбок, из гвардии переведенный в линейные казаки и потерявший ногу под Дарго; он смотрел стариком, страдал постоянно от раны, был умным и приятным собеседником, когда мог не раздражаться.

Бригадный командир, ген. Полтинин (Полтинин, тоже интересный тип старого кавказца. Представляясь, при первом знакомстве, он всегда добавлял: “два раза ранен, три раза контужен, но не разу ни сконфужен". Рассказывают, что эти слова били вышиты на значка, который возили за ним в походе, как за начальником отряда. Б. Колюбакин), жил тоже во Владикавказе. Старый служивый на Кавказе, храбрый, совсем необразованный, известен был своими французскими поговорками, довольно нецензурного свойства и конечно невозможного произношения; добр, гостеприимен, смешон, скопивший себе копейку во время командования тем же Навагинским полком. Помню еще молодого казачьего командира барона Розена, казачьего офицера Чернова.

Жизнь во Владикавказе проходила в ничегонеделании. Возвращаться в Тифлис было незачем, когда приготовлялась уже экспедиция, и время проводилось кое-как утром, вечером иногда у Вревского, но большею частью у Опочининых. Кавказское гостеприимство отличалось простотой и считалось как бы обязанностью, связанной с командованием частью, особенно в отношении к Штабным лицам, проезжим адъютантам и гвардейским офицерам. Наконец, дамы были всегда рады новым лицам несколько более светским, нежели ежедневная среда: девушки мечтали пристроиться за командиров, так как этим гарантировалось и постоянное место жительства среди русского населения и обеспеченное домашнее хозяйство, очень похожее на прежнее помещичье.

Полтинин тогда намеревался еще жениться, ухаживал за молодыми девушками; Вревский тоже женился впоследствии на молодой девушке Варпаховской, очень хорошей и красивой женщине, погибшей в 1887 г. в Болгарии, в качестве сестры Красного Креста.

Во Владикавказе веселились, когда только могли, этому не мешало и то, что, возвращаясь домой вечером по темным улицам, часто слышались выстрелы; горцы подкрадывались близко; Терек прорезывал город, и по руслу его смельчаки [181] перестреливались иногда с нашими секретами на берегу Терека, заложенными в улицах города, около дома, где я жил, меня постоянно окликали, но со свечкой или фонарем не всегда безопасно было. У генерала Чаплица слуга вышел на крыльцо со свечкой и был убит выстрелом. Все это не препятствовало танцовальным вечерам, ужинам и пикникам.

Наконец кн. Воронцов возвратился во Владикавказ с новым начальником штаба Коцебу (Павел Евстафьевич Кодеру — впоследствии граф, генерал-губернатора и командующий войсками в Одессе и Варшаве). Отряд был составлен и мы двинулись под начальством ген. Лабинцова в Малую Чечню, на р. Фортенгу.

Был июнь, очень жаркие дни и ночи. Через Сунжу мы перешли к р. Фортенге. Кн. Воронцов со своим штабом был при отряде. Кавалерия шла впереди по великолепным лугам, покрытым цветами. Линейные казаки охотились за козами. Чеченцы, следившие за нами, при переправе нашей через р. Фортенгу, дали нисколько выстрелов. Начальник кавалерии, кн. Александр Голицын, старый кавказец, не упустил этого случая, и стрельба на переправе и в лесу за нею стала раздаваться, как дробь, иногда прерываемая выстрелами из орудий, которые по лесу разносились, как раскаты грома. Я в первый раз испытал чувство возбуждения, которое доставляет близость неприятеля, хотя этот первый акт, как я потом узнал, был небольшим кавказским представлением по случаю присутствия главнокомандующего при отряде. С последним был сын его, Семен Михайлович, одетый по-черкесски, был Истомин Владимир, известный потом защитою Малаховского Кургана в Севастополе. Истомин был тип черноморского моряка, с pезким говором и суждениями и с приемами капитана корабля; все это в Штабе, кажется, очень нравилось, и Истомин этим пользовался. Тут же были Дундуков и Николаи, неизменный секретарь Воронцова. Вся эта веселая обстановка через несколько дней оставила отряд, и мы очутились с его действительностью и глаз на глаз с нашим прямым начальником, Лабинцовым.

