ГЕЙМАН В. А.

1845 ГОД

ВОСПОМИНАНИЯ

(Гейман В. А. КС, 1879, № 3, с. 317-329.)

...Вечером 9-го числа мне было так грустно, как никогда в жизни. Было ли это предчувствие? Надо полагать, да. Вспомнились мне мои старики, которых я давно не видел, и другие родные, и сердце мое в то время билось тою юношескою страстью, которая способна подвинуть молодого человека и на великое дело, и на пошлую выходку. Звездное небо, полная тишина в боевом стане еще более разжигали мои думы. Уже за полночь мой Максим, хорошо выспавшись, вспомнил обо мне, сказав, что пора спать, а то как бы утром куда-нибудь не погнали. Этот совет был кстати; я его исполнил, хотя и жаль было расстаться с сладкими мечтами.

10 июля, утром, показалась на высоте, где мы 6-го числа отдыхали перед вступлением в лес, колонна с сухарями. Отдано было приказание, каким войскам идти навстречу, и около трех часов они выстроились в следующем порядке: под командою генерал-майора Пассека — 2-й батальон кабардинского полка, рота стрелков, две роты сапер и часть милиции, при двух горных орудиях. Правая цепь — сводный батальон, по две роты, литовского и замосцского полков. Левая цепь — три роты куринцев. В голове колонны, за авангардом, казаки, 3-й батальон люблинского полка; за ним все вьюки, на них раненые, которые могли ехать, и тело генерала Фока. Арьергард, под командою генерал-майора Викторова: сводный батальон навагинского полка, две роты апшеронцев, полроты стрелков, при двух орудиях, милиция, казаки; артиллерийские команды посланы в половинном числе. Всеми войсками командовал генерал-лейтенант Клюки-фон-Клугенау.

Лишь только колонна эта поднялась на возвышенную площадку и начала втягиваться в лес, послышалась ожесточенная перестрелка; нам был виден только дым и слышны выстрелы. Главнокомандующий со своею свитою стоял шагах в ста впереди куринского лагеря и смотрел в бинокль по направлению к лесу.

Мало-помалу собралось много офицеров, которые в стороне составили группу, в том числе и я; мы все всматривались [26] в лес и ничего не видели. Уже совсем вечером главнокомандующий обратился к полковнику Козловскому: ²⁰ "Викентий Михайлович, назначьте офицера сюда, на пикет, и пришлите его ко мне". Полковник Козловский подошел к нашей группе и, заметив меня, приказал идти за собою, и тут же подвел к князю Воронцову. Очень ясно, что я сперва совсем сконфузился, но скоро оправился. "Мой любезный, вы останьтесь здесь на всю ночь и прислушивайтесь, что там будет делаться в лесу, а завтра утром я приеду, мне скажите; если бы можно было предположить по выстрелам, что колонна двинется ночью — дайте мне тотчас знать, особенно когда услышите три пушечных выстрела и три ракеты; это условный знак". Командир приказал мне сходить в лагерь и взять себе в прикрытие четыре человека. Через полчаса я возвратился и еще застал главнокомандующего, который уехал тогда только, когда совсем прекратилась перестрелка.

Всю ночь я был в положении любовника, которому назначено свидание: то всматривался, то прислушивался; слышно было, как горцы перекликались со стороны Аксая. В лесу, где было дело, виднелись огни, и слышался стук топоров, — ясно, что строили завалы. Ночь казалась нескончаемою; к довершению всего, ветерок из гор пронизывал насквозь; да и не успел я напиться чаю и поужинать, — а это тоже не совсем приятное положение. Наконец, начало светать. Едва явилась возможность рассмотреть предметы на дальнее расстояние, как открылись вереницы горцев, тянувшихся один за другим в лес, чрез который должна была возвращаться колонна. Еще не всходило солнце, когда приехал главнокомандующий, с одним адъютантом. Я тотчас доложил, что видел и слышал. До прибытия главнокомандующего, пришли через лес, прямо в лагерь, несколько солдат люблинского полка; они были накануне ранены и притворились убитыми; их раздели буквально донага, и в таком виде они возвратились. Хотя их оставили в главном штабе под присмотром, но тотчас по лагерю разнесся слух, что генерал Викторов убит, взяты пушки, большая потеря и т. д. Кроме люблинцев, прибыл кабардинского полка юнкер Длошовский, ²¹ с запискою от генерала Клугенау, за что тут же был произведен в прапорщики. Длошовский был баснословный вральман, но бесспорно смелый человек. Горцы продолжали все тянуться группами в лес; казалось, им и конца не будет. Потом стало известным, что это были чеченцы, прибывшие накануне по требованию Шамиля. Когда взошло [27] солнце, внимание наше было обращено на следующее: на поляне, за Аксаем, где было дело 7-го июля, колонна человек в шестьсот стройно маршировала под звуки хора горнистов и барабанщиков; это — наши бежавшие разновременно солдаты, и надо полагать, Шамиль хотел нас этим подразнить. Эта комедия, однако, продолжалась около часа.

