ИНСАРСКИЙ В. А.

ЗАПИСКИ

ЧАСТЬ III.

(См. «Русск. Старину» октябрь, 1897 г.).

ГЛАВА VII.

Местные военачальники. — Козловский. — Филипсон. — Евдокимов. — Князь Гагарин. — Убийство его князем Дадишкилияном. — Князь Эристов. — Барон Врангель. — Князь Орбелиани.

Так как, рисуя свиту наместника, я должен был въехать, так сказать, в пределы военного мира, то мне кажется не будет лишним, если я коснусь несколько главных военных начальников края.

Правым крылом, при моем прибытии на Кавказ, командовал знаменитый генерал Козловский, как сам князь Барятинский говорил, бывший его начальник. Отличительною чертою его было то, что он не мог сказать ни одного слова, не прибавив к нему нескольких «как» «как», спереди или сзади. Так, например, выходя к своему отряду, он говорил «как! здорово ребята!» «как» «как!» По этой части ходили бесчисленные анекдоты, такие же бесчисленные анекдоты ходили и об его беззаветной, значительно-безумной храбрости. Повторять этих анекдотов я не буду; сущность их была, однако, такова, что для него жизнь солдата, как и своя собственная, решительно ничего не значила.

Я помню следующий рассказ самого князя, возвратившегося из какой-то поездки. Дело было в том, что Козловский считал необходимым показать князю какое-то место, где, по его убеждению, [426] следовало сделать укрепление, и для этого завел князя в ущелье. Во время их обозрения на высотах, образующих это ущелье, стали показываться горцы и, облокотившись на свои винтовки, смотреть на них вниз.

Встревоженный князь говорил Козловскому.

— Однако, Викентий Михайлович, если начнут стрелять, нам плохо будет!

Козловский, хладнокровно взглянув на горцев, сказал:

— Да, как! Впрочем не полагаю! — и потом стал продолжать свои объяснения.

Чрез несколько минут, князь опять говорит:

— Если начнут стрелять, мы не выйдем из ущелья!

— Да! впрочем, не полагаю.

О многоразличных подвигах Козловского я говорить не хочу, да и не могу, потому что, принадлежа к гражданскому миру, я не имел ни наклонности, ни возможности изучать пристально события, совершающиеся в военном мире, и если касаюсь их в моих рассказах, то единственно настолько, насколько они задевали, так сказать, меня самого. Так, например, я положительно знаю, что Козловский, несмотря на свою прославленную храбрость и знаменитые предшествующие подвиги, не мог соответствовать видам князя. К тому же на всем Кавказе стали шумно говорить, что сей отчаянный генерал завел куда-то свой отряд и без нужды заморозил много людей. Одним словом, князь предназначил, как говорится, спустить Козловского и назначил его в аудиториат.

Переселившись в Петербург, Коздовский, разумеется, затерялся в этом всепоглащающем и всеуравнивающем омуте, где часто министра с трудом отличишь от губернского секретаря. Изредка только, раз в год, на кавказских праздниках, Козловский, в качестве хозяина этих праздников, видел кавказскую семью, а кавказская семья видела Козловского и рукоплескала ему, когда записной оратор напоминал его былые кавказские подвиги...

На место Козловского, начальником правого фланга, князь предназначив генерала Филипсона, который пред тем был, если не ошибаюсь, наказным атаманом Черноморского казачьего войска. Я был свидетелем этого назначения. Вечно болтаясь в кабинете князя, я застал там однажды неизвестного мне генерала в казацкой форме, с чрезвычайно умным и симпатичным лицом, с головой, сильно покрытой посеребренными волосами. Князь тотчас нас познакомил; оказалось, что это был Филипсон.

Какие основания и соображения были у князя при назначении его начальником правого крыла, я не знаю, хотя общее мнение утверждало, [427] что Филипсон вообще был человек умный и образованный и быть может одного этого было достаточно для решения князя. Назначение это, однако, вышло неудачно как для князя, так и для Филипсона. В то время, как у Евдокимова на левом крыле дело кипело, у Филипсона оно шло как-то туго. Наконец, когда левое крыло, с пленением Шамиля, было блистательно покорено, Филипсон, хотел тоже отличиться и заключил с абадзехами, сильнейшим племенем правого крыла, какие-то условия, которые на первый раз произвели сильный эффект, но впоследствии оказались довольно неудачными и были причиною, что самого князя его многочисленные доброжелатели стали подозревать в искусственном сочинении этой штуки именно для того, чтоб получить только фельдмаршальство.

Князь тотчас увидел, что с Филипсоном, несмотря на его ум и образование, в деле покорения далеко не уедешь и что для этого нужно приставить единственного специалиста этого дела, того же Евдокимова, который так великолепно завершил покорение левого крыла. Поэтому, предполагалось на место Филипсона назначить Евдокимова, а Филипсону дать место начальника главного штаба, остававшееся вакантным за назначением Д. А. Милютина товарищем военного министра.

Филипсон, понимая сущность этого обмена и неравнодушный к успехам Евдокимова, обиделся этим предположением и просил назначить его сенатором в Москву, утверждая, что это было целью всей его службы и что ничего более он не желает. В свою очередь и гордый князь остался недоволен таким отзывом и упорный в своих намерениях, настоял таки на том, чтобы Филипсон, хотя временно, принял должность начальника главного штаба, обещая употребить все свое влияние к осуществлению заветной мечты Филипсона о сенаторстве. Таким образом Филипсон действительно занимал некоторое, весьма непродолжительное впрочем время должность начальника главного штаба. Но при натянутых между ним и князем отношениях — этот период не мог быть приятным ни для него, ни для князя, и оба они ждали выхода из этого обоюдостеснительного положения.

На место начальника главного штаба, выписан из Петербурга генерал Карцов. Сей генерал также не сошелся с князем и предназначен им был даже на другое место; но болезнь князя, потом отъезд за границу и окончательное оставление Кавказа были причиною, что предположение это осталось неисполненным.

