Воспоминания о Ростиславе Фадееве

Н. А. Ф-й

Среда, в которой человек воспитывается и живет, за редкими исключениями, несомненно, влияет на развитие и направление его способностей и прирожденных наклонностей. Следы этого влияния отзываются в течение всей его жизни. Ростислав Андреевич Фадеев, которого ранние годы и семейная обстановка родительского дома находились в условиях, благоприятствовавших животворному их действию на его восприимчивую, богато одаренную природу, не переставал до конца жизни с благодарностью вспоминать о той нравственной атмосфере и той родственной любви, какими судьбе угодно было окружить его детский возраст. Отец и мать его были люди не только с развитым умом, но и отличавшиеся необыкновенной душевной добротой. Сверх того, по высокому образованию они далеко выдвигались из обыкновенного общественного уровня. Всюду, где им доводилось жить, они возбуждали к себе всеобщее уважение и искреннюю любовь. Общее мнение об этих людях было таково, что достаточно было узнать их, чтобы остаться навсегда их искренним другом.

Фадеевы принадлежали к одному из тех старинных русских дворянских родов, для которых военная служба, по преданию, осталась как бы обязательной. Прапрадед Ростислава Андреевича, Петр Михайлович Фадеев, убит в чине капитана в битве под Полтавой. Прадед его, Илья Петрович, в половине прошлого столетия умер полковником от ран, полученных в турецкой войне, в конце царствования Анны Иоанновны. Дед Ростислава Андреевича, Михаил Ильич, служил в Псковском драгунском полку. Один из сыновей Михаила Ильича, дядя Ростислава Андреевича, убит в 1812 г. на поле битвы. Только отец Ростислава, Андрей Михайлович Фадеев, составил исключение из общего правила. Поступив в гражданскую службу, он прошел разнообразные должности и, как мы уже сказали, оставил повсюду по себе самые светлые воспоминания во всех, кто имел к нему какое бы ни было отношение. Служить ему [6] пришлось в разных городах. Так, с 1817 по 1834 гг. он был управляющим конторой иностранных поселенцев и жил в Екатеринославе; затем он служил в Одессе и Астрахани в должности попечителя кочующих народов. После этого, послужив некоторое время в Саратове управляющим Палатой государственных имуществ, он был назначен саратовским губернатором. На этом посту он оставался 7 лет, являя собой пример редкого в то время бескорыстия, соединенного с усердием. Эти служебные качества его составили ему такую репутацию, что когда он задумал выйти в отставку, то уже через несколько дней по получении ее к нему обратился наместник Кавказский граф М.С.Воронцов с приглашением поступить на службу в его управление. Андрей Михайлович был назначен членом Совета наместника Кавказского и управляющим государственными имуществами Кавказского края. На этом последнем своем посту он оставался с 1846 г. до конца жизни, т.е. 1867 г. Мать Ростислава Андреевича Фадеева, Елена Павловна, урожденная княжна Долгорукая (в замужестве за Андреем Михайловичем с 1814 г.), дочь екатерининского генерала князя Павла Григорьевича Долгорукого и правнучка князя Сергея Григорьевича, бывшего послом в Польше при Петре I (впоследствии, во время бироновского гонения на Долгоруких, казненного в Новгороде), по общим отзывам, была женщина замечательная. Отличаясь серьезным образованием и необыкновенной разносторонностью знаний, она, в то же время, была всеобщей любимицей за свое добрейшее, благородное сердце. Предпочитая всему на свете тихую жизнь среди своей семьи и научных занятий, составлявших любимое ее развлечение и отдых от множества лежавших на ней семейных обязанностей, она успевала и заниматься с детьми, и составить 50 томов собственных рисунков ею самой научно определенных растений, и образцово вести домашнее хозяйство, и вести обширную переписку со многими известными учеными, русскими и иностранными. И все это соединялось в ней с такой истинно женской скромностью, что человек, не интересующийся учеными предметами, мог быть знаком с ней годы, пользоваться ежедневно [7] теплотой ее беседы и не подозревать о ее ученых познаниях. Далекую от всякого педантизма, ее занимало все, что возбуждает интерес в пытливом, наблюдательном, серьезном уме.

Знакомства первой половины ее жизни, дружеская связь с очень многими, выдающимися по своему положению, лицами оставили в ее памяти целую хронику событий, придававшую необыкновенную занимательность ее разговору. Посвящая жизнь исключительно своему семейству и занимаясь даже своими любимыми предметами только в свободные часы, Елена Павловна воспитывала своих детей с самой нежной заботливостью, заменяя им большую часть учителей. Все ее дети, а впоследствии и внуки, выучились читать по-русски и по-французски, сидя у нее на коленях. Неудивительно, что в таком семействе все обожали друг друга, и каждый был готов пожертвовать всем для другого.

Елена Павловна скончалась в Тифлисе в 1860 г. Андрей Михайлович и Елена Павловна Фадеевы прожили в Екатеринославе 16 лет, и в это время родились все их дети: три дочери и один сын.

Старшая дочь Елена (в замужестве г-жа Ган, известная в русской литературе под псевдонимом Зинаиды Р.), вторая — Екатерина (в замужестве г-жа Витте), сын Ростислав и третья дочь Надежда.

Задолго до этого, когда Елена Павловна была еще девочкой, у нее был двоюродный дядя, князь Григорий Алексеевич Долгорукий, старый моряк, в свое время совершивший много интересных плаваний. Он командовал кораблем в эскадре графа Орлова-Чесменского, когда тот совершил экспедицию в Неаполь, для похищения княжны Таракановой. Известно, что Тараканову посадили на корабль, бывший под командой Долгорукого, который и доставил ее в Кронштадт. Долгорукий любил рассказывать своей маленькой племяннице о впечатлениях своего путешествия с очаровательной принцессой, которая, по его словам, была обольстительной красоты и талантливая музыкантша. Он восторженно вспоминал, как бывало в тихую лунную ночь, выйдя на палубу, несчастная княжна пела чудным, [8] проникавшим в глубь души голосом. Он рассказывал, что под это пение у него подчас бродили в голове мысли: "А что, если б с ней куда-нибудь удрать! Матросы меня любят, они меня послушают, взять бы повернуть корабль, да вместо Кронштадта махнуть в Америку!" Эти мысли, однако, умолкали в нем вместе с пением княжны. Так он ее и довез до Кронштадта. Тут за ней приехали на корабль, взяли, увезли, и с тех пор Долгорукий ее не видел, нигде ее не мог открыть и ничего о ней не мог узнать. Говорили, что ее засадили в Петропавловскую крепость и что она там утонула. Долгорукий был старый холостяк, большую часть жизни проводил в море и любил свой корабль, как свое родное детище. Название любимого корабля было "Ростислав". Долгорукий говорил о нем со слезами умиления и постоянно твердил своей племяннице: "Смотри, Еленушка, когда ты выйдешь замуж и будет у тебя сын — обещай назвать его Ростиславом". Прошло несколько лет, маленькая девочка сделалась взрослой девушкой, вышла замуж, была уже матерью двух дочерей. Князь Григорий Алексеевич давно уже расстался со своим "Ростиславом" и с пучин морских сошел в недра земные, когда (1824 г., 28 марта) Бог ей даровал первого и единственного сына. Фадеевы исполнили заветное желание старого командира и в память его назвали своего сына Ростиславом.

Елена Павловна сама кормила всех своих детей каждого до двух лет в противность существующему предубеждению против долгого кормления.

С самого раннего детства, в том возрасте, когда детей чаще всего занимают сказки, маленькому Ростиславу уже на коленях родителей нравились исторические рассказы, жизнь великих людей, военные события. Замечательно, что будущий военный писатель в этом возрасте предпочитал всевозможным детским играм устраивать, из чего попало, крепости, башни и расставлять для сражений полки из гороха, чечевицы и т.п. Уже в то время его особенно занимали римляне и Пунические войны. Немного позднее мечты восьмилетнего мальчика устремились к Востоку. Он думал о Персии, об Индии и уже составлял план для завоевания их. [9]

Память у него была необычайная (и навсегда осталась такой). В эти детские лета он знал годы мельчайших исторических событий, а в 10-11 лет знал наизусть почти весь "Освобожденный Иерусалим" Тассо и десятки страниц из Корнеля, Расина, Державина и Карамзина. Учителя не могли надивиться его памяти и необыкновенным способностям, особенно к математике, и нередко благодарили родителей за удовольствие, доставляемое им таким учеником. Вместе с замечательным умственным развитием и сердце мальчика оказывалось мягким, впечатлительным, сострадательным, чутким ко всему высокому и доброму. Уже тогда можно было заметить в нем задатки благороднейших чувств, деликатности, великодушия, постоянной готовности жертвовать собой и всеми своими интересами для близких своих и всякого дела, полезного для отечества его, задатки, которые с течением времени, созрев и утвердившись в его душе, составили светлое явление великой черты характера, которую мало кто понял, почти никто не оценил, хотя многие ею пользовались. Это была та черта, которая ему самому ничего не принесла, кроме сознания полного исполнения своего человеческого долга.

