ФАДЕЕВ Р. А.

ЗАПИСКИ О КАВКАЗСКИХ ДЕЛАХ

1861-1862 гг.

(материал)

Возмущение Закатальского округа, столь неожиданное для русских властей, и высшей кавказской, и местной дагестанской, и даже для самого окружного начальника, подготовлялось уже издавна. В последние два года признаки близких смут обнаруживались с такой очевидностью, что теперь почти непонятно, как могло местное начальство быть до такой степени ослепленным, чтоб не предвидеть готовившегося взрыва.

По самому характеру людей, как он сложился в здешнем обществе, лезгинское население Закатальского округа могло быть увлечено в приключения гораздо легче всякого соседнего племени. Лезгины в этой стране завоеватели до сих пор, собирающие подать с покоренных ими когда-то грузин (ингелойцев) и татар. Это положение, сохраненное им русским законом, придает им гордость прямо дворянскую и поддерживает их воинственность; имея подспорье к жизни в труде покорных племен, джаро-белоканские лезгины считают себя воинами по преимуществу. До покорения страны русскими они были вместе и грабителями Закавказья, и наемными воинами вроде старинных швейцарцев, решавшими все соседние междоусобия. Турция и Персия искали их дружбы. В 1830 г. они покорились после незначительного сопротивления. Страна их, чрезвычайно сходная по географическому положению и даже по местности с Чечней — предгорное полесье, могла бы обороняться так же долго, как и Чечня; но раздвоение народа на завоевателей и покоренных, которые не могли вполне сочувствовать господам своим, заставило лезгин покориться, чтоб сохранить над ними власть. Джаро-белоканские лезгины перешли под русское управление, не истерзанные страшной борьбой, как население Чеченской плоскости, и следовательно, не напуганные, они остались горды, как прежде. С тех пор положение их было чрезвычайно двусмысленное. Устройство кордонной оборонительной линии у подошвы [540] гор, как она устроена на Тереке и на Кубани, оказалось, разумеется, невозможным. Войска, занимавшие этот край, могли ограждать его от вторжения неприятельских скопищ, но не от разбойников, которые сходили с гор тысячами, жили по месяцам в здешних лесах и в сущности были господами подгорной страны более, чем русские, постоянно запертые в своих укреплениях. Это смутное положение сделалось вдесятеро хуже со времени измены элмуйского султана. С тех пор султан, живя в горах, ежегодно собирал подать не только с бывших своих владений, но со всей страны от Нухи до Картубани. Население всей этой обширной полосы не знало даже, что такое значит русское управление. Бывшие начальники Лезгинской линии могут засвидетельствовать, что до времени Шамиля, в период почти 30-летнего русского владычества, джаро-белоканское население никогда ни за каким делом не обращалось к русским властям, не жаловались даже на притеснения, каковы бы они ни были. Общества решали все дела между собой ¹. С другой стороны, местное начальство обходилось с населением с чрезвычайной осторожностью, так что даже необходимый иногда наряд жительских арб совершался лишь вследствие целого ряда переговоров. Нашу власть признавали только те, которые были ею довольны; при малейшем же неудовольствии джарский лезгин шел в горы, являлся первому наибу и потом, если хотел, спокойно возвращался домой и, считаясь качагом, жил где-нибудь на хуторе, часто — в ауле под крепостью и действовал как открытый враг русских. На других окраинах Кавказа этого не было. Покорное население в Чечне и Дагестане подымалось часто против нас, но в промежутках бунта все-таки состояло под действительным русским управлением. Понятно, что долгая безурядица Закатальского округа отозвалась в народном характере. Каждый подгорный лезгин бывал по очереди и русским подданным, и мюридом, часто одновременно был тем и другим, платил подати на обе стороны, возвращая их [541] себе грабежом, привык к двуличности, к службе двум господам и стал располагать свою лицемерную приязнь по количеству штыков или горских винтовок, которые он видел над собой. Подобное нравственное состояние людей сильно способствовало последнему бунту. Видя, после замирения Кавказа, постепенное уменьшение войск в подгорном крае, лезгины из этого заключили, что никакой очевидной причины к покорности теперь уже нет.

Они не испытали всей тягости более чем 30-летней борьбы, какую выдержали настоящие непокорные, ни гнета мюридизма, подавлявшего в людях все человеческое. Население у них не состояло к концу на 3/4 из вдов и сирот, как в горах; все взрослые мужчины не были у них переранены; им не приходилось делить последний кусок хлеба с целыми населениями, бежавшими из своих мест и отданными им на прокормление; над ними не стоял наиб, уполномоченный палач-шпион; им не резали голов за трубку, за чеснок, за хоровод девушек, за игру на балалайке, не заставляли их насильно быть монахами и молиться с утра до вечера. Дагестанцы нескоро забудут прошедшее, не откажутся охотно от выгодного труда, быстро выводящего их из нищеты. Но подгорным лезгинам мюридизм может еще мерещиться в том опьяняющем свете, которым он вначале увлек дагестанцев. Суннитское население Бакинской, может быть, и Тифлисской губернии разделяет в известной степени эти чувства, подогретые теперь новой проповедью тариката; но состоя из таких трусов, хотя вооруженных, каковы вообще закавказские татары, не осмеливается, конечно, начать первым бунт на свой риск. В Нухе и Кубе были уже против нас религиозные восстания, но всегда с помощью лезгин. Решиться на первый шаг могли только джаро-белоканцы, храбрейшее племя в лезгинском народе.

В Закатальском округе существует элемент, который мы давно могли поставить на свою сторону, если б умели. Энгилоевцы-грузины, обращенные в мусульманство не более столетия, говорят и теперь по-грузински, в Светлое воскресенье в каждом энгилоевском доме зажигается восковая свеча. Но возвращение в христианство этого [542] племени, предпринятое еще при князе Воронцове, до сих пор нисколько не удалось. Энгилоевцы принимали крещение, им строили церкви; через два года потом они уже снова были мусульманами. Следствие, произведенное в 1861 г. статским советником Булатовым, выказывает наглядно и совершенно верно нынешнее состояние этого дела. Не говоря уже о том, что действовать правительственными мерами на народную веру, вне материальных пожертвований — дело мудреное; что грузинский народ, который по сродству мог бы сильнее всего подействовать на энгилоевцев дружным общественным усилием, к такому усилию пока еще неспособен; но что за мысль была обращать энгилоевцев в христианство, оставляя их в зависимости от мусульман, господ их, которым они платят подати, и какого успеха было ожидать от подобной меры? Хоть энгилоевцы не рабы лезгин, но все-таки они их называют господами, считают их высшим сословием, образцом, берут пример с них. Пока зависимость, связывающая энгилоевцев с лезгинами, не разорвана, пока они не стали самостоятельными людьми, нечего и думать об их обращении. В последнем возмущении энгилоевцы были явно заодно со своими господами, и если не встали поголовно, то потому только, что за отдаленностью не успели. Несмотря на полумеры, разновременно принятые для обращения энгилоевских деревень, подгорные лезгины остались нравственно и фактически господами этого края. В них и до сих пор вся сила.

Здешнее мусульманское духовенство единогласно жалуется, что в последнее время, в период русского господства, нравственность и религиозность джаро-белоканского племени сильно упали. Хотя подобное утверждение, после фанатического восстания, может показаться странным, однако ж оно справедливо. Легкость, с какой покойный князь Шаликов производил обращение природных лезгин в христианство, лучше всего доказывает это обстоятельство. Охотники креститься везде находились десятками. Братья Голаджиевы уверяют, что если б им не мешали действовать, в Белокани несколько сот человек приняли бы крещение. Разумеется, в подобном крещении совести не было ни [543] какого места. Лезгины не переменяли веру — они продавали ее за выгоды, или скорее, за обещания, потому что действительно угодить на всех новокрещеных не было возможности. Значит, вера действительно стала шаткой.

При другой религии трудно было бы ждать фанатического взрыва от равнодушных к вере людей; но при мусульманской это вещь самая понятная. Мусульманство не есть только религия, в европейском смысле, оно господствует не над одними нравственными убеждениями человека, как всякая другая вера. Мусульманство выделало все на свой лад, все подпало под его власть — совершенно все, — общественное устройство, гражданский закон, семейные и личные отношения, все понятия и привычки человека, от Марокко до Малакки мусульманин одинаковым образом поступает в мельчайших подробностях жизни, так что везде его можно узнать, — по тому, как он режет мясо, как он встает и садится, и пр.; на него со дня рождения наложена неизгладимая печать; он мусульманин не потому только, что верит в семь откровений, он как человек отлит в мусульманской форме. Понятно, что при таком одностороннем направлении всего существа своего переменивший веру мусульманин на ⁹/₁₀ сущности остается еще мусульманином и может удобно для себя жить только с мусульманами. Новые убеждения не сродняются с его природой, остаются в его душе каким-то чужим заносом, и если б они вначале были даже искренни, после короткого опыта он их откидывает, как вещь, несвойственную себе. Мусульмане иногда равнодушны. У них сомнений в делах веры не бывает, но может распространиться холодность к ней, вследствие общей нравственной разнузданности. Но когда весь горизонт жизни народа, и общественной, и личной, замкнут в пределах религии, когда никакое веяние мысли со стороны, не признанное наперед верой, для человека невозможно, это состояние равнодушия не может длиться. Холодность к давно известному быстро сменяется энтузиазмом к новизне, как только она появилась; от нее ждут [544] обновления ². Революционный дух между мусульманами облечен всегда религиозными формами: но он действует как всякий революционный дух. Так случилось и в Закаталах.

При преобразовании Закавказского края по программе барона Гана в Джаро-Белоканском округе введено в 1840 г. гражданское управление, действующее на основании общих русских постановлений, хотя в то время и долго еще спустя даже военное управление было там невозможно, и его вовсе не существовало. Но этим актом определено было будущее округа: он стал официально числиться не военной территорией, а гражданской. Как ни мало было смысла в этом слове, но оно было признано и имело большое влияние на все последующее. С покорением гор надобно было решить — у кого должно оставаться управление округом. Новое разделение края было вещью капитально важной; произвола в этом отношении быть не могло. На Кавказе вопрос: кому принадлежит управление краем? — прямо связан с таким вопросом: можно ли с данными силами, из известного центра, удерживать край в покорности? Находившись в то время несколько раз при совещаниях, которыми было решено новое разделение этого края, и зная соображения, на основании которых оно было принято, я считаю обязанностью высказать их.