Иван Михайлович Лабинцов имел в то время законченную репутацию, которая не увеличилась и не уменьшилась впоследствии. Когда-то позже, П. Хр. Граббе рассказывал мне, что после взятия им Ахульго, при представлении государю, Николай Павлович его спросил: “Vous m’avez prеparе un bon gеnеrale [182] en Labintzoff?" — "Non, Sir, Labintzoff, n'est qu’un bellier, avec lequel je perce les montagnes" (Вы мне хорошего генерала приготовили в Лабинцове? Нет, Государь, Лабинцов только молот, которым я пробиваю горы) — отвечал Граббе.

Все наши экспедиции на Кавказе в горы имели характер проникновения в недоступные места. Пока войска наши шли к ним, все было благополучно, но так как, заняв эти места, оставаться там почти никогда не было возможно, то за взятием с боя или даже без боя назначенного пункта, следовал неизбежно второй акт — это уход к себе домой. Вот здесь-то и начиналась действительная трудность: горцы наседали с ожесточением, спасение отряда лежало на аррьергарде и на его начальнике. Лабинцов на этом сделал всю свою репутацию. Хладнокровный и совершенно неустрашимый, он на своих плечах вынес не мало отрядов, направленных всею прежнею системою войны, до взятия Дарго включительно, в горные непроходимые трущобы, не исключая отряда а Граббе в м. Чечне в 1842 г. Старый кавказец без всякого образования, грубый по формам внешним, Лабинцов был один из героев Кавказа; войска его знали, вполне доверяли ему и шли с ним куда угодно, но он редко был распорядителем военных действий (Герой многих славных дел, памятный командир Кабардинского полка, Иван Михайлович Лабинцов был замечательный человек даже для Кавказа, особый мастер руководить отступлением арриергарда, был наравне с Фрейтагом, Козловским, Пассеком, особенно любим войсками, которые верили ему безгранично и беззаветно шли за ним куда угодно, приговаривая “старый чорт знает свое дело”. Иван Михайлович любил поворчать, когда было не по его приемам, и Воронцову доставалось немало в 1845 году. Б. Колюбакин).

Кн. Воронцов начинал новую систему покорения Кавказа, постепенного подступа к горам, прочного занятия нами всей плоскости, оттеснения неприятеля в горы и предложения ему поселиться на благодатных землях равнины, с условием жить мирно с нами. Постройка укрепления еще верст на 20 впереди тогдашней передовой линии по реке Сунже, на р. Фортенге, входила также в эту программу и была целью нашей экспедиции. Никого лучше Лабинцова не нужно было на то, чтобы построить Ачхоевское укрепление с наименьшими потерями в людях и деньгах. Лабинцов боя не искал, не вызывал на него неприятеля и принялся за работы. Но не так смотрел на дело Штаб отряда. Начальник Штаба был полковник Лев Львович Альбрандт, пылкий человек по характеру, храбрый, любивший войну для сильных ощущений: он наслаждался своим [183] положением, в первый раз распоряжаясь, диктуя часто двум вместе, отдавая приказание еще двум, разговаривая с пятым, —  все вместе, вызывая лазутчиков платя им даже свои деньги, так как Лабинцов на это не давал ничего, ибо не хотел заниматься неприятелем. Альбрандт не удовлетворялся простым обиходом постройки укрепления и очень желал столкновения с неприятелем. Обер-квартирмейстером был Иван Осипович Ходзко, засидевшийся в полковничьем чине на геодезических работах. Затем Генеральный Штаб был в большом числе: все, кто мог, выпросились из Тифлиса: полковник Румфорт, подполковник Броневский, капитан Мацнев, Свечин и я.