Еще мальчиком он любил Тассо и Расина и сам сочинял поэмы и трагедии, всегда героического содержания. Завоевание Персии долго не выходило из его ума...

В это время его отдали в единственный тогда в Екатеринославе пансион Чигринцева. Ростя учился отлично, все им были довольны. Тем не менее в семействе Фадеевых памятен следующий эпизод. В одно прекрасное утро является к А. М. Фадееву содержатель пансиона Чигринцев, расстроенный, просит позволения секретно переговорить и, тщательно заперев дверь кабинета, в волнении дрожащим голосом начинает рассказывать, что у него в пансионе произошло ужасное, невероятное дело, — открылся заговор! Настоящий, положительный заговор. В отчаянии Чигринцев ожидает с часу на час, что полиция и жандармы нагрянут к нему для следствия, пансион закроют, а самого Чигринцева, по меньшей мере, арестуют. А. М. долго не мог от него добиться, в чем дело и что случилось. Наконец [10] Чигринцев кое-как объяснил, что пансионские надзиратели, обратив внимание на перешептывание между собой нескольких учеников, сделали дознание о причине этого явления. Призвали двух-трех ребятишек, принялись допрашивать, пристращали, и те разболтали секрет. Оказался заговор! Да еще какой! Бежать в Персию и завоевать ее! С этой целью дети уже несколько месяцев копят деньги, не покупают себе ни лакомств, ни игрушек; и все это на предмет завоевания Персии. Дело в том, что главным зачинщиком, составителем заговора и предводителем заговорщиков оказался десятилетний Ростя. Чигринцев прибежал к Андрею Михайловичу объявить об этом несчастье и посоветоваться, что делать. Услышав от Чигринцева о завоевании Персии, Андрей Михайлович понял сущность "серьезного дела" и не мог удержаться от смеха; но все его старания утешить Чигринцева и доказать ему нелепость этой истории были безуспешны. К удивлению, опасения Чигринцева отчасти оказались основательными. История огласилась по городу, превратилась из мухи в слона. Многие родители взяли своих детей домой, было назначено формальное следствие, и пансион на некоторое время был закрыт. Главного виновника этого переполоха, маленького Ростю, дома порядочно побранили и даже заперли часа на два в темный чулан, где он мог свободно предаться грустным размышлениям о превратности судеб вообще и о преждевременности завоевания Персии, в особенности.

Через Екатеринослав иногда проходили донские казаки, и они составляли для маленького Рости источник бесконечного интереса. Андрей Михайлович, чтобы доставить удовольствие сыну, просил полицмейстера поставить несколько казаков на постой к нему в дом. Ростя от них не отходил, расспрашивал о походах, о войне, сражениях, с жадностью слушал их рассказы, угощал и ухаживал с необыкновенной заботливостью за ними и за их лошадьми. Все, что имело какое-нибудь отношение к войне, неудержимо влекло его к себе. В нем казался прирожденный военный человек.

Случилось, что под влиянием своего любимого [11] исторического чтения мальчик с сильным воображением представлял себя героем, каким-нибудь воинственным Танкредом или отважным Ермаком, а подчас напускал на себя вид жестокосердного Каракаллы или безжалостного тирана Сиракузского. Но в последнем случае, довольно было ему увидеть чью-нибудь слезу, услышать вздох — и маленький Каракалла таял, как воск, и готов был на все, чтобы утешить и успокоить каждого. Однажды он увидел из окна, как мальчишки тащили по улице на веревке собаку, жалобно визжавшую, и вмиг тиран Сиракузский выскочил на улицу, бросился на мальчишек, разогнал их и, развязав собаку, повел к себе во двор, собственноручно накормил и отпустил. Он никогда не был бессмысленным шалуном, может быть, потому, что всегда слишком был занят умственной работой. С самых малых лет психическая деятельность как бы поглощала его и заставляла жить духовной жизнью, совершенно независимой от внешней жизни, несмотря на то, что по наружности, по словам и делам его нельзя было не признать в нем свойств человека, способного отдаваться исключительно внешним впечатлениям.

В 1834 г. А. М. Фадеев был переведен на службу в Одессу.

Вскоре по приезде Ростю поместили в лучший в Одессе пансион (Триттена), в котором преподавали профессора из лицея.

Некоторые из них скоро оценили замечательного мальчика, отличавшегося необыкновенно быстрым усвоением преподаваемых предметов. Ростя никогда не был тем, что называется в школе зубрилой, даже не был особенно прилежным учеником. Тем не менее он так скоро усваивал предметы, что сделался любимцем своих учителей. От одного из них (Брунна), читавшего любимые предметы Рости, в том числе историю, мальчик приходил в особенное восхищение. Он впервые слушал ученого человека, преподававшего науку во всем ее серьезном значении, и впоследствии часто вспоминал о нем. Из этого пансиона Ростя возвращался домой только по праздникам. Но и в праздничные Дни он не переставал заниматься. Он или читал что-нибудь, [12] или переписывал в тетрадки стихотворения Пушкина, которые в то время печатались в журналах; он их с восторгом читал и перечитывал по многу раз. Летом на каникулы ездил с матерью в небольшое именьице, купленное ею невдалеке от Одессы, где тоже большей частью занимался чтением.

В Астрахани, куда переехало семейство Фадеевых в 1836 г., не было учебного заведения, в котором можно было бы продолжать воспитание мальчика, и потому надо было ограничиться домашними уроками нескольких учителей. Эти учителя, как и прежние, удивлялись выдающимся способностям мальчика, и один из них, именно латинского языка, никогда не мог забыть о нем, и даже через 30 лет присылал ему поклоны через знакомых, которых уверял, что "во всю его жизнь, — один только такой ученик у него и был".

В то время в пространных степях Астраханской губернии кочевали калмыцкие улусы под предводительством своих князей, хотя и диких, простых, но неиспорченных, нередко добрых, правдивых и неглупых малых. Они часто приезжали в Астрахань по своим делам и являлись к А. М. Фадееву, который был их начальником. Они несказанно изумлялись, когда увидели, что, хотя Фадеев взяток с них не берет, а дела решает по справедливости. Это привязало их к Фадееву и всему его семейству. Они остались преданными его друзьями до самой своей смерти. Фадеев принимал их радушно, приглашал обедать. Они чрезвычайно полюбили Ростислава, устраивали ему прогулки верхом, рыбные ловли, охоты. Он занимал их рассказами о войне, об охоте на львов и тигров. Дикие сыны степей слушали его и не могли вдоволь наслушаться. Он подружился с ними и, быть может, этой дружбе обязан тем, что сделался отличным наездником. Они приглашали его к себе, в степи, и хотя тогда это оказалось неудобоисполнимым, но несколько лет спустя, когда он был уже офицером, его калмыцкие друзья приезжали повидаться с ним в Саратов и успели уговорить его посетить их степи. Он ездил к ним, и они не знали, как его отблагодарить и чем выказать свою радость. [13]

В 1837 г. решено было везти Ростислава в Петербург для определения в училище. Отец не желал его поступления в военную службу. Он дорожил им более всего на свете и, полагая, что возможно будет пристроить сына при себе или поблизости от себя, надеялся не расставаться надолго с ним. Но сыну страшно хотелось в военную службу, и он настоял на своем. В конце января отец сам повез его в Петербург.

Тяжело было расставаться Елене Павловне со своим сыном, и много слез ей стоила эта разлука.

Ростислав тоже был очень расстроен. Эти первые отъезды из дома родительского были тем более мучительны и для отъезжающих, и для остающихся, что они совпали со временем, когда дом Фадеевых почти опустел. Старшая сестра Ростислава, Елена Андреевна, тогда уже была замужем за Ганом, служившим в артиллерии в Петербурге. Вторая дочь Екатерина поехала тоже с отцом, чтобы повидаться с сестрой и посмотреть Петербург. В доме осталась одна Елена Павловна с маленькой своей дочерью Надеждой.

По дороге Фадеевы заехали в Пензу к дедушке, престарелому отцу Елены Павловны, князю Павлу Васильевичу Долгорукому, которого застали на смертном одре. Увидав своего зятя и внуков, он так обрадовался, что как бы ожил, пустился в разговоры и протянул еще два дня. Это был храбрый екатерининский генерал, образованный и почтенный человек. Похоронив его, Фадеевы продолжали путь и прибыли в Петербург в половине февраля.