Левый фланг я застал уже в руках знаменитого Евдокимова, который, впрочем, тогда еще не был очень знаменит. Я, кажется, выше говорил, что князь Александр Иванович, всегда веруя в свое высокое призвание, усвоил себе тот главный принцип, что [428] существенная задача каждого высокопоставленного человека состоит в выборе людей. «Кто умеет выбирать людей, говорил он, тот всегда будет знаменит». При этом он приводил пример царствования Екатерины и другие. Надобно сказать, что никогда принцип этот не мог иметь такого блистательного осуществления, как в приложении к Евдокимову. Это был бесспорно талант огромной величины, талант, именно примененный к Кавказской войне, талант, так сказать, отшлифованный в горниле кавказских боевых дел. Всем известно, что Евдокимов самого простого происхождения и начал свою карьеру нижним чином. Переходя с места на место, но не выходя из пределов Кавказа, он изучил страну со всеми ее местными условиями: горами, нравами, экспедициями, как свои пять пальцев. Общее мнение, однако, которое и я вполне разделял, было таково, что в европейской войне Евдокимов, если и не представлял бы собою полнейшего ничтожества, то во всяком случае был бы далек от положения полководца, тогда как на Кавказе он был решительно незаменим, зная отлично местность и коварные обычаи горцев.

Впрочем кавказские его заслуги известны достаточно всей России и не требуют объяснения. Мне предстоит сказать только, и то для тех, кто лично его не знал, что это был умнейший и приятнейший господин во всех отношениях. Аристократического лоску и представительности, конечно, он не мог иметь; но со стороны ловкости и тончайшего уменья держать себя с людьми он мог быть учителем любого аристократа.

Князю, разумеется, для осуществления его широких замыслов, он был полезен в высшей степени и волю его считал для себя выше всех заповедей. Но если он был полезен князю, то и князь сыпал на него награды таким щедрым и обильным образом, какому, как я полагаю, трудно приискать подобный пример в истории. Сам князь, как кажется, тщеславился этою беспримерною щедростью, потому что не один раз высчитывал мне, что он в один или два года, уж не помню, дал ему одиннадцать наград. По моему убеждению польза, принесенная Евдокимовым государству, стоит и ста одиннадцати наград, потому что, после Барятинского, Россия ему обязана, что перестали литься русская кровь и исчезать русские миллионы в этом ужасном крае.

Не помню уже, в каком именно, но только в каком-то русском иллюстрированном издании помещен был потрет князя Барятинского, а в тексте сказано было, что редакция намерена поместить ряд портретов великих наших государственных людей с биографическими о них сведениями и прежде всего помещает портрет князя Барятинского. Князь был чрезвычайно доволен и показывал всем [429] этот нумер. К величайшему его неудовольствию в одном из следующих нумеров помещен был портрет графа Муравьева-Амурского, а в тексте сказано было, что в предъидущем номере помещен был портрет князя Барятинского, а в этом помещается портрет другого государственного человека. Негодованию князя не было пределов, и он нисколько не скрывал этого негодования. Я живо помню, как он жаловался при многих на эту, как он называл, «нелепость».

— Я полагаю, говорил он, что если спросить любого мужика, знает ли он Барятинского, он скажет «слыхал! Это тот, что на Кавказе с черкесами бьется! Слыхал!» Если спросить про Муравьева, наверное скажет: «нет, про такого не слыхал!»

Одним словом, несколько дней князь только об этом и говорил.

Надобно заметить, что пред тем весьма незадолго Муравьев сделан был графом. Между тем в это время, когда разразилось негодование князя, ожидалось взятие Веденя, местопребывания Шамиля, и князь до того самоуверенно и нетерпеливо ожидал этого события, что сочинял и приготовлял проекты приказов по армии, которые должны быть выпущены по этому случаю.

Но не в приказе дело, дело в той награде, которую князь готовил Евдокимову и которая несомненно зависела более или менее от означенных портретов и, главное, от дерзкого и оскорбительная сопоставления имени князя Барятинского с именем Муравьева-Амурского, только что сделанного графом. Чтоб показать свету громадную разницу между этими именами и в особенности значение лиц, которым принадлежать эти имена, князь решился сделать одного из своих подчиненных графом и избрал для этого именно Евдокимова, хотя для него оставалось много других более соответственных и более приличных наград и хотя графство не очень шло к нему, человеку простому и не образованному.

Когда вышло это замечательное графство, кавказский мир изумлен был в величайшей степени, которую превосходила только степень изумления самого Евдокимова. Многие, которые хорошо знали князя, объясняли это неожиданное для всех обстоятельство именно последствием сравнения князя с Муравьевым, и желания его доказать, что он не только неравен ему, но сам может делать таких же графов, как Муравьев. В моих глазах такое объяснение приобрело степень полнейшей достоверности, когда впоследствии я читал все письма князя к государю и видел в письме, относящемся до этого случая, натянутый причины, которыми князь старался доказать необходимость, справедливость, своевременность именно этой, а не другой награды для Евдокимова.

Осыпая, таким образом, его наградами, князь ужасно заботился, [430] чтобы ему отдаваемы были и все внешние почести, соответственные тому положению, на котором он желал его поставить. Так, например, когда Евдокимов приезжал в Тифлис, князь умышленно спрашивал всех своих приближенных: «были вы у графа Евдокимова?» и этими вопросами подгонял каждого, волею-неволею, являться к нему. Подобно тому, когда пред походом 1859 года, вся свита и всевозможные штабы сосредоточились в Грозной, князь настоятельно требовал, чтобы все являлись к Евдокимову, называя его «хозяином», у которого мы в гостях.

Справедливость требует сказать, что хозяин этот вел себя великолепно, как и подобает умному и тонкому человеку. Уничтожаясь совершенно пред князем, он умел очаровывать своею любезностью, не лишенною некоторого достоинства, всех приближенных к главнокомандующему, что такой прозорливый человек, конечно, не считал лишним.

