Глава XI

(См. «Русскую Старину» декабрь 1904 г.).

Пятигорск. — Его целительные воды. — Прежняя их администрация. — Великолепные виды князя относительно устройства пятигорских вод. — Новосельский, неудачный исполнитель этих видов. — Вообще отношения этого господина к Кавказу. — Печальное заключение его шумной деятельности. — Мое пребывание в Пятигорске. — Знаменитая кисловодская галлерея. — «Нарзав». — Кисловодские праздники и удовольствия. — Третий князь Мирский. — Князь Дмитрий Грузинский. — Вести о взятии Гуниба и о плене Шамиля. — Мой отъезд из Кисловодска.

Пятигорск, куда я прибыл без всяких приключений, — премиленький городок русского совершенно характера. Описывать его местность и расположение его, пять гор, от которых он получил свое наименование, его дивные и разнообразные целебные ключи я не буду, потому что об этом было писано и переписано много раз. Я предпочитаю лучше сказать несколько слов об администрации кавказских минеральных вод.

В то время они управлялись особою дирекциею, имевшею громадный штат и большие вспомогательные средства от казны, как денежные, так и натуральные, как, напр., особые рабочие роты. Дирекция эта обнимала весь район минеральных вод, т. е. независимо [6] от Пятигорска собственно, Железноводск, Кисловодск и Ессентуки. Директором вод в тот сезон был генерал, барон Унгерн-Штернберг, который и представлял главное лицо во всем этом районе. Управление этой Дирекции, как вообще казенное управление хозяйственным делом, было неудовлетворительно. Барон был милый, образованный, благовоспитанный человек, но весьма плохой администратор. По обычаю всех немцев он очень усердно и добросовестно трудился над мелочами; но для того, чтоб схватить, так сказать, условия, необходимые для возведения этого богатого, по естественным силам, учреждения на высшую степень благоустройства и совершенства, он не имел соответственных сил и дароваиий. В особенности медицинская часть, собственно, была в печальном положении и носила какой-то рутинный, грубый, солдатский характер. Медики, входившие в состав дирекции из то же время заведывавшие казенными госпиталями и больницами, заботились исключительно о своих личных выгодах и грабили приезжающих лечиться с неслыханным корыстолюбием. В отношении же разультатов своего лечения они мало заботились и держались самой упрощенной системы, в силу которой они посылали всех безразлично сначала на серные пятигорские ключи, потом перегоняли их, как стадо, в Железноводск на железные воды, а потом в Кисловодск, к знаменитому Нарзану, уже не столько для лечения, сколько для различных увеселений, которые к концу сезона там обыкновенно разгорались. В Ессентуки ехали те, которые избирали тамошние воды сами или по собственным соображениям, или по определительному назначению тех личных своих докторов, которые послали их в Пятигорск.

Само собою разумеется, что все это не могло увеличить славы кавказских минеральных вод. Все соглашались в том, что природа сосредоточила на этом небольшом пространстве богатейшие по разнообразию и силе целительные средства, но столь же единодушно было мнение, что распоряжение и управление этими средствами весьма неудовлетворительно. Князь Александр Ивавович, сделавшись кавказским наместником, обратил на этот предмет самое заботливое внимание и поставил задачею: привести Пятигорские воды в такое блистательное положение, которое не уступало бы положению знаменитых заграничных вод, и, отъучив русских ездить в чужие края, привлечь их в Пятигорск. Но как это сделать? Разумеется, прежде всего надо было найти такого человека, который с промышленным и предприимчивым талантом соединил бы большие средства, который, одним словом, понял бы задачу князя и мог бы блистательно исполнить ее.

В то время гремел, можно сказать, на всю Россию, знаменитый [7] Новосельский! Основанием его коммерческой и финансовой репутации были успешные действия его по управлению делами пароходного общества «Меркурий», которое совершенно погибало и которое ему удалось оживить и установить на хорошую почву. Других удачных дел его я не знаю; напротив, взвестно, что это самое Общество он же сам и загубил, возложив на него обязанность содержать пароходное сообщено между Астраханью и кавказскими портами, вследствие чего оно и стало уже наименоваться Обществом: «Кавказ и Меркурий». Потом он учредил Общество, кажется, обработки животных продуктов, которое при самом рождении провалилось, жестоко подрезав акционеров, жадно бросившихся на это дело. Что касается до образования им Общества русского пароходства и торговли, то здесь вся заслуга его заключалась в том, что, пользуясь первым временем своей славы и грустными обстоятельствами нашими на Черном море, бывшими последствием также грустной восточной войны, он успел выговорить у правительства, в виде какой-то помильной платы, такие громадные пособия, которые должны были держать это Общество как на подпорках и не допускать его повалиться даже и в том случае, если бы оно само изобретало всевозможные к тому средства. Как бы то ни было — было время, когда на Новосельского указывали, как на нашего будущего министра финансов. Ловкий, искательный, с приятными манерами, Новосельский умел пользоваться отлично своею популярностию и под прикрытием ее успевал пробираться всюду, и собственно в этом отношении справедливость требует признать за ним талант неоспоримый.