После многих хлопот, совещаний о том, куда пристроить Ростислава, после долгих колебаний предпочли, наконец, артиллерийское училище, считавшееся в то время одним из лучших. Брат Андрея Михайловича — артиллерийский генерал Павел Михайлович Фадеев, и племянник А.А.Фадеев (ныне генерал от артиллерии), офицер гвардейской артиллерии, был в то время преподавателем училища. Последний, взяв на себя приготовить Ростю к вступительному экзамену, предложил оставить мальчика у него. В мае Андрей Михайлович уехал обратно в Астрахань, а Ростислав, в первый раз в жизни, остался один, вне семейного [14] очага. Он часто писал домой. Следует здесь упомянуть как характеристическую черту Ростислава Андреевича, что в течение всей своей жизни он никогда не забывал часто писать родным. У него была глубокая, горячая привязанность к своим родителям и родным, и, отсутствуя, он не хотел вводить их в беспокойство о себе. Теперь он описывал свои разнообразные впечатления, занятия, поименовывал книги, которые читал, возмущался равнодушием публики к смерти Пушкина, огорчался смертью Марлинского, с восторгом рассказывал о встрече своей с А.П.Ермоловым и пр. Между тем усердно продолжал заниматься своим приготовлением под руководством двоюродного брата, и год спустя, успешно выдержав экзамен, поступил в артиллерийское училище. Здесь началась для него новая жизнь, с которой он скоро свыкся; близко сошелся с некоторыми товарищами, особенно с князем А.Б.Лобановым. Все шло очень хорошо. Но через полтора года, в конце 1839 г., случилось происшествие, которое не могло не повлиять на его судьбу. Вот как об этом происшествии рассказывали его товарищи. Долго не получая из дома писем и сильно о том беспокоясь, однажды он узнал, что полученное на его имя письмо только что передано дежурному офицеру. Ростислав пошел к офицеру и просил отдать ему письмо. Офицер почему-то отвечал грубостью. Ростислав продолжал просить офицера о письме. Офицер отвечал еще грубее. Мальчик вспылил и тоже ему нагрубил. Его арестовали и посадили почему-то, вместо карцера, в артиллерийский модельный кабинет. Просидев несколько часов в кабинете и соскучившись, Фадеев стал рассматривать орудия и, увлекшись любопытством, зарядил одно из них и выпалил из него. Поднялась, конечно, суматоха, все училище переполошилось. Молнии и громы низверглись на голову бедного Ростислава. Затеялось дело, которому придали такой вид, что Фадееву предстояло неминуемо быть разжалованным в солдаты. По счастью, его выручил князь Илья Андреевич Долгорукий, бывший тогда начальником артиллерийского штаба, родственник его матери, и принимавший в нем большое участие. Наказание Ростислава Андреевича ограничилось тем, что его выслали [15] юнкером в батарею, находившуюся в Тирасполе, где он и пробыл около года. Эта неприятность с сыном сильно огорчила его родителей. В дневнике А. М. Фадеева записаны следующие слова по этому поводу: "Много был опечален преждевременным выпуском сына моего из артиллерийского училища в юнкера до окончания курса; правда, за его шалость, но которая была не столь важна, чтобы наказанием за то лишать молодого человека возможности довершить свое воспитание". В том же году Андрей Михайлович был переведен в Саратов. В то время начальником квартировавших в Саратовской губернии артиллерийских конных батарей был генерал-лейтенант Арнольди. Он предложил перевести Ростислава в батарею, находившуюся в Саратове, заверив при этом, что ко времени, когда его сверстники будут кончать курс в училище, Ростя будет представлен к производству в офицерский чин, и ему только надобно будет съездить в Петербург, чтобы выдержать экзамен.

В том же 1841 г. Ростислав приехал в Саратов и Арнольди взял его к себе в ординарцы, а в начале 1842 г. Ростислав поехал в Петербург держать экзамен.

Прапорщиком конной артиллерии он отправился в Одессу, куда в это время поехали его родители, чтобы провести лето со своей больной дочерью Еленой Андреевной Ган. В июне она умерла 27 лет. Ростислав был потрясен этой смертью так же, как и все семейство. Через несколько дней выехали все вместе обратно в Саратов.

В это время артиллерия была выведена из Саратовской губернии и Арнольди получил другое назначение. Ростиславу Андреевичу приходилось ехать в свою батарею далеко. Отец опять начал поговаривать о статской службе для сына, имея в виду доставить ему место в Петербурге. Андрей Михайлович собирался ехать в Петербург и хотел взять сына с собой. У Андрея Михайловича были в Петербурге большие связи между высокопоставленными лицами того времени. Они не отказались бы доставить его сыну служебное положение, чтобы открыть перед ним путь для хорошей карьеры. Ростислав Андреевич подал в отставку. Между тем поездка в Петербург замедлялась и, наконец, вовсе [16] не состоялась. Таким образом, он пробыл в отставке восемь лет.

Но это время для него не пропало втуне. Нельзя было употребить его полезнее для своей умственной обработки, как это сделал он. Он прочитал в продолжение этого времени тысячи томов, и все они остались свежи в его памяти. Он обогатил себя знаниями, которые его ставили на степень замечательного ученого. Впоследствии первоклассные ученые, члены Французского института и Лондонского королевского общества, и наши академики и профессора, знавшие его, изумлялись глубине и обширности его познаний. С каждым из них он говорил о его специальности с полным знанием предмета. Были, конечно, науки, которые он любил более или менее, но по громадности знания, основательности и разнообразию изученных предметов он представлял собой замечательного человека, в особенности в нашем отечестве. К этому времени относятся те мастерски составленные конспекты и заметки, которые он делал для себя, изучая различные научные предметы, и которые, можно сказать без преувеличения, заменили ему без всякого ущерба несколько разнородных факультетов любого университета.

Впрочем, он не отдавался исключительно и нераздельно одним книжным занятиям; ему было едва за двадцать лет; его ум кипел жизнью, воображение работало неутомимо и требовало живой деятельности; а так как Саратов не обладал обильными материалами для удовлетворения ни этой жажды деятельности, ни многих из нравственных потребностей, то естественно, что сила фантазии иногда увлекала молодого человека даже до эксцентричностей, о которых в течение долгого времени сохранялись между его знакомыми целые легенды.

Он придавал большое значение искусной стрельбе в цель, фехтованию, верховой езде и плаванию, и во всем этом достиг необыкновенного совершенства. Охота мало интересовала его. Он был очень силен и не брезгал иногда бороться с известными силачами.

Наружность Ростислава Андреевича была в высшей [17] степени привлекательная. Выше среднего роста, плечистый, крепкого сложения, он производил жизнерадостное впечатление своим благородным, открытым и, вместе с тем, серьезным лицом, невольно обращавшим на себя внимание. Прекрасные черты лица, красивый нос с небольшим горбом, хорошо очерченный рот с несколько выдающейся, характеристической, "долгоруковской нижней" губой, темные глаза, которые смотрели как будто внутрь себя (эта особенность сохранилась у него навсегда), темные волосы, небольшие усы и борода, слегка окаймлявшая матовое, овальное, задумчивое лицо, — вот каким он остался в памяти знавших его.

Он был всегда и со всеми чрезвычайно вежлив, особенно с женщинами, даже с прислугой, которая всегда и везде обожала его. Он ко всем был добр и приветлив, всякому готов был оказать услугу, какую только мог, и всех любил, кроме людей, которых считал вредными для родины. Несмотря на его вполне мужественный, сдержанный характер, сердце у него было мягкое и впечатлительное, как у ребенка. Расположение духа необычайно ровное. Никто его не видел сердитым. Всегда разговорчивый, веселый, он редко смеялся, отличаясь способностью рассказывать самые смешные вещи с серьезным видом. Считаясь знатоком тонких, изысканных обедов, он был очень воздержан в еде, но страстно любил угощать других. Нельзя не упомянуть еще о том, что он никогда не умел равнодушно слышать о каком-нибудь возмутительном поступке или жестокости, — ему неудержимо хотелось сейчас же наказать виновного. Это чувство распространялось даже по отношению к животным, к которым он был сострадателен.

В 1844 г. Фадеев ездил к своим старым друзьям, калмыцким князьям в степь, а оттуда завернул в Киргизскую Орду к знакомому хану Джангиру. По возвращении он, недолго пробыв в Саратове, отправился на Кавказ: познакомиться со страной и, при случае, поступить на службу. Он пробыл там более года, участвовал в нескольких экспедициях как волонтер, был два раза ранен в руку и голову, на которой ему пришлось долго носить повязку. Объехав весь [18] край и изучив его, он побывал в Тифлисе и возвратился в Саратов в 1846 г., не поступив на службу. Случилось, что в том же году отец его был переведен в Тифлис. Ростислав Андреевич на время остался в Саратове по некоторым делам, намереваясь по окончании их съездить в Петербург и потом отправиться к родителям в Тифлис. Но судьба несколько изменила его планы, и вот по какому случаю. В Саратове более года проживал сосланный туда граф М. Потоцкий. Сослан он был не за политику, к которой был совершенно равнодушен, а за семейные истории со своей женой — истории, в которых оба супруга ревностно старались перещеголять друг друга во взаимном оклеветании. Следствие по этим историям производил флигель-адъютант, присланный из Петербурга и немедленно принявший сторону графини. Граф был препровожден на жительство в Саратов, где он смертельно скучал и стремился во что бы то ни стало из него вырваться. Сестра графа, графиня Киселева, бомбардировала А. М. Фадеева письмами с просьбами о брате и снисхождении к нему. Бывая у Андрея Михайловича, Потоцкий познакомился с Ростиславом Андреевичем, который был для него драгоценной находкой, оазисом в саратовской Сахаре. Хотя Потоцкий лично и не представлял для Ростислава Андреевича особого интереса, но как человек, вращавшийся в высших обществах Европы, был не лишен некоторой занимательности.

