ДЗЕРОЖИНСКИЙ В .С.

ИЗ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

По поводу 50-ти-летия осады Месельдегерского Укрепления Шамилем в 1853-м году.

(Окончание)

(См. «Военный Сборник» 1903 г., № 9.)

11-го числа к нам приехал начальник лезгинской линии, князь Орбелиани, чтобы лично осмотреть дорогу и строещееся укрепление, на которое все еще продолжали возлагать какие-то надежды. Приезд этот, конечно, оживил на несколько часов нашу лагерную жизнь, которая затем пошла своим чередом без особых приключений. Неприятель не тревожил нас до конца месяца, почему работы по укреплению быстро подвигались вперед. Однако, в самых последних числах месяца горцам, поощренным успехами предыдущих дел, захотелось опять попытать счастья. Но на сей раз оно им изменило: мы получили реванш, и лезгины с процентами поплатились за прежние свои удачи.

30-го июля, около 6-ти часов вечера, неприятель напал на оказию, состоящую из чарводарского транспорта с провиантом (См. приказ по отдельному кавказскому корпусу и войскам, к оному прикомандированным, № 202, августа 5-го дня 1854 года, VII по лезгинск. корд, линии 30-го июля.), [28] которую из Закатал сопровождал конвой только из 30-ти человек под командой поручика Барабашева; начальником чарводарского транспорта состоял подпоручик Воеводин. В половине дня к ним навстречу был отправлен из лагеря с 70-ю человеками поручик Ищенко, обязанный встретить оказию на половине подъема и сопровождать ее до лагеря. Но от нас было видно, что оказия не успела еще соединиться с этим прикрытием, как горцы насели на нее, отрезав от поручика Ищенко и атаковав его самого.

На выручку были посланы саперы, 2-я карабинерная и 9-я роты. Яннау был так болен, что не мог двинуться с постели, почему рота его выступила под командой старшего офицера, штабс-капитана Шах-Назарова. Пока она строилась, пока делался ротный расчет, саперы бегом, как на пожар, пустились на место дела, под начальством поручика Савицкого.

Главными виновниками победы над горцами были: храбрость и распорядительность поручиков Барабашева и Ищенко и еще следующее, самое пустое и невинное, обстоятельство. Пройдя четыре зигзага дороги, Барабашеву пришлось остановить оказию, чтобы обождать отставшего горниста. Дорога в этом месте на несколько десятков сажен шла довольно отлого с покатостями в обе стороны к концам просеки. Достаточно большой транспорт, порядком растянувшийся, соединился теперь вместе, конвоировавшие были вокруг него, и, поджидая отставшего товарища, невольно обратили внимание на собаку, принадлежащую одному из охотников, которая с громким лаем все бросалась к лесу. Какой-то молодой солдатик, думая, что собака чует зверя, выстрелил в ту сторону, чтобы спугнуть его. Каково же было его удивление, когда из леса грянул залп выстрелов, и горцы, в числе (как уверяли) до 400 человек, кинулись с криком и гиканьем на транспорт. Лезгины, избалованные предшествующими удачами, так были уверены в успехе и в настоящем случае, что не обращали внимания на солдат, хватаясь прямо за лошадей. Но команда дала дружный и энергичный отпор, причем несколько лезгин пало замертво. Это сразу поставило дело в выгодное для нас положение. Однако, горцы все же продолжали атаки, стараясь в то же время вытащить своих убитых. Тогда поручик Барабашев, сбросив сюртук, так принялся работать шашкой, придав своим примером еще более энергии маленькой команде, что еще с десяток лезгин легло на месте. [29]

Но обратимся к поручику Ищенко, употреблявшему все усилия пробиться к транспорту. Чтобы не допустить его до этого, неприятель заградил ему путь, отделив для этой цели половину своей партии. К несчастью своему горцы наткнулись на человека, который в одном деле, когда у него переломилась шашка, схватился с врагом врукопашную и перегрыз ему горло. И в настоящем случае, с шашкой наголо, впереди своей команды, Ищенко штыками продолжал прокладывать себе путь, пока, наконец, не соединился с Барабашевым. Команды, усиленная одна другой, ободрились еще более. Лошадей собрали в кучу, отделив к ним несколько человек для охраны и порядка, а сами еще дружнее принялись отбивать все натиски неприятеля, чему немало способствовала и сама местность. Так как по обеим сторонам дороги шли покатости к лесу, то горцам приходилось взбираться на них как на вал; мы же действовали против них с возвышения. Если неприятель отступал, то солдаты ложились, стреляя вниз, а когда он кидался в кинжалы, то, вскочивши, сбрасывали лезгин штыками с полотна дороги. Увлекаемые мужеством и отвагой своих начальников, все дрались молодецки.

