Воспоминания о Ростиславе Фадееве

2 сентября Ростислав Андреевич уехал в Коджори к родным, чтобы доставить им новую радость свидания. Он был неподражаемо занимателен в передаче сцен и картин только что пережитой им войны. На другой день все вместе переехали в Тифлис. Вскоре приехал и наместник. Прием ему был сделан торжественный. В "воздаяние отличного мужества и храбрости в деле с горцами 25 августа" Ростислав Андреевич получил "Станислава" с "мечами", а за переправу через Койсу переведен в лейб-гвардии Измайловский полк, тем же чином капитана. Награда хотя и [41] большая, но не вполне соответствовала обещанию Барятинского. При первом же свидании с Андреем Михайловичем Фадеевым Барятинский отзывался с величайшими похвалами о сыне его и просил не беспокоиться: награда, обещанная им, состоится, так как он скоро едет в Петербург и непременно настоит на ней.

Действительно, 10 декабря наместник выехал в Петербург и тотчас по приезде пожалован в фельдмаршалы, а 19 января 1860 г. получено известие о производстве Фадеева в полковники.

Для этого, как потом сделалось известным, Барятинский должен был выдержать сильную борьбу, но настоял на своем. В феврале он возвратился в Тифлис.

В течение этого времени, по поручению главнокомандующего, Фадеев написал свою книгу "60 лет Кавказской войны", изданную штабом Кавказской армии в 1860 г.

Зиму Фадеев провел в Тифлисе. Несмотря на свое небольшое жалованье, всегда щедрый, радушный, он любил угощать и часто задавал маленькие вечера для своих товарищей и знакомых. Его мягкий, веселый и ровный характер сделал его любимцем общества. Редко с кем он не был в самых лучших отношениях. У него во всю жизнь не было ни одной дуэли, хотя, впрочем, он вызывал пять раз, но всякий раз его противники являлись к нему с разъяснениями, а один бежал без оглядки. Это был известный Петр Долгоруков, который озлился на сестру Фадеева за то, что она послала для напечатания в архиве родословную своей матери, которую Петр Долгоруков безобразно исказил в своей родословной книге, в чем он и уличался в статье Фадеевой. Долгоруков жил в Женеве. Фадеев тогда собирался ехать за границу и написал ему, что нарочно заедет в Женеву для свидания с ним. По приезде в Женеву Фадеев отправился на розыски Долгорукова, который, узнав о его приезде, мгновенно скрылся, так что его нельзя было разыскать никакими способами.

Лето 1860 г. Фадеевы проводили снова в Коджори, а Ростислав Андреевич отправился в Боржоми к Барятинскому. В конце июля он приехал в Коджори, где его ожидало [42] великое горе. Мать его, Елена Павловна, недуги которой все увеличивались, начала заметно ослабевать, и хотя она, не ложась в постель, продолжала рисовать свои цветы, но болезнь видимо брала верх над ее крепкой натурой.

Сын ухаживал за ней, старался развлекать ее чтением, рассказами. Между прочим он сообщил ей, что однажды за обедом Барятинский спросил у него, как урождена его мать? Услышав фамилию Долгорукой, Барятинский сказал: "Я так и думал. Я всегда замечал, что у Вас в лице есть что-то родовитое". Фадеев хорошо знал, что этот рассказ был по сердцу Елене Павловне, потому что в тайнике души своей она очень гордилась своими предками и тем, что принадлежала к древнему, историческому, русскому дому. В ночь на 12 августа она внезапно тихо скончалась. Ростислав Андреевич прибежал к ней, и первым движением его было броситься за доктором, в надежде ее спасти. Убедившись же в кончине матери, он просил не будить и не тревожить отца до утра. Сильно пораженный несчастьем, к которому никогда нельзя достаточно приготовиться, Ростислав Андреевич рыдал, как ребенок. Его племянники-дети не раз видели его в это время молящимся на коленях.

Елену Павловну похоронили в Вознесенской церкви, по дороге из Коджори в Тифлис, и рядом с ее могилой Андрей Михайлович оставил место для себя.

В этом году Ростислав Андреевич избран членом-сотрудником Санкт-Петербургского географического общества.

Вскоре затем в Тифлис приехал принц Вильгельм Баденский, для обозрения Закавказского края. Князь Барятинский прикомандировал к нему Фадеева, для сопровождения его в поездке по горам и исполнения в то же время других поручений по службе. Они выехали осенью, объездили край, и принц наградил Фадеева орденом Льва 2-й степени. Фадеев оставался в командировке несколько месяцев, ездил по разным местам края и возвратился через Поти и Имеретию только 6 апреля 1861 г.

7 апреля Фадеев провожал до Мцхеты князя Барятинского, уехавшего по болезни за границу. Князь несколько [43] раз предлагал ему полк, но он отказывался. Перед этим Фадеев получил "Анну" с "мечами" на шею. С конца апреля по август он пробыл в отряде, на линии. Возвратясь же в Тифлис, он через несколько дней получил назначение сопровождать государя во время его путешествия по Закавказскому краю и 20 августа выехал. В сентябре государь прибыл из Крыма на Кубанскую линию и, высадившись в Поти, проехал для обозрения части Закавказского края до Кутаиси. Государь остался доволен Фадеевым, в доказательство чего при отъезде надел ему на шею орден Святого Владимира 3-й степени, в воздаяние отличных действий против горцев. В начале октября Фадеев приехал в Тифлис, где провел зиму и весну со своими родными.

Разнообразные слухи о здоровье, возвращении на Кавказ и отъезде князя Барятинского беспрестанно возобновлялись, но не оправдывались на деле. В мае 1862 г. Фадеев отправился в действующий отряд и возвратился домой в Тифлис только в сентябре.

С осени начали решительно поджидать скорого приезда князя Барятинского, и хотя в ноябре получено сведение о его болезни на пути в Вильну, но за всем тем депеша доставила новое известие о скором выезде его в Тифлис. Но выезд этот не совершился, и в декабре, снова получено известие о тяжкой его болезни. Многие, в том числе Фадеевы, отец и сын, крепко грустили о том. Наконец, 15 декабря получено достоверное известие об увольнении князя Барятинского и о назначении наместником Великого князя Михаила Николаевича.

В феврале 1863 г., на первой неделе Великого поста, с Ростиславом Андреевичем приключилась страшная болезнь, заворот кишок. Доктора потеряли было всякую надежду на выздоровление, и очень вероятно, что эта ужасная болезнь, от которой он не скоро оправился, оставила следы в организме Фадеева. Через 20 лет она отозвалась жестоким недугом, скосившим его. Со времени этой болезни он начал страдать бессонницей, прежде ему незнакомой, которая нестерпимо мучила его до самой кончины.

В марте состоялся торжественный въезд Великого [44] князя Михаила Николаевича в Тифлис, а 16 апреля при въезде Великой княгини Ольги Федоровны Фадеев в числе лиц свиты уже сопровождал ее верхом, хотя был еще очень слаб. Только 30 апреля, в первый раз, он мог явиться на дежурство к великому князю.

Летом великий князь проживал на Белом Ключе и был занят приготовлениями к окончательному покорению берегов Кавказа, прилегающих к Черному морю. В июне были получены неприятные вести о восстании лезгин в Чечне. Фадеев был вызван из Тифлиса в Белый Ключ и командирован по этому случаю в Дагестан. Восстание вскоре было потушено, но обошлось не без потерь; между прочим, убит известный генерал князь Шаликов.

По усмирении восстания Фадеев в сентябре получил высочайшую награду, драгоценный перстень с вензелем. Весь конец года он провел в служебных разъездах. В апреле 1864 г. Ростислав Андреевич уехал в экспедицию на правый фланг, где уже находился великий князь. Тогда совершилось важное в летописях Кавказа событие — полное и конечное его покорение. Об этом событии было много говорено, но самое верное его описание, по мнению людей, близко знающих это дело, было сделано Ростиславом Андреевичем в его статьях "Письма с Кавказа", печатавшихся в "Московских ведомостях" 1864 и 1865 гг. и изданных отдельной книгой в 1865 г.

В июне великий князь возвратился на Белый Ключ. Почти одновременно отец и родные Ростислава Андреевича были обрадованы и его приездом к ним, но ненадолго, так как в конце июля великий князь с семейством отправился в Крым, а вслед затем был вызван туда же и Фадеев и вскоре отправлен с поручением на линию. В сентябре произведен в генерал-майоры и, исполнив возложенное на него поручение, 11-го того же месяца приехал в Тифлис. Большим утешением было для Андрея Михайловича производство его сына в генералы.