Соединение всего Дагестана в одних руках считали необходимым по самой природе вещей. Первоначальное разделение страны между тремя командующими войсками было принято только до лета, чтоб сделать всех их ответственными за сохранение нового завоевания, тогда еще столь шаткого. Возвращение Андийского округа командующему войсками в Дагестане замедлилось годом, вследствие возникших там смут. Но с южной стороны новое разделение совершено было своевременно, с уничтожением звания командующего войсками Лезгинской линии; расходы сократились, таким образом, вместо трех штабов и управлений на Восточном Кавказе, на два. Но главной мыслью при этом далеко еще была не экономия. Верхний Дагестан, [545] разделенный на мелкие общества, гнездящиеся в самых высоких горных долинах, лишенные всякой самостоятельности, всегда находился под неограниченным влиянием больших племен, сгруппированных в среднем Дагестане. Этот факт до такой степени верен, что в плане завоевания гор, принятом князем Барятинским, экспедиции с Лезгинской линии считались только диверсиями; для покорения же верхних обществ фельдмаршал рассчитывал не на штыки, но на пример Нагорного Дагестана, который, покоряясь, заставлял тем самым покориться и эти общества. Расчет оправдался буквально. Два года барон Вревский совершал сокрушительные походы в горы — без малейшего результата; занимать войсками верхние долины, которые имеют сообщения с Лезгинской линией только на 3 месяца в году, было невозможно; погромы не производили и не могли произвести влияния. Но только что сдались Чох, Тилитль и Ириб, верхний Дагестан также сдался; довольно было одной конной колонны, чтоб привести его к покорности. И теперь верхний Дагестан во всем и всегда смотрит на пример Нагорного. Кроме того, что систематическое управление одноплеменным народом естественно было соединить в одних руках; кроме того, что одного лишнего человека с качествами и специальной опытностью, нужными для надежного командующего войсками, было слишком трудно, чтоб не сказать, невозможно найти; но для сохранения звания особого начальника Лезгинской линии надобно было жертвовать самой сущностью вещей, проигрывать в деле. 1) Доступ из среднего Дагестана в верхний труден, но возможен для пеших во всякое время года; и зимой люди из Анкратля и Дидо сходят для своих дел в Нагорный Дагестан; с Лезгинской же линии доступ в эти общества положительно закрыт 8-9 месяцев в году, кроме как для смельчаков, рискующих жизнью на каждом шагу. 2) В то время, когда войскам нет прохода в верхние общества ни с южной, ни с северной стороны, проход этот возможен еще для самих горцев, которые с удивительной отважностью перебираются через ледники и снежные глыбы, с помощью веревок и бурок. В распоряжении начальника Дагестанской [546] области находятся многочисленные племена горцев, которых нет с юга, посредством которых он может всегда иметь доступ в верхние общества и держать их в страхе. Куда не дойдут дагестанские войска, туда дойдут дагестанские милиции. 3) Нравственное влияние Нагорного Дагестана на верхний, как уже сказано, полное. Верхние лезгины глядят на андалальцев и аварцев, как хуторяне на свое село. Не только не могут они материально противиться силам своих могущественных, относительно, соседей, но даже мысль подобного сопротивления едва ли взойдет им на ум. Нет сомнения, что появление андалальской милиции сейчас же усмирит, без выстрела, всякую попытку волнения в Анкратле или Дидо. Начальник же южной стороны гор не располагает ничем подобным. Нагорная страна недоступна для него 9 месяцев в году. Кроме войск, т.е. открытой силы, из чего бы она ни состояла, он ничем не может действовать на горцев. Джаро-белоканцы, как племя давно уже покорное русским, 30 лет постоянно находящееся под угрозой горцев, не имеют на них никакого влияния. Из Кахетии можно вывести на них только христиан — грузин и тушинов, т.е. возжечь религиозную войну. Силы, приходящие в верхний Дагестан с севера, имеют за себя решительное нравственное влияние; силы с юга — несут только вызов на газават. Такое отношение верхнего Дагестана к своему северу и своему югу, отношение материальное и духовное, есть самая натура вещей, которую произвольно изменять нельзя. Ввиду этих основных соображений князь Барятинский считал необходимым соединить весь Дагестан в одних руках, оставляя Закатальский округ, по заведенному порядку, в гражданском управлении, примкнув его по военной части временно к Дагестанской области, имея в виду предоставить политическое устройство его начальнику, которому вверено было такое же устройство всего лезгинского народа. Может быть, мера эта была не совсем удачной; может быть, лучше было бы поступить наоборот: устроить управление Закатальским округом по образцу округов горских и подчинить его начальнику Дагестанской области, как самому опытному человеку в этом деле; военное же [547] подчинение, требующее иногда внезапных мер, по отдаленности округа от Шуры, оставить в Тифлисе. Во всяком случае мера, принятая князем Барятинским, была только временной. Через несколько месяцев потом он занемог и уехал, отчего этот вопрос, как десятки других, остался до сих пор неразработанным.

С покорением гор управление, до тех пор не существовавшее в Закатальском округе, начало действовать ³. Начальником военного отдела был назначен генерал-майор князь Шаликов, человек храбрый, примерной честности и вовсе не фанатик, как можно бы заключить по его действиям, но весьма ограниченный и чрезвычайный систематик, упрямый до крайности в своих решениях, относились ли они к делу или к людям, видевший в возможно большем распространении христианства залог будущей верности подгорных лезгин. Считая Закатальский округ давно покоренным, вполне безопасным, князь Шаликов обращал все свое внимание на другой округ, Бжетский, и местом жительства выбрал Сацхенис, как центральный пункт для управления нагорными землями. Но такая отдаленность местопребывания главного начальника имела вредные последствия для дел Закатальского округа. Во-первых, князь Шаликов не мог иметь из Сацхениса должного надзора за управлением, которое тем легче могло себе позволить всякие злоупотребления; во-вторых, ему нельзя было следить оттуда за начинавшимся брожением умов в народе. В горских, и вообще азиатских странах, почетные или просто праздные лица из народа ежедневно толпятся около начальника; при постоянной вражде родов между собой, при желании выслужиться и жадности азиатцев "внимательный начальник может всякий вечер узнавать секреты управляемых". Но ехать к начальнику поодиночке, вдаль, когда в народе есть брожение и заговоры, — значит почти открыто выставлять себя доносчиком перед толпой; вторая подобная поездка может стоить жизни. Очень естественно, что в [548] Сацхенисе до князя Шаликова не доходило сотой доли того, что дошло бы до него в Закаталах. А как притом он был упорен в своих мнениях, почти непоколебим в чувствах к людям, которым раз отдал доверенность, как он воображал, что народ его обожает, то ослепление его становится несколько понятным.

Гражданское управление в округе, как только округом стало возможно управлять, начало действовать как везде в мусульманских областях, но в результате выходила та огромная разница, что оно распоряжалось не людьми, привыкшими еще под ханским ярмом покоряться всему молча; но людьми вольными и воинственными. Первым действием Гражданского управления было уничижение народного суда, который в собственно горских округах стараются по возможности возвысить, как надежнейшее орудие управления. В суде положено было, кроме кадия, заседать народным выборным от трех участков; окружной начальник распорядился так, что все члены были из Закатальского участка, ближе находившегося у него под рукой, и взяты, по его указанию, из людей, не заслуживавших никакого доверия. Народный суд, который в горских землях составляет лучшее наше учреждение, стал в Закатальском округе, по всеобщему и единогласному показанию, притоном самого грозного мошенничества, взяток обозами; решения же его, как тоже уверяют единогласно, покупались вперед у окружного начальника. Действия разных местных чиновников, участковых заседателей и переводчиков их, соответствовали общему направлению; жителей беспрестанно смущали, тревожили, вводили в споры, чтоб продавать им потом решение власти; воры и убийцы выпускались за деньги. Распоряжения Главного управления оканчивались так, как они обыкновенно оканчиваются за Кавказом: они испарялись в последней бумаге последнего чиновника самой низшей инстанции и не доходили до народа, который откупался всеми средствами от вмешательства в свои дела русского делопроизводства. Я не имел обязанности производить следствие над Закатальским управлением, но чтобы высказанное мной не показалось голословным, привожу на [549] выдержку несколько показаний из дел следственной комиссии об открытии причин бунта.

1. У сумайлинского жителя Хаджи-Сеиба убит сын. Убийца известен, но откупился.

2. Корнет Иса-Гаджи-оглы убит в сел. Толы днем, при полном собрании джемаата: убийца откупился, давши князю Тарханову 500 р.

3. Нынешней весной между Мугаилами и Алмалами разграблены фургоны. Разбойники известны, их называют, но они отпущены за деньги.

4. По поземельному спору между алиабатцами и тальцами с обеих сторон взята значительная сумма. В дознании Булатова она показана в 600 р.; но теперь ее показывают: с тальцев — 1500 р., а с алиабатцев — 2500 р.

5. Земля одного качага, пожалованная в прежнее время офицеру Даде за то, что этот качаг сжег его дом, отнята у него Тархановым и за взятку возвращена бывшему разбойнику.

6. Князь Тарханов сговорился с подрядчиком Баручевым о доставлении ему хлеба и, получив свыше 4 р. за четверть, распределил насильственно на жителей Енисельского участка по магару с дома, ценой по 2,5 р. за четверть. За это дело, по жалобе жителей, князь Шаликов приказал ему подать в отставку. Это было за несколько дней до бунта.

Подобных показаний множество.

Кроме того, допрашиваемые, если только отвечали, то всегда называли окружное начальство ворами, мошенниками и другими "лестными" названиями. Они много раз восклицали: "Будь у нас хороший начальник, ничего бы теперь не случилось".

Корыстолюбие окружного начальника и заседателей находило обильную пищу в мерах, принятых князем Шаликовым для распространения христианства. Покойный генерал только сам мог бы объяснить, что за цель была у него, когда он перенес усилия обращения с энгилоевцев на коренных мусульман — лезгин. Вероятно, он был увлечен легкостью нескольких продажных обращений, вследствие распущенности народной и того относительного [550] индифферентизма, о котором было уже упомянуто выше. Но неужели он надеялся обратить в христианство целое мусульманское племя, чему еще не было примера со времени распространения исламизма на земле? Во всяком случае пропаганда его служила поводом к множеству злоупотреблений со стороны исполнителей и ускорила взрыв. Видя, что с обоих концов линии подгорных деревень, в Белокани и Алиабате строят церкви, лезгины уверились, что их хотят обращать в христианство, а как, по их понятию, для правительства нет середины между "хотеть" и "сделать", то они были убеждены, что их хотят обращать насильно. Действия земской власти поддерживали эту уверенность. Заседатели требовали денег за позволение чинить мечети. Люди увозили чужих жен и удерживали их при обращении. Но более всего оскорбляла народное чувство совершенная безнаказанность обратившихся преступников: не было вины, которая бы ни прощалась при крещении, ни дерзости, которой бы не мог себе позволить крещеный. Показания о таких случаях многочисленны. Конечно, подобного рода действий никак нельзя приписать князю Шаликову. Виновные не освобождались за христианство; но управлявшие пользовались их христианством, чтоб взять с них деньги и умолчать о их вине, или умалиться, зная, что князь Шаликов в таких случаях всегда бывал снисходителен.

Хотя следствие статского советника Булатова обнаружило только малую часть подобных злоупотреблений, но беспорядок в округе все-таки оказался в таких размерах, что генерал-адъютант князь Орбелиани усмотрел необходимость преобразовать его управление и предполагал, как видно из дела, поручить преобразование временному отделению для устройства Гражданского управления в крае. Как исправлявший должность наместника, князь Орбелиани не был полновластным хозяином и должен был следовать заведенному порядку. Тем не менее этот случай показывает наглядно, что такое Гражданское управление в Лезгинском округе. Изучение мусульманского и горского быта, на котором должно быть основано управление этими народами, есть почти дело жизни. Теорией тут ничего не [551] достигнешь. До князя Воронцова дела этого почти не понимали, оттого и не имели никакого успеха; при князе Воронцове оно стало объясняться, при князе Барятинском развилось достаточно, чтоб быть всюду, где нужно, применено с очевидным успехом. Но применять его могут только люди, знакомые с вопросом. Если б новое устройство округа было действительно поручено временному отделению, то временное отделение составило бы для него такие же учреждения, какие составило бы оно в подобном случае для Дагомейского королевства и всякой другой неизвестной земли, — теорию наилучшего управления в свете по образцу Платоновой республики. На практике могло выйти хуже нынешнего.

Соединение многих причин — самоуверенность князя Шаликова, дальность его местопребывания, безрассудная и бесцельная религиозная пропаганда, корыстное управление округом, новизна этого управления для людей, не знавших прежде никакого управления, — все это вместе раздражало лезгин в высшей степени и, без сомнения, облегчило и ускорило взрыв, но не породило его. От совокупности этих причин могли быть частные вспышки, но не общее восстание; в азиатских обществах далеко нет того сознания права и негодования на его нарушение, которые могут довести европейца до отчаянно неравной борьбы; азиатцы почерпают свой энтузиазм только в религии и должны быть предварительно к этому подготовлены.