Работа кипела, укрепление возводилось, войска себе построили шалаши, ходили на рубку леса, на фуражировку, очищали на пушечный выстрел окружную местность. С рабочими назначались и офицеры Генеральная Штаба, которым делать было нечего. Вообще они скучали, и Альбрандт утешал их рассказами лазутчиков, что неприятель уже собирается и дела с ним будут непременно. Но горцы ограничивались тем, что по ночам подвозили свои орудия и стреляли издалека по лагерю, нападали иногда на фуражиров, появлялись сотни две-три конных смельчаков в долине и начиналась перестрелка с линейными казаками. Казаки ругались с горцами, обмениваясь с ними выстрелами. Иногда во время перестрелки испуганная дикая коза неслась между двумя сторонами, и казаки и горцы с гиком пускались за нею, затем разъезжались каждый в свою сторону и выстрелы и ругательства возобновлялись. Это были больше военные потехи; трава была по брюхо лошади, цветов гибель, запах великолепный и чувство тревоги давало приятную полировку крови. Совсем другое дело была неприятельская стрельба из орудий по лагерю, в особенности ночью; ядра со свистом падали между палатками, попадали в коновязи, лошади срывались, сваливали палатки. Ночная тревога и стрельба в секретах всегда создавали суматоху, пока не образумятся со сна и не выяснится, в чем дело. Альбрандт жаждал подкараулить орудия неприятеля и захватить их, если уже нельзя вызвать его самого на бой.

Однажды я назначен был с отрядом из пехоты и казаков с орудиями принять оказию, идущую из-за Сунжи с провиантом и строительными материалами. С рассветом выступили и верстах в 10 от лагеря, на маленькой реке Ассе, остановились подождать появления транспорта. Поставили орудия на островку горной речки, бегущей в кустах, выслали [184] вперед казаков и расположились завтракать. Отрядом командовал подполковник Ушаков. Наша первая встреча была с ним в 1841 г. на экзамене при вступлении в Академию. Он был Преображенским офицером, относился довольно слегка к экзамену; он уверял впрочем, что ему испортила все дело география, которую он, конечно, знал насколько прилично всякому порядочному человеку, и как оказалось, действительно показывал на карте течение Волги всеми пятью пальцами. Ушаков перешел на Кавказ, был уже в нескольких экспедициях, хороший офицер, беззаботный, забавный, подчас острый балагур. За завтраком его товарищ рассказывал анекдот о том: как раз ночью неприятель стал стрелять по лагерю, в то время, как Ушаков играл в карты с несколькими молодыми офицерами в землянке. Одно ядро, задев за крышу землянки, обсыпало землею играющих, и невольно молодые люди пригнулись под стол. Ушаков, не теряя хладнокровия, воспользовался этим движением и стер свои ремизы. Офицеры, очнувшись, с удивлением заметили, что целый столбец цифр исчез. Ушаков, отвергая такое исчезновение, настойчиво допрашивал молодежь, где же они были в это время, и смущал их за безотчетное движение испуга. Конечно, все это была только шутка, но Ушаков уверяла, что молодежь следует учить не кланяться ядрам.

Пока мы разговаривали, на левом нашем фланге, от гор, показалась кавалерия. Высокий холм на открытой долине за рекой внезапно покрылся ею. В середине развивался большой белый значек. Недоумение наше было велико; горцев от линейных казаков отличить нельзя на некотором расстоянии; полагая, что это горцы, так как в той стороне не могло быть наших, орудия приказали зарядить картечью. Ожидаемый транспорт еще не показывался, кавалерия не двигалась с холма. Недоумевая, с другой стороны, не командир ли это Сунженского полка, Слепцов, с казаками на охоте, наш небольшой отряд однако же приготовился встретить неприятеля и ожидал только его движения. Донские казаки, конвоировавшие транспорт, наконец показались, и кавалерия со значком, спустившись быстро с холма по направлению транспорта, дала нам несколько минут большой тревоги, но выстрел картечью не был однако сделан. Передовые люди этой кавалерии, во всю прыть доскакав до Донских казаков, поехали шагом рядом с ними в нашу сторону. Через несколько минуть вся толпа подъехала к нам со Слепцовым во главе. Вся эта [185] группа с белым шелковым знаменем, лихая, со своим лихим полковым командиром, грозою черкесов по своим наездам, была великолепна. Я не мог налюбоваться, видя линейных казаков в первый раз вблизи, в поле, в массе, их удалью во всем, в лице, в посадке, в одежде. Ушаков рассказал Слепцову наши недоумения и нашу решимость. Слепцов подарил ему козу за то, как он сказал, “что ни его не расстреляли, ни на войска сраму не наложили”. “А во всем”, прибавил он, “хладнокровная выдержка первое дело”.