В день, когда Ростислав Андреевич явился к отцу в генеральском мундире, за обедом, по обычаю, весело пили шампанское за здоровье и благоденствие нового генерала. [45]

Между тем Ростислав Андреевич, убежденный в окончательном покорении Кавказа, подумывал о перемене службы. С окончанием войны Кавказ для него потерял главное свое значение, и он, не задумываясь, оставил бы этот край, если б его не удерживала мысль о престарелом отце. Ростислав Андреевич знал, каким жестоким ударом эта разлука отзовется на нем. Отец просил его подождать, и Ростислав Андреевич понимал всю важность этой просьбы.

В продолжение зимы Фадеев писал между прочим "Письма с Кавказа". В январе 1865 г. он взял отпуск на несколько месяцев и объездил почти всю Европу. Прожив несколько времени в Англии, где виделся с князем Барятинским, на возвратном пути он заехал в Петербург, в Москву и к осени возвратился в Тифлис, проехав прямо на Белый Ключ к отцу. Андрею Михайловичу снова довелось увидеть своего сына здоровым, бодрым, веселым, неунывающим, как всегда, и с удовольствием слушать увлекательные рассказы о его многообразных странствованиях. Ростислав Андреевич обладал необыкновенным даром слова; несколькими словами он ярко обрисовывал свою мысль и своей речью, полной блеска, остроумия и оригинальности, увлекал и очаровывал своих слушателей. Кстати сказать, Ростислав Андреевич владел французским языком как своим собственным, и не только говорил на нем в совершенстве до тонкостей, но писал на нем серьезные статьи, удивляя французов точностью и определенностью в выражениях.

По переезде в Тифлис Фадеев занялся составлением своих проектов, судьба которых была весьма неодинакова.

В настоящее время, через несколько лет после присоединения Мерва, интересно вспомнить, что овладение этим краем давно составляло любимую мечту Фадеева. Он находил, что вступление в Среднюю Азию, со стороны Кавказа, было необходимо и легко исполнимо, и по возвращении из-за границы составил об этом проект, который представил кавказскому начальству. Оно было с ним вполне согласно, все было решено и условлено; проект был представлен в Петербург, но там канул в Лету забвения. [46]

В 1866 г. Фадеев был назначен председателем временной военно-судной комиссии, учрежденной в Ставрополе над бывшими комиссиями интендантского и комиссариатского ведомств, которые, как оказалось, в продолжение многих лет совершали бесчисленное количество беззаконий и злоупотреблений. Это дело было совсем не по нему, предвиделось много хлопот и неприятностей, тем не менее 3 мая он выехал в Ставрополь. Чиновники, сначала напуганные его приездом, потом очень ободрились. Фадеев был с ними вежлив, внимательно их выслушивал, угощал сигарами. Поэтому они надеялись на его неопытность в делах этого рода, — им удавалось проводить и не таких. На этот раз они разочаровались. Для человека, со знаниями и способностями Фадеева, доступно всякое дело, как бы непривычно оно ему ни было. Фадеев разобрал интендантское дело во всей его тонкости, распутал все узлы и сделал вполне ясным.

В Ставрополе Ростислав Андреевич получил письмо от военного министра с предложением состоять при Военном министерстве. Фадеев сообщил о том отцу, прося сообщить ему свое мнение по этому поводу. Андрей Михайлович телеграфировал о своем согласии. И, однако, Фадеев, боясь подвергнуть старого отца огорчению, не уехал в Петербург, несмотря на то, что лично его давно тянуло в столицу.

Зимой 1866 г. Ростислав Андреевич начал писать "Вооруженные силы России". В апреле 1867 г. они появились в печати в "Русском вестнике", потом были изданы особой книгой и переведены на многие европейские языки. В Европе это сочинение было оценено еще более, нежели в России.

В это время уже несколько лет на Кавказе и в Закавказье раздавали казенные земли в награду служащим, гражданским и военным, и раздавали очень щедро, так что можно сказать без преувеличения, что не получал только тот, кто не хотел. Заслуги Фадеева на Кавказе несомненны, и служба его была полезнее множества награжденных, но он не получил ничего, ни одного клочка земли! Фадеев был из тех людей, которые не умеют ни просить, ни извлекать из [47] общественного дела и казенного сундука личную для себя пользу.

В конце апреля 1867 г. Фадеев отправился в командировку в разные места всего Закавказского края, для обревизования военных госпиталей и других казенных учреждений. В августе он находился в Ленкорани, на границе Персии, где встретился со своим большим приятелем князем Витгенштейном, который там командовал казачьим полком. Витгенштейн обрадовался Фадееву и, стараясь, чтобы жизнь его в Ленкорани была сколько возможно приятнее, устраивал ему охоту на тигров, пикники, пирушки и всякие увеселения. После одного очень весело проведенного дня Ростислав Андреевич поздно ночью лег спать и проснулся с впечатлением тяжелого сна — ему снилось, что кто-то подал ему письмо с черной печатью и что в письме было написано: "Ваш отец умирает". С наступлением дня новые занятия, развлечения изгладили впечатление сна, он забыл о нем и ночью лег в постель в самом веселом расположении духа. Когда же сон повторился, когда Фадееву приснилась газета с траурной каймой и извещением о смерти "Андрея Михайловича Фадеева", то сон так глубоко подействовал на Ростислава Андреевича, что, несмотря на все старания князя Витгенштейна развеселить его, он бросил все дела неоконченными и на перекладной поскакал в Манглис, где его отец проводил лето (Тогда еще телеграфа между Ленкоранью и Тифлисом не было). Проскакав день и ночь без отдыха несколько суток, он остановился у квартиры отца в Манглисе во втором часу ночи. Его родные были обрадованы и удивлены его неожиданным приездом. Первый его вопрос при входе в дом был: "Что батюшка?" Ему сказали: "Ничего, слава Богу, теперь лучше". Он перекрестился.

Отца своего он застал больным, но в состоянии его, казалось, не было ничего опасного. Погостив дня три-четыре, Ростислав Андреевич стал было собираться в обратный путь, кончать свои дела, как вдруг лихорадка у Андрея Михайловича возобновилась; пароксизм продолжался 18 часов. Доктор потребовал немедленного переезда в Тифлис, [48] надеясь на помощь от перемены климата. Андрея Михайловича повезли, в сопровождении всей семьи его и доктора. На полпути остановились, чтобы не слишком утомить больного. К вечеру лихорадка повторилась, повлекла за собой совершенный упадок «сил, и надежды на спасение не оставалось. К утру его причастили; он был в полной памяти, говорил, благословил своих детей и внуков. Ростислав Андреевич, на коленях возле отца, читал последние главы Евангелия от Иоанна, особенно им любимые, и к 10 часам утра Андрея Михайловича не стало. Сын закрыл глаза своему отцу.

Всем было ясно, что если бы не сны Ростислава Андреевича, он бы не присутствовал при кончине своего отца.

Тело перевезли в Тифлис, и при погребении гроб несли сын, внуки и правнуки (От старшей умершей дочери Елены Андреевны Ган) Андрея Михайловича, и положили его рядом с Еленой Павловной, о которой он не переставал грустить до конца своего.

Ростислав Андреевич уведомил фельдмаршала князя Барятинского о кончине отца своего и получил от него следующий ответ: "Женева. 14 сентября, 1867 г. Многоуважаемый Ростислав Андреевич. Горестная весть о кончине многопочтенного и душевно мною любимого Андрея Михайловича скорбно отозвалась в сердце моем. Утром часу в восьмом я лежал в постели, когда получил от Вас известие о смерти любимого Вами отца; я только что читал в "Русском вестнике" записки Ваши о "Вооруженных силах России" и уже десять минут как положил книгу и мысленно перенесся к Вам, к любезному семейству Вашему и, естественно, стал думать о батюшке Вашем, — никогда мое воображение так живо не представляло, как в это утро. Я вспоминал о долговременном и полезном служении его, о мудром опытностью уме его, я вспомнил несколько разговоров с ним, и в это самое время мне, между прочими письмами и газетами, подали Ваше письмо, которое машинально, не узнав даже почерка, распечатал и прочитал. Предоставлю Вашему [49] воображению изобразить мое горестное удивление, при таком живом, приуготовительном впечатлении, каким было любезное воспоминание о покойнике, — когда я узнал, что его нет уже с нами. Мне сделалось очень грустно, и я спешу поделиться своими чувствами с Вами. Благодарю Вас за все лестное, переданное Вами по памяти, расположение ко мне покойного; я всегда умел ценить и никогда не забуду добрых его отношений ко мне. Жалею, что Вы оставляете Кавказ. Весьма любопытствую узнать, что Вы далее намерены делать. Сердечно Вам преданный, князь А.Барятинский".

Из письма видно, что Фадеев сообщил князю о своем желании оставить Кавказ. После смерти отца ему открывалась полная свобода действий, но он решился провести еще несколько месяцев со своими родными.

