Обзор литературной деятельности Р. А. Фадеева

Для писателя, являющегося на суд публики в Полном собрании своих сочинений, собственно говоря, нет надобности в руководящем их обзоре. Читатель, и без предпосланного этим сочинениям указателя, сумел бы ориентироваться в них, распознать главные стремления писателя, отличить их от второстепенных, не составляющих гармонирующей связи между отдельными его статьями, и найти ту неразрывную психологическую нить, которая, проходя через всю разнообразную его деятельность, объясняет и эту деятельность, и попытки к ней, и даже уклонения. Если, однако, вспомним, что смерть нередко прерывает и писателя, и практического деятеля на полуслове, оставляя многое недоговоренным или неисполненным, то окажется необходимым по тому, что не довершено ими, или даже по недосказанному, судить о дальнейших задачах или о заветных убеждениях, оставшихся нерешенными и невыясненными. При чтении отдельных сочинений, выпущенных в весьма различные времена, написанных под влиянием различных течений общественного настроения, общая, связующая их идея легко ускользает от того, кто не был лично знаком с автором, не имел случая слышать его совершенно свободное слово, которое одно давало ключ к полному пониманию его стремлений и связывало их в одно целое. Таково, впрочем, положение многих практических публицистов у нас в России. В особенности эта недоговоренность и даже некоторое отсутствие связи должны выступить при взаимном сравнении таких разновременных сочинений Фадеева, [77] которые, прежде чем стать журнальными статьями, предназначенными для публики, появлялись в виде "докладных записок" или деловых писем.

Карьера Фадеева закончилась в ту минуту, когда он не успел еще вполне высказаться. Но он никогда не был доктринером, у которого, если исключить стройную последовательность, рушится доктрина. Он был практический мыслитель, в полном смысле слова оппортунист, политика которого, не допускавшая отступления от основных убеждений, в то же время указывала на необходимость уступать в малом, ради достижения большого, молчать о несбыточном в данное время, чтобы убедить в справедливости того, что "не только полезно, но и возможно".

Определяя те основные воззрения Фадеева, которые господствовали в его сочинениях и во всей его деятельности и для которых он готов был даже вступать в разные компромиссы, делать второстепенные уступки, надо прежде всего признать, что не влиятельные представители разных течений эксплуатировали Фадеева, как думали многие, а, скорее, он старался их эксплуатировать в пользу своих излюбленных идей. Таким образом, если мы возьмем, например, его сочинения: "Вооруженные силы России", "Чем нам быть?" и большую часть "Писем о современном состоянии России", — то, хотя в совокупности их мы найдем некоторую несогласованность в подробностях, очевидно, рассчитанную автором на различные течения, господствовавшие в нашей общественной жизни в разные времена, но главные его положения, в каждом из названных сочинений, находят для всестороннего своего освещения лишь новый материал и новую силу.

Фадеев был публицист прежде всего практический; не теоретик, создающий себе систему и провозглашающий ее вне условий дня. Он был верен своим основным идеям и постоянно за них ратовал, не только в печати, но и вне ее. При этом, как всякий практический деятель, всегда готов был уступить форме ради дела. Мало того, он готов был даже вступить на чужую почву, если она не была непроизводительной для развития [78] его идей, если на ней он мог надеяться найти практическое движение, которое могло бы привести их к осуществлению. Человек с блестящими дарованиями, имевший возможность изучить все русские общественные слои, Фадеев именно поэтому глубоко верил в будущность России, в зависимость этой будущности ее от прирожденной даровитости русского народа, причем признавал способность и достаточную зрелость образованной его части. Эта зрелость ему казалась достаточной для понимания политического положения своего отечества. Поэтому он считал время приспевшим, чтобы русский народ занял подобающее ему, более самостоятельное и деятельное, положение, как в среде других народов, так и в пределах своего государства. При этом он, однако, не был ни "народником", ни "славянофилом" в смысле теоретическом, или, тем менее, в смысле туманного, мистического направления. В качестве практического политика он никогда не мог удовлетвориться "духовным единением" со славянами, основанным на корнесловии и на единстве обрядовой веры. Как практический политик, он знал, что балканские славяне ожидали и ожидают своего освобождения только от России. На этой реальной связи славянского мира с Россией он строил все свои дальнейшие предположения о будущности всех славян, без исключения. Все великие задачи России, весь ход ее последующей этико-исторической эволюции он ставил в зависимость от правильности и, так сказать, естественности решения славянского вопроса. Поэтому он заглядывал вперед и предусматривал те ошибки, которые могут быть допущены в этом решении. Таких ошибок он искренно боялся, и вот почему: несмотря на сжатое изложение в его известной брошюре, вся суть славянского вопроса, с пояснением всех деталей его решения, обработана им до такой ясности и положения его приведены к той убедительности, какие ни разу не исходили из-под фразистых перьев патентованных славянофилов, исписавших на эту тему сотни томов и миллионы страниц специальных журналов и газет. Панславистские идеи Фадеева сделались в самое короткое время известными миру тотчас по выходе его небольшой, [79] но содержательной брошюры "Мнение о Восточном вопросе".

Мы не без причины останавливаем внимание читателей на взглядах Фадеева по славянскому (Восточному) вопросу, начиная наш очерк литературной деятельности указанием именно на эту область его исследований. Славянский вопрос составлял для него центр тяжести стараний всей его жизни и всех его стремлений. Военный и социальный вопросы, которым он посвятил, на взгляд, более обширные труды, в сущности были для него только развитием грандиозного плана усиления нравственного и стратегического могущества России, посредством и для реального соединения ее со всеми существующими славянскими племенами. В разработке этого вопроса он не шел ни на какие уступки и не закрывал глаз при виде всевозможных затруднений и препятствий, которые обыкновенно славянофилы или обходят молчанием, или обволакивают вычурными фразами, успокаивающими и удовлетворяющими лишь нетребовательный литературный вкус, созданный этим лагерем. Этот отвод глаз никогда не мог обмануть людей, ни лично заинтересованных в деле, ни даже просто с любовью изучивших это дело. Фадеев принадлежал к числу последних. Надо сказать прямо: он был страстный панславист, искавший для исхода своей вдохновенной страсти путей практических.

____________________________________

Хронологический порядок появления литературных трудов Фадеева все-таки обязывает нас начать не со славянского вопроса.

Первым капитальным произведением, вышедшим из-под пера этого писателя, было "60 лет Кавказской войны".

Из "Воспоминаний о Ростиславе Фадееве Н. А. Ф-й" читатель видит, что нельзя удивляться основательности и широте взглядов, поражающих в этом сочинении молодого артиллерийского офицера. Он вступил на военное поприще с такой серьезной подготовкой, с такими способностями к самостоятельному мышлению и верной оценке событий, [80] происходивших на его глазах, что нельзя не признать весьма естественным и удачным выбор штаба Кавказской армии, который поручил Фадееву исполнить эту нелегкую задачу.

Уже в этом сочинении, изданном в 1860 г., как и в его "Письмах с Кавказа", печатавшихся в 1865 г., кроме таланта чисто литературного, превосходного, ясного и сжатого языка, можно было проследить непоколебимые убеждения, основанные на глубоком знании трактуемого предмета. Плод боевой службы на Кавказе и всестороннего изучения страны, не по одним книгам, а по личному опыту и собственным исследованиям, эти оба сочинения дают читателю полное представление о характере страны и ее разнородных жителей; знакомят с историей вековых усилий Русского государства к покорению ее; рисуют и объясняют драгоценные особенности, силу и значение Кавказской армии и кавказского солдата и делают верную оценку выигрыша России от возможности положить конец казавшейся бесконечной войне с горцами. В числе главнейших выгод, полученных Россией от покорения Кавказа, Фадеев считал освобождение "первого в мире" кавказского войска от обязанности сторожить горы. Он считал, что в каждой внешней войне Кавказская двухсоттысячная армия, "для которой нет ничего невозможного", даст России перевес, какого, до окончания Кавказской войны, она иметь никогда не могла.

Наблюдательность, рядом с начитанностью и глубоким изучением предмета, придают изложению Фадеева такой блеск и занимательность, что оно способно приковать к себе внимание решительно каждого. Меткие замечания, наблюдения и выводы из них, в которых чувствуется глубина знания и сила ума, — вот черты литературного таланта Фадеева, сохранившиеся с этой поры и во всех позднейших его сочинениях. Кавказ, известный публике до тех пор лишь по нескольким беллетристическим произведениям, по рассказам ездивших на Пятигорские воды, да по извлечениям из реляций, которые стали печататься для публики только с 1845 г., с появлением книги Фадеева стал понятным даже для людей, никогда не останавливавшихся над [81] этим, оторванным от мира, краем. Неслыханное упорство, с которым десятки лет продолжалась борьба, чрезвычайное напряжение человеческого духа, которым она ознаменовалась с обеих сторон, требовали со стороны добросовестного историографа большого таланта, чтобы создать картину, во всех частях правдивую и понятную. Без всяких прикрас, и тем сильнее, выступает на сцену вся история и поэзия героической жизни нескольких поколений, проливавших кровь как бы по определению неведомого рока.

"При чрезвычайном разнообразии этой обширной страны, — говорит автор, — самый зрелый опыт, приобретенный на одном из ее военных театров, не дает еще никакой возможности правильно судить о другом; издали все сливалось в один неопределенный образ, самые коренные изменения в положении вещей сглаживались, и мыслящий русский человек, незнакомый с Кавказом, не мог, разумеется, связать разноречащих событий и приходил поневоле, отыскивая решения этой задачи, к самым невероятным заключениям. Наше общество, в массе, не сознавало даже цели, для которой государство так настойчиво, с такими пожертвованиями добивалось покорения гор".

Указав на историческую борьбу России с мусульманством, давившим ее со всех сторон, ранее чем русский народ успел вырасти на берегах Волхова и Оки, и на естественное стремление его с тех пор к югу и востоку, через развалины татарских царств, автор напоминает, что уже первых русских царей манил к себе Кавказский край, отделенный в то время от Русской земли дикой пустыней. "Там, вдали, виднелись свободные моря, богатая торговля, единоверные народы — грузины и кавказские горцы — тогда еще наполовину христиане, протягивавшие руку России. С одной стороны Волга выводила русских к Каспийскому морю, окруженному богатыми народами, не имевшими ни одной лодки, — к морю без хозяина; господство на этом море необходимо вело со временем к владычеству над раздробленными и бессильными владениями Прикаспийского Кавказа. С другой стороны, стоны Грузии и мусульманское изуверство доходили до слуха русских царей и [82] простолюдинов. И вот, с XVI столетия начались попытки русских правителей утвердить свое торговое и политическое господство в прикаспийских странах. Это время и следует считать началом исторического стремления русского народа к Кавказу и, так сказать, естественного поглощения мусульманского мира христианской культурой. Вместе с ростом русского народа обширные пустыни, занятые кочевыми хищниками и бездомными удальцами, понемногу заселялись. В начале XVIII в. все пространство от Оки до устьев Дона и от Казани до Астрахани было уже занято цепью сел и городов, и с этого времени начинается целый ряд Кавказских походов, совершенных при Петре Великом, Екатерине I, Анне Иоанновне, Екатерине II и Павле. Они становились все чаще по мере того, как Россия подвигалась к Кавказу".

Любопытно мнение Фадеева о характере мусульманской культуры, которую он, соприкасаясь во время своей службы на Кавказе со всевозможными мусульманскими расами, изучил в совершенстве. В этом ему оказало большую помощь знание восточных языков. Вот к какому убеждению он пришел: "За русским рубежом все в Азии тлеет и разрушается. Азиатские общества держались века, как труп, до которого не касается воздух в могиле, держались отсутствием посторонней стихии; как только живые силы Европы дохнули на них, они стали рассыпаться. Нынешние народы западной Азии давно уже перестали быть живыми организмами". Исламизм, "овладев всем человеком, окаме-нил его в однажды данной форме, не оставляя никакого места ни общественному, ни личному развитию, не проистекающему из Корана". Лишенные всякого нравственного идеала мусульманские народы, как и отдельная личность мусульманина, "выносят из своей веры достаточное удовлетворение умственное и невозмутимое довольство самим собой. Это настроение необходимо разрешается на практике крайней апатией. К чему может стремиться человек, когда он есть уже все, чем должен быть; человек, которого не гложет сомнение, но не манит также никакой идеал?" Мусульманство, говорит [83] Фадеев, прокатилось по земле огненным потоком и теперь еще производит страшные пожары в местах, куда оно проникает внове, чему примером служит Кавказ. Могущество первого взрыва мусульманства происходит именно от освящения дурных сторон человеческой природы — разнузданности страстей, зверства, фанатизма. Но "когда нравственный пожар кончится, от мусульманства остается только пепел, одна бесплодная обрядность, общественный и умственный застой, апатия пьяницы с похмелья. В три века исламизм исчерпал до дна свое неглубокое содержание, и с тех пор застыл, как труп". Кто видел и знает, до какой степени нынешним азиатцам чужды понятия об отечестве, о всяком общественном интересе, о первых понятиях гражданина, как мало их трогают отечественные события, тот ни на минуту, говорит автор, не усомнится, "что последний час пробил для этих человеческих скопищ, лишенных всякой внутренней связи". "Реформы в Азии, с одной стороны, оттолкнули от власти массы, привели их в брожение, создали мусульманское франкмасонство, весьма похожее на мюридизм в его начале, обвивавшее тайными ложами большую часть мусульманского мира; с другой — создали официальный класс образованных мусульман, которые верят в одни только деньги, кто бы их ни давал. Что будет с Азией, разгадать еще этого нельзя; но в таком виде, как теперь, она не может существовать. Или в ней совершится внутренний переворот, чего не видать и признака, или она сделается добычей".

"Решение спора христианства с исламизмом, покинутое Европой с XIV в., с того же времени, как бы свыше предоставлено одной России и сделалось, сознательно или бессознательно, ее народным делом". По мнению Фадеева, "все сочувствия и все интересы России, даже независимо ее воли, из века в век, периодически ставят ее лицом к лицу против всевозможных видоизменений этого вопроса". А так как действительная связь России с Азией — на Кавказе, и так как Кавказский перешеек — "вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце Азиатского материка, и стена, которой заставлена Средняя Азия от [84] враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее Черное и Каспийское моря", то занятие этого края было первой государственной необходимостью.

"Шестьдесят лет продолжался штурм этой гигантской крепости; вся энергия старинного мусульманства, давно покинувшая азиатский мир, сосредоточилась на его пределе в Кавказских горах. Борьба была неистовая, пожертвования страшные. Россия не отставала и преодолела, зная, что великим народам, на пути к назначенной им цели, полагаются и препятствия в меру их силы".

Этими словами Фадеев объясняет роковую неизбежность того страшного кровопролития, которым сопровождалось завоевание Кавказа. Оно рассказано Фадеевым, хотя и в умышленно сжатом виде, но с таким талантом и пересыпано таким множеством глубоких мыслей и чисто художественных картин и наблюдений, и все это — образным и необыкновенно точным языком, что "60 лет", будь оно даже единственным его литературным произведением, могло бы поставить имя Фадеева наряду с первоклассными писателями.