Во время самого похода, он был решительно центром всех действий. Палатка его постоянно была окружена всевозможными толпами различных личностей, в числе которых смуглые физиономии туземцев, под наименованием переводчиков, лазутчиков, милиционеров и т. п., в огромных папахах, обвешанные оружием с ног до головы, составляли большинство. Сам князь очевидно не только признавал в нем значение этого центра, но даже старался поддержать это значение, обращая к нему все, что обращалось к самому князю. Само собою разумеется, что Евдокимов был первый человек в палатке князя, являясь туда с раннего утра, потом в продолжение дня беспрерывно входя туда и выходя оттуда, и вечером оставляя князя последним.

Как я сказал уже, после покорения левого крыла или Восточного Кавказа Евдокимов был переведен на правое крыло, для покорения Западного Кавказа, который и покорил. Но о заслугах и действиях Евдокимова, за исключением тех общих слов, которые высказаны мною, я говорить не буду, сознавая, что это дело специалистов.

Кстати, о посещении Евдокимовым Петербурга можно заметить, что государь осыпал его всевозможными почестями. Само собою разумеется, что, по примеру государя, и весь высший мир окружал его любезностями.

Возвратившись на Кавказ, Евдокимов оставил прежнее поприще, на котором, с окончанием войны, ему уже нечего было делать, и, назначенный состоять при великом князе Михаиле Николаевиче, стал заниматься своими хозяйственными делами и в особенности огромным участком земли, ему пожалованным. [431]

На место его начальником Кубанской области и Западного Кавказа и командующим там войсками назначен граф Сумароков-Эльстон.

Так называемою Лезгинскою линиею, до преобразования военного устройства Кавказа, командовал барон Вревский.

Кутаисскою губерниею при моем прибытии на Кавказ заведывал один из бесчисленных князей Гагариных. Звали его Александр Иванович. Репутацию он имел отличную. Все считали его добрым и благородным человеком. Я видел его лично один раз, в первый год моего пребывании на Кавказе. Он приезжал однажды на Каджоры к князю, где я с ним и познакомился. Личность этого князя Гагарина была красивая, аристократическая и чрезвычайно симпатичная. Князь А. И. Барятинский скоро преобразовал Кутаисскую губернию в Кутаисское генерал-губернаторство, а князя Гагарина назначил генерал-губернатором. Это Кутаисское генерал-губернаторство заключало в себе некоторые отдельные и довольно дикие владения: Мингрельское, Сванетское и Абхазское.

Насчет этих владений князь Барятинский имел обширные замыслы, сущность которых заключалась в том, чтоб слить их с общим составом и положением страны. Относительно Мингрелии князь скоро достиг этой цели, воспользовавшись происшедшим там противу прежнего управления волнением. Так как Мингрельское дело занимать в истории управления князя весьма видную страницу и в свое время возбуждало сильные общественные толки и большие споры в сфере высшего государственная управления, то я и расскажу его в своем месте, разом со всеми подробностями. Виды князя относительно Сванетии поручены были осуществлению князя Гагарина. Подробностей этого дела я хорошо не знаю, но кажется и здесь хотели воспользоваться старинною и ожесточенною враждою свирепых и диких владетелей этой страны князей Дадишкилианов.

Как бы то ни было, один из этих владетелей, наиболее дикий и свирепый, вызван был с политическими целями в К утаись и долго был там удерживаем под различными благовидными и любезными предлогами. Князь Гагарин держал себя с ним на приятельской ноге, так что этот дикий зверь был у него домашним человеком, часто обедал у него и посещал вечерние собрания. Надо заметить, во-первых, что этот Дадишкилиан, если не ошибаюсь, воспитывался в одном из наших заведений и потому удерживал некоторый внешний лоск, хотя под этим лоском скрывался неукротимый азиат, и, во-вторых, что в физическом отношении он представлял едва ли не единственный экземпляр громадности, красоты и стройности. Выше я уже говорил, что во всем этом [432] деле принимал какое-то участие Бартоломей, которого Дадишкилиан, по собственным его словам, сознательно или инстинктивно, ненавидел в высшей степени. Таким образом Дадишкилиан долго жил в Кутаисе. Наконец, соскучился ли этот зверь или начал прозревать направленный противу него ковы, только в одно прекрасное утро он вошел в кабинет князя Гагарина и стал требовать разрешения возвратиться в свою Сванетию. Князь стал объяснять затруднения, Дадишкилиан начал внутренно беситься. У диких людей, особенно восточных, чувство скоро переходить в дело. В то время, когда князь, сидя за своим письменном столом, продолжал спокойно излагать причины, препятствующие ему исполнить желание Дадишкилиана и по-видимому не замечал внутренних волнений этого господина, Дадишкилиан, сидевший противу него, мгновенно вскакивает с своего места, выхватывает свой огромный сванетский кинжал и поражает князя.

Князь вскрикнул и тотчас упал за занавеску, отделявшую его кабинет от спальни. На этот крик и шум падения первый явился переводчик князя, какой-то офицер, и, едва выхватив шашку — был распорот тем же огромным кинжалом. Потом прибежал камердинер или повар князя и его постигла та же участь. С пылающими глазами и окровавленным кинжалом Дадишкилиан стал бегать по комнатам и поражать тех, кто не успевал спастись от него. Впоследствии сам Дадишкилиан говорил, что он с особенным аппетитом отыскивал своего приятеля Бартоломея. Но он спрятался в саду и появился из своей засады тогда только, когда Дадишкилиан вышел из дома князя...