В 8 часов утра явственно послышались три пушечных выстрела и видны были пущенные три ракеты — условный знак, что колонна тронулась обратно. Вскоре послышалась перестрелка, постоянно усиливающаяся, особенно был силен огонь неприятельский; выстрелы горских винтовок резко отличались от наших кремневых самопалов. Главнокомандующий потребовал наш батальон; он быстро прибежал. Поздоровавшись, князь Воронцов сказал: "вот, братцы, случай вам отличиться; ступайте выручать товарищей". — "Рады стараться!" — был ответ, и мы тронулись. Я был в белой фуражке; Максим меня догнал и, подавая черную, сказал: "наденьте этот картуз, а то в лесу белый далеко виден". Признаюсь, я был не прочь переменить, но, посмотрев на солдат, как-то посовестился, хотя батальон имел шапки без чехлов, — и я остался в белой. Лишь только мы спустились с пригорка, где оставили князя Воронцова, по нас открыли, с левого берега Аксая, вправо от нас ружейный огонь. Сначала пули едва долетали; люди шли так быстро и так весело, что можно было бы подумать, что торопятся на пир. Я командовал правою цепью, в которой было несколько стрелков, под командою лейб-гвардии стрелкового батальона подпоручика Адам. Пройти пространство до подъема, взобраться по высокой крутизне на площадку было делом четверти часа, двадцати минут; по крайней мере, время было незаметно. Только что мы остановились, чтобы стянуться и идти вперед, как начали выходить из леса навстречу к нам, в полном беспорядке, пешая милиция, перемешанная с: люблинским батальоном, и впереди их — полковник Беклемишев ²² (он, кажется, был адъютантом у фельдмаршала князя Паскевича). ²³ Мы его забросали вопросами: что там делается? куда идти на помощь? где наш второй батальон? и получили ответ: "я прошел впереди всех, все завалы" и еще что-то в этом роде; одним словом, мы ничего не узнали нового. Мы все желали идти вперед, но батальонный командир, майор Тимерман, сказал: "нам надо дождаться здесь приказания, и мы примем сами на себя отступление." — "Там, [28] может быть, перебили половину, и мы, вместо того, чтобы помочь, будем здесь стоять? Наконец, наш 2-й батальон, может быть, в опасности!" — "Ничего, придут", — был его ответ. В это время моего ротного командира, капитана Дурова, ²⁴ ранили в руку около локтя. Он чуть ли не первый из нашего батальона был в этот день ранен. Вслед за этим, штабс-капитан Краузе, ²⁵ не слушая возражений майора Тимермана, крикнул: "карабинеры, за мною!" Рота быстро побежала за своим храбрым командиром; за ними поручик Гостыминский ²⁶ пошел со своею первою ротою, а затем и я крикнул: "вторая рота, марш!" Все это сделалось моментально. Мы бежали по узкой дороге гуськом, растянулись; пули, как пчелы, жужжали со всех сторон. Навстречу нам несли раненых; пронесли тело убитого полковника Ранжевского. Ни от кого нельзя было добиться толку, что делается; все как будто бы сконфузились. Наконец, мы встретили лейб-гвардии Измайловского полка поручика Козлянинова, ²⁷ который был прикомандирован к нашему 2-му батальону и, раненный в обе ноги, с трудом пробирался по дороге; он-то и сообщил нам, что идет страшная бойня, что 2-й батальон нашего полка без патронов и что навагинцы с трудом держатся у завалов, и также без патронов. Тут же, между ранеными, пробиралось много и целых, невредимых. На площадке, с которой мы тронулись, и особенно на дороге, лежало много убитых и тяжело раненных; все они — совершенно голые, с отрубленными руками; у многих кинжалом выпущены внутренности. Все это не столько грустно влияло на нас, сколько ожесточало. В эту минуту едва ли была бы дана кому-нибудь пощада. На меня особенно тяжело повлиял следующий