Мы намеренно подчеркиваем твердо установившийся взгляд Фадеева на мусульманскую культуру. Это один из тех основных его взглядов, которые им выработаны долгим изучением и от которых он никогда не отступал.

Как ни деятельна была жизнь Фадеева во время кавказской его службы, он не только не терял способности быть глубоким мыслителем, но пользовался своей практической деятельностью как материалом для установления тех метких выводов, общественных и политических, которыми впоследствии переполнены все его сочинения. Читатель согласится с нами, что нужен громадный талант, нужна природная способность понимания народной психологии, чтобы уметь с такой ясностью нарисовать внутреннюю духовную жизнь кавказских горцев, выразившуюся в мюридизме. Военный быт и военное устройство изучены им были в совершенстве на деле, не потому только, что он был военным деятелем. Военное устройство, свойства и особенности русской армии и русского солдата он изучил как [85] глубокий мыслитель и практический политик, считая их в числе факторов для дальнейших решений тех задач, которые, по его мнению, Провидение поставило перед Россией. Он глубоко верил в святость и возможность решения этих задач и потому изучал не один, а все факторы, могущие способствовать великому решению. Поэтому, кроме военного вопроса, он давно изучал социальное и политическое положение России, обусловливающее ее силу и готовность взяться за роковые задачи. Такой роковой задачей, как известно, Фадеев всегда считал славянский вопрос. К возможности его решения он приурочивал все прочие свои убеждения и помыслы. Это была идея, захватившая в себя всю его нравственную природу. "Вся русская история, без всеславянской цели, теряет смысл", — по словам Фадеева.

Не останавливаясь на деталях решения славянского вопроса, как его понимал Фадеев, главными средствами для этого решения он считал материальную и нравственную силу самой России. Разработка данных, указывающих на возможность увеличить чисто военное могущество России, составила предмет отдельного сочинения Фадеева "Вооруженные силы России" и целого ряда полемических и пояснительных статей по военному вопросу, помещенных в периодических изданиях в начале семидесятых годов. Как в этих статьях и сочинениях, так и в позднейших его трактатах, имевших предметом социальные реформы России, главнейшей мыслью был, если можно так выразиться, антибюрократизм Фадеева. И нравственного, и материального возвеличения России он ожидал от освобождения ее из-под бюрократической зависимости, освобождения ее от тех оков, которые, утвердившись в ней, разрастались непрерывно, исторически в течение всего "воспитательного" периода нашего развития и в настоящее время служат главной помехой естественной прогрессивной жизни русского народа. Фадеев, впрочем, не отрицал логичности и государственной пользы этого воспитательного периода новой русской истории, периода, начавшегося с Петра Великого. Этим его взгляды существенно отличались от славянофильских. Но он считал этот период законченным и [86] полагал, что приспела пора совершеннолетия русского народа. Исходящие из последнего положения выводы и рассуждения вошли в два отдельных сочинения Фадеева, посвященные вопросам внутреннего устройства России: "Чем нам быть?", ряд статей, собранных в издании 1874 г., и "Письма о современном состоянии России", изданные в 1880 г.

"Вооруженные силы России" — сочинение, написанное Фадеевым главным образом против системы округов, вместе с тем составляет плод самого всестороннего изучения русского военного дела. Военно-техническая и хозяйственная стороны дела разработаны в применении к нашей армии наравне с нравственным значением преданий и укоренившихся порядков и обычаев. Рядом с этим Фадеев говорит о таких порядках, которые желательно бы было вкоренить в будущем. В военной реформе он нашел обширное поле для применения основательных знаний, лично им проверенных долговременным опытом боевой службы. Военные вопросы, поднятые и выясненные им, дали ему случай выказать всю тонкость своей наблюдательности и глубину понимания современного положения нашего отечества в ряду прочих, вооруженных с ног до головы, государств Европы. Надо было ему каждую подробность военного дела не только лично изучить, но и "перестрадать", чтобы прийти к той непоколебимости убеждений и той ясности доводов, которые сделали книгу Фадеева одинаково драгоценной как для теоретика, так и для человека, умудренного боевым опытом. Книга его пришлась не по вкусу лишь особой породе военных (по мундиру) людей, не умеющих себе представить такой русской армии, в которой бы не числилось на каждую тысячу строевых офицеров человек семьсот чиновников, одетых по-военному, но распределенных по многочисленным канцеляриям военного ведомства. Во время издания книги Фадеева таких нестроевых чинов было около 11,5 тыс. на 16 тыс. строевых офицеров. Такое положение Фадеев не считал желательным и нормальным. Если он вообще не был поклонником бюрократизма, то в военном деле бумажное делопроизводство, как бы оно ни было стройно, пленять его не могло. Он смотрел на военное [87] устройство с единственной рациональной точки зрения, какая может быть приложима к нему, т.е. со стороны боевой готовности армии. Низведение главных начальников войск на степень окружных начальников, подчиненных военному министру, отмена Главного штаба Его Величества и полное сосредоточение в министерстве не только хозяйственной, но и строевой части — не могли не встретить в боевых начальниках убежденных оппонентов новой системы. Поэтому многие военные авторитеты писали Фадееву в смысле полного согласия с его мнениями. Из настоящих боевых генералов, делавших оценку трудов Фадеева, нельзя не остановиться на таких именах, как А. Н. Лидерс (Из письма генерала А. Н. Лидерса приводим следующие слова. "Как старый солдат, прошедший через школы ротного, батальонного и полкового командиров, прослуживший большую часть военного поприща в армии, я с особенным вниманием и, могу сказать, с живым удовольствием прочел Ваше сочинение "Вооруженные силы России". Под впечатлением этого чтения я не мог отказать себе в желании принести Вам мое поздравление и выражение полного сочувствия моего к столь живому и основательному взгляду на будущность русской армии, с которой, в течение шестидесяти четырех лет службы, я столь тесно сроднился. Единое мое желание состоит в том, чтобы я мог дожить до того утешительного времени, когда столь полезное преобразование осуществится".

За исключением некоторых мелочей, не влияющих на сущность, я находил во всем остальном ту истину, которая могла выработаться только боевой практикой"), П. Е. Коцебу, А. Е. Врангель, Н. И. Евдокимов, А. П. Ермолов, Д. И. Скобелев, Д. И. Романовский. Известное сочувствие к мнениям Фадеева фельдмаршала князя А. И. Барятинского [88] имело значение для него не только как поддержка высокопоставленного лица в борьбе за спорное дело, но и как указание сильного авторитета в военном деле, каким его нельзя не признать в действительности.

Следует указать еще на одну особенность всех статей Фадеева о военном вопросе. Ни в одной из них он ни одним словом не впадает в неприглядный тон, усвоенный большинством пишущих у нас о государственных и политических делах. Мы говорим о манере сбиваться на разглагольствования о своем личном патриотизме. По прочтении сочинений Фадеева читателю ясно, каким сильным чувством любви к родине билось его сердце и как он верил в высокое призвание своего народа. Он, однако, об этом предмете специальных разговоров никогда не вел. Вероятно, именно эта черта его писательского стиля дала повод некоторым из его рецензентов сказать о статьях нашего автора следующие, знаменательные для будущего исследователя современной нравственности, слова:

"От этих статей отдает чем-то не подходящим под русскую натуру, чем-то желчным и недружелюбным... и совсем как бы не в русском духе".

Приводя эти слова в одной из своих полемических статей, — Фадеев оставляет их без всякого ответа.

Необходимость военных реформ в России стала неизбежной с момента уничтожения крепостного права. Долгосрочная, на практике почти пожизненная, служба сданных в солдаты крепостных не могла применяться к освобожденному народу. Отсюда оставался один шаг к всеобщей воинской повинности. В новой системе комплектования войск получилась возможность дальнейших усовершенствований, которые, по мнению Фадеева, в таком только случае могут привести к наилучшему результату, если они будут наиболее приноровлены к особенным условиям, характеру и потребностям страны. Все это подробно изложено в "Вооруженных силах России" и ряде других статей Фадеева по военному вопросу.

Он показывает как на ладони, чем и в какой мере следует пользоваться, чтобы довести армию до наибольшей [89] численности и наибольшей готовности. Само собой разумеется, что лучшие судьи в этом труде Фадеева — военные люди; но, как читатель видит из только что приведенного отзыва, ни одна профессия не гарантирует поголовную добросовестность принадлежащих к ней людей. Фадееву приходилось встречаться в печати и с такими критиками, которые приписывали ему скорбь об уничтожении в войсках шпицрутенов. Один из оппонентов Фадеева говорит: "Кто из русских не возмутится таким явным диким протестом против отмены телесных наказаний, вызванной реформами, обессмертившими нынешнее царствование?"

Между тем в сочинении Фадеева даже слово "наказание" было произнесено только один раз, и вот в каком смысле: "С тех пор (с 19 февраля) многое изменилось: крепостное состояние уничтожено не только в земстве, но и в войске, и народ это знает; рекрутов не возят больше в колодках и не клеймят бритьем головы; срок службы уменьшен, телесное наказание отменено... совсем новым духом повеяло на нашу армию".

Все содержание книги Фадеева не допускает никакого сомнения в образе мыслей автора, и, однако, это не помешало усердным заказным критикам прибегать к изветам и "ложным показаниям", к стыду нашему, уже в то время вошедшим в обычай на страницах русской письменности. Были и такие критики, которые, вступая в полемику с серьезным мыслителем, за которым по всему Кавказу была упрочена репутация человека, не умевшего грубо говорить ни с кем, даже с солдатами дореформенного времени, огорошивали его развязными выходками вроде того, что, например, "Фадеев, как гоголевский почтмейстер, дошел до того, что, наконец, должен был хлопнуть себя по лбу" и пр.

И только раз, по адресу последнего оппонента, наш незлобивый автор, имея на то полное основание, ответил лишь следующей шуткой:

"Если уж решиться раз в жизни и на минуту заговорить невозможным языком г-на С. 3., то можно сказать ему: "У того же самого писателя Вы найдете такие слова, — [90] обращенные к нечистому игроку: "Не тратьте попусту зарядов, мы видим, что Вам известны тайны высшего искусства".

Чтобы сколько-нибудь объяснить непомерно злобное отношение к Фадееву его оппонентов, писавших в официальных военных журналах, надо только помнить основные его анти бюрократические идеи, которые он не уставал проводить всюду. По его глубокому убеждению, "в гражданском быту преследование целей канцелярским порядком мало способствует развитию жизни; в военном же быту оно противоположно делу, как огонь воде". Если принять во внимание, что самые рьяные оппоненты Фадеева были именно из числа тех канцелярских дельцов, по поводу которых он не уставал повторять, что "между военной службой и ношением военного мундира вне ее нет ничего общего", то станет понятно, почему эти люди не могли оставаться хладнокровными, когда Фадеев убедительно доказывал их ненужность. Не гнушаясь постыдными примерами к сожалению, нередкими в текущей журналистике последнего тридцатилетия, вместо спокойного обсуждения доводов критикуемого ими писателя они прибегали к изношенному средству: полушепотом докладывали читателям о своих сомнениях насчет побуждений и искренности русских чувств автора. Фадеев хотя и находил такое средство негодным" и полагал, что "оно уже брошено даже самыми грязными уличными листками", но он в этом горько ошибался. Его официальным оппонентам, несомненно было с руки, вместо спокойного обсуждения предмета, то инсинуировать, то грубостью слов прикрывать ребячество суждений. По существу самого дела оказалось, что ни одна из рекомендуемых мер Фадеевым не могла быть опровергнута, и если еще не все его идеи приняты в руководство то причин этому надо искать только в правоте афоризма, приводимого Фадеевым в своем предисловии к "Военному вопросу", по которому "всякая новая мысль, брошенная в умы, проходит через три ступени развития: сначала она — чепуха, потом — опасное дело, в конце — все ее знали и без автора".

Примером такого хода развития в области практической [91] могут служить разные детали из числа предложенных Фадеевым мер. Некоторые из них и до сих пор находятся еще на первой стадии усвоения их обществом, иные — на второй, а многие успели уже стать общим местом. Фадеев указывает, между прочим, на странную судьбу одной из таких мер, предлагаемых им. Он придает большое значение, в видах усиления духа товарищества в полках, тому, чтобы каждая отдельная войсковая часть комплектовалась из отведенного для нее территориального участка. Это, говорит он, создало бы не только крепость преданий в отдельной части, но и приурочило бы к этим полковым преданиям целые местности. У нас мысль о таком соединении земляков под одно знамя находится еще в первой стадии, между тем как, например, в армии австрийской, где такого рода комплектование полков становится даже разделением войск на различные народности, она давно принята, и никакого неудобства от такой системы в армии не ощущается.

В борьбе с системой военных округов, как и в отстаивании расширения земского начала, Фадеев видел перед собой одну и ту же враждебную силу: канцелярскую безличную паутину, опутавшую у нас все благие стремления, и даже самые понятия, рутиной и формой. Он не верил в возможность устройства человеческих обществ "по бумажным выкройкам", как не верил ни в пользу подражательных хартий, ни в прогресс житейских форм, выработанных вне живого опыта, вне места и времени.