Один офицер, кажется Савинич, сам мне рассказывал трагикомическое положение, в котором он лично очутился при этом случае. Надо заметить, что он находился в отличных отношениях с Дадишкилианом, который очень любил все его семейство и в особенности жену или дочь его. В тот самый момент, когда Дадишкилиан выскочил, разъяренный из кабинета князя в большую залу, где стоял бильярд, в противуположные двери вошел Савинич, решительно ничего не понимавший и не подозревавший. Дадишкилиан ринулся, с своим кинжалом, на него. Изумленный Савинич хотел было в первую минуту протянуть ему по обычаю руку, но к величайшему счастию, взглянув на уступленное его лицо, стал бегать от него вокруг бильярда. Все-таки не понимая, в чем дело, Савинич, оставаясь на благородной дистанции от своего приятеля, продолжал кричать: «князь, что вы? здоровы ли вы? Что с вами? Что вы делаете? Опомнитесь!» Но эти трогательные возгласы нисколько не останавливали обезумевшего от [433] крови Дадишкилиана; он продолжал ловить своего приятеля, но тот худенький и маленький, прыгал как кошка кругом бильярда, сообразуясь с направлениями, какие принимал громадный его приятель. Наконец убедившись, что дело плохо и грозит страшною гибелью, Савинич, улучил тот момент, когда, избегая преследований Дадишкилиана, он мог поравняться с тою дверью, в которую вошел, и, бросившись в эту дверь, помчался с быстротою, равносильною его отчаянию и испугу. Таким образом бильярд спас его от страшной смерти.

Не видя более пред собою врагов Дадишкилиан пошел по улицам с обнаженным кинжалом. Между тем суматоха поднялась страшная; весь город взволновался; вызваны были военные отряды для укрощения и пленения этого хищного зверя. Предвидя неизбежную грозу, собиравшуюся над ним, Дадишкилиан вошел в какую-то растворенную саклю, затворил двери и окна и заперся в ней. Солдатики наши скоро повели атаку на нее. К величайшему счастию, как впоследствии оказалось, Дадишкилиан хотя нашел в этой сакле ружья, винтовки и пистолеты, но не заряженные, а пороху вовсе не нашел. Обстоятельство это скоро сделалось известным и солдатики смелее повели свои действия. Конец концов был тот, что один из этих солдатиков припер этого зверя штыком к стене и тем упростил окончательную над ним победу.

Если бы большая стража не окружила Дадишкилиана во время шествия на гаубтвахту, разъяренный народ разорвал бы его на части.. В первое время Дадишкилиан держал себя тем же свирепым зверем, так что когда, во время погребения его жертв, вывели его взглянуть на процессию, вероятно с целью возбудить в нем раскаяние, он выразил только сожаление, что так мало убил. В глазах своих Сванетов, как потом говорили, он все-таки был героем на том основании, что один убил пятерых. Приговор военного суда утвержденный немедленно самим князем, несмотря на то, что он относился до владетельного князя, определил Дадишкилиана расстрелять. К удивлению, по общим отзывам, этот сванетский герой предо казнею и во время процедуры, сопровождавшей казнь, вел себя совершенным трусом до отвратительной степени.

Таким образом генерал-губернаторство осталось без генерал-губернатора. Назначение нового лица в эту должность составляло также историю, которая не лишена интереса и которую поэтому я решаюсь рассказать.

До моего прибытия на Кавказ в Шемахинской губернии военным губернатором был барон Врангель, Александр Евстафьевич. Он оставил по себе великолепную репутацию человека, в [434] высшей степени благородного, справедливого и энергичного. Замечали только, что гуманность свою он доводил за пределы, где она становилась уже вредною. Так, напр., становясь всегда на сторону слабого противу сильного, он никак не давал в обиду солдатиков со стороны ближайших их начальников, прилагая тот же принцип и к гражданскому миру, т. е. всегда защищая какого-нибудь мужика противу участкового заседателя и т. п. От излишнего приложения этих правил к практике происходило значительное ослабление военной дисциплины и колебание значения ближайших к народу властей. При малейшем обстоятельстве простолюдины прямо лезли к военному губернатору и всегда находили в нем поддержку. Во всем остальном барон Врангель считался отличным начальником и администратором.

Что заставило его оставить Кавказ, я не знаю; но при моем прибытии он находился уже в Петербурге; впрочем, место его не было еще замещено, и из числа многих кандидатов считали наиболее надежным князя Торхана Мауравова, замечательную личность, о которой я надеюсь говорить более подробно в своем месте. Таким образом, когда очистилась вакансии кутаисского генерал-губернатора, внимание князя остановилось на бароне Врангеле, которому она и была предложена. В своей гордости, считая решительно невозможным и невероятным, чтобы барон Врангель отказался от предложения, которым князь его удостоивал, Барятинский, по обычаю своему, считал дело это конченным, и в этом смысле писал к государю. Но к удивлению его, барон Врангель отказался. Обиженный князь тотчас назначил кутаисским генерал-губернатором князя Эристова, бывшего пред тем, если не ошибаюсь, наказным атаманом линейного казачьего войска. Едва только состоялось это назначение, как государь уведомил князя, что хотя барон Врангель и отказывался от предложения князя, но что сам государь убедил его принять это предложение и что вслед затем барон Врангель отправляется на Кавказ. Положение, таким образом, вышло для всех затруднительное и неприятное.

Здесь необходимо повести речь еще об одном отделе Кавказского края, так называемом Прикаспийском крае. Этим отделом, при моем прибытии, командовал князь Григорий Дмитриевич Орбелиани. Впоследствии я был в весьма близких с ним сношениях, и считаю долгом, во след всему Кавказу, сказать, что это была личность великолепная, тип грузина во всем его блеске. Храбрый, добрый, приветливый, наклонный к веселью и разгулу, князь Григорий Дмитриевич был решительно обожаем всеми. В истории Кавказской войны ему принадлежит много славных дел, славных в том [435] именно отношении, что он, как все грузины, ни пред чем не останавливался, и отчаянною, беззаветною храбростью совершал то, чего быть может нельзя было бы достигнуть никакими тактическими и стратегическими соображениями, вообще мало приложимыми к делам Кавказа.

Как характеристическую черту тамошней войны и личных свойств князя Орбелиани, приведу следующий рассказ, который я не один раз слышал. Дело шло о взятии какого-то аула и представлялось особенно трудным и по сделанным горцами укреплениям, и по самому свойству местности, которая часто была сильнее всевозможных искусственных укреплений. Кто-то из второстепенных начальников находил и доказывал, что без штурмовых лестниц ничего не поделаешь.

Князь, посмотрев с недоумением на докладчика, сказал:

— Какие такие лестницы? Никогда таких лестниц у нас не было! Что за лестницы? Ступайте прямо без лестниц!