Прямой причиной закатальского бунта была новая проповедь исправительного тариката, начавшаяся вскоре после покорения гор и теперь снова далеко уже разнесенная по Кавказу и во многих местах глубоко проникнувшая в народ. Сокрушение Шамиля в 1859 г. разразилось громовым ударом над всем мусульманским населением Кавказа; все видели, что тридцатилетние труды распространителей тариката пропали даром, что новый имамат, основанный в горах, как залог будущего освобождения всех кавказских мусульман от ига неверных, рассыпался прахом, и сначала все притихли. Но мусульманский фанатизм стоек. Нашлись люди, которые не отчаивались. Как в 1827-1830 гг., началась подземная работа мусульманской проповеди, но в [552] обновленном виде. Старинный мюридизм Кази-муллы и Шамиля оказался несостоятельным, потому что пал; население уже не верило в неодолимость, которую он свыше низводит на людей. Проповедники выбрали из его развалин обряд, составлявший только одну из его особенностей, зикру, и развив эту частность до крайних пределов, поставили ее видимым основанием нового учения. При этом удержан был тарикат Джемаль-Ад-Дина и Гаджи-Алискера, составленный этими духовными уже при конце управления Шамиля, самый враждебный для нас. Представляя одновременно особую докладную записку о подробностях зикры, я не буду говорить здесь о сущности учения.

Нельзя сомневаться, что вопль о переселении в Турцию, поднятый почти всем мусульманским населением Кавказа в 1860 г., был внушаем новой проповедью. Везде жители объявляли, что они идут в Турцию по убеждению духовных, потому что времена приближаются, и им надобно быть ближе к Мекке. Вскоре причина выказалась еще яснее. Во втором периоде переселения стали уже говорить, что намаз, совершаемый на земле, которой владеют христиане, недействителен и не ведет к спасению. В переселении выказалось еще другое чувство — то, что мирные не переставали надеяться на изгнание русских с Кавказа, пока продолжалась борьба. Когда же увидели падение Шамиля, то упали духом и решились покинуть землю, обреченную быть навсегда достоянием неверных. Вслед за этим периодом всеобщих требований переселения выплыла наружу зикра, одновременно с северной и с южной стороны гор, именно там, где больше всего кричали о переселении. С севера зикра охватила Чечню; с юга — Закатальский округ и суннитские уезды Бакинской губернии: Нухинский, Шемахинский и Кубинский. В Дагестане она развилась в большом размере только в округах: Андийском и Самурском. Не могу сказать утвердительно, но надобно полагать, что новое вероучение развито достаточно и в губернии Тифлисской: в Барчале, Казахе и Елизаветполе. Центр зикристов с этой стороны гор — в Нухе.

Учение зикры и джемаль-аддиновский тарикат были [553] первоначально занесены в Закатальский округ качагами, воротившимися на родину и прощенными после покорения гор. Джаро-белоканские общества, по крайней мере многие почетные лица из них, не желали в то время возвращения качагов, понимая, что эти буйные люди, напитанные мюридизмом, сделаются причиной многих беспокойств. Но этой меры нельзя было избежать. Во время долгой борьбы населения покорные и непокорные так перемешались, столько раз они переходили из рук в руки, что сортировать их вновь не было никакой возможности; поневоле приходилось покрыть прошлое всепрощением, причем не было повода делать исключение для Закатальского округа. Кроме качагов, начавших учение зикры и проповедь тариката, эту же самую зикру, развитую до настоящего ее вида, занесли сюда мусульманские учители из Нухи. Кто они были, мне пока неизвестно; но я знаю, что Гаджи-Алискер, кубинский уроженец, бывший в бегах у Шамиля и сочинявший вместе с Джемаль-Ад-Дином новый тарикат, ныне проживающий в Южном Дагестане, года два тому назад ездил через Заката-лы в Тифлис и брал с собой Типтин Магому (одного из ревнителей зикры ныне), а потом Типтин ездил с ним же в Нуху и привез оттуда разные религиозные новости. Вообще утверждают, что из Нухи приезжали не раз учители. Нуха всегда была средоточием фанатической пропаганды. Еще в 1829 г. Кази-мулла перед открытием действий против русских ездил за благословением в Нуху к Магомет-Эфенди Кюрдамирскому. Если прибавить, что Джемаль-Ад-Дин, первый сочинитель мюридского тариката и покровитель зикры при Шамиле, упорно живет в Кирее, несмотря на попытки удалить его оттуда, то представляется более чем вероятным, что распространение зикры на Кавказе подчинено правильному плану, что руководители зикристов в Чечне и Дагестане находятся во взаимной связи между собой и с Турцией. Подобное сотоварищество представляет очевидное сходство с польским революционным комитетом по цели и даже по образу действий, хотя основания того и другого различны между собой, как Азия и Европа.

Первоначальным учителем зикры и тариката в [554] Закатальском округе был качаг Бурджа-Али (ныне казненный). К нему присоединился мулла Занки-Эфенди, кадий Джарский (раненный на штурме и приговоренный к казни). Они начали свою проповедь сейчас же после покорения Шамиля, сначала втайне; потом, видя невнимание начальства к этому делу, становились смелее и перешли к гласной проповеди на площадях и в мечетях. Джарский джемаат, увлекшись учением Бурджи-Али, просил его принять звание народного проповедника. Типтин Магома был третьим известным учителем ⁴. Бурджа и Занки учили народ летом в сел. Джары, а зимой — в Таначинских лесах. От них новый мюридизм распространился по всему округу, одновременно с развитием его в Бакинской губернии и Южном Дагестане. Кроме этих трех, были, конечно, и другие учители, местные и заезжие. Даже после бунта, когда наиболее компрометированные спешили попрятаться, я видел здесь праздношатающихся людей в белых чалмах, гаджей и духовных турецко-подданных, людей чрезвычайно подозрительных, не могших дать никакого основательного предлога для их пребывания в стране. В местных учителях не было также недостатка. Учил же кто-нибудь народ тарикату в селениях, куда ни Бурджа, ни Занки никогда не ездили и которые теперь насквозь проникнуты новым учением. (Местным муллам следовало бы сделать строгую поверку, кто из них зикрист и кто нет; иначе наши усилия будут усилиями людей, которые хотят истребить ядовитые травы и косят их поверху, оставляя корни в земле). Понемногу зикра распространилась в народе; после намаза повсеместно люди садились в кружок и запевали мюридский припев "Ля Илла” и пр.; но зикра с прыганьем и следующая за ней джазма, вдохновенный обморок, — составляли право и обаяние только избранного кружка учеников, постоянно находившихся при проповеднике-зикристе; они же изучали тарикат во всей полноте. Народу тарикат проповедовался только в [555] практическом применении ⁵: "Намаз, совершаемый на земле, принадлежащей неверным, ничего не значит; мусульмане должны или уйти на Святую землю, или освободить свою страну от неверных. Время всемирного халифата близится. Бог укажет через своих избранных день, когда нужно начать всеобщий газават, истребление и обращение силой неверных; до тех пор каждый мусульманин должен быть лично врагом гяуров — убивать их поодиночке, грабить, не повиноваться им и других учить неповиновению, делать им всевозможный вред; считать сношение с гяуром грехом и всякую клятву, ему данную, — недействительной. При этих условиях можно спастись наполовину, но полного спасения без газавата быть не может". Надобно, впрочем, сказать, что проповедь исправительного тариката проходила не без противодействия со стороны многих благоразумных туземцев. В Джарах, где развитие нового учения более обследовано, чем в других местах, известно, что офицер Кизмуна Али три раза публично останавливал Бурджу-Али, спрашивая, куда он думает вести народ своей проповедью, и просил его не вмешивать в это дело по крайней мере его тохума (рода). Также спорили публично с Бурджой-Али — офицер Дада и ученый Бала Эфенди Тальский. Вообще официальное духовенство вначале смотрело с неудовольствием на самозваных учителей, которые отбивали у него прихожан; но, не видя поддержки в местных властях, оно или переходило понемногу на их сторону, или вовсе отстранялось. Многие духовные и теперь называют зикру, в том виде как ее представляют народу, умышленным поджигательством, а джазму — святотатственным шарлатанством. Тем не менее зикра и сопряженное с ней учение сделались [556] известными в округе от мала до велика, и почти все им следуют, хотя многие отвергают джазму.

Проповедь тариката довольно давно уже стала переходить от слов к делу. Многие показания заставляют думать, что первая организация злоумышленников относится ко времени народного волнения в 1861 г., когда весь округ поголовно подавал прошение о выселении в Турцию, одновременно с мусульманскими частями Тифлисской губернии. Тогда внушали народу, что оставаться в России не только гибельно для души, но опасно для временной жизни, что русские, с известным их коварством, ласкали народ, пока боялись Шамиля, а теперь будут вводить рекрутский набор и обременят народ налогами. Переселение было тогда остановлено правительственной властью. Но, пользуясь общим смятением, коноводы успели устроить свои кружки, оставшиеся потом при них и послужившие зерном, из которого вырос обширный религиозно-политический заговор.

Безрассудная пропаганда князя Шаликова, купившая ценой бесчисленных грабежей и насилий, совершаемых агентами власти, обращение 20 безнравственных белоканцев, была как бы нарочно придумана, чтоб раздуть тлевший огонек в пожар. И без того уже воинственному и гордому мусульманскому племени проповедовали самое фанатическое учение, а тут, с одной стороны, упавшее на него, как с неба, чиновничество принялось его грабить; с другой он видел в своих аулах постройку церквей, для которых еще не было прихожан, видел безнаказанность крещеных и естественно приходил к убеждению, что его хотят силой обратить в христианство. Русская власть взяла с мусульманских поджигателей половину труда на себя.

Десятки лет русского управления создали в округе многочисленный класс людей, на которых правительство имело право рассчитывать: офицеров, юнкеров и других почетных людей. Нигде на Кавказе нет такого множества офицеров, как в этом крае — их числится около ста и столько же юнкеров; причисляя сюда почетных, получавших пенсию, выйдет всего не менее 300 лиц из первых семейств, которые должны были поддерживать русскую [557] власть для собственной выгоды. При многочисленности и солидарности горского родства, эти 300 первых семейств представляли почти половину лезгинского населения округа. Можно было рассчитывать, что между джаро-белоканцами у нас есть своя партия. Но все партии в мире, основанные на интересе против народного чувства, не могут собственными усилиями сохранить свою цельность, надобно, чтоб заинтересованная в этом деле власть постоянно поддерживала их организацию и, разумеется, была бы справедлива, возвышая только тех, которые действительно с пользой ей служат. Этого-то условия и не было здесь соблюдено. Князь Шаликов жил далеко и не имел достаточно проницательности, чтобы с толком сортировать людей; князь Тарханов заботился не о русских, а о своих собственных интересах. Вышло на деле, что многочисленный класс самых влиятельных в народе людей оказался совершенно несостоятельным против нескольких бунтовщиков. Были между офицерами изменники, даже главнейшие изменники, оставшиеся, к сожалению, не изобличенными; были между ними люди, не принимавшие участия в заговоре, но сильно ему сочувствовавшие, были такие, и немало, которые предупреждали начальство. Однако ж, можно сказать утвердительно, что масса офицеров и почетных людей оставалась нейтральной, знала, конечно, о заговоре, потому что заговор был слишком обширный, чтобы о нем можно было не знать, но молчала, не помогала бунтовщикам, но и не мешала им действовать. Между тем не подлежит сомнению, что если б только половина офицеров Закатальского округа, располагающих вполне по обычаю своим многочисленным родством, захотела воспротивиться бунту, то бунт не мог бы состояться.