Дела задержали Ростислава Андреевича в Саратове долее, нежели он рассчитывал, и когда он, наконец, собрался ехать, Потоцкий умолял его похлопотать в Петербурге об его освобождении из ссылки, указав, к кому именно надо обратиться, и прибавив, что если понадобится, он не пожалеет никаких денег.

Ростислав Андреевич никогда никому не отказывал в услуге, которую считал удобоисполнимой. В это время ему было всего 23 года. Притом, в данном случае помочь ему казалось тем возможнее, что в вине Потоцкого не было ничего политического. Это была история частная, семейная, в которой виновность жены, не подвергшейся никакому наказанию, казалась ему более очевидной. Ростислав [19] Андреевич уехал, обещав Потоцкому похлопотать о нем в Петербурге. По приезде в Петербург он не забыл Потоцкого, повидался с кем следовало, и ему уже был обещан верный успех. У Фадеева было много знакомых, приятелей, товарищей, его беспрестанно приглашали на обеды, на пирушки. За одним обедом, после излишне выпитого шампанского, случайно зашел разговор о графе Потоцком, начались расспросы, как он там живет, что делает, долго ли останется в Саратове. Фадеев рассказал, что Потоцкий поручил свое дело ему, а что он уже заручился словом благонадежных лиц, обещавших ему скорое освобождение сосланного.

Может быть, Фадеев при этом назвал кого-нибудь из этих лиц. На следующий день Фадеева потребовали к начальнику Третьего отделения Дубельту, с которым он тоже уже виделся. Дубельт учтиво сообщил ему приказание немедленно выехать из Петербурга. Изумленный Фадеев спросил: "За что?" Дубельт еще учтивее, тихо, на ухо ему сказал: "За непозволительную болтовню", — и спросил, в какой город он желает ехать. Фадеев отвечал, что намеревался на днях ехать в Тифлис. Дубельт нашел, что надо выбрать русский город, и Фадеев выбрал свою родину — Екатеринослав, куда на другой день он выехал в сопровождении жандарма, в полной уверенности, что эта история не может продлиться долее нескольких дней. По прибытии в Екатеринослав Фадеев с жандармом явился к губернатору с запечатанным на его имя конвертом. Прочитав бумагу, губернатор спросил: "За что Вас прислали сюда?" — "Вероятно, это сказано в бумаге", — отвечал Фадеев. "В бумаге ничего не сказано", — возразил губернатор. "Ну, значит, нам этого и знать не следует!" — решил Фадеев.

В Екатеринославе было еще много старых друзей его родных, которые знали его еще мальчиком и приняли его радушно. Прошло несколько месяцев, прошла целая зима, а его из Екатеринослава не выпускали. Тогда его отец обратился с просьбой к своему начальнику, наместнику Кавказскому, графу Воронцову, чтобы позволили его сыну приехать в Тифлис. Воронцов с готовностью и удовольствием взялся за это дело, написал к князю Орлову, шефу [20] жандармов, и вскоре затем, в половине 1849 г., Ростислав Андреевич приехал в Тифлис. Отец представил его графу Воронцову, который принял молодого человека очень ласково. Эта, в сущности, пустая история имела вредные последствия для служебной карьеры Ростислава Андреевича. Многие думали, что он был сослан за политическое дело. Кажется, так думал и покойный государь.

Много лет спустя, когда Ростислав Андреевич был уже генералом, он случайно в разговоре рассказал фельдмаршалу князю Барятинскому об этом эпизоде своей жизни. Барятинский, который искренно его любил, с удивлением сказал: "Как жаль, что Вы не рассказали мне этого прежде! Я хотел Вас представить во флигель-адъютанты, но меня уверили, что Вы были замешаны в политическое дело".

Приехав в Тифлис, Фадеев прежде всего усердно принялся учиться татарскому языку и для практики в разговоре пригласил к себе ученого мирзу. На лето Фадеевы переехали в Гергеры, военное поселение, верст 180 от Тифлиса, окруженное горами и лесами. Лето прошло не совсем благополучно: во время одной прогулки с семейством, верхом и в экипажах, лошадь Фадеева понесла его по склону скопанной горы и со всего размаху упала на бок; при падении левая нога Фадеева проскользнула внутрь широкого азиатского стремени и, придавленная всей тяжестью лошади, была ужасно изранена. Подоспевшие спутники с трудом подняли его и, сильно окровавленного, привезли домой. Доктор нашел рану очень опасной, и через несколько дней объявил о необходимости отнять ногу. Фадеев не согласился на операцию, предпочитая лучше умереть, чем остаться калекой, и начал лечиться у фельдшера. Пролежав в постели около двух месяцев, он возвратился в Тифлис здоровым. Зиму 1850 г. провел в обыкновенных своих занятиях. Очень много читал, часто ездил верхом, сопровождал своего отца в его разъездах по Кавказу, который чрезвычайно интересовал Ростислава Андреевича не одной красотой и живописностью своих местоположений. Он страстно любил природу, и его живая душа жадно воспринимала впечатления, обильно ей доставляемые поэтической страной с ее [21] величественной, дикой обстановкой и историческими воспоминаниями.

В конце 1850 г. Ростислав Андреевич вновь поступил на службу в артиллерию и был назначен прапорщиком в батарею (Легкая № 5 горная батарея 20-й артиллерийской бригады), квартировавшую в урочище Кусары Шемахинской губернии, на самой границе южного Дагестана. 8 января 1851 г. он выехал к месту своего назначения. С этого дня началась его боевая жизнь, его настоящее поприще, к которому прирожденное призвание неудержимо влекло его с самых младенческих дней. Он вступил на давно желанный путь военной деятельности, которого уже не покидал, несмотря на то, что путь этот не раз ему представлялся устланным терниями. С мечом или с пером в руке, он неуклонно, неизменно, неустанно следовал к цели, указываемой ему долгом и совестью доблестного воина и гражданина, до тех пор, пока рука эта, безжизненная и охладелая, не улеглась на груди его. Только могильный крест мог преградить путь этого высокого шествия.

С приездом Ростислава Андреевича в батарею для него наступила немедленно длинная канитель военных тревог, походов, экспедиций, перестрелок, сражений, не прерывавшаяся до самой минуты окончания Кавказской войны. Этой жизнью он не тяготился. На войне он был в своей сфере, война была цветом его жизни. Впрочем, место и общественная обстановка первоначальных его военных дебютов не очень ему понравились, и в письме к отцу он о них отзывается не совсем одобрительно. Через месяц после своего отъезда из Тифлиса он писал из Кусар:

"В Дагестане новостей никаких, поход пока не состоялся, потому что наибы, собравшиеся в Цудахаре, перессорились между собой, точно кавказские генералы, и скопище их разошлось. До конца апреля, а может быть и мая, важного ничего не будет, а многие уверяют, что и все лето это пройдет в военных прогулках, как в прошлом году, разве затеет что-нибудь Шамиль. Но к походу надобно готовиться с наступлением теплой погоды каждый час, потому [22] что без движений, хоть и пустых, весной не обойдется. В Кусарах такая грязь, что ни пройти, ни проехать, а зима еще стоит. Третьего дня был мороз хоть для Петербурга, снег — то растает, то опять выпадет на несколько дней. Пакостнее Кусаров, особенно при такой погоде, и вообразить себе нельзя. Вдобавок, у нас в батарее четыре человека офицеров спокойно ужиться не могут, все ссорятся с К*** (батарейный командир), а он за это пустился в строгости, требует службы, водит на учения в такую погоду, что и собака не выйдет на улицу, и доволен тем, что хоть сам мерзнет, зато морозит врагов своих. Я один у него бываю и только и слышу во время обеда, как К*** ругает офицеров за глаза, и в остальное время, как офицеры ругают К***, за глаза тоже. Очень глупая потеха. С горя он отнял взвод у одного из самых ожесточенных своих противников и отдает его мне, а я не хочу его брать, чтобы не ссориться с тем, у кого он отнят, так как у меня под командой есть уже другой взвод; и так проходит время. Кавказцы такой воинственный народ, что не могут быть без сражений даже на зимней стоянке в Кусарах. Не имея расположения к междоусобиям, я езжу каждую неделю в Кубу к уездному начальнику, который очень хороший человек. Будет, кажется, тот конец, что К*** переведут, хотя он только бестолков, а мутит все К., который самый беспокойный человек на службе, какого я только видел. Как только будет требование, я со взводом выступаю первый. Надо готовиться к походу, потому я Вас прошу выслать мне денег, чтобы сделать вьюки и кое-какие вещи. К*** с батареей в таких отношениях, что с ним хоть я и в ладах, т.е. он ко мне подлаживается как к единственному офицеру, сохранившему с ним отношения знакомства, но дел с ним никаких, кроме в казенные, положенные сроки, я иметь не хочу. Жалованья и порционных здесь очень достаточно, чтобы прожить, и останется еще 55 р., но срок получения будет только 1 мая. М***, командир *** полка, страшный мужик, и вся остальная компания, за двумя-тремя сомнительными исключениями, из рук вон плоха. Да черт с ними. Я только и думаю, как бы скорее отправиться в поход, а там пусть они себе ссорятся или [23] мирятся, мне все равно".