С этим-то талантом он и успел подобраться к князю Александру Ивановичу, на которого в начале нынешнего царствования вся Россия, а вместе с нею и Новосельский смотрели как на страшную силу. Первою любезностию со стороны Новосельского в отношении к князю, как наместнику кавказскому, именно и было возложение на общество «Меркурий» обязанности пароходных сообщений по кавказским портам, операция, разрушившей цветущее дотоле положение этого Общества. Затем Новосельский сделался покорным исполнителем всех, бесспорно блестящих, фантазий князя, присовокупляя к ним свои, не менее блестящие, фантазии. Так, он принял на себя содержать пароходство по Риону; потом обязался учредить пароходство по р. Кубани, реке совершенно неисследованной, выговорив в свою собственность по берегам ее 12 т. десятин земли, одним словом, вошел в громадные обязательства с кавказским начальством, в том конечно рассчете, что как бы тяжелы и неудобоисполнимы ни оказались эти обоюдно темные обязательства, такой сильный человек, как князь Барятинский, выручит и поддержит. [8]

Так точно было и с минеральными водами. Кто, как не Новосельский, может понять и исполнить задачу князя? И, действительно, Новосельский и минуты не задумался взять воды в свое управление с обязательством осуществить блестящие идеи князя и, приняв в свое распоряжение все вспомогательный средства, бывшие в ведении Дирекции, овладел тотчас значительным запасным капиталом Дирекции, который ей принадлежал и который понадобился Новосельскому для других целей. Но все распоряжения его по исполнению идей князя ограничились тем только, что он пригласить одного из московских докторов, Смирнова, для заведывания водами и предоставил ему управляться с ними, как знает. Быть может, что он и сделал бы для вод что-нибудь существенное, но увы! стали сильно напирать на него дурные времена и расшатывать не только великолепную репутацию этого прогрессиста, но даже и самое его состояние. Денежные дела его начали путаться и в то же время кавказское начальство, выдавшее ему по заключенным с ним обязательствам громадные задатки и ссуды, стало неделикатно требовать, чтобы он или исполнял обязательства или возвратил задатки; тогда как и то и другое равно было для него невозможно.

На беду князь, на которого были все рассчеты и надежды, вздумал передать свое кавказское наместничество великому князю Михаилу Николаевичу и таким образом лишить Новосельского главнейшей опоры во всех кавказских предприятиях, в которые он бросался, как говорится, «очертя голову». Столь блистательный некогда, упоенный своими успехами, Новосельский, во время пребывания нашего в Вильне, болтаясь около нас ежедневно, представлял уже довольно жалкий вид. Он сочинил и представил князю, умоляя его подписать, такие бумаги, в которых доказывалось и возвещалось миру, что по кавказским делам Новосельского нельзя считать простым подрядчиком, а скорее должно признавать правительственным агентом и что относительно залогов, задатков и тому подобных денежных пустяков следует обходиться с ним деликатнее. По той безразличной доброте, которая ни в чем не отказывает, а частию, вероятно, и по сознанию, что Новосельский действительно бросался в эти предприятия исключительно из желания угодить князю, князь не только сам подписал представленный ему бумаги, но попросил и великого князя подписать их.

Эта двойственная подпись, утверждающая, что Новосельский не подрядчик, а правительственный агент, казалось, должна была бы успокоить значительно упадавшего нравственно и материально знаменитого антрепренера; но на практике, кажется, она мало принесла ему пользы. По крайней мере я помню, что когда приехал я впереди великого [9] князя в Ставрополь и когда съехались туда, для встречи его, все тифлисские власти, за одним из каких-то больших обедов завязался ожесточенный спор о делах Новосельского, в продолжение которого тифлисские власти и в особенности Карцев, начальник главного штаба, до которого преимущественно касались эти дела, сильно протестовали противу коибинации, состоявшейся в Вильне. Князь Григорий Дмитриевич Орбелиани, заступавший тогда наместника, долго слушать обоюдные доводы спорящих сторон и потом наивно сказал: «я вот чего не понимаю! Уста-Мехти (подрядчик из татар) сколько лет и какие большие дела делает у нас! Но ни ему самому, ни другим и в голову не приходило, что он не подрядчик, а правительственный агент какой-то!» Эти простодушные слова, полные чистейшей правды, произвели величайший эффект и весело заключили происходивший спор.

Что было дальше собственно по отношению к кавказским делам Новосельского — я не знаю; но по отношению к общим делам его скоро сделалось известным, что он окончательно запутался и просил правительство учредить по ним администрацию. Правительство отказало в этом, при чем который-то из министров, Валуев или Рейтерн, в одном из заседаний комитета министров, выразился будто следующим образом: «слава Богу! прошло то время, когда находили в правительстве поддержку такие люди, как Новосельский!» Администрация образовалась, однако, как-то частным образом по соглашению с кредиторами, в ряду которых — замечательное дело! — стоит на первом плане бывший министр финансов Княжевич! Каким-то чудом Новосельский очутился должным ему громадную сумму, если не ошибаюсь, до 800 т. р. Что касается самого Новосельского, то, представляя новый пример падшего величия и получая от администрации ограниченное содержание, он следит с упованием и надеждой за ходом дел по Крымской соляной операции, которую, во время своей славы, успел как-то захватить в свои руки, быть может при содействии тех многозначительных 800 т. р. и в которой он продолжает видеть якорь своего спасения.

