(Заметка к рассказу о его деле).

В апрельской и майской книгах «Русской Старины» изд. 1873 г. напечатаны рассказы А. И. Фелькнера о деле полковника Копьева и заметка по этому поводу М. П. Щербинина.

Прослужив на Кавказе 25 лет, 1842–1867 г., я имел случай знать большую часть лиц, чем-нибудь выдававшихся на поприщах военной и гражданской деятельности, и следил с большим вниманием за всякого рода делами, выходившими из ряда обыкновенных. Таким образом и дело полковника Копьева, произведшее в свое время много шуму на Кавказе, и все лица, начиная с А. И. Фелькнера, М. П. Щербинина и упоминаемых ими, были мне более или менее знакомы и известны.

Имея в виду, что все печатаемое в «Русской Старине», кроме чрезвычайного интереса для читателей, драгоценный материал для будущих историков, полагаю, что каждое слово, служащее к разъяснению истины, как бы оно малозначущим ни казалось, может в этом отношении принести свою долю пользы.

Полковник Копьев, испытавший такие ужасные, жестокие удары, оказался совершенно невинным, — это факт неоспоримый: и оффициально, высшею военносудебною инстанциею, он был оправдан, и общественное мнение — тогда и десятки лет впоследствии — единодушно было на его стороне. Сколько я ни звал офицеров Грузинского гренадерского полка, с сколькими ни приходилось говорить о несчастном деле Копьева, все и всегда единогласно отзывались о нем с чувством искреннейшей привязанности в с неподдельной болью о постигшей его злой участи. Немыслимо, чтобы человек, допускавший из корыстолюбивых видов кормить солдат гнилым хлебом, от которого они умирали, да сверх того так жестоко с ними обращавшийся, что доводил до самоубийства, мог пользоваться общею любовью и уважением. В этом случае vox populi был неоспоримо vox dei. [193]

Высоко-честные порывы, выказанные в этом деле А. И. Фелькнером, без сомнения, почерпали не мало силы в общественном мнении.

Что же, спрашивается, могло быть поводом такого настойчивого преследования Копьева главнокомандующим князем Воронцовым? Ведь после рассказа г. Фелькнера, не могущего подлежат никакому сомнению, тем более, что в самом важном месте он ссылается на живого свидетеля — князя А. М. Дондукова-Корсакова (киевского генерал-губернатора), — тут, очевидно, было какое-то предвзятое преследование?... Упоминаемый г. Фелькнером слух о старинной вражде князя к отцу Копьева — просто абсурд, да извинит меня автор рассказа га это резвое выражение. Это значило бы князя М. С. Воронцова, одного из замечательнейших государственных сановников, одного из просвещеннейших людей своего времени, воздвигшего себе незыблемую славу великими военными и гражданскими деяниями, ставить в уровень чуть-ли не с каким-нибудь полудиким горцем-кровомстителем?... Такие базарные слухи должны бы там, на базаре, и оставаться.

Я думаю, причина была другая, гораздо легче объяснимая. Князь М. С. Воронцов ехал на Кавказ, убежденный в страшных злоупотреблениях, там укоренившихся, — это подтверждает и М. П. Щербинин, один из самых доверенных, близких к князю лиц. Задавшись мыслью — искоренить зло, князь в начале горячо принимал всякие доносы и жалобы, посыпавшиеся массами, благодаря прибитому к подъезду дворца Желтому ящику с лаконическою надписью: «для принятия писем и прошений»... В числе первых оказался донос о вопиющих, будто бы, злодеяниях полковника Копьева. Князь Михаил Семенович, находясь под известным впечатлением, очевидно, соблазнился случаем показать жестокий пример над Копьевым, который-де, как флигель-адъютант государя, должен бы служить образцом другим командирам и т. д... Вместо того, чтобы дать делу законный ход, т. е., назначить через доверенное лицо строжайший, нерутинный инспекторский смотр полку, затем следственную коммиссию и тогда уже суд, — посылает малоизвестного полковника Грекулова, состоявшего «не у дел», произвести «из-под-руки» дознание. Сей господин, смекнув, чем можно угодить начальству, делает фальшивое донесение и на основании оного полковник Копьев, во-первых, отрешается от командования полком, во-вторых, с него снимают флигель-адъютантские аксельбанты, в-третьих, сажают на гауптвахту, в которой караул содержится людьми Грузинского полка, в-четвертых, предают суду. Всякому, даже не военному человеку, ясно, что этих «четырех шкур с одного быка» было достаточно, чтобы нравственно убить человека... Что же еще суд-то мог ему больше сделать? Но главнокомандующий, сознававший, без сомнения, жестокость наказаний Копьева, был, однако, убежден, что он виновен и заслужил их; что это будет спасительным примером для других. Вышло, что не всегда цель, даже самая благонамеренная, оправдывает средства...

Вдруг, в лице одного из членов судной коммиссии, А. И. Фелькнера, является fatum, напоминающий о справедливости, о законе, повелевающем не обвинять никого, не выслушав оправданий, и даже лучше оправдать десять виновных, нежели осудить одного невинного. Что делать? сознаться в непростительной поспешности, отменить все сделанное, поколебать веру в свой авторитет, в непогрешимость своих действий, дать обильную пищу [194] злым языкам, — одним словом, вызвать целый ряд явлений, весьма щекотливого свойства? для итого нужна бы чуть не идеальная добродетель... Князь, сохраняя, вероятно, еще убеждение хоть в некоторой виновности Копьева и в спасительной силе примера, решается жертвовать единицей общему: переходит к настойчивому преследованию и даже лично приказывает г. Фелькнеру никаких мнений не подавать, окончить дело немедленно обвинением, а следствие мол — вздор!... (Странно, впрочем, что князь, вместо таких объяснений, не приказал просто заменить г. Фелькнера другим членом. За предлогами бы дело не стало).