Во все время от первого зародыша возмущения до дня, когда барон Врангель вступил в Закаталы, народ, масса джаро-белоканских обществ, играла ту же роль, как и высший класс. Положительного восстания населения не было никогда. Всеобщие показания, численность мятежников, бывших на штурме, видимая на глаз, густота населения аулов в самое время восстания, внезапность, с какой бунт [558] начался и кончился, — все, несомненно, показывает, что жители округа в массе не подымались, одним словом, что сами общества не бунтовали. Но они не мешали бунтовщикам набирать себе многочисленную партию. А между тем им ничего не стоило помешать, если б хотели. В горских обществах джемаат, народное собрание, составляет высшую власть, которой все повинуется. Джемаат собирается часто, даже по маловажным делам, а в последнее, смутное время он был в постоянном сборе. Ни один человек не смел бы пойти к мятежникам, если б джемаат этим интересовался. Но народ поступал, как офицеры, хотя и по другой причине. Повсеместно распространенная зикра, с ее комментариями, была слишком сильна в народе, чтобы он не сочувствовал смельчакам, подымавшим на свой риск знамя газавата; между тем 1859 г. сильно еще памятен массам. Какое племя могло надеяться собственными силами отбиться от русских, когда весь горский союз не устоял против них? Масса восстала бы непременно, если б мятежники взяли Закатаны, или в одном этом округе; но в ожидании первой победы она оставалась нейтральной. С мятежниками была только партия охотников.

Размеры заговора росли по мере распространения зикры. Зимой с 1861 г. на 1862 г. Бурджа-Али и мулла Занки, переселившись на хутора в Таначинский лес, проповедовали там несколько месяцев сряду. Главными слушателями их были джарцы, но, кроме того, к ним стекались толпы из других селений. В то же время у каждого из них был свой кружок учеников, изучавших тарикат, чтобы разносить его потом в народе.

Весной 1862 г. Бурджа-Али начал набирать к себе мюридов, одни показывают 60, другие — 100 и более всадников. Все эти мюриды с ног до головы одевались в белое. Белый цвет у мусульман считается траурным, но зикра сделала из него (что стало известным только теперь) отличительный признак своих поборников, достигших известной степени посвящения. Белое платье значило: эти люди собираются на газават, идут на смерть и потому наперед уже надели саван. Летом около двух проповедников, кроме [559] постоянных мюридов, была собрана партия в 500 всадников, занявшая весь лес и никого туда не впускавшая. Охотники Тифлисского полка чуть не были вырезаны в то время и спаслись только тем, что скрылись в самой дикой трущобе и длинным обходом убежали из леса. Один подполковник Домбровский жил там беспрепятственно с лезгинами. По показаниям, многие люди говорили князю Шаликову и Тарханову о тайнах Таначинского леса. Князь Шаликов отвечал: "Пусть себе молятся, если у них такой обряд”. Тарханов также долго не хотел верить. Об участии Муртуз-Гаджи в этом первом сборище показания противоречат, хотя обращение его к зикре, несомненно, относится к этому времени. После уборки винограда, т.е. в сентябре, разнесся слух, что таначинские зикристы на днях придут брать крепость. Слух был верен. Многие признались, что Бурджа-Али и мулла Занки действительно хотели в ту пору начать бунт и ждали только сбора своих приверженцев. Настояния офицера Кихкуна-Али, к которому присоединился майор Измайлов, убедили, наконец, Тарханова, что происходит нечто серьезное. Тарханов вызвал Бурджу-Али, который, вероятно, успел оправдаться, потому что окружной начальник отпустил его после короткого разговора и сказал ему на прощание, должно быть, шутя: "Молись, как знаешь, и будь мюридом" (из допросов следственной комиссии). Вызов Бурджи, однако ж, имел в этом случае хорошие последствия. Собиравшаяся партия, испуганная вызовом к начальству главного зачинщика в то время, когда приготовления не были еще кончены, большей частью разбежалась, и предприятие на этот раз было оставлено. Князь Тарханов не знал о важности приобретенного успеха, доказательством служит, что от него об этом случае не было даже донесено. Бурджа-Али, человек одаренный большими способностями для того, чтоб подготовлять событие, но не решимостью последнего шага, струсил и бросил начатое дело. Мулла Занки не посмел продолжать его один, и предприятие рухнуло.

Ничего не было открыто о сношениях двух начальников первой попытки бунта Бурджи — Занки, вне пределов [560] округа. Эти сношения существовали, в том нельзя сомневаться; подобное предприятие не могло совершиться силами одних джаро-белоканцев. Предводители были не отчаянные головы, напротив, осторожные и очень умные люди; не было им надобности пускаться на такое дело одним, когда вокруг них другие мусульманские населения были уже охвачены зикрой. Но упорство подсудимых, которые, по большей части, шли на смерть, не выдавая соучастников, и спешность следствия и казни не дали возможности добиться в этом отношении чего-нибудь положительного.

Бурджа-Али, первый распространитель тариката в округе, после этого происшествия исчез со сцены. Ученики его не покинули, но он учил уже втихомолку, и если пользовался еще авторитетом между зикристами, то скрытно. Занки-Эфенди не прекратил ни проповеди, ни интриг в народе, но в первое время после неудавшегося предприятия он стал действовать осторожнее. Кажется, он почувствовал себя созданным для первой роли, держа в своих руках все нити предприятия человека, более способного воспламенить толпу, чем был он сам. Для роли этой нашелся Муртуз-Гаджи.

Штабс-капитан Муртуз-Гаджи (родом простой лезгин из Белокан) был самый верный слуга русского правительства, пока продолжалась горская война. Он первый из закатальских мусульман поднял руку на качагов. Командуя охотничьей партией из белоканцев, он в ту пору разновременно доставил начальству 60 качагских голов. Муртуз-Гаджи, как говорят о нем русские и его единомышленники, как говорит само дело, человек небольшого ума, но здравомыслящий и страстный, — именно то, что нужно для толпы. Начальники Лезгинской линии ценили его заслуги и всегда были хороши к нему. Он был любимцем князя Шаликова. Года три тому назад князь Шаликов отдалил его от себя, вследствие соперничества, возникшего в Белокани, между ним и братьями Галаджиевыми. Князь Шаликов принял сторону последних, как крещеных и людей вполне верных, что они и доказали; но из-за этого он не разлюбил Муртуза. Холодность начальства, представляющего для [561] туземцев в отдельных частях Кавказа нечто вроде верховной власти, сильно огорчила этого человека. Он ушел в Таначинский лес и поселился в уединенном хуторе. Вероятно, он слышал там проповеди учителей исправительного тариката (а мусульманские проповедники говорят иногда увлекательно). Положительно, по крайней мере, что в это время произошла в нем совершенная перемена. Он всей душой предался зикре. Участие его в предприятии прошлого сентября не доказано, но, по многим показаниям, более чем вероятно, хотя он тогда еще не играл видной роли между двумя зачинщиками — Бурджи-Азанки и Занки-муллой. Князь Шаликов, неизменный в своей привязанности, узнавши об отшельничестве бывшего любимца, спешил загладить свое обращение с ним. Он вызвал его к себе, но Муртуз отказался ехать. Вызовы эти повторялись несколько раз без успеха, пока, наконец, князь Шаликов дал приказание доставить к себе Муртуза. Осенью Муртуз-Гаджи явился в Сацхенис, где князь Шаликов, несмотря на многочисленные предупреждения, заставил его принять звание наиба Белоканского. Муртуз-Гаджи пробыл в этой должности несколько месяцев, но прежние одноземцы его не узнавали. С почетными людьми он никогда не говорил; собирал к себе на дом гулходаров (горцев, приходящих на равнину для заработков) и чему-то их учил, — они рассказывали, что он учил их тарикату, который сам, как человек неученый, знал только понаслышке. Ночью видели его на могиле белоканского святого (тоба), рыдающего, судорожно обхватившего камень. Говорят, что его страшно терзало раскаяние за убийство 60 абреков, воевавших за веру (т.е. по мнению мусульман — мучеников), головы которых он выдал русским. Наконец, Муртуз-Гаджи не выдержал и весной 1862 г., бросив произвольное свое наибство, бежал в Таначинский лес.

В лесу этом, бывшем до взятия Шамиля постоянным жильем качагов и неизвестной страной для русских, сохранялись еще остатки заговора, неудавшегося в сентябре. Многие мюриды из партии, покинутой Бурджой, собрались около Занки-Эфенди, не прекращавшего проповеди [562] тариката. Сильное влияние этого человека в восточных лезгинских деревнях — Джарах, Тале, Гогаме и пр., позволяло заговорщикам надеяться, что партию всегда можно будет собрать, как только придет благоприятное время. Муртуз-Гаджи попал, стало быть, на готовое. Присоединение его к бунтовщикам имело то важное последствие, что он принес им содействие другой, западной половины лезгинского общества — Белокан, Кабахчали, Катех и Мацех. До тех пор партия мятежников сосредоточивалась почти исключительно в восточных обществах, главным из которых считаются Джары; с появлением на сцене Муртуза во главе заговора стали белоканцы, что имело, в свою очередь, значительное влияние на дальнейший ход этого дела.

С присоединением Муртуза мятеж сейчас же стал снова организовываться. Ранней весной зачинщики собрали значительную шайку для личной своей безопасности; но сбор войска они отложили до удобной минуты. Из деревень приезжали толпы людей слушать их проповеди; заговорщики внушали им обязанности мусульманина, брали с них присягу и отпускали назад, имея, таким образом, в распоряжении своем всегда готовое войско, не возбуждавшее до поры никаких подозрений. Внутреннее устройство готовившегося бунта было в то время, весной, следующее: признанных предводителей еще не было, но главами партий были — восточных селений — Гаджи-Муртуз, и с ним значительнейшие люди — Али-Абакар-оглы, Али-Мамачи-оглы, Рамазан Нуров, Рамазан Мурад-оглы и Али-Магомет; западных селений — поручик Гаджи-Али (тесть Хебелова) и офицер Али-Ага. Действительным двигателем дела, по всем соображениям, был мулла Занки-Эфенди, предводитель сентябрьской попытки. (Доставленный из Джар раненым, на другой день после штурма, он назвал несколько лиц, и без того уже всем известных, и отказался говорить об остальных; он осужден на смерть, но пока еще лежит больной в каземате). В устройстве заговора Муртуз, кажется, не имел первостепенного влияния, хотя многое делалось его именем; настоящее значение он приобрел только с минуты, когда явно стал во главе мятежного скопища. [563] Бурджа-Али в этом последнем движении вовсе не участвовал.

