Е-СКИЙ, И.

ВОСПОМИНАНИЯ СТАРОГО КАВКАЗЦА

Летом следующего 1853 года батальон ходил уже на полковой сбор под Москву.

Наконец, объявлено было, что наша 18-я дивизия выступает на Кавказ на усиление кавказского корпуса. Начались сборы, и в ноябре месяце потянулись мы с севера на юг.

Шли по-эшелонно: два дня поход — день отдыха (дневка); второй марш — три дня и снова дневка и т. д.

Ночлеги бывали по селениям, — иногда квартирьеры ведут куда-нибудь в сторону от дороги, чуть не за 5-7 верст. Поход этот, вообще тяжелый, для меня лично был легче, нежели для других моих товарищей. Благодаря доброте ротного командира моего Н. Л. Похвиснева, я запасся лошадыо с санями, пригласил к себе моего же одноротца юнкера Юнакова, и ехали мы с ним вроде путешественников. Такие условия позволяли нам и другим товарищам оказывать посильную помощь, принимая от них в наши сани ранцы с тяжелою аммуницией.

Закончив переход, я возился обыкновенно с лошадью — отпрягал, убирал; на дневках запасался овсом, а Юнаков тем временем хлопотал по хозяйству — разводил бывший с нами самоварчик, иногда к большому изумленно хозяев, видавших впервые эту машину. Чаще всего приходилось по окончании чаепития в том же самоваре отваривать спасительные в пути пельмени, которые мастерски делал тот же Юнаков.

Закусив ими, мы укладывались спать, хотя часто и рано бывало. Но занять себя бывало нечем; кроме того, день, проведенный на воздухе, утомлял, да и о следующем дне нужно было подумать: нужно было встать ведь раньше «сбора», чтобы успеть убраться с лошадью и закусить на дорогу.

В Орловской и Курской губерниях присоединились к нам резервные солдаты, назначенные для укомплектования до штатов военного времени.

В городах и больших селах, повсюду по пути — встречи, угощения, водка, пироги христолюбивому воинству.

Далее, все далее...

Ни снега, ни вьюга не замедляли нашего маршрута. [725]

Во Владикавказе, единственно, задержали нас обвалы на главном перевале что-то с неделю; затем обвал в укреплении Ларс на 3 дня — пока был расчищен путь.

Наконец, перевалили через Казбек, спустились на р. Аракс и пришли в Душет.

В горах мы размещались в палатках. Об отоплении, конечно, и речи не могло быть. Дров, вернее сучьев, по 10 коп. фунт, едва можно было закупить для варки пищи полку.

* * *

Наконец, настал давно жданный день вступления в Тифлис.

В преддверии на р. Иор собрался весь полк.

Корпусный командир генерал Реад пожелал видеть полк на походе при вступлении в Тифлис.

Вся предъидущая ночь прошла без сна за чисткою и приведением всего в порядок. Вычистившись «под зубок», в полной боевой аммуниции, в шинелях с поддетыми под них мундирами — по зимнему положению — так как был еще только апрель 1854 года и тем не менее «рассудку вопреки, на перекор стихиям» — так как на солнце было более + 20°, гремя песнями и оглашая воздух музыкой, вступили мы на следующий день в город.

Стоял чудный ясный день.

Полк развернулся по Головинскому проспекту в ожидании начальства, и тут-то началась чуть не поголовная валка с ног солдата от солнечного удара.

Я не избежал участи большинства — не помню, как добрался я до ротных кухонь и повалился где-то возле котла.

Пришедший в себя я кое-как добрел до мцхетских казарм, отведенных полку, где голодный на голых нарах уснул тяжелым сном.

Проснулся уже поздно, весь искусанный блохами. Этот солнечный удар не прошел для меня бесследно — с головы клочьями падали мои русые кудри.

Нечего говорить, что на следующий день мы увидели кавказские войска в летней форме и сами облеклись, конечно, во все белое.

* * *

В Тифлисе настал для нас полный отдых — первый после непрерывных шести месяцев маршей сквозь мятели и вьюги, пока, наконец, встретили ласкающее солнце Кавказа.

Зажили мы не столько беззаботной и веселой, сколько более или [726] менее оседлой жизнью, которая при всех, даже самых удобных путешествиях, всегда манит путника прелестью своего уюта.

Служба наша состояла лишь в несении караульных нарядов общих с кавказскими войсками.

Размещены мы были окончательно в прекрасных Покровских казармах. Офицерство помещалось здесь же, хотя большая часть расположилась по частным квартирам. 14 мая 1854 года я был произведен в офицеры.

После перенесенных неудобств походной жизни нижнего чина (с саночками я принужден был расстаться с приближением к Кавказу и с началом оттепели) производство в офицеры явилось счастьем ни с чем несоизмеримым. Впереди предстояла ведь долгая, быть может еще более тяжелая служба Кавказа.

Генерал так не радовался генеральским эполетам, как я прапорщичьим.

Поручили мне в батальоне штуцерную команду. Команда эта была вооружена нарядными бельгийскими штуцерами. (Их полагалось по 3 на роту). Заряжались они с дула пулею Минье — с ушками шомполом. После 3-4 выстрелов, однако, с следующею пулею ничего нельзя было поделать — хоть подсаливай или обрезай ушки.

В карауле я уже заступал как начальник караула.

Первый выход мой в караул был не лишен комизма.

Волнуясь чуть не с вечера, одел я чуть ли не в первый раз мундир с короткими фалдами назади и шарфом с кистями сбоку, белые брюки навыпуск и с иголочки одетый пришел на казарменный двор раньше своего караула.

Товарищи юнкера из окна зазвали меня к себе показать себя им во всей красе. Посидев у них, я вышел к разводу и — о, ужас! вместо моих изумительно белых брюк на мне было что-то пестрое. Я весь был покрыт блохами.

— Как же вы живете и главное можете спать в таким обществе? — крикнул я им со двора, показывая на свой костюм. Несколько голосов сразу мне благодушно крикнули:

— А ты думал, что это может нравиться? Конечно, спать мы выходим на двор.

* * *

На таким мирном положении прожили мы недели две или три.

Свободное время, которого было много, короталось или в гости-нице, куда сходилось все офицерство, или в саду наместника, где устраивались гулянья и играла музыка. Ни кутежей, ни холостого разгула я не помню. Народ мы были уже больно небогатый. [727] Жалованье выдавалось за треть да еще не вперед, а по прослужении. Приходилось систематически устраивать жизнь в кредит у маркитанта. Жалованьем уплачивался долг, после чего снова приходилось должать. Некоторые офицеры, благодаря этому, лошадей кормили хлебом и булками — так как у маркитантон не бывало запасов сена.

Вскоре моя радость производства в офицеры еще увеличилась. Получился приказ — нашему батальону выступать за Душет: за Черной речкой показались скопища Шамиля.

Я был дежурным по батальону.