В отряде жилось однообразно. Из Штаба кн. Воронцова остались в нем: гр. Фриц Гейден, Минквиц и Глебов. Общее настроение в это время выражал Глебов довольно верно: зимою, если можно — в Петербурге, если нельзя — в Тифлисе — повеселиться; летом на заработки, т.-е. в экспедицию, где непременно нужно получить или чин, или красть. У нас раз как-то сделали ночное движение в один из аулов, где, как уверяли Альбрандта лазутчики, находится сборище горцев и их орудия; все были в возбужденном состоянии. Темною ночью с кавалерией двигались тихо, неслышно переправились через какую-то реку, на рассвете достигли аула, в нем не было ни души, возвратились без выстрела и заработков на этот раз не оказалось никаких.

В отряде начальником кавалерии был кн. Владимир Голицын, толстый, грузный, остряк, в особенности по-французски. Когда-то, будучи флигель-адъютантом Александра Павловича, за какую-то дерзкую шалость в самом дворце, он был послан на Кавказ. Теперь он был начальником Кабарды, имел отличного повара, жил в калмыцкой кибитке с разными походными удобствами, которые очень любил, и которые для нас были недоступны. Страстный охотник играть в карты; про него рассказывали, что раз после обеда, когда он отдыхал, партия горцев показалась перед лагерем; натурально сейчас тревога и казаки линейные выскакали вперед на перестрелку. Адъютант Голицына, всегдашний его партнер в походе, вошел разбудить начальника кавалерии: “Ваше Сиятельство, партия”. Кн. Голицын, со сна, взглянув на него, спросил: “А кто же третий. Отыщите прежде третьего". Вообще это огромное туловище представляло очень оригинального начальника кавалерии.

Однако же, пока возводились на Фортенге Ачхоевские укрепления, приехал в Тифлис новый генерал-квартирмейстер Вольф, и застав штаб пустым, послал вызвать из отряда [186] младших: меня и Свечина. Горевание наше было не сильно, потому что надежд на дело было немного. Ясно было, что Лабинцов, как он неоднократно и высказывал, сделает все, чтобы с неприятелем не встретиться, а тешить свой штаб он был не намерен, даже сердился на Альбрандта за его вызов лазутчиков; не признавал никаких ученых достоинств за астрономом, как он называл Ходзко, и не нуждался в офицерах Генерального Штаба, жил в палатке и никого не принимал к себе.

III.

Ранним утром “молодые друзья”, как нас отечески называл Альбрандт, выехали мы со Свечиным из отряда, товарищи нас провожали до какого-то кургана, где выпили шампанского, и засим рысью погнали к Сунженской станице: с нами ехал Глебов, отпросившийся во Владикавказ погулять. В Сунженской станице мы нашли старого Варшавского товарища Гескета; он участвовал где-то в лихой схватке Сунженских казаков, был ранен и лечился. Обедали у Слепцова, который нас кормил какою-то отличною рыбой из Сунжи. Хозяин, небольшого роста брюнет, худой, быстрый в движениях, добрый, но вспыльчивый, имел уже прекрасную репутацию передового начальника и новую линию, новые станицы успел поднять уже до внушения серьезного страха горцам. Впоследствии он был славен и погиб рано в одной из беспрестанных своих экспедиций. Это был тип передового начальника, готового всегда, во всякое время дня и ночи сесть на коня и нестись на неприятеля со своим значком; казакам оставалось только по тревоге догонять его.

К сумеркам того же дня мы въезжали в улицы Владикавказа и, встретив Опочининых, остались у них провести вечер.