По показаниям муллы Занки, главными сообщниками заговорщиков были: поручик Гаджи-Али Гогамский, (прощенный князь Андронников), штабс-капитан Рамазан-Ага Тальский (бывший участковым начальником при князе Меликове, сохранивший и теперь свое почетное положение) и один очень влиятельный человек в Дагестане (отказался назвать). По другим показаниям, штабс-капитан Рамазан-Ага был посредником в сношениях заговорщиков с Дагестаном. О поручике Гаджи-Али есть, кроме того, многочисленные свидетельства: пока шли приготовления к бунту, он был таким же предводителем джарской партии возмутителей, как Муртуз Белоканский, и домогался верховного начальства. По всем показаниям, сношения злоумышленников с влиятельными лицами вне округа были очень обширны, что подтверждается всеобщим слухом. Писаных документов не найдено, но как Муртуз-Гаджи еще не пойман, то можно думать, что они или при нем, или, может быть, истреблены им. Главный знаменщик Каракиши и капитан Хебелов говорят, что у Муртуза были писаные обещания Джабо-наиба Дидойского, и Бакракали, наиба Джуршутского. Соучастники бунта все знали об этом по слуху и твердо рассчитывали на обоих: Бакракали разорвал при народе последнее письмо Гаджи-Муртуза, когда бунт уже был в разгаре; но в эту минуту верность сообщников зависела от факта: возьмут или не возьмут Закаталы. Всякий из них, естественно, должен был подождать несколько часов, прежде чем решиться действовать. По общему слуху и словам самого Муртуза, ждали содействия из Нухи: говорили, между прочим, что старшина сел. Беладжин Нухинского уезда обещал помощь мятежникам. В Нагорном Дагестане был открыт ранней весной особый заговор. Генерал Лазарев узнал, что Казы-Магома Темтлинский разъезжал по аулам и набирал приверженцев с целью захватить Гунибское укрепление. Казы-Магома совещался со многими влиятельными людьми и впутывал в это дело имя своего двоюродного брата — Кибит-Магомы — значительнейшего человека в горах после Шамиля. Заговорщик был арестован [564] и сослан, а Кибит-Магома, вследствие этой же истории, добровольно переселился из гор в Шуру, чтобы не подвергаться нареканиям. Теперь обнаружилось, что заговор этот был только разветвлением заговора закатальского. Один из последних сотоварищей Муртуза, Бакана-Шабан, покинувший его после долгого скитания в лесу, показал: когда Муртуз-Гаджи узнал об арестовании Казы-Магомы, он сказал: "Наше дело теперь наполовину пропало!" Я привел только главные показания и слухи. Если прибавить к тому известные уже факты: сильное распространение зикры и сопряженной с ней проповеди исправительного тариката в Чечне, Андийском округе, Южном Дагестане и в Закавказском крае, посещение Закатал и Нухи Гаджи-Алискером, творцом мюридского тариката, и постоянное пребывание в Карсе Джемаль-Ад-Дина, главного вероучителя мюридов, у которого сам Шамиль был учеником, то должно невольно прийти если не к убеждению, то по меньшей мере к сильнейшему подозрению, что закатальское возмущение в сущности своей было первой попыткой зикры, переходящей от слов к действию; точно, как нападение Кази-муллы на шамхальство в 1830 г. было первой попыткой мюридизма, выступавшего на страшную 30-летнюю борьбу. Распущенные в народе слухи о войне, о всемирном ополчении против России, источник которых надобно искать в Турции, где столько кавказских эмигрантов, придают еще более достоверности этому предположению, которое и без того само собой бросается в глаза.

В продолжение всей весны князь Шаликов и князь Тарханов были предупреждаемы много раз; почти все известные люди, особенно офицеры, показывают, что они говорили местным начальникам о приготовлениях заговорщиков. Некоторых изветчиков Тарханов отсылал к Шаликову; но вообще он не тревожился подозрениями, как видно из его действий. В делах остался только один его рапорт о Гаджи-Муртузе начальнику Военного отдела, писанный в марте, в котором князь Тарханов просит о высылке Муртуза из края, как человека, который — вследствие своей вражды с Александром Галаджиевым, может [565] покуситься на убийство! Это было в то время, когда Муртуз, бросивши самовольно наибство, властвовал уже в Таначинском лесу. Князь Шаликов, со своей стороны, не хотел даже слушать, когда дело шло о любимце его Муртузе; он верил в этого человека. Когда старик Вахоев-Джарский, очень уважаемый человек, говорил ему об измене Муртуза и обширных замыслах мятежников, князь Шаликов сказал: "Если ты еще раз упомянешь имя Муртуза, я велю выколоть тебе глаза”. Таким образом он принимал все предостережения. Вследствие того многие почетные люди, знавшие положение дел, молчали из страха навлечь на себя неудовольствие начальника.

Произведенное недавно расформирование постоянной джаро-белоканской милиции имело также невыгодные последствия. Во всех горских странах милиция составляет одно из необходимейших условий русского владычества по многим причинам. На днях я говорил о некоторых из этих причин в письме к начальнику Главного штаба. Уничтожение милиции охладило к русской власти многих влиятельных людей и лишило местное начальство последнего средства противопоставить что-нибудь бунтовщикам. Сто тридцать девять всадников милиции ни были силой материальной, но заключали в себе большую нравственную силу. Они представляли 139 первых семейств в крае, которые со своим многочисленным родством располагали третью лезгинского населения. Очень можно сомневаться — решились ли бы бунтовщики стрелять по ним, имея в виду, что каждый выстрел навлекает месть за кровь, не только со стороны противников, но со стороны своих же товарищей в мятеже, потому что горское родство простирается чуть ли не до сотого колена, а родовая честь не допускает в подобном случае никакого уклонения. Насчет верности постоянной милиции достаточно сказать то, что, несмотря на ее расформирование, принятое милиционерами за обиду, только трое из ее рядов участвовали в мятеже. Может быть, милицией не умели бы воспользоваться, если б она и существовала; для того нужен был очень решительный и серьезный характер. Но при неспособности начальника никакое [566] орудие не может принести пользы ⁶.

В половине мая предводители мятежа начали собирать войско. К 1 июня они были уже в сборе. В последние дни мулла Занки ездил со знаменем по деревням выкликать охотников, без малейшего противоречия ни со стороны офицеров и других почетных людей, ни со стороны народных джемаатов. В то же время главные лица между мятежниками решили поставить во главе восстания имама, т.е. начальника веры. Звание это, носимое Кази-муллой и Шамилем, в мусульманском мире означает человека, которому явным и тайным образом воля Божия вручает руководство исламом на всей земле. Главы мюридизма облекались этим титулом, потому что считали за мусульман только людей, принявших исправительный тарикат, все же остальное мусульманство — испорченным; поэтому в глазах реформаторов только начальник мюридизма был истолкователем истинной воли Божией; следовательно, он был имам. С избранием имама в Таначинском лесу зикра прямо и открыто приняла наследство мюридизма; звание имама, снова восстановленное, по всей вероятности, не исчезнет с Гаджи-Муртузом, даже в случае его смерти, и будет тайно признаваться зикристами за каким-нибудь другим лицом, не в пределах округа именно, а где-нибудь на Кавказе. Вот какого рода беспорядки произошли в этой стране.

Избрание предводителя сейчас же поселило раздор между зачинщиками мятежа. Кажется, что Муртуз-Гаджи не столько сам хлопотал о верховной власти, сколько за него хлопотали другие, желая очень разумно поставить во главе восстания опытного военного человека. Поручик Гаджи-Али-Тольский рассчитывал также на первое место; сначала люди из восточных деревень стояли за него, и силы двух соперников были равны. Но партия Гаджи-Муртуза получила перевес с присоединением к ней 400 гулходаров (горцев, сходящих на равнину для заработков); [567] Гаджи-Муртуз давно уже успел привлечь к себе этих людей, проповедуя им тарикат. Мулла Занки-Эфенди Джарский имел сильное влияние в своей части края и, поддерживая Муртуза, привлек к нему много людей из противной партии. Когда джарцы и другие жители восточных деревень увидели перевес за Гаджи-Муртузом, они все подали за него голос. Муртуз охотно принял предводительство, но долго отказывался от имамства, говоря, что он человек неученый и не может быть главой мусульман. Джарцы отвечали ему, что они провозглашают его имамом не как ученого, а как счастливого человека, что это качество в настоящих обстоятельствах всего нужнее. Муртуз-Гаджи был благословлен на имамат ученым муллой Абу-Салим-Гаджи из Караты (славный в Дагестане аул в самой глубине гор, за Аварией). Гаджи-Али не показал неудовольствия; он обнимался с Муртузом, дал клятву всеми силами содействовать предприятию и сейчас же уехал домой, чтобы созвать из восточных селений новый сбор людей, на который мятежники сильно рассчитывали, и готовить, вероятно, материальные средства для штурма. Но в душе он уже разорвал всякую связь с новым имамом и его сообщниками.

Первоначальное намерение заговорщиков было — отложить бунт до сентября. Для них этот месяц был удобнейшим временем — жатва и виноград были бы убраны, шелк продан, и бунтовщики могли массой встретить нас по лесам. Соседи их, горцы, были бы также решительнее осенью, видя себя огражденными на несколько месяцев от русского вторжения. Но, с другой стороны, приготовления заговорщиков зашли так далеко, что намерение их могло быть открыто и расстроено ранее срока. По настояниям муллы Занки решено было немедленное восстание.

Перед открытием бунта Гаджи-Муртуз посылал доверенных людей узнать о состоянии русских сил. Численность войск, составлявших кадарский отряд и занимавших Лагодехи, он знал и надеялся управиться с ними, если счастливое начало позволит бунту быстро разлиться. Но он беспокоился насчет сил, которые могли быть двинуты от Тифлиса. Посланные его донесли, что по всей дороге от [568] Закатал до Тифлиса не наберешь сто солдат, а из Тифлиса нельзя вывести больше одного батальона.

Последние известия, полученные русскими начальниками о бунте, были сообщены: князю Шаликову — нарочным белоканского юзбаши, князю Ю. Тарханову — Георгием Галаджиевым. В этот раз князь Шаликов поколебался в слепом своем доверии и приказал юзбаше употребить все средства, чтоб удержать белоканцев от бунта до его приезда. Но Гаджи-Муртуз предупредил его: занял Белоканы одной пешей сотней и назначил туда своего наиба. Георгий Галаджиев прискакал из Белокан в Закаталы в 7 часов утра и дал знать обо всем Тарханову; но ему не верили. Он должен был подать официальный рапорт о движении мятежников на крепость. Тогда Тарханов приказал Галаджиеву сейчас же ехать с двумя казаками к Муртузу и привезти его в крепость, хоть тот и доказывал ему, что это значило без пользы идти на верную смерть. По настоянию брата своего Александра Георгий Галаджиев отвечал, наконец, решительно, что если эполеты обязывают его беспрекословно исполнять приказания, то он сию же минуту подаст в отставку, чтоб избавиться от невозможного поручения. Тогда за Муртузом послали Сагинова, который был убит с провожавшими его казаками. Командир линейного батальона и комендант крепости были извещены об опасности уже после полудня. К вечеру послано было предупреждение к чапарам, занимавшим Муганлинский пост.

С покорением гор Закатальская крепость была обезоружена. Только три орудия стояли на местах; банкеты разрушились, и место их означилось в каменной ограде узким карнизом, стоять на котором нельзя было, не держась рукой за верх стены. Гарнизон состоял из 247 нижних чинов, имевших ружья, считая тут и больных. Но крепость все-таки можно было считать сильной против скопища, не имевшего артиллерии, так как ограда ее состоит из каменной стены, которую нельзя взять без помощи лестниц; будь вместо стены земляной бруствер, она бы не устояла. Должно отдать полную справедливость деятельности трех офицеров, устроивших оборону обезоруженной крепости менее [569] чем в сутки: подполковнику Романову, окружному начальнику, князю Тарханову и артиллерийскому прапорщику Вемнякову. Четырнадцать орудий были поставлены на платформы; трое ворот завалено камнями, население форштадта переведено в крепость; все мужчины, способные и неспособные, в числе 228, вооружены или своими, или остававшимися при батальоне ружьями; каждому назначено место. Князь Тарханов вызвал из села Талы, на которое он еще надеялся, 500 вооруженных людей; но как во всяком случае нельзя было достаточно на них полагаться, чтоб ввести их в крепость, то им была поручена оборона покинутого жителями форштадта. Небольшого числа защитников едва доставало к стенам крепости, и то их приходилось расставить в нескольких шагах друг от друга; резерв, разделенный надвое, состоял из 26 больных и 9 казаков, так что судьба крепости зависела от самого случайного обстоятельства: успеют ли в каком-нибудь пункте человек 20 лезгин прорваться за стену?

Как только Белоканы были заняты мятежниками, джемаат этого селения (не выключая новообращенных христиан, из-за которых столько потерял князь Шаликов) дал обещание на полное содействие; по всем данным надо думать, что так же поступили селения Катехи и Мацехи. Личное влияние Гаджи-Муртуза было велико в этой части края, и он действительно увлек три деревни на три дня; но в восточных селениях этого не было, хотя партия мятежников почти наполовину состояла из джарцев, собранных в таначинских хуторах, однако ж ни Джары, ни другие соседние аулы не вступали с ним ни в какие переговоры от имени общества. Но молодежь отовсюду стекалась под его знамя.