Андрей Михайлович Фадеев в течение своего многолетнего служебного поприща несколько раз занимал такие места, на которых мог обогатиться (как и делали иные из его предшественников) и оставить своим детям хорошее состояние. Но он никогда ничего не имел, кроме того, что давала ему служба; вел жизнь скромную, строго соразмерял ее с объемом своего содержания. Иногда необходимость заставляла его черпать из небольшого капитала своей жены, который они берегли для детей своих, и при первой возможности пополнял взятое. После его смерти детям его достался этот капитал и два участка высочайше пожалованной ему земли в Ставропольской губернии, семь тысяч десятин. Эта земля тогда стоила три рубля за десятину, и хотя не давала никакого дохода, но в будущем представляла значительную ценность.

Ростислав Андреевич отказался от всякого наследства в пользу своих сестер, взяв только три тысячи на поездку за границу, и хлопотал лишь об увеличении пенсии его незамужней сестры Надежды Андреевны. Просьба его была милостиво принята, и пенсия сестре удвоена. В январе 1868 г., за прощальным обедом перед его отъездом, на который собрались все его товарищи и близкие знакомые, Ростислав Андреевич с бокалом в руке обошел вокруг стола и искренно благодарил всех за дружбу и добрые [50] отношения к нему. На другой день, 25 января, он выехал в Петербург и затем — за границу.

Так окончилась его 20-летняя кавказская жизнь. Но ему пришлось увидеться с Тифлисом еще два раза, и даже скорее, нежели он ожидал.

Он пробыл за границей четыре месяца, побывал опять в Париже, Риме, проехался по Швейцарии, пожил несколько времени в Женеве с Барятинским и в июне возвратился в Петербург. Тотчас по приезде Фадеев получил из Тифлиса телеграмму с извещением о смерти мужа сестры своей Ю.Ф.Витте. Зная, какое это несчастье для сестры и ее семейства, Фадеев тотчас же поехал в Тифлис.

Юлий Федорович Витте, член Совета наместника Кавказского, оставил свои дела в большом расстройстве. Он принимал деятельное участие в устройстве чугунолитейного завода, которому особенно покровительствовали князь Барятинский и великий князь, как делу полезному и нужному для края. Завод никак не мог вполне устроиться по недостатку средств, несмотря на помощь от казны. Витте, положивший на это дело все свои небольшие средства, и боясь их потерять, употреблял все усилия, чтобы поставить завод на ноги. Когда он внезапно умер, Фадеев старался помочь сестре как мог, утешал, советовал, писал ей нужные письма и бумаги, чтобы устроить ее материальное положение. С ней жила и другая сестра. Фадееву очень хотелось перевезти своих сестер в Петербург. Он их горячо любил, любил жить в своем семейном кругу, опасался оставить их одних, беспомощными; но побоялся за них из-за непривычного им петербургского климата, а потому было решено, что они переедут на жительство в Одессу, где тогда уже находились два сына Екатерины Андреевны, студентами Новороссийского университета. Детей своей сестры он любил, как своих собственных, и вполне заменял им отца.

Замечательно, что с таким безгранично любвеобильным сердцем и привязанностью к семейству Ростислав Андреевич никогда в жизни не был влюблен, и мысль о женитьбе не приходила ему даже в голову. Это тем удивительнее, что он был поклонник женской красоты. [51]

Пробыв в Тифлисе с месяц, уладив дела сестер, он в июле возвратился в Петербург и поселился в скромном номере гостиницы "Париж", которому пребыл неизменным в продолжение 14 лет.

"Вооруженные силы России" изменили его хорошие отношения с военным министром, и Фадеев считал своим долгом защищать верность своего взгляда, и в этом его поддерживали десятки отзывов, получавшихся со всех концов России от компетентных и известных людей русского военного мира (Об отзывах известных знатоков русского военного дела, генералов Коцебу, Лидерса, Евдокимова, Врангеля, Ермолова, Скобелева и др. см. далее). Но вести полемику с Военным министерством и в то же время носить военный мундир оказалось совершенно несовместным, и, чтобы развязать себе руки, Фадеев вышел в отставку. Со времени участия генерала М. Г. Черняева в "Русском мире" Фадеев поместил ряд статей в этом издании, продолжавшийся несколько месяцев. Ранее Фадеев писал в "Биржевых ведомостях". В начале 1870 г. он написал "Черноморский военный театр", по поводу Крымской железной дороги, служивший продолжением к "Вооруженным силам России", и затем издал "Мнение о Восточном вопросе" и прибавление к нему, которые стяжали Фадееву печатную известность в славянском мире. Славянские газеты и журналы наполнились статьями о нем, его биографиями с портретами, имя его сделалось самым популярным у славян. Несколько славянских городов прислали ему дипломы на почетное гражданство. Чешские патриоты, и особенно патриотки, не могли говорить о нем без одушевления и осыпали его благословениями.

Конечно, этот успех писателя о славянских делах не мог уменьшить рвения, с которым он давно уже относился ко всему, что служило к выяснению главнейшей задачи жизни Фадеева — дела будущего славянского единства и настоящего их политического положения.

Летом 1870 г. Ростислав Андреевич приехал в Одессу к сестрам, с которыми не видался почти два года. Началась [52] Франко-прусская война. Она, конечно, чрезвычайно интересовала его; он был уверен в успехе французов и с грустным удивлением разуверился в своем предположении. Это была не уверенность, а скорее страстное желание, вследствие антипатии к немцам.

Фадеев прожил с сестрами более года. Время у него не пропадало даром; с небольшими перерывами он занимался почти по целым-дням, так что близким к нему людям не раз приходилось выражать опасения, чтобы он не расстроил своего здоровья, но в этом отношении он был неисправим. Лишь изредка он ходил прогуляться, перед обедом. После обеда опять садился за работу до полуночи. И только ночью выходил ужинать и беседовать до поздней ночи. Если не было гостей, и старшая сестра с детьми уходила спать, он брался за книги и громко читал другой сестре, которая очень любила слушать его чтение. Он читал превосходно, и слава превосходного чтеца упрочилась за ним еще в молодые его годы, среди тифлисского общества. С утра опять садился работать. Писал он тогда не для печати, а деловые докладные записки по военным и государственным вопросам, которым посвятил много лет своей жизни. В квартире его сестер на этот раз не было удобной для него комнаты, и он нанимал себе комнату в 3-м этаже ближайшего дома. И в этой комнате, так же, как и в скромном номере петербургской гостиницы, его беспрестанно навещали значительные лица, ученые, профессора, заслуженные генералы, которые не затруднялись неудобной лестницей, чтобы в маленькой комнате побеседовать по душе. Особенно часто у него бывали граф Лидере и генерал Бутурлин. Иногда посещал его и граф Коцебу. Фадеев тогда был в отставке и жил на свою небольшую пенсию. Он уехал в Петербург 25 мая 1872 г. и стал помещать в черняевском "Русском мире" ряд статей под общим заглавием "Чем нам быть?", изданных потом особой книгой.

Весну 1873 г. Фадеев провел в Деревеньках, имении князя Барятинского, где занимался составлением проекта военных преобразований, а к лету приехал в Одессу к сестрам, для которых приезд его был всегда великим, [53] желанным счастьем. Он ожидал, что его скоро вызовут в Петербург по поводу составлявшейся там комиссии для обсуждения военных реформ, с участием князя Барятинского, но его не вызвали. Оказалось, что до Барятинского дошли слухи, что многие его действия приписывают исключительно внушениям Фадеева, а потому он его заменил другим лицом. Результаты, которых Барятинский хотел добиться в комиссии, не были достигнуты, и предложения его не были приняты. Естественно, что Фадеев был сильно огорчен.

Как военный писатель, со времени издания его "Вооруженных сил России" и других сочинений, он пользовался в Европе большим уважением. Так, например, когда несколько лет тому, когда в Париже была собрана комиссия по поводу военных преобразований, на сочинения Фадеева было указано как на источник, с которым необходимо соображаться при обсуждении военных вопросов. Вообще нет сомнения, что если б Фадеев был немецким или французским генералом, он не был бы лишен права подавать свой голос по части своей специальной деятельности, и ему была бы предоставлена возможность приложить на практике свои таланты, военные познания и опытность.

Весь этот год Ростислав Андреевич провел в Одессе. В июле Одесское славянское общество избрало его своим почетным членом. Постоянно бодрый духом, исполненный надежд, — которые не сбывались и постоянно сменялись одни другими, — он никогда не унывал.

Когда сестра, бывало, спрашивала у него, не скучно ли ему, он отвечал: "Мне никогда не скучно, я живу за трех человек". Трудился, работал по-прежнему, но теперь впадал иногда как бы в раздумье, и несмотря на всю свою твердость и сдержанность, говорил сестрам о своих неудачах, о злой судьбе, преследующей его, с горькой улыбкой называя себя бесталанным. Это слово казалось ему метким и обрисовывающим всю его жизнь.

