ИНСАРСКИЙ В. А.

ЗАПИСКИ

III

(См. «Русскую Старину», январь 1907 г.).

Отъезд на Кавказ. — Прибытие в Ставрополь. — Съезд в Ставрополь тифлисских сановников для встречи великого князя. — Свидание с графом Евдокимовым и замечательвые его слова. — Торжественный въезд великого князя в Тифлие. — Въезд великой княгини. — Балы и праздники в их честь. — Мой отъезд в Петербург. — В почтовом мире. — Иван Матвеевич Толстой. — Бесполезность министерских советов. — Знаменитая податная комиссия. — Выстрел 4-го апреля. — Прибытие Барятинского в Петербург. — Толки о новом назначении его. — Несбыточность их. — Падение его фондов. — Комиссаров.

Вернемся, однако, назад. День 28-го января был днем нашего совокупного с Харитоновым отправления на Кавказ. В Москве мы сели в покойную дорожную карету, за которою должна была следовать перекладная с нашими вещами, под очередным надзором наших камердинеров. Я так много и подробно описывал свои путешествия, что на этот раз считаю за лучшее воздержаться от подробностей. Замечу только одну черту, свидетельствующую, как сильно благоговение в нашем народе к царскому Дому и к августейшим членам его.

Дело в том, что по тому пути, по которому мы ехали, было уже известно о предстоящем проезде великого князя Михаила Николаевича. Мудрено, впрочем, было и не знать этого, потому что громадные толпы крестьян исправляли дороги; чинили и строили [488] мосты. Если в самых столицах, на царских подъездах собираются толпы народа, для того только, чтобы взглянуть на кого-нибудь из императорской фамилии, то понятно, что в замосковских губерниях проезд великого князя Михаила Николаевича должен был составлять эпоху, величие которой отражалось и на нас с Харитоновым. В наших подорожных было прописано: «по высочайшему повелению, состоящему при его императорском высочестве великом князе Михаиле Николаевиче и т. п.». Одних этих громких и громадными буквами написанных слов было достаточно, чтобы распространить в народе относительно нас смутное, но тем не менее «глубокое высокопочитание». Народ, конечно, не мог понимать, что именно за люди мы с Харитоновым; но он видел и знал, что мы имеем какую-то связь, какие-то отношения с императорской фамилией, и потому уже единственно смотрел на нас с неким благоговением. И наше величие и народное благоговение особенно выражались в некоторых уездных городах, где мы останавливались обедать или чай пить. Пока мы занимались тем или другим, дрянная какая-нибудь гостиница, где мы пребывали, окружалась постепенно толпами народа, жаждущего взглянуть на наши не совсем презентабельные физиономии. Медленность и неповоротливость маленького и пузатенького Харитонова немало содействовали, так сказать, нашим «сценическим» успехам: Харитонов был типом «увальня». Он вечно опаздывал и вечно заставлял кого-нибудь дожидаться. Кажется, все уже кончено и все готово; но он непременно найдет предлог еще покопаться над чем-нибудь. С моим нетерпеливым характером, с моими скорыми приемами, я нередко вступал с ним в баталии по поводу его нестерпимой неповоротливости. Так, напр., лошади заложены, экипажи давно ждут у подъезда, обед кончен — казалось бы, только сесть, да ехать. Не тут-то было: Харитонов продолжает копаться и все неготов.

Весьма вероятно, что в огромных толпах, нас ожидавших, распространялось такое убеждение: «видно в самом деле важные господа, что так долго проклаждаются!» С этим вместе, конечно, растет желание непременно взглянуть «на этих важных господ». Наконец, мы предстаем пред этими многочисленными и нетерпеливыми взорами: я с чувством какого-то невольного стеснения, которое овладевает каждым смертным, когда он делается предметом общего внимания; пузатенький Харитонов, закутанный и перевязанный вдоль и поперек, — с чувством несомненного довольства. При нашем появлении народные толпы снимают шапки. Я стараюсь скорее юркнуть в карету. Харитонов, напротив, [489] благосклонно раскланивается с народом. Этого мало. Усевшись, наконец, в карету, он, обыкновенно, и оттуда посылает в оба окна приветствия окружавшим нас толпам. Один из наших камердинеров эффектно вскакивал на козлы, неистово восклицал: «пошел!», и мы эффектно уносились вдаль, предоставляя обитателям мирного городка толковать о нашем проезде и выводить, вероятно, следующие заключения: «маленький, пузастый, должно быть, главный, а черный состоит уже под ним!»

