ЗАМЕТКА О ДЕЛЕ ФЛИГЕЛЬ-АДЪЮТАНТА КОПЬЕВА

Имев счастие, в течении 30 лет, находиться безотлучно при этом истом сыне России, коим она, до позднейшего потомства, имеет право гордиться, — этого просвещенного творца всех начинаний, приведших Новороссийский край в особенности, а впоследствии и Кавказ, на настоящую степень их благосостояния, смею сказать, что мне, более нежели кому-либо, известны высокие, благородные, честные порывы, одушевлявшие его до последнего мгновения его земного поприща; по этому понятно, какое глубоко-горестное чувство во мне породили обвинения, на него взведенные, по поводу дела о флигель-адъютанте Копьеве.

Воронцов не нуждается в чьей-либо посмертной защите. За память о нем громко восстают славные, благие дела, в течение более полувека им совершенные; но, будучи преисполнен безграничной любви и уважения к покойному фельдмаршалу князю Воронцову, храня, как святыню, благоговейнейшую о нем память, которая до гробовой доски не изгладится из глубины моей души, я счел бы недостойным себя оставить без возражений, приводимые на страницах бытописаний нашего отечества, обвинения одного из доблестнейших его сынов в побуждениях, далеко несходных с теми, которые им постоянно руководили.

Совершенно справедливо говорит г. Фелькнер, что при назначении, в 1845 году, графа Михаила Семеновича Воронцова наместником кавказским и главнокомандующим кавказскою армиею, все были преисполнены великих надежд и встретили его с неописанным восторгом. И смело можно сказать, ссылаясь на всех разноплеменных и разноязычных обитателей, рассеянных по всем концам обширного Кавказа, что надежды эти вполне сбылись; что с каким восторгом был встречен Воронцов, с такою же скорбью был провожаем, когда, под бременем недугов, вследствие тяжких, понесенных им трудов, он был вынужден покинуть им взлелеянный, облагодетельствованный край. И доселе, по прошествии стольких лет, как свидетельствуют приезжающие с Кавказа — жители Тифлиса, равно как и прибывающие туда отовсюду из Закавказья, проходя мимо памятника, воздвигнутого покойному фельдмаршалу, на оконечности великолепного моста чрез р. Куру, благоговейно снимают шапки пред изображением незабвенного мужа, стяжавшего всеобщую любовь и признательность.

Творить добро, истреблять зло — было постоянною целью самых пламенных стремлений князя Михаила Семеновича Воронцова, но.... «еггаге humanum est», — нет совершенства на земли, оно недосягаемо смертными и присуще одному Божеству. Нельзя не допускать [700] влияния на деяния человеческие впечатлений, извне навеваемых; нельзя не сознать, что самый высокий, гениальный ум не пребывает чуждым этим впечатлениям и им подчиняется. Я имел честь находиться с покойным князем Воронцовым в С.-Петербурге, в начале 1845 года, при назначении его наместником Кавказским; знаю о существовавших тогда, в высших правительственных сферах, убеждениях в противузаконных деяниях, творящихся в стране, которая вверялась управлению нового наместника, «которая, как говорили, служила ареною необузданного самоуправия и лихоимства. Излишним было бы упоминать обо всем, что тогда передавалось о злоупотреблениях, допускавшихся по всем отраслям, как военной, так и гражданской администрации в этой стране. «Пример кары, постигшей кн. Дадиана, не принес пользы», говорили влиятельные лица в Петербурге, «не послужил уроком для посягателей на казенную и частную собственность, для взирающих на полки и на отдельные части управления, как на собственно им принадлежащие вотчины».

Под таким-то настроением прибыл на Кавказ наместником и главнокомандующим князь Воронцов. Он был проникнут твердым убеждением в господствующем там необузданном самоволии, в потворстве, оказываемом всеми и каждым, противозаконным деяниям.

Такими же воззрениями сопровождались, многие годы спустя, первые шаги Николая Николаевича Муравьева по тернистому пути управления страною, в то время далеко еще неблагоустроенною; но и он, подобно своему предместнику, постепенно стал удостоверяться в преувеличении всего, ему внушенного, о злоупотреблениях, допускаемых в той стране. Прощаясь с Н. Н. Муравьевым, в 1856 году, при назначении меня сенатором, он мне сказал: «с каждым днем моего здесь пребывания все более и более во мне утверждается сознание, что на Кавказе много и много людей способных, благомыслящих, всецело преданных своему деду и неукоризненной честности. Дай Бог, чтобы таковых столько же находилось по всем областям и по всем частям управления в России».