Обязанность на походе состояла идти позади батальона наблюдать за отсталыми. Шли мы скорым форсированным маршем — без привалов. С непривычки ходить пешком я так натер себе ноги, что под конец дневного перехода едва не полз на четвереньках. На другой день, не будучи в силах обуть сапоги, я, по совету изобретательного денщика, вдел ступни ног в голенища сапог, привязал их веревочками к ногам и воспользовался уже местом на ротном котле.

В Душете, на мне счастье, мы простояли около недели; ноги мои, конечно, поджили. Ротные командиры и некоторые офицеры побогаче обзавелись верховыми лошадьми — ездоки по большей части были плохие; и вот у одного ротного командира (капитана Сеноженского) лошадь оказалась неспокойною — нужно было сбыть, и он предложил мне в долг на самых подходящих условиях.

Вскоре весь наш полк двинули к турецкой границе. Командовал полком полковник Рылеев.

К нам присоединились драгуны — Севский и Переяславский полки и артиллерия. Колонна была под командой гр. Нирода. На походе получены были сведения, что из Ардагана турки вышли, и нашей колонне предстояло совершить фланговый марш в виду Карса на присоединение к главному корпусу.

Оставалось пройти верст десять, когда вдруг над нами нависла туча и разразилась гроза с сильнейшим ливнем. Командир наш одного за другим посылает гонцов вперед под прикрытием темноты отыскать место расположения полка и дорогу. Наконец, дошла очередь и до меня, как одного из адъютантов.

Местность была совершенно незнакомая — приходилось ехать наугад. Вокруг темень — хоть глаз выколи, рвы, овраги, и сверху проливной дождь. Благодаря, должно быть, инстинкту лошади, выехал я к лагерю корпуса.

По счастливой случайности я как раз выехал к палатке товарища своего (бывшего вместе со мною юнкером) офицера Белевского полка Воейкова. [728]

Обрадовались встрече, — каких-нибудь сведений от него я получить не мог; лагерь спал. У Воейкова нашлась рюмка водки, и я, продрогший и вымокший, соблазнился ею и, наконец, решив подождать рассвета, растянулся на бурке.

На утро, выведав место расположения полка, я без труда разыскал своих, так как они простояли всю ночь под ружьем на том же месте, где я оставил их накануне — сбившись в кучу перед оврагом. Сгоряча командир всех нас гонцов арестовал, но потом, впрочем, сменил гнев на милость, сознав полную нашу беспомощность сделать что-либо.

По занятии места в общем районе корпуса, начались передвижения, перемены позиций, рекогносцировки, фуражировки...

Ближе, ближе к Карсу...

Началась постепенная блокада крепости. В одну из фуражировок отряд угодил под пушечные выстрелы с крепостных валов и вместе с захваченною провизией привез в лагерь много раненых.

В Карсе, наконец, по некоторым признакам, с июля или августа 1855 года, начал замечаться голод: стали являться одиночные перебежчики — их отправляли в тыл в кр. Александрополь; затем перебежчики стали являться целыми партиями — этих по большей части после опросов возвращали обратно.

Каких-либо политических известий мы не имели, о ходе военных действий, о намерениях нашего правительства мы имели скудные представления, газет никто не получал, да и невозможно было, так как почта приходила, может быть, раз в месяц. Прочитывали старые письма и тем ограничивались. От скуки офицеры «болели», чтобы иметь предлог съездить в Александрополь, где лекарством служили карты. Игра там велась большая — некоторые возвращались «богачами», большая же часть, увы! с весьма плачевными ресурсами. В самом лагере игра шла своим чередом и тоже довольно крупная. «Досадно было — боя ждали»! Наконец, пришла к нам из Александрополя осадная артиллерия — 4 чугунных пушки, запряженные каждая четырьмя парами буйволов, и 7 ноября последовал приказ общего штурма.

Приказы тогда отдавались по барабану. В главном штабе подавался сигнал — призыв адъютантов; сигнал подхватывался дежурными в частях сигналистами и трубачами, — и дежурные адъютанты с тетрадками приказов мчались в штаб. Дежурный штаб-офицер диктовал приказ, после чего адъютантами же он развозился по своим дивизиям, где переписывался, затем в бригады и в полковые штабы. [729]

По приказу надлежало выступать в 11 часов вечера. Наш полк прикрывал осадную артиллерию и как резерв поступал под команду командира корпуса генерала Бриммера (после генерала Реада).

Нахожу уместным вставить здесь, что полковник Рылеев был хороший служака, очень добрый человек, но имел пагубное для себя пристрастие к спиртным напиткам. В таким состоянии он проделывал иногда совершенно неожиданные вещи.

Так, напр., в период блокады, командуя колонной по сопровождению транспорта с продовольствием, он вдруг ночью приказал бить тревогу, чем поднял на ноги весь лагерь.

Как-то раз я, как адъютант, был вызван в главную ставку: приезжаю назад — докладываю командиру: «господин полковник, вас требует к себе главнокомандующий».

— Людвиг! — крикнул полковник Рылеев своего вестоваго: — жженного кофе. Живо! «Белый Медведь» зовет!

«Белым Медведем» полковник Рылеев звал Муравьева.

Видя мое недоумение по поводу жженного кофе, Рылеев мне не замедлил объяснить:

— Когда вам случится выпить, а вас потребует начальство, — всегда это делайте.

Весь штурмующий корпуса делился на 4 колонны:

наша, под командой гр. Нирода, наступала с фронта и должна была начать штурм, оттянув на себя внимание противника;

2-я под командой кн. Гагарина наступала по направлению на Ширахские высоты.

3-я, под командой ген. Майделя, двигалась на Карадагские, и

4-я — Бакланова — на Чахмахские.

Вероятно, начальники колонн имели плавы местности и имели представление о расположении высот и о запятиях их турецкими войсками: но что же касается до начальников частей, — я положительно утверждаю, что ни у кого этих планов не имелось. По должности своей я не мог не быть в этом отношении осведомленным.

В конце штурма справедливость моего наблюдения подтвердилась. По занятии указанных диспозициею мест все приказания отдавались шопотом; тщательно избегалась всякая суета, шум; войска выстраивались в полнейшем молчании.

Ночь была темная, тихая.

Подо мною был серый конь.

Проезжавший мимо генерал Бриммер приказал мне прикрыть коня буркой, хотя расстояние до крепости было, по крайней мере, 4- 5 верст. [730]

Сохраняя глубочайшую тишину, в 12 час. ночи двинулась наша колонна.

В час раздалась пушечная стрельба, затем блеснули огненные языки вокруг укреплений Карсских высот, направленные в сторону неприятеля; тотчас беспорядочно заблестели ответные — пальба участилась и разразилась громовым «ура».

«Ура» прикатилось по всей линии. Громче загремели пушки с валов, чаще, безпокойные засверкали язычки ружейных выстрелов. Их все меньше, меньше и все дружнее, громче «ура»...

Наши заняли укрепленные передовые высоты.