Опытом собственной жизни, приобретенным в горниле человеческой деятельности, Фадеев пришел к заключению, что правильности отправлений, как отдельных частей государственной машины, так и общего управления, препятствует в России не в меру разросшаяся канцелярщина. Печать признавала за его сочинениями способность яркого освещения этой отрицательной стороны нашего устройства, но ему много раз приходилось выслушивать упреки за слабое развитие положительных данных в его планах и проектах. Ему ставили в вину, что, ставя хорошо диагноз больному, он колебался в выборе для него известных лекарств. Далее мы приведем доказательства несправедливости [92] предъявлявшихся к Фадееву требований. Кто хочет понимать, тот поймет эту несправедливость. Второе обвинение против Фадеева исходило, преимущественно, из лагеря либералов, которые склонны были видеть в нем подчас слепого проповедника старины и застоя. Главной причиной последних обвинений было то, что Фадеев совершенно отвергал применение всяких существующих в Западной Европе общественных форм к России. Отсюда многие готовы были вывести заключение о Фадееве как о человеке, отстаивавшем азиатскую окаменелость самых форм. Если читатель помнит те мнения Фадеева об азиатском застое, которые мы привели выше, то теперь кстати указать на сравнение азиатского застоя с русской жизнью, сделанное им: "При невыработанности наших понятий, у нас очень часто еще повторяется мнение об азиатстве Московской, а стало быть, и нынешней Руси, так как государственные основания их тождественны; ученые люди недавно еще пытались выводить наши политические формы из наследства Золотой Орды". Для разъяснения такого взгляда, влияющего на суждение о русской современности, Фадеев говорит:

"Верховная власть азиатская — не развивающее начало, а механическое объединение населений, давно окаменевших в данной форме, утративших способность изменяться, чуждых живых нравственных интересов и почти без исключения лишенных всякой народности, замененной у них религиозным единством". "Над мертвым обществом может стоять только мертвая же, нерасчлененная, а оттого и беспредельная власть. В азиатском застое конец столетия ничем не отличается от его начала, общество остается тем же, чем и было, а если движется, то лишь вследствие механических толчков, наносящих на него порой новые слои завоевателей; никакое новое царствование не вносит в это общество новизны и отличается от предшествовавшего только личным характером царствующего лица". По мнению Фадеева, отжившим миром, в такой же степени, как нынешний Китай и нынешнее мусульманство, был весь мир классический, от века Антонинов до взятия турками Константинополя. "Кто имеет ясное понятие о таких отживших [93] народах, кто видел их своими глазами, тому нечего объяснять, что между ними и Московской, так же, как и нынешней Русью, нет и никогда не могло быть ничего общего, кроме нескольких наружных форм. Единственный образчик в России, могущий идти в сравнение с Азией, это — наши старообрядцы. Они считали и считают своих предков безусловно умнее и ученее себя; чтили и чтут только внешнюю форму, утратившую свое первоначальное значение; полагают в ней всю святость; наследственно вырастают в этих понятиях, а потому становятся неспособными к оценке всякого мнения и дела вне формы, что не позволяет им ступить шагу вперед. Над подобными окаменелыми обществами, очевидно, может стоять только механическая власть, такая же старообрядческая, как они сами. Ничего подобного не бывало и не могло быть в России ни в каком периоде ее истории. Россия всегда жила жизнью органической". Вечная боязнь нарушить неподвижность общественных форм, вместо всяких идеалов — самодовольство, освященное культом, — эти главные черты азиатских обществ, по мнению Фадеева, совершенно чужды даже прежней России. "Ни в одном из прожитых нами столетий конец его не похож на начало. Конечно, задачи времени сочинялись не властью — такое сочинение нигде на свете не было ее делом; сознание их проникало в правительственный круг из постоянно растущего и складывающегося общественного мнения". "Почин действия, претворение созревавших мнений в бытовые формы всегда принадлежали у нас исключительно верховной власти, без видимого проявления общественной самодеятельности, потому что во власти, создавшей Россию, заключалась и заключается единственная самостоятельная сила нашей почвы, единственное орудие действия. Но вследствие той же самой причины русская власть, не имеющая никаких внутренних соперников, никогда не имела также никаких личных интересов, кроме общенародных. Она не только никогда не ставила преград возникавшему напору мнения, но, напротив, скорее, упреждала его, переносила в бытовую жизнь то, что требовалось небольшим, иногда даже увлекающимся [94] меньшинством развитого слоя. Мы всегда жили как народ и шли вперед под управлением власти, столько же, если еще не более прогрессивной, чем мы сами".

"Мы принадлежим к христианской, постоянно развивающейся, не знающей покуда застоя, половине человечества; мы народ европейский, прогрессивный в своей сущности, — а прогресс состоит именно в беспрерывном нарастании мнения и потребностей, периодически требующих обновления общественных форм, сообразного их росту. Так и происходило во все продолжение нашей тысячелетней истории".

Далее, на вопрос, что вынесли мы из этого тысячелетнего бытия, Фадеев отвечает: "Государственное величие, крепчайший народный склад, непоколебимую верховную власть, доброжелательство всех русских сословий между собой и наше культурное петровское сословие". Фадеев находит, что "это много, как руководящее начало и как материал, но недостаточно и несоответственно потребностям текущей эпохи", что поэтому "предстоящая нам задача заключается именно в сложении форм, точно соответствующих нашим действительностям", так как "бесформенное содержание нашего развития, вырастания наших мнений, и домашних, и заимствованных, и образ их взаимодействия между собой, с верхом и с низом, исчерпаны уже до конца". Для того же, чтобы облечь в форму, предугаданную историей, весь ход нашего развития, Фадеев еще в 1874 г. предлагал средство, названное им "расчленением общества по росту его слоев". Он говорил, что нашему сборному мнению негде выработаться, что оно выражается полусознательно и то лишь в часы крайнего напряжения, что вело нас постоянно или к недовершению, или к перевершению целей, но никогда к прямому их достижению; что созданное самим правительством наше культурное общество, утопленное в стихийной массе, совершенно лишено органов, слагающих и выражающих сборное мнение современной России, способных вызывать сборную деятельность. "Для того, чтобы жить вполне человеческой жизнью, нам приходится или ждать отдаленных веков, когда все русское [95] простонародье уподобится населению маленького швейцарского кантона, или же выделить из него и сомкнуть вместе слои, способные к исторической жизни. А между тем время бежит, и нам некогда засиживаться в своем бесформенном состоянии". Поэтому выделение и организация культурного слоя, как орудия русской мысли и деятельности, составляют, по мнению Фадеева, насущную задачу текущего времени — задачу, без разрешения которой мы не ступим шагу далее. Эта мысль и особенно доводы в пользу необходимости ее осуществления, как и подробное ее развитие (главным образом, усиление земского начала и постепенного передвижения в него бюрократического управления), изложенные в книге "Чем нам быть?", послужили поводом к нападкам на Фадеева с трех сторон. Поборники развития по западным образцам не одобряли его, как решительного противника парламентаризма и всяких конституционных договоров; монополисты народничества напали на Фадеева за проект сближения дворянства с народом во всесословной волости и за доказательства, приводимые им в пользу необходимости облагородить нынешних земских деятелей; наконец, поборники полного застоя и чисто мусульманского самодовольства, отрицающие самый факт прогрессивного движения христианских обществ, видели в Фадееве просто недовольного человека, стремящегося вывести Россию из векового, сладкого им, однообразия. Между тем программа Фадеева изложена была понятно, доводы его были ясны и убедительны. Воззрения его основывались не на поклонении шаблонам с либеральными ярлыками, не на доктринах, выработанных вне времени и места, а на знании потребностей целой страны, на знании, для которого он употребил все свои громадные умственные способности.

По этому поводу нельзя не остановиться на нижеследующих словах Фадеева, сказанных им в другом месте и совершенно по иному поводу. "Полное понимание современности принадлежит только умам первостепенным, которых мало на свете; крут идей людей обыкновенных, хоть и умных, так же, как массы, определяется не действительной современностью, а периодом, непосредственно ей [96] предшествовавшим, который успел уже высказать, согласить свои понятия и пропитать ими общее мнение. Если в текущем периоде складывается что-нибудь новое и развивается быстро, очень умные люди все-таки подступают к нему со старыми приемами, покуда долгая неудача их не забракует, и постоянно отступают от действительного положения вещей". Для того, чтобы верно изобразить общественное настроение и действительное положение, к которому относится публицистическая деятельность Фадеева, он исходил из той характеристической черты времени, которая признавалась безусловно всеми бытописателями, современными Фадееву, как бы ни были различны и даже противоположны точки зрения, с которых они наблюдали явления русской современной жизни. Ни один из них, правда, не довел изображения положения до такой ясности и до такой простоты и стройности выводов, какая поражает беспристрастного читателя сочинений Фадеева; но у всех у них звучит одна согласная нота — общей неудовлетворительности. Объяснить это недовольство, как вполне установленный и ни для кого в отдельности не обидный факт, мог, однако, только человек с таким всесторонним знанием условий русской общественной жизни, как Фадеев. С этой точки зрения, "письма" его навсегда останутся красноречивым памятником патриотической решимости человека, всегда ставившего вопросы блага своей родины выше своих личных интересов.

Объяснений и причин этого всеобщего недовольства, как и "разброда" мысли и деятельности нынешней России, Фадеев ищет в том, по его мнению, несомненном факте, что, хотя мы едва вышли (но после 19 февраля окончательно вышли) из периода, метко им названного "воспитательным", но уже чувствуем потребность приложить свои силы к самостоятельной жизни. Самостоятельность же эта не может осуществиться скоро, вследствие того же "разброда". Кажущаяся невозможность выхода из этого заколдованного круга делается понятной, если обратиться к указанию истории. Историческая справка о возникновении воспитательного периода, только что пережитого нами [97] и завершенного актом уничтожения крепостного права, понадобилась Фадееву, чтобы напомнить о том, что со времени Петра Великого, который не мог обойтись без множества помощников для осуществления своих идей, служилое сословие продолжало разрастаться в течение всего петербургского периода русской истории. "Время это положило конец прежней сословной замкнутости и вызвало из недр русского народа, без различия звания и рождения, всех, кто хотел следовать за Петром к поставленной им цели — стать русским европейцем. Сообразно потребности эпох, приходивших на смену одна другой, верховная власть приняла у нас в отношениях к народу новый оттенок — просветительный, заменивший московский оттенок военной диктатуры, но еще менее согласимый с развитием земского самоуправления. Выборное начало, введенное Екатериной II в губернское устройство, не опровергло, а, напротив, явно доказало эту несогласимость. Оно было лишь либеральной формальностью. Коронные чиновники продолжали управлять, земские деятели только помогали им по мере своих сил и способностей: выборные из дворян, безгласные, по неимению на своей стороне большинства, плыли по течению времени и сами становились чиновниками или, по возможности, устранялись от дела; выборные от мещан топили печи в Присутствии; выборные от крестьян мели двор". Задача воспитательного периода состояла в том, чтобы постепенно создать культурный слой, связный и отграниченный от массы, но открытый снизу всякой созревающей личности, — слой, способный пользоваться политическими правами. "С этой отборной частью народа петербургская эпоха совершила все свои начинания, внутренние и внешние; она не могла только одного: дать созданному ею новому дворянству политического воспитания, по несогласимости широкого земского самоуправления с существенным характером воспитательного периода". Завершение задачи стояло впереди. Исполнимость его обусловливалась, по мнению Фадеева, логическим требованием, чтобы временная просветительная миссия сверху была признана [98] законченной. Только теперь это стало возможно. "Московскому периоду некогда было тратить время на общественные вопросы, все силы его были поглощены вопросом о бытии России", благодаря чему Россия одна из всех славянских государств сохранила свою независимость и право на существование. Петербургский период был точно так же занят другими задачами. "В полном значении слова, нисколько не играя выражениями, должно сказать, что мы, русские, как нация, только вчера доросли до нравственной независимости, до такого состояния, в котором нам не приходится уже жертвовать роковой необходимости драгоценнейшими условиями развитой общественной жизни; только вчера мы выбрались на широкую дорогу". "Воспитательный период только обучал русских людей и не мог допускать общественных вопросов между школьниками. Власти этого вставного исторического эпизода держались своего правила крепко, хотя едва ли вполне сознательно, и в сущности были правы". "Наделали бы мы дел, принимаясь вдруг за самоуправление с теми понятиями о России, Западе и пригодных нам целях, которые обращались в нашем обществе даже во времена Александра I!" — восклицает Фадеев, который, с одной стороны, как мы сказали выше, не верил в пригодность европейских форм для русской жизни, с другой — пришел, однако, к убеждению, что далее правительству нельзя оставаться в роли Провидения. Эта роль вынужденно принята на себя великим преобразователем в периоде, теперь уже пережившем свой срок и давно ставшем "причиной оцепенения общества, церкви и отдельно каждого русского человека как гражданина". Фадеев приводит ряд убедительных доказательств, что назрел момент необходимости перенесения значительной части опеки на земские силы, момент, с которого следует возлагать надежды на постепенное их развитие. От такого перенесения центра тяжести государственной власти, эта — последняя, по мнению Фадеева, не только не умалилась бы, а, напротив, авторитет ее освежился бы обновлением способов управления.

В числе наглядных доказательств того, что "порядки [99] петровского воспитательного периода, выразившиеся в бюрократической опеке, совсем истлели", Фадеев приводит такие факты, к которым у нас в России успели присмотреться и которые никого не поражают. У нас, например, давно уже дошло до того, что "каждый русский человек, перерядившийся в немецкое платье, считает своим неотъемлемым правом жить на казенный счет". Может ли быть сомнение в том, что "бюрократизм дошел явно до своего апогея", когда "все грамотные и даже полуграмотные слои русского общества облечены уже в казенный мундир", и когда, "вследствие недостаточной еще у нас глубины культурного слоя и непомерного, не имеющего нигде подобия, распространения казенной службы и опеки на все и на всех, вне наличного административного состава не остается почти ничего".

Если взглянуть на последнее из приведенных положений как на преувеличение представления о полном подавлении официальной стороной государства всего народного разночинства, то нерешенный вопрос будет состоять лишь в степени этой подавленности, для которой статистика предлагает только приблизительные данные. Знакомство с общественным нашим устройством, однако, до сих пор ни одного исследователя этого устройства не приводило к выводам, далеким от выводов Фадеева. И славянофильская, и либеральная, и quasi-либеральная печать, и даже само чиновничество согласно в необходимости сократить бюрократию. Периодически возникавшие комиссии для изыскания мер к сокращению штатов доказывают, что и в правительственных сферах эта мысль давно уже сознавалась. Все дело в степени этого сознания. Фадеев считал нашу бюрократическую машину дошедшей до такого осложнения, что она, наконец, стала угрожать устойчивости самого фундамента излишним давлением собственной своей тяжести.

Между тем проекты упразднения или, по крайней мере, ограничения бюрократического произвола посредством передачи вообще земству значительной части дел управления, — в частности же, всесословная волость и облагорожение земских сил посредством привлечения высших [100] сословий к интересам провинции, — предлагаемые Фадеевым, вызвали нападки на него в органах самого различного направления. Так называемые народники, ратующие не столько за народ, сколько за свою монополию говорить о нем, упрекали Фадеева в желании подчинить этот народ дворянству и отвергали все предлагаемые им практические способы сближения культурных классов с народом, сближения, о необходимости которого они так много говорят сами. Либералы оспаривали необходимость организации высшего сословия в России, придавая этому такой вид, будто Фадеев стоял за исключительную власть одного дворянства и сословную его обособленность. Как бы предвидя недоразумение, Фадеев в своих сочинениях не один раз повторяет и поясняет свою мысль, по которой высший правящий класс в России никогда не только не был, но и не должен быть замкнутым для прилива в него лучших сил из нижних слоев населения.

Кроме того, он не раз повторяет свое убеждение, что русский народ, по самому существу своему, народ демократический, всесословный. Но Фадеев — горячий защитник существования культурного слоя, огражденного связностью от непомерного наплыва в него стихийных элементов, наплыва, останавливающего рост просвещения и самосознания в стране, чему яркий пример представила уже история нескольких государств, в том числе Франции, после Первой революции.