Торжественный комизм нашего величия особенно проявлялся при следовании нашем чрез мосты, подвергавшиеся, по случаю предстоящего проезда великого князя, починкам и переделкам. Толпы рабочих, при нашем приближении, приостанавливали свои работы и с почтением смотрели на экипажи, в которых заключались наши особы. Какой-нибудь старший из них, или сотский, сняв шапку, приближался к окну кареты и докладывал, что нам надо потрудиться выйти из кареты, потому что переезд чрез разобранный и чинившийся мост не совсем безопасен. Я быстро выходил из кареты и преблагополучно шагал по стропилам и балкам разобранного моста. Харитонов, напротив, прежде, чем выйти из кареты, расспрашивал, почему мост не готов, потом замечал, как это нехорошо, что он не готов, и выражал неудовольствие, что он должен беспокоиться, выходить из экипажа и идти пешком. Все эти предварительные нотации внушали к нему такое уважение со стороны мужиков, что, когда он, наконец, вываливался из кареты, они почтительно окружали его священную особу, брали его под руки и торжественно переводили чрез опасные места. Давно перейдя на другую сторону моста, я оборачивался назад и с умилением видел, как толстенький Харитонов, окруженный большою толпою с непокрытыми головами, тихо и важно переваливался, продолжая милостиво разговаривать с мужиками. Карета наша, между тем, переводилась, также в сопровождении большой толпы, каким-нибудь окольным путем и на другой стороне переправы выезжала на большую дорогу. Мы снова помещались в ней, и мой Харитонов снова посылал в обе стороны стоявшему кругом кареты народу величавые свои приветствия...

Без всяких особенных приключений, покойно, весело и, главное, весьма быстро, мы приехали в Ставрополь, где, заранее сделанными еще из Петербурга распоряжениями, приготовлены уже были для нас особые помещения. Собственно для меня приготовлено было, можно сказать, великолепное помещение в доме бывшего откупщика или управлявшего откупом, Смирнова или Кузмина, хорошо уже не помню, с отменою откупной системы все-таки [490] сделавшегося главным и сильнейшим из местных винных торговцев. Дом этот был двухэтажный. Хозяин на это время как-то уместился в нижнем этаже, а верхний этаж, заключавший в себе парадные комнаты, предоставлен был в полное мне распоряжение. Этого мало. Сам хозяин, со всеми его средствами, довольно обширными, как у всех откупщиков, очутился тоже в моем распоряжении. Я не могу достаточно выразить, до какой степени был добр, внимателен и предупредителен в отношении ко мне этот радушный и хлебосольный хозяин. Буквально в течение целого дня он, казалось, только тем и занимался, чтобы угадывать и предупреждать мои желания. Обеды и ужины, которыми он меня угощал, были истинно великолепны, и я был настолько бессовестен, что не только поедал их без всякой церемонии, но еще приглашал к себе многочисленную публику на обеды и вечера, особенно, когда, по случаю моего заболевшего горла, я вынужден был сидеть дома. В моем же распоряжении состоял его прекрасный экипаж с прекрасными лошадьми. Одним словом, по милости этого доброго человека, я окружен был величайшим комфортом и считаю долгом заявить здесь ему мою искреннюю признательность.

По общему плану, высланному великим князем на Кавказ, тифлисские власти должны были также сосредоточиться в Ставрополе, для встречи его высочества. На этом основании власти эти приехали туда частью до нас, а частью вслед за нами. Таким образом, Ставрополь принял в это время весьма оживленный вид. Губернатор, хромой Пащенко, о котором я говорил выше, метался во все стороны. Когда я вынужден был сидеть дома, он ежедневно просиживал у меня по нескольку часов. Такую приязнь я не имею никакой претензии относить к взаимной нашей симпатии. Скорее эта усиленная приязнь с его стороны происходила от общих толков и недоумений по вопросу: «зачем я приехал на Кавказ? что я буду делать там? какое назначение мне дадут?». Хотя переход мой в петербургскую службу не составлял уже никакой тайны, тем не менее, на него как-то не обращали внимания, и большинство думало, что я все-таки буду служит и действовать на Кавказе. Именно вопрос о том: в каком виде, в каком назначении я буду служит и действовать, занимал многих. Туземная изобретательность давала мне различные должности и положения. Большинство готово было пари держать, что я буду начальником главного управления, тем более, что предназначение в эту должность барона Николаи покрыто было еще в то время значительным туманом. Мои разуверения, что я скоро опять уеду, плохо действовали, и [491] понятно, что и Пащенко, находясь под влиянием этих толков и предположений, считал неизлишним особенно лебезить предо мною и, по выражению князя, «выкидывать курбеты».

Как бы то ни было, когда Ставрополь наполнился тифлисцами, по обычаю кавказскому начались обеды, вечера и разнородные пиры, в ожидании приезда великого князя. Все, что прибывало в Ставрополь, считало долгом отдать, прежде всего, визит графу Евдокимову, как хозяину края. То же, разумеется, сделано было и нами с Харитоновым, и именно при этом посещении Евдокимов весьма самоуверенно и бесцеремонно говорил об интригах старшего князя Мирского, стремящегося занять его место, и так эффектно заключал свои воззрения по этой части следующими замечательными словами: «я скажу великому князю: ваше высочество! если вы находите меня негодным и неспособным — прогоните меня. Я пойду без ропота. Но сам я не пойду и никого на свое место не пущу. Не время мне теперь уходить. Дайте мне прежде кончить мне дело!» В словах этих видна была полнейшая уверенность Евдокимова, что его не решатся и пальцем тронуть до покорения западного Кавказа, для чего все нити и средства сосредоточены уже были в его опытных руках.