Не могу не вспомнить, что наша осадная артиллерия за все время штурма не тронулась и не сделала ни одного выстрела.

Наша колонна продвинулась к подножию Ширахских высот. Занималась заря дивного утра в горах и на фоне ее вырисовалась картина всех ужасов тыла наступления. Несли раненых... кто брел сам, придерживая руку; кто полз к своим, которые бессильны были помочь.

Наш — 1-й баталион из резерва был двинут для встречи и укрытия раненых. Мы попали под огонь неприятельских орудий, но снаряды пролетали с высоты вниз, не причиняли урона. Раненые направлялись в вагенбург позади баталиона. Некоторым тут же делалась ампутация рук и ног.

Наш корпус. командир стоял вместе с главнокомандующим на одной высоте с Ширахскими высотами. От главнокомандующего скачет ординарец с приказанием «баталиону Рязанского полка с надежным штаб-офицером (командир полка «отдыхал» под осадным орудием) двинуться вперед на штурм». Но от поспешности, или от того, что ему попался на глаза случившийся здесь дежурный штаб-офицер полковник Кауфман, он передал приказание: «с дежурным штаб-офицером».

Полковпик Кауфман тотчас вступил в командование.

«Баталион в ружье!» — «На плечо!» и — вперед.

Эта ошибка ординарца, как после выяснилось, принесла громадную пользу всему отряду.

Лишь только баталион на глазах главнокомандующего поднялся на высоты и занял так называемые ворота — то место, где стояли наши подбитые полевые батареи, на которые были направлены с замкнутых неприятельских редутов выстрелы, Кауфман скомандовал: «бегом», и наш баталион миновал эти адские, как их потом называли, ворота с незначительными потерями.

Все штурмующие войска, заняв передовые укрепления, [731] сделались обладателями только небольшой полосы; редуты же с замкнутыми горками остались во владении неприятеля.

Командир Ряжского полка полковник Ганецкий со знаменем в руках несколько раз во главе сильно поредевшего своего полка кидался на редут и — поневоле отводил полк.

Вся беда наша, как после вы я снилось, была в том, что, идя на штурм, мы не имели ни веревок с крючками, ни мешков — забрасывать рвы, никаких, одним словом, штурмующих приспособлений.

Впереди занятых нами укрепленных лагерей на пространстве между турецкими редутами и нами бродили кучки наших раненых и отставших от своих частей, которые расстреливались турками.

Кауфман, как дежурный штаб-офицер (по-нынешнему — офицер генерального штаба), уяснял себе расположение наших и турецких войск.

Он уверенно непоколебимо командовал лишь одно: «вперед, вперед, молодцы!!»

Нигде не остановясь, ни отвлекшись в сторону, мы атаковали по пути три укрепленных лагеря, двигаясь все вперед, вперед, и с громким дружным «ура» вышли на противуположную сторону к колонне Бакланова, выведя с собою всех блуждавших между редутами, которые присоединялись по пути к нам.

Между тем, лишь только баталион проскочил те адские ворота, о которых я упоминал, как из Карса на виду главнокомандующего, не спускавшего с нас глаз, выскочила кавалерия и пехота и — замкнули эти ворота у нас в тылу, к ужасу главнокомандующего.

Отдохну в в колонне Бакланова, с наступлением дня, наш баталион в обход высот возвратился к своему первоначальному месту по диспозиции, приведя с собою до 3-х тысяч самой пестрой толпы.

Главнокомандующий при приближении нас подъехал к Кауфману. На глазах его были слезы. Он подозвал к себе знаменщика, раненого в ногу, обнял его и повесил ему знак отличия военного ордена. Убыль в баталионе была более 100 человек убитых и раненых и ранен 1 офицер.

Случай этот интересен тем, что, как ошибка в такой нешуточной обстановке, могущая быть роковой и повлечь за собою гибель целого баталиона, в данном случае имела столь счастливые последствия. [732]

* * *

После этого штурма, не решившего, против ожидания, окончательно участи крепости, выяснились многие причины нашей неудачи.

Одною из причин, как я уже сказал, было то, что у нас не было необходимых приспособлений для штурма; другою, как я вскользь заметил, если читатель помнит, — это, что, вопреки Суворовскому совету, идя на штурм, у нас далеко не каждый воин понимал «свой маневр», и даже командиры частей не знали определенно своих задач.

При самом начале штурма начальники колонн князь Гагарин и барон Майдель были ранены. На одном из приступов был ранен в руку Ганецкий.

Заместители выбывших, если они не были также случайно, как в рассказанном мною эпизоде, не были осведомлены о намерениях главнокомандующего и не уясняли себе свои частичные задачи. Между тем — сложись обстоятельства иначе, удержись и укрепись мы на Ширахских и Карадагских высотах (как раз предлежавших колоннам кн. Гагарина и бар. Майделя), которые командовали над Карсскими высотами и крепостью, — кончилась бы вся кампания.

Колонна гр. Нирода, как я сказал, не могла принести существенной пользы штурму. Значение ее, как наступающей фростально, было более демонстративное, да и главную массу ее, сколько помню, при этом составляла конница.

После штурма мы снова отошли на свои позиции.

* * *

Участок нашего полка как раз прилегал к вагенбургу, в который свозились раненые из всех колонн. При общей численности потерь, свыше 7 тысяч, — раненых было много. Читатель, быть может, ожидает описания устройства тогдашней санитарной части по уходу за ранеными, но что можно сказать о тех, слава Богу, давно минувших временах, когда доктора, как наш, напр., лекарь, в дни сражений от сознания безнадежности и полной своей беспомощности, напивались пьяными. Не было ни операционных, ни перевязочных приспособлений, даже не бывало бинтов, корпии, поранения же бывали ужасны. Санитары, обученные носильщики в войсках, сестры милосердия — можно ли было тогда думать обо всем этом!

Роль фельдшеров исполняли ротные цирульники. Раненые сами себе перевязывали раны; помогали им — неумелыми, грубыми, но какими любящими руками, — свои же землячки-солдатики. [733]

По мере сил, и мы, офицеры, облегчали страдания несчастных, которые нуждались в самом необходимом.

Офицерские палатки наши соприкасались совсем близко с палатками раненых. И вот, бывало, ночью они ползут... подбираются под наши палатки, умоляя дать им напиться или — покончить с ними… Ужасно это теперь, когда является возможность сравнивать с иными условиями полного, можно сказать, санитарного благополучия. И тем более еще ужасно это сознание тем, что как могло тогда это все не казаться ужасным!

Из нашего вагенбурга, бывшего, конечно, лишь временным приютом для раненых, они отправлялись в Александрополь в госпиталь. Отправка заняла несколько дней. Наряжались фуры и арбы от полков и на них без всяких, конечно, приспособлены размещались раненые.

Весь транспорт, который бывал фур по 200, двигался колонною по несколько повозок в ряд.

В пути останавливались для варки пищи и для ночлега.