Едва-ли я ошибаюсь, что в этом разгадка всего дела. Где нет прямых, ясных фактов, там анализ душевных движений человека нередко наводит на истинный источник событий. Я не раз имел случай убедиться, особенно в отношении «высокопоставленных» лиц, что при всей благонамеренности недостаток силы сознаться в ошибке — был поводом вопиющих несправедливостей. Приводимые М. П. Щербининым примеры беспристрастия кн. Михаила Семеновича Воронцова, едва-ли в этом случае подходящие: во-первых, слова и представления такого доверенного и приближенного лица, директора собственной канцелярии почти члена семейства, — или слова какого-нибудь маиора, — какая же это параллель? во-вторых, разорвать бумагу, хотя бы уже подписанную, и тем отменить неправильное распоряжение, еще неприведенное в исполнение и неполучившее огласки, или, разорвав прежде человека, после сознаться в ошибке и отменить его преследование, — какая же это параллель? Князь М. С. Воронцов, он как государственный деятель, он как частный человек, не нуждается в защите. Он воздвиг себе, кроме памятника, поставленного в Тифлисе, еще больше памятников на страницах русской история, которая во многих местах будет полна его именем. Что М. П. Щербинин, один из самых симпатичнейших приближенных князя, оставивший после себя на Кавказе наилучшую память, старается стирать малейшую пылинку с ореола, окружающего покойного фельдмаршала, — это совершенно естественно; но я убежден — он согласится, что истина прежде всего и что, наконец, как сам он говорит, errare humanum est, и «человек есмь, все человеческое же мне не чуждо», прибавлю я.

В заключение еще несколько слов об упоминаемом А. И. Фелькнером в конце его рассказа переходе чрез Кавказский хребет к с. Цахур (не ради полемики, а опять же в интересе истины). Я, — тогда молодой прапорщик, — имел удовольствие совершить этот переход вместе с расскащиком; с вами же был еще и А. П. Александровский, тогда адъютант кн. Василия Осиповича Бебутова, впоследствии флигель-адъютант, трагически окончивший самоубийством. Не могу оспаривать, была-ли в тех местах до вас когда-нибудь русская нога, — да это не важно, нельзя же было по всем тропинкам непременно исходить, — но положительно скажу, что переход этот не представлял нам, кроме обычного, — для кавказцев не в диковинку, — труда, никаких опасностей: все попутные аулы, включая Цахур, были покоренные и принадлежали к Енисельскому и Элисуйскому приставствам; если-бы была какая-нибудь очевидная опасность, тогда не послали бы двух рот, тем более, что к Цахуру вели еще две другие дороги, более удобные, — на Сувачиль и Сарыбаш. Впрочем, с такими молодцами, каковы были роты А. И. Фелькнера, не мудрено было совершать какие угодно переходы. [195]

Если же, как расскащик прибавляет, князь Воронцов сам прибыл в Цахур с несколькими баталионами, артиллерией и проч., то он забывает, что главнокомандующий и наместник, при котором находились генерал-адъютанты: Коцебу и князь Аргутинский-Долгорукий, да дербентский губернатор — князь Гагарин и еще несколько генералов, имел некоторое право окружать себя большим конвоем, чем баталионный командир с несколькими субалтерн-офицерами. К тому же тогда было предположение устроить в Цахуре укрепление, из Всех окрестных аулов учредить отдельное преставство и поручить его мне, как знавшему и язык, и все местные обстоятельства; для этого пришлось бы, само собою, оставить больщую часть пришедших с князем войск в Цахуре и он возвращался бы в Сангурский округ только с нужным числом конвоя. Предположение это, после долгих обсуждений, однако, не состоялось и все разошлись из Цахура по своим местам. Повторяю впрочем, что опасности никакой не предстояло. Чрез этот же Цахур, годом раньше, я проезжал с полковником Ростиславом Дмитриевичем Давыдовым, адъютантом князя Воронцова, имея несколько человек казаков и милиционеров в конвое; оставив Давыдова в Арты, я той же дорогой вернулся в Элису. В том же 1849 году, этим же путем, был на носилках доставлен во мне раненный при осаде Чоха в ногу гвардейского саперного баталиона капитан К. П. Кауфман, ныне покоритель Хивы, который и пролежал у меня несколько дней.

Не взирая, что после описываемых происшествий прошло 23 года, я как теперь помню: князь Михаил Семенович, в Цахуре, за походным обедом, в коему и я имел честь быть приглашенным, рассказывая о каком-то интересном деле, так закончил свою речь: «Да, господа, даже добродетель, доведенная до крайности, становится пороком». Как эти слова приходятся кстати и в деле Копьева!...

Вообще же — известная песня, что большинство новых начальников ретиво берутся за преследования и искоренения злоупотреблений, не замечая, что новые, ими поставляемые на места, лица нередко поступают еще хуже своих предместников. Таким образом на Кавказе генерал Нейгардт чуть-ли не всю свою двухлетнюю деятельность посвятил преследованию злоупотреблений. Князь Воронцов пошел за ним по этому пути еще далее; а между тем, назначенный на его место Н. Н. Муравьев (Карский) вообразил, что едет в вертеп взяточников, казнакрадов и всяческих лиходеев! Не прошло года, и он же должен был признаться пред М. П. Щербининым, что очень ошибался...

А. Зиссерман.

23-го июня 1873 г. Дрезден.

Текст воспроизведен по изданию: Флигель-адъютант полковник Копьев. (Заметка к рассказу о его деле) // Русская старина, № 5. 1874