Вот еще черта, рисующая характер Ростислава Андреевича. В минуту, когда у него оставалось всего 300 р., скорого получения не предвиделось, и он их берег на отъезд в Петербург, прочитали при нем в "Московских [54] ведомостях" статью графа Толстого о голоде, свирепствовавшем в этом году в Самарской губернии. Фадеев, выслушав, сказал: "У меня есть 300 рублей, я их отошлю в Самару". Его начали отговаривать, доказывая, что если он это сделает, то попадет в положение самарского мужика. Ничего не подействовало; Фадеев только заметил, что "настоящая жертва в том и состоит, когда отдаешь последнее".

Ростислав Андреевич Фадеев не имел средств, обеспечивающих его существование. С выходом в отставку после напечатания "Мнения о Восточном вопросе" его материальное положение еще ухудшилось. Благодаря значительным связям он имел много раз возможность обеспечить себя путями вполне законными. Но он, по общему приговору, был неисправимый идеалист ("Фадеев — это умный человек, но идеалист"), а следовательно, и не прибегал к путям, характеризуемым в наше время словами "умение жить". Он прожил, будучи уже известным генералом, четырнадцать лет в одной комнатке скромной петербургской гостиницы "Париж". Туда, преимущественно по вечерам, к нему заезжали министры, политические и ученые деятели, а равно и представители петербургской знати. Там он и заболел недугом, который его сразил. Во время болезни и до самой смерти он нуждался в материальных средствах, при самой скромной, трудовой жизни...

Между тем, как только имя его прогремело в славянских землях, еще в 1870 г., он получил предложение от египетского правительства заняться устройством египетской армии. Он решился принять это предложение в 1874 г., когда увидел, что для его военной и единственно любимой им деятельности нет места в России. Он докладывал тогда следующее: "Устройство в Египте армии возможно совершенной, по условиям времени, дает совсем иную постановку Восточному вопросу, позволит обойти его затруднения с той стороны, откуда обход менее всего ожидается. Случайные успехи египтян, угрожавших Константинополю в 1833 и 1839 гг., задержанные в то время волей одного русского правительства, обратятся, таким образом, в постоянное правило. А при нынешнем разложении [55] Турции, кто бы ни взял верх над ней, она рассыплется исключительно в пользу России, — по естественному тяготению ее осколков, покуда еще неспособных к самодеятельности. Предприятие мое может, конечно, не удаться, но может и удаться с величайшими последствиями. Все в руках Божиих". "Но я не знаю положительно, зачем хочет меня египетское правительство: для устройства ли армии против Турции, или для войны с Абиссинией, ввиду которой оно давно уже подыскивает какого-нибудь европейского генерала с некоторой известностью; мое же имя, конечно, случайно стало довольно известным на Востоке и в славянских землях. Первой цели — вооружению против Турции, я готов посвятить всего себя; но второй цели — войны с Абиссинией и обращения гондарских церквей в конюшни египетских солдат, я не могу принять по совести". Оказалось, что Фадеев был вызван не для обращения гондарских церквей в конюшни. Он пробыл в Египте в течение двух лет и покинул Египет лишь по обстоятельствам, от него не зависевшим, оставшись с египетским правительством и лично с хедивом в самых хороших отношениях.

Приглашения египетского хедива Измаил-паши, много раз повторявшиеся, были приняты Фадеевым только по зрелом обсуждении компетентными в деле русскими людьми цели, которой он надеялся достигнуть. Он отправился в Египет в январе 1875 г. Хедив принял его радушно, часто приглашал к себе, беседовал интимно по нескольку часов, советовался. Вообще он выказывал большое расположение и доверие к Фадееву и просил его принять на себя командование его армией, но с необходимым условием — надеть египетский мундир, на что Фадеев ни за что не согласился, и потому официально не мог быть назначен египетским главнокомандующим, хотя делами занимался. При наступлении жары Фадеев выехал на время из Египта в Россию. Проездом через Одессу, погостил у сестер несколько дней, навез им и племянникам множество всяких египетских редкостей, а в июне отправился в Петербург, где пробыл три месяца. В сентябре же возвратился обратно в Египет через Константинополь, в котором он всегда [56] находил самый теплый прием у тогдашнего посла, графа Игнатьева. Хедив был очень доволен его приездом и просил немедленно заняться его войсками. Цель Фадеева, известная в Петербурге, состояла в том, чтобы уговорить и подготовить хедива мало-помалу к войне с Турцией, одновременно с восстанием славян, но он полагал, что это не может совершиться ранее пяти-шести лет, для обеспечения верного успеха. Всякую торопливость он считал вредной.

В Египте всем была известна деятельность Фадеева. Один француз даже напечатал книгу, посвятив ее генералу Фадееву как "египетскому военному министру". Кроме деловых занятий, у Фадеева в Каире было довольно и развлечений. У него образовался большой круг знакомых; он встретился с несколькими старыми русскими знакомыми, между прочим, с товарищем по артиллерийскому училищу Бекетовым, приехавшим туда лечиться. К тому же для такого любителя и знатока исторической археологии, как Фадеев, страна сфинксов и пирамид представляла большой интерес. Хотя на пирамиды он не взбирался, подобно мимолетным путешественникам, зато основательно изучил Булакский музей и очень близко сошелся с его директором, известным ученым Мариетом.

С наступлением 1876 г., лишь только выяснилась возможность враждебных столкновений Египта с Абиссинией, хедив настойчиво предлагал Фадееву принять командование войсками. Фадеев же ему решительно объявил, что воевать с христианами не станет и тотчас начал готовиться к отъезду.

Фадеев мог бы составить себе в Египте блестящее положение, достигнуть большого значения, приобрести большие деньги, но бросил это все по чувству и долгу своей совести, которая не допускала даже помышления о том, чтобы вести мусульман против христиан.

Перед отъездом Фадеева хедив ему подарил свой портрет с собственноручной надписью и прислал со шталмейстером портфель, в котором находилось 4 тыс. червонцев, в благодарность за его услуги. Фадеев выехал. В Константинополе впервые услыхал он о восстании в Сербии, а по [57] приезде в Одессу узнал о недавнем проезде туда генерала Черняева. К Фадееву явилось несколько славян и полковник К***, которые умоляли его ехать в Сербию. Но было поздно. До Черняева он бы, несомненно, поехал, теперь же ему надобно было ехать в Петербург. В Петербурге, в мае, ему было передано свыше, что его просят в Сербию не ездить и в это дело не мешаться, чтобы не усложнять еще более без того затруднительных обстоятельств. Фадеев отвечал, что желание его государя для него — закон, и остался. Но он не остался в бездеятельности, а сейчас же приступил к денежному сбору для закупки и заказов оружия для славянского дела. По этому поводу ездил в Москву, ездил в Нижний Новгород, сошелся с богатыми купцами, вошел в сношения с иностранными фабрикантами и отправил в славянские земли много оружия.

Выше его сил было отказаться от деятельного, личного участия в борьбе за славян, ему, который недавно сам в своей книге будил в них надежду на скорое освобождение и доказывал его неотвратимую необходимость! Наконец, как военный человек, сознававший в себе значительные военные силы, Фадеев не мог обречь себя на бездействие в то время, когда Россия шла на войну. А между тем его связывали по рукам и по ногам. Совершалось нравственное убийство одного из лучших русских людей.

Фадеев обратился к посредничеству генерала Мезенцова, который обещал устроить ему возможность участвовать в войне, если не в мундире, то, по крайней мере, в качестве славянского руководителя и партизана. В ожидании исполнения этого обещания Фадеев поехал в Одессу, чтобы быть ближе к театру военных действий. Ему было назначено содержание. Это было в январе 1877 г. Тогда в Одессе уже находился Великий князь Николай Николаевич со своим штабом, перед открытием войны.

Прождав два месяца вотще, Фадеев отправился 28 марта в Бухарест, а оттуда — в Белград, где был принят с живейшим сочувствием. Во время своего почти двухмесячного пребывания в Сербии Фадеев занимался вместе с князем Миланом точным определением роли, которую она должна [58] была играть в предстоявшей войне. Князь Милан был очень доволен содействием и указаниями Фадеева и при прощании вручил ему "Такова" 1-й степени. В конце мая Фадеев возвратился в Одессу.

Военные действия открылись, а от генерала Мезенцова извещения не было. Прошел месяц, наступил другой; Фадеев видимо томился, и несмотря на свою неистощимую бодрость духовную, крайне истомился ожиданием. Наконец, 25 июля получена была телеграмма от Мезенцова, и он в тот же день выехал в место резиденции государя императора. По прибытии Фадеев объяснил генералу Мезенцову и некоторым другим лицам, для доклада государю, подробный план своих будущих действий, который был милостиво принят и вполне одобрен. Фадееву разрешили ехать в Сербию. Перед отъездом он был приглашен к князю Горчакову, сообщить о своих предположениях. В полной уверенности, что князю уже все известно, Фадеев исполнил его желание и уехал в Белград, в надежде, наконец, вступить в сферу своей желанной деятельности. Но ему не предстояло удачи и здесь. В скором времени он был отозван из Сербии, по настоянию князя Горчакова, который находил, что присутствие Фадеева в этой стране может навлечь новые дипломатические осложнения.