Иногда в пути заставал дождь — тогда конвоировавшие солдаты прикрывали своими шинелями лихорадящих больных.

Слава Богу еще, что Он миловал от особых стихийных явлений, обычных в этой местности, — когда ветер срывал палатки.

* * *

Освободившись от раненых, войска стали устраиваться на зимовку: рыть землянки, строить бараки. Строительный материал приходилось собирать в покинутых турецких аулах, разбирая для этого крыши саклей, так как вокруг не только лесу, — хворостинки, кажется, нельзя было достать. Местными жителями лес доставлялся из Саганлугского хребта.

Сакли, как может быть небезызвестно читателю, строятся из камня, и лишь плоские верхи крыш в них делаются из дерева. При таких условиях, строительного материала аулы могли дать нам весьма немного, кроме же того, за ним приходилось иногда посылать за десятки верст. Кто имел лошадь, конечно, мог раньше других обеспечить себя.

Тип этих землянок-бараков выработала сама необходимость и способность человека приспособляться к обстоятельствам. Выкапывалось в земле квадратное углубление аршина на два, ставились по углам стойки, делался скат в одну сторону и настилался плоскими камнями, дерном, засыпался землею. Бока забирались, при возможности, досками, заваливались камнями или землею. [734]

В передней стене делался вход, иногда еще подобие окна, которое заклеивалось просаленной бумагой.

Внутри устраивался очаг, подобие камина, и размещались мы в таких землянках не без комфорта, благодаря персидским коврам.

Нижние чины строили себе землянки такого же типа — но одной на роту; выстроили бани, кухни и зажили припеваючи, продолжая держать в осаде Карс.

Большие холода еще не наступали.

Августовские известия, предшествовавшие еще штурму, что войска в крепости терпят недостаток в продовольствии — стали ярче и ярче подтверждаться: перебежчики тощие, опухшие стали появляться уже значительными партиями, покорно прося о помощи.

Странно вспомнить, что относились мы к ним совершенно безразлично и без лишних разговоров прогоняли обратно.

Они, между прочим, нам говорили, что войска давно уже довольствуются третной дачею и что новый наш штурм, несомненно, вызовет сдачу.

Внезапно объявлено было войскам, что к нам на позиции ожидается приезд главнокомандующего турецкой армией Виллиамса.

Приказано было встретить молодцами.

В день приезда по линиям частей были устроены игры — пели песии, гремели бубнами; некоторые солдатики, хотя был уже, кажется, октябрь месяц, полезли даже купаться в Арпа-чай близ моста, где должен был преследовать Виллиамс с своим эскортом.

Приезд диковинных гостей производил эффектное впечатление. Всадники в турецких пестрых мундирах, на прекрасных сытых арабских конях, поражали щеголеватостью, хотя чувствовалось, что это последний ход противника, не желающего открыто признать, что игра им проиграна.

Результатом свидания этих главнокомандующих было перемирие и, наконец, сперва глухо, потом все увереннее и увереннее стал носиться слух, что обеими сторонами ведутся переговоры о сдаче Карса.

* * *

Пользуясь наступившими досугами в период перемирия, многие офицеры-охотники, в их числе и я (и даже не охотники), нарубали из пуль подобие дроби и отыскали места для охоты по Арпа-чаю вверх. [735]

Бог мой, сколько было там дичи!

Встречавшиеся изредка турки, мирные жители из-под Карса, помню, сильно недоумевали, — как это «урус» может стрелять птицу на лету. Они убеждены были, что мы стреляем пулями. О ружейной охоте дробью они понятия не имели.

Солдатики тоже импровизировали себе охотничьи развлечения.

Бог весть, какими способами, чуть не руками, в омутах Карс-чая они ловили рыбу; и сомов таскали такое количество, что чуть не двадцатифунтового сома можно было купить за двугривенный — тридцать копеек.

Так мирно жили-поживали мы до средины ноября 1855 года.

15-го числа состоялся приказ вступать на утро следующего дня в крепость. Карс пал.

* * *

Главнокомандующий, как предсказали нам некоторые предположения, не вполне доверял кавказским войскам, опасаясь с их стороны проявления хищений и мародерств, а потому для первоначального завятия как Карса, так и укрепленных высот, вокруг крепости назначена была наша 18-я дивизия, при чем наш 1-й баталион Рязанского полка должен был занять цитадель.

Не желая, впрочем, бросить незаслуженную тень на своих кавказских товарищей, я позволяю себе высказаться несколько пространнее по этому поводу.

Кавказские полки были у себя дома, как бы на штаб-квартирах; они были обеспечены вполне обозами, имея по несколько повозок на роту, тогда как мы, пришедшие изнутри России, ровно ничего не имели. Так что сами условия вынуждали нас быть бескорыстными в отношении к чужому добру.

С раннего утра, основательно приготовившись к походу, записшись провизией и продуктами от маркитантов, имея в виду, что в Корее мы ничего не найдем, двинулись полки вперед.

В виду крепости, мы развернулись в линейный порядок, перед которым должен был продефилировать оставивший оружие в крепости гарнизон.

Часам к трем дня показались нестройный толпы турецких войск.

Пропустив их, с криками «ура» с музыкой, хотя и более чем скромной ², конечно, не без предосторожностей — выслав вперед авангард, вступили мы в город. [736]

В узких улицах полки могли с трудом продвинуться вперед через толпы жителей, наступавших на нас с жалобными криками: «курсак пропал» — т. е. дай хлеба, мы голодны.

Пока наш батальон добрался до ворот цитадели, уже спустилась темная и внезапная, как это бывает на юге, ночь. Обоз, т. е. ротные кухни-вьюки, у кого были — все еще где-то далеко позади колесило по кривым улицам.

Цитадель стояла на юру, на самой вершине, и вокруг гулял такой ветер, что люди, как цыплята, застигнутые бурей, беспомощно жались к стенам.

Майор Центилович, командир батальона, просил меня съездить розыскать где-нибудь наши кухни и вьюки, чтобы хоть как-нибудь устроить ночлег.

Розыскав кухни и указав им путь, я взял с собою свою вьючную лошадь и лошадь Центиловича.

По возвращении, батальона я уже не застал на том месте, где оставил — все укрылись в отыскавшейся по близости казарме.

Войдя туда, я нашел полнейшую темноту. Люди стояли, сидели — жались друг к другу, точно в церкви перед пасхальным богослужением.

Из вьюка я достал стеариновые свечи, бывшие у меня в запасе, и к общему восторгу зажег одну из них.

Моментально свечи были разобраны по рукам, и начался осмотр помещений. Среди живых нашлось до 20 турецких трупов.

Очистив от них казарму, люди поснимали ранцы, составили ружья и, перекусив сухарем (о кухнях нечего было и думать до утра), стали укладываться на спокой.

Как всегда бывает в жизни, особенно же военной — неудобства быстро сменяются лучшими условиями, которые совершенно сглаживают неприятные впечатлеиия, так было и на этот раз.