случай: на краю описанной площадки лежал совершенно раздетый молодой человек, брюнет, красавец в полном значении слова; его нежное, белое тело свидетельствовало о хорошем происхождении; у него была отрублена кисть руки, и виднелась рана в груди; он был еще жив; глаза, уже с предсмертным блеском, провожали нас. У меня судорожно сжалось сердце, и хотя я видел его только мимоходом, но и теперь я помню эти глаза, полные грустного выражения, эти прекрасные черты юноши, перед которым так много было впереди, и ранняя смерть не только скосила его после тяжких страданий, но и брошен он был на съедение хищным шакалам. И много там брошено вас, братья-товарищи, вечная вам память!.. Не успел я пробежать с ротою шагов сто, как дорога начинала суживаться обрывами с обеих сторон. Первая рота начала [29] занимать правую цепь; слева от дороги обрыв несколько выдавался полукругом, внутренняя сторона была обращена к дороге, по которой мы бежали. Шагах в десяти от нас, на этом полукруге, лежало несколько бревен; за ними засели горцы и били проходящих на выбор; так и у меня повалили несколько человек. Заметив горцев, я крикнул роте: "налево!", и мигом мы сбросили этих господ под кручу. Тут же, рассыпав роту, мы составили левую цепь. Таким образом, дорога была прикрыта с обеих сторон, хотя пули и летали все-таки кругом. Горцы преимущественно стреляли с деревьев, на которые взобрались, и за зеленью их не было видно. Рота моя уже потеряла человек 15 раненых; с одного из них я взял ружье и патронташ, начал стрелять, прислонясь к большому чинару, так что вся рота, лежавшая впереди, за бревнами, мне была видна. Кто-то из старых солдат, обратясь ко мне, сказал: "ваше благородие, станьте за дерево, а то занапрасно вас убьют". Я возразил: "пустяки! виноватого пуля найдет". — "Да гляньте на дерево, ведь вам целят в голову; ваша белая фуражка в лесу далеко видна". Я невольно поднял голову вверх и назад, чтобы посмотреть, и действительно, выше головы все дерево было испещрено пулями, и тут же одна врезалась. Признаюсь, меня покоробило; но стать за дерево было уже не в моей воле: возможно ли было исполнить совет, когда я в первый раз в таком жарком бою, да еще командую ротою, и такими лихими солдатами, которых то и дело вытаскивают убитыми или ранеными, а целые или подшучивают друг над другом, или ободряют молодых, и без малейшей суеты, совершенно спокойно стреляют, стараясь беречь патрон на критическую минуту. Я остался на месте и, смотря на этих героев, совершенно успокоился. После третьего выстрела я повернулся направо, чтобы выдернуть шомпол. В этот момент пуля попала мне в левое плечо. Сначала сильная боль, а затем чувство, как будто бы чем-то тяжелым ударило по плечу, начало захватывать дыхание; как будто бы мало воздуха: голова кружится и все тянет вниз. Только сила воли заставила меня удержаться на ногах. Тут пришло мне в голову, а что, если я легко ранен, то стыдно будет, если я разнежусь. Эта мысль заставила меня встрепенуться, и я вышел из цепи сам. Крикнули фельдшера, который усадил меня около дороги для перевязки. На вопрос мой: "какова рана?" он сказал: "ничего, порядочная", и с этими словами начал ощупывать у меня правый бок. "Что ты, братец, ищешь?" — "Да выхода пули". Тут я подумал: если пуля [30] попала в левое плечо, а ее выхода ищут в правом боку, так где же тут жить; и со мною сделался обморок. Фельдшер, приведя меня в чувство, продолжал перевязку. Меня постоянно не покидала мысль: как бы держаться бодрее и не показать малодушия, и помню хорошо, я был довольно спокоен, хотя и сознавал, что рана опасна. Между прочим, пули кругом жужжали, и я опасался одного: как бы не ранили опять сидячего. Когда окончилась перевязка, и меня хотели везти, мимо пронесли тело генерала Пассека. Надо знать, что в лесу очень много валялось коры, слупленной с больших деревьев, срубленных для завалов. Вероятно, горцы ночью на них отдыхали — потому что было мокро, или же лубки составляли навес от дождя. На одном из таких лубков Пассек лежал со сложенными руками, в белой фуражке, с окровавленным, но совершенно спокойным лицом; он был привязан, и его тащили два донских казака волоком, как на санях. Вслед за телом Пассека повели и меня два егеря; один нес ружье, мой сюртук и шашку, а другой вел меня под руку. Я шел с трудом, чувствовал сильную слабость; к довершению всего, ноги вязли в грязи. Когда мы вышли на площадку перед спуском — там царствовал полный беспорядок: вьюки, люди, раненые, убитые, все перемешалось; шум, гам страшный, все толпятся. Пришлось остановиться. Один из провожатых моих притащил тоже большой лубок и предложил мне на нем спуститься с горы, убеждая, что на спуске очень грязно и круто, и что мне будет удобнее. Я согласился, и пока его приготовляли, т.е. проделывали дыры, чтобы продеть веревку и потом меня привязать, я заметил вправо, шагах в двенадцати, генерала Клугенау. Он сидел на лошади над самою кручею и смотрел в лес; на нем был какой-то серый костюм, вроде теперешних наших пальто, и оживотворял собою статую командора из "Дон-Жуана". Он был один; вся его свита была перебита; его платье кругом было прострелено, но он остался невредим; бледен, но совершенно спокоен. Бог хранил этого достойного, храброго генерала. Ружейный огонь сзади продолжался усиленно, но здесь, на площадке, мало пролетало пуль. Наконец, спуск был прикрыт цепью, и вся эта беспорядочная масса тронулась. Каждый силился скорее пробраться вперед. Тронулись и мы. Меня потащили опять же за телом генерала Пассека. Положение раненых было ужасное: каждый из нас рисковал быть задавленным или лошадью, или вьюком; тут уже ничего и никого не разбирали. На спуске толпа сгустилась еще [31] больше, — места мало; положительная давка. В это время послышался с левой стороны залп ружей из десяти и гик горцев; вся масса стремглав бросилась вправо и увлекла все. Я только помню первый момент и чувствовал, что куда-то лечу; когда пришел в себя, я лежал в овраге; около меня несколько разбитых лошадей, разбросанные вьюки; то там, то сям — кто поднимался, как бы после крепкого сна — стоны раненых. Первое время я не мог дать себе отчета, что случилось, но постепенно, приходя в себя,, я понял, в чем дело, а когда меня отыскали мои провожатые — объяснилось все. Слева была слабая цепь. Когда сделали горцы залп, вся масса, нестройно движущаяся, по чувству самосохранения, бросилась направо; и тогда люди, вьюки, раненые полетели с дороги в овраг по весьма большой крутизне. Я летел в своем лубке, как вещь, потому что был привязан, и этот же лубок предохранил меня от камней; я только отделался несколькими лишними синяками. Оправившись, мы начали пробираться вдоль опушки леса, и благодаря совершившейся катастрофе, сразу очутились внизу, и нам не предстояло спускаться. Выбравшись на поляну, где пролегала дорога в лагерь, уже для нас видимый, мы встретили прикрытие, высланное оттуда, которое давало возможность свободно всем идти. Но тут силы начали меня оставлять; к довершению всего проливной дождь. Находясь в одной рубашке, я озяб до того, что не в состоянии был слова вымолвить. Совсем вечерело. Перестрелка вдали еще была слышна, но редкая. К моему счастию, вели мимо меня верховую лошадь одного из офицеров нашего полка, кажется, прапорщика Чернецкого; ²⁸ меня на нее