Невзирая, однако, на всю отвагу и мужество этой горсти людей, был момент, когда они начали было терять присутствие духа. Это произошло оттого, что у солдат стали выходить патроны, а помощь из лагеря не являлась. Один из бывалых и сметливых унтер-офицеров, заметя у солдат упадок духа и понимая насколько он может быть гибелен, поглядел внимательно на дорогу по направлению к лагерю и, делая вид, будто заметил, что везут орудие, принялся махать шапкой и кричать: «Подавай, подавай пушку-то скорее; тащи ее сюда!» Солдатам некогда было проверять своими глазами вправду ли их унтер видит, что везут орудие, они поверили ему на слово, ободрились — и неприятель снова был отброшен к лесу. Около двух часов сто человек, защищая и себя и почти столько же лошадей с провиантом, отбивались от вчетверо сильнейшего врага, который под конец до того упал духом, что какой-то лезгин, вероятно старшина, со значком в одной руке и нагайкой в другой, лупил ею своих компатриотов, понуждая бросаться в атаки. Когда подошли саперы и 2-я карабинерная рота, то дело почти было уже кончено, и неприятель отступил, оставив только на месте 14 тел убитыми. Полагали, что вся его потеря, с ранеными, не менее 30 человек; но после нам сообщил лазутчик, что у лезгин было одних [30] убитых 59 человек, а в числе раненых оказались и сам Джурмудский наиб — Бакрак-Али, его помощник и старшина какого-то-аула. С нашей стороны убитых не было, а раненых 8 человек нижних чинов и несколько лошадей.

Транспорт с своим прикрытием и войска, высланные им на помощь, не возвратились в этот день в лагерь, а спустились на ночлег в Капысдарское ущелье, оставив тела убитых лезгин на месте дела. Горцы так были напуганы, что даже не воспользовались темнотой ночи, чтобы выполнить свой обычай — убрать тела убитых. Чуть свет, по распоряжению князя Орбелиани, явились из Закатал войска под командой начальника всей пехоты лезгинского отряда, командира Тифлисского полка, кн. Андронникова: 2 роты этого же полка с своим батальонным командиром, князем Шаликовым (Убит в чине генерал-майора при последнем возмущении в Закатальском округе в июне месяце 1863 года.), сотни полторы донских казаков и несколько сотен милиции. Они поднялись на место происшествия, обстреляли лес, а милиция и казаки, отрезав, по обычаю горцев, у убитых лезгин головы и кисти правых рук, насадили их на пики и палки, и пошли обратно. Наша же колонна часов в десять утра прибыла на позицию.

Еще до прибытия колонны, Критский выслал с рассветом 4-ю и 7-ю роты, приказав им спуститься лесом в восточное ущелье, по направлению к Капысдарскому ущелью, наперерез разбитой неприятельской партии. Роты эти действительно наткнулись на небольшую кучку лезгин, из коих нескольких убили, забрав оружие и две лошади; при этом у нас был тяжело ранен один рядовой.

Все утро мы могли наблюдать, как горцы отдельными группами подымались в свои горы; но на сей раз уже не поддразнивали нас ружейными салютами.

6-го августа 8-я и 9-я роты конвоировали чарводарский транспорт в Капысдарское ущелье до места нашей прежней позиции. Версты за три до ущелья пришлось проходить по месту последнего дела. По всему было заметно, что здесь происходила горячая схватка: везде валялись бумажки от патронов, трава была помята и истоптана, сохранив еще во многих местах следы запекшейся, крови; в кустах валялись то обтрепанная папаха, то изодранная, в клочки черкеска, то окровавленная рубашка. В нескольких [31] шагах от дороги была свежая могила, в которую зарыли трупы горцев.