С утра, поднявшись с зарею, солдатики сходили на кухни, подкрепились вчерашней едой, раздобылись, чем было можно из имущества; принесли офицерские вьюки и — закипела жизнь!

Для офицеров нашлось отдельное помещение, в котором мы недурно устроились, а главное же явилась возможность вытянуться на постели после кое-как проведенной ночи. Устроившись на новосельи и отдохнув, мы пошли осмотреть цитадель и ознакомиться с крепостью.

Повсюду — в мечетях, в казармах — везде, где находились люди, были во множестве навалены турецкие трупы. В городе на каждом шагу нас встречали знакомые нам крики: «курсак пропал». [737]

Уборка трупов шла самая энергичная.

Цитадель с амбразурами и пушками имела внушительный вид.

С внутреннего двора вел потайной довольно крутой спуск к воде.

Мы этим спуском не пользовались, так как он мог иметь цену, конечно, лишь для крепости во время осады.

Цитадель с прилегающим к ней двором и казармами расположена была на высокой отвесной скале над Арпа-чаем. Вид с высоты на долину реки и на синеющие вдали прихотливыми красками горы был чрезвычайно живописный, хоть вокруг не было ни одного деревца. Что меня больше всего поразило — это бесчисленное множество орлов в окрестностях, лениво парящих над самой землей в чаянии добычи.

На третий день по занятии крепости прибыл главнокомандующий.

Он прежде всего отправился к нам на цитадель. Все офицеры его сопровождали.

Отчетливо помню я, как он сел на тот самый камень, на котором, он говорил, отдыхал точно также после взятия нами Карса в 1828 году. Отдыхая и теперь на этом же камне, он нам много говорил о прошлой войне — что именно я затрудняюсь, конечно, вспомнить, он сравнивал обе войны, высказывал свое удовольствие нам по поводу счастливого окончания кампапии. В заключение он высказал надежду, что мы сохраним турецкое оружие в целости — в особенности штуцера, в которых наша армия нуждалась.

Насколько хорошо было в действительности турецкое оружие, я теперь затрудняюсь сказать.

Да и в нем надо было понимать толк. Как-то с Адамовичем, моим приятелем, поехали мы верхом в окрестности на ставшие нам родными, Ширахские высоты. По дороге в оврагах везде снова попадались нам сваленные трупы.

Турки, видимо, покидая лагери, не могли забрать всего своего достояния, и мы нашли палатки пашей, брошенные со всем их внутренним убранством.

Хотелось взять что-нибудь на память, но глаза разбегались в выборе — что может быть интересным. Ковры были тяжелые, оружие в больпшнстве плохое. Адамович, впрочем, взял какой-то ковер, я же не мог ничего лучшего приискать, как горсть пистонов, и потом еще захватили мы с ним по кремневому пистолету с турецкой насечкой.

Доморощенные знатоки восторгались, повторяя: «Дамаск, Дамаск», но тем не менее впоследствии эти пистолеты оказались никуда не годными. [738]

Впрочем, из числа турецкого имущества многие из yас позабирали еще прекрасных борзых собак (Ванской породы), принадлежащих турецким пашам и теперь во множестве бродивших среди трупов в оставлеyных лагерях.

Гарннзон крепости ограничеy был, наконец, двумя полками yашей девизии. Его составили Тульский и Белевский полки.

Комендантом был назначен командир этой бригады Неелов.

Другая же (первая) бригада нашей дивизии назначалась для занятая пограничных армянских аулов.

Наш полк занял селение Сульды на турецкой границе, а штаб полка и одна рота стояли в крепосте Ахалкалаках.

Форштадт крепости был населен армянами — торговцами.

Народ этот вполне сохранял турецкие обычаи — полную замкнутость и охранение женского пола от нечистых взоров и ко всему этому присущие ему расовые черты любостяжания и хитрости.

По-русски никто из них не говорил; только к весне кое-как научились мы размениваться знаками, заменявшими нам живой язык в обращении с туземцами.

Пограничные армянские сакли, в которых квартировали полки, представляли собою нечто ужасное.

При приближении к ним, они казались какими-то кладбищами: холмики, на них выделяются каменные плиты...

Это человеческие жилища — сакли.

Распланировка их самая беспорядочная, чуждая какой-либо правильности. Чтобы войти в саклю, нужно спуститься куда-то вниз, в подземелье. Здесь вы попадаете в какой-то лабиринт с множеством закоулков, по которым размещены коровы, буйволы, ишаки и проч. домашний скот.

К одной стене примыкает отгороженное помещение для людей. Оно возвышается над полом аршина на 1 1/2, и это единственное его отличие от прочих закоулков.

По середине этой горницы в стене камин, отапливаемый кизяками; в потолке окно для света, воздуха и выхода дыма.

Не будь этого спасительного окна, действительно можно задохнуться от ужасной атмосферы совместного жилья со скотом.

Помимо того, что рядом бок-о-бок зимует скот, рядом же с жильем устроены и некоторые удобства для человеческой зимовки.

Теперь, через полвека, тошно вспомнить эти условия, в которых приходилось зимовать нашим солдатикам.

Соседства скота, конечно, не было, но это все же немногим улучшало обстановку. [739]

* * *

За Ахалкалакскими укреплениями по равнине раскидывались наши духоборские селения.

Это была поразительная противоположность армянским аулам. Я впервые познакомился тогда с этим хорошим жизнеспособным народом. После армянской грязи мы прямо душою отдыхали в этих селениях.

И что это за радушный, приветливый был народ!

Исправные лошади, сытый скот, удобные хозяйственные фуры, заимствованный ими у южных колонистов в местностях их первоначального поселения как сектантов... Словом, во всем заметен достаток.

Положим, что кампания дала им тогда громадный заработок, потому что вся перевозка (провианта и пр.) для отряда лежала исключительно на них.

Я выразился, что мы отдыхали душою под гостеприимными кровлями молокан. Это не только был отдых для нас, как для отщепенцев, закинутых, Бог весть, в какую даль от родины, Но в душе каждого из нас смутно отдыхал «русский человек» под впечатлением этой воплощенной мечты крестьянского благополучия, которую являли собою молоканские общины. В барине-крепостнике глухо зарождалась идея благополучия свободного крестьянина.

* * *

Жизнь наша на турецкой границе протекала мирно и спокойно.

С условиями скитальческой жизни кавказцев мы положительно сроднились. Отсутствие известий с родины (почта бывала разве раз в месяц) нас даже не тяготило. Мы жили какой-то игрушечной жизнью, придуманной нами самими: устраивали кавалькады, поездки в горы — для чего неимевшие лошадей принанимали у жителей, либо обходились ишаками; мастерили самодельные сани и катались на них; охотились.

Охота была здесь довольно удачная — больше всего за лисицами, которых было здесь много.