Разумеется, аул был взят и без штурмовых лестниц.

— У Воронцова был генерал Реад, что-то вроде помощника, — сказал мне однажды князь Александр Иванович. — Отчего у меня нет такого генерала? Я часто уезжаю из Тифлиса. Надобно, чтобы кто-нибудь замещал меня на это время. Я хочу иметь такого же генерала!

В дальнейшем развитии этой идеи выбор князя остановился на князе Григории Дмитриевиче Орбелиани, который действительно был старше всех других генералов на Кавказе. Но я имею основание думать, что старшинство это служило здесь одним благовидным предлогом; личность князя Орбелиани была подходяща к идеям князя Барятинского потому более, что князь Орбелиани был одним из преданных ему людей, и потому, по самой силе вещей, должен был быть покорным и безмолвным исполнителем воли и идей князя Барятинского.

Дело это, сколько могу припомнить, не было еще совершенно кончено, как приехал барон Врангель, так что многие полагали, что, за замещением вакансии кутаисского генерал-губернатора, быть может ему предоставлено будет положение помощника князя, тем более, что оно вполне соответствовало тем именно административным дарованиям, которые все единогласно признавали за бароном Врангелем. Князь Барятинский не изменил, однако же, нисколько своих намерений. Относительно перевода князя Орбелиани в Тифлис в предназначенное для него положение сочинена блистательная бумага, подписана князем и отправлена в Петербург. Князь Александр Иванович потом говорил: [436]

— Многие осуждают меня, зачем я не поставил подле себя Врангеля, вместо Орбелиани? Они ничего не понимают, а я знаю, что делаю. Грузин никогда не будет здесь царским наместником. Поэтому ни сам Орбелиани, ни его друзья и приближенные никогда л не подумают мечтать об этом месте. Барон Врангель — совсем другое дело. Сам он так благороден, что не станет интриговать против меня; но его приближенные, да и весь Кавказ, будут видеть в нем будущего наместника. Вокруг его, помимо его воли, образуются партии; явятся интриги и кончится тем, что перессорят нас в первый же год.

Таким образом барон Врангель потерял место кутаисского генерал-губернатора, вынужден был, хотя с неприятным чувством, которого он и не старался скрывать, принять предложенное ему князем место начальника Прикаспийского края, сделавшееся вакантным за переводом князя Орбелиани.

С течением времени и событий оказалось, что барону Врангелю, по должности начальника Прикаспийского края в великих делах 1859 г., развернулось такое славное поприще, какого он никак бы не мог иметь в должности кутаисского генерал-губернатора. События эти, надеюсь, явятся более или менее подробно в дальнейших моих рассказах, многословие которых я сам сурово осуждаю. Но прежде, нежели перейду к обозрению моей личной деятельности на Кавказе, я считаю необходимым сказать несколько слов о составе общества, которое я нашел в Тифлисе.

ГЛАВА VIII.

Тифлисское общество. — Разделение его на две половины: пришлую и туземную. — Непостоянство первой половины и беспрерывная перемена личностей, ее составляющих. — Вечные проводы и встречи. — Влияние Армянского базара на установление репутации. — Основа другой половины: князья Мухранские и князья Орбелиани. — Различные группы тех и других. — Древность и происхождение этих родов.

Если бы я предпринял подробно описывать Тифлисское общество, в таком случае я должен бы был отказаться от всякой надежды видеть когда-нибудь окончание моих нестройных записок. Поэтому я постараюсь быть сколько можно кратким по этой части и ограничусь только такими чертами, которые на мой взгляд представляются совершенно необходимыми.

Необходимою чертою я считаю то, что тифлисское общество резко [437] делится на две половины: туземную и прибылую или пришлую. Это деление было основанием, но которому Тифлис многие называют, и совершенно справедливо, большою станциею, где люди съезжаются, знакомятся и уезжают. Личности там меняются, как в калейдоскопе. Одни уезжают, другие приезжают и это почти беспрерывно.

Говоря собственно о пришлой части общества, т. е. той части, которая вечно меняется, я должен сказать, что в сию минуту едва-ли можно найти в Тифлисе 20-ю часть того, что я нашел там при моем приезде. Я нашел там князя Эмилия Витгенштейна, с красавицею женою; князя Александра Шаховского с женою, урожденною графинею Виельгорскою; графа Саллогуба с очаровательною, не столько по красоте, сколько по истинной женственности и пленительной кротости, женою, тоже урожденною графинею Виельгорскою; князя Трубецкого с женою, богатою малороссианкою; князя Гагарина с его прелестнейшею женою; Булгакова, сына известного Московского почт-директора и брата более известного «Константина» Булгакова, милейшего и талантливейшего господина с очень образованной женою. Все это исчезло из Тифлиса при мне же.

Но если трудно припомнить и исчислить все те семейства, которые я застал в Тифлисе, при моем туда появлении, и которых уже там не было при моем окончательном отъезде оттуда, то еще труднее исчислить те личности, которые появлялись уже при мне и при мне же исчезали.

Этот передвижной характер производит то, во-первых, что в Тифлисе чуть ли не ежедневно совершаются пиры и банкеты, то по случаю встречи кого-нибудь, то по случаю прощанья с кем-нибудь, пиры, незабвенные для тех, кто хоть раз в них участвовал по поэтической их обстановке кавказским солнцем, Кавказскими горами, кахетинским вином, виноградными лозами, зурною и лезгинкою. От этого передвижного характера образовалось в Тифлисе какое-то равнодушие ко всем прибывающим туда личностям. Он так много видел в стенах своих различных господ, больших и малых, что его никто и ничто не могло уже поразить и удивить, напротив, он умел жестоко наказывать тех, кто задумывал иногда задирать нос пред этим полуазиатским городом. У него образовался какой-то особый род гордости, в силу которого он не только считал постыдным в ком- нибудь заискивать, но считал совершенно необходимым, чтоб каждый, являющийся туда, заискивал у него, исключая разумеется влиятельных в официальном мире лиц, пред которыми на всех точках земного шара люди как-то невольно преклоняются. Различные принцы, лорды, маркизы, виконты, беспрерывно наезжающие на Кавказ, решительно не производят там никакого эффекта и всегда стараются примкнуть к свите наместника, [438] которая при князе Барятинском, по крайней мере, держала себя чрезвычайно гордо и имела на то полнейшее право, заключая в себе лучшие имена русской аристократии. Александр Дюма, напр., пред которым, сколько известно, преклонялись, как пред светилом, многие русские провинции, чрез которые он проезжал, на Кавказе был принят чрезвычайно холодно. Я живо помню, как на бале у Капгера этот господин одиноко и довольно уныло ходил по комнатам. Свитская молодежь отнеслась к нему особенно неприязненно, так что с ним почти никто не говорил; одна только хозяйка, в значительной степени, старалась занимать его и волею неволею часто вертелась около него.