Надо заметить, что, вопреки бабьим привычкам моего приятеля Харитонова, я терпеть не могу кутаться. На всевозможные кашне и другие вспомогательные средства я смотрел всегда с глубоким отвращением. Я всегда думал, что эти вещи скорее содействуют простуде, чем предохраняют от нее. Тем не менее, отправляясь из Петербурга среди зимы, я не мог, для успокоения моей жены, не уступить ее усиленным настояниям и не обернуть своей шеи кашне, нарочно ею приобретенным. Удовлетворив ее заботливым желаниям, мне следовало бы, на второй же версте от Петербурга, освободиться от этой штуки; но, к сожалению, мне показалось, что моя фигура значительно выигрывает, украшенная этим эффектным шарфом. Это пагубное заблуждение было причиною, что я ехал в кашне не только до Москвы, но и далее из Москвы. На какой-то станции я, однако, потерял эту красивую штуку и вслед затем почувствовал, что с моим горлом что-то не благополучно. По ночам я начал сильно кашлять, а в течение дня хрипеть и сипеть. В этом положении я приехал и в Ставрополь. Потеряв всякое доверие к медицине, я перестал уже обращаться к ней, какие бы недуги ни появлялись в моем организме, и предоставлял им действовать по силе законов натуры, а никак не по влиянию ничего не понимающих докторов. Поэтому я не только не обращал никакого внимания на дурное состояние моего горла, [492] но напротив усиленно раздражал его громадными приемами холодного шампанского, разливавшегося на ставропольских пиршествах. Дело шло все хуже, и я, наконец, совершенно потерял голос. Знакомые и товарищи уговаривали меня посидеть дома и принять какия-нибудь меры. Кто-то из них упомянул мимоходом о горловой чахотке. В то же время добрый хозяин мой, как будто здоровье мне возложено было на его ответственност, неотступно убеждал меня переговорить с его домашним доктором, лучшим из ставропольских докторов. Доктора я принял и получил от него самый решительный совет сидеть дома, с замечанием, что иначе, дескать, будет плохо. Я не без основания полагал, что если доктора бессильны для того, чтобы поправить плохое дело, то настолькото они все-таки смыслят, чтобы разобрать, в какую сторону смотрит и направляется то или другое болезненное явление. Впрочем, я мало обращал внимания и на последствия своей болезни, и на советы доктора; мне хотелось собственно оиравиться и начать почеловечески говорить до приезда великого князя, тем более, что его высочество, как он говорил в Петербурге, быть может, найдет нужным взять меня с собою при обозрении западного Кавказа.

Под влиянием этих желаний и ожиданий я и засел дома и тут-то, как и выше замечено, начал почти ежедневно приглашать к себе многочисленную публику. Дело, однако, нисколько не улучшалось. Время приезда великого князя сближалось, а я продолжал, по-прежнему, в продолжение ночи, беспрерывно кашлять, а в течение дня оставаться совершенно безгласным. С величайшим сожалением я видел, что я должен буду лишиться участия как в самой встрече великого князя, так и в последующих затем торжествах и праздниках.

Надо заметить, что дом, в котором я жил, стоял на какой-то необъятной площади, разделявшей город на две половины. Окна мои выходили прямо на эту площадь, и я мог обозревать все ее неизмеримое пространство. Ставропольцы говорили, что во время зимних вьюг, через эту площадь, особенно ночью, не решаются переезжать, ибо были примеры весьма неприятных и опасных, в подобных случаях, плутаний по этой площади в течение целой ночи. Вместе с тем я мог видеть и окраины, или, лучше сказать, концы, тех улиц, который выходили на эту площадь. Большое, каменное, одноэтажное здание, в котором обыкновенно помещался граф Евдокимов и в котором, на этот раз, приготовлено было помещение для великого князя, боком выходило на площадь, а главным фасадом в какую-то улицу, от нее идущую. Великому [493] князю, как и каждому приезжающему в Ставрополь с московской стороны, предстояло прорезать эту громадную площадь с одного конца на другой. Таким образом, я мог видеть из своих окон отличнейшим образом торжественный въезд великого князя в Ставрополь. Отказавшись уже от всякой возможности принять какое-либо личное участие в встрече его высочества, я должен был, невольным образом, обратиться в простого зрителя этого замечательная для Кавказа события.