Когда была объявлена война, граф Милютин поступил относительно Фадеева достойно замечательного государственного ума. Он подал Фадееву руку примирения, и последний вновь определился на действительную службу, состоящим при Главном штабе. Такой поступок, конечно, не мог не цениться Ростиславом Андреевичем до самой его смерти. Тем не менее Фадееву не удалось поступить в действующие русские войска.

Фадеев поехал в Черногорию. Проездом через Вену встретился со своими сестрами, находившимися там по болезни. С живой скорбью и горечью жаловался он на свою новую неудачу. В Черногории он оставался до конца войны, совершил все походы, участвовал во всех сражениях и штурмах при взятии Антивари, Вольвицы и прочих фортов и крепостей. Князь Николай принял его очень дружелюбно [59] и по-товарищески делил с ним походную жизнь; случалось им и спать в одной палатке. Однажды, когда проливным дождем промочило постель князя, Фадеев ему уступил свою, а сам лег на мокром брезенте. От этого у него сделалось онемение кожи на затылке, продолжавшееся несколько месяцев. Князь дал ему черногорский орден Даниила 1-й степени и участок земли около Антивари (На этой земле была дача, в штурме которой во время войны участвовал Ростислав Андреевич), который Ростислав Андреевич впоследствии вынужден был продать за восемь тысяч рублей.

Летом 1878 г. Фадеев из Черногории заезжал на короткое время в Карлсбад, повидаться с родными, а в августе из Одессы ездил в Ялту, для представления государю двух проектов: 1) о железных дорогах в Сербии, в котором доказывал необходимость передать их в русские руки, для отвлечения от влияния Австрии; 2) о пароходстве по Дунаю. Затем, пожив около двух месяцев в Одессе, отправился в Петербург.

В 1879 г. Фадеев провел более полугода в Одессе, с мая до ноября. В это время он занялся продолжением своих записок о современном положении России, которые начал еще в Петербурге.

Первое письмо от 11 апреля 1879 г. было им написано вечером в день, когда произошел взрыв в Зимнем дворце. Разыгравшиеся неистовства нигилизма, предсказанные им прежде, с точки зрения общего положения дел, потрясли его нравственно. Не напрасно говорит один из некрологов Фадеева, что в этот день его помнят нравственно изможденным. Он написал целый ряд писем по этому поводу, которые он тогда не помышлял предавать печати. Дальнейшая их история известна. Они были напечатаны с высочайшего разрешения. Теперь, когда они потеряли острый характер современности, в них еще ярче выступают те качества, которыми отличался Фадеев как писатель. Все его мысли составляют плод искреннего и непоколебимого его убеждения. [60]

В квартире его сестер, за исключением первого года по приезде в Одессу, всегда была особая, свободная комната на случай его приезда. Комната эта была небольшая, с перегородкой; с одной стороны ее Ростислав Андреевич занимался за письменным столом, с другой — он спал. По поводу этой комнаты нельзя не вспомнить одной упрямой черты его характера. Он непременно настаивал, чтобы участвовать в плате за квартиру и, несмотря ни на какие убеждения и отговорки сестры, заставлял ее принимать ежегодно 500 р. в уплату за комнату, что составляло половину всей квартирной цены. Случалось, что он целый год не приезжал в Одессу, или что приезжал всего на месяц, на несколько дней, но эти деньги, несмотря на свои далеко не блестящие обстоятельства, уплачивал каждый год самым аккуратным образом. В этом случае отговорить его или переспорить было невозможно. В характере его было так много великодушных, деликатных черт, так много мягкости и тонкого, нежного чувства, что нельзя было не удивляться их соединению с его истинно мужественной и твердой душой. Всякую малейшую услугу для себя он оплачивал сторицею. Все простые люди, соприкасавшиеся с ним, всегда и везде души в нем не чаяли. Он был известен между ними под кличкой "добрый генерал". Говорить ли о том, что вообще он делал более добра, нежели позволяли его средства, что никому он не отказывал в помощи. Замечательно, что его почти никто не видал рассерженным. Чуть только он замечал за собой, что теряет терпение, как тотчас же считал себя виноватым и торопился овладеть своим порывом. Спорил он иногда довольно резко, но всегда объективно, а с летами и эта резкость в спорах ослабела и почти прошла.

Долгов он никогда не делал, сам же при малейшей возможности ссужал всякого. Не для одних своих родных он был покровителем, советником, ходатаем, помощником, утешителем, словом, каменной стеной, за которую хватались все колеблющиеся, все слабеющие и падающие, и за которой всегда виделась им поддержка нравственная и материальная помощь, ставившая их на ноги. Между [61] обравдавшимися за ней были люди всяких положений и возрастов. Многие из них после его смерти, кроме горя, испытали то страшное ощущение, которое знакомо только живому существу, брошенному в пространство, на произвол всех ветров бурь.

Особа государя для Фадеева была священна, он не позволял никогда ни себе, ни в своем присутствии малейшего легкого слова, малейшей самой невинной шутки в этом отношении. Он был верный слуга царя и Отечества, Россию любил более всего на свете, и благо ее было для него дороже своего собственного. Бодрость духа его была поразительна. Несмотря на все свои невзгоды и разочарования, он всегда надеялся на лучшее будущее, ожидал всего хорошего от времени. Только под самый конец ожидания его пошатнулись, а с разрушением надежд рушился и сам человек.

Наши отзывы о высоких достоинствах Ростислава Андреевича, как человека, могут показаться преувеличенными или увлечением пристрастия. Все, знавшие его так же близко, как мы, знают, что в наших словах не преувеличение, а разве бледность тех красок, которыми мы старались изобразить нежность и возвышенность его души. Совершенства на свете нет, и у Фадеева были недостатки. Мы знаем у него три недостатка: резкость суждений, — которая с летами прошла; увлечение избытком фантазии, — которое тоже с летами прошло; и наконец, вера в людей, излишнее к ним доверие — свойство, часто встречающееся у людей с особенно добрым, благородным характером. Эти три недостатка испортили ему жизнь и бросались в глаза, даже при поверхностном знакомстве с ним. Но для людей, близко его знавших, эти недостатки покрывались такими душевными достоинствами, перед которыми нельзя было не преклониться.

Осенью 1879 г. Фадеев ездил два раза в Ялту, для представления покойному государю своих "Записок о современном состоянии России". Они были одобрены лицами, которым он дал их предварительно прочитать. Государь принял их милостиво и сказал ему при приеме: "Ты все [62] занимаешься важными вещами! Благодарю тебя; прочту твои записки с любопытством и с удовольствием". Прежде этого государь, встречая Фадеева в Петербурге, нередко говорил ему: "А ты все пишешь, все пишешь!"

В ноябре Фадеев уехал из Одессы. В 1880 г. ему пришлось снова надеть военный мундир. Он был причислен к Главному штабу, с откомандированием в распоряжение графа Лорис-Меликова.

В этом году, в ноябре, на несколько дней он приезжал повидаться с сестрами, а весь следующий 1881 г. провел в Петербурге, за исключением командировки в имение графа Коцебу, для приглашения его участвовать в комиссии по поводу военных реформ. Перед отъездом Фадеев сильно заболел мучительной болью в ноге, которая продержала его в постели 10 дней. Доктор приписывал эту боль ревматизму с примесью подагры.

В январе 1882 г. он снова посетил Одессу, но ненадолго. В это время собрались все дети его старшей сестры Екатерины Андреевны Витте, ко дню ее рождения 31 января: с Кавказа — старший сын, драгунский полковник, второй — прокурор, из Симферополя и третий — начальник эксплуатации железной дороги, из Киева. Семейство было в полном комплекте. Давно уже этого не было. Екатерина Андреевна пророчески заметила, что лучшие минуты семейного благополучия всегда отравляются мыслью, что они переживаются в последний раз. Оживленно и весело текло время, и незаметно по очереди наступили грустные дни отъездов каждого из них к своему месту. Ростислав Андреевич уехал 16 февраля. Летом этого же года отправлена в Тифлис комиссия для преобразования администрации Закавказского края, и Фадеев, как человек, хорошо его изучивший и много о нем писавший, был назначен членом ее. В Тифлисе Фадеев был встречен как давно желанный гость. Из прежних товарищей его многих уже недосчитывались, оставшиеся же приветствовали его с искренностью старой, истинной дружбы. Большую часть лета Фадеев провел в Коджори, и после четырнадцатилетнего отсутствия перед ним живо воскресала прежняя его жизнь с отцом, с [63] матерью и всей прежней семейной обстановкой, канувшей в вечность. Он часто посещал могилы родителей у подножия коджорской горы.