Наконец, тот же передвижной характер обогатил Тифлис такою опытностью, что он приобрел славу в верном и безошибочном определении внутреннего содержания тех личностей, которые пред ним появлялись. — Обыкновенно, когда появлялась новая личность, Тифлис в течение некоторого, впрочем весьма непродолжительного времени хранил о ней глубокое молчание. Недели чрез две вдруг появлялся и пускался в свет составившийся приговор об этой личности и оставался непоколебимым на все грядущие времена. Никогда не было примера, чтоб приговор этот существенно изменялся. И замечательнее всего то, что приговор этот составлялся и утверждался на так называемом Армянском базаре.

Не лишним считаю сказать, что такое Армянский базар в Тифлисе. Собственно Армянским базаром называется главная улица в старом городе, ведущая от дворца наместника к Сионскому собору и загроможденная сплошь различными лавчонками с всевозможным товаром и преимущественно с горами плодов земных, на которые так щедра кавказская природа. Но не этот базарь играет то значение, о котором я говорю. Среди Эриванской площади, от которой идет улица, называемая Армянским базаром, стоит огромный караван-сарай, по-русски говоря, гостиный двор, возведенный при князе Воронцове. Среди этого гостиного двора находится милый и изящный театр тифлисский. Нет сомнения, что такое соединение гостиного двора с театром представляется несколько странным; но оно объясняется историческими обстоятельствами, сопровождавшими возведение этого громаднейшего из тифлисских зданий.

Я говорил уже, что в Тифлисе что ни шаг, то памятник заботливости князя Воронцова о благоустройстве города. Так точно и этот караван-сарай свидетельствовал о той же заботливости. Дело в том, что эта площадь, называемая Эриванскою, представляла пустое и довольно безобразное пространство. В обширном административном уме князя Воронцова явилась тотчас мысль возвести здесь великолепное здание. [439] Он приглашает одного из богатейших и тщеславнейших армян Тифлиса, Тамамшева, и предлагает ему построить гостиный двор на Эриванской площади, отдавая ему даром необходимое для того место с единственным условием, чтобы Тамамшев устроил внутри гостиного двора театр. Место, которое князь Воронцов задаром отдавал Тамамшеву, по центральности его среди города, представляло такую громадную ценность, что сравнительно с нею постройка театра представлялась для Тамамшева делом чрезвычайно выгодным. Таким образом в одно время с гостиным двором и в связи с ним возник и тифлисский театр, совершенно невидный и незаметный снаружи, но внутри чрезвычайно уютный и изящный. Кругом этого здания идут тротуары, и на этих-то тротуарах всегда толпятся, особенно утром, группы разнородного туземного и промышленного народа. Тут можно видеть толпы равных торговых армян и грузин, в их национальных костюмах, чухах и папахах, много офицеров, много чиновников из туземцев, между которыми, особенно между армянами, числятся ли они в полках, или служат в гражданских учреждениях, чрезвычайно развит дух торговли и промышленности, хотя в самых элементарных и грубых приемах.

Эти-то группы, образуя что-то в роде биржи, где трактуются и обделываются различные дела, и причисляясь, хотя не совсем правильно, к Армянскому базару, имеющему, как я выше сказал, более тесное значение, разносить по городу различные известия, предузнавая иногда каким-то чудом некоторые события гораздо прежде официального мира, и устанавливают те приговоры относительно новых личностей, о которых я выше говорил, хотя не имея часто никаких непосредственных отношений к этим личностям. Мне говорили, что князь Воронцов не был равнодушен к народным мнениям и толкам, вырабатывавшимся на этой точке; а что князь Александр Иванович считал небесполезным прислушиваться к ним — это я могу сказать положительно.

Обращаясь к передвижному характеру, отличающему Тифлис, я должен сказать, что он заражал так сказать и другую остальную половину тифлисского общества. Так, напр., при моем прибытии одною из наиболее заметных звезд была владетельница Мингрелии, как ее тогда называли, но точнее мать малолетнего владетеля Мингрелии, княгиня Екатерина Александровна Дадьян, урожденная княгиня Чавчавадзе. В том же 1857 г., летом произошло Мингрельское волнение и, во исполнение политических замыслов князя Барятинского, государь, по его представлению, написал княгине милейшее письмо, которым его величество приглашал ее оставить на некоторое время Мингрелию. Красивая и бойкая княгиня, как ни волновалась, а должна была проститься с Кавказом. Сестра ее, знаменитая Нина Александровна [440] Грибоедова служила также украшением общества, но, к общему сожалению, в том же 1857 г. умерла внезапно холерою. Князь Александр Орбелиани, напр., милый и образованный молодой человек, бывший тифлисским губернским предводителем дворянства — и тот, сконфузившись как-то в крестьянском деле, бросил Кавказ и переселился в Петербург.