Помню хорошо, что день въезда великого князя был несказанно отвратительнейший. С самого утра поднялась сильнейшая вьюга, которая уничтожила все предварительный расчистки, почти ежедневно производимые, и буквально занесла грудами снега невысокий дом, назначенный для приема великого князя, несмотря, однако же, на то, большие народные толпы, пешие и конные, с раннего утра двинулись навстречу нового наместника. Все местные власти должны были в назначенный час собраться в приемных комнатах дома, и я видел, как различные генералы и офицеры съезжались туда в разнокалиберных экипажах, видел потому, что подъезд был со двора, а въезд во двор был именно с той стороны, которая выходила на площадь. Наконец, через площадь стали проноситься тройки курьеров и адъютантов, высланных вперед Евдокимовым, для наблюдения за движением великого князя; потом появилась громадная петербургской, да еще придворной, конструкции коляска великого князи, запряженная восемью, чуть ли не десятью лошадьми, с несколькими форейторами и окруженная многочисленным конвоем. За этою коляскою неслось множество других экипажей с адъютантами и другими лицами, составлявшими свиту великого князя. Все это пролетело мимо дома Евдокимова прямо в собор, где его высочество, установленным на подобные случаи порядком, встречен был духовенством, совершившим обычное благодарственное молебствие. Из собора великий князь скоро прибыл в назначенный для него дом, где и совершилось представление ему всех чинов, заблаговременно там собранных. На моих глазах чины эти, после приема, стали расползаться на своих подводах в разные стороны. Многие из этих чинов заехали ко мне, рассказывали подробности приема, а в заключение объявили, что в этот же день у великого князя парадный обед.

Много раз слышал я, что придворная сфера имеет свойство заражать всех, заглянувших в нее, какою-то болезнию «притяжения». Человека, побывавшего в этой сфере, начинает уже неудержимо тянуть туда. Человек, не получивший туда приглашения, тогда как, по его рассчетам, он должен быть приглашен, [494] начинает болеть, в особенности испытывая желчные припадки... Мимоходом я замечал подобные явления в Тифлисе, где князь Барятинский умел создать придворную жизнь со всеми ее прелестями, интересами и волнениями; но в отношении к двору князя я был в таким исключительном положении, что мне никогда не приходилось страдать от недостатка приглашений; напротив, я не один раз отказывался, в своей простонародной, так сказать, наивности от этих приглашений, которыми лично удостаивал меня сам князь. Что касается до большой и высшей придворной сферы, то ни по рождению, ни по значению своему, я никогда не принадлежал к ней и, следовательно, не мог заразиться болезненно-честолюбивыми недугами, которые в ней носились и из нее истекали. Между тем, в тот момент, о котором рассказываю, я не мог не чувствовать какого-то недовольства. Мне было положительно досадно, что все представляются великому князю, будут обедать сегодня же с его высочеством и участвовать в дальнейших торжествах, а я один должен быть лишен этого почетного участия, смотреть издали на съезды и разъезды приглашенных к обеду и из десятых рук, так сказать, узнавать, что там происходило, выслушивать различные подробности, всегда так интересные для отсутствующего. В эти минуты, казалось, я дорого бы дал, чтобы иметь возможность облечься в парадную форму, подкатить на прекрасных лошадях моего доброго хозяина к подъезду великого князя и с обычным шиком явиться среди толпы «чающих движения воды». Но делать было нечего. Если мне положение не было блистательно, когда я должен был смотреть из своих окон на новый съезд различных господ к обеду великого князя, то мне приходила в голову та успокоительная мысль, что оно едва-ли было бы блистательнее, если б я находился среди этой толпы совершенно без всякого голоса.

Когда обед кончился и приглашенные вновь расползлись в разный стороны, личности петербургской свиты, прибывшей с великим князем: граф Левашов, Грот, Философов, Пиленко постепенно посетили меня. Все они передали мне, что великий князь много раз спрашивал и расспрашивал обо мне, сильно интересуется моим положением и поручил домашнему своему доктору Либау, привезенному из Петербурга, осмотреть меня и вылечить. Действительно, в тот же вечер Либау был у меня и так сурово взглянул на мне положение, что не только отверг все просьбы мои о дозволении выезжать, но решительно повелел оставаться в комнате до возвращения голоса. Снабдив меня различными рецептами, Либау многозначительно прибавил: «тут, батюшка, шутить нечего». Таким [495] образом, последние надежды мои примкнуть к ставропольским торжествам лопнули, и мне оставалось слушать различные рассказы о них от моих благосклонных посетителей, радушно наполнявших мои комнаты с утра до поздней ночи. Этих рассказов я повторять не буду. Достаточно сказать, что Ставрополь, понятным образом, из кожи лез, чтобы отличиться перед новым наместником и делал все, чтобы встреча великого князя, которая выпала на долю сему граду, была сколь можно блистательна.