В сентябре Фадеев получил из Петербурга извещение штаба, что к июню 1884 г. он будет зачислен в запас, с утратой всего содержания, кроме ничтожной пенсии. Это было для него жестоким ударом, не только материальным, но и нравственным. Как военный человек, посвятивший всю жизнь свою военному делу, которому он оказал большие услуги словом и делом, он не мог не чувствовать себя оскорбленным, видя, как его выметают из военной службы люди, у которых военного только и есть, что один мундир. Фадеев никому ничего об этом не сказал, затаив в душе своей горечь тяжелой несправедливости, возможность повторения которой так наглядно была им выяснена в его статьях по военному вопросу, написанных им еще в начале семидесятых годов.

На возвратном пути он, по обыкновению, заехал к родным в Одессу. В октябре он казался опять полным жизни и сил, рассказывал о Тифлисе, о старых знакомых. Опасаясь более всего огорчить своих сестер, он всегда скрывал от них свой душевный гнет, а когда мог, то и физические болезни. На несколько дней прихворнул было лихорадкой с болью в спине, но скоро поправился и к концу ноября был уже в Петербурге. Здесь жестокая боль в спине и ногах опять возобновилась. Более двух месяцев он почти не ел. Организм его поддерживался лишь беспрестанным питьем; он пил пиво, кислые щи, мед — и ничем не мог утолить своей жажды. При этом его мучила бессонница. Присланный к нему лейб-медик Головин предписал молочное лечение, продолжавшееся пять недель, и Фадееву стало лучше, возвратился сон и небольшой аппетит. Летом 1883 г. ему было приказано ехать на воды в Швейцарию или Ессентуки, но он отправился в Карлсбад, так как туда должны были приехать его сестры с племянницами.

Они ничего не знали о его болезни; он им писал о ней как о незначительной простуде. Их тревожил только его сильно изменившийся почерк, а еще более напугало письмо [64] к сестре Надежде Андреевне, которая не располагала ехать в Карлсбад. В письме этом он просит ее приехать, чтобы провести вместе лето в Карлсбаде, где они "вместе будут дышать чистым воздухом и совершать приятные прогулки в сосновых Карлсбадских лесах", и прибавляет: "Мы все стареем, а с этим постепенно уменьшаются шансы на будущее, и потому должны дорожить временем, которое можем провести вместе". Эти слова Ростислава Андреевича сильно встревожили его родных. В это-то время Фадеева потребовал к себе военный министр. Фадеев явился к нему больной, когда ему было объявлено вторично, что в будущем году он будет зачислен в запас. Фадеев отвечал, что он прикомандирован к штабу по высочайшему повелению, и только высочайшее повеление может отменить это назначение. Между тем все члены бывшей комиссии по преобразованию Закавказского края получили большие награды. Один Фадеев, работавший не менее других и составивший для комиссии несколько важных записок, потребовавших много труда, — не получил ничего. Он это приписывал тому, что у него не было прямого начальства и некому было его представить.

В июле он взял шестинедельный отпуск по болезни и отправился в Карлсбад. Ему не было дано никакого пособия, вероятно, тоже потому, что о нем некому было похлопотать, а сам он никогда не просил о себе.

В Карлсбаде лечилось много чиновников петербургских министерств, которые, кроме оставленного им содержания, получили в пособие по тысяче и более рублей. Впрочем, Фадееву было сохранено содержание, и так как он уже отвык от всяких наград и поощрений своей службы, то считал и это за большую награду и с удовольствием говорил о том.

По дороге из Петербурга он простудился в вагоне, и у него повторилось онемение (анестезия) левой щеки, которое он однажды получил, проспав на мокром брезенте в Черногории, очень его мучившее. В Карлсбаде его встретили сестры и племянницы и ужаснулись происшедшей в нем, за несколько месяцев, перемене. Он был так худ и [65] бледен, что его с трудом можно было узнать. Он, конечно, ободрял своих сестер, уверял, что нет никакой опасности, что он уже поправляется, но когда говорил о своей болезни, у него в голосе появилось впервые как бы сострадание к самому себе. В письме лейб-медика Головина к карлсбадскому доктору значилось, что у Фадеева страдание желудка, диспепсия. Карлсбадский доктор хотя и нашел серьезное расстройство органов, но без органического повреждения, и обещал полное выздоровление. Фадеев много ходил по горам, по лестницам, делал большие прогулки по окрестностям в экипаже, но эти прогулки иногда вредили ему возвратом, хотя легким, болей в ногах. Страстный любитель природы, Ростислав Андреевич досадовал, что не мог ходить и ездить столько, сколько бы хотел. В его характере, всегда таком ровном, спокойном, теперь иногда проявлялась болезненная раздражительность и нетерпение. Но после всякого нетерпеливого слова он непременно извинялся и старался его загладить. Относительно, он чувствовал себя в Карлсбаде довольно хорошо; в разговорах был оживлен, по временам даже весел, но никогда его прежде не покидавшая живая надежда на будущее заметно ослабела. Он избегал говорить об этом, и когда однажды сестра его спросила, долго ли еще будет продолжаться его неопределенное служебное положение и что он имеет в виду, он с каким-то отчаянием в голосе сказал ей: "Прошу тебя, не спрашивай и никогда не говори об этом!"

Одна новая черта странно поразила окружавших его: он, который никогда в жизни ни одной минуты не мог обойтись без занятия, теперь ничего не делал, ничего не писал, не читал. Иногда, и то неохотно, брал газету в руки и относился ко всему, что делается в мире, совершенно апатично. В таком человеке это было зловещим явлением. Он бывал задумчив, молчалив. Нельзя было не заметить в нем, помимо болезни, нравственного удручения, сильного душевного гнета.

Чехи, находившиеся в Карлсбаде, затевали сделать ему торжественную овацию; многие из них намеревались приехать из Праги, чтобы приветствовать его. Фадеев все это [66] отклонил. По окончании курса вод родные, видя продолжающееся его болезненное состояние, упросили его поехать с ними в Вену, посоветоваться с докторами, и потом в Одессу, до поправления. Фадеев с видимым удовольствием согласился на это предложение, хотя объявил, что в ноябре, во всяком случае, он должен ехать в Петербург, и послал прошение о продолжении отпуска. По прибытии в Вену у него сделались сильные боли в ногах и пояснице. Он очень страдал. Лечившие его профессора Кайнцбауер и Бамбергер подтверждали болезнь, указанную доктором Головиным, и обнадеживали в выздоровлении. По миновании болей он ходил гулять, ездил в сады, картинные галереи, даже собирался в оперу. Венские славяне тоже настоятельно желали видеть его, Фадеев же опять отклонил эти свидания и принимал только посольского священника, отца Раевского, часто навещавшего его. Через несколько дней по приезде император австрийский прислал ему приглашение на раут, которым он не воспользовался.