На первых порах новый образ жизни и среда, в которой очутился непривычный человек, как видно из письма, не очень приятно на него подействовали, но скоро он свыкся с ними, вошел в колею и, по возможности, примирился с окружающей атмосферой. Да и Кусары весной оказались гораздо привлекательнее. Это место, занятое под военное поселение еще при Ермолове в 1812 г., отличается хорошим климатом, красивым местоположением, изобилием в воде и лесе, и устроено было лучше других подобных поселений. К тому же оно украшалось двумя большими садами.

В мае Андрей Михайлович Фадеев, в один из своих обычных служебных разъездов по краю, с зятем своим Витте заехал в гости к сыну, который встретил его в Кубе, и вместе поехали в Кусары. Лица, описываемые в вышеприведенном письме Ростислава Андреевича, приняли его отца радушно, не могли нахвалиться его сыном и всячески старались сделать его пребывание в Кусарах приятным. Всякие ссоры скучавшего от безделья воинства на время прекратились.

Проводив отца до Кубы, Ростислав Андреевич перед началом военных действий успел съездить на Апшеронский полуостров. Затем наступил период,- когда Фадеев был в огне. В августе ранен пулей в ногу, и хотя она не вынудила его оставить свой пост, но в продолжение многих лет эта рана от времени до времени напоминала о себе. По закрытии военных действий, в октябре, он приехал в Тифлис и зиму провел дома, а в начале марта 1852 г. отправился к месту своего служения, и снова все лето прошло в беспрестанных перестрелках с горцами.

Здесь считаем уместным привести целиком некоторые из писем Фадеева к родным. Эти письма характеризуют эпоху, прожитую им на Кавказе. Как видно из формуляра и из этих писем, Ростислав Андреевич участвовал во множестве экспедиций и в кровопролитнейших стычках и сражениях с горцами, и в 1853—1855 гг. — с турками. В некоторых из них он выказал редкую неустрашимость и хладнокровную распорядительность, о которой потом не раз [24] рассказывали его товарищи по оружию. Известен, например, рассказ светлейшего князя Воронцова (сына бывшего наместника), как однажды, командуя несколькими пушками, прикрывавшими полк Воронцова, совершивший переход в виду неприятеля, и очутившись без орудийной прислуги, всей выбитой из строя неприятелем, Фадеев один оставался при пушках до окончания перехода, собственноручно выпустив до последнего заряда. Скромный по природе, он никогда не рассказывал об эпизодах, в которых, известная всему Кавказу, личная его храбрость могла выступить наружу. Только в письмах к ближайшим родным он был на этот счет более откровенным.

"Ст. Червленая, 18 августа 1857 г. Больше месяца уже, кажется, не писал я, но по совести могу сказать, что почти некогда было. Наше спокойствие, которое мне уже чрезвычайно надоело, сменилось к концу июля самым тревожным состоянием; набег за набегом, дыма и крови в это время было больше даже, чем бы желалось.

Началось с маленького набега, где мы отправились топтать кукурузу в окрестности Воздвиженской; тут дело состояло только в перестрелке с нашей стороны. Затем пошли в Большую Чечню, пожгли сено и потоптали хлеб чеченцев, перестреливались целый день, выдержали несколько залпов из неприятельских орудий и на третий день воротились домой. Поход был хоть не кровопролитный, но все-таки дело было и успех также; а всего больше утомления, а потому я и счел себя вправе почить на лаврах, т.е. уехать в Червленую, Эдем левого фланга, тем более, что это меня избавляло от тяжелой неприятности видеть Брюммера, приехавшего в день моего отправления инспектировать нашу батарею. Только что я расположился в Червленой и провел здесь одни сутки, как вдруг, отобедавши у Розена и сидя у него на галерее, видел: скачет нарочный с приказанием Барятинского двинуться с гребенцами ночью на соединение с ним. Я нанял лошадь, проскакал с казаками 100 верст в одну ночь и соединился со своей батареей в глубине Большой Чечни. Набег продолжался три дня, было хорошее дело все три дня постоянно и будет блестящая [25] реляция. Окончивши набег, все войско собралось в Воздвиженской, и так как Александр и все вещи были у меня на линии, где я собирался провести несколько времени, то хотел на другой день с казаками воротиться туда же, тем более что это вновь доставляло мне удовольствие не видеть Брюммера; но не знаю, как случилось, и к величайшей досаде своей, проспал их отправление. Надо было дожидаться оказии. На другой день, после того как я против воли остался в Воздвиженской, мы ужинали, человек с пятнадцать, у одного барона, Нордштейна, на проводах двух его сестер, приезжавших к нему в гости из Пятигорска, где они были на водах. Вдруг — приказание быть готовым к часу пополуночи. Новый набег. Прямо с бала и ужина мы отправились в поле. До сих пор набеги все шли crescendo, один сильнее другого, и должны были, наконец, заключиться этим, где было уже не дело, а настоящая резня, которую и на Кавказе трудно видеть. Семен Воронцов тяготился, очевидно, тем, что его хотели держать как бы только напоказ и решился сочинить отчаянное дело, чтобы вырваться из-под опеки. Мы пошли разбивать аулы в Аргунское ущелье, куда никогда еще, со времени занятия Кавказа, не заходили русские. Местность здесь была адская и неприятель отчаянный. Случилось так, что легкие орудия должны были, по причине чрезвычайно трудной местности, остаться далеко назади, а я один, с горным орудием и пятью ротами, вбежали в деревню, где мы как нарочно наткнулись на сильную партию, которую местный наиб, готовясь сделать набег со своей стороны, собрал здесь. Пока мы резали и жгли аул, вокруг нас собралось преогромное скопище и началась бойня, настоящий ад, какого я еще не видал на Кавказе. Довольно, что из десяти офицеров, перешедших со мной мостик, девять были убиты или ранены; один я остался цел и могу сказать, что весь бой и все отступление вынес на своих собственных плечах. За то Симушка Воронцов повис у меня на шее и объявил перед целым отрядом, что мое дело было самое блестящее, какое он видел; что для него одно непонятно, как я остался жив и цел. С той минуты, в продолжение двух дней, которые я оставался в Воздвиженской, [26] он не знал, как носиться со мной. Барятинский, когда я явился к нему, объявил мне, что я сделал самое удивительное отступление, какое только удавалось когда-нибудь артиллерийскому офицеру. Таким образом, я сделался на несколько дней героем левого фланга, и потому по всей справедливости могу покуда опочить на лаврах, посреди гребенских мамур и перед свежей осетриной, которой всякий день угощает меня Розен".

В ноябре Фадеев сильно заболел и более месяца пролежал в постели. Удивительно, как он мог поправиться, потому что лечение его было выходящее из ряда обыкновенных. Его лечили три доктора, два фельдшера, один аптекарь и два татарина, а главным образом он сам лечил себя. Доктора приходили разновременно, критиковали лечение друг друга, и каждый предписывал свое, а Фадеев принимал совет и лекарство до прихода следующего. В промежутках посещений лекарей он начинал сам лечить себя и придумывал сам себе лекарства. Несмотря на все это, крепкая его натура восторжествовала над аптекарским винегретом, и в конце декабря он мог выехать в Тифлис к родным, к которым и приехал в Рождественский сочельник.

В декабре 1853 г. он был прикомандирован к начальнику артиллерии в Тифлисе.

После весенней поездки в Эривань, чтобы поглядеть на Арарат, он вместе со своими родными переехал в известное местечко Манглис, невдалеке от Тифлиса (штаб-квартира Эриванского полка).

Известно, что когда в конце июня в Тифлисе был получен манифест о войне с турками, то Воронцов не верил в войну, считал все дело пустой тревогой и даже, несмотря на собственноручное уведомление государя Николая Павловича, смотрел на объявление войны как на какую-то политическую манифестацию. Поэтому серьезных приготовлений он никаких не предпринимал, ограничиваясь лишь передвижением войск. Между тем вероятность войны все более и более подтверждалась, а вместе с тем хлопоты и суматоха усиливались. Состояние здоровья князя Воронцова начало сильно расстраиваться. Беспрестанно приходили [27] самые тревожные известия. Турки в иных местах подступали к самой нашей границе, и даже прорывались через нее. Война с Турцией оказалась, наконец, неизбежной, и князь Бебутов был назначен командующим действующим корпусом в Александрополе. Ростислав Андреевич, только что награжденный орденами и чином за прошлогодние отличия, был прикомандирован состоять при нем.