Время от времени к нам являлись лазутчики с различными известиями: то горцы собираются опять напасть на оказию, то на фуражиров, то даже на самый лагерь. Но, как и прежде, все эти сведения не оправдывались, и мы продолжали заканчивать постройку укрепления, пользуясь благоприятной погодой и не отвлекаемые от работ никакими тревогами. Когда стены казарм стали уже подходить к концу, горная артиллерия ушла в Закаталы, а взамен ее прибыли два легкие полевые орудия: 1/4 -п. единорог и 6-ф. пушка под командой прапорщика Францкевича.

30-е августа было назначено днем освящения укрепления.

В виду политических осложнений между Россией и Турцией, Имам Шамиль, полагая, что наши войска стянуты к турецкой границе, а лезгинская линия, вследствие этого ослаблена, задумал внезапно нагрянуть на нее с огромным скопищем, нанеся свой первый сильный удар в самое ее сердце — Закаталы. В случае успеха, Шамиль рассчитывал вооружить все аулы Джаро-Белоканского округа и возмутить мусульманские провинции Закавказского края. Собрав с этой целью до 15-ти тысяч горцев, он двинулся к Закаталам, над которыми и появился на Джарских высотах 24-го августа вечером, а 25-го спустил часть своего войска в Джарское ущелье, где встретился на гласисе, почти под стенами крепости, с нашими войсками, при чем у нас было убито: штаб-офицеров — 2, обер-офицеров — 3, нижних чинов — 59; ранено обер-офицеров 3 и нижних чинов 72; всего выбыло из строя 139 человек (См. приказ по отдельному кавказскому корпусу № 191, сентября 19-го-дня 1853 года.). Потом партия поднялась на Гонзогор, где и соединилась с главными своими силами. Эллшуйский же султан, Даниэль-Бек, бывший генерал-майор нашей службы и перешедший к Шамилю, с сильным отрядом спустился хозяйничать на Алазанскую плоскость. 31-го августа он напал на селение Белоканы, в 25-ти верстах от Закатал, но, не имея здесь успеха, обошел Закаталы лесами и соединился с партией старшего сына Шамиля — Ирибского наиба, Кази-Магомета, имевшего 2-го сентября тоже неудачное дело с нашими войсками при селении Чердахлы, верстах в 20-ти от Закатал. Весь успех Даниэль-Бека на плоскости ограничился тем, что его партизаны сожгли Муганлинскую и Алмалинскую почтовые станции на р. Алазани. [32]

24-го августа 8-я и 9-я роты опять ходили в Капысдарское ущелье за известкой, а в обратный путь захватили с собою оттуда и оказию с почтой. Возвратясь на позицию перед вечером, порядком утомленный 20-верстной дорогой под гору и на гору, я в 10 часов вечера лежал на траве перед палаткой, наслаждаясь кейфом и вдыхая в себя здоровый, свежий горный воздух очаровательной южной ночи. Луны не было, но не было и ни одной тучки. Вдруг на Джарских высотах блеснул огонь, и по горам и ущельям загремело эхо от выстрела из орудия. Затем пушечные выстрелы стали повторяться довольно часто вперемежку с сильной ружейной пальбой. Ночь была безлунная, и потому мы могли любоваться, как фейерверком, светлыми параболами, которые описывали ядра и боевые ракеты. В лагере все и всё пришли в движение. Было ясно, что на Джарских высотах происходило дело, и дело довольно нешуточное. Но что это значило? Утром этого дня из Закатал выступила оказия, и там о неприятеле или каком-либо движении войск и разговора не было. Когда же войска успели подняться в горы и встретиться с неприятелем? Часа через два приехал из Закатал нарочный с предписанием, чтобы роты 2-го батальона немедленно прибыли в Закаталы. Из этого следовало заключить, что там происходит что-то серьезное. Каких-нибудь положительных сведений от нарочного лезгина мы добиться не могли; он уверял только, что войска из Закатал никуда не выступали и никакого дела с неприятелем не имели, — что еще более увеличило наше недоумение и спутало наши соображения. К 2-м часам ночи роты были уже на походе, а нашу перевели на их место.