Несмотря на то, что Фадеев считал свое отечество в самой основе демократическим, признавая таковым весь его исторический строй, он считал фальшивым "принцип равенства на бумаге" и никогда не примирялся с вторжением толпы не только в политику и управление, но и прямо в ряды культурного слоя. "Мы сделали, — говорит он, — опыт, никому еще не удававшийся в Европе и шедший вразрез всему содержанию нашей послепетровской истории; окунулись в полную бессословность, растворили в массе свое, еще недостаточно связное, культурное сословие, требовавшее времени и самодеятельности для того, чтобы встать на ноги, и теперь вкушаем уже первые плоды начавшегося [101] всеобщего нравственного разброда". При дальнейшем ходе процесса растворения культурного слоя "нам придется, — говорит он, — или дожидаться, когда весь русский народ поголовно обратится в отношении политической зрелости в американский (конечно, по вдохновению свыше, потому что нынешним путем мы не придем к такому концу), или же оставаться навеки народом, способным жить только под строгим полицейским управлением, и наша будущность ограничится одной постоянной перекройкой административных учреждений". Фадеев, как мы уже повторяли несколько раз, не проповедовал кастовой исключительности и даже, напротив, много раз подчеркивает выгоду того положения русского дворянства, которое позволяет ему постоянно освежаться народными приливами в его среду наиболее способных элементов снизу. Он был человеком нашего века, захваченный, как и большинство мыслящих людей нашего времени, лишь двумя умственными потоками: научным и демократическим. Но, именно в видах развития того и другого, он боялся несоразмерного разжижения нашей непрочной культурности быстрым смешением ее со стихийным человечеством. Его возмущала вредная фальшь, вследствие которой, под предлогом демократических тенденций, бюрократизм разрастался не только потому, что из всех низших пластов выходят ежегодно в свет тысячи молодых, полуобразованных людей, стучащих в двери культурного общества, а главным образом потому, что в наших общеобразовательных заведениях воспитывают исключительно кандидатов в чиновники. Его возмущал факт, который перестал нас удивлять потому только, что все к нему присмотрелись, а именно, что "если сына дьячка или мещанина начинают чему-нибудь учить, то уж наверно их выучат надеть вицмундир и стать чиновником". Ему не надо было принадлежать к какой-либо исключительной доктрине, чтобы сказать, что "смута, губящая на наших глазах народы, истекает из одной причины — из прорыва культурного слоя стихийной массой, чуждой исторического быта". В сущности Фадеев даже не признавал у нас сословий в западноевропейском смысле и говорил, что у нас поэтому [102] и сословной борьбы нет и не будет. "Мы все знаем про себя, что всесословный русский народ делится, в действительности, только на два сословия — на господ и простолюдинов, т.е. на людей, ставших или становящихся европейцами, и на людей, не выбившихся еще из стихийного быта". В другом месте он определяет это деление так: "Два пласта русских людей отличаются между собой не столько привилегиями, как тем коренным отличием, что они выражают каждый различную эпоху истории: высший — ХIХ век, низший — IХ век нашей эры". "В середине между ними, — по мнению Фадеева, — нет ничего, не мелькает даже зародыша". Только с течением времени верхний слой будет утолщаться, но во всяком случае "о вопросах XIX века могут судить только люди этого века". Все дело в том, что наш культурный слой, как сословие, имеет все недостатки юноши, хорошо учившегося, но еще не понимающего жизни. Он со дня рождения еще не жил общественной жизнью и, призванный на сцену жизни вместе с другими сословиями, выступает таким же новичком, как и они. Он будет вполне годен для руководящей самобытной роли лишь тогда, когда за ним будет признана способность управлять своими собственными делами. Мы ежедневно убеждаемся в том, что теперь для службы людей много. Для этого требуется лишь личное развитие отдельных лиц, каковых "воспитательный" период создал немало. "Для собственного же дела нужны русские земские люди, давно исчезнувшие на нашей почве". Поэтому Фадеев полагал, что новая эра русской жизни начнется с того момента, когда из культурного слоя русских людей возродится земская сила, т.е. "когда первоначальная мысль Петра Великого, положившего основание новому русскому дворянству, как связному сословию образованных людей, доживет до своего практического приложения".

В деле русского общественного развития Фадеев не был поборником громких реформ. Он исходил из того принципа, что для создания чего бы то ни было существенного нужен материал, а так как в данном случае и материал должен был, по его мнению, вырабатываться одновременно [103] с выбором плана, то самым важным шагом было бы проявление решимости власти открыто остановиться на сознанной ею пользе и практичности этого плана. В кратких словах, план постепенного, если не искоренения, то по крайней мере ограничения бюрократизма в России, должен состоять в переходе внутреннего управления в руки земства. Деятелями земства, по мнению автора, могли бы явиться все слои населения, принадлежащие к культурному слою, ядром которого весьма естественно явилось бы земельное дворянство. От такого перемещения узлов управления в культурном слое развилась бы та связность, которой теперь в нем недостает. Земские деятели, знакомые с действительностью не по одним канцелярским бумагам, стали бы вырабатывать из своей среды людей, способных и к общему руководительству по всем отраслям государственного управления. При этом не потребовалось бы ни малейшего ограничения правительственной власти. Ограничение это, по мнению Фадеева, и невозможно, и нежелательно. Все его доводы направлены лишь к тому, чтобы убедить правительство признать воспитательный период по отношению к русскому обществу законченным и начать смотреть на него как на совершеннолетнее, вышедшее навсегда из-под школьной опеки.

Самая строгая справедливость требует признать, что в нападках на Фадеева за его мотивировку необходимости развить связность культурного сословия, и за его ратование в пользу увеличения влияния этого сословия на земские дела было много умышленного преувеличения. Ему приписывали вожделения того "революционного консерватизма", о котором, с легкой руки Самарина, и либеральная печать начала семидесятых годов составила себе понятие как о какой-то могучей партии, стремящейся у нас вырвать все демократические начала из реформ прошлого царствования. Были, конечно, люди, смотревшие на положение дел в России и с этой точки зрения. Но рядом с этой кликой бессмысленных и совершенно бессильных единомышленников гоголевской Коробочки, мечтавших о возможности восстановления крепостного права, были и более практические, [104] сознательные защитники нескончаемой бюрократической опеки над всей совокупностью и над каждым частным проявлением экономической и нравственной жизни России. Эти последние особенно готовы были обратиться к самым крайним средствам для поддержания и продления опеки. Но и о тех, и о других разве стоило говорить, когда ни общество, ни правительство не придавали им никакого значения и очень мало обращали на них внимания. Казалось бы даже невероятным, чтобы у кого-нибудь могло явиться предположение о принадлежности Фадеева к этим партиям. Он считал крепостное право "гнойным наростом на русском государственном организме", который уже срезан. Он считал, что этот нарост народил нравственное худосочие и в крепостных, и во владельцах, быть может, в последних еще в большей степени, чем в первых. Тем не менее, с уничтожением этого нароста, он имел смелость верить в постепенное облагораживание и культурного, и стихийного пластов русского народа. Для каждого из них он, однако, предлагал иные меры облагораживания и соответственные практические средства к естественному ходу их развития.

В дворянстве, созданном Петром ради необходимости в служилых людях, Фадеев видел сословие обезличенное и не связанное общими интересами благодаря тому, что оно едва вышло со школьной скамьи воспитательного периода нашей истории. Земские дела, в настоящем их развитии, могли бы создать для него ту высшую школу, которой ему недоставало, чтобы приобрести сословную связность и отделаться от безличности, порожденной вековым упражнением нескольких поколений в добывании чинов и в умении пристраиваться к казенному пирогу.

Говоря о полемических нападках на Фадеева и о навязывании ему мнений, чуждых его убеждениям, мы должны еще раз возвратиться в область его военных исследований, ко времени первых его столкновений с литературными противниками. Замечательно, что между ними всегда находились такие, которые обвиняли Фадеева в "отсталости", несмотря на то, что Фадеев никогда не был и не мог быть гонителем "развития". Таким, однако, с легкой руки первых [105] его оппонентов (по военным вопросам), старались его выставить легковесные поборники либеральных ярлыков. Кажется, мы не ошибемся, если увидим в этом всегдашнем искании "отсталости" одну из характерных черт сомнительного либерализма того времени. Правда, Фадеев не смешивал истинной свободы с умственным разбродом, а в военном деле проповедовал необходимость строгой дисциплины, которую и везде предпочитал своеволию, но от этого до отрицания прогресса в постепенном смягчении форм общежития далеко. Между тем нашлись люди, воспользовавшиеся указаниями его по вопросу о воинской дисциплине для того, чтобы выставить их в глазах читающей публики не только как протест против отмены телесных наказаний, но и как доказательство принадлежности Фадеева к поборникам системы задавливания всякого прогресса.

Ради этих оппонентов Фадеев вынужден был входить в объяснение таких вещей, которые, казалось бы, могли быть известны не только военным специалистам, но всякому мало-мальски образованному человеку. Он напомнил им, что постоянная армия "составляет исключение в просвещенном обществе и стоит на совсем других основаниях, чем дух века, и потому не может быть подводима под взгляд прогрессивных журналов"; что она есть собрание людей, оторванных от общества, имеющих призванием обращать свое оружие без рассуждения, куда прикажут. Он напомнил им, что с этой целью военные люди воспитываются в таком духе и стоят особняком посреди безоружных граждан. "Для того, чтобы эта вооруженная сила была страшна врагам и безопасна для своих, нужно, — говорил Фадеев, — чтобы она была глубоко дисциплинированна, т.е. чтобы воля старшего была высшим и непреложным законом для младшего, — что осуществляет царство произвола, а не закона, не то что в гражданском обществе, — и чего армия может достигнуть не регламентом, а только вкорененной привычкой, не терпящей никакого исключения". "Военные законы, — по мнению Фадеева, — писаны не для того, чтобы младший ограждал ими свои права, а для того, чтобы старший отвечал за соблюдение их перед старейшим"; [106] поэтому "отстаивание своего права, основной закон гражданского общества, неприменим к войску". "Там нет прав, а есть только жалоба непосредственному начальнику". "Гражданское общество, — далее говорит наш автор, — в своем развитии стремится к тому, чтобы у частного лица не только не было никакого начальника (потому что верховная власть есть выражение государственного права, а не начальство), но чтобы частное лицо пользовалось свободой идти наперекор всему обществу, вместе взятому, пока из его действий не происходит вещественного зла".

В противоположность этому, в армии "младший о поступках старшего не рассуждает". Если воинская дисциплина неприложима к общественному устройству гражданского, то, с другой стороны, постоянная армия не может идти об руку с развитием гражданского общества. Гражданский прогресс может лишь влиять на сознание лиц, облеченных властью, а не на сущность ее. Фадеев говорит, что внутренний порядок армии не сдвинулся на волос с того основания, на котором была поставлена первая постоянная армия — фаланга Филиппа Македонского, и что эти основания незначительно изменяются от того, среди какого общества они существуют: самого рабского или самого свободного. История представляет примеры развращения армии, и Фадеев напоминает, что если дисциплинированные янычары были страшной и полезной для Турции силой, то, утратив дисциплину, они стали и бегать, и жечь Константинополь. "Не так легко, — говорит Фадеев, — заставить идти на явный риск смерти, бодро и дружно, людей, большинство которых не чувствует к тому никакого геройского влечения, и нелегко также удержать вооруженного и ожесточенного своим ремеслом человека от насилия над безоружным". Последствия же растления постоянных армий (додумавшихся до "прав человека") везде одни и те же. Нетрудно вызвать искренние рукоплескания либерального студента, поставив на очную ставку начальника части с его рядовым; студент будет видеть тут торжество священных "прав человека". Но этому юноше можно объяснить в пять минут, что сцена, радующая его, противна интересам [107] каждого — от старообрядца до нигилиста, что она станет со временем гасильником всякого права. "Не колоть глаза просвещенному обществу военной дисциплиной, несомненно, идущей вразрез всякому просвещению, можно только одним способом — если народный склад и географическое положение позволяют — не держать армии, как в Американских Штатах. Но держать армию и допустить в нее "права человека", — это значит создать такое положение, искоренением которого прославились Диоклетиан, Петр Великий и Махмуд II". Так как особенные отношения и понятия, существующие во всякой устроенной армии, истекают из действительности, отличной от обыкновенной общественной, но имеющей свои непреложные законы, то, при невозможности изучить эту действительность со стороны, она остается непонятной для многочисленных носителей военного мундира, незнакомых с действительной службой. Действительность военного мира, по словам Фадеева, состоит из бесчисленных мелочей, общий итог которых, тем не менее — годность армии для боя и безопасность ее для общества или, напротив — негодность в бою и государственная опасность. Необходимость вжиться в эту действительность и невозможность понять ее со стороны Фадеев доказывал убедительно.

Как мы выше сказали, относительно общественно-политических интересов своего отечества он признавал на первом плане закон необходимости развития. Застой, порождающий гниение общественных организмов, не мог быть идеалом человека, проповедовавшего движение по пути к разрешению великой исторической задачи. Но он не мог согласиться с теми рабами либеральных ярлыков, которые, не умея отличить цели от средства, видели в разных словах, обозначавших лишь направление пути к общественным улучшениям того времени, не средства, а самую цель. Такими словами в то время были, например: "выборное начало", "равенство перед законом", "святость суда" и пр. Фадеев был того мнения, что все эти прекрасные слова не должны обозначать цели в жизни народа и сами по себе вовсе не были святы, а обозначают лишь одно из [108] практикуемых средств для удовлетворения общественной потребности. Он полагал, что, например, суд в данном ему устройстве годится только до тех пор, пока он удовлетворяет этой потребности, а не противоречит ей. Он ставил на вид, что выборное начало у нас есть средство, не соответствующее многим иным отправлениям общественной жизни. Кроме того, он имел смелость утверждать, что значение слова "равенство" действительно только между такими гражданами, которых сам же закон ставит в равное положение, и что равенство на бумаге не есть равенство, а простая путаница понятий. За такие прегрешения против фразерного либерализма и против "слов-фетишей", как и за мнение о необходимости дисциплины в армии, некоторые журналисты причислили Фадеева к сонму "отставших в понятиях". Нисколько неудивительно, что Фадеев не был понят той частью печати, которая, вместо защиты прав действительного лица, предавалась языческому поклонению метафизическим терминам либеральных отвлеченностей, поклонению, уничтожившему в ней практическую самостоятельность суждения и обратившему ее в крепостную нескольких лелеемых ею слов.

Чтобы не сходить с пути верного понимания идей Фадеева, не надо забывать ни на минуту, что высшим критерием их должна была служить историческая всеславянская будущность России.