В течение войны, — не говоря уже о том, что Фадеев исполнял долг храброго офицера, — он оказал две большие услуги, имевшие влияние на успешный результат двух значительнейших сражений.

Во время самого разгара Башкадыкларского боя Фадеев, находясь при князе Бебутове, увидел, что Грузинский гренадерский полк, отброшенный несколько раз более сильным неприятелем, начал отступать в разброде и беспорядке. Фадеев поскакал ему наперерез и, пользуясь своей тайной влиять на солдат, сумел собрать вокруг себя бегущих гренадер и повести обратно в атаку. Мало-помалу весь полк, с командиром полка князем Орбелиани во главе, присоединился к Фадееву, бросился вторично в атаку и сбил турок.

Под Кюрюк-Дара, когда получено было донесение, что турки снимаются с бивуака и отступают к Карсу, то князь Бебутов немедленно, ночью, поднял весь отряд и начал двигаться с целью настигнуть неприятеля. Когда же рассвет открыл турок, которые развертывали строй в боевой порядок, с намерением атаковать отряд Бебутова, то только тогда выяснилось, что они не помышляли об отступлении, о котором было донесено. Эта неожиданность, многочисленность турок и растянутость фронта ввели наши войска в некоторое замешательство. Тогда Фадеев совместно с князем Мирским решили, что единственная надежда на успех — пробить неприятельский центр. С этим решением Мирский поехал к князю Барятинскому, командовавшему Левым крылом у горы Караяла, а Фадеев — к Бебутову, и оба настояли на исполнении плана, который увенчался блистательным, полным поражением неприятеля, много раз сильнейшего. За эти дела Фадеев получил чин, золотую [28] саблю и "Владимира" с бантом. О сражении под Башкадыкларом он написал статью. Это была первая из его статей, которая была напечатана в столичных журналах "Северная пчела" и "Journ. de St.-Petersbourg".

К этому же времени относятся следующие его письма к родным.

"Поле сражения... (Название местности и число на письме стерлись, остался только год). Вчера мы бились, как, может быть, никто никогда не бился. Турок было 45 тыс. хорошо обученных и храбрых войск, как вышло на деле. Нас было 9 тыс., но не людей, а чертей. Сражение было кровавое, но короткое. Турецкая армия уничтожена. Я сделал свое дело, вы увидите это по реляции. Я по воле Божией жив и здоров, хотя прошел через тысячу смертей. Прощайте".

"Лагерь Кюрюк-Дара, 25 июня 1854 г. Слава Богу, слава нам! Турецкая армия, все силы, которые были у них в азиатской Турции, разбиты нами вчера, в пяти верстах от нашего лагеря. Это была такая битва, что Кадыкляр перед ним — только сшибка. Наша потеря велика, но потеря турок неисчислима. Благодаря Богу я цел совершенно. Известие о взятии Баязета турками мы получили на самом поле сражения. Прощайте, будьте здоровы. Теперь можно быть уверенным, что благодать Божия над нами. Р. Фадеев".

Между этими двумя делами, в конце января 1854 г., князь Бебутов приезжал в Тифлис и привез с собой Фадеева, который, погостив у своих родных два месяца, отправился снова к месту военных действий. В это время князь Михаил Семенович Воронцов навсегда расстался с Кавказом, уехав по болезни в бессрочный отпуск. Исправление его должности было поручено находившемуся при нем старшему генералу Реаду.

В июле произошло сражение под Кюрюк-Дара, а 30 сентября Фадеев опять приехал отдохнуть под кров родительский. Теперь его приезды, хотя такие же радостные для его родных, как и всегда, но для него были уже не такими веселыми. Его мать, давно страдавшая сильным ревматизмом, в декабре 1853 г. была поражена ревматическим [29] параличом, лишившим ее употребления правой руки и левой ноги. Елена Павловна привыкла с твердостью переносить свои страдания; но потеря правой руки, лишившая ее возможности заниматься, — писать, работать и рисовать с натуры цветы, — была для нее великим горем. Она ни минуты не могла оставаться без занятия и потому сейчас же начала приучать себя работать левой рукой, и с течением времени достигла значительного успеха, хотя, разумеется, левая рука не могла вполне заменить правой. Сын во время своих приездов старался развлекать ее, сидел с ней, рассказывал (как он умел рассказывать!), часто читал вслух книги или статьи, принадлежавшие по содержанию к любимой ими обоими области естествознания, истории, археологии. Он также часто читал своему отцу и находил для этого время, несмотря на то, что в свои приезды в Тифлис был завален служебными делами и поручениями.

В декабре было получено извещение о назначении на место князя Воронцова генерала Муравьева, который прибыл в Тифлис 1 марта 1855 г., вместе с печальным известием о смерти государя Николая Павловича. После долговременной привычки к князю Воронцову, Муравьев не произвел на кавказские войска приятного впечатления и многих сразу оттолкнул от себя разными странными выходками. Вследствие отзывов князя Барятинского и князя Бебутова, он, впрочем, оказывал очень милостивое внимание Фадееву и заявил о намерении дать ему важное поручение. В первых числах апреля Фадеев был отправлен курьером в Севастополь с поручением узнать в действительности о настоящем положении крымских дел, — что Муравьев находил необходимым для своих военных соображений. Фадеев добрался до Севастополя с большими затруднениями и опасностями, пробыл там месяц, участвовал во многих делах с неприятелем и, исполнив поручение, возвратился обратно. Явившись к Муравьеву, он передал ему сведения, добытые им, и насчет Севастополя объяснился с той же откровенностью, к какой он привык и какой от него требовали всегда Воронцов и Барятинский. Муравьеву это, видимо, не понравилось. Через неделю он отправил Фадеева курьером в [30]Александрополь, и вслед за ним сам отправился туда же. Как известно, прибытие Муравьева к театру войны дел не поправило. Князь Бебутов возвратился в Тифлис к своей должности начальника Гражданского управления, а князь Барятинский вовсе оставил Грузию и уехал в Петербург. Благоволение Муравьева к Фадееву, по-видимому, продолжалось, он выказывал к нему иногда большое доверие и давал довольно важные поручения; но для Фадеева были нестерпимы мелочные его придирки, брюзгливые выходки и педантизм. Муравьев высказывал мнения и намерения, которые Фадеев, при своем открытом и смелом характере, позволял себе оспаривать. И хотя сам Муравьев, по-видимому, ценил способность к соображению Фадеева, но так как противоречия ему вообше не нравились, то отношения между ними были натянуты. Поэтому, для избежания частых личных отношений к Муравьеву, в конце кампании Фадеев отпросился в свою батарею на линию и, заехав в Тифлис, прожил до весны 1856 г. в доме родителей.

Родители Фадеева никогда не жили открыто в смысле светском; для этого у них не было ни желания, ни средств, но для близких знакомых дом их был всегда открытым и даже славился своим гостеприимством. К обеду и по вечерам ежедневно у них собирался кружок друзей и коротких знакомых, беседы с которыми продолжались до поздней ночи. Между обычными посетителями Фадеевых были академик Абих, профессор Мориц, горный инженер Иваницкий, приезжавший в Тифлис, академик Бер и другие. Вообще все известности ученого мира, проезжавшие через Тифлис, посещали Фадеевых. Теперь к ним присоединились еще военные товарищи Ростислава Андреевича. Оживленные разговоры, рассказы длились без умолку. Когда же кружок начинал редеть и ограничивался самыми близкими лицами, разговор часто переходил на философские и религиозные темы, которые Ростислав Андреевич всегда любил и серьезно изучал.

Религиозное чувство в нем вообще было сильно развито. В ранней молодости, под влиянием школьных словопрений и массы философских книг всякого направления, [31] мысли его в этом отношении хотя и пришли вразброд, но потребность веры в нем никогда не угасала. Он несколько лет не говел, но это продолжалось до войны. Во время войны, когда он сблизился и подружился с флигель-адъютантом Дмитрием Ивановичем Скобелевым (отцом знаменитого генерала), с которым несколько месяцев прожил в одной палатке, религиозное свободомыслие его поколебалось. Фадеев говорил своим сестрам, что когда Великим постом Скобелев начал говеть, то уговорил Фадеева тоже говеть, ввиду вседневной смертной опасности. Скобелев не был ни философ, ни богослов, а человек со здравым умом и простой, младенческой верой. Таким образом, простота веры победила мудрость века сего. Фадеев пошел в церковь и говел. С тех пор светильник живой веры горел ярким пламенем в его душе, без всяких колебаний, до последнего его вздоха. Фадеев продолжал систематически заниматься философией и теологией, изучил основательно все главнейшие вероучения и догматические различия их между собой, как мало кто из теологов по ремеслу. Не раз ему случалось, в серьезных диспутах с протестантскими и католическими учеными богословами, поражать их силой своего знания.

Глубокое изучение философских наук и истории религий, со стремлениями собственного религиозного чувства, утвердило незыблемо его православно-христианские убеждения, которые он твердо и смело исповедовал словом и делом всю свою последующую жизнь (В начале 70-х гг. он начал писать сочинение Доисторическое время", в котором излагал свои религиозные взгляды).