Переезд в Одессу в конце сентября совершился довольно благополучно, но в первую же ночь по приезде жестокая боль в ногах и пояснице возобновилась. Одесский доктор, прежде лечивший Ростислава Андреевича и относившийся к нему очень внимательно и сердечно, заключил, что у него болезнь печени, и начал лечение сообразно с этим. Отменил всякую диету, позволил есть все, особенно мучное и фрукты. Фадееву сделалось хуже, аппетит опять пропал, и он снова обратился к молочной пище. Родные умоляли его отказать этому доктору. Фадеев, считая это неделикатным, и слышать не хотел о таком шаге. Другой доктор, призванный лечить совместно с первым, подтвердил болезнь печени, третий — открыл расстройство сердца. При этом все они утверждали, что основная причина болезни — чисто нравственная. Малокровие, образовавшееся еще раньше, увеличивалось со дня на день; Ростислав Андреевич видимо таял. Но немощь тела не могла победить силы духа. Он по-прежнему разговаривал, шутил, рассказывал, со свойственным ему увлекательным юмором. По временам вел и серьезные деловые речи. По вечерам сестра [67] ему читала, и он раз горько заметил: "Прежде, бывало, я тебе читал, а теперь вот ты мне читаешь". Присутствие посторонних его уже стесняло, и он предпочитал оставаться со своими. Он не любил оставаться один, и если это случалось, он звал и был доволен, когда входили к нему. Его сильно смущало, что в ноябре он не мог ехать в Петербург. При малейшем улучшении он говорил: "Мне кажется, я начинаю выздоравливать". Его начали лечить железом, и ему сделалось как бы значительно лучше. Возвратился небольшой аппетит, но еще больше явилась жажда к питью кислому, холодному. С особенным удовольствием он ел мороженое. Он сделался бодрее и хотя не выходил из дома, но довольно много ходил по комнатам и говорил так оживленно и твердо, как здоровый. Собрался было решительно к Новому году ехать в Петербург, написал письма, но бессонница продолжала его страшно мучить. Его морфировали и давали внутрь морфий, — это очень вредно на него действовало. В начале декабря он поехал со старшей сестрой, в спокойной коляске, прогуляться по городу. Долго перед этим он не выходил, и ему очень понравилась прогулка. Он старался ее продлить. Накануне от бессонницы ему давали морфий, который всегда производил у него тошноту и рвоту. По возвращении с прогулки он сделался как-то скучен, ночью опять не мог спать; доктор опять дал ему морфий, и Ростислав Андреевич окончательно слег. Он вставал иногда, приходил в гостиную, сидел довольно долго, но большей частью лежал; только по утрам переходил в другую, смежную комнату, большую и светлую, и там лежал весь день, а к ночи уходил к себе. Во время всей его болезни у него не замечалось ни малейшего жара, явственно увеличивалось лишь истощение сил. Все боли у него совершенно прекратились. Говорил он бодро, вполне сознательно до последней минуты. Часто шутил, напевал потихоньку, декламировал. Когда сестры или племянницы, сидевшие около него, молчали, он спрашивал: "Отчего вы не говорите? Расскажите что-нибудь". И затем, бывало, продолжал: "Ну, так я сам буду вам рассказывать!" И начинал рассказывать, всегда что-нибудь очень забавное, с самым неожиданным [68] концом и заключением. Казалось, что он, в то время слабый, страдающий, вовсе не скучал и продолжал внутренне жить, как в былые времена. Быть может, это были усилия любящего человека уменьшить горе близких ему людей! Необыкновенный дар его слова не изменял ему и в предсмертные дни его, как и всегда. Казалось, не было трибуны, на которой он бы не мог быть первоклассным оратором. Из речей его нельзя было никогда ни выкинуть ни одного слова, ни изменить: все было на своем месте и выражало вполне то, что он хотел сказать. По некоторым вырвавшимся у него словам видно было, что он сознавал свое опасное положение и намекал на то, что должно было совершиться, но положительно об этом не говорил, зная, как убийственно это подействует на окружающих его. Твердый дух этого человека, могучий во всем, что касалось его самого, не мог переносить горя близких ему людей и был не в силах возвестить им о жестоком несчастье, ожидавшем их. Видя их печальными и огорченными, он старался их ободрить и развеселить. Однажды он спросил у своей старшей сестры, о чем она задумалась. Она призналась, что болезнь его очень огорчает ее. Он строго заметил ей: "Катя, твоя непокорность судьбе возмущает меня". И точно, в продолжение всей его болезни никто не слыхал от него ни стона, ни жалобы, ни ропота. Его покорность и терпение были изумительны. Прежняя временная раздражительность совсем прошла. Теперь, как и всегда, он несравненно более заботился о других, чем о себе. Если кто-нибудь из родных жаловался на малейшее нездоровье, на головную боль, он начинал тревожиться и не успокаивался, пока это не проходило. Не позволял, чтобы ночью сидели возле него, и оставался один, чтобы никого не беспокоить. Конечно, за ним наблюдали, и постоянно кто-нибудь был возле него. В последние, предсмертные дни его, когда ему рассказывали какую-нибудь новость или интересное событие, он говорил: "Теперь мне все равно".

В двадцатых числах декабря племянник Фадеева привез из Киева профессора Меринга, назначившего совещание с докторами, лечившими Ростислава Андреевича. [69] Меринг, осмотрев больного, нашел серьезное повреждение желудка и происшедшее от того малокровие, причинявшее второстепенные расстройства органов. Несмотря на крайне опасное положение, Меринг не нашел его еще вполне безнадежным; отменил все прежнее лечение как не подходящее, предписал новые лекарства и особую диету, объявив, что это последнее средство, и если оно не поможет, — других средств более нет. Фадеев был доволен его приездом.

Перед праздниками, вечером, родные, по обыкновению, сидели около его постели, Ростислав Андреевич вспоминал о своей жизни. Кто-то заметил, что он не умел устроить своей жизни. Фадеев отвечал: "Не говорите этого, — умение здесь ни при чем. Меня всю мою жизнь преследовал фатум, всегда и во всем. Я начинал какое-нибудь дело, — я знал, что оно справедливое, что осуществление его полезно и даже необходимо; все шло как следует, все удавалось и, наконец, когда я его приводил к концу, когда можно уже было считать его осуществленным, — поперек дороги становилось какое-нибудь обстоятельство, которое человеческим умом нельзя было ни предугадать, ни отвратить, и которое между тем разрушало все! И так не раз, не два, а постоянно в продолжение всей жизни. Я часто думаю, что я ни при чем во всех своих неудачах. Есть какой-то фатум, который тяготит надо мной".

Он иногда подолгу молчал с закрытыми глазами; но не спал и не дремал, а думал. Ум его работал, духовная деятельность кипела внутренней жизнью. Какие образы, какие мысли восставали и роились в нем в это время? И на смертном одре, который он сознавал, не продолжал ли он жить жизнью трех человек?

На другой день он продиктовал несколько писем и адреса их; подписал и перечитал. В сочельник родные его оставались за обедом долее обыкновенного. Когда вошли к нему, он спросил: "Отчего вы так долго обедали?" Ему сказали, что сегодня сочельник. "Сочельник, — сказал он с Удивлением, — а я уже все перезабыл, не помню ни дней, ни чисел". И с грустью прибавил: "Веселые будут вам праздники!" Иногда он получал телеграммы и письма, и [70] всякий раз при этом высказывал беспокойство, как будто чего-то опасался. Скоро обнаружилось, чего он опасался.

На второй день Рождества, под вечер, он долго лежал как бы в забытьи, с закрытыми глазами. Вдруг громко и оживленно сказал: "Надо оповестить! Надо оповестить!" На вопрос, что оповестить, он продолжал: "Напишите X*** и X***, чтобы они оповестили, напечатали в газетах". Затем велел взять бумагу и продиктовал следующие слова:

"Известный генерал Фадеев, оказавший посильные услуги России, в продолжение четырех месяцев боролся между жизнью и смертью. И во время болезни он не только не был уверен о продолжении ему отпуска, но ждал с основанием со дня на день, что его отчислят от службы, как последнего прапорщика за неявку к сроку. В случае смертного исхода болезни он просит довести этот факт до сведения всех посредством газет".

На следующий день, 27 декабря, было получено из Петербурга несколько телеграмм, осведомлявшихся о его здоровье, между ними одна от графа Воронцова-Дашкова. Ростислав Андреевич оживился, повеселел и на телеграммы тотчас же продиктовал ответы. Вечером он даже декламировал стихи и проговорил "Воеводу" Пушкина от начала до конца.

Ночь провел тихо, почти не спал, просил пить холодной воды. Сестра хотела пойти на галерею, где стояла холодная минеральная вода, но он закричал ей вслед: "Ради Господа не ходи на галерею, ты простудишься; посмотри на меня, я был здоров, как бык, думал, никакая сила меня не сломит, а теперь чем сделался".

Утром 28 декабря были посланы продиктованные им накануне следующие телеграммы: "Прикован к постели, писать не могу от потери сил, желудок едва переносит одно молоко. Два месяца нахожусь в таком положении. Опасаюсь, что выключат из службы. Ростислав Фадеев".

На вопрос сестры, как он себя чувствует, сказал шуточно: "Совсем жисти нет", — повторяя слова Ильи Федосеевича из "Чертогона" Лескова, которого в последние его дни сестра ему читала по вечерам. Этот рассказ и [71] "Русская рознь" очень его занимали и забавляли. По временам у него являлось стеснение дыхания, вроде одышки, тогда он подкладывал руку под голову. Его очень беспокоила часто повторявшаяся икота. Иногда же из его глаз сочилась кровь, и капли кровавых слез накоплялись на его ресницах, так что можно буквально сказать, что в предсмертные свои дни он плакал кровавыми слезами. Раз он спросил доктора: "Скажите, пожалуйста, какая у меня болезнь?" Тот настаивал на своем убеждении о страдании печени. Ростислав Андреевич шутливо возразил: "Я думаю, что о том, какая у меня болезнь, знает только один друг Горацио".