посадили и, поддерживая, довезли в лагерь. Главнокомандующий был на том же месте, где мы его оставили. У начала лагеря меня встретил мой Максим; он уже знал, что я ранен; он плакал. Его сморщенное лицо до того было смешное, что, несмотря на то, что он меня тронул своею привязанностью, я невольно улыбнулся. Скромная походная постель была уже приготовлена, чай — тоже; так приятно было, наконец, успокоиться после тяжелых треволнений дня. Капитана своего я застал в постели; он видимо страдал, но крепился. Первый его вопрос: "что рота?" Я ответил: "молодцы, но теперь там нет ни одного офицера; фельдфебель убит, и вообще, много потери; да обоих нас подстрелили". — "Куда вас хватило?" Я сказал: "в плечо" — "Ну, нехорошо",—и на том наш разговор прекратился. Час спустя пришел лекарь [32] Верминский; его все в полку от мала до велика любили за доброту и искусство; он одинаково бы внимателен и к солдату, и к офицеру; для него — человек страдает, и он готов за него положить душу. Верминский по политическому преступлению был сослан на Кавказ рядовым, окончив уже виленскую академию; постоянно был в походах; за отличие был произведен в унтер-офицеры и прапорщики, и, спустя некоторое время после производства, переименован в батальонные лекаря. Верминский тоже был с колонною в лесу и, едва возвратившись, тотчас зашел к нам, осмотрел раны и сделал перевязку. Тут же он мне сказал, что рана тяжелая и опасная, но мне отчаиваться не следует, так как я молод, полон нетронутых сил, и поэтому я наверное выздоровею, но не скоро. Он говорил таким спокойным голосом, что окончательно меня успокоил. Только что окончилась перевязка, нам дали знать, что идет к нам командир полка. Когда он вошел, то поцеловал капитана, сказав ему какую-то любезность; потом, подойдя ко мне, тоже после поцелуя: "поздравляю, как... с первою раною; это хорошо, как ... Кто так славно начинает боевую службу, того... как... ожидает в будущем слава". Я подумал, да с чем же он поздравляет? По-моему, лучше начинать и продолжать боевую службу с целыми боками. Вечером перебывали у нас почти все товарищи, рассказывали подробности дела, и хотя это меня утомляло, но я с жадностью слушал все подробности. Вот они: 10-го числа колонна поднялась на площадку в лесу совершенно беспрепятственно, но дальше — возобновленные и разбросанные нами 6-го июля завалы, и еще усиленные, задержали наше движение. Наш 2-й батальон, однако, брал завалы легко, с небольшою потерею, причем полковник Ранжевский был легко ранен в ногу; но когда вьюки столпились на описанном выше перешейке и произошел беспорядок, горцы бросились на арьергард и отрезали его, часть его изрубили, но наши еще держались у орудий. Смерть генерала Викторова нравственно подействовала на горсть еще державшихся храбрецов. Заметив это, горцы сделали новый сильный натиск. В момент вся артиллерийская прислуга была перебита, орудия брошены под кручу, и окончательно рассеян арьергард. В это время авангард, уцелевшие вьюки и прочие войска уже вышли из леса и соединились с колонною, прибывшею из Андии, а с ними и генерал Клугенау. Никто не знал и не подозревал о случившемся в арьергарде. Генерал распорядился о подании помощи раненым. Перестрелка в лесу прекратилась [33], и все поджидали: вот, покажется из леса арьергард. Прошло много времени. Вдруг начали показываться из леса по дороге сначала одиночные раненые, а затем в беспорядке остатки арьергарда. Тогда объяснилось все. Клугенау, собрав начальников частей, спокойно отдавал соответствующие распоряжения об обратном движении, но видно было, что большая понесенная потеря и страдания раненых на него сильно повлияли.