Но само собою разумеется, что сколько бы туземцев ни уезжало с Кавказа, туземцы все-таки перевестись не могут. Одних князей Орбелианов и князей Мухранских там такая пропасть, что кажется этих двух фамилий, если бы только они и не враждовали между собою, было бы достаточно для населения Тифлиса, конечно, не столь густого. Положительно можно сказать, что на каждом шагу там встречается или князь Мухранский или князь Орбелиани. Между тем это множество лиц, принадлежащих к той или другой фамилии, не имеют уже между собою ничего родственного. Если, напр., из двух различных групп князей Мухранских взять по одному экземпляру, то окажется, что они родственники только по Адаму или вернее сказать по царю Давиду, от которого все Багратионы-Мухранские считают род свой. И действительно, древность этого рода поразительна. По самому беднейшему из источников кавказскому календарю начало рода Багратидов относится к 700 году до Рождества Христова. В 586 году по Рождестве Христове династия Багратидов появилась на грузинском престоле. Я плохой историк вообще, но из разговоров князя Александра Ивановича, столь благоговеющего пред древностью родов, заметил, что Багратиды царствовали в различных странах и даже меняли свою национальность.

Я живо помню, как однажды, летом 1858 года, я был вытребован князем в Боржом, где он проводил это лето и оставался там несколько дней. Утро начиналось большою прогулкою, которая прерывалась чаепитием, приготовленным где-нибудь в дремучем лесу, на какой-нибудь скале или на берегу дикой и безвестной реки, одним словом в какой-нибудь поэтической местности, с вечера избираемой общим соглашением всего кружка, состоявшего при князе. После чаепития, совершаемого всегда на коврах, разостланных по роскошной зелени, исполнялась вторая половина прогулки и затем в комнатах князя следовал завтрак, довольно изобильный и разнообразный. За этими завтраками шла постоянно самая оживленная болтовня, и это был едва-ли не единственный момент, где князь сбрасывал с себя несколько своей подавляющей гордости и важности. За одним из этих завтраков зашел самый ожесточенный спор между одним из князей Мухранских, Иваном, и князем Исааком Тумановым, именно о национальностях. [441] Князь Исаак Туманов, в существе, был довольно обыкновенный человек, но сравнительно вообще с армянами, к числу и роду которых он принадлежал, считался все-таки человеком вполне порядочным. Он имел значительное состояние и главный предмет расходов, на который он более всего употреблял это состояние — было хлебосольство. Этот господин хорошо понимал, что хорошие обеды с успехом могут заменить всевозможные таланты. На этом основании он и давал беспрерывные обеды, и не ошибся в расчете. Посредством этих обедов он сделался всеобщим приятелем и занял довольно видное место среди тифлисского общества. Имя Исаака Туманова постоянно было слышно в той среде, которая окружала князя, а от этого было уже недалеко до того, чтобы и он сам попал в эту среду. Так и было. Впоследствии он сделался председателем кавказского аудиториата.

Обращаюсь к историческому спору, завязавшемуся у него с князем Иваном Мухранским, также сильным с своей стороны, в своих практических делах, а в истории столь же слабым, как Исаак Туманов в юриспруденции. Князь Александр Иванович с любопытством прислушивался к этому спору; полупрезрительная улыбка постоянно была у него на лице. В тот момент, когда Исаак Туманов упорно доказывал, что Багратионы-Мухранские, прежде чем стали грузинами, были жидами, а князь Мухранский столь же упорно, кажется, опровергал это, князь Александр Иванович резко вступился в этот спор и, обращаясь к Мухранскому, сказал:

— Постойте! вы решительно ничего не знаете.

Затем с твердостью и уверенностью, свидетельствовавшими, что он действительно знает хорошо дело, князь начал подробно излагать историю рода Багратионов-Мухранских, причем несомненно оказалось, что они были жидами. Торжествующий Исаак Туманов, обращаясь к Мухранскому, сказал:

— Что? видишь? Я тебе говорил, что были жидами!

Разбитый, но неистощимо остроумный, князь Иван Мухранский с презрением посмотрел на Исаака Туманова и медленно, выразительно сказал:

— Да! правда! жидами были, но армянами никогда!

Все общество, бывшее за столом, разразилось дружным хохотом.

Я не знаю, стоял ли когда-нибудь наверху человек, более щедрый на награды, как князь Александр Иванович. Он кажется сознавал, что награды составляют самое сильное, самое практическое, самое приятное проявление силы и власти, и потому почти ежеминутно награждал. Многие замечают, что он обильно награждал [442] только тех, кто стоял подле него, а те, кто был далеко от него — никакой щедрости не видели. Если это и справедливо частью, то тут виноват отнюдь не князь. Там, где он должен был действовать непосредственно, он был беспримерно щедр; там же, где награды выходили по представлениям отдельных ближайших начальников, ему ничего не оставалось, как утверждать подносимые ему начальником главного штаба или начальником главного управления доклады. Следовательно, если тут и являлась сравнительная скупость в наградах, то она никак не могла относиться к князю. Я решительно не знаю примера, чтобы князь отказал в том, о чем ему представляли, и, зная хорошо его характер, его принципы, считаю такое явление положительно невозможным. Следовательно, все те, которые относят к князю свои неудовлетворенные, по части наград, претензии, поступают несправедливо.

Как бы то ни было, обращаясь к князю Ивану Мухранскому, я должен сказать, что однажды, при входе в кабинет князя, он объявил мне, что такие-то и такие-то генерал-майоры произведены в генерал-лейтенанты и при этом, по обычаю своему, стал высчитывать, кто кого обогнал и т. п. Не помню, при каком-то имени он заметил, что этот обогнал, между прочим, и князя Ивана Мухранского. Потом вдруг сказал: «А Иван-то Мухранский не произведен , хотя старше многих! Кажется, фонды его очень упали!» Это «кажется» и составляет ту прелестную наивность, о которой я выше упомянул. Как эту фразу, так и все остальное, он говорил как человек, совершенно посторонний этому делу и как будто не от него вовсе зависело, чтобы фонды того или другого кавказского господина падали иди возвышались. Но это был минутный, так сказать, порыв князя Александра Ивановича воздать по заслугам этому господину, не имевший никаких существенных для него последствий.