Это общее обозрение кавказской деятельности Новосельского я должен заключить тем, что в 1863 году, когда, приехав в последний раз на Кавказ с великим князем Михаилом Николаевичем, я с его соизволения провел сезон этого года на Пятигорских минеральных водах, я видел крайне затруднительное положение Смирнова. Решительно без денег, он должен был не только управлять этими водами, но и вводить на них различные нововведения и улучшения, которых все настоятельно ожидали от него с его патроном и в особенности лица, входившие в состав уничтоженной казенной [10] Дирекции, начиная с самого барона Унгерн-Штенберга, лица оттертые, обиженные и потому более или менее злобствующие. Так как Смирнов, при всем своем уме и изворотливости, не только не мог думать о каких-либо усовершенствованиях, но с трудом едва покрывал самые неотложные из текущих расходов, то на него опрокинулись тысячи жалоб, укоров и жесточайших насмешек. Враждебные отношения к нему стали проявляться в весьма оскорбительных формах для него, и едва-ли он мог бы вынести такое состояние, если бы мое появление на водах в ту пору не внесло в среду разгоравшейся войны примирительных начал. Старая партия была со мною в отличиых отношениях; в то же время я не мог относиться неприязненно и к новой партии, зная, из каких источников и видов она возникла. Окончательное скандализирование этой партии было бы чрезвычайно неприятно князю Александру Ивановичу, по видам которого она так неудачно явилась. Одним словом, я старался если не совершенно помирить и сблизить эти два враждебных стана, то по крайней мере смягчить их в высшей степени неприязненное настроение и, как казалось, с успехом достигал своей цели, вращаясь ежедневно и с одинаковым влиянием в обоих этих станах. Что произошло и происходит там после окончательного моего отъезда с Кавказа — не знаю; известно, впрочем, что Смирнов и доселе держится там с грехом пополам... Но обращаюсь к 1859 году.

Во время моего приезда в Пятигорск он положительно был пуст, так что и из начальства там никого не было. Так как это был уже конец сезона, т. е. август, то все сосредоточивалось в Кисловодске, за исключением разве нескольких личностей, по роду своих болезней державшихся еще в Железноводске или Ессентуках. Я тотчас бросился тоже в Кисловодск... Дилижанс подвез меня прямо к великолепной Кисловодской галлерее, которая своим видом и размерами не может не произвести на каждого большого впечатления. Как и многое по части устройства края — эта галлерея тоже принадлежала временам князя Воронцова. При самом входе в галлерею кипел в обширном и глубоком бассейне знаменитый Нарзан, окруженный толпами мужчин и дам. Особые служителя бросали, на каких-то тесемках, стаканы в бассейн, мгновенно выхватывали их и подносили, наполненные кипучим нарзаном, ожидающим... Я тоже потребовал этого подношения и сразу выпил несколько стаканов этой освежающей, истинно живительной, воды. По вкусу она показалась мне сходною с нашей искусственной зельтерской водой. Потом я отправился по необъятно длинной галлерее и рассматривал толпы гуляющих, среди которых тотчас встретил несколько знакомых личностей и с помощию их сделал подробный осмотр [11] галлереи. На противуположном конце ее помещались контора, аптека, ряд ванн мужских и женских, общий для мужчин, вроде озера, бассейн, разные приспособления для нагревания воды, наконец, квартиры для некоторых из служащих и другие принадлежности.

От того конца галлереи, где находится знаменитый ключ нарзава, из которого пьют воду, идет ведиколепный, хотя не очень обширный, парк, аллеи которого также почти постоянно наполнены гуляющими. В стороне от главной аллеи, на горе, стоит не очень богатое, деревянное здание, соединяющее в себе значение гостиницы и вокзала. Здание это с самого утра наполняется посетителями, которые и получают там все, что угодно. В два часа собираются туда обедать. Там же совершаются вечерние балы, даваемые содержателем гостиницы или устраиваемые посетителями по подписке; такие же балы устраиваются в самой галлерее, впрочем, довольно редко, сколько по трудности ее освещения, столько и потому, что каменный ее пол неудобен для танцев. Главнейшее же назначение этой гостиницы или этого вокзала — картежная игра! От раннего утра до поздней ночи — там вечно играют в карты. Для этих исключительно занятий съезжаются со всей России особые специалисты, проигрываются или обыгрывают других и уезжают, вовсе не имея никакого отношения к целительным свойствам нарзана! Сбор за карты составляет главный доход содержателя и простирается до ужасающей цифры!

На первых порах, однако, для меня самым важным вопросом было: где я могу найти барона, главного начальника этих мест, которого, для исполнения приличий, я должен был прежде всего портить. Мне объяснили, что за парком начинается Кисловодская станица, где больше и размещаются все приезжающие, что в этой слободе есть церковь, подле церкви стоит дом, и в этом доме проживает барон. Я отправился по этому маршруту. Надо заметить, что барона я видел раз или два в Тифлисе, и мы, по обычаю, обменялись несколькими фразами; но положительного знакомства между нами не было, и я даже чувствовал себя несколько стесненным, предпринимая мой первый визит к нему. Приближаясь к указанному мне дому, я увидел красивую и почтенную фигуру барона, идущую мне навстречу. Когда мы сошлись и свиделись, барон настоятельно повлек меня в свой дом и представил своему беспримерно милейшему семейству. Оно было очень многочисленно и состояло из жены, двух взрослых и нескольких маленьких дочерей и таких же маленьких сыновей; большие сыновья находились в своих полках, на службе. Без преувеличения можно сказать, что едва-ли можно встретить другое, такое благословенное, семейство. Простота, доброта, безграничное радушие [12] были отличительными его чертами, и понятно, что я сблизился с ними, как с родными.