Для того, чтобы славянский вопрос решился в русском смысле, нам нужен большой запас нравственных и умственных сил, помимо развития собственно военного могущества. Нам надо, чтобы мы могли внести в славянские земли не низшую и даже не равную, а высшую культуру, сравнительно с той, какая им уже присуща. Если покорение Средней Азии идет так гладко и последовательно, то именно благодаря вносимой в страну высшей гражданственности, которая лично каждому жителю представляет не только новые удобства жизни, но и расширяет его кругозор. Славяне не могут понизиться в своей культуре до жителей Мерва, и потому все будет зависеть от нашего культурного повышения, что при даровитости русского народа, в [109] которую так верил Фадеев, и с уничтожением следов крепостного права, а затем и давящего внутреннее развитие бюрократизма, неминуемо наступит в весьма скором времени. Фадеев не только признавал эту необходимость накопления умственных и нравственных богатств для важнейшего влияния на родственные народы. Он горел желанием, чтобы культурность эта явственно выразилась во внутренней жизни всего русского народа. В статьях "Чем нам быть?" и в его "Письмах о современном состоянии России" бьющая живым ключом, страстная любовь к родине и увлекательная вера в величие ее предназначений ни на шаг не сбивает его с практического пути. В предлагаемых им мерах и в пояснениях к ним видна нежная и бескорыстная предусмотрительность руководителя, пришедшего к своим выводам годами, пережитыми в опыте, изучении и размышлении.

Для человека наблюдательного, одаренного развитой впечатлительностью, для мыслителя, искусившегося в выработке высших общественных идеалов, русская жизнь и все наше внутреннее устройство никак не могут казаться такими же, какими они представляются на взгляд заурядных людей. Фадеев не мог примириться с тем нравственным состоянием, которое он метко охарактеризовал словами "безличие" и "разброд". "Общество наше подверглось участи кирпича, с которого снимут рамку прежде, чем цемент, которым он связан, затвердеет. Следуя нынешним путем, мы придем к тому, что вся наша историческая культура рассыплется, утратив всякую способность к какому-либо сборному делу, к какому-либо умственному или практическому почину, утратит сознание о различии между нравственно должным и недолжным, всякую мысль об общем деле, сохраняя почтение к одной только истине, к практической истине личных интересов. Венцом такого общества станет видимо вырастающая у нас еврейская биржевая аристократия".

Пока продолжался "воспитательный" период, связность русского общества не составляла, по-видимому, ни для кого никакой необходимости. С изменением же старого [110] устройства эта связность и организация стали краеугольным камнем возможности его нравственного и экономического роста. Без этой связности нельзя знать его мнения и его потребностей. "Возможно ли, — говорит Фадеев, — взяться за устройство управления, не зная, в чем состоят условия и потребности данного народа? А кто же, какое мнение могли бы указать у нас, при воссоздании общественного порядка, наши потребности?" Как ни спасителен факт существования твердой власти, обеспечивающий наше настоящее и близкое будущее в государственном смысле, но, по мнению Фадеева, он "сам по себе не предрешает форм общественного устройства, соответствующих нашему складу, росту и потребностям". "Правительство, — продолжает он, — состоит не из волшебников, которые могли бы знать то, чего не знает сам народ; у нас не существует покуда никакого связного мнения (возможного только при связности людей), в котором выражалось бы хотя приблизительно направление большинства русского общества". Эти строки могут считаться лучшей характеристикой всего написанного им по вопросу об общественном устройстве. Фадеев находил, что всему русскому образованному обществу, быстро нарастающему из всех классов народа, следовало бы сплотиться вокруг готового культурного ядра, каким он считал и рекомендовал многочисленное русское дворянство. Для того, чтобы возвысить значение наследственно-культурного слоя и предоставить ему реальное влияние на жизнь, Фадеев полагал полезным расширить роль дворянства (цензового) в местном управлении, сделать земство учреждением вполне государственным и пр. Желая воспользоваться дворянством как готовым ядром для сплочения общества, Фадеев вовсе не думал создавать из него какую-либо олигархию или аристократию, и тем менее делать из русского дворянства замкнутое сословие. Напротив, он его отожествляет с целым культурным слоем, в который имеет свободный доступ все выдающееся из низших слоев. Согласно всему ходу русской истории, Фадеев желал только, чтобы этот культурный слой образовывался, по его выражению, "на дворянской закваске". Понятно, что для того, [111] чтобы в этих идеях Фадеева видеть так называемые "аристократические затеи крупного землевладения", нужно было умышленное запутывание понятий.

Он говорит: "Аристократическое общество не сочиняется. Где оно есть, — его сложила история. У нас нет для него и материалов". Он доказывает только, что "наша история определила нам быть монархией народной и земской, из чего, однако же, вовсе не следует, чтобы мы должны были оставаться обществом неорганизованным". Несмотря на такое категорическое отрицание Фадеевым возможности у нас аристократического устройства общества, оппоненты его находили возможным печатно говорить о нем как о проповеднике аристократическо-дворянских вожделений. Таким его выставляли не только принадлежавшие к тогдашнему лагерю "временных" либералов и монополистов народничества, но и люди, исправлявшие должности жрецов славянофильских таинств.

Отношение последних к идеям Фадеева очень верно выяснено в одной из биографических статей, появившихся вслед за кончиной писателя. Считаем уместным привести из нее следующее:

"Совершенное различие основной мысли Фадеева от каких-либо аристократических затей проявилось, во-первых, тем, что об аристократии, т.е. о какой-либо группе, имеющей выделиться из дворянства своей знатностью, богатством и получить какое-либо особенное положение в государстве, в этой книге нет и помину. Правда, он давал особое значение дворянскому землевладению, но не потому, что видел дворянство только в землевладении, а потому, что дворянское землевладение представлялось ему как связь наследственно-культурного русского сословия с землей и как средство для того, чтобы поднять роль этого культурного сословия в стране, образовать из него ядро, вокруг которого нарастали бы сплоченное русское общественное мнение и решительно преобладающая в местном управлении общественная деятельность.

В книге "Чем нам быть?" Фадеев, панславист, как его называли за границей, диаметрально расходился со [112] славянофилами. Идеал славянофилов в "мужичке" вовсе не потому, чтобы они были такие ужасные радикалы, а, скорее наоборот, именно потому, что они самые неподвижные столпы консерватизма, и притом мистического. Идеал их в "народе" не потому, чтобы они искали этого идеала, вопрошали о нем народ, но потому, что они видят в народе хранителя старых преданий, считают, что слово народное им давно известно и что слово это есть — застой. Отсюда происходит, что, являясь в теории демократами, славянофилы, как только дело коснется вопроса практического, вопроса, что делать сейчас, тотчас становятся против всякого развития. Роль славянофилов до освобождения крестьян была полезная и почетная, но это была единственная и последняя заслуга, на какую они были способны. Из всех дел прогрессивных, из всякой службы на пользу русского развития только одно это дело и могло привлекать их к себе, найти в них признание и сочувствие".

Хотя, как известно, крепостничество в Руси допетровской нисколько не претит славянофилам, считавшим то время идеальным, тем не менее крепостничество петербургского периода славянофилам было ненавистно, как и всем мыслившим русским людям. Но эта ненависть основывалась не на общечеловеческом признании необходимости равноправия крестьян, а на том лишь сопоставлении, что народ — хранитель старых преданий — находился в зависимости от "оторванной от почвы, объевропившейся интеллигенции". Совершенно забывая о том, как мало дворянство даже и петербургского периода было оторвано от почвы периода московского, на которой выросли и приказничество, и само крепостничество, славянофилы придавали значение освобождению народа не столько по причине приобретения им прав, сколько потому, что им нравилось уменьшение влияния "зараженного чужеземщиной" дворянства. Славянофилам нравилось и это последствие меры, и само ее свойство. Понятная вещь, что освобождение могло быть решено только свыше. Сами же славянофилы, помещики, при всей своей любви к народу, не показали примера, чтобы освобождение крестьян могло совершиться [113] каким-либо иным путем, по их собственной инициативе. И вот на этом последствии и на этом свойстве великой меры освобождения славянофилы так и застряли навсегда. Их деятели, покойные Самарин и князь Черкасский, не представляли собой никакой иной практической программы, как улучшение быта народа посредством исключительно административных средств. Губернаторский чиновник Самарин, агитирующий в смысле распространения православия среди эстов и латышей, составляет последнее слово практического славянофильства. Князь Черкасский в Польше и в Болгарии представлял то же самое слово, только в более резкой форме, что зависело от большей авторитетности его официального положения. Если перейдем от практических деятелей славянофильства к определению основной мысли и теоретической программы служителей слова этой партии, то найдем характерный факт, что, например, все усилия покойного И.С.Аксакова, все его статьи, иногда красноречивые и несмотря на их пространность, производят впечатление только усердного желания договориться, наконец, до чего-нибудь определенного, объятного. И однако, дальше нареканий на "отвратительную", "испорченную" русскую интеллигенцию он никак не мог пойти и совершенно напрасно показывал вид, будто ему самому сколько-нибудь понятно то таинственное слово, которым он раз-два обмолвился, так как слово это — форма без всякого содержания.

В результате выходит, что после того, как освобождение крестьян уже совершилось, никакой практической программы у славянофилов и не было, кроме той, какая завещана самым свойством освобождения: улучшение быта народа и восстановление в нем старинных идеалов, под руководством администрации и при содействии духовенства, — такая программа ничуть не отличается от чисто бюрократической, хотя и прикрыта мудреными словами, которые именно и составляют фальшь и вред, вносимые славянофильством в нашу умственную жизнь. Вот почему для нас всегда звучат иронией все выходки славянофилов против "чиновничества", "чиновничьего Петербурга" и т.д., точно будто они не знают, что настоящая, реальная цель их самих [114] есть именно "приказ".

Взгляды панслависта Фадеева в этом отношении были как раз диаметрально противоположны взглядам славянофилов, и сделанное отступление требовалось для того, чтобы ex contrario определить точку зрения этого писателя. Он все свои надежды возлагал на ту интеллигенцию, на образованное русское общество, которого призвание в русской жизни славянофилы отрицают в корне. Различие касалось всего. Они — мистики, он был политик; они — туманные теоретики, он был практический публицист.

Немудрено поэтому, что покойный Самарин выступил против книги "Чем нам быть?" с целым трактатом, в котором высказывался не столько против подозреваемой в этой книге идеи "аристократизма", сколько против чего-либо смеющего, работая самостоятельно, хотя и в пользу народа, стоять между массой и бюрократией.

Вот почему книга "Чем нам быть?" Фадеева была встречена славянофилами совершенно так же, как военные его статьи тогдашней военной администрацией. Это та же ревность, которая проявлялась, например, в "Руси" каждый раз, лишь только какой-нибудь орган вздумает выступить хотя с самыми платоническими пожеланиями дворянству. Еще так недавно эта газета выступала с анафемой на интеллигенцию по поводу статей "Московских ведомостей", признававших значение дворянства. И смело, и безопасно.

О противниках Фадеева из других лагерей или журнальных партий мы не будем распространяться. Мы остановились на славянофилах только потому, что из всех наших литературно-политических партий о славянофильской Фадеев говорит с наибольшим сочувствием, исходя, впрочем, из того мнения, что "о школе славянофилов можно говорить уже в прошлом; она отжила свое время и высказала все, что имела сказать".

По адресу русского либерализма читатель найдет немало метких и подчас жестких оценок. В отношении либеральных понятий, между Европой и нами, по мнению Фадеева, существует глубокая разница: "Европа выстрадала последствия своих увлечений и научилась жестоким [115] опытом отличать слова от дела; по крайней мере культурные слои ее научились этому искусству". Наш же либерализм преимущественно фразерный, а "фразерный либерализм, — говорит наш автор, — враждебен либерализму дела, как вода огню".

Минуя несколько остроумных страниц, посвященных нашим нигилистам и крайним, в которых, иногда несколькими удачными штрихами, Фадеев переносит таинство политических новейших учений на обыкновенную литературную арену, мы точно так же не будем останавливаться на превосходном, хотя сжатом, очерке настоящего состояния нашей господствующей церкви и ее потребностей ("Письма о современном состоянии России"). В общем итоге мы видим, что Фадеев весьма небольшое место отводил учениям вообще всех наших партий и находил их ходячие мнения крайне невыработанными, несерьезными и со всеми признаками случайности, что соответствовало его выводам о полном разброде и общественном безличии. Между тем пора односторонних вопросов воспитательного периода, видных лучше сверху, чем снизу, уже миновала, и в мнении общества, следовательно, явилась крайняя необходимость. Для того, чтобы оно могло выйти на свет Божий, нужна прежде всего связность его, и вот эту связность Фадеев проповедовал не только на том основании, что "правительство состоит не из волшебников, знающих народные нужды лучше, чем их знает сам народ и его культурное сословие", но и ради "возрождения в обществе доверия к самому себе".

Исходя из положения, достойного глубокого мыслителя, по которому в духовной природе, в истории так же, как в природе вещественной, великие и прочные последствия истекают по большей части не из шумных переворотов, а из постоянно действующих, мелких с виду, причин, направляющих общее развитие будущего в ту, а не другую сторону, Фадеев полагает, что "переход из нынешней русской бесформенности к благонадежной общественной организации, соответствующей нашему коренному складу, не требует никакой громкой переделки установленного [116] порядка, никакого перелома в коренных законах, ничего, похожего на великое обновление шестидесятых годов". Итог нескольких дополнений к действующим постановлениям даст, по мнению Фадеева, иное направление нашему будущему. "Он заменит нынешнюю бесформенность (слово, равнозначащее хаосу) разумно устроенным обществом. В срок одного поколения на место нынешней, бессознательной, нравственно бессильной России станет Россия сознательная, способная выработать присущие ей духовные силы в определенные образы". Другими словами, явятся идеалы общественные и политические, которым предстоит регулировать поступательный ход к историческим целям, предназначенным России Провидением.

Отсюда прямой переход к Фадееву как писателю общеславянскому или, вернее, как искреннему проповеднику панславизма.

____________________________________

Симпатии славянского мира к России несомненны и естественны; но всякий русский впадет в глубокое заблуждение, если будет относиться к этим симпатиям лишь с точки зрения обязательности ее для славян. Для нравственных сторон народной жизни, для массовых чувств существуют свои законы, как и для материального развития. Фадеев был убежден в том, что истинные симпатии славян к России могут усилиться лишь с нравственным совершенствованием нашего собственного внутреннего быта. Поэтому то или иное улучшение во внутренней политике управления, по его мнению, необходимо должно отозваться и на степени доверия к нам всего славянского мира. Патриотическим идеалом Фадеева была Россия крепкая и неуязвимая не только вооруженными силами, но и стремлением к правде, ибо без последнего все расчеты на чувства славян будут ошибочны. Как практический мыслитель, Фадеев был уверен, что всякое внутреннее улучшение у нас будет реализовываться и учитываться новым усилением успеха в нашей славянской политике. [117]

До настоящей минуты перед всеми славянами и перед глазами целого света стоит красноречивый факт: "Из стольких славянских государств, бросивших немало блеска во время своего процветания, уцелела одна только Россия; самое имя славянской породы спаслось в ней одной, благодаря чутью народа, стоявшего прежде всего и более всего за целость и независимость, умевшего жертвовать государственному единству привольем последовательных поколений и сплотившегося около престола не только как народ, но почти как войско, всегда готовое встать поголовно по его призыву. Только этой жертвой Россия откупилась от зарока насильственной смерти, наложенного, как проклятие, на все прочие славянские племена. Нам теперь легко судить на льготе, из-за ограды крупповских пушек, о московской эпохе; но ей некогда было тратить много времени на общественные вопросы: все силы ее были поглощены вопросом о бытии России". Время показало, что инстинкты ее в ту эпоху были вернее, чем у прочих славянских государств. Теперь жизнь и участь всех славянских народов зависит от дальнейшего хода русской истории.