При такой небогатой впечатлениями жизни просто поразительно, до какой степени некоторые мелочи ее глубоко замечатлелись в памяти.

Помню, напр., один эиизод из таких охот.

Нужно сказать, что сохраняли на зиму свой хлеб в ямах, обложенных изнутри и закиданных сверху камнями.

Хороший теплый денек.

Мы выехали с собаками по снежку.

И вот я вместе с лошадью угодил в одну из таких ям, которая на мне несчастие оказалась пустою. [740]

Выбрался я, только встав на седло ногами и при помощи спущенного мне товарищем (Сухотиным), приехавшим на мой голос, ремня.

С лошадью пришлось, конечно, много повозиться.

Вспоминаю еще одну характерную черточку нашей жизни.

К командиру роты, составлявшей караул крепости, приехала жена — совсем молоденькая женщина.

Была она некрасива, но тем не менее это была единственная наша дама.

И, Боже ты мой, как она перевернула все наше существование. Мы наперерыв ухаживали все до единого за этою доброю женщиною, не оказывавшею, однако, исключительного благоволения кому-либо в отдельности — но, могу сказать, верною всем.

* * *

С наступлением лета полк в полном составе собирался в лагери под Ахалкалаками.

Так мы стояли по март месяц 1856 г. вплоть до заключения мира, после чего были передвинуты на Лезгинско-кавказскую линию, по которой растянули нас побатальонно в пяти верстном удалении батальон от батальона.

К снаряжению каждого солдата, кроме ружья, добавили по топору. Нам надлежало делать просеки, сквозь полосу вековечных чинар, каргачей и ореховых деревьев. Работа эта была долгая, изнурительная и опасная.

Требовался большой надзор офицеров, игравших роль десятников.

Для более успешной свалки деревья подрубливали подряд все с одной стороны.

Подрубив таким образом значительную площадь, валили крайние на всю эту массу.

Долгий непрерывный треск несся по лесу, точно стон вековечных красавцев. И беда, если в этой свалке случайно запутался солдатик.

К зиме обстроились мы казармами — в карэ поставлены были бараки для рот и в середине карэ расположились офицерские бараки.

Все расположение охранялось пикетами, выставляемыми вперед.

Жили мы спокойно и в некотором довольстве.

Бараки были теплы, удобны.

В неделю раз вдоль по линии снаряжалась «оказия»: с крайнего участка выступала особо наряженная вооруженная команда; к [741] ней присоединялись ротные телеги и повозки с артельщиками и каптенармусами, которым поручалось что купить, получить провиант и т. д. Вся эта «оказия» двигалась вдоль линии, увеличиваясь в числе повозок, и, таким образом, мы поддерживали связь с внешним миром.

Охотникам было раздолье!

Я был тогда начальником охотничьей команды в батальоне.

Добычею бывало иногда штук десять оленей, либо коз, также и кабанов.

Конечно, все это шло на улучшение пищи.

Охота являлась, кроме того, и интересным похождением.

По установившемуся обычаю, а также и по объявленному распоряжению начальства застигнутые в лесу лезгины считались не мирными, а потому встреча с ними придавала еще исключительную окраску охоте.

Мне, однако, подобных качаг, как их называли, не доводилось ни разу встретить.

* * *

С наступлением лета мы должны были начать горные экспедиции против лезгинских аулов.

Командиром полка к нам был назначен полковник князь Шаликов, опытный кавказец.

Ему мы были много обязаны тем, что он нас научил делать походы в горах, а это действительно требовало обучения и опытного руководства.

Наши экспедиции в горы начались вступлением в Дидойское общество (в 1857 году), колонна была в составе 2 батальонов, взвода артиллерии и тушинской сотни.

Движение происходило следующим порядком: сотня занимала вперед пик горы; затем шла команда нижних чинов с шанцевым инструментом, пробивая и расчищая зигзагами трону, достаточную для свободного движения человека и лошади с вьюком; за ними один за одним двигалась вся колонна.

Она растягивалась иногда полосою верст в 7; без остановки можно было пройти шегов 20 — утомлялось дыхание; а остановится один впереди, остановки отзываются в хвосте.

Большею частью путь избирался гребнями гор — чтобы видеть по сторонам.

Сначала не обходилось дня без несчастий.

По сторонам кручи — иногда не видишь дна: то оскользнется кто-нибудь из людей, то сорвется вьюк с лошади, а нет и сама лошадь вместе с вьюком. [742]

На верхушке горы — остановка.

Долой шомпола из ружей, и начинается самое безжалостное уничтожение посевов; лезгины расстреливаются; их аулы, иной раз расположенные словно орлиные гнезда на недоступных кручах, берутся с боя, пока не уйдут оттуда последние защитники.

Иногда 10 — 20 человек, засевших в башне, задерживали всю колонну на день.

Скот забирали с собою и двигались дальше в следующее общество.

Спуск с гор бывал, кажется, еще опаснее, нежели подъем.

Нервы же рекомендовалось иметь во всяком случае как для того, так и другого — крепкие.

Один наш офицер (Сперанский) мог подвигаться только держась за шинель горниста, при чем барабанщик должен был сзади поддерживать его за шинель.

До сумерек старались заканчивать переход на ночлег, при этом останавливались непременно на возвышенных местах. Делали это с тою целыо, чтобы лезгины не могли пускать вниз с круч каменья. Палаток было по две на роту — главным образом для больных; ложились спать, как придется, завернувшись в бурку или шинель. Вследствие ли хорошей погоды, горного воздуха, — а быть может и вследствие того, что больной оказывался в беспомощном положении, либо должен был следовать верхом — отсталых и больных не бывало. Нервы ли мои были покрепче других, не знаю — только я все время ехал верхом; при чем оказывал еще великое одолжение товарищам, позволяя в пути держаться за хвост лошади.

* * *

Кроме весьма бледного описания всей тяготы этих горных движений я не могу опять не вспомнить плачевное материальное положение офицерства, что увеличивало еще больше эту тяготу.

Трудно, почти немыслимо было запастись в поход всем. А приходилось записаться действительно всем от котелка и чайника до лишней пары сапог; и нести большую часть всего этого на себе, чтобы не перегружать денщика, и без того несущего на себе весь свой дом.

Зато с какою светлою радостью вспоминаю я горный чистый воздух, ключи с прозрачною холодною водой, мягкую сочную травку и кусты рододендрумов, усеянных цветами, по склонам круч.

Описывая порядок нашего восхождения, я упомянул о наших колонновожатых — тушинах. С удовольствием остановлюсь на более подробном описании этих людей. [734]

Рослые, суровые с виду, они походили на аскетов. Храбрость, доходящая до какого-то поразительного равнодушие к смерти, честность и прямота — были их отличительными качествами.

Зимами они жили со своими стадами но Алазанской долине. Аулы же их были в горах и отделялись от лезгинских иногда одним лишь неприступным оврагом.

Оба племени были в непонятной нам исконной вражде между собой, носившей какой-то религиозный характер.