В Тифлис я приехал с необыкновенною головною болью, которая длилась долго и не позволяла никакого резкого движения. Поместился я на одной из больших улиц и через несколько дней принял у себя приехавшего на Кавказ Андрея Николаевича Муравьева (Известный писатель по церковным вопросам).

С ним вместе раз, сидя на балконе, мы заметили по ту сторону Куры на Авлабарте странное движение и войска; в подзорную трубу выяснилось, что дело состояло в исполнении смертного приговора. Я вспомнил о недавнем происшествии: [187] офицер Правиков убил своего полкового командира за личное оскорбление. В подзорную трубу мы следили за всеми ужасными минутами приготовлений к расстрелянию, и когда надели на осужденного белый колпак, Муравьев отдал мне трубу и стал читать отходную молитву. Я видел однако же, как в минуту ожидаемого выстрела белую фигуру отвели от столба: казнь была заменен другим наказанием. Вспоминаю, какой тяжелый камень свалился с сердца.

Затем мы переместились с Муравьевым в дом Прибыля на площади, против дома главнокомандующего, тут же жил и Вольф. Муравьев занялся описанием Грузии в церковном отношении и потом напечатал очень замечательную книгу. Встретив здесь прежнего своего знакомого Лелли, родом грека, теперь начальника дипломатической канцелярии, Муравьев стал учиться у него греческому языку, постоянно жаловался на его дурной обед, говоря, что лекарства стоят ему дороже уроков, если бы последние были не безвозмездны, и все-таки продолжал ходить обедать и после обеда брать уроки у Лелли. При его поездках по окрестностям я с любопытством ему сопутствовал и имел случай несколько ознакомиться с грузинскими церковными древностями. Монастырь Иоанна... особенно был замечателен. Переправившись через Куру в брод, мы долго пробирались по горной тропе, потом по руслу горного ручья, внизу под ногами в это время разразилась гроза и картина была великолепна. Добравшись с большим трудом до каких-то развалин, проводник наш пошел сначала посмотреть, нет ли медведей в них, так как это было их обыкновенное логовище. Со свечами мы вошли в очень маленькую церковь; древний алтарь из камня еще сохранился, можно было разобрать на нем высеченное рельефом грубое изображение Симеона Столпника.

В эту экскурсию я видел и другие монастыри с прекрасными выученными в камне узорами около окон и дверей и замечательную резную работу по дереву.

Меня послали выбрать на Сураме место штаб-квартиры для артиллерийской бригады. Великолепный Сурамский перевал вся дорога до Сурама по берегу реки с отвесными скалами красного цвета и их фантастическими очертаниями, которые в лунную ночь имели вид рыцарских замков, делали эту поездку чрезвычайно увлекательной. Через Сурам я попал в Имеретию. Из Кутаиса проехал далее, осмотрел несколько старинных полуразрушенных монастырей и церквей, начиная [188] с Гелатского. Узоры, высеченные в камне вокруг окон и дверей, необыкновенно красивы и указывают на состояние искусства, о котором теперь и помину нет в стране. Самая страна, красивый народ, их деревни, сады, леса, одежда, все чрезвычайно живописно, обилие фруктов, вина, гостеприимство, лошади с стриженной гривой (бача) и необыкновенная иноходь их, прекрасное время начинающейся осени, — все было ново и привлекательно в этом путешествии. Возвратясь в Тифлис, я сделал поездку в Кахетию, в Сигнах и Телав. Она совпала со сбором винограда и праздником в Алавердинском монастыре. Страна садов и винограда. Подъезжая к монастырю уже вечером, открывалось огромное зарево и слышались выстрелы. На обширной поляне стояли бесчисленные таборы съехавшихся грузин с их семействами; повсюду были костры: арбы с буйволами и ослы загромождали огромное пространство около собора; везде пеклось, варилось, елось и пилось в таких размерах, на какие способны только разгулявшиеся грузины Шашлыка съедалось неимоверное количество, кахетинского вина выпивались целые меха, тостов произносилось тьма и за тостами следовали выстрелы. Вся картина этой поляны была необыкновенно оригинальна, шум и гвалт стояли над ней, как туча, все кричало, хохотало, пело и стреляло, смешиваясь с несмолкаемою зурною и лезгинкою. Такова была ночь под праздник. На другой день с утра полная церковь женщин и разряженных в шелк и галуны мужчин у обедни. Приношения женщин оригинальны: они обвивают нитками самый храм снаружи кругом, кто насколько может, как паутиной.