Фадеев, кроме личного, деятельного участия во всем, что касалось хода славянского вопроса, известен в славянском мире своей небольшой брошюрой, которая произвела своим появлением сильное впечатление во всех славянских землях, особенно в Чехии, которой она наиболее касается. Заглавие ("Мнение о Восточном вопросе") было бы более соответственно ее содержанию, если бы она была откровенно названа программой решения всеславянского дела, ибо в этой брошюре, в действительности, обсуждаются не более не менее как возможные способы и настоятельность этого решения.

Быть может, в момент выхода в свет брошюры, более откровенное ее название казалось неудобным, но, надо отдать еще раз справедливость практическому оппортунизму Фадеева, брошюра выпущена им в самое горячее время, когда славяне жаждали знать истинное настроение выдающихся русских людей по вопросу, касавшемуся их участи. Брошюра напечатана за несколько лет до событий, [118] оправдавших все высказанные в ней предположения, подобно тому, как в другом сочинении Фадеева "Чем нам быть?" многое было предсказано по отношению к нашим внутренним вопросам.

В программе Фадеева, завещанной им славянству, если и согласиться, что она не заключает в себе новизны, во всяком случае впервые ясно высказано то, что у многих было на душе. Притом, она основана исключительно на выводах исторической правды. Еще в другом месте и по другому поводу Фадеев указывал на коренное начало, по которому никакое политическое устройство нельзя основывать на лжи, и на ту аксиому, что так как всякая узаконенная ложь есть величайшее бедствие для народа, то для расчетов и обеспечения будущего следует признавать только действительные, явные силы обществ, а не мнимые. "Эти силы даются историей, а не сочиняются людской волей". Представления и фантазии, исходящие из непосредственных чувств, злых или добрых, одинаково в этом случае ведут к ошибкам.

Поэтому естественно, что в вопросе славянском, для решения которого он готов был положить душу, Фадеев искал данных, опирающихся только на реальные факты, стараясь их представить без обычных прикрас, не закрывая и не отворачивая глаз при виде кажущихся и действительных препятствий.

Перепечатывая в 1873 г. свою брошюру, появившуюся впервые в 1869 г., Фадеев говорил, что так как славянский вопрос развивался в веках, то четыре протекшие года не могли оказать на него заметного влияния, что решение его зависит не от внешних событий, а от степени зрелости его в сознании русского племени. Теперь прошло 20 лет со времени первого опубликования его "Мнения о Восточном вопросе". В это время, достаточное для прироста целого нового поколения, многое изменилось на свете, даже по отношению к славянскому вопросу, успевшему за этот срок потребовать много жертв, вызвать целый ряд кровопролитий и несколько еще более осложниться. Сущность же его осталась все та же. По-прежнему громадная полоса земли [119] "от Баварии до Днепра и от устья Немана до Босфора, кроме явного и достаточно уже сознаваемого этнографического сродства, — ибо вся она, во всех своих подразделениях, жаждет иного будущего", — продолжает оставаться спорной, вплоть до решения славянского вопроса в русском смысле. Мы говорим "в русском смысле", ибо всякое иное решение не будет окончательным удовлетворением исторического требования, которое теперь уже выяснилось с достаточной определенностью. Фадеев говорит о возможности иных решений, но только временных и таких, которые повлекут за собой хроническое состояние смуты неизвестности и недовольства во всей спорной полосе, во всех сорока миллионах славянских различных племен.

Кроме возможности решения славянского вопроса в чисто немецком смысле, т.е. устранения преград к ускоренному онемечению всех западных славян, этот вопрос представляет еще возможность, хотя очень слабую, еще другого исхода — освобождения и образования славянского союза помимо России. Фадеев прямо говорит, что "такой исход оказался бы для нас, русских, еще хуже первого. Рядом с нами встала бы новая, исполинская, всеславянская Литва XIV века, перенесенная в XIX, с магнитным притяжением для всего, что есть в России не великорусского".

"Многие, — говорит Фадеев, — найдут мою искренность неосторожной. Я не раз слышал такие упреки, но остаюсь при убеждении, что русскому следует говорить о делах своего отечества так же ясно, как говорят о них чужие. Слово в наше время есть оружие, а безоружному с вооруженным нельзя бороться. Полагаю, что государства и народы, о которых говорится в моей брошюре, совершенно равнодушны к тому, что думаю я лично о Восточном вопросе. Когда же мысль о всеславянстве станет государственной, она сверкнет в глаза всем, как молния; тут уж не будет места тайне". Фадеев высказывает убеждение, что пока судьба спорной полосы, начинающейся Польшей и кончающейся Турцией, не решится, Европа не выйдет из смутного состояния, при котором не будет ни прочного мира, ни разоружения; труд народный и развитие знаний будут идти [120] не на улучшение человеческой участи, а на трату всякого достояния в защиту от чаемой бури. С решением же вопроса кончатся все недоразумения, не останется следов никакому существенному недоразумению между Западной и Восточной Европой. Напоминаем читателям, что брошюра Фадеева написана в 1869 г., а в новом ее издании, через четыре года, он просил своих читателей заменить в ней только лишь слово "Австрия" словом "Германия", и предоставлял им судить, настолько ли наши международные политические обстоятельства изменились с тех пор, несмотря на громадные войны, потрясшие с тех пор Европу, чтобы положения его потеряли смысл и значение?

Но разве и теперь, через двадцать лет после выхода брошюры Фадеева, все положения его не сохранили своего значения? Не по-прежнему ли "главные международные затруднения России по Восточному вопросу, польским делам и владению проливами — спутаны в клубок"? Не по-прежнему ли прав Фадеев, утверждавший задолго до турецкой войны, что "Восточный вопрос неразрешим на Балканах, польский вопрос не распутывается в Варшаве, вопрос о Черном море не кончается на Босфоре, и что все эти затруднения стянуты общим узлом, лежащим на Среднем Дунае", или, согласно последней поправке Фадеева, в Берлине?

Фадеев, говоря о трудности задачи объединения славян, не упускает из виду того обстоятельства, что если против объединения Италии было только немецкое племя, против объединения Германии, — которое, надо ждать, пойдет по программе всем известных ненасытных немецких притязаний, — будут многие, то против исторического развития России, грозящего еще большей ломкой, стоит вся Европа. Только разве с другого берега океана смотрят на нее вполне дружелюбно. В настоящую минуту он бы, конечно, не упустил исключить из числа наших противников Францию, благодаря политическим переменам, происшедшим, уже после издания его брошюры, вследствие Франко-прусской войны. "Два первых переворота, итальянский и немецкий, проскользнули в историю нечаянно", — говорит он. Мы же [121] пока не нашли удобной минуты, чтобы осуществить дело, у которого единственно верными союзниками могут быть только славяне, убежденные в желании России освободить их от иноземного владычества.

Повторяя известное мнение Паскевича, высказанное им в начале Крымской войны, что ключ решения Восточного вопроса не в Константинополе, а в Вене, и приводя доводы в пользу еще большей приложимости этого мнения к современным обстоятельствам, автор знаменитой брошюры говорит: "Позволительно ошибаться одинаковым образом не более двух раз: два раза равняются несомненному опыту". В 1829 г. наша армия дошла до Мраморного моря; в 1854 г. мы вовсе не могли идти вперед, и "оба раза препятствие было у нас не с лица, а с тыла". С окончанием последней турецкой войны афоризм Фадеева о позволительности только двух ошибок был, как известно, исправлен на деле князем Бисмарком в смысле поправки самого Фадеева, просившего читателей заменять на будущее время в его статьях Австрию Германией. Сущность предсказаний Фадеева от этого не изменилась, и весь вопрос поставлен перед лицом истории еще круче: или постепенное, но неизбежное онемечение славян, или объединение их под главенством и при помощи России.

В возможность отдельного, независимого существования маленьких славянских государств Фадеев, конечно, не верил. В наше время, при нынешнем разделении Европы, нет места кучке маленьких народцев со своими маленькими армиями, особенно, между немецкой и русской империями, племенам, на которые вчерашние владыки долго еще будут смотреть как на взбунтовавшихся подданных, выжидая удобного случая для нового порабощения. Мало освободиться, нужно сохранить свободу, что в наше время представляет затруднение даже для таких старых государств, как, например, Голландия.

"Война за чью-либо независимость может иметь в виду только независимость", — утверждает поборник славянского объединения. "Для России не существует никакой разумной причины, нравственной, экономической или [122] военной, желать новых присоединений в Европе; в русском уме нет мысли об обращении родственных нам стран в подчиненные области". Для того, чтобы не допустить решения участи спорной полосы внешних окраин во враждебном России смысле, "мы должны подумать о сочувственных нам силах и внушить им уверенность, что у них и у нас общий интерес". Под наиболее для нас враждебным решением Фадеев понимает такое решение, которое перенесет вопрос с наших внешних окраин во внутренние, что, по его словам, случится неминуемо, если затрагивающие нас международные дела будут разрешены не нами.

С особенным сочувствием относясь к чехам, народу, которому долее всех славян пришлось отстаивать свою национальность против немцев, облегающих их отечество со всех сторон, Фадеев говорит далее, что "если Россия восстановит славянский мир, значит, она призвана на это дело Провидением", и что "нельзя служить Провидению, отказывая в справедливости кому бы то ни было, особенно одному же из членов своего семейства". Так как эти слова он говорит по поводу поляков, то читатель не удивится, находя у него размышления о русско-польских отношениях, далеко непохожие на обычный газетный шаблон, выхваченный из иронической пословицы: "В чужую спину сто палок не жаль", — и превращенный некоторыми из наших и прусских публицистов в весьма удобный для них прямолинейный и немудреный принцип.

Фадеев не признавал старой Польши. Он говорил, что это было государство без народа; тем не менее он считает возможным, подчиняя личное неприязненное чувство выводам хладнокровного изучения, стать на точку зрения беспристрастия, требуемого серьезностью исторического момента.

Как человек, основательно и глубоко знакомый с историческими законами, Фадеев прямо заявляет, что он не может быть сторонником приравнения окраин к телу государства полицейскими мерами; "Нам кажется, — прибавляет он, — желательнее, напротив, воскресить местный дух даже составных частей собственной коренной России" ("Чем [123] нам быть?"). Вот несколько положений Фадеева об отношении польского вопроса к общеславянскому делу.

"Теперь поляк, как человек своей национальности, естественно дорожащий ею, находится действительно в безвыходном положении. Его можно не допустить до бунта, но нельзя отвратить от мысли о бунте. Разуверившись в Наполеоне, он продолжал надеяться на Бейста, на львовский сейм, на Венгрию, даже на Пруссию. Покуда человек живет, должен же он на что-нибудь надеяться. Он перестанет грезить о разрушении России, когда перед ним мелькнет возможность стремиться к осуществлению сбыточной Польши, не становясь русским изгнанником. До сих пор существование русской партии между поляками было невозможно: для такой партии не оказывалось определенной цели. Поляки считали всегда более удобным и желательным восстановить старопольское государство на счет России, чем польскую национальность в ее ограниченных пределах с помощью России".

"В настоящее время, вследствие разгрома Франции, на которую поляки возлагали всю свою надежду, в умах их совершается очевидный и решительный перелом. Они отрешаются один за другим от старых идеалов и ищут какой-нибудь новой точки опоры, к которой они могли бы применить свое общественное развитие в будущем, хотя бы только чисто в нравственном смысле. Фантазеров осталось еще много; последнее столетие слишком заразило польское общество фантазиями, чтобы оно могло вылечиться от них в один день; но разумные люди между ними понимают, что искать этой точки опоры где-нибудь вне России было бы теперь пустейшим и вместе пагубнейшим из мечтаний. Теперь с искренними поляками уже можно говорить, — это надо принять к сведению, отрешаясь и со своей стороны от страстных национальных увлечений 1863 г."

"Бессмысленность мечты о восстановлении старой Польши, бывшей не нацией, а случайной и насильственной исторической федерацией, совершенно сходной с нынешними союзами "австро-дунайским" и "татарско-балканским", станет очевидной для каждого, даже для поляка, наравне с [124] мечтой о восстановлении империи Карла V. До 1863 года нельзя было винить поляков за такую мечту; им не было случая убедиться в ее призрачности".

Обрусение западных губерний Фадеев проповедует именно с этой точки зрения, и, по его мнению, оно должно достигаться с настойчивостью, но без насилия. Для ускорения же его, по его мнению, требуются лишь финансовые средства, затрата которых дозволит введение самых широких земских учреждений. Когда этот край выйдет из-под исключительного полицейского управления на гражданскую волю, клочок нерусского населения потонет в общей массе. Ненужное раздражение искусственно поддерживает в нем нерусский дух. Русский же дух разовьется в нем тем прочнее, чем русские учреждения более вольют свободы и гражданственности в русское население края. От задачи обрусения Западного края Фадеев не отступает, но самым решительным образом утверждает, что "иметь или не иметь против себя поляков зависит совершенно от нас самих". Рядом с этим убеждением он высказывает другое, из сопоставления которого с первым ясна уверенность Фадеева в полной возможности выйти на светлый путь из продолжавшихся веками мучительных недоразумений.

"В конце концов, надобно еще повторить, хотя бы в десятый раз: существенная, хотя, по моему убеждению, вовсе не труднейшая часть задачи славянского вопроса заключается в поляках. Без сочувственной Польши славянский мир не двинется, и если бы даже двинулся случайно, то не пойдет далеко".

"Судьба поляков, — говорит он далее, — зависит исключительно от исхода славянского вопроса, и ни от чего более. Польша может быть воссоединена и свободна только как член славянской семьи; вне славянства участь ее уже решена историей, — никто и ничто не воскресит ее. Раньше или позже поляки поймут, где искать спасения. Ускорить же этот час зависит от нас самих — правительства и общества".

"Кроме раздражения, посеянного вековыми событиями [125] между поляками и русскими, польский вопрос, как племенной, ничем не отличается от других местных славянских вопросов. Все славяне находятся в таком же положении, как поляки; всем им предстоит, как и полякам, выбор между двумя исходами: сжаться около России для сохранения своей народной личности или пожертвовать ею, дать обезличить себя". Фадеев напоминает полякам и прочим славянам, что обширная спорная полоса между пределами чисто русского и чисто немецкого племен по большей части уже политически обхвачена немцами и будет совсем онемечена до последней души, если каждую из ее этнографических частей предоставить собственным силам. Недаром многие западные публицисты любезно приглашают славян "покориться своей участи добровольно, сгинуть без следа". Объединение Германии непременно завершится усиленным стремлением к поглощению остающихся еще неонемеченными славян. Чешское племя, со всех сторон обложенное немцами, исчезнет первое. За ним придет скорый черед и другим. Если бы Россия не возникла вдруг на рубеже Европы, о славянах не было бы уже и помину. Это такие истины, над которыми поляки очень мало останавливались. А между тем что начато Россией бессознательно, то ею же одной может быть кончено сознательно". Славяне не могут избирать своей участи иначе, как схватившись за русскую руку, а поднявшись сами, не могли бы сохранить независимость иначе, как опираясь на Россию. Кроме того, не следует забывать, что в наше время, когда Европа поделилась на несколько огромных масс, когда право на отдельное существование можно купить ценой не менее как полумиллиона солдат, выставляемых в мирное время, когда даже старые государства боятся за свое будущее, что значит, говорит Фадеев, международный щебень, каковы чехи, хорваты и другие, когда вдобавок этот щебень не признается и презирается могучими соседями?