По занятии Белокан мятежники сейчас же бросились на разные команды, находившиеся на сенокосе или в следовании по дороге из Лагодех в Закаталы, считавшиеся совершенно безопасными. Командующий Тифлисским полком барон Врангель успел предупредить части своего полка, фуражировавшие на Наурской поляне; они приняли военные предосторожности и не понесли потери, но мелкие команды по дороге были истреблены. Предоставляя это [570] дело жителям, Муртуз-Гаджи двинулся с собранным им скопищем к Закаталам и в полночь с 4 на 5 июля остановился у холма Кашка-Тапа в двух верстах от крепости. Он не брал с собой много людей из Белокан и других западных аулов, чтоб не ослабить своего тыла в случае, если б войска внезапно двинулись из Лагодехи и кодорского отряда. Показания о численности шайки в ночь с 4-го на 5-е не совсем согласны: по одним — с Муртузом было тогда около 1500 человек, из которых около 500 белоканцев, катехцев и мацехцев и столько же джарцев, да еще 400 гулходаров и около сотни разных ингелойцев и других пришлых людей; по другим — не более белоканцев и пр., 400 джарцев и около сотни гулходаров. Последний счет кажется вернее, однако ж не уничтожает первого, потому что при первоначальном сборе могло быть 1500 в показанном составе, но довольно много людей осталось в Белоканах в Таначинском лесу, по Алазани, и вообще партизанами к стороне Лагодехи. Кроме того, мятежники ждали сильного подкрепления со стороны Гогама, Тал и пр., откуда Гаджи-Али должен был вывести свой сбор. Горный перевал над Закаталами был покрыт толпами джурмутцев, ожидавших только первого успеха единоверцев, чтоб сойти на равнину. В ночь штурма партия Гаджи-Муртуза значительно усилилась присоединившимися к ней поодиночке жителями окрестных селений.

В этот же день Гаджи-Али и 12 туземных офицеров, в том числе майор Измаилов, штабс-капитан Рамазан-ага, штабс-капитан Джанка-Али, явились в крепость 7-го числа. Подполковник Романов, боясь измены, оставил только некоторых известных ему, а прочих просил удалиться.

На позиции Кашка-Тапа Гаджи-Муртуз узнал о бегстве Гаджи-Али в крепость и о расстройстве общего плана с этой стороны. Из допросов нельзя было с точностью узнать, но, по всей вероятности, мятежники рассчитывали на материальные средства, которые должен был запасти для них Гаджи-Али — лестницы, фашины, земляные мешки и пр.; потому что они ничего этого не взяли с собой и не имели времени изготовить, чтобы не быть настигнутыми [571] войсками прежде взятия крепости. В этом и состояло, кажется, главное расстройство их плана. Гаджи-Муртуз сейчас же послал в Джары за штабс-капитаном Тифлисского полка Хебеловым, зятем Гаджи-Али. Хотя Хебелов тщательно скрывает настоящий разговор свой с Гаджи-Муртузом, рассказывая какие-то пустяки (как, например, убеждал он Муртуза покориться без боя и пр.), но я не сомневаюсь, да и не может быть сомнения, что разговор был о его тесте — Гаджи-Али, который в решительную минуту расстроил давно обдуманный план и, бывши до того дня главным заговорщиком, вдруг передался русским. Иного разговора быть не могло, а последующие действия Хебелова доказывают эту очевидность. Отпросившись у Муртуза посмотреть, цело ли его хозяйство, как он показывает, Хебелов поскакал из Кашка-Тапа не в Джары, где оставил семейство и дом, а в Гогам, к тестю; удостоверясь, что Гаджи-Али точно в крепости, поговорив с тещей (за чем же другим было и ездить ему в Гогам), он воротился к Гаджи-Муртузу и был им тогда уже отпущен домой в Джары. Гаджи-Муртуз чрезвычайно ценил содействие Гаджи-Али, как видно изо всего; отпустив Хебелова, он сам сейчас же поскакал в Гогам и остановился в доме Гаджи-Али, вероятно, чтобы также узнать что-нибудь от его родных; а затем уже воротился к Кашка-Тапа и расположился в садах деревни — Хуриса Оба. Причина, почему он был так снисходителен к Хебелову, что отпустил его из скопища, между тем как других офицеров, отказавшихся содействовать мятежникам, например, старого Ибрагима Катехского, везли силой, приставив дуло к затылку, для меня яснее дня: Гаджи-Муртуз хотел через зятя возобновить сношения с Гаджи-Али, который ему был нужен. Когда эта записка была уже готова, капитан Хебелов сказал мне, что точно разговор был о его тесте, но что он не мог дать никаких объяснений Гаджи-Муртузу, так как сам ничего не знал и тестя не видал более двух месяцев.

В ночь с 4-го на 5-е лезгины заводили перестрелку с крепостью. На рассвете Муртуз-Гаджи послал партию в 50 человек под начальством Тинпин-Маголлы сжечь [572] Муганлинский мост, чтоб оградить себя со стороны Алазани от внезапного появления войск. Партия эта встретила колонну фуражиров под начальством поручика Савицкого из 79 человек, по большей части линейного батальона, в которой было только 36 ружей. Ничего не зная о бунте, в колонне думали, что едет какой-нибудь начальник с конвоем, и подпустили к себе лезгин на несколько шагов без всякой предосторожности; когда те вдруг дали залп и бросились в шашки, люди не успели ни сомкнуться, ни изготовить ружей; каждый сопротивлялся, как мог и чем мог. Только 13 русских, по большей части раненых, успели укрыться в лесу. В это же время трех солдат изрубили на Дурдуре. Партия была принята с отверстыми объятиями в Муганлинской деревне, населенной вассалами лезгин — татарами. Усилившись там новыми людьми, партия пошла к мосту. Три офицера из туземцев, которым была вверена защита этого поста, показывают: "Получив уведомление князя Тарханова и не считая себя в достаточных силах для сопротивления, они послали за подмогой в Муганлинскую деревню. Видя поутру толпу людей, впереди которых узнали муганлинцев, они приняли ее за ожидаемую подмогу и пустили на мост; а потом вдруг были схвачены и перевязаны". Но мост просто был отдан неприятелю. Несколько других партий были разосланы из стана мятежников, для распространения восстания между татарами и ингелойцами. Везде были готовы их принять, и только относительная отдаленность ингелоевских деревень и быстрота, с какой все дело разыгралось под Закаталами, помешали восстанию этих мнимых союзников наших. Главное ингелоевское селение Амабат, населенное более чем 1000 семействами, выслало проживавшего там участкового заседателя за Алазань, объявив ему, что лезгинская партия идет на их деревню. Партия состояла из 40 человек татар, с 3 лезгинами.

В этот же день Гаджи-Муртуз послал джурмутскому наибу Бакракали следующее письмо, единственный писаный документ бунта, попавшийся до сих пор в наши руки.

Ночь с 5 на 6 июня была совершенно темная. Гарнизон с вечера стал на свои места; 500 тальцев занимали [573] укрепленный форштадт. Во втором часу ночи лезгины двинулись на крепость. Поставленные в форштадте тальцы не сделали по ним ни одного выстрела. Некоторые из них показывали потом: что они вышли из форштадта, оттого что по ним открыли из-за крепости огонь, но это неправда. Из крепости отвечали уже на залпы, раздавшиеся из середины форштадта, под самой крепостной стеной. Дело было так: лезгины без сопротивления вошли в форштадт с углового южного бастиона, у реки; затем тальские офицеры, может быть, ушли домой, но большая часть их людей присоединилась к штурмующим, число которых, таким образом, возросло до 2000 человек.

Закатальская крепость составляет треугольник, северный фас обрыт широким, но отлогим рвом; по восточному и юго-западному фасам стена построена над кручей в несколько саженей глубины, так что между ней и обрывом простирается натуральная берма, около сажени шириной. На восточном фасе к подножию кручи примкнут форштадт. С этой стороны крепостная стена ниже, и выстроена кремальерной линией со множеством мертвых углов, которые, при невозможности ружейной обороны по причине несуществования банкета, были вполне мертвыми. Оборона этого фаса поручена была князю Тарханову. Северным фасом командовал подполковник Романов. Лезгины направили фальшивую атаку на северный фас, а действительную — на южный. Выбор их был верен. Закрытые строениями форштадта и кручей, они подходили на сажень от подошвы стены, не подвергаясь огню; мертвые углы и небольшая вышина стены значительно облегчали им эскаладу с этой стороны. Но вообще они были в очень невыгодном положении для того, чтоб предпринимать штурм. Они пришли к крепости, как было сказано, не имея никаких нужных для того орудий. Невозможное дело, чтобы столько опытных бойцов, каковы были их предводители, не подумали об этом заранее; это и убеждает меня, что внезапное отстранение Гаджи-Али от предпринятого дела, приведшее их в такое смущение, повредило им, особенно с материальной стороны; они не нашли лестниц, фашин и мешков, на [574], но в то же время не смели также медлить. Двухтысячное скопище Гаджи-Муртуза пошло на штурм с 26 лестницами, захваченными в деревнях. Зная это обстоятельство, можно было вперед сказать наверное, что они не возьмут крепость; нетрудно отбиться от 26 человек, лезущих на стену. В начале штурма Гаджи-Муртуз стоял в форштадте, у духана, с 30 мюридами; когда ему сказали, что мулла Занки, водивший штурмующих, сильно ранен, он сам бросился к стене. Штурм продолжался около полутора часов. Описание его можно сделать в четырех словах. Двадцать шесть лезгин, карабкавшихся по лестницам, не могли взять крепость. Картечь в обстреливаемых частях фасов, а в мертвых — гранаты, бросаемые с рук на натуральную берму, лежащую между кручей и подошвой стены, заставила, наконец, лезгин отойти ⁷. Тем кончились попытки на крепость и закатальское возмущение. Все остальное в реляции об обложении Закатал и новых предприятиях горцев принадлежит к красотам слога.

В действительности первая попытка второго исправительного тариката — закатальское возмущение — кончилась в 3 часа утра 6 июня. Когда рассвело, увидели, что вода, проведенная для снабжения крепости, иссякла; она была отведена несколько выше. Князь Тарханов закричал со стены разъезжавшим в некотором расстоянии всадникам, что если вода не будет сейчас же возвращена в русло, то первое наказание падет на Джары; вода сейчас же была спущена. Разнесся слух, что Муртуз-Гаджи ранен и лежит в Джарах. Тарханов сейчас же потребовал его выдачи. Из Джар привезли в Закаталы раненого муллу Занки. До прибытия барона Врангеля сообщение с крепостью не было открыто, потому что вне ее не знали о положении дел, а из нее некого было послать. До 9-го числа ворота оставались заваленными, и иногда стреляли из пушек в показывавшихся поодиночке всадников; но с рассвета 6 июня даже тени опасности не существовало уже для Закатал. Зикристы [575] поставили все, что имели, на одну карту; выигрыш мог перевернуть много; но карта была убита. Подгорные лезгины, как люди толковые, поняли, что дело кончено. Весьма довольные тем обстоятельством, что ни Джары, ни другой какой-либо из восточных аулов не входил в сношения с Муртузом от имени джемаата, что к нему приставали, на свой риск, лишь отдельные лица, общества дали ему время растаять. На это не нужно было долгого срока. Через несколько часов после штурма, раньше полудня, не существовало уже следов двухтысячного скопища. Около Гаджи-Муртуза остались только 50 собственных его мюридов-фанатиков, готовых делить с ним добрую и худую участь.