Утром, 25-го числа, мы увидели, что на Джарских высотах, на том месте, где ночью шла такая жаркая пальба, разбит целый лагерь палаток. Родилось новое недоумение: неужели войска, для того, чтобы иметь с неприятелем дело в нескольких верстах, поднялись в горы с палатками? Между тем горцы начали спускаться с гор рассеянными кучками, то пешие, то конные с Мауров-Дага по направлению к Доорджибалу. Это шествие продолжалось до позднего вечера. Опасаясь ежеминутно нападения на лагерь, мы старались, по возможности, укрепить его. Но едва разбили палатки в виде каре, окопав его небольшим валом, как от кн. Орбелиани опять прибыл нарочный с приказанием прибыть в Закаталы еще двум ротам. И от этого посланного, как и от первого, каких-нибудь более подробных сведений мы не [33] получили. Для всех стало ясно, что Закаталам угрожает опасность, почему туда и стягивают войска. Критский назначил идти 2-му полубатальону, следовательно и 9-й роте. Я был оставлен на Месельдегере при 3-й карабинерной роте.

С уходом четырех рот в колонне осталось не более 400 штыков, принадлежащих 3-й карабинерной и 7-й егерской ротам и команде сапер Кавказского саперного батальона, при двух легких полевых орудиях. Начальник колонны приказал немедленно всем перейти в недостроенное укрепление. Едва закончилось переселение, уничтожили только что возведенный вал и разрушили все бараки и домики. По окончании этих работ, подполковник Критский приказал мне взять 60 человек и, насколько возможно, сравнять все бугры и неровности, за которыми могли бы укрываться горцы. Разместив людей по работе и поставив на самом возвышенном месте пикет, я стал следить за неприятелем, который конными и пешими толпами двигался к нам от Доорджибала, исчезая в лесу, где было нападение на фуражиров. Вдруг люди на пикете что-то особенно засуетились, и когда я поспешил к ним узнать причину, то часовой доложил мне, что под самым пикетом, в кустах, увидел несколько лезгин. Имея приказание при малейшей опасности прекратить работу, я снял пикет и, забрав людей, возвратился в укрепление.

Укрепление наше, с каменной стеной, в 3 1/2 арш. высоты, представляло четырехугольник, в котором один угол был закруглен, с тремя бастионами: одним на ю.-в., другим на с.-в., а третьим на с.-з.; на ю.-з. (закругленный угол) не было бастиона на том основании, что с этой стороны сейчас же за стеной начиналась круча с густым лесом. Между с.-в. и с.-з. бастионами были ворота, а подле ю.-в. — небольшая калитка для сообщения с родником, находящимся в шагах ста под с.-в. бастионом. Между этим бастионом и калиткой находились оборонительные казармы. В середине укрепления остался довольно высокий земляной бугор, срезанный кругом таким образом, чтобы между ним и стеной можно было свободно провозить орудие и проходить людям. Вдоль бугра, к северной стороне, т.е. к стороне большого Месельдегера, устроили вал из кулей, палаток и досок, за которым поставили орудия, так как платформы на бастионах не были еще готовы.

Я уже упоминал, что укрепление строилось на 130 человек, а теперь приходилось разместить в нем до 450. Критский занял [34] крайнюю комнату подле калитки; рядом с ним поместились в большой комнате инженеры, сапер и артиллерист; далее, в следующей, расположился, отдельно, бригадный адъютант, поручик Кочетов; северная же часть казармы разделялась сенями на две большие половины, из которых одна, крайняя, была отведена для лазарета, а в другой устроились все остальные офицеры. Доктор и я сначала избрали себе для жительства чердак, но туда поместили команду охотников, и мы перекочевали в общую обитель, заняв скромный уголок в самом конце казармы. Койки офицеров стояли у внутренней стены, между окон, а у наружной, под бойницами, были сложены имущество офицеров, ячмень, саман и пр. Здесь же помещались денщики, собаки, куры, бараны и пр. одушевленные и неодушевленные предметы. Солдаты заняли двор возле стен.

Работы по укреплению во многом еще не были закончены: башня оставалась без крыши и дверей; ворота не вделаны; в казармах не было ни пола, ни печей, ни дверей, ни оконных рам; на крыше железные листы не загнуты; платформы для орудия на бастионах не устроены. Прежде всего, конечно, принялись за них и за ворота, завалив последние бревнами и брусьями.