Россия, выросшая уже из племенных пределов и задач, дающих законность и устойчивость государственному бытию, по мысли Фадеева, дорастает уже до высшей законности — стать средоточием своего особого славянского и [126] православного мира. Россия, по его мнению, не может упрочиться в нынешнем своем виде. Исторические законы так же, как вообще законы природы, "не увековечивают неопределившихся, недоконченных видов".

Вся наша история, как и вековая борьба с Польшей, теряет смысл, если отказаться от идеала славянского единения, говорит Фадеев. Сила же и законность стремлений всех вошедших в него славянских племен положат начало лучшей будущности для всего человечества. К счастью для последнего, славянское единство — идея не только великая, но и вполне осуществимая. Помешать ее осуществлению могло бы лишь смешение великой, гуманной, цивилизующей и освободительной миссии России с атавистическими, завоевательными инстинктами.

"Все зависит теперь от решения славянского вопроса: Россия распространит свое главенство до Адриатического моря или вновь отступит до Днепра". Фадеев указывает на то, что до сих пор Россия шла верным шагом к разрешению намеченной ею исторической задачи. Останавливаться теперь или слишком рано, или слишком поздно. Понятие об общности славян всегда существовало у нас как стремление к общности единокровных, — сначала великорусского народа, потом русского, со всеми его оттенками — и естественно должно было дорасти до своего настоящего значения. В прежнем Польском государстве таких стремлений Фадеев не усматривает, и потому, говорит он, она не могла иметь никакого значения для родственных соседей.

"Теперь Россия стоит уже посреди славянства нерусского, разделенного произвольной чертой между ее владычеством и немецким. Вместе с тем сознание одноплеменно-сти по обеим сторонам нашего рубежа, понимание общности вещественных и нравственных потребностей всей Восточной Европы начинает быстро созревать".

"Минута решительная и невозвратная, не допускающая долгих колебаний", — восклицает Фадеев. "Одно из двух: или Россия признает себя государством в смысле старой Польши, не более как государством, и приступит к искоренению всякого самобытного оттенка входящих или [127] имеющих войти в состав ее родственных племен и в то же время, искренно и гласно отбросит всякую мысль о славянстве и православном Востоке, оттолкнет их от себя, станет смотреть на них глазами Пруссии (о чем так усердно хлопочет Бисмарк); одним словом, запрется от всего родства дома, сдерживая силой свои окраины, смотря хладнокровно на исчезновение одного за другим родственных племен" и, следовательно, прибавим, на усиление единственного нашего врага, не по недоразумению, а по существу, врага, и без того уже не в меру разросшегося. Или же, познав этого своего единственного врага, Россия решится остановить его дальнейший рост на счет родственных нам племен. "Если политический устой наш зависит от того, чтобы все русские славяне удержали за собой свою личность и свое место на земле, то современная русская задача состоит в том, чтобы спасти славянство". Этим указанием Фадеев заканчивает вещую проповедь, которой он стремится воплотить мечту всей своей жизни в практические представления современников о великом, вполне возможном и близком будущем, ожидающем Россию.

До конца дней своих он твердо верил, что Россия изберет путь, соответственный ее великим историческим задачам. "Оставляя за русским народом его непоколебимое главенство в славянском мире, за русским языком — его несомненное право быть политическим связующим языком этого мира, — Россия откроет объятия всем, кто по сердцу ближе к ней, чем к Европе, на правах младших, но самостоятельных братьев одной великой семьи".

Мысль Фадеева определенно указывает единственный выход из ложного круга, в котором бьются бесплодно сорок с лишком миллионов близких нам людей, не живя и не умирая. "В этом ложном круге решается, — говорит он, — не только их судьба, но и наша, потому что государство, в смысле исключительно государства, т.е. случайно сколоченной исторической загородки, благополучно до сих пор держится только в Азии. В Европе и Америке пора его проходит, и слава богу!"

Фадеев, как и все беспристрастные наблюдатели [128] происходящего в средней Европе племенного брожения, утверждает, что никакое мирное развитие в этой стороне света невозможно, пока быт всех славян не будет обеспечен от покушений немецкого Drang'а, не будет устроен в смысле русских желаний. Желания же эти он считал патриотическим долгом делать общеизвестными.

____________________________________

Фадеев, как всякий общественный деятель, как всякий публицист, искренно стремящийся к намеченному разрешению кажущихся ему важными задач, испытал в течение своей жизни не одно горькое разочарование, не одну неудачу. Неудачи неизвестны только людям, ничего не делавшим, людям, живущим без цели или без идеалов. Самым болезненным разочарованием отразился на Фадееве Берлинский трактат. После красноречивой пропаганды его убеждений о необходимости отстранения Австрии и Германии от всякого влияния на участь славян, после всех ясных доводов его, что создать прочную будущность каждому славянскому народу может одна только Россия, с которой все славянство должно политически и нравственно слиться в общем стремлении к самобытности, Фадееву пришлось пережить событие, предоставлявшее Австрии дальнейшую роль на Балканском полуострове; пришлось примириться с мыслью об образовании нового славянского государства, без доступа для России к Константинополю. Вообще большая часть результатов турецкой войны не удовлетворяла Фадеева. Тяжкий удар, испытанный убеждениями его, вследствие обнаружившихся свойств знаменитого трактата, был настолько чувствителен для Фадеева, что, с окончанием войны, в новых публицистических трудах, он уже не прикасается к славянскому вопросу. В это время все свое внимание он обратил на внутренние отечественные вопросы. Плодом этого времени были "Письма о современном состоянии России", в которых Фадеев снова посвятил себя общественным вопросам, посредством разработки коих полагал содействовать усилению русского [129] общественного сознания. Со временем, при окончательном решении славянского вопроса, выработанность общественного мнения могла бы, по мысли Фадеева, иметь значение более важное, чем все прочие влияния. Фадеев искренно был убежден, что этот вопрос предстоит решить самой России, и не иначе как согласно ее желанию. Надо только, чтобы это желание вылилось в определенную форму. Чем наше нравственное развитие и экономическое довольство достигнет лучших результатов, тем к большему совершенству придет наше общество в деле сознания исторического значения для России славянского объединения. Исходя из этого убеждения, Фадеев в "Письмах о современном положении России" продолжал развивать свои доводы о необходимости организовать общественное мнение, при помощи создания связности культурного сословия.

Несмотря на категорически высказанное Фадеевым мнение о том, что даже "самые развитые люди (кроме гениев) сильны только общественными, а не своими личными силами", в жизни его самого мы находим постоянные доказательства того, что, однако, он признавал и значение чисто личной инициативы. Как бы в противоречие со взглядами его на печать, которая, по его словам, у нас тогда только получит должный вес и законное влияние, когда она начнет говорить от лица стоящих за ней организованных общественных сил, он сам, на свой собственный страх и риск, подымал и старался выяснить общественные и политические вопросы, движимый исключительно глубоким убеждением и желанием сделать это убеждение общественным достоянием своего отечества. Еще во время своей кавказской службы он привык не оставлять втуне свои назревшие идеи. То, что зачастую разменивается у нас на разговоры в своем кругу или служит предметом журнальных поверхностных статей, у Фадеева обращалось в серьезный труд, оканчивавшийся представлением проекта высшему начальству или докладной записки кавказскому управлению. Некоторые из его проектов были приняты еще наместником Муравьевым. Князь Барятинский большей частью их одобрял, и очень многие из них осуществлены. Гораздо позднее, [130] незадолго до последней турецкой войны, Фадеев, обдумывая способы решения Восточного вопроса, напал на мысль, что полезно было бы отделить силы Египта от турецких, и тотчас стал работать в этом направлении.

Изложив свой план в докладной записке правительству и испросив должное разрешение, он вышел в отставку и принял сделанное ему хедивом предложение руководить устройством его военных сил. Если мысль свою Фадеев не успел осуществить вполне, то только потому, что сербская война вспыхнула ранее, чем можно было ожидать.

Во время разгара этой войны Фадеев, по своему собственному почину, организовал целую систему снабжения оружием и прочими военными принадлежностями славянских борцов за независимость, стараясь при этом всячески оставаться в возможной неизвестности. Затем в Сербии и особенно в Черногории он успел своими военными познаниями и опытностью принести величайшую пользу славянам, которые могли оценить его готовность служить всеми силами и способностями славянскому делу.

Совершенно справедливо говорилось о нем в одном из некрологов его, о котором упомянуто выше, что Фадеев, "непохожий на большинство русских людей, всегда искал практических средств для осуществления своих теоретических взглядов". И вот, раньше, чем генерал Черняев отправляется в Сербию, генерал Фадеев еще в 1874 г. отправился в Египет, делается там ближайшим советником хедива и в течение двух лет старается возбуждать честолюбивые замыслы вице-короля, склоняя его к политике более самостоятельной, зная, как было бы выгодно произвести в мусульманском мире раздвоение, поднять роль Египта, освободив его от власти султана. Замечательно, между прочим, что уже в то время Фадеев настоятельно предсказывал возможность того громадного возбуждения в мусульманстве, которое, по его соображениям, должно было вскоре охватить огромное пространство от Ост-Индии и Средней Азии до Гибралтара и развитие которого в настоящее время наблюдается на самом деле. [131]

Очерк наш был бы слишком неполным, если бы мы не коснулись той деятельности Фадеева, которую он проявил в самом конце прошлого царствования.

Вообще, отдаваясь какому-либо делу, он в такой степени влагал в него душу, что незаметно для него самого становился душой каждого близкого ему дела. Изложенные им в "Письмах" идеи исходили из такого непоколебимого источника убеждений и отличались такой строгой последовательностью, что неудивительно, если они разделялись многими искренними патриотами, искавшими выхода из напряженного положения конца семидесятых годов. Несомненно, что покойный граф Лорис-Меликов был одним из наиболее разделявших идеи Фадеева.

Чтобы установить близость взглядов Фадеева, выраженных в его "Письмах о современном состоянии России", к тем убеждениям, которые послужили основанием системы, приписываемой графу Лорис-Меликову, в его кратковременное управление, следует напомнить читателям, что хотя для полной исторической оценки этого выдающегося государственного человека время, по всей вероятности, наступит не скоро, но что уже и теперь, сохраняя совершенную объективность, можно определить, по крайней мере, некоторые из выдающихся моментов общественной эволюции, оставивших по себе отпечаток в народном сознании. Мы воспользуемся здесь кратким очерком управления графа Лорис-Меликова, помещенным в январской книжке "Русской мысли" нынешнего 1889 г. (см. "Внутреннее обозрение"), из которого заимствуем лишь то, что может послужить к уяснению деятельности Фадеева, состоявшего в это время, как известно, на службе в Министерстве внутренних дел и пользовавшегося большим доверием графа.

После назначения графа, в апреле 1889 г., генерал-губернатором в Харьков со специальной целью — принятия мер к охранению порядка и к прекращению революционной пропаганды, в пределах генерал-губернаторства, в продолжение нескольких месяцев его управления не произошло ни одной преступной попытки. Вместе с тем генерал-губернатор своей гуманностью и доступностью [132] приобрел сочувствие всего населения. Напоминая об этом факте, автор обозрения приходит, между прочим, к следующим выводам.

"Основная мысль графа Лорис-Меликова об успокоении умов посредством некоторых облегчений в слишком напряженном положении дел, причем, разумеется, шло своим порядком -деятельное раскрытие преступлений или замыслов о нарушении безопасности и спокойствия, проявилась еще при его деятельности в Харькове. Мысль эту можно было выразить еще и иначе; исходной ее точкой представлялось соображение, что не было никакой нужды стеснять всех мирных и спокойных граждан для отвращения или раскрытия преступлений единичных людей и что, наоборот, отмена общих ограничений и исключительных мер, умиротворяя общество, может только отнять у пропаганды всякую почву для действия.

Мы только напоминаем здесь о взгляде, который служил основанием политической системы графа Лорис-Меликова, оставляя такой взгляд совершенно вне оценки в настоящее время, так как для того периода, очевидно, еще не наступила пора объективной, исторической критики. Как бы то ни было, но новое и более высокое положение граф Лорис-Меликов вскоре получил именно потому, что он казался человеком наиболее способным положить конец тогдашним покушениям, а также и тайной деятельности революционеров. Учреждение в Петербурге, вслед за взрывом, чрезвычайной власти генерал-губернатора в лице генерала Гурко, которому было предоставлено право принимать меры, невзирая на чье-либо личное положение, отражало в себе отчасти ту мысль, будто зло имело, в самом деле, широкое распространение, а не представлялось горстью людей, не имевших никаких связей в обществе. Этим тогдашним воззрением объяснялось принятие таких мер предосторожности, которые теперь представляются нам крайне странными, как то: отобрание у жителей Петербурга оружия с выдачей даже военным особых свидетельств на держание его на дому, с запрещением продавать огнестрельное оружие и патроны иначе как лицам, [133] предъявлявшим эти свидетельства, держание войск наготове в манежах, как будто мыслим был бунт населения и т.п.

Новое покушение на жизнь шефа жандармов, генерала Дрентельна, явившееся несмотря на принятые военные меры, могло служить доказательством, что деятельность революционеров не имела ничего общего с предположениями о какой-то распространенной интриге, уличном бунте и т.п.

Когда Лорис-Меликов явился в Петербург с докладом о положении вверенного ему края, то успокоительный его взгляд на общее положение дела, убеждение его, что как ни опасны могут быть сами по себе замышляемые горстью революционеров убийства, но непосредственно раскрывать и отвращать их могли только специальные усилия полиции, а не меры, применимые по всему обществу, а вместе с тем, что в применении к обществу необходимы меры успокоительные, которые действуют только постепенно, то взгляд этот произвел благоприятное впечатление. Во взгляде этом, как бы ни судили о нем ныне, была все-таки идея, заключалось основание для целой системы действия, между тем как меры, принимавшиеся генералами Дрентельном и Гурко, свидетельствовали, что эти лица бродили впотьмах, действовали наудачу, не отдавая себе отчета, с каким собственно противником они имели дело — с горстью ли отчаянных и крайне опасных людей, или с мнимым, широко распространенным в обществе, притом же чуть не на всех его ступенях, заговором?