Служба на грузинском языке и пение для непривычного уха тяжелы; давка и жара невообразимые. После обедни табор разъезжается, арбы укладываются и начинают свою несмолкаемую скрипню. Мужчины еще догуливают вчерашний день, догоняют верхом свои семейства. Мое возвращение в Тифлис было тоже верхом, прямою, короткою дорогой. Во время дня везде можно было остановиться, найти свежий чурек (грузинский хлеб) и за мелкую монету сторожу войти в любой сад, лечь под виноград и без помощи рук есть огромные, спелые грозди его досыта. Вечером, хотя и очень усталый, я был в Тифлисе.

Зима прошла в Тифлисе в городских удовольствиях с большим местным оттенком. Общество Тифлисское уже приняло складку, данную ему кн. Воронцовыми или “двором”, как называли неохотники до новых порядков. Князь с [189] раннего утра занимался, в то же время пил кофе, а его секретари: Щербинин, Николаи и адъютант Дундуков писали на разных столах его корреспонденцию. Потом, с 11 часов, прием всех на свете: от высших до последнего оборванца-горца; затем доклады, прогулка верхом и тишина до обеда, чтение английских и всяких журналов вслух разными лицами, в том числе княгинею и сыном, потом обед, всегда с приглашенными, а вечером — партия в ломбер. Был день в неделю, в который княгиня принимала утром все общество, и один вечер в неделю, когда Тифлисское общество танцовало у Воронцовых. В Тифлисе было несколько домов, которые вели свою жизнь по-петербургски. У Коцебу и его жены, рожд. гр. Мантейфель, очень высокой ростом, очень хорошей женщины, также иногда танцовали и иногда обедали при безукоризненной обстановке. Один из адъютантов Воронцова, кн. Константин Суворов, большой чудак, большой музыкант, одетый в военный мундир Николаем Павловичем, который не признавал возможным, чтобы внук великого фельдмаршала был статским и жена его, дочь государственная контролера Хитрово, воспитанная в доме, где много всегда принимали, продолжали традиции Петербургские и в Тифлисе. Начальник канцелярии главнокомандующего Сафонов, женатый на богатой Маразли (Одесский Маразли, известный по описанию Пушкиными Одессы —   “Корсар в отставке Марали". Сафонов женат был на сестре этого богача Маразли), тоже представлял дом, дававший обеды и балы. Хозяйка, умная брюнетка с выразительными глазами, делала и то и другое очень приветливо. Тифлисским губернатором был Сергей Николаевич Ермолов, один из многих племянников Алексея Петровича, старый генерал, с очень умною и энергичною женою, рожд. Герзинскою. Они принимали, делая это так же церемонно, как и скучно. Грузинки втягивались понемногу в европейское общество любезностью Воронцовых, и несколько семейств уже как будто к нему принадлежали, несмотря на грузинский костюм, который некоторый сохраняли еще на балах.