Есть, хотя и мало, такие личности, приближение к которым тотчас наполняет вашу душу какими-то спокойными, отрадными ощущениями. Именно из таких личностей состояло семейство барона, и я вспоминаю о нем с величайшим наслаждением и с величайшею благодарностию. Оно подарило мне несколько самых светлых дней в жизни. Отсюда само собою уже ясно, что с этого момента барон осыпал меня бесконечною, самою любезною предупредительностию. Начать с того, что, несмотря на все мои протесты, он поместил меня в дамских уборных комнатах вокзала, о котором я говорил, что бесспорно составляло самое лучшее помещение во всем Кисловодске. Моею обязанностию было только, в дни балов, освобождать эти комнаты на несколько часов, что, конечно, не составляло для меня никакого отягощения, потому что и без того я только спал в комнатах, а все остальное время проводил в галлерее, в парке и вообще на воздухе, о котором, сидя в петербургской болотной атмосфере, и вспомнить отрадно. Потом барон возил меня в Пятигорск, Железноводск, Ессентуки и по всем окрестностям, показывая все замечательное; потом ежедневно атаковал меня любезными приглашениями то обедать, то чай пить и т. п. Каждое утро, проходя, по обязанностим своим, чрез парк в галлерею, он непременно заходил ко мне, осведомлялся, здоров ли я, не нужно ли мне чего и все это с таким наивным добродушием, в котором не было и тени каких-либо корыстных рассчетов.

Пред самым окончанием сезона, на Пятигорские воды, т. е. в Кисловодск, приехала жена князя Дмитрия Мирского, Софья Яковлевна, принадлежавшая по рождению к группе князей Орбелиани, о которой я выше говорил и к которой принадлежали жена Опочинина и жена Иванова. Некто из дам этой группы не отличался особенною красотою; но все они славились добротою, радушием и веселостью и потому всегда и везде составляли центр, вокруг которого собирались различные группы. Такое точно положение заняла княгиня Софья Мирская, приехав в Кисловодск. В группах, около ее образовавшихся, я занял видное и приятное место, сколько по моим отношениям к князю Александру Ивановичу, столько и по отношению ко всем ее родным. Дни наши проходили великолепно, и неприятно даже было думать, что они когда-нибудь кончатся. Для меня они, однако, кончились ранее, чем я сам ожидал.

Хотя поглощаемые местными увеселениями разного рода мы мало обращали внимание на то, что делалось вне нашего веселого мира, тем не менее в этот мир падали известия о том, что князь пошел [13] дальше, что подошел к Гунибу и обложить эту скалу с целию принудить Шамиля сдаться. Все это как-то мало нас интересовало, тем более, что сдастся ли Шамиль и когда еще это будет — одному Богу было известно. Но потом вдруг упала в наш мирск звучная весть, что Шамиль взят и отправлен уже в Петербург, потом другая весть, что князь такого-то числа будет иметь торжественное вшествие в Тифлис... К радостному чувству, которым исполнялся каждый кавказец от этих известий, в моей душе примешивалось какое-то невольное чувство досады, что меня не было при взятии Шамиля и что я не буду при торжественном вшествии князя в Тифлис. Но поправить этого было не возможно и потому я решился по крайней мере участвовать в торжественной встрече князя. Соображение времени его движения к Тифлису и моего возвращения туда показывало мне, что я могу поспеть к торжеству встречи, если, как говорится, «не буду зевать». Я мгновенно собрался и объявил о своем отъезде.

Большинство утверждало, что во всяком случае «так» уехать нельзя, а непременно надо дать прощальный обед и бал и т. п. Но я оставался непреклонен в глубоком убеждении, что мое отсутствие в такой знаменитый момент жизни князя будет для него неприятно. Поддерживаемый этим убеждением, я стойко боролся с нападающими, отстреливаясь самыми красноречивыми и любезными изъявлениями благодарности за дружбу, внимание и пр. Во время этой борьбы лихая тройка с звонким колокольчиков подлетела к крыльцу галлереи, вмещавшей в себе в это время все кисловодское население. Я бросился в экипаж и напутствуемый всевозможными пожеланиями — быстро понесся от мест, где так много я нашел светлого и радостного. Скакал я день и ночь, несмотря на протесты станционных смотрителей, доказывавших, что лучше переночевать, «а то как бы чего не случилось!»

Ничего не случилось, и я едва успел поздним вечером, накануне дня торжественного вшествия, ввалиться в Тифлис. По пути я заехал к Фадеевым, чтоб узнать о подробностях этой встречи, и страшно изумил их своими тщательно воспитанными усами и остатками того воинственного характера, который был наложен на мою фигуру влиянием походной жизни. Узнав от них все, что мне было нужно, я отправился домой, прежде всего сбрил свои усы, распорядился своим экипажем, обозрел свой гражданский гардероб и на другое утро, свежий и бодрый, обратившийся уже в прежнего гражданского деятеля, полетел на место торжества. [14]

ГЛАВА XII.

Торжественное вступление князя в Тифлис. — Триумфальная арка. — Депутации всех сословий, встречающие князя. — Массы народа. — Великолепный вид князя. — Девочки, усыпавшие путь его цветами — Речи, пред ним произнесенные. — Ряд празднеств. — Тифлисские фейерверки. — Награды, посыпавшиеся на князя. — Его критические замечания по этой части. — Награды, которыми осыпал князь своих сподвижников. — Мой отъезд из Тифлиса в Москву. — Составление мною коллекции лубочных картин, изображающих князя и покорение Восточного Кавказа. — Обозрение этой коллекции государем. — Ожидание князя в Москве. — История покорения «абадзехов». — Фельдмаршальство князя.