В ночь все завалы были еще более усилены и прибавлены вновь. Трупы наших убитых, раздетые донага, были уложены ярусами перед завалами, чтобы нравственно действовать на войска; у большинства были распороты животы и выпущены внутренности. При обратном следовании в авангарде шел люблинский батальон и милиция до перешейка. Хотя из-за вновь устроенных завалов сильно поражал нас неприятельский огонь, но войска двигались безостановочно, и лишь только подошли к перешейку, с противуположной стороны и с боковых завалов до того был открыт убийственный огонь, что не было возможности допустить и мысли — приступить к разработке огромного завала, возобновленного и усиленного, который расположен поперек дороги, упираясь своими концами с обеих сторон к кручам. Этот завал, убранный нашими убитыми накануне телами, не был защищаем; горцы, по-видимому, с целью его оставили, чтобы с боков бить всех, кто покажется на перешейке, и затем, когда начнут разработывать описанный большой завал. Генерал Пассек тотчас послал две роты люблинцев под командою какого-то кирасирского полка гвардии поручика Вальховского, ²⁹ овладеть правым завалом, а другие две роты сам повел на левый. Несмотря на убийственный огонь, люблинцы с Вальховским бросились на завал. Уже Вальховский вскочил на него первый, но тут же был убит. Люблинцы понесли огромную потерю, лишившись начальника, дрогнули и в беспорядке отступили. Тогда и роты, бывшие с генералом Пассеком, тоже отступили назад. Генерал Пассек с трудом восстановил порядок, вторично повел атаку, но сам слишком далеко увлекся вперед — - выскочивший из-за куста горец убил его из пистолета в упор. Тогда люблинцы и милиция, несмотря уже на убийственный с боков огонь, бросились на большой завал, чтобы, кто может, пробраться в лагерь. Вот мы-то их и встретили на площадке, бегущих толпой. Саперы, полагая, что завал взят и прикрыт, приступили к прорубке в нем прохода; но окруженные со всех сторон, мигом были все [34] изрублены. Наконец, подошедшие навагинцы взяли завалы и кое-как прикрыли дорогу. В главном завале с трудом был проделан узкий проход, у которого столпились вьюки. Огонь неприятельский не умолкал; поминутно падали убитые люди, лошади; все пространство перед большим завалом и площадкою было буквально загромождено телами убитых людей и лошадей, вьюками и разными тяжестями, так что пешему невозможно было пробраться. Лошади артиллерийского взвода, вся прислуга — перебиты, а орудия брошены в грязи на дороге. В этот-то момент наш батальон бросился вперед. Как сказано выше, штабс-капитан Краузе с своими карабинерами пошел первый и был тотчас ранен; пуля ударила сбоку в заднюю пуговицу его сюртука, на талии, и вместе с нею, пройдя внутрь глубоко, остановилась. Краузе, закрыв рану рукой, чтобы не заметили карабинеры, добежал до большого завала и занял от него правую цепь; правее стала 1-я егерская рота, а я, со второю, составил левую цепь. Этим распоряжением, сделанным, впрочем, самовольно, прикрылась дорога. Поручик Киселев ³⁰ от проходящих узнал, что наш 2-й батальон, составляя арьергард, находится в критическом положении, отделенный от общей колонны грудою убитых людей, брошенных вьюков, и к довершению всего, потеряв батальонного командира, остался совсем без патронов. Поручик Киселев, забрав наши патронные вьюки, с трудом начал пробираться к нашему 2-му батальону, который застал в следующем положении: роты лежали за бревнами, у солдат осталось всего по два, по три патрона на критическую минуту. Когда полковник Ранжевский был убит, старшим остался штабс-капитан Цитовскии. ³¹ Он собрал на совет офицеров, и все решились — стрелять только в критическую минуту, и ни в коем случае не отступать, пока не придет выручка; никто и мысли не допускал, чтобы их не выручили товарищи. Горцы, догадавшись, что патронов у нас нет, тоже перестали стрелять и ожидали, когда начнется отступление, чтобы броситься в шашки, тем более, что на этом месте до этого момента батальон выдержал несколько страшных натисков, которые горцам обошлись весьма дорого. 11аши и горцы были так близко, что один из находчивых солдат бросил к неприятелю камень, попавший удачно; это возбудило хохот, и пошло перебрасывание больших или меньших камней с обеих сторон. Все это сопровождалось поговорками коверканным языком, то по-русски, то по-чеченски, и хохотом, — чистые ребятишки в деревне за забором. И это— люди, [35] обреченные на смерть! На прибытие 3-й роты горцы не обратили особенного внимания, не зная, что это свежая часть. Когда же незаметно были розданы патроны, батальон начал быстро отступать залогами за 3-ю роту, которая осталась сзади. Но лишь только успел отбежать батальон за 3-ю роту, как горцы бросились на нее в огромной массе, без выстрелов, в шашки. Поручик Киселев это предвидел и, подпустив массу неприятеля на тридцать шагов, дал целою ротою залп. Казалось, ни одна пуля не пропала даром, потому что передние все пали; остальные несколько смешались. Рота успела повторить залп, от которого горцы разбежались во все стороны, оставив на месте груды убитых и раненых. Это единственное удачное распоряжение дало возможность нашему арьергарду отступить чрез перешеек и спасти кой-какие вьюки, причем брошенные орудия с трудом были вытащены из тины, — у одного сломался лафет, его спустили под кручу, а другое притащили в лагерь на себе. Уже совершенно в сумерки наши 2 батальона прибыли последними в лагерь, отдельно от прочих войск; одно время даже считали их совсем уничтоженными.