Служебная деятельность моя на Кавказе вращалась преимущественно в сфере гражданской, и потому мне совершенно неизвестны те данные, которые послужили основаниями к преданию суду командира грузинского гренадерского полка, равно как и все подробности этого несчастного дела, производившегося по главному штабу главнокомандующего; но я считаю священным долгом сердца [701] торжественно опровергнуть предположение, что будто-бы главная побудительная причина преследования полковника Копьева была — старинная вражда князя Воронцова с отцом Копьева. Мне совершенно неизвестно, какие могли между ими существовать столкновения; но знаю, что высокой душе покойного князя были чужды всякие чувства, его недостойной, злобы и желания гнусной мести. Как истый христианин, проникнутый учением Спасителя рода человеческого, он прощал своим врагам, за зло творил добро; и я мог бы привести несколько примеров, оказанных им услуг и милостей своим лютейшим недоброжелателям, преимущественно даже пред теми, в преданности и любви коих к нему он был вполне уверен. Как бы то ни было, я помню, что, при посещении флигель-адъютантом Копьевым Одессы, за несколько времени до назначения его командиром полка на Кавказе, тогдашний новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, граф Воронцов оказал Копьеву самый ласковый, самый радушный прием; проезжая же, в 1845 году, в качестве гавнокомандующего и царского наместника из Редут-Кале в Тифлис, граф Воронцов останавливался в доме Копьева, в г. Гори, где был расположен грузинский гренадерский полк, делал смотр этому полку и выразил командиру оного совершенное свое удовольствие и благодарность.

Повторяю, мне совершенно неизвестно, какие могли быть приносимы впоследствии жалобы на Копьева, кем был подан главнокомандующему на него донос и в чем заключался этот донос, вызвавший, по возвращении князя Воронцова из Даргинской экспедиции, в продолжении коей начальником штаба был генерал-лейтенант Гурко, предание суду командира грузинского гренадерского полка; и потому не смею входить в суждения относительно правильности ведения сего прискорбного дела, и было-ли оно производимо согласно основным законам судопроизводства; но не могу пройти молчанием, переданный г. Фелькнером, разговор его с князем Воронцовым.

Вполне разделяя то уважение, которое г. Фелькнер стяжал на Кавказе своими воинскими доблестями, своею неустрашимостию в боях и в особенности тем качеством, которое нельзя довольно дорого ценить, которое, нельзя не ставить выше мужества воинского — присущего всем русским воинам, а именно: мужеством гражданским, коего г. Фелькнер явил блистательный образец по делу флигель-адъютанта Копьева, — не смею ни на миг сомневаться в правдивости приведенного Фелькнером разговора его с главнокомандующим; но повторяю, если князь Воронцов, столь всегда кроткий [702] и сдержанной, столь умевший владеть собою, решился выразить безусловное обвинение Копьева, то, конечно, это потому, что он бил твердо убежден в его виновности, и не менее убежден в потворстве, ему оказываемом, — в стремлениях, вообще господствовавших на Кавказе, укрывать преступления; и что, задав себе задачу, всеми мерами искоренять злоупотребления, он решился, подавляя в себе присущие ему чувства снисходительности, примером строжайшего преследования и кары, положить предел дальнейшим поползновениям на деяния, законам противные.

Вместе с тем я убежден, что князь Воронцов, в тайнике высокой души своей, одобрил смелое объяснение с ним г. Фелькнера, хотя даже и мог сомневаться в его беспристрастии и добросовестности. Убеждение это истекает из той благодушной снисходительности, из того невозмутимого терпения, с коими князь Воронцов выслушивал, от всякого откровенно ему повергаемые, мнения и возражения. Эту снисходительность, чуждую всякого самолюбивого упрямства, я, между прочим, неоднократно испытывал на самом себе, в продолжении многолетнего моего служения при незабвенном правителе двух обширнейших окраин нашего отечества. Так, между прочим, при посылке, по должности моей директора канцелярии наместника кавказского, князю Воронцову, во время его поездов по краю, в подписи дел и бумаг по многосложному управлению Кавказом и Закавказьем, я позволил себе выразить ему по одному делу мнение, противуположное его начертанию. Вот что князь Воронцов мне на это ответил: «Я должен начать мой ответ к тебе выговором за все изысканные речи, коими ты извиняешься, Бог знает для чего, в том, что представляешь мне свое мнение, несогласное с моим. Мне кажется, что втечении 25-ти лет, что мы вместе служим, ты мог удостовериться, что я всегда принимаю не только без неудовольствия, но и с благодарностию мнения и советы людей, которых я люблю и уважаю, хотя бы они были и не согласны с собственным моим предшествовавшим мнением. Итак, прошу тебя, любезный друг, впредь, в письмах твоих ко мне, не изощряться в извинениях, когда представляешь мне суждения в опровержение какой-либо мысли моей. Доказательством, что я всегда готов следовать добрым советам, да послужит тебе то, что я подписал присланную мне тобою бумагу без малейшего изменения».