19 мая 1856 г. Ростислав Андреевич выехал в свою батарею.

Будучи поставлен к главнокомандующему генералу Муравьеву в весьма близкие отношения, он скоро пришел к убеждению, что надеяться на талантливое ведение дел в Закавказской армии при нем нельзя и что он лично не может принести никакой пользы, состоя при нем. В грустном отчаянии за ход военных операций, он постарался [32] удалиться от особы Муравьева, оставаясь в отряде.

Письма его к отцу летом 1855 г. дышат пессимистическим настроением. Вот что писал он из-под Карса от 31 мая: "Положение мое покуда очень глупое. Состою я официально при Брюммере, заменившем Бебутова; но Муравьев призывает меня раза по три в день и заваливает перепиской и сочинениями, большей частью секретными, причем он не говорит ни слова о том, где я состою; но когда Брюммер уходит в отдел, то требует, чтобы я оставался с ним; а когда Брюммер возвращается, то и я возвращаюсь к Брюммеру, но не избавляюсь нисколько от призываний и поручений Муравьева. Это нелепое положение сделает, кажется, скоро, что на меня будут смотреть как на управляющего секретной полицией, потому что все видят, что, не имея никакого официального отношения к главнокомандующему, я хожу к нему по два раза в день и занимаюсь работой, остающейся секретом. Уж и теперь весь штаб обходится со мной с почтительной осторожностью".

"Лагерь при Геник-Эве, 25 июня. Вчера мы только воротились из похода по Эрзурумской дороге, где мы бегали девять дней, высунувши язык, и жгли турецкие провиантские запасы; об этом Вы найдете мою статью в газете, но чего там не будет, так это того, что в последние дни нашего похода мы были без вина, без чая, без сахара и без табака, и все время при страшном холоде, спали на голой земле, имея с собой только бурку или шинель. Мы подходили к Эрзуруму верст на 60, но воротились, и тогда только я получил Ваше письмо от 6 июня, на которое по расчету времени я не могу уже отвечать в Делижан; а перед движением писал в Караклис Протопопову для передачи Вам".

"Писанья у меня по-прежнему пропасть. Мы делали ночные движения, после которых, вместо того, чтобы отдыхать, мне приходилось писать. У меня занятия бывают очень странные. В Ениксе, где был огромный склад провианта, Муравьев назначил меня комендантом и подчинил мне батальон пехоты и две сотни казаков. Я комендантствовал двое суток, пока турецкие запасы не были [33] истреблены".

"Лагерь под Карсом. Мы стоим здесь, как Моисеевы войска под Иерихоном, и ждем, чтобы стены Карса распались от трубного звука. Только, кажется, нам долго придется дожидаться без толку. И ни с какой стороны неба не видать светлой полосы...

...........................................................................................................................................................................................................................

После этого сражения (на Черной) исхода севастопольской войне уже не предвидится и, чтобы не терять бесполезно по две тысячи человек в день и не положить там всей армии, Горчаков просит позволения очистить Севастополь, взорвавши его. Вот результат, к которому привела нас система 30-летнего великого царствования".

Кроме этого отрывка, обнаруживающего патриотическое недовольство Фадеева, мы находим то же чувство в целом ряде писем, большей частью писанных наскоро, но, как всегда, искренних и ярко рисующих его душевное настроение.

"Лагерь под Карсом, 17 сентября. Не в добрый час затеял покойный государь эту войну. Что не известие, то и утешение. 27 августа французы взяли Севастополь; 17 сентября, т.е. вчера, русские всеми силами приступили к Карсу и были побиты, как ... Потеря всех наших сражений в Азии, с начала войны, не равняется потере одного этого дня. Одним словом, это первое поражение наше на Кавказе, и оно одно стоит всех одержанных побед. Я жив и цел, да это не большое удовольствие в таком обстоятельстве. Прощайте".

"Лагерь под Карсом, 24 сентября. До сих пор я тебе не отвечал еще, но нечего было писать; мы еще ничего не делали, и чаша еще не переполнилась. Теперь, по крайней мере, можно написать что-нибудь. Плоды двухлетних наших побед в Азии пропали; кампания этого года, совершенная под начальством самого надутого, самого неспособного и ничтожного человека в свете, поглотила их. Долго писать о тех чрезвычайно блестящих результатах, которые манили нас весной и были приготовлены Бебутовым. Везде, на каждом шагу, в нынешнем начальнике не хватало ни соображения, ни характера; наконец, штурм Карса, [34] веденный самым детским образом, из которого вдобавок главнокомандующий ушел первый, бросая на жертву целые колонны, увенчал дело. Теперь о нем можно писать гласно. Презрение и ненависть к нему в войске так велики, что давно уже дошли до него; и он сидит один, не показываясь, закупорившись, как дикий зверь, в своей палатке. Подобной страницы еще, кажется, не имела Россия в истории. На штурме Карса наши войска сделали, что можно только сделать человеку. Но зато все, что неспособность, невежество, самохвальство и трусость могут сделать со стороны начальника, было сделано, чтобы погубить их бесплодно. Наша блестящая азиатская армия решительно разорена. 7500 человек легло под батареями Карса, все наши раненые, даже полковые командиры, брошены и потом зарезаны турками; в Карсе теперь 500 русских пленных, разумеется, все раненых. Полки, кроме одного Рязанского, до того расстроены, что их необходимо все переформировать. Войско теперь не сделает шагу, если ему не дадут нового начальника. Вот плоды 1855 года.

Из ваших знакомых убит Тергукасов, несмотря на свои талисманы. В гренадерском полку остался полковой командир Иосиф Тарханов и четыре обер-офицера; в других полках — в той же пропорции. И это в то самое время, когда 40 тыс. свежего войска с Омар-пашой высадилось в Батуме и Трапезунде. В нынешнем году, впрочем, в этом холодном крае неприятель не может уже действовать наступательно. А недели через две и мы воротимся в Александрополь, покрывши стыдом свое оружие. Кампания кончена. Но не бойся. К весне, с другим начальником, мы будем тем же войском 1853—1854 гг. Кавказа не только не отдадим, но разберем азиатскую Турцию по камешку. Только с другим начальником. На этого смотреть стыдно, не то что воевать под его начальством.

Скажи Наде, что этот раз я привезу ей саблю, она хранится у Александра.

Убитых и раненых у нас навалено, как дров. Собираешься идти к тому, к другому и, подходя, вспомнишь или узнаешь, что он убит или ранен. Право, грустно и [35] ненавистно даже писать об этом. Прощай, будь здорова, поцелуй за меня детей".

"Лагерь под Карсом, 30 сентября 1855 г. Наше положение теперь очень курьезное. Мы стоим под Карсом, и не знаю, сколько еще будем стоять, много ли, мало ли, не потому, чтобы на что-либо надеялись, а потому только, что не знаем решительно, что нам делать. Идти некуда, дожидаться нечего, а воротиться назад также скверно. И не можем даже сказать по пословице: "Сидим у моря и ждем погоды"; для нас погоды уже не может быть в этом году.

Я начинаю думать о наших делах, как декабристы, которые носили кольцо с надписью: "Чем хуже, тем лучше". Действительно, чем наши дела в Азии будут хуже, тем будет ближе конец худому и начало хорошему. Но покуда и сказать нельзя, какая грусть, тоска и мерзкое чувство в войсках действующего корпуса у всякого и у всех. Солдаты теперь клянутся именем Бебутова. Я бы сказал, когда я приеду в Тифлис, если бы хотя один смертный знал, когда кончится наш поход этого года. Но мы так втянулись в какое-то болото, что теперь нашей воли недостаточно, чтобы из него вылезти. Вы спрашиваете, занимаюсь ли я при Муравьеве. Вот уж месяц, как я имел счастье устранить от себя это приятное занятие. Я от него отказался начисто, потому что моя официальная должность не принуждала меня к этому, а все, что у меня есть внутреннего чувства, запрещало мне. Теперь я окончательно просил Барятинского и Коцебу, который еще в Крыму предлагал мне это, взять меня к себе, кто первый может. Надеюсь, что скоро это сделается. Покуда прощайте".

"Лагерь под Карсом, 27 октября. Мы давно уже совершенно ничего не делаем. Стоим и смотрим на Карс. Мы ждем, чтобы вышел провиант у турок, а турки ждут, чтобы у нас вышел фураж. До сих пор лишения невелики, но они могут сделаться ужасны. Дела никакого не предвидится, кроме сражения с морозом, вьюгами и невозможностью сообщений. Мы стоим — кто в землянках, кто в палатках, обделанных на зимний манер. Нам-то, собственно, будет Довольно тепло, но что будет с войсками, которые теперь, [36] когда они потеряли 2/5 от похода и штурма, должно переформировать, одеть, пополнить, привести в выгодное положение лошадей, к будущей кампании, которая, вероятно, для края будет гораздо опаснее предшествовавших. Теперь эти войска тают, стоя под Карсом, и к весне будут представлять остатки армии 1812 года, именно к тому времени, когда соберутся тучи. Слепое упорство, которое двигает нами, заставляет каждого, понимающего дело, человека не в шутку опасаться последствий. О времени возвращения своего я ничего не могу сказать. Кто знает теперь, чем разыграется эта трагикомедия. Прощайте".