На конце той части города, которая называется «Авлабаром», устроена была громадная триумфальная арка, украшенная многими гербами и флагами. Арка эта, само собою разумеется, была временная; но потом город ходатайствовал, чтобы для увековечения покорения Кавказа дозволено было устроить на этом месте каменную, капитальную арку, и ходатайство это утверждено. По сторонам этой арки устроены были галлереи для дам и почетнейших зрителей. Впрочем, я отказываюсь от подробного описания всех устройств, сделанных для этого дня. Достаточно сказать, что по особым церемониалам, росписаниям и распределениям расставлены были на особых местах гражданские и военные власти, дворянство, представители городских властей, амкары со своими значками и зурнами и пр. и пр. В каждом отделе находился избранный оратор, который и держал в руках свою речь, напечатанную на пергаменте, для того, чтобы после произнесения можно было поднести ее князю. Я очень тревожился за князя, зная, что ему придется необходимо отвечать на все эти речи, тогда как по этой части он особенно не силен.

День был великолепный; народу видимо не видимо. Я уже не говорю о том, что все улицы, по которым предстояло проезжать князю, залиты были народными толпами, ни о том, что громадные толпы ожидали его за городом — все крыши домов, по грузинским обычаям, представляли сплошные массы народа, что составляет в Тифлисе прекрасное и нигде в других местах русского царства невозможное зрелище. Само собою разумеется, что весь город убран был праздничным торжественным образом; дома были украшены флагами, коврами и различными картинами, приготовленными для вечерней иллюминации. Наконец раздались барабаны, музыка... Шествие князя показалось вдали.

Нет сомнения, что немногим, особенно в наше время, доставались в жизни такие высокие минуты, какие князь переживал в [15] настоящем случае. Встреча его Тифлисом осуществляла те встречи древних триумфаторов, о которых мы читаем в исторических сочинениях. Великолепный по своей прекрасной наружности, князь ехал шагом на великолепнейшем коне, впереди необъятной свиты, которая, без преувеличения можно сказать, представляла страшную смесь племен, одежд, лиц, наречий. Тут были вылощенные адъютанты, остававшиеся в Тифлисе, и загорелые адъютанты, которые имели счастие быть под Гунибом. Тут были генерал-адъютанты и рядом с ними татарские фигуры, принадлежащие различным ханан, князьям и бекам. Представители Гурии, Мингрелии, Имеретии, Абхазии разнообразили картину и делали ее почти волшебною вроде тех, которые мы видим на Большом театре... Все взоры устремлены были на князя.

В постоянном и безграничном моем удивлении к этой обольстительной личности, я не мог налюбоваться ею в этот момент. Ничего важного, торжественного, напыщенного не было и тени во всей его фигуре, во всех его позах. Напротив, никогда она не отличалась такою пленительною простотою. Милейшая улыбка, чуждая всякой искусственности, всякого превосходства, блуждала на его лице... Одним словом, нельзя было и вообразить, чтобы кто-нибудь мог быть лучше и, главное, простее, как-то милее его в эту торжественную минуту. Можно было ручаться, что вместе с взорами к нему стремятся и все сердца...

Группа маленьких девочек, одетых в белое, усыпала путь его цветами. Операция эта представлялась не очень легкою и для взрослых; дети же бросали цветы, как попало и куда попало, и оттого она производилась хотя не очень стройно, но зато очень мило; многие цветы попадали князю в лицо, на что он отвечал своей очаровательной улыбкой; конь его, напротив, далеко не так любезно принимать эти приветствия: орошаемый беспрерывно и со всех стороя цветами, он в изумлении метался из стороны в сторону и сверкал сердито своими огненными глазами, широко раздувая свои ноздри; но князь, знаменитейший из ездоков, не обращал на его гневные порывы ни малейшего внимания.

Когда князь приблизился к находящейся пред триумфальной аркой площадке, устланной коврами, где ожидали его разные власти и разные ораторы, он сошел с коня... В мгновение ока, площадка эта, несмотря на различные полицейские запрещения и предупреждения, окружена была непроницаемою стеною народа. На различные спичи, продолжавшиеся довольно долго, князь отвечал немногими словами и потом, сев на коня, отправился в Сионский собор, где ожидало духовенство. [16]

До въезда князя в город все-таки соблюдался хотя какой-нибудь порядок в народных толпах; но когда князь проехал, то эти толпы, как волнами, затопили решительно всю улицу, ведущую от въезда к Сионскому собору. Здесь уже никакое значение, никакой мундир, как бы богато он ни был расшит золотом, не производили эффекта, и каждому предоставлялось действовать по мере своего искусства и своей ловкости. На мою беду ко мне с обеих сторон прицепились какие-то две барыни тифлисского большого света, так что я вынужден был сосредоточить на них все мое внимание и отказаться от желания следовать шаг за шагом за церемонией. Последствием этих любезностей было то, что мы не попали, да уж и не хотели попасть в Сионский собор, зная, до какой ужасающей степени он набит в эту минуту, и решились прямо пробиваться во дворец наместника, где, в заключение, все сосредоточилось.

Едва только я вступил со своими дамами в залу, тоже наполненную донельзя, как князь, заметив меня, подошел ко мне и, улыбаясь, сказал: «Извините, Василий Антонович! Вы все советовали взять Шамиля во фланг, а мы взяли его прямо!» Я очень удивился, что моя шутка дошла до него, и он припомнил ее в эти торжественные для него минуты... Видно было, что князь был счастлив и радостен!