Наконец, наступил день отъезда его высочества для обозрения Западного Кавказа. Погода была все-таки отвратительна. О путях сообщения в этой стране нетрудно составить понятие. Все это, в совокупности, т. е. и погода, и дорога, произвели то, что великому князю, как потом говорили, доводилось, в продолжение этого путешествия, не только ехать в простых санях, на перекладных, но иногда шествовать пешком по нескольку верст. Впрочем, все эти неудобства и лишения, как тоже известно из рассказов, великий князь переносил не только без малейших претензий, но молодецки, истинно на военную ногу. Скука моего положения после отъезда великого князя и его свиты в одну сторону, а тифлисцев — обратно в Тифлис, увеличилась в несказанной степени, тем более, что и в моем положении не оказывалось никаких решительно улучшений. Тот же беспрерывный кашель ночью и та же безголосица днем! Казалось, что я если целое столетие просижу в своей комнате — все то же будет. Я потерял, наконец, терпение и отправился в Тифлис.

Само сабою разумеется, что с отъездом моим из Петербурга снова загорелась между мною и моей женой оживленная переписка. Приведу здесь несколько отрывков из моих ставропольских писем...

9-го февраля 1863 г. «Я в Ставрополе. Путь наш совершился весьма быстро, счастливо и покойно. Везли нас почти везде по 18 верст в час. Дорога была весьма удовлетворительна. Несмотря на беспримерную трусость и вялость моего дряблого спутника на ежедневные ночлеги, значительные остановки в Воронеже и Новочеркасск, мы все-таки приехали в Ставрополь на девятый день, а именно в четверг утром, 7-го февраля. Мне отвели великолепное помещение. Харитонов поместился у знакомаго. Пащенко и все другие власти усердно за нами ухаживают. Ставрополь находится в тревожном состоянии, связанном с беспрерывными ожиданиями. После нашего приезда, сегодня, т. е. в субботу, имеет произойти встреча князя Орбелиани и Крузенштерна, ожидаемых из Тифлиса. Завтра ожидают прибытия нового архиерея. Затем во [496] вторник имеет произойти прибытие великого князя. По предварительным соображениям его высочество пробудет здесь дня два и затем отправится в отряды, ведущие войну, и дней 20 посвятит на их обозрение. С приездом его решится вопрос: отправит ли он меня прямо в Тифлис или возьмет с собою на передовые линии, чего, по правде сказать, мне не очень бы хотелось…»

11-го февраля. «Приехали сюда князь Орбелиани с Крузенштерном, Карцовым и другими чинами. В кавказских властях я нашел те же далеко незнаменитые личности, которые и тебе известны. Особенного нового и замечательного в тифлисской жизни и тамошних делах ничего нет, да это тебя и вообще не интересует. Интересного для тебя разве то только, что Харитонов, как и следовало ожидать, перепутав свои дела и сначала отказавшись от финансового департамента, потом не умел ничего устроить для себя в Петербурге и, вследствие того, снова сунувшись в кавказские финансы, остается по всем признакам между небом и землею или, как ныне говорит, без почвы, потому что Крузенштерн не находит никакого удовольствия входить снова в служебные отношения с Харитоновым, так что господин этот, после личных и продолжительных сношений с фельдмаршалом и великим князем, после дружеских конференций (как он уверяет) с различными министрами, намеревается просить того же Крузенштерна помочь ему пристроиться как-нибудь в Петербурге. Добрый, но наипустейший из смертных! Здесь ежедневно званые обеды; даже и сегодня, т. е. в чистый понедельник, большой обед у генерала Ольшевского, так что первая великопостная неделя обещает быть не неделею поста и молитвы, а неделею празднеств, потому что для великого князя, который должен приехать завтра или после завтра, готовятся тоже обеды и иллюминации...»

14-го февраля. «Сию минуту приехал великий князь...»