Дела 10-го и 11-го июля, названные "сухарною экспедициею", обошлись нам весьма дорого. Выбыло из строя убитых: генералов два — Пассек и Викторов, тела которых, равно и тело Фока, брошены в лесу; штаб-офицеров — три; из них полковник Ранжевский 10-го был ранен в ногу, 11-го распоряжался батальоном на носилках, пока не был убит; его тело солдаты вынесли, остальные тела брошены; обер-офицеров 14, нижних чинов 537; раненых: 32 обер-офицера и 738 нижних чинов. Убитые, за немногим исключением, брошены в лесу; там же осталась и часть раненых, но наши были все до одного вынесены. Всех же выбыло из строя: 2 генерала, 49 штаб- и обер-офицеров, 1275 нижних чинов; потеряны три горных орудия, большинство лошадей с вьюками и разным продовольствием.

Вся свита генерала Клюки-фон-Клугенау была перебита; он же, находясь постоянно в самом жарком огне, спасся чудом. <...>

Комментарии

20. Козловский Викентий Михайлович (1797-1873), генерал-лейтенант, в 1845 г. полковник, командир Кабардинского егерского полка (1842-1847). Один из легендарных кавказских офицеров, участник многих сражений с горцами.

21. Длотовский (Длошовский), юнкер Кабардинского егерского полка, за участие в экспедиции 1845 г. произведен в чин прапорщика.

22. Беклемишев Николай Петрович, подполковник, адъютант генерала И. Ф. Паскевича, был известен легендарной храбростью, добровольно вызвался быть участником "сухарной экспедиции".

23. Паскевич-Эриванский Иван Федорович, светлейший князь (1782-1856), генерал-фельдмаршал. Командующий войсками на Кавказе с 1826 г. совместно с А. П. Ермоловым, с 1827 по 1831 — самостоятельно.

24. Дуров Дмитрий, капитан, командир роты Кабардинского егерского полка. А. Л. Зиссерман в истории полка писал о нем, что это был "хороший храбрый офицер, отличный ротный командир, хотя на вид суровый и грубый". За участие в экспедиции 1845 г. награжден орденом Анны 2-й степени.

25. Краузе Адольф, штабс-капитан, командир роты Кабардинского егерского полка. За участие в экспедиции 1845 г. произведен в чин капитана.

26. Гостыминский (Гостеминский), поручик Кабардинского егерского полка, командир 1-й егерской роты. За участие в экспедиции 1845 г. произведен в чин штабс-капитана. [91]

27. Козлянинов, поручик Кабардинского егерского полка, за участие в экспедиции 1845 г. награжден орденом Станислава 2-й степени. (А. Л. Зиссерман. История Кабардинского пехотного полка. СПб., 1881, Т. II. С. 468-469).

28. Чернецкий (Чернявский), прапорщик Кабардинского егерского полка, за экспедицию 1845 г. произведен в чин подпоручика.

29. Речь идет об Ольховском, поручике л.-гв. Кирасирского полка, он был убит 11 июля. (Гизетти А. Сборник сведений о потерях Кавказских войск. Тифлис, 1901. С. 74-79).

30. Киселев, поручик Кабардинского егерского полка, за участие в экспедиции 1845 г. произведен в чин штабс-капитана.

31. Цитовский Василий, штабс-капитан Кабардинского егерского полка. За участие в экспедиции 1845 г. награжден орденом Анны 3-й степени.

32. Речь идет о юнкере Длотовском.