В тот же день вечером был торжественный спектакль, великолепная иллюминация и фейерверк. Кстати о фейерверках кавказских. Приехав на Кавказ из Петербурга, избалованный несколько удобствами и роскошью столичной жизни, я немножко свысока смотрел на обстановку тифлиской живии, как частной, так и общественной, и такой взгляд имел свои основания. Тамошние квартиры, например, приводили в отчаяние; прислуга тамошняя невообразимая; меблировка тамошняя страсть! Понятно, что, познакомившись с этими первыми условиями нашего быта, я смотрел уже и на все остальное с сильнейшим предубеждением. Когда впервые я услыхал, что будет по какому-то случаю фейерверк, я не мог не подумать: «должно быть будет очень хорош!» Но когда начался этот фейерверк, я был страшно изумлены это такая прелесть, такая роскошь, такое искусство и наконец такая живость в исполнении, что наши петербургские фейерверки должны непременно спасовать пред тифлисскими. Начать с того, что превосходству тифлисских фейерверков сильно помогает сама природа: она даете распорядителю две важные в этом отнощении вещи: темные, непроницаемые южные ночи и потом горы. Тифлисские фейерверки всегда устраиваются на громадных горах, окружающих Тифлис. Одно уже это делаете понятным, какой эффект они должны производить. Но независимо от этого содействия туземной природы тифлисские фейерверки сами по [17] себе великолепны и со стороны пиротехнического искусства, если не превосходят петербургские, то решительно ни в чем не уступают им. Но что более всего приятно поразило меня — это необычайная живость в исполнении.

Петербургские фейерверки и теперь исполняются довольно вяло, а прежде было еще хуже. После какой-нибудь картины все погружается в мрак и ожидание: что будет дальше? Ожидание это длится иногда неумеренно долго. Скучающая публика нетерпеливо следит за блуждающими огоньками, с которыми перебегают с места на место солдатики, и сопровождает их возгласами: «вон, кажется, зажигают! нет, еще не зажигают! Да что же они не зажигают?» и т. п. В Тифлисе совсем не так. Там фейерверк, когда начался, идет постоянно, не прерываясь, до конца. Глаза зрителя едва поспевают за различными огненными штуками, взвивающимися беспрерывно, одна за одной, с различных точек горы. Я и тогда не понимать, да и теперь не понимаю, каким это образом делалось, что вслед за одной штукой, вспыхнувшей на одной стороне горы, немедленно загоралась какая-нибудь штука на другой стороне горы, потом вверху, потом внизу. Это тем более удивительно, что дело почти всегда происходило темнейшей ночью и на отрогах горы, по которым и при дневном свете невозможны те перебегания, которыми занимаются петербургские исполнители. Я понял только то, что начальник тифлисской лаборатории, он же устроитель и распорядитель тамошних фейерверков, старик Сигунов, ныне уже генерал, при всей его оригинальности, — величайший художник своего дела, вследствие чего я очень с ним подружился и охотно выслушивал различные былины о кавказских делах и обстоятельствах, которые он имел неодолимую страсть рассказывать всюду и всегда, когда только представлялся к тому подходящий случай...

Но я не буду ни исчислять, ни описывать ряд торжеств, последовавший за возвращением князя в Тифлис. Кавказ, бесспорно, умеет устраивать праздники и искренно веселится на них...

Можно заметить только, что рядом с этими торжествами шел ряд блестящих наград, которыми осыпался князь и его сподвижники. Из формуляра князя видно, что в одном 1859 году он получил Св. Владимира 1-й степени, Св. Андрея Первозванного, Св. Георгия 2-го класса и потом произведен в генерал-фельдмаршалы. Нет сомнения, что такие блестящие награды, следовавшие одна за другой, доставляли великое наслаждение князю, ибо окончательно и полнейшим образом осуществляли тот идеал славы и величия, к которому он стремился с самых юных лет; тем не менее, делясь со мною чувствами, которые пробуждали в нем эти награды, [18] князь не оставлял, я хорошо помню, сопровождать каждую из них некоторыми критическими воззрениями относительно порядка, в каком они следовали. Сущности этих замечаний я уже не помню; но в общем виде они выражали убеждение князя, что в Петербурге не умеют распоряжаться наградами. — «Прежде надобно бы вот это, а потом это», — говорил князь. Зная его оригинальные взгляды на многие дела и предметы, я уже нисколько не удивлялся этим странным замечаниям.

Я не удивлялся даже разливу страшного его негодования, во время бытности нашей в Вильне, пред оставлением Кавказа; больной и капризный, в присутствии многих, князь кричал до неприличия: «зачем меня сделали фельдмаршалом? я об этом никого не просил! Мне это вовсе не нужно. Это связало меня по рукам и по ногам. Я никуда не могу спрятаться с этим званием и потому нигде не могу быть покойным» и т. п. Добрый, но ограниченный генерал Майдель, старый сослуживец князя, принялся было доказывать, что звание фельдмаршала — звание почетное и что, облекая этим званием князя, правительство не думало делать ему неприятное, а напротив думало сделать приятное, и тому подобные простые и непреложные истины; но эти непреложный истины встретили со стороны князя такое упорное отражение, что бедный и сконфуженный Майдель вынужден был умолкнуть.

Нет сомнения, что всякое физическое расстройство неминуемо отражается более или менее на умственном нашем состоянии; физические страдания князя, которых я был личным свидетелем, доходили часто до такой степени, что надо удивляться еще, что они положительно не помрачили его сильный рассудок; поэтому и страшное его негодование на фельдмаршальство надо отнести преимущественно к тем ужасным страданиям, которые он испытывал в Вильне; тем не менее, справедливость требует сказать, что здесь участвовало и оригинальничанье в его взглядах, ибо в противном случае, в борьбе с подагрой и бесчисленныии недугами, которыми она осаждала его, он стал бы бранить все, если бы это было необходимо, но не как не фельдмаршальство, которое именно поставило его выше всех, кто только служит государю и отечеству.