21-го февраля. «Шумная неделя в Ставрополе кончилась. Вчера великий князь уехал в Кубанскую область, т. е. в те места, где расположены войска, ведущие войну... К великому моему счастью, его высочеству, в этом вояже, не понадобился гражданский чиновник, вследствие чего твой благоверный избегает, с суетою и беспокойствами быстрых переездов, и опасений на счет черноморских лихорадок и других болезней, которыми этот угол наделяет проезжающих. Нечего и говорить, что пребывание здесь великого князя сопровождалось различными торжествами, обедами и иллюминациями... Интересно то, что он произвел здесь самое прекрасное впечатление, которое отодвигает еще более и без того довольно слабые воспоминания о князе Барятинском... Грустное свойство в [497] природе человеческой — забывать тотчас все в увлечении настоящей минутой... Отсюда безутешные вдовы, заводящие себе утешителей; примерные жены, изменяющие своим мужьям во время их отсутствия; друзья и приятели, повертывающие свою дружбу туда, где выгоднее... Я пристально следил за тем, что говорят и чувствуют по поводу удаления князя. Решительно ничего не говорят и не чувствуют, как будто его наместничество относилось к прошедшему столетию... После отъезда великого князя начали разъезжаться и все другие, сюда съехавшиеся... Так как в Тифлисе меня никто не ждет, то я думаю остаться здесь еще несколько дней. Помещен я здесь отлично у здешнего откупщика и «катаюсь, как сыр в масле». У меня великолепные обеды, ужины, прекрасный экипаж. Все здешние власти наилюбезно за мной ухаживают, как будто я не только не ушел с кавказского поприща, но приобрел еще большую силу. Отъезд мой отсюда я задерживаю еще с тою целью, чтобы разделаться со скучным и надоевшим до смерти кашлем... Климат! Что такое климат? Трудно передать тебе, какое поразительное действие он на меня имеет! Ставрополь — не Тифлис еще, а я уже чувствую себя совершенно другим человеком! Как будто, кто взял, да руками снял с меня то мертвящее, подавляющее состояние, какое я испытываю всегда в Петербурге и Москве даже! Вещь — просто удивительная! Петербурга я боюсь, как места, где меня ждут болезни и смерть! Я там не живу, а решительно страдаю, не имея ни минуты здорового состояния. Об этом стоит подумать, да и тебе не мешает, если ты, действительно, любишь, мужа... Я не очень трепещу, как ты знаешь, разлуки с миром; но глупо идти к ней подлой дорогой, когда можно приблизиться лучшим путем... Китер (доктор) относит, вместе с тобой, мои болезни к вину и редким кутежам. Здекауер (доктор) несравненно умнее и выше, говоря, что мне не нужны никакие лекарства и наставления, когда выеду из Петербурга. Когда, по возвращении туда, о чем без содрогания не могу и подумать, я снова начну испытывать старое, то, конечно, нисколько не буду требовать, чтобы ты рассталась с ним; но сам плюну от души на него и никогда туда не загляну. Дураком надо быть, чтобы лезть туда, где очевидно вредно...»

25-го февраля. «Завтра, т. е. 26-го февраля, во вторник, я располагаю выехать из Ставрополя в Тифлис... Здесь за все это время ничего достопримечательного не происходило, если не считать таковым прибытия сюда из Новгорода нового архиерея Феофилакта, которого и я видел вчера за обедней. Нельзя сказать, чтобы я скучно проводил здесь время, не говоря, разумеется, о разлуке с [498] семьей, при которой никакие развлечения не могут иметь и сотой доли своей силы. За всем тем, меня здесь, кажется, любят и почти ежедневно или у меня собираются, или к себе приглашают. Дни стоять здесь великолепные, истинно весенние; но как на всяком месте владычествия Его есть непременно, вместе со своими приятностями, и свои гадости, так точно и здесь из десяти человек пять, наверно, кашляют и жалуются, что горло болит. Эта мода немножко и меня зацепила…»

* * *

Теперь мне предстоять описать последний период моего пребывания в Тифлисе, и я истинно затрудняюсь, как исполнить эту задачу. Период этот исполнен был величайших торжеств, вызванных прибытием великого князя, потом прибытием великой княгини и потом прибытием государя наследника. А я не знаю ничего труднее, как именно изображать события этого рода. Есть вещи и обстоятельства, которые поражают вас, когда вы сами их видите, и которые становятся не только не интересными, но даже скучноватыми, когда представляются вам в описании. Перо, в сто раз искуснее моего, все-таки не передаст вам действительности того, что надо самому видеть. Из наших великороссийских литераторов немногие владеют талантом придавать своим описаниям, так сказать, «живую образность». Кто не помнить, напр., описания Петергофского гулянья, сделанного Марлинским в каком-то из своих произведений? В литературном отношении оно, быть может, великолепно, но кто же будет утверждать, что прочитать это описание, или самому видеть этот волшебный праздник — одно и то же?

В предыдущих частях моих записок было много уже попыток в этом роде, и я первый признаю их далеко неудачными. Другие попытки, разумеется, не будут успешнее. Кроме того, многие и наиболее существенные черты из этого периода приведены уже выше по связи их с делами и обстоятельствами, о которых заходила речь. Таким образом, мне кажется лучшим, если я, и в настоящем случае, ограничусь простыми выдержками из тогдашней моей частной переписки. Если эти отрывки и не будут представлять происходившие события в пространном и цветистом виде, зато они будут отличаться большею истиною и искренностью, а именно эти свойства для моих рассказов гораздо нужнее, чем всякие литературные красоты. Пойдем же с Богом по этому пути. Само собою разумеется, что здесь будут приведены только извлечения из моих писем, которые я писал жене. О письмах же [499] жены ко мне, дорогих моему сердцу, но нисколько не интересных посторонним взорам, не может быть и речи. Я даже считаю нужным заметить здесь, что если некоторые из ее писем приведены выше, то потому единственно, что они имели соотношение к князю Барятинскому и моей политической, так сказать, судьбе.