В конце июля получено было известие об увольнении Муравьева и о назначении наместником Кавказа и главнокомандующим князя Барятинского. Известие это было принято почти всеми с большой радостью. Это объясняется тем, что, независимо от тяжелого личного характера Муравьева, память о нем на Кавказе навсегда связалась с воспоминанием о несчастном дне (17 сентября) приступа к Карсу.

В сентябре Фадеев получил из Москвы от князя Барятинского предписание явиться в Тифлис к прибытию его, и 22 октября Ростислав Андреевич приехал из батареи в Тифлис. 3 ноября последовал приезд Барятинского и торжественная встреча его. Все были им обласканы, и почти все были очень довольны назначением его. С Фадеевым он обошелся милостиво, дружелюбно и оставил его при себе. За обедом обратился к Андрею Михайловичу Фадееву, отзывался о его сыне в самых лестных выражениях. И затем постоянно при приемах, докладах он не пропускал случая сказать старику что-нибудь лестное и приятное о его сыне, что несказанно радовало отцовское сердце. Между тем Ростислав Андреевич усердно работал, а в занятиях, служебных и своих собственных, у него недостатка не было.

Наступивший 1857 г. для Фадеева, таким образом, оказался приятнее предшествовавшего, благодаря новым условиям и доброму расположению к нему князя-наместника.

В конце июня Барятинский переселился на летнее пребывание в Коджори, в двенадцати верстах от Тифлиса, [37] живописное место, окруженное лесом, горами, скалами, с развалинами древних церквей, башен и замков. Фадеев переехал туда же и в июле был определен по корпусу с повышением в чине.

В марте 1858 г. он был произведен в капитаны, а 26 апреля поехал в экспедицию на линию, откуда в августе был послан с поручением к наместнику. Фадеев едва вернулся в отряд, исполнив поручение, как начальнику отряда снова понадобилось передать спешное донесение главнокомандующему. Фадеев вызвался отвезти его прямой дорогой, через непокоренные еще горы, заселенные неприятелем.

Верхом, с одним проводником, он переехал Лезгинскую линию и горы по каменистой, извилистой тропинке шириной не более аршина, по краям отвесных скал и бездонных оврагов.

Против всех ожиданий переезд совершился благополучно. Фадеев спустился в Кахетию около Сигнахи, и, приехав в Мухровань, представился Великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, которые ночевали там во время своего проезда по Закавказскому краю. Затем продолжал путь в Тифлис. Переезд этот замечателен тем, что из русских Фадеев совершил его первый.

С 28 сентября 1858 г. Фадеев назначен по особым поручениям при главнокомандующем.

Эту зиму, кроме своих обыкновенных работ, Фадеев был занят, по поручению наместника, составлением нескольких проектов, которые были приняты и одобрены. В мае 1859 г. наместник уехал в Петербург, а 1 июля возвратился на Кавказ в крепость Грозную, чтобы лично распорядиться военными действиями, которые должны были окончить Кавказскую войну.

Фадеев выехал из Тифлиса в Грозную, и в половине июля он получил приказание главнокомандующего отправиться к колонне генерала Врангеля и употребить все усилия со своей стороны, чтобы отряд Врангеля непременно перешел реку Койсу и присоединился к главному чеченскому отряду. Разбив скопище горцев, Врангель подошел [38] к Койсу. Противоположный берег был занят мюридами, речка же была так быстра, что не представляла почти никакой вероятности для переправы отряда, так что генерал Врангель, ввиду невозможности исполнить приказание главнокомандующего, отказался от этого предприятия. Фадеев, сознавая громадную важность переправы, настаивал на совершении ее; Врангель не соглашался. Истощив все убеждения, Фадеев предложил Врангелю вызвать охотников. Под убийственным неприятельским огнем он сел на камень берега реки, опустив ноги в воду, и объявил, что не встанет с места, пока последний солдат отряда не будет на той стороне. Врангель решился последовать его совету. На вызов охотников заявило желание несколько человек; но только трое из них, как лучшие пловцы, после неимоверных усилий и опасностей, несколько раз поглощаемые бешеным течением реки, успели переправиться на неприятельский берег. Первым переправился солдат из приволжских жителей. Во время переправы охотников стрелки были рассыпаны по берегу и частым огнем не давали мюридам, собравшимся в пещере скалы, стрелять по переправляющимся. Затем был перекинут канат, и на канате устроена люлька, скользившая над пучиной, на которой начали один по одному переправляться солдаты и милиционеры. Люлька несколько раз опрокидывалась. Тогда, для ускорения переправы, полковником Девелем был устроен зыбкий веревочный мост.

Когда уже не было сомнения в успехе устройства переправы, генерал Врангель обнял Фадеева и, расцеловав, благодарил за его настойчивость.

Своевременной переправой через Койсу была решена участь скорого покорения Кавказа (Эпизод переправы через Койсу породил многочисленные легенды на Кавказе. Он же послужил темой для одного из талантливых рассказов Н. С. Лескова ("Очарованный странник")).

Князь Барятинский вполне оценил услугу Фадеева и часто ему о том напоминал. А генерал Врангель, по приезде в Тифлис, посетил отца Ростислава Андреевича, [39] благодарил его за сына и сказал: "Если бы не он, я бы не решился на переход через Койсу, и очень вероятно, что Шамиль до сих пор сидел бы в горах, и война бы продолжалась".

От 9 августа, из главного отряда у Колхидатля, Фадеев писал к своей матери, жившей летом в Коджори (отец со старшей дочерью был на водах в Пятигорске).

"До сих пор я посылал Вам только поклоны, потому что так много людей ездило из лагеря в Тифлис, что Вы постоянно могли обо мне слышать. Теперь все лишние разъехались, сообщения стали реже, и я пишу Вам уж не приписку, а целое письмо. Я три недели был в Дагестане и дрался там порядочно, так что князь написал обо мне государю особое письмо и наперед поздравил меня полковником, так что, может быть, в первый же день приезда Вы увидите меня в густых эполетах; чин мой должен выйти с первым курьером, который приедет из Петербурга по получении там письма князя. О возвращении своем я еще ничего не знаю, может быть, приеду с князем, может быть, несколько позже, но зато с триумфом. Шамиля мы так окружили, что ему, как говорится, ни стать ни сесть, и очень скоро, кажется, всему Восточному Кавказу будет конец. Я посылаю в Тифлис двух лошадей, из которых одна будет очень хороша для Нади. В лагере мы теперь как дома, нарочных посылают поодиночке, все покорилось, и давно уже нет ни одного выстрела, кроме салютационных, которыми жители встречают князя. В эту минуту в лагере играют два хора музыки, и мы как будто на гулянье за городом. Стало быть, все безопасно, и сколько бы мне ни случилось пробыть в горах, Вы можете быть совершенно покойны. Подстрелить меня некому. Надеюсь, что Вы и все наши здоровы. До свидания. Р.Фадеев".

Так успокаивал Ростислав Андреевич свою мать в ту минуту, когда уже готовилась атака Гуниба, после которой в отряде недосчитались многих.

Атака Гуниба началась 23 августа. Колонна князя Тарханова заняла с боя сады и стала у самой подошвы горы. Колонна полковника Кононовича заложила стрелков на первом уступе берега. В ночь с 24-го на 25-е предположено [40] было устроить ложементы для этих двух колонн, но войска, раз ринувшись в бой, пошли дальше и дальше. Кононович, подымаясь по горе, встретил сильное сопротивление и должен был остановиться. Но в то же время полковник Тергукасов, стоявший против юго-восточного угла Гуниба, высмотрев предварительно большую промоину в скалистом поясе, венчающем гору, устремился к ней на рассвете и, с помощью веревок и лестниц, взошел на верхнюю площадь. Фадеев был с ним и, по словам его товарищей, первый вступил на Гунибское плато, вместе со штурмовой колонной.

Несколько часов спустя Шамиль вышел из аула и сдался на волю победителям. Князь Барятинский известил из-под Гуниба о совершившихся событиях двумя последовательными приказами. Первый — от 22 августа:

"Воины Кавказа! В день приезда в край я вас призвал к стяжанию великой славы государю нашему, и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое "Спасибо" по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно со всей силой душевного моего выражения до сердец ваших". Второй приказ от 26 августа: "Шамиль взят — поздравляю Кавказскую армию". В Тифлисе 30 августа 101 пушечный выстрел возвестил о взятии Шамиля и о покорении Кавказа. В знак памяти о Гунибе князь Барятинский подарил Фадееву значок, взятый у Шамиля, хранящийся и теперь у родных его.

Текст воспроизведен по изданию: Р. А. Фадеев. 60 лет Кавказской войны. Письма с Кавказа. Записки о кавказских делах. М. ГПИБ. 2007