Получая сам блестящие награды, князь любил осыпать блестящими наградами своих сотрудников и подчиненных. Период его управления в этом отношения останется навсегда незабвенным, ибо здесь именно щедрость князя соединялась с такими поводами к проявлению ее, каких не было ни в каком другом периоде, да, вероятно, никогда и не будет. Князь, по-видимому, хорошо сознавал, что возможность награждать составляет самую приятную и в то же [19] время самую действительную сторону власти. Он сыпал наградами, как царь.

Я, кажется, говорил уже, что при моем прибытии на Кавказ во всем гражданском мире я видел только одну ленту, украшавшую худую фигуру престарелаго Фадеева; чрез год или полтора все высшие гражданские чины были уже в лентах, что немножко имело сначала комический вид, потому что на всех торжественных приемах и праздниках только и видишь бывало одни Станиславские ленты. Князь не только любил награждать, но и любил хвалиться подвигами своими по этой части. Он не один раз высчитывал мне с большим чувством самодовольства награды, данные им Милютину и Евдокимову, и я помню хорошо, что князь насчитывал одному одиннадцать, а другому восемь наград; не помню только, за какой именно период и на чью долю досталось одиннадцать наград и на чью восемь.

Между тем в числе многих несправедливостей, которыми извращенное общественное мнение постоянно осыпало князя, как будто в награду за то, что он покорил Кавказ, который не умели покорить до него в течение пятидесяти лет, за то, что он остановил ручьи русской крови, которые там лились, удержал русские миллионы, которые там тратились, было и то, что князь награждал будто бы только своих приближенных, а затем всех других оставлял без наград. Вопиющая несправедливость! Кого же лично сам князь и мог награждать, как не тех, кого он лично знал и кто стоял подле него? Каким образом он мог непосредственно награждать, напр.: поручиков Кабардинского полка или капитанов Куринского? Это было уже делом ближайших начальников этих поручиков и капитанов! А что князь не был способен лишить награды того, кто представлен ближайшим начальником к награде, то для того, кто знал князя, это и доказывать смешно.

Начать с того, что он считал совершенною тратою времени читать громадные наградные списки, которые ему представляли, вполне полагаясь на тех, кто подносил ему эти списки. Я выше говорил, что князь выражал самому государю свое удивление, что его величество читает списки о наградах именно по Кавказу, и заявлял, что он сам, главнокомандующий кавказскою армиею, их не читал. — Я говорил также, что в первый год моего управления канцеляриею я осыпал наградами всех без исключения служащих там, и князю не было до этого никакого дела. Князь был слишком высок для того, чтобы поверять, действительно ли достоин награды какой-нибудь подполковник или столоначальник; слишком благороден для того, чтоб контролировать в этом отношении ближайших [20] начальников, которым он для пользы дела хотел придать наибольший вес и значение.

Вскоре я должен был отправиться в Москву к больной жене. Существенным занятием моим в Москве в свободное время, которого у меня было, разумеется, бездна, было ходить по Москве и собирать лубочные картины, изображавшие князя и последние события, им совершенные, и я могу смело сказать, что ни у кого нет и не может быть такой полной коллекции этих оригинальных произведений... Удивительное дело! Эти картины вдруг появились в таком множестве, что мне оставалось только собирать их. Одних портретов князя я собрал более десяти. И что это за портреты! Я уже не говорю о физиономиях, истинно в ужас приводящих! Достаточно, чтоб определить их достоинство, сказать, что на одном портрете напр.: все регалии князя изображены по правой стороне его груди, и на другом — на левой. Картины, изображавшие самые обстоятельства покорения Восточного Кавказа и взятие Шамиля — вверх совершенства. По невозможности передать в моих записках прелесть самых картин, я приведу здесь сделанные на некоторых из них печатные надписи:

«Шамиль, ймам Чечни и Дагестана»

Телеграфическая депеша

Его императорскому величеству

«Имею честь поздравить ваше императорское величество с августейшим тезоимениством от моря каспийского до военно-грузинской дороги Кавказ покорен державе вашей 48 пушек все крепости и укрепления неприятельские в руках наших я лично был: каратлае, тлоке игали, охулью, гимрохее Унцукуле натаныхе хупзахе тилитле ругуже и Чохе, теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридоми, генерал-адъютант, князь Барятинский 22 августа 1856 (?) года главная квартира при ауле кегерь передал депешу адъютант главнокомандующего кавказскою армиею поручик князь Витгейтейн его императорскому величеству Гуниб взят Шамиль в плену и отправлен в Петербург. Генерал-адъютант князь Барятинский 26-го августа 1859 года».

__________________________________

«Осада крепости Гуниба и взятие в плен Шамиля».

«Храбрым русским войском под личяым предводительством главнокомандующего кавказскою армиею князя Барятинского 26-го августа 1859 года и отправлен в С.-Петербург и теперь все покорено без исключения при оном взято 4 орудия, одно крепостное ружье Шамилева секира, в плен захвачено около ста человек мюридов. [21] Геройский подвиг на восточном Кавказе и от моря каспийского до военно-грузинской дороги пало к стопам его императорскому величеству».

__________________________________

«Кавказ здача Шамили с мурядами».