Еще более разительный пример благодушной терпимости, с которою князь Воронцов внимал возражениям своих подчиненных, является в следующем. Получив однажды от него приказание [703] составить по одному делу определение, им указанное, я принял смелость доложить ему, что предполагаемое им распоряжение не согласно с законами и с пользою самого дела; но, вследствие его настояний, предписание было составлено, по точному его наставлению. Не дав хода этому предписанию, я, чрез несколько дней, снова представил ему оное, доложив князю, что бумага, им подписанная, мною не отправлена. «Да почему же ты так упорно противишься этому распоряжению?» спросил меня князь. — «Позвольте мне, ваша светлость», ответил я ему, «еще раз покорнейше просить вас тщательно и всесторонне обсудить это дело, — я вы несомненно изволите убедиться, что приведете в исполнение предписываемого распоряжения может повести к последствиям, крайне неблагоприятным». Князь Воронцов взял из рук моих бумагу, и, внимательно ее перечитав и изорвав в мелкие куски, благодарил меня за охранение его от действия, несовместного с собственными его всегдашними воззрениями на все, могущее содействовать к развитию благосостояния в подведомственной ему стране. Много-ли можно представить примеров подобных отношений могучего начальника к подчиненным исполнителям его воли?

Обращаясь, за сим, к знаменитому желтому ящику, упоминаемому г. Фелькнером в статье по делу флигель-адъютанта Копьева; при этом позволю себе повторить высказанное мною об убеждениях, с коими кавказский наместник прибыл, в злоупотреблениях, пустивших глубоко корни от моря Черного до Каспийского, в стране, вверенной его управлению; о стремлениях всех и каждого, власть имеющих, укрывать эти злоупотребления, потворствовать им; одним словом, что нигде, как на Кавказе, столь рельефно не оправдывается поговорка: «рука руку моет». В течении десяти-летнего своего наместничества, в князе Воронцове постепенно изглаживались эти впечатления, и он, ближе узнавая людей, с радостною готовностию отдавал им справедливость, восстановлял сложившееся о них невыгодное мнение и вознаграждал их за утраченное ими. Но на первых порах, подозревая, что, — не смотря на то, что по два раза в неделю, несколько часов времени были посвящаемы князем Воронцовым приему просителей всех безразлично сословий и званий, терпеливому выслушиванию их жалоб и принятию немедленных мер к их удовлетворению, — многие жалобы могли быть к нему недопускаемы, установлен был у подъезда дома его ящик, в который каждый беспрепятственно мог опускать письменные свои заявления. Ящик этот каждое утро, в присутствии наместника, был раскрываем; и если действительно он нередко заключал в себе [704] ябеды, безъимянные доносы, пасквили и всякого рода нелепицы, то могу привести примеры и тому, что ящик этот служил иногда и путеводною нитью в раскрытию самых сокровенных неурядиц, к восстановлению истины, в защите бессильных от сильных, в утешению угнетенных и страждущих. Так и на плодоноснейших нивах, вместе с самыми ценными произведениями земли, произростают и сорные травы. От опытного жнеца зависит, собрав плевелы, предавать их сожжению, пшеницу же убирать в житницу.

В заключение не могу не повторить, что если, по прискорбному делу флигель-адъютанта Копьева, князь Воронцов и мог быть вовлечен в некоторые заблуждения по доносу, ему представленному, то, конечно, немыслимо, ни в каком случае, заподозрить в нем завзятое намерение погубить, во что бы ни стало, Копьева, из побуждений, далеко несвойственных доблестному мужу, вся жизнь коего ознаменовалась непрерывным рядом дел благотворения, самоотвержения и любви к ближнему.

М. П. Щербинин.

Текст воспроизведен по изданию: Заметка о деле флигель-адьютанта Копьева // Русская старина, № 5. 1873