18-го марта. «Третьего дня, т. е. 16-го марта, совершился въезд великого князя в Тифлис. Торжество было несказанное! Едва-ли на земном шаре есть другая местность, более удобная для подобных торжеств, другой народ, более восприимчивый к подобным событиям! Церемовниал встречи начался от Мцхета, и на всем протяжении оттуда беспрерывно примыкали к шествию толпы различных родов и наименований, так что в Тифлисе собственно массы народа до того сгустились, что великий князь (верхом на коне) едва, едва мог двигаться. Исчислить все подробности трудно, да это для тебя, по твоей известной любви к здешним местам, и не было бы особенно интересно и приятно. Надо сказать только, что рев народа, звон колоколов, пушечная пальба, визг зурны, прекрасная погода, разнообразные украшения домов и улиц, — все это в совокупности не могло не сделать этих минуть дорогими для сердца великого князя. В эти минуты я не мог не вспомнить князя Александра Ивановича и не сравнить его одинокого положения с царскими почестями, которые его здесь ожидали. Об нем здесь говорят и мало, и большею частью недружелюбно, что весьма естественно, с одной стороны, по несчастному лицемерию, побуждавшему его, ни к селу, ни к городу, осыпать всех блистательными обещаниями, нисколько не думая об их исполнении, а с другой — по отсутствию сердца, которым единственно и исключительно можно привязывать к себе сердца других. С боку поглядеть, да и все так думают, что я уж, напр., был самый первый любимец князя, а ты знаешь, как неприятно вспоминать о тех моментах, когда приходилось попробовать эту любовь... Я думаю, что великий князь приобретет здесь больше прочной любви потому, что он проще, симпатичнее и бесхитростнее. Сегодня я обедаю у него в числе 150 человек. Чрез две недели, т. е. на святой, он едет навстречу великой княгине. Лето они будут проводить на Белом Ключе; впрочем, это еще не решено окончательно, и великий князь еще поедет туда предварительно осматривать местность и помещение... В так называемом дворце даются ежедневно оффициальные обеды, на которых почти постоянно и я присутствую. Великий князь лично приобретает здесь большое сочувствие, хотя в новых порядках, от неопытности и незнания местных обычаев, происходят промахи, задевающие самолюбие некоторых и вообще [500] производящие различные толки. На другой день праздника он отправляется обозревать Кутаисскую страну, а вместе е тем ветречать великую княгиню. Если ты не знаешь, моя милая, весьма важного секрета в нашей жизни, так я тебе его открою. Счастье наше в разнообразии! «Хорошо там, где нас нет!» Давно ли я появился в Тифлисе, а уж, кажется, он начинает немного надоедать мне. Опять-таки всегда и во всем нервые впечатления только хороши, а потом, как только они пройдут, скука однообразия тотчас начинает подкрадываться. Нет сомнения, что долго я здесь не останусь, хотя общее вннмание окружает меня повсюду и, казалось бы, что все хорошо...»

1-го апреля… «Здесь, после шума встреч, замечательного мало. На страстной я, разумеется, говел. В день причастия завтракал у великого князя, который все также добр, мил и симпатичен. Сильно хлопочет о супруге и завтра едет чрез Кутаис навстречу ей. Светлый праздник встречен здесь с обычными церемониями. Весь генералитет, как и всегда, был в соборе и там христосовался с великим князем. В 12 часов дня во дворце был парадный завтрак, на который были приглашены и дамы — жены генералов...»

15-го апреля. «Тифлис страшно волнуется в ожидании прибытия великой княгини, назначенного завтра. Улицы снова приняли праздничный вид, и повсюду идут страшные приготовления. Барыни — особенно в хлопотах и погружены в вопрос о закрытых и открытых лифах. Есть сведения, что по пути от Поти великая княгиня не выказала особенного восхищения, а, напротив, сохраняла довольно печальный вид. Дворцовая челядь убеждена, что здесь ей не понравится, и хотя на убранство здешнего дворца тратятся большие суммы, — но дрянь останется дрянью, и как ни стараются заменить паркет пестрою клеенкой — толк едва-ли выйдет...»

22-го апреля... «Въезд великой княгини совершился почти с тою же обстановкою, как въезд великого князя; только погода была все это время наимерзейшая: холод, дождь, грязь... На другой или третий день был большой обед, пред которым совершен обряд целования руки... Потом началось постепенное, известными группами, приглашение к обедам здешних дам. Затем особенно нового и занимательного ничего нет, и мне становится здес значительно скучно...»