Семейство кн. Чавчавадзе принадлежало к обществу прежде всего по образованию самого отца генерала; старшая дочь его, Екатерина Александровна, была замужем за владетельным князем Давидом Дадиани, он был генерал и походил на белокурого, неуклюжего немецкого принца. Она были очень красивая с грузинским типом женщина, лет 30, всегда очень [190] элегантно одетая по-европейски. Другая дочь, вдова Грибоедова, Нина Александровна, не очень хороша собой, но очень привлекательная по характеру и обращению. Третья была еще маленькая, впоследствии вышла замуж за бар. Александра Николаи (Единственная дочь Александра Павловича Николаи, Марья Александровна, поныне здравствующая, замужем за князем Георгием Димитриевичем Шервашидзе, из рода владетелей Абхазии, ныне гофмейстер Высочайшего двора, состоит при вдовствующей Императрице Марии Феодоровне). Это семейство было более посещаемо, нежели оно само показывалось в свет. У него жили две сестры, княжны Грузинские, внучки последнего царя, обе красивые, воспитанные в институте. Одна вышла за сына, кн. Давида Чавчавадзе, другая за Элико Орбельяни. Обе, похищенный Шамилем из Цинондал, имения Чавчавадзе, известны своим пленом и энергичными чертами своего характера. Семейство княгини Марьи Ивановны Орбельяни: муж известный под названием “мужа Марьи Ивановны”, с калмыцким выражением лица, сама княгиня бой баба страшная; дочь хорошенькая, с глазами маленького буйволенка, впоследствии вышла замуж за Владимира Давыдова (Grammon), адъютанта кн. Барятинского (Князь Александр Иванович — впоследствии Наместник Кавказский фельдмаршал, пленивший Шамиля в Гунибе), а затем похищена последним и сделалась фельдмаршальшею. Потом кн. Мухранская, сестра кн. Дадиани, красивая грузинка с тонкими чертами, жена Ивана Мухранского; у другого брата его, адъютанта, жена Анна, побочная дочь какого-то царевича, проживавшего в Москве, воспитанная за границей, от природы очаровательная женщина, наследовавшая от матери-француженки все, чем увлекают, и увлекающихся было много. Она овдовев чуть-чуть не сделалась фельдмаршальшей и вышла за какого-то итальянского графа. Еще было несколько княгинь и княжен, понемногу привыкавших к белым лайковым перчаткам, к порядочной обуви и к дотоле неизвестной им опрятности. Рассказывали, что кн. Воронцов, желая показать что-нибудь кроме Грузии этим княгиням, устроил для них на особом пароходе поездку в Крым, где, в Алупке, их принимали по-царски, но на пароходе, говорят, они оставили следы своего пребывания, от которых на силу отмылись. Начальником путей сообщения был узкий и тонкий, в виде лезвия ножа, испанец генерал Эспехо, женатый на очень милой женщине (На Марии Васильевне (урожденной Крюковской), вышедшей, по его смерти, замуж за Михаила Петровича Колюбакина), он потом [191] вышел в отставку и поселился в Севилье. Начальник инженеров, полковник Ганзен, старый, порядочно безобразный, имел молодую, очень красивую жену и адъютантом при себе и при ней Константина Петровича Кауфмана (Впоследствии туркестанский генерал-губернатор). Начальником артиллерии был старый кавказец Козлянинов, небольшого роста, гостеприимный генерал. Был еще старик Реут, защитник крепости Шуши в Персидскую кампанию 1826 г., старик Ладинский, очень умный и хитрый правитель гражданской части. Около кн. Воронцовой ютился огромный толщины полковник Потоцкий, авантюрист из поляков, видавший на своем веку виды, в молодости бывший адъютантом у Боливара при основании республики в Южной Аферике; очень забавный, умный и образованный человек, не знавший, куда приклонить голову и таскавший свое грузное тело по экспедициям, чтобы как-нибудь выбраться в чины. Был майор Толстой из разжалованных, прошедший огонь и воду и медные трубы. К числу этих, состоящих при князе, принадлежат еще майор Шемиот, цветом лица эфиоп и с загадочным прошлым, управляющий образцовою фермой, где, как говорили, всего только и было осел и ослица малоазиатского происхождения, что однако же майору не препятствовало частенько являться с портфелем для личного доклада. Жив еще был старик, полный генерал кн. Эристов, когда-то серьезный воин при прежних главнокомандующих. Показывался частенько отважный генерал кн. Андроников, Иван Малхазыч. Состояло много грузин при князе, который очень старался их втянуть и дать участие в служебной карьере, принадлежавшей до того почти одним русским, что также последним не нравилось. Молодежь считала зиму в Тифлисе средством вздохнуть между двумя экспедициями; если не было приглашений, обедала или в клубе, или в трактире у знаменитого Крылова (С 1834 г. здесь был открыт первый в Тифлисе ресторан Матасси в сороковые годы перешедший к Крылову) на Эриванской площади, или у Дундукова, который жил с Сергеем Васильчиковым и держал хозяйство, имел повара и обстановку. Каждый обед был более или менее сборище и повод весело провести время; затем вечером где-нибудь танцы. На холостых пирушках Минквиц и Дундуков были неоцененны, анекдотов и смешных эпизодов было множество, свободы тоже было много. — Жизнь на Кавказе многим нравилась и там заживались подолгу, как, например, кн. Козловский, Глебов, [192] кн. Лобанов. — Ездили в Петербург на зиму или в Москву и опять возвращались делать экспедицию и понемногу втягивались в жизнь края, которая для молодежи имела чрезвычайную привлекательность. Между грузинами были также фавориты, как Элико Орбельяни, как Константин Дадиани, младший брат владетельного князя, отлично танцовавший лезгинку, белокурый юноша, Адиль Гирей из горцев. Но всех интереснее был все-таки сам старик кн. Воронцов. Перед сумерками его можно было всегда встретить верхом на большой буланой английской кобыле, в сопровождении одного линейного казака из ординарцев, в сюртуке, завязанного башлыком, с тростью, заканчивающейся серебряным крючком. Князь совершал свою ежедневную прогулку по городу и за город, вглядываясь ближе и ближе, как бы вдвинуть Кавказ в западные рамки.