Убить лезгина — это был долг каждого порядочного тушина, как и наоборот.

Убивший лезгина тушин отрезал правую кисть его руки и брал с собою как трофей, и, наоборот, трофеем лезгина была левая рука тушина.

Эти трофеи прибивались к саклям и служили показателями храбрости, исключая занесения в формуляр.

Интересен следующий обычай.

Молодой тушин, убивший в первый раз лезгина, вырезывал у него сердце и приносил матери, которая, разрезав это сердце, мазала его кровью лицо сына.

Тушин становился с этого момента «юнаком».

На торжество этого своеобразного рыцарского посвящения собирались все старые юнаки, и оно было общим праздником.

У нас по избранию князя Шаликова, был главным колонновожатым особенно славный своими подвигами тушин, некий Качо или Хадже, уже старый воин, имевший на сакле у себя до 80 кистей.

Это был страх и гроза лезгин.

К нему, как к патриарху этой религии человекоубийств, обращались слабые и престарелые тушины, в случае убийства лезгинами кого-либо из членов их семейств, и старый Хачо, как патриарх, не отказывал в своим покровительстве верующим — всегда шел в горы и отмщал обиду врагу.

С начала весны, как только показалась трава в горах, тушины перекочевывали со своими стадами в горы.

Нужно было видеть способ переселения этих людей по тем самым кручам, которые мы преодолевали с таким трудом.

Вот впереди суровый, грустный едет сам глава семьи. Он либо посвистывает сквозь зубы, либо издает себе под нос какие-то гортанные звуки, непохожие на песню. За ним следом без привязи бредут вьючные лошади и из переметных сум их выглядывают детские головки. Женщины — в черном, тоже верхами. Но им не до детей. Они гонят стада коз и овец. [744]

* * *

В горных экспедициях мы не задерживались долго — самое большее по сентябрь. В это время в горах уже начинались снежные бури и наступала зима — двигаться вперед было немыслимо.

По окончании экспедиции, мы спускались с гор, снова брались за топоры и приступали к рубке леса.

Так продолжалась наша служба до 1859 года.

В 1859 году наш полк двинулся в Дагестан, в обход хребта против Шамиля. В это время я был уже командиром 1-й стрелковой роты; вооружена моя рота была теми же гладкоствольными штуцерами, как и прочие; отличалась же от них лишь подбором молодых людей и характером службы — от нас больше требовался рассыпной строй, лучшая стрельба, хотя из штуцеров этих на 200 шагов бывало пулей в мишень нельзя было попасть!

Должен сказать здесь, что на время горных экспедиций полк наш переформировался из 4-х батальонного в 3-х батальонный состав; с передвижением на Дагестанскую линию, он снова переформировался.

Потребовались лошади для 4-го батальона.

Командиром полка был у нас уже полковник Крауз, прозванный нами «юнкерец». Он с юнкерского чина до полковничьего прослужил все время в Кабардинском полку. Это был редкий офицер по своим боевым качествам и еще более редкий товарищ.

Я пользовался доверием, весьма лестным для меня, этого человека, умевшего, как он сам говорил, отличать офицеров. Полковник Крауз командировал меня за покупкою и приводом лошадей, для чего я должен был с Лезгинской линии отправиться в Моздокские степи (к Пятигорску) и затем, закупив лошадей, пригнать их на Лезгинскую же линию к укреплению Закаталы, где останется вновь сформированный 4-й батальон.

Попутно с этим, сдав лошадей, я должен был принять слабосильную команду, какая будет оставлена при этом батальоне прочими батальонами, и с этою командою нагонять полк. В помощь мне давалась команда в 30 человек, при 2 унтер-офицерах.

Недолго мешкая с сборами, забрав книгу для взимания провианта в пути, я выступил с командою в путь-дорогу, сообразуясь лишь в направлениях с картой, так как исследованного колесного пути тогда еще не было, — через перевалы, минуя Тифлис во Владикавказ.

Хотя и труден был путь, но, слава Богу, дошли мы благополучно до Владикавказа. По спуске с гор, где климат ровный, [745] прохладный, в жаркий зной равнин люди начали заболевать лихорадкой. Двух из команды моей пришлось оставить в госпитале во Владикавказе.

Сделав дневку, я отправился дальше, но дня через три в моей команде еще оказалось пять, которые не могут следовать. Оставлять еще этих я решительно не имел возможности. Лошадей мне предстояло купить 80 голов и затем гнать их табуном — люди были нужны.

Предвидя возможность заболеваний, я еще во Владикавказе купил банку хинина и теперь поневоле исполнял роль, если не доктора, то фельдшера. Это было тем более необходимо, что, для того, чтобы сдать больных в пути, нужно было идти дней пять до какого-нибудь госпиталя, где бы могли их принять.

Придя в Змейскую станицу, я принужден был сдать 8 человек в страшнейшей лихорадке. В довершение всех несчастий сам я в пути заболел тою же лихорадкой.

Пароксизмы были столь сильны, что после них я по пяти часов лежал в бессознательном состоянии. Самочувствие мне было отчаянное. На руках казенных денег свыше пяти тысяч рублей и поручение, которое я должен был исполнить возможно скорее, так как батальон без лошадей меня ожидает на линии.

Не доходя Новогеоргиевской крепости, я окончательно слег. Мой старший унтер-офицер (Матвеев) распорядился запречь мою тележку и, даже уже не спрашиваясь, повез меня в Новогеоргиевск. Дорогой я пришел в сознание и приказал уже сам везти к комендантской квартире.

Вошедши в дом, я уже стоять на ногах не мог и повалился на стул. Пришедший комендант, (полковник Ясинский) смутился.

— Господин офицер, потрудитесь встать!

На это приказание я только мог снять с шеи сумку с деньгами; затем, назвав себя, я объяснил, для чего командирован, просил отправить меня в госпиталь и, если возможно, выручить меня с покупкой лошадей, так как я не имею права мешкать с этим поручением.

Комендант от приема денег отказался, говоря, что закупать лошадей для полка и отправлять их по назначению он не имеет возможности, что единственно он может отправить меня в госпиталь, если я пожелаю.

Инстинктивно опасаясь госпиталя, — мне казалось, что именно там я надолго останусь, благодаря чему не выполню поручения и подорву к себе доверие моего командира, — я стал на квартире точно это могло быть менее страшно. [746]

Доктор прописал мне тот же хинин, только в порошках, а не на глаз, как я принимал. Этим и ограничилось его лечение. Подправившись (конечно, вылечиться совсем так скоро было немыслимо), вернее, научившись с помощью хины регулировать свою болезнь, я выезжал на ярмарки, закупал лошадей, ставил их в огороженный загон, и, набрав, наконец, нужное количество, тронулся в обратный путь, команду свою из пешей превратив в конную.

Ехали мы без промедлений, останавливаясь лишь для ночлегов, — где была получше трава и по близости от воды.