Его сиятельство князь Барятинский прибывая лично вместе с командующими войсками у аула, Шамиль видя, что аул окружен густою цепью войсков готовых ворваться в него решился сдаться сопровождениями нескольких мюридов явился к его сиятельству, повергая безусловно свой суд, милосердию государю императору. Главнокомандующий приказать отвесть его в лагерь главной квартиры, а на другой день, прибыли сюда же два его сына и все семейство 27 ч. они отправлены из Тимир-хархан-Шуру откуда Шамиль с старшим сыном отправлен в С.-Петербург и теперь все покорено без исключения при оном взято 4 орудия одно крепостное ружье, Шамилева сикира, в плен захвачено около ста человек мюридов и такое число убито, с нашей стороны 19 нижних чинов и 2 милюционера, убитых, 7 офицеров 14 нижних чинов и 7 милюциоров раненых и контуженных, 2 офицера, 29 нижних чинов. Геройский подвиг полувековая борьба на восточном кавказе окончена, страна от моря каспийского до военно-грузинской дороги пала к стопам его императорскому величеству».

__________________________________

Эту коллекцию я представлял князю, и она доставила ему величайшее удовольствие. Впоследствии, когда князь, а вместе с ним и я, прибыли в Петербургу сам государь, как я говорил уже, удостоил ее рассматривать. Портреты князя, изображение Шамиля, сдающегося князю о своими женами, присочиненными творческим воображением народных художннков, и с своими «мурядами», как сказано в одной из подписей под картинами, возбуждали искренний смех его величества, и он весело расспрашивал меня, как мне пришла мысль и как мне удалось собрать такую замечательную коллекцию таких замечательных картин...

Между тем приближалось время прибытия князя в Москву, и сей обширный град значительно взволновался ожиданием этого прибыли. Без преувеличения можно сказать, что в то время князь Барятинский и Шамиль, Шамиль и князь Барятинский занимали все умы, были у всех на языке. Следовательно, предстоящее появление князя Барятинского, героя этого времени, не могло не занимать жителей древней, но бедной общественными интересами столицы. Придворное [22] ведомство, и во главе его длинный князь Горчаков, ужасно суетилось по приготовлению для князя, на основанин приказания самого государя, помещения в маленьком московском дворце и всех принадлежностей, сюда относящихся. И в этом отношении князь Горчаков постоянно прибегал к моим советам, достигая двух целей: во-первых, исполнить прямые свои обизанности в отношении к знаменитому государственному человеку в возможной степени удовлетворительно и, во-вторых, своею бесконечною предупредительностью задобрить лично князя, в руках которого была судьба его блудного сына.

За несколько дней до приезда князя, приехал в Москву из Петербуга бедный Свечин, один из адъютантов его, с своими мечтаниями о флигель-адъютантстве, которое постоянно мучило и никак ему не давалось. Я говорил уже, что он послан был князем в Петербург с известием о покорении абадзехов, в Западном Кавказе. История этого покорения самая печальная и положила нехорошие тени не только на генерала Филипсона, главного автора этого покорения, но и на самого князя, по правде сказать, ни в чем тут неповинного. Говорили, а мой приятель генерал Фадеев, автор известных кавказских писем в «Московские ведомости», печатал даже впоследствии, что Филипсон, увлекаемый успехами Евдокимова на Восточном Кавказе, непременно хотел, во что бы то ни стало, сочинить какой-нибудь блистательный успех и в вверевном ему Западном Кавказе и вследствие этого совершил покорение абадзехов с привосокуплением передачи к нам известного «Мегмет-Аминя», которого считали, совершенно несправедливо, в отношении к Западному Кавказу тем же, чем был Шамиль в отношении к Восточному.

Понятно, что такое дело, вслед за делами, совершенными в Восточном Кавказе, озарили князя на первых порах новою славою, так что государь, получив об этом привезенное Свечным известие, произвел князя Барятинского в фельдмаршалы. Справедливость требует сказать, что сам князь далеко не с такой блистательной точки смотрел на это дело, и было много признаков, что самое фельдмаршальство, с которым был отправлен курьер к нему навстречу, не совсем приятно его удивило. Последствия обнаружили, что это покорение абадзехов вовсе не было действительным их покорением, а какою-то довольно постыдною для нас сделкою и что Мегмет-Аминь решительно не имел никакого влияния на храбрые, независимые и гордые народы Западного Кавказа, но только умел морочить наших небывалым его значением. Князь сильно негодовал потом за Филипсона за такую штуку; но общественное мнение, всегда неблагосклонное к князю и неспособное углубляться в [23] подробное исследование дела, решило, что штука эта была сочинена самим князем и именно для того, чтобы выманить фельдмаршальство.

Как бы то ни было, но князь фельдмаршал, весьма естественно, еще более возвысился в глазах всех, ожидавшвх его в Москве и Петербурге. Но едва-ли кто-либо ожидал его с таким нетерпением и такими надеждами, как тот же самый Свечин. Летя в Петербург с известием о коварных абадзехах, он рассчитывал опять-таки на заветное для него флигель-адъютантство, но увы! в то время, когда князя сделали фельдмаршалом, его не сделали флигель-адъютантом и жесточайшим образом отпотчивали только короною на Анну, да переводом тем же чином полковника, который он уже имел, в гвардию, что ровно ничего для него не составляло. Свечин считал все это решительно одним недоумением, ибо в его соображениях положительно не совмещались: князю фельдмаршальство, а ему — корона. Рассуждении его на эту тему были бесконечны и как он ни был ограннчен вообще, однако хорошо понимал, что из одних этих рассуждений все-таки ничего не выйдет, если он не начинит меня ими донельзя и если я не передам сущность их князю, чего он сам, конечно, сделать был не в состоянии. Отсюда происходило, что Свечин осаждал меня ежедневно своими посещениями и бесчеловечно утомлял своими сетованиями и предположениями, которые казались ему правильными и основательными.

(Продолжение следует).