В это время осуществилось учреждение Верховной комиссии министров, под председательством покойного графа. Последовавшая затем отмена III отделения, назначение графа Лорис-Меликова министром внутренних дел, назначение сенаторских ревизий, раскрытие расхищения башкирских земель, пересмотр списков лиц, подвергавшихся административной ссылке, и возвращение многих из них, предложение о реформе местного управления, облегчение в цензурной практике, внесение вообще в дело управления стремления опереться на содействие живых сил общества, предполагавшихся здоровыми, приблизить их к центральному управлению, [134] наконец, принятие земского начала за основной принцип для дальнейших реформ — памятны еще всем.

Хотя система Лорис-Меликова и не успела, в краткое его управление, выразиться в целом ряде положительных мероприятий и узаконений, но дух ее, общее ее направление тем не менее были вполне определенны. Некоторое отражение общего ее смысла можно найти в книге покойного Фадеева "Письма о современном состоянии России", напечатанной за границей с дозволения нашего правительства и допущенной в Россию в силу испрошенного Лорис-Меликовым высочайшего разрешения. Многим, быть может, неизвестно, что генерал Фадеев, прежний товарищ Лорис-Меликова по службе на Кавказе, был ближайшим помощником его, именно по уяснению того преобразовательного пути, на который решено было вступить. В этом отношении и в смысле историческом, нам кажется, весьма важно установить сочувственное отношение всесильного в то время государственного деятеля ко взглядам, которые были формулированы Фадеевым. В докладе своем покойному государю о книге Фадеева Лорис-Меликов излагал сущность этих взглядов. Главное наше зло, — так докладывал министр о взглядах, изложенных Фадеевым, — заключается в том, что в последние два десятилетия в России образовался как бы промежуток между правительством и подданными, дающий место и простор всяким противообщественным явлениям. Такой промежуток явился последствием великой меры освобождения крепостных, лишивших дворянство его сословной связи и прежнего значения— опорной силы государства, незаменимой никакой иной силой. Бюрократия, как орудие исключительно механическое, могла легко осуществлять виды высшей власти при нравственной поддержке преобладавшей общественной силы; ныне же она проводит до почвы только форму, а не дух мероприятий, вследствие чего правительство оказывается недостаточно вооруженным против общественных явлений, выходящих из ряда обыкновенных текущих дел... Только земство может стать для власти такой же несокрушимой опорой, какой было недавно дворянство, а как [135] громадное большинство русских людей искренно верует в царскую власть, то земство, непосредственно погруженное в этом большинстве, представляет вместе с тем силу самую благонадежную.

Просьба Фадеева о дозволении ему напечатать его книгу за границей была доложена покойному государю, и состоялось повеление, чтобы дело это было рассмотрено Лорис-Меликовым вместе с министрами военным и иностранных дел. Испросив также и мнения тогдашнего министра внутренних дел (Макова), председатель Верховной комиссии так докладывал о решении, к какому пришли министры: "Хотя некоторое расширение свободы мысли и слова, очевидно, вызывается современными потребностями, но должно иметь в виду, что гласное обсуждение мнений, высказанных Фадеевым, возбудит, может быть, в обществе ожидание каких-либо новых мероприятий со стороны правительства, и потому оно окажется своевременным в таком лишь случае, если взгляды автора будут признаны не стоящими явно вразрез с видами правительства. Мы (т.е. председатель Верховной комиссии и министры) не считаем себя вправе взвешивать подобный вопрос и повергаем его на воззрение Вашего Императорского Величества. Основные мысли сочинения можно (продолжает доклад) сжать в три положения: 1) восстановление и развитие коренных преданий царствующего дома, как конечная цель; 2) обсуждение настоятельных вопросов общенародного хозяйства, в связи с соответствующими им мерами земского и местного устройства, на основании истекшего опыта при спросе земства, как начало; 3) сплочение охранительных общественных сил в связное целое, замещающее прежнюю опорную силу государства новой силой, как средство".

Вот каковы были те, лишь слегка намеченные, но вполне определенные в смысле направления, взгляды, которых обнародование председатель Верховной комиссии и министры считали возможным лишь в таком случае, если те взгляды будут признаны не стоящими явно вразрез с видами правительства. Таким образом, последовавшее соизволение на напечатание книги и на допущение ее в России [136] было вместе и признанием только что приведенного положения. Так как о положительных видах Лорис-Меликова, в кратковременное его управление, не имеется доселе в нашей печати верных сведений, то наша справка имеет значение весьма важного исторического документа, в каком качестве она и приводится.

Не время еще ныне, повторяем, для объективной оценки того, что тогда было сделано, и тех стремлений, того нравственного оживления, которые составляли главную суть системы, не успевшей еще проявиться в положительных действиях. Одно только возможно и даже необходимо отметить с полной определенностью уже теперь, а именно, что та преобразовательная и общественно приязненная идея, которой тогда явился представителем Лорис-Меликов, вовсе не была какой-то личной и произвольной его выдумкой, направленной к "упразднению правительства". Это было не что иное, как возвращение к началу царствования государя Александра II; это была та самая идея, из которой истекли освобождение крестьян, общественное самоуправление в земских учреждениях и самостоятельность судебной власти от бюрократии — в новом судопроизводстве. Это была та же идея, которая при начале царствования императора Александра I внушила ему учреждение министерств и Государственного совета, отмену Тайной канцелярии, надежды на содействие лучших сил общества. И в то время, как и в шестидесятые годы, как и в 1880 г., эта идея вносила в общество оживление, ставила перед ним ясную цель и вызывала к дружной работе для ее достижения.

Страшное событие 1 марта нанесло удар и этим начинаниям. Необходимо признать, что злодеяние это явилось вполне независимо от какой бы то ни было кратковременной системы управления. Ему предшествовали несколько преступных покушений, совершенных при системе противоположной, и каждое из них могло произвести ту же катастрофу, которая поразила Россию 1 марта 1881 г. Беспристрастный исследователь в будущем должен будет признать, что не могла система, рассчитанная на результаты [137] нравственные, на сколько-нибудь продолжительное лечение, на действие, так сказать, гигиеническое, исцелить в несколько месяцев недуг, проявлявшийся с 1866 г., т.е. в течение 15 лет.

Как бы то ни было, но бывают в истории факты, столь сильно поражающие всех, производящие такое сильное нравственное потрясение, что от него рушатся все начинания, на пути которых такие факты становятся роковым образом, хотя бы и без всякой связи с теми начинаниями. Конечно, логически одно вовсе не следовало из другого, но фактически было почти невозможно, чтобы после такого несчастья могла продержаться и самая система Лорис-Меликова. Нестерпимый припадок боли заставляет иногда бросить лекарство, хотя и направленное к ее исцелению, но еще не успевшее произвести своего действия.

Вот почему надо признать, что ныне еще преждевременно также и произносить над системой графа Лорис-Меликова такие суждения, какие были высказаны в газетах, будто события доказали, что покойный ошибался. Но даже если он и ошибался, то во всяком случае напрасно видеть доказательство его ошибки в злодеянии 1 марта, так как иначе пришлось бы допустить, что предшествовавшие несколько покушений доказывали ошибочность той системы, которая существовала до управления графа Лорис-Меликова и была ей противоположна. Прибавим, что некоторые из его начинаний и даже предположений продержались и после того, как он сам сошел со сцены.

Третье отделение восстановлено не было, и государственная полиция осталась в ведомстве внутренних дел. Мысль о необходимости преобразования местного управления повела к назначению кахановской комиссии, а затем, независимо от различия в направлении, представляется и в ныне обсуждаемых законодательным учреждением проектах. Мысль об обращении к содействию сил общественных, при обсуждении законов, выразилась при графе Игнатьеве в вызове так называемых "сведущих людей" для обсуждения законодательных предположений свойства хозяйственного. Эта мысль — о "спросе земства" в обсуждении [138] вопросов общенародного хозяйства (см. выше пункт 2 в заключении доклада) — готова была проявиться, в управление графа Н. П. Игнатьева, и в иной, еще более широкой и осязательной форме. Наконец, сами заботы в новейшее время о возвышении значения дворянства разве не представляют того же убеждения в необходимости "сплочения охранительных общественных сил", хотя и в иной среде? И разве в самих рассуждениях огульно осуждающей ныне Лорис-Меликова части печати — о необходимости расширить роль дворянства, как верной опоры правительственной власти, не отражается та же мысль, что "промежуток" между бюрократией и народом должен быть заполнен живой, общественной силой? Ввиду указанных нами примеров, сами порицатели Лорис-Меликова и те, поминающие его добрым якобы словом, которые произносят огульное суждение, что ошибался он, должны были бы признать, что ошибался он, во всяком случае, не во всем.

Из сказанного здесь и из сопоставления с этим тех выводов, к каким приходит Фадеев в своих "Письмах о современном состоянии России", ясно, какое значение в историческую эпоху, ожидающую своей беспристрастной оценки в будущем, получал этот замечательный его труд.

____________________________________

На этом труде прервалась его публицистическая деятельность. Нам остается определить то место, какое он займет в ряду прочих многочисленных литературных наших деятелей.

Прежде всего мы должны сказать, что большинство читателей Р. А. Фадеева затруднится причислить его к какой бы ни было отдельной группе писателей. Необыкновенная самобытность его живой и всегда ясной мысли выделяет его между множеством публицистов-мыслителей, писавших о тех же общественных вопросах, о которых писал и он. Самобытность, рядом с убежденностью и богатством знания, не дозволяла ему примкнуть ни к одной из литературных партий, ни к одному из определенных [139] общественно-политических направлений. Одно время его даже считали почему-то строгим консерватором. Но по адресу наших охранителей он уже в 1874 г. высказал, что "деятельность их только тогда станет плодотворной, когда они употребят ее не на охранение того, чего уж нет, а на создание того, что нам надо будет охранять в будущем". Фадеев в течение всей своей писательской карьеры стоял особняком, несмотря на всем известную его общительность, доброжелательство и прочие симпатичные черты его характера, возбуждавшие к нему расположение во всех, с кем судьба его сталкивала. Мы не берем на себя задачи объяснить этот, на первый взгляд, необъяснимый факт, но полагаем, что если вообще сближению между людьми препятствует нетерпимость, то в данном случае ее нечего было искать в личном характере Фадеева, когда всем известно, какое прочное гнездо удалось этой нетерпимости свить в нравах и обычаях партийных кружков нашей современной журналистики.

Сверх того, в этих кружках нередко царствовало поклонение терминам и ярлыкам, перенесенным с Запада. Фадеев же не считал ни справедливым, ни возможным применять термины, служащие для означения политических течений на Западе, к разным эволюциям нашей истории. Все это, особенно по отношению к живой современности, резко отличало его литературные приемы от так называемых направлений русской журналистики, столь же падкой на параллели, как и на отрицание всякой аналогии, смотря по веянию модных слов и настроению общественного камертона, притом журналистики, давно пристрастившейся к выражениям неопределенным, к языку неточному.

Если для объяснения широты взглядов, самобытности суждений и редкой устойчивости в убеждениях Фадеева позволительно прибегать к догадкам, то следует указать, как на одну из наиболее вероятных причин, способствовавших целостности душевного склада, на историю его образования, краткие сведения о котором читатель найдет в "Воспоминаниях" о нем, помещенных выше. Нивелирующая система обычного у нас воспитания в жизни Фадеева [140] почти отсутствовала. С самых юных лет он увлекся задачей самообразования и самосовершенствования и употребил на это многие лучшие годы своей жизни, без всяких видов на приобретение путем видных дипломов служебной карьеры. Он не поддался силе общественного миметизма, единообразящего целые поколения до обезличения. При обезличивающем влиянии школы и общества являются, конечно, и исключения. Но, вообще говоря, нужны были громадные индивидуальные силы, нужна была необыкновенная даровитость, присущая русской расе, чтобы из материала, выровненного в эпоху, например, сороковых годов, могли выделиться те кристаллы поразительных, по яркости и глубине ума, настоящих "матерых" талантов, на которые будущие бытописатели и историки литературы будут взирать тем с большим удивлением, чем сказанная эпоха будет более удаляться от исследователя. По счастливой случайности в отношении к Фадееву обстоятельства сложились несколько благоприятнее обыкновенных. Кратковременное влияние на него школы не могло быть особенно сильно. Он не подвергся обезличению общественного воспитания, не потеряв ни способности к стремлению расширять свой кругозор вне казенной программы, ни привычки ценить свои убеждения. Отсюда способность к крупному личному почину и даже к кортесовскому исканию осуществления излюбленной идеи.

Фадеев, достигший высокой степени образования, не выезжая из Саратова и Астрахани, при посредстве личных усилий и таланта, не мог не внести в свое мировоззрение оригинальности, которая отличала его с первых шагов его публицистической деятельности. Все, что писал он, нисколько не походило на те извлечения и размазывания литографированных профессорских лекций, какими обыкновенно отдает от всех начинающих свое поприще публицистов по вопросам общественным, юридическим, военным и политическим. Он выступил на писательское поприще, будучи молодым человеком, но после упорных научных трудов и после самого серьезного жизненного опыта. Потому-то все, напечатанное им, дышит уверенностью знания и в то [141] же время не оскорбляет читателя самомнением и непреложностью педанта.

Мы далеко не согласны с мнением автора "Воспоминаний о Ростиславе Фадееве Н. А. Ф-й", видимо, продиктованным лиризмом горя, по поводу безвременной кончины этой светлой личности, будто жизнь его не оставила достаточно заметного следа в жизни нашей страны.

Как ни густа тина литературного хлама, заволакивающего нередко и талантливые произведения, не только критика, но и непосредственное чутье простого читателя давно уже различили на литературном поле труды Фадеева. Умственный и нравственный облик этого писателя никогда не затеряется среди массы писателей, не только по своей своеобразности, но и по несравненной искренности убеждений и широкому полету мысли, — этим вернейшим ручательствам успеха каждого литературного произведения, к какой бы области оно ни принадлежало.

В заключение мы должны сказать, что с точки зрения требований этики, несмотря на то, что Фадеев был по преимуществу писатель военный, к нему можно применить слова, обращенные некогда к знаменитому французскому строгому критику: "II ne fut cruel que dans ses vers". Все помыслы нашего военного писателя были направлены к идеалам гражданским. Он далек был от всякой воинственности ради завоевательных целей. На войну он смотрел как на зло, к сожалению, пока неизбежное. Будущность же человечества представлялась ему стоящей того, чтобы о ней заботиться искренно, всеми силами своей богато одаренной души. У него было прекрасное сердце и блестящий ум, которые он всецело посвятил на служение родине. На литературном поприще, как и на боевом, в благе отечества он видел цель. Она же была силой, создавшей в нем замечательный талант и тот превосходный точный и богатый русский язык, которым говорят и пишут только люди глубоко убежденные.

Текст воспроизведен по изданию: Р. А. Фадеев. 60 лет Кавказской войны. Письма с Кавказа. Записки о кавказских делах. М. ГПИБ. 2007