Вечером Ростислав Андреевич сам расплатился с доктором за визиты. Доктор дал ему прием хлорала от бессонницы. Ростислав Андреевич приказал, чтобы ночью к нему никто не приходил, что он будет спать. Но дверь осталась полуотворенной, и из соседней комнаты наблюдали за ним. Всю ночь он как будто спокойно спал, никого не звал, не ворочался. Часов в шесть утра племянница спросила его, не хочет ли он немного молока. "Отчего немного, — отвечал он, — я хочу много". Около восьми часов утра вошла в комнату другая племянница; он не спал и заметно очень ослабел за ночь; глаза как бы потухли. Увидев ее, он сказал: "Что ты так рано поднялась! — и спросил пить. — Я не знаю, отчего мне не дают сегодня ничего пить, принеси мне молока". На вопрос, как он провел ночь, отвечал: "Ничего, я хорошо спал". В одиннадцать часов приехал доктор и дал ему три ложки воды с вином. Во втором часу опять приехали доктора, на все вопросы которых Ростислав Андреевич отвечал внятно и громко. В продолжение дня он мало говорил, но когда его спрашивали, всегда отвечал с такой определенностью, которая доказывала совершенную ясность мысли. Несколько раз просил пить и поворачивать его на постели. Закурил папиросу, но оставил. Когда племянница стала между ним и окном, светившим из отворенной двери, он сказал: "Отойди, ты мне заслоняешь свет, я хочу видеть свет". В 9 час. вечера снова приехал доктор и начал его трогать и беспокоить, он застонал и, не открывая глаз, сказал: "Это ты нарочно? Не мучь меня, что тебе нужно?" — [72] приняв доктора за племянницу. Когда же она спросила, не хочет ли он пить, он отвечал: "Хорошо, а что ты мне дашь пить?" Ему предложили воды, молока, — он говорил: "Нет, не хочу"; когда же предложили вина, сказал: "Вина? Отчего нет, дай". И проглотил ложку красного вина. В это время доктор тоже обратился с каким-то вопросом. Услышав чужой голос, Ростислав Андреевич повернул голову в его сторону и сказал: "А! Это Вы, Вы еще здесь".

Доктор объявил родным, что надежды нет. По отъезде его, в десятом часу, Ростислав Андреевич задремал, но через несколько минут проснулся и начал беспокойно метаться. На вопрос, не хочет ли он чего-нибудь, отвечал: "Я хочу встать, — и повторил: — Подымите меня, я хочу встать!" Племянница заметила: "Вам нельзя встать, Вы слишком слабы, но можно Вас поднять повыше на подушки". Он сказал: "Хорошо, подымите". Его подняли, как можно выше, и он совершенно успокоился. Племянница, наклонясь к нему, спросила: "У Вас что-нибудь болит?" Он отвечал: "Нет, ничего". Около десяти часов Ростислав Андреевич беспокойно сказал: "Поверните меня на бок". Его повернули на левый бок, лицом к стене, и спросили, не хочет ли пить, — отвечал: "Дай", — и проглотил немного воды. Затем повернул голову, посмотрел на всех окружающих, пристально обвел их глазами и снова склонился на подушку. Дыхание сделалось отрывистее. Оно затихло навеки ровно в десять часов, Фадеева не стало.

_________________

Так как все его военное платье осталось в Петербурге, потому что он ехал в Одессу всего на шесть недель, то его одели в единственный старый военный сюртук, который нашелся дома.

Лицо его после смерти как бы поздоровело, помолодело на двадцать лет. Спокойное, доброе, оно поражало каким-то вышним миром, осенившим его. И оно было не холодно-бесстрастное; в нем было особенное выражение: легкая, едва заметная улыбка и какое-то пристальное [73] внимание, как будто он прислушивался или присматривался к чему-то занимательному и приятному. Две капли кровавых слез застыли на глазах его. Не было в нем ничего мертвенного, ничего могильного, даже лежал он как-то плавно, мягко, как спящий человек. От первой минуты смерти, до последней при выносе тела, в нем не произошло ни малейшей перемены. Три раза доктора констатировали смерть его. Панихиды совершались, по обыкновению, два раза в день. Похороны были назначены на Новый год.

На следующее утро по кончине в доме появились люди, заявившие себя репортерами газет, и обращались к домашним с обычными разными вопросами. Один из них полюбопытствовал: большое ли состояние оставил после себя генерал? Ему отвечали: "3 рубля денег и поношенный мундир". На другой день об этом было объявлено в местной газете и перепечатано почти во всех русских газетах. Это вызвало заявление одного отрадного факта. 31 декабря в квартиру Фадеева явился г-н К***, предводитель дворянства одного из уездов Московской губернии, находившийся в Одессе проездом на Южный берег. "Я прочитал, — сказал он родным Фадеева, — что генерал Фадеев скончался в бедности, это известие показалось мне возмутительным, даже невероятным, и хотя я лично его не знал, даже никогда не видал, и знаком с ним только по его сочинениям, но решился отложить свой отъезд, чтобы узнать истину, и в случае подтверждения факта, заявленного газетой, я бы считал себя обязанным, как русский, сделать все, что от меня зависит, чтобы генералу Фадееву были оказаны почести по его заслугам".

В туманный, серый и сырой день нового, 1884 г., с утра начали собираться толпы народа по Херсонской улице, около квартиры генерала Фадеева. Выстроились войска с хором военной музыки. Пришли часовые и стали по обеим сторонам гроба. Дом начал наполняться публикой, большей частью незнакомой родным Фадеева. Во втором часу над гробом отслужили панихиду. Фадеев любил солдат, и солдаты везде и всегда любили его, поэтому было заявлено желание, чтобы гроб несли солдаты. По окончании [74] панихиды солдаты подняли гроб, увешанный венками, и предшествуемые архиерейскими певчими и духовенством, спустились с лестницы; при выходе из ворот хор военной музыки заиграл "Коль славен наш Господь", затем похоронный марш, и процессия потянулась по улице в кафедральный собор. За гробом вели лошадь, покрытую черной попоной, шли родные и многочисленная публика; за ними музыка, войска, замыкавшиеся орудиями, вслед за которыми ехал роскошный катафалк, запряженный шестью лошадьми цугом, далее экипажи. Обе стороны тротуара были покрыты массами народа, — несмотря на дурную погоду и слякоть.

Более пятнадцати венков были представлены почитателями генерала и Славянским обществом. Духовенство было не в черных, траурных ризах, а в золотом облачении, по случаю Нового года. На похоронах присутствовали все власти города, члены Славянского общества, болгарского настоятельства, представители местных газет, а также жительствующие в Одессе сербы, болгары и черногорцы.

В минуту последнего целования для тех, кто прощался с ним, снова в глубоком гробу мелькнуло прекрасное, бледное лицо, с тонкой улыбкой, с выражением внимательности и с двумя застывшими кровавыми слезинками на глазах... Крышка закрылась, солдаты подняли гроб, музыка заиграла "Коль славен наш Господь", и траурное шествие двинулось прежним порядком по длинной Преображенской улице к кладбищу. Погребальное пение сменялось похоронным маршем и барабанным боем, а грязные, скользкие тротуары были запружены толпами народа. По прибытии на кладбище, после краткой литии, гроб опустили в могилу. Член Славянского общества, г-н Бухтеев, став на краю могилы, сказал следующие слова:

"Под сенью нашего кладбищенского храма, в виду надгробных крестов, заупокойная молитва православной толпы, разверстая могила, гроб... — вот что видят в эту минуту и Русский Север, и славянство западное, и славянство южное". — "Что вы, одесситы, делаете?"— говорят они нам. "Хороним генерала Фадеева". — "Зачем вы это делаете? Разве он вам и нам не нужен?" — "Нужен, родные, [75] нужен! Знаете вы, какие дни мы изживаем теперь?.. Теперь ли не нужны стойкие Фадеевы! Но Господь велел! Зачем? — Тайна Провидения. Мы знаем только, что эту минуту избрал Господь, чтобы сквозь похоронные слезы преломлялся свет деяний Фадеева, чтобы теперь эти деяния были видны в радуге преломленных лучей. Теперь Фадеев сказал нам: "Мною — пережито, берите, братцы, тот гуж, который я тянул, тяните его стойчее меня, если сможете..." Да, жизнь прожита, прожита по-русски, сердечно, верно народному изречению: "Умом и хитростью свет пройдешь, да назад не воротишься"; прошел Фадеев по свету, и с последним заступом земли над его могилой он уже пойдет назад среди нас, с его верованиями. Фадеева хоронят его современники. Те из них, которые не понимали его, должны сказать на этой могиле: "Прости нас за все огорчения, тебе деланные". Те же современники, которые жили одним духом с Фадеевым, те говорят: "Прощай, Фадеев, свидетельствуй пред престолом Всевышнего чистоту побуждений и стремлений, которыми ты жил и которым мы будем тщиться подражать".

_________________________

Речь прервалась троекратным залпом из орудий и ружей. Горсти земли посыпались на крышку гроба; каменщики начали заделывать склеп. Многие брали землю и завертывали в бумагу, на память.

Ростислав Андреевич Фадеев покончил свои счеты с миром.

Неисчерпаемое сокровище ума и дарований, неоцененные таланты и способности были брошены какой-то небрежной рукой — неизвестно для кого, неизвестно для чего.

Текст воспроизведен по изданию: Р. А. Фадеев. 60 лет Кавказской войны. Письма с Кавказа. Записки о кавказских делах. М. ГПИБ. 2007