Как только князь Шаликов убедился, что доверенность его обманута Гаджи-Муртузом, он сейчас же прибыл в Лагодехи и, не дожидаясь сбора войск, решился идти в округ с одной ротой; он полагался более всего на свою личную популярность, существовавшую, впрочем, лишь в его воображении. Со всем тем невозможно думать, чтобы князь Шаликов не знал размера опасности, которой подвергался; но как храбрый и честный человек, сознавая уже в то время, вероятно, свою вину, он не боялся стать лицом к лицу перед бунтовщиком, которого сам же был косвенно причиной. На дороге к нему присоединилась другая рота, высланная бароном Врангелем; третью он отказался ждать. Ночь с 5-го на 6-е, в то время, когда мятежники штурмовали Закаталы, князь Шаликов провел под Белоканами. Хотя большинство белоканского джемаата обещало содействие Гаджи-Муртузу, когда он был среди них, но в действительности общества были еще далеки от решительного восстания, даже в этой части края, наиболее увлеченной мятежниками; к Закаталам пошли только охотники, поднявшие бунт на свой риск. Хотя две роты не были серьезной силой против огромного селения Белоканы, но старшины и весь джемаат встретили князя Шаликова с покорностью, сказали ему, что Гаджи-Муртуз увлек часть их молодежи, но что масса народа вовсе не расположена бунтовать; все отсоветовали движение вперед с горстью людей против сильного скопища мятежников. Белоканское население ждало тогда [576] результата штурма и не хотело решаться на что-нибудь, не зная еще, как разыграется дело. Утром получено было известие, что штурм отбит; при этом говорили, что Гаджи-Муртуз убит или сильно ранен (смешивая с муллой Занки). Князь Шаликов решился немедленно идти в крепость и потребовал 250 человек милиции из Белокан. После отражения штурма не было уже никакого расчета бунтовать; требуемые милиционеры немедленно присоединились к отряду. Когда отошли несколько верст от селения, получено было новое известие, что Гаджи-Муртуз со своей шайкой ожидает войск на Цуаркадском посту.

Когда двухтысячное лезгинское скопище, собиравшееся две недели, рассеялось в два часа после неудачного штурма, а сел. Джары в то же время выдало главного зачинщика бунта муллу Занки, раненого и искавшего убежища у своих односельцев, Гаджи-Муртуз не мог более рассчитывать ни на какое содействие восточной, джарской половины края. Он не мог полагаться и на западную — закатальский штурм решил судьбу восстания, — но там он пользовался большим личным влиянием и мог еще найти сторонников даже в несчастье. Притом в первый день после штурма слухи были так сбивчивы, что народ не мог еще совершенно отшатнуться. Окруженный своими мюридами, числом около 50 всадников, Гаджи-Муртуз напролом направился на Белоканы; но узнав, что там стоит князь Шаликов с войсками, численность которых была, конечно, ему передана, он остановился на Цуаркадском посту. Последующие обстоятельства показывают, что все, происшедшее в этот день, со стороны Гаджи-Муртуза не было даже попыткой восстановить окончательно проигранное дело, а только личной вспышкой мести и отчаяния. Когда князю Шаликову сказали, что Гаджи-Муртуз встретит его боем, он отвечал: "Вздор, Гаджи-Муртуз не будет в меня стрелять"; приказал милиции стать в арьергард и сам, окруженный несколькими всадниками, повел роту к речке, на противоположном берегу которой стояли мюриды. Гаджи-Муртуз первый выстрелил и ранил Шаликова; пораженный еще 2 пулями, тот слез с лошади и сейчас же упал. Смерть [577] Шаликова была причиной всего, что случилось потом. В глазах азиатцев, не знающих почти ничего вне пределов своей земли, начальник Военного отдела есть само правительство; внезапная смерть его была в их понятии, покуда они опомнились, чем-то вроде начала междуцарствия, падением русской власти и силы. Нет сомнения, что белоканская милиция не изменила бы, если б Шаликов не был убит. Но для нее не заключалось никакого смысла в предложении — драться ни за что против вчерашнего своего предводителя, когда уже не было генерала, которого она вышла провожать. Милиционеры подались назад; массой они не присоединялись к мюридам Гаджи-Муртуза; большая часть из них немедленно воротилась домой; многие, въехав на опушку, открыли огонь по колонне, но затем сейчас же разбежались; может быть, несколько человек продолжали преследовать колонну, но они были исключением. Гаджи-Муртуз с 50 своими мюридами теснил тифлисские роты только на 4 верстах, от Цуаркада до Катех; там он прекратил преследование и воротился со всей шайкой в Белоканы. Охотники подраться из Катех и Мацех, выскочившие на тревогу, приняли колонну огнем и не отставали от нее до самой крепости. По всем показаниям, в этом случае единогласным, против тифлисских рот ни в одну минуту боя не было более 70-80 лезгин. Большая потеря, понесенная ротами, объясняется достаточно тем обстоятельством, что горцы дрались около своих деревень, где местность им совершенно знакома. При таком условии небольшое число горцев опаснее многочисленного скопища, пришедшего в чужую землю; так, 500 хечикиринских пастухов наголову разбили в 1842 г. 12-тысячный отряд генерала Граббе еще по прибытии к ним подмоги. Со стороны лезгин дело 6 июня не было рассчитанным продолжением бунта. Если б население, хоть, например, одних Катех, не хотело пропустить колонны, наверное, не прошел бы ни один человек. Дрались только немногие мальчишки, всегда пьянеющие от порохового дыма.

Воротившись в Белоканы, Гаджи-Муртуз спокойно остался в своем доме. Ни он, и никто другой в округе ничего [578] больше не предпринимал. Всем было ясно, что дело проиграно без исхода.

В начале июня авангард, под начальством полковника Врангеля, подступил к Белоканам. Гаджи-Муртуз был еще там. Заарестование старшин, вышедших навстречу войскам, может быть, предало бы его в наши руки, но этого не сделали. Пока занимались пустыми расспросами, Муртуз, предупрежденный старшинами, что они не будут его защищать, поспешно удалился со своим семейством. Грузинские милиционеры, посланные после долгого промежутка времени к его дому, нашли двери раскрытыми, вещи разбросанными, как бывает при поспешном бегстве.

9 июня полковник Врангель вступил со своим отрядом в Закаталы. Этот день официально считается окончанием бунта, так как тогда только были открыты крепостные ворота. Но бунт действительно кончился на рассвете 6 июня, когда мятежное скопище стало расходиться.

11 июня прибыл в Закаталы генерал-лейтенант князь Андроников. В 5-дневное начальствование его не произошло ничего особенного, князь Андроников имел только намерения, которые потом не были приведены в исполнение. Настоящих причин бунта тогда еще не подозревали, и все приписывали Муртузу. Говорили серьезно, всечасное восстание произошло от того, что в крае сошлись два таких фанатика, как Шаликов и Муртуз-Гаджи; искали тайного влияния поляков. Стало быть, в эти дни не могло еще быть речи о принятии действительных мер против действительного зла.

16 июня прибыл в Закаталы генерал-адъютант князь Орбелиани, а 18-го спустился с гор князь Меликов с дагестанской кавалерией.

Вступление в округ 2500 дагестанских всадников произвело чрезвычайное впечатление на подгорных лезгин и будет иметь большое значение в будущем. Внезапность и успешность этого сбора, в таких скользких обстоятельствах, когда по Дагестану пролетела весть о восстании джарцев на газавате, превосходит всякое ожидание; оно дает такую меру действительных наших средств на Восточном [579] Кавказе, о какой нельзя было и думать. Событие это, конечно, не доказывает, чтобы Дагестан уже окреп за нами, чтобы при удобном случае эти же люди не могли соединиться с джарцами против нас; но оно показывает, что можно сделать с горцами при хорошем управлении, а покуда в этом и состоит вся задача. Кроме того, чрезвычайная быстрота этого сбора составляет сама по себе редкий пример, положительно неосуществимый в других отделах Кавказа. Надобно было в срок одной недели, без всякого приготовления, собрать из глубины гор 2500 всадников и через два снежных хребта привести их в Закаталы. Появление их на равнине произвело на подгорное население большее впечатление, чем могло бы произвести появление целого корпуса на Алазани. Население это привыкло встречать русских только с юга; тыл свой, припертый к горам, оно считало безопасным; на случай неуспеха восстания на равнине лезгины надеялись увлечь с собой соседей анкратльцев и найти в горах безопасное убежище. И вдруг эти же самые горы, палладиум мусульманства и племенной независимости, последнее убежище в неудаче, выкидывают в тыл им целое войско, которое принимается разорять их с ожесточением самой закоренелой вражды. Можно сказать без аллегории, что подгорные лезгины онемели от этой неожиданности; они дали жечь и грабить себя в продолжение двух недель без одного выстрела, чего нельзя было бы достигнуть ни с какой массой русских войск. Они говорили только: "Пусть же теперь взбунтуется кто-нибудь другой на Кавказе, мы его также ограбим".

Наказание джаро-белоканского бунта требовало самых энергических мер. Ввиду возможности заграничной войны подобное восстание было не менее как вопрос о русском владычестве на Кавказе. Но на само дело можно было смотреть с двух сторон. Можно было обратить наказание в военную экзекуцию — определить число казней нормой, не заботясь о большом разборе их, выбрать жертвы из каждой деревни, чтоб всем это было памятно, предать общества насилию войск и еще более страшному насилию горских милиций — одним словом, поступить с мятежным краем [580] как с изменившим и потом взятым штурмом городом. Цель такого рода действий — подавить измену ужасом, внушить населению такой страх, чтоб оно не смело в другой раз идти за коноводами-поджигателями; потом все покрыть амнистией. Можно было также действовать другим образом: направить усилия к тому, чтобы узнать и уничтожить коноводов, вырвать с корнем заразу, так чтоб некому было поджигать массу. Для этого нужно было обратить главное внимание не столько на действовавших (подлежащих, в свою очередь, наказанию), сколько на тех, которые внушали действие, выследить ход заговора; не позволять виновным, ни влиятельным людям выставлять за себя от имени народа бессловесные жертвы, ими же подученных глупцов; а как заговор был преимущественно религиозный, то сделать самую строгую разборку духовенству и проповедникам, узнать и удалить всех, проповедующих тарикат, допытаться, как обширны были нити заговора, и принять меры, чтобы прервать их на будущее время; массу же наказать всеобщим, но не слишком обременительным взысканием, чтобы все знали, что быть ничтожной частичкой виноватой толпы не значит еще быть невиновным. Для такого образа действий потребовалось бы, вероятно, вдвое больше времени, чем для первого, и потому я не возьмусь решить, какой был пригоднее делу, но я предпочел второй.

Меры, принятые генерал-адъютантом князем Орбелиани и генерал-адъютантом князем Меликовым, состояли, по исполнению на практике, в следующем:

1) Все раненые лезгины, как обличаемые делом, захвачены, дома их сожжены, имение предано разграблению.

2) Выдача виновных, не раненых, возложена на народные джемааты. Но в нынешних обстоятельствах джемааты, подавленные военной экзекуцией и страхом, безмолвны. Место их занимали некоторые туземные офицеры, известные начальству и потому имеющие голос. К сожалению, кроме одного Киркуна-Али, эти же самые офицеры обвиняются многими показаниями и в высшей степени подозрительны; они были слишком влиятельными людьми в крае, чтоб без их согласия мог состояться такой обширный [581] заговор и потом бунт. Конечно, они не выдадут сотоварищей, которые, в свою очередь, могут выдать их. Они представляли в суд людей, без сомнения, виновных, но совершенно ничтожных и ничего не знавших ⁸. В этом отношении следствие и суд имели характер неразборчивой военной экзекуции.