За обедом Воронцов был так же прост, как и обед его. Сам он, после супа, ел мясо из него же с картофелем и огурцами, затем еще одно блюдо, пил херес, подчивая других крымским рислингом своих садов, затем его обед был кончен, и он начинал разговаривать. Его высокая, худая фигура, темного цвета, лицо без усов, короткие седые волосы и приветливая улыбка, все это было для нашего молодого воображения украшено его прошлым. В нем был и Краон и Георгий 2 ст. и Новороссийский край, им созданный и дворец Шехерезады на Крымском берегу, стоивший миллионы, и огромное богатство, и европейская известность, и все формы вельможи не наших времен. Княгиня около него была очень уже пожилая женщина, с крупными чертами лица, с польским акцентом, мало приветливая и еще менее симпатичная женщина. Сын его, Семен Воронцов, имел скорее качества матери, нежели отца; он держался своего замкнутого, очень небольшого кружка, был мало общителен и мало внимателен к старым кавказцам, а потому и мало любим вообще (В противоположность его очаровательной супруге Марии Васильевне, рожденной княжне Трубецкой, бывшей в первом замужестве за Столыпиным).

Недолюбливали старые кавказцы и новые порядки, вводимые Наместником, и понятно — прежде жилось спустя рукава. Делались ежегодные экспедиции, строились укрепления и штаб-квартиры, и частные начальники наживались от казенных денег. Кн. Воронцов несколько круто повернул и не все было удачно. Счастливая мысль доступности к себе всех жалоб родила ящик при въездных дверях в доме главнокомандующего [193] для опускания просьб, и ящик этот стал наполняться доносами. Необходимость обуздать полковых командиров в употреблении для своих выгод солдат выразилась в преследовании одного из них  — Копьева, может быть менее других виноватого, но для примера преследуемая с настойчивостью беспощадною. Постоянная стереотипная приветливость главного начальника возбудила недоверчивость к тому, что она действительно выражала при этом. Нужно также сказать, что окружающие князя, приехавшие с ним из Одессы, смотрели свысока на кавказских людей и мало помогали распространению его популярности в первые годы его управлений краем. Впоследствии много изменилось в пользу Воронцова (Многие почтенные кавказцы, к например Григорий Иванович Филипсон, ставили Воронцову в вину разведение на Кавказе чиновничества. Что же касается до казнокрадства, то едва ли оно ослабело при Воронцове, если не усилилось).

Сообщил П. Н. Исаков.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова. Кавказские воспоминания. (Период войны с горцами 1846 и 1848 годов) // Русская старина, № 2. 1917