Я сказал уже, что князей Орбелианов на Кавказе было такое же множество, как и Мухранских, если не более. Укажу на главнейших представителей этого рода, древностью едва-ли ие превосходящего рода Багратионов-Мухранских. Князь Александр Иванович, аристократ в душе и знаток в оценке древности родов, много раз толковал мне о том, какой древний род Орбелианов. О древности этого рода, по его объяснению, написаны даже какие-то французские книги, которыми князь усердно меня потчевал; но для меня, плебея, все это не представляло решительно никакого интереса.

Два обстоятельства врезались в моей памяти. Из всех объяснений князя я упомнил только, что Орбелианы вышли когда-то и для чего-то из Китая. Рельефность этого воспоминания объясняется тем, что все Орбелианы удержали в наружности с поразительною [443] ясностью китайский тип плоских лиц и узких глаз, точно так же, как у всех Мухранских с такою же ясностью удержал еврейский тип. Поэтому, когда я видел пред собою которого-нибудь из Мухранских, мне тотчас приходил на ум царь Давид — их родоначальник. Когда я встречался с кем-нибудь из Орбелианов, то узкие их глаза мне тотчас напоминали Китай, откуда они когда-то вышли. Другое обстоятельство, врезавшееся в моей памяти, было следующее. Раз как-то, после пространной лекции, прочитанной мне князем о древности этих родов, князь прибавил: «Одним словом, вы знаете, что и наш род Барятинских считается одним из древних. Но эта древность совершенный вздор: я пред ними решительно мальчишка!»

Здесь кстати заметить, что князь Воронцов, бесспорно величайший из администраторов, сочинил на Кавказе одну из самых непонятных вещей. По рассказам, которые я слышал на Кавказе, грузинские цари были люди очень простые. Царствование их отличалось патриархальным преимущественно характером. Так, например, царь, со всем штатом, при нем состоящим, отправлялся к которому-либо из своих подданных и пировал у него несколько дней, потом отправлялся к другому и т. д. Подданные, которых посещал царь, резали для него баранов, варили пилав, поили его вином. При царе находились различные приближенные, под названием тавадов, азнауров и т. п. Казалось бы чересчур достаточным самих царей туземных уподобить нашим князьям и только; я видел много так называемых грузинских царевен, да и кто их не видал в Петербурге? Страсть и ужас! Что тут царского? Впрочем, если по каким-либо политическим соображениям нужно было грузинским царям и царевнам сохранить их звание, то Господь с ними! Но совершенно уже непонятно, почему князь Воронцов нашел нужным и справедливым все толпы, при царях находившиеся, произвести в князья и дворяне. От этого произошло, что в Тифлисе что ни шаг то князь! Я уж не говорю о том, что все департаменты в другие присутственный места набиты князьями; князья попадаются даже между извозчиками. О дворянах и говорить нечего: украсть лошадь или корову для дворянина ничего не стоит, и кажется сами грузины плохо понимают значение и достоинство дворянина, как оно понимается в цивилизованном мире. Таким образом, почти одним почерком пера князь Воронцов превратил значительную часть грузинского населения в князей и дворян к немалому удивлению не только моему лично, но и всех старожилов кавказских из числа русских.

Известно, впрочем, что князь Воронцов имел какое-то [444] особенное пристрастие к грузинам и осыпал их и в массах, и в частности всевозможными милостями и льготами. Имел ли он в виду здесь государственную цель связать этими льготами и милостями Грузию с Русским царством или руководствовался какими-либо другим побуждениями — только грузины не могут вспоминать о нем без восторга.

Обращаюсь к Орбелианам. Лучшим и блестящим представителем их в мое время был, разумеется, князь Григорий Дмитриевич Орбелиани, о котором я уже выше говорил и который, за болезнью князя Александра Ивановича, исправлял должность наместника. Потом весьма сильною группою Орбелианов были три брата: князь Дмитрий, князь Иван и князь Макарий (Мамука) Орбелиани.

Князь Дмитрий Орбелиани во времена Воронцова был губернским предводителем дворянства. Это был почтенный, старый, простой господин, тип старика грузина. Его все любили за его простоту и добродушие. Женат он был на царевне Варваре Багратовне, женщине также простой и доброй.

При князе Барятинском они пользовались большим общественным почетом и в тех случаях, когда князю нужно было назначить хозяйку в доме, например, при каком-нибудь большом празднике или торжестве — честь эта всегда предоставлялась Варваре Багратовне.

В мое время князь Дмитрий не занимал уже должности губернского предводителя дворянства, которая еще до меня перешла к брату его князю Ивану. Впрочем и князь Иван не долго держался при мне в этом положении; возникли какие-то интриги, предводителем избрали молодого человека, тоже Орбелиани, князя Александра, о котором я выше говорил, а князь Иван сошел с поприща и как-то совсем исчез; атакованный различными болезнями, и особенно лишившийся зрения, он проводил скучный остаток дней в совершенном уединении, так что его потом нигде уже решительно не было видно.

Третий брат Макарий или знаменитый «Мамука» был именно тот джигит, народный герой, о котором я говорил в начале моих записок, и под начальством которого князь Александр Иванович впервые вкусил сладости кавказской войны, и в залог этого знакомства получил вражескую пулю, засевшую в нем навсегда.

Наконец к третьей, наиболее замечательной, группе Орбелианов принадлежали два брата Дмитрий и Вахтанг Орбелиани, известные по своим знаменитым женам.

Князя Дмитрия иначе и не называли, как «муж Марьи Ивановны». Марья Ивановна по справедливости пользовалась своею [445] знаменитостью. Некогда красавица и в мое еще время сохранившая следы красоты, это была женщина довольно образованная, довольно неглупая и значительно добрая. Она сама мне говорила, что в былое время каждого, кто посещал Грузию, очаровывали непременно три красавицы: княгиня Екатерина Александровна Дадьян, сестра ее Нина Александровна Грибоедова и она. Известие это не может подлежать ни малейшему сомнению, потому что это были действительно три грации по красоте. При дворе князя Воронцова княгиня Марья Ивановна занимала почетное место.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки В. А. Инсарского // Русская старина, № 11. 1897