3) По той же причине в числе осужденных на смерть, за исключением муллы Занки и Бурджи-Али, выданных не джемаатами, нет ни одного, который значил бы что-нибудь в последнем восстании. Разбор виновных, совершаемый с быстротой военной экзекуции, необходимо был самый произвольный. Ни один невинный не наказан; зато много самых виновных остались без наказания.

4) Из проповедников тариката, которых в последнее время развелось здесь много (кроме все того же Бурджи-Али), не открыто, или лучше сказать, не было разыскиваемо никого.

5) Главным средством устрашения в принятом образе действий было не осуждение на смерть; число жертв было очень невелико по важности преступления и понятиям этого народа; устрашением была военная экзекуция в селениях. Признанная экзекуция состояла в довольствии войск и не могла обременить через меру, как бы роскошно войска ни жили. Но под нею существовала другая экзекуция — войска и, главное, дагестанская милиция делали в селениях в продолжение месяца буквально все, что хотели. Не говоря уже о насилии, грабеже домов и тому подобном, в одном селении Белоканы захвачено тысяча буйволов и прочего скота в той же пропорции. Дело дошло до того, что из-за Амезани, из Кахетии приходили толпами оборванные люди, с мешками на спине — брать, что хотели; и джаро-белоканцы были так устрашены, что не смели оказать малейшего сопротивления даже таким хозяевам.

Нравственный результат наказания закатальского [582] бунта оказывается такой: лезгины уже подымали руку на лезгин, что для нас весьма важно.

Подгорное население уничтожено и устрашено до такой степени, что, каковы бы ни были его чувства, оно долго не посмеет думать о восстании. Для всех областей Кавказа, где распространена зикра, пример этот будет не без пользы.

Весь корень зла остался нетронутым. Учители и проповедники зикры и тариката процветают по своим местам, и если боялись две недели тому назад, то теперь уже не боятся, по крайней мере за настоящее. Сто офицеров, сто юнкеров и столько же почетных, одним словом, весь влиятельный класс в крае знает теперь по опыту, что ему нечего опасаться смуты, что при известном образе поведения он может и действовать, и безопасно выжидать результата, чтоб потом спокойно стать на сторону победителя.

Принятый генерал-адъютантом князем Орбелиани образ действий представляет много выгод. Нехорошо было длить народное волнение, которое продолжалось бы столько же, как следствие, не было необходимости держать здесь массу войск два месяца, когда можно было все кончить в один, как и сделали; не было выгодно, может быть, преследовать нити заговора слишком далеко, чтоб не возбудить лишних опасений в других местах, быть может, не было такой надобности уничтожать людей, до того запуганных, что они перестали уже быть опасными; нужен был пример, по возможности быстрый, и сильное впечатление на толпу; не было, наконец, надобности заботиться о глубинах дела между азиатцами, которые во всем увлекаются только видимостью. Я вполне принимаю эти доводы, по которым временно уполномоченное начальство решилось заменить правильное исследование и искоренение зла военной экзекуцией. Если б время было обыкновенное, предоставляющее полный простор в будущем, я не позволил бы себе сказать слова против. Но теперь, накануне, может быть, самой серьезной войны, я бы желал, чтоб этот край был парализован не страхом, а действительным бессилием. Страх — дело великое, пока закатальцы стоят одни против Русской [583] империи, надеясь разве на Нуху, да на Бакракали Джурмутского. Но с первым выстрелом на турецкой границе страх исчезнет, и коноводы, которых покуда не уничтожили, а только напугали, встанут во весь рост. Во всякой войне бывают минуты сомнительные, и эти минуты для нас более чем опасны с зикрой в тылу. Я не говорю о проигранном сражении, когда и зикристы, и незикристы, и даже женщины мусульманские встанут на нас поголовно; не говорю, потому что хоть и можем мы проиграть сражение, но никогда его не проиграем.

Во всяком случае слава Богу, что закатальские лезгины не имели достаточно терпения и поднялись теперь, а не позже. В лице их поражена зикра, и покуда ей нужен немалый срок, чтоб где-нибудь опять собраться с силами.

Оседлому человеку неудачный бунт грозит гибелью имения и семейства; но чем рискуют эти перелетные птицы. Они составляли главную материальную силу восстания; джаро-белоканцы были только головой. Это обстоятельство теперь с точностью раскрыто и объясняет самый ход восстания. Когда разыгралось возмущение, офицеры все сидели дома и дожидались исхода; если б он был удачен для бунтовщиков, они бы к ним пристали, да и винить их за это трудно, когда столько усилий со стороны их перед начальством для предупреждения бунта остались тщетными. С ними же сидели в деревнях большинство почетных людей и масса населения, кроме части молодежи и предводителей бунта, и все смотрели на дело такими же глазами. А между тем на штурме крепости было тысячи две человек, не меньше. Кто же были эти люди? Гулходары! Бунт поставил свою судьбу на одну карту — взять крепость или не взять значило для него — быть или не быть. Оттого весь джарский бунт и ограничился штурмом Закатал. Отраженные от стен гулходары разбежались, и Гаджи-Муртуз остался с сотней фанатиков. Дело против Шаликова было уже попыткой личного отчаяния. Смею доложить Вашему Императорскому Высочеству, не подвержено сомнению, что войско, истребившее наполовину 2 тифлисские роты, ни в какую минуту боя не превышало 100 человек. Это была [584] личная шайка Гаджи-Муртуза; несколько жителей присоединились к ней во время боя, но много мюридов Гаджи-Муртуза покинули его еще до боя. Если б такие люди, как джаро-белоканцы, участвовали в бунте всем народом и знали бы, что поголовно за него отвечают, кровь не перестала бы литься так скоро. Они все, вероятно, знали о заговоре, так как и заговор, был делом народным, но далеко не все бунтовали.

О мерах, принятых для наказания бунта, донесено уже Вашему Императорскому Высочеству князем Меликовым. Поэтому я не говорю о них. Кара будет велика. Но не могу не знать, что освобождение энгилоевцев от всяких повинностей лезгинам, как народа нам преданного, грузинского и полухристианского, я считаю мерой крайней необходимости. По окончании расправы с джаро-белоканцами князь Меликов хочет перейти со своей кавалерией в горы, для отыскания хоть некоторых гулходаров, принимавших явное участие в бунте.

Исполняя первоначальное повеление Вашего Императорского Высочества, послезавтра поеду в Лагодехи для разыскания о некоторых подозрительных лицах из поляков, потом за тем же поеду в Нуху. Что выкажется из этих розысков, буду иметь счастье донести Вашему Императорскому Высочеству, хотя, признаюсь, большого результата не ожидаю. Подозрения, и даже сильные подозрения, будут, так как в народе ходили некоторые вредные слухи не из лезгинских рук; но улики едва ли будут. Заговора польского я не найду, потому что в этом серьезном деле новой мусульманской проповеди польскому заговору не могло быть места, как слишком ничтожной причине. Но что все служащие поблизости поляки кричали против нас, что малейшие из них распускали в народе дурные слухи, это и теперь не подвержено сомнению. Стало быть, здесь есть место только административным мерам, чтоб унять польское нахальство, которое основывается лишь на безнаказанности, в одной России возможной. Осмелюсь доложить Вашему Императорскому Высочеству: я убежден в необходимости таких мер не только на Лезгинской линии, но и на всем Кавказе, о [585] чем я говорил, уезжая, начальнику штаба. Во всяком случае постараюсь, сколько есть сил, оправдать доверие Вашего Императорского Высочества и если даже не найду улик, то буду иметь честь донести о лицах, наиболее навлекающих подозрение. При всеобщем неудовольствии на поляков русского общества, которое теперь уже их не заслоняет, вредный поляк виден наружу.

Остается одно дело, но вся важность в нем, — мусульманская проповедь в Бакинской губернии, — здесь на время все будет подавлено. В горах можно положиться на хорошее управление. Но в Нухе и других суннитских уездах фанатизм растет явно. На действие против него земского управления не только полагаться, но и думать о том нечего. Учение же это, новый этот исправительный тарикат, имеет все свойства антонова огня; заведись в одном месте, он разливается по всему телу мусульманства. Когда он показался одновременно в двух местах: в Чечне, на северном склоне гор, в Закаталах; Нухе и далее, на южном склоне, — да еще при распространенных в народе слухах о близости всемирной войны против России, это такое явление (осмелюсь употребить здесь простонародное выражение), которым шутить нельзя. Считая дело это необыкновенно важным, я считал также своим долгом доложить о нем Вашему Императорскому Высочеству с должной полнотой, не боясь утомить высокое Ваше внимание.

Князь Орбелиани настаивает, чтобы, прибыв в Нуху, я принял на себя не только дознание о джазме, но действие против нее, и для того предлагает предписание, вводящее меня в право произвести нужные аресты. Не имея для этой второй половины дела определенного повеления Вашего Императорского Высочества, имею честь просить изъявить мне Вашу волю. Но при этом решаюсь прибавить: мусульманские вопросы мне несколько знакомы преимущественно по частым сношениям с мусульманами; теоретически я занимался ими из одного любопытства, стало быть, непоследовательно; занятия по некоторым правительственным видам, связанным с мусульманскими населениями, при лице бывшего главнокомандующего, заставили меня [586] познакомиться с несколькими источниками; по-татарски я почти перезабыл. Вот все, что во мне есть для такого дела. В распоряжении Вашего Императорского Высочества находятся лица, знающие гораздо более меня об этом предмете, например, генерал Бартоломей, настоящий ориенталист, которому может быть придан в помощь Булатов, отлично владеющий восточными языками. Конечно, они сделают больше меня, а дело это такое, что нужно исполнить его очень основательно. Я же, если знаю что-нибудь удовлетворительно, так только полевое военное дело. Я считаю себя хорошим солдатом, и везде на Кавказе меня считают хорошим солдатом, а потому, если счастье дозволит мне в чем-либо быть полезным видам Вашего Императорского Высочества, то, скорее всего, в поле. Смею, впрочем, выразить, что всякое повеление Вашего Императорского Высочества будет исполнено с усердием и по крайним моим силам.

Твердо уповаю, что Ваше Императорское Высочество простите мне, в этом длинном докладе, свободу некоторых выражений. Слово, обращенное к Вам, есть служба, и я предпочитаю сказать не так, может быть, как должно, чем сказать не то, что должно.

Комментарии

1. Народный суд, первое учреждение в этом крае, был открыт весной 1859 г.

2. Это вещь, сто раз виданная.

3. Оно состояло из начальника военного отдела, начальника округа и народного суда.

4. Много также способствовал распространению зикры дряхлый старик Сеиб-Халил-Эфенди, переселившийся в Таначинский лес с гор после покорения Шамиля.

5. Для спасения своего человек не должен жалеть ничего земного. Мусульманин, как избранник Божий, должен всю жизнь посвящать Богу и никого, кроме Бога, не бояться, а потому помнить, что сила гяуров есть только прах, поминки которого считаются делом маловерных. Мусульманин, признающий власть неверных, не думающий о том, что когда-нибудь они должны же быть истреблены с лица земного, поклоняющийся не шариату, а власти, хоть бы она была даже мусульманская, — этим самым забывает Бога, и Бог его отвергает.

6. За месяц до восстания Гаджи-Муртуз выехал по вызову Тарханова в крепость; но, вероятно, при этом о бунте не было речи, потому что он сейчас же был отпущен домой.

7. Общий голос указывает на князя Тарханова как на офицера, наиболее отличившегося в этом деле.

8. Штабс-капитаны Рамазан-Ага и Али-Бек, посланные указать виновных в Белоканах, набрали по этому случаю, говорят, до 3000 р. взятками и были, наконец, выгнаны оттуда; ясное дело — кого они выдавали?

Текст воспроизведен по изданию: Р. А. Фадеев. 60 лет Кавказской войны. Письма с Кавказа. Записки о кавказских делах. М. ГПИБ. 2007