29-го апреля... «Я думаю, что если война будет (по польскому вопросу), то она не будет одною из тех правительственных войн, где народ мало или вовсе не сочувствует, а напротив — произведет взрыв народный, который увлечет само правительство. [501] При таким настроении мы с Анатолием (наш старший сын) пойдем «на сражение», а ты пойдешь в сиделки... Но дай Бог, чтобы все устроилось тихо и мирно, и наш добрый государь не был отвлечен от внутреннего устроения России... Что сказать о Тифлисе? Особенно хорошего ничего нет. Великий князь дышит молодостью, добротою и стремлением к добру. Но для Тифлиса, этого гнезда интриг, он слишком хорош и нежен... «Змей-горыныч», в лице князя Барятинского, сюда шел более кстати, потому что сам был олицетворенная хитрость... Великая княгиня здесь понравилась; но понравилась ли ей Грузия — это еще неизвестно; по крайней мере, при мне за обедом, когда кто-то сказал, что это рай (paradis), она прибавила «свиней» (cochons). Когда великий князь взглянул на нее значительно, она сказала, что это напечатано в какой-то французской книге. Что касается до князя Барятинского и его «памятников» управления, то в этом отношении ты оказалась чистейшим мудрецом... В новой сфере управления не замечается уважения к его системам и памятникам, а некоторые из свиты просто и открыто его поругивают... Так-то всему свое время: то, что было великим вчера, — сегодня ничто. Мы, с своей стороны, должны Бога благодарить, что вовремя выкрутились и можем спокойно и независимо взирать на суету человеческих деяний...»

2-го мая. «Вчера был во дворце парадный обед, по случаю приезда турецкого посланника. У великого князя маленькая дочь заболела. Вот будет беда, если кто-нибудь из детей... Климат начинает себя показывать, и жары наступили чувствительный. Великий князь смотрит бодро и весело; все остальное весьма туго привыкает к прелестям здешней жизни»...

7-го мая. «Тифлисский климат начинает показывать свои красоты: жары наступили очень и очень чувствительные. Великая княгиня требует немедленного переезда на Белый Ключ, хотя там далеко еще не все готово для ее принятия. Переезд этот задерживается единственно в ожидании громадного бала, затеянного здешним дворянством с большою энергиею, но с весьма скудными, по обычаю, средствами. Приготовления, задуманные весьма широким образом, идут довольно медленно, вследствие беспрерывных остановок по части денежной... Бал будет в Муштанде (загородный сад), где для этого строятся несколько зал и павильонов... Великий князь относительно моего возвращения решительно ничего не говорит. С переездом его на Белый Ключ, я думаю попроситься съездить в Пятигорск и серьезно полечиться. На днях Новосельский приехал сюда. Смотрит маз — м...»

Великий князь, отправляясь на Белый Ключ, сам объявил [502] всем, состоящим при нем, что каждый может проводить лето, как найдет приятнее и ехать туда, куда угодно. Единственною нашею обязанностью было оставить в Тифлисе наши адреса, так чтобы великий князь, в случае какой-либо надобности, мог мгновенно вытребовать каждого из нас. Я устремился в Пятигорск, частью ради удовольствия, а частью и ради пользы. Со стороны удовольствий я рассчитывал, что меня уже там все знают; вместе с тем, мне было известно, как там весело, особенно с переездом в Кисловодску проводят время. По части пользы, не говоря уже о расстройстве печени и постоянно усиливающихся желчных припадках, я должен был искать какого-нибудь спасения от ревматизма в левой руке, неведомо каким образом приобретенного мною в Тифлисе и причинявшего мне невыносимые страдания.

30-го мая. «В Пятигорске я должен рассмотреть на месте землю, предназначенную мне к отводу, собрать сведения, как с нею лучше распорядиться, и затем в Тифлисе окончательно поправить это дело, дело, тоже очень серьезное...

По возвращении в Тифлис, я столкнулся там с новыми торжествами по поводу прибытия туда покойного государя наследника, приехавшего крестить новорожденного в семье великого князя Михаила Николаевича. Описывать этих торжеств тоже не буду в том внимании, что это описание было бы, более или менее, повторением подобных описаний, прежде уже сделанных.

Вопрос о моем возвращении разрешается уже самым делом. Без сомнения, я был бы уже на пути, если бы приезд наследника и поглощение этим событием всех здешних властей не помешали значительно моим стремлениям. Тотчас по моем сюда возвращении Крузенштерн имел случай доложить великому князю о моем желании возвратиться, на что и получено согласие его высочества, но вслед затем начались встречи, церемонии и различные штуки по случаю приезда наследника, так что я не имею решительно ни случая, ни возможности откланяться великому князю, и для этой процедуры пришлось ехать на Белый Ключ. Кроме того и карета, для обращения ее в дорожную, потребовала значительного времени. Конец концов тот, что я решил свой отъезд 7-го сентября, в надежде, что к тому времени все устроится. Прием наследника сопровождался теми же обстоятельствами, как и прием наместника.

* * *

По приезде в Петербург я должен был погрузиться в знакомый уже мне почтовый мир. Между тем, в этом мире произошли значительные перемены, о которых я считаю нелишним сказать несколько слов.

Текст воспроизведен по изданию: Записки В. А. Инсарского // Русская старина, № 3. 1907