Дорогой подлечились все, кто недомогал.

Наконец, сдал лошадей и, можно сказать, отдохнул душою, — лихорадка же все еще допекала.

В это время разнесся слух, что наш полк, выступивший в Дагестан, возвращается с дороги в Россию.

Магическое действие этого слуха было то, что к моему выступлению с слабосильными вслед за полком этих выздоровевших слабосильных, выписавшихся из госпиталя, набралось до 220 человек!

Вновь запасся я книгами на требования в пути, открытым листом на взимание двух подвод (двух арб, запряженных волами), и выступил со всею командою.

К счастию, судьба сжалилась надо мною и послала мне помощника и товарища в лице выписавшегося из госпиталя юнкера (Смирнова).

На этот раз команда моя была лучше обеспечена.

Самое главное, — что у людей были палатки.

Шли мы без всякого маршрута; переходы и дневки делали в зависимости от обстоятельств. По Лезгинской линии мы двигались благополучно, но впереди было еще, по крайней мере, 700 верст. Лишь только перевалили мы в Дагестанскую область, начались для нас испытания.

Туземцы говорят: «Пришел урус — принес зиму».

Так именно и было с пами. Только-что мы вступили в долину — повалил снег. Погода была хотя и не холодная, не более 5° мороза, но снег — довольно глубокий, затруднял движение без дорог. Горные ручейки обратились в реки.

Случалось иногда переходить их по колена.

Начались заболевания в команде, и самого меня снова забила лихорадка.

По Дагестанской линии тянулись казачьи посты, которые изредка чередовались со станциями, где менялась почтовая передача. [747]

Вот и все жилье, что мы встречали по пути, избушка и вокруг двор.

О ночлегах в них для команды нечего было и думать. Слава Богу, если несколько тяжело больных можно было поместить ночь в тепле.

Лечить снова пришлось самому.

Практика моя расширилась.

Кроме хинина, которым я пробавлял по-старому команду, у меня был еще чай и перец.

При расстройствах я давал жевать и глотать сухой чай, при желудочных болях — зерна перца.

Наконец — наконец, в укреплении Дашлагар нагнал я штаб нашего полка.

По прибытии я остановился у моего заместителя, командовавшего моей ротой, Соловьева.

После месяца душевной и физической муки, я только теперь оценил всю драгоценность отдыха.

Взвинченные нервы сразу упали, и меня охватил пароксизм.

Это был какой-то апофеоз страданий.

Придя в сознание, я встретил испуганное и недоумевающее, доброе лицо Соловьева, который в каком-то страхе повторял:

— Боже мой, да как же вы могли. Да я бы, кажется, умер — не вынес этого.

* * *

Только на второй день нашел я достаточно силы явиться командиру полка.

Вид мой его тронул. Он крепко расцеловал меня и сказал, что, отправляя меня, он хорошо понимал всю трудность своего поручения, а также и то, на кого это поручение возлагал.

Этот случай сблизил меня с Краузом. Я часто бывал у него и положительно чувствовал, как его заботы обо мне, его угощения «кофейком» и подливания «ромку» в чай меня исцеляли от моего упорного недуга.

Не внолне оправившись, я вступил в командование ротою. Особенно ретивой службы и не требовалось: сам Крауз недолюбливал уставные захождения, ружейные приемы и проч.

Как старый кавказский рубака, он даже считал их вредными для дела.

Охотничьи экскурсии свои (уже не со сборною командою, а со своею стрелковой ротою) я продолжал. И могу сказать, что они являлись истинною школою для солдат в отношении развития в [748] них сметливости и расторопности: на роту свою я положительно не мог достаточно нарадоваться. Это были ребята — молодец к молодцу — открытые доверчивые лица, а стрелки — на подбор!

Охоты в камышах по взморью за кабанами бывали всегда удачны, так что люди получали иной раз по фунту на человека.

Командир мой не был охотником и, однажды, заинтересованный нашей большой добычей, он просил меня взять и его с собою, заранее поставив условием свое полное подчинение моим распоряжениям.

В охоте приняли участие многие офицеры, и она имела характер праздника, особенно же для роты моей, для которой она являлась в то же время смотром начальства.

Удача наша была особенно велика: мы убили что-то около 12-ти матерых кабанов, взяли живьем до 30-ти поросят и настреляли массу фазанов.

Я с удовольствием вспоминаю этот эпизод потому, что мне необыкновенную радость доставляло после того сознание, что и я за заботы обо мне, в свою очередь, мог доставить удовольствие Краузу.

К характеристик этого прекрасного командира, как товарища, я добавлю следующее: командуя ротою, я был в чине поручика, тогда как в полку были капитаны, не командовавшие ротами. Это не было ненормальным. Старшинство в то ответственное время у нас, на Кавказе, не соблюдалось обязательно. Старшие в чинах, не командовавшие ротами, назначались субалтерн-офицерами к более старым ротным командирам.

Ко времени нашего возвращения в Россию ³, подоспел приказ о том, что капитаны, которые не командовали ротами, должны были отставляться от производства.

Крауз, не колеблясь, отставил меня от командования ротою, поручил мне в походе обязанность квартирьера от полка. На моей обязанности было следовать впереди с командою ротных артелыциков заготовлять для полка мясо, рассчитываться за фураж и провиант.

Я ехал преспокойно в своей тележке вперед, отводил квартиры, по подходе полка, сдавал отчет и, заручившись снова деньгами, отправлялся опять вперед.

Под сиденьем у меня было два бочонка с порохом, который при выступлении надлежало потопить, как излишний; но я, как охотник, никак не мог этого сделать, потому что знал, как он в России дорог и как трудно его доставать. [749]

* * *

Этим я и закончу свои бледные воспоминания.

Описывать особые подвиги личной храбрости я избегал, находя это бахвальством, так как исключительной доблести за ними я никогда не признавал, почитая долгом всякого честного человека — раз служишь, смотреть смело в лицо всякой опасности, веруя только в неисповедимый промысел Божий, а также памятуя, что за Богом молитва, а за царем служба никогда не пропадет.

Господь хранил меня, хотя вся служба на Кавказе была изо дня в день суровою борьбою за жизнь не только благодаря условиям войны с туземцами, но и природе, потому что, поистине, покоряя Кавказ, мы покоряли и его суровую природу. А за царем? — конечно, служба не пропала. Только она мне и помогла — из недоросля-барчука, лишенного капризом судьбы отцовского наследия, встать, как говорится, на ноги и поставить на ноги всех моих детей.

И. Е-ский.

Комментарии

1. Этот крест с заключенными в него частицами мощей, поименованных на его обратной стороне, находится в нашем роду более 200 лет.

2. Хор составляли 12 горнистов, и 12 барабанщиков в полку. Трубили, однако, довольно стройно различные марши — конечно, на самые простейшие мелодии.

3. Мы только что пришли в укрепление Чир-Юрт.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания старого кавказца // Русская старина, № 9. 1906