В 10 часов вечера получились от начальника лезгинского отряда весьма важные известия. Кн. Орбелиани сообщал подполковнику Критскому, что силы неприятеля простираются до двадцати тысяч, что на Джарских высотах стоит огромная партия под начальством сыновей Шамиля (Значит князю Орбелиани в то время еще не было известно, что там стоял сам Имам с 15-ю тысячами; и когда был отправлен к нам чапар с последними сведениями, то под Закаталами еще не начиналось сражения.), а Месельдегер окружен скопищем наиба Бакрак-Али, что жители Катех и Мацех, опасаясь неприятеля, переселились за р. Алазань, а в их аулах будет поставлен батальон Тифлисского полка (этого не довелось выполнить) и, наконец так как сообщение между Месельдегером и Закаталами, по всей вероятности, прекратится, то чтобы Критский не ждал более никаких распоряжений, а действовал бы совершенно самостоятельно, приняв все меры к тому, чтобы выдержать осаду. И действительно, с этой ночи прекратилось всякое сообщение, и мы до самого конца осады не имели более никаких известий. Настоящие же сведения доставил нам пеший [35] чапар, каким-то особенно счастливым случаем пробравшийся к нам.

Итак, все наши недоразумения теперь разъяснились: лагерь на Джарских высотах, над Закаталами, принадлежал не нам, а неприятелю; войска наши туда не подымались и, следовательно, дела там никакого не происходило, а Имам развлекался стрельбой для собственного своего удовольствия, и в намерении задать этой пальбой страха кн. Орбелиани. И в этот вечер, как и накануне, в лагере Шамиля шла пальба из ружей и пушек. В лагере его, на Месельдегерском подъеме и Доорджибале запылали огромные костры; в ущельях тоже показались огоньки, обозначая горские пикеты. Горцы показывали, что они не только не скрываются от нас, но сознают себя настолько сильнее, что смело обнаруживают свое присутствие по всем направлениям.

Вскоре полил сильный дождь, и туман закрыл от нас неприятельские огни.

26-го числа дождь продолжал лить как из ведра, так что едва не затопил наши бастионы. А так как крыша над казармами не была закончена, то мы не находили места от воды, лившей на нас как бы сквозь решето. Все ждали приступа, но неприятель, которого за туманом не было видно, и не думал нас тревожить, довольствуясь пассивной осадой. Только вечером слышна была перестрелка в стороне Катех.

27-го, с утра, туман рассеялся на несколько минут, чтобы показать нам неприятеля, который занимал те же самые позиции на Джарских высотах и Месельдегерском подъеме. На том месте, где 16-го июня были забраны чарводарские лошади, горцы из срубленного нами леса выстроили целый редут.

Мы начинали уже думать, что неприятель желает ограничиться в отношении нашего укрепления одной блокадой, сосредоточив свои действия на плоскости и против Закатал, как вдруг раздались выстрелы и у нас. Горцы с большого Месельдегера сделали по нас несколько выстрелов, на что мы ответили тем же, с добавлением ядра, чем этот пролог осады на сей день и закончился. После обеда погода опять прояснилась.

28-го небо совершенно очистилось, и мы увидели, что главный хребет гор покрылся снегом. Однако, эта угроза природы не устрашила нашего врага, и он продолжал оставаться на тех же самых местах. Часов в десять утра горцы опять начали нас [36] обстреливать с большого Месельдегера, но уже более старательно, чем накануне, так что перестрелка продолжалась часа три.

Этот день был пятница, когда обыкновенно нам доставлялась почта, о чем теперь нечего было и мечтать. Конечно, обстоятельство это составляло самую ничтожную часть из всех зол нашего весьма незавидного положения. Предоставленные самим себе, мы были заброшены среди гор, для защиты неоконченного укрепления. Силы наши были просто мизерны в сравнении с горцами; снарядов имелось самое небольшое количество, и, наконец, гарнизон легко мог остаться без воды, так как родник находился вне укрепления. Горцы за эти два дня показали нам на практике, как неудачно и нерасчетливо было избрано место для укрепления, потому что с большого Месельдегера вся внутренность нашей крепостцы была открыта даже ружейному огню противника.

29-го неприятель довольно значительными массами стал двигаться от Мауров-Дага к Месельдегеру и начал нас обстреливать с раннего утра. Чтобы пули приносили гарнизону как можно менее вреда, воспользовались заготовленными досками, устроив из них своеобразный блиндаж: внутренние стороны южной и западной стен, т.е. тех сторон, которые были открыты горцам с большого Месельдегера, обставили досками в наклонном положении, под острым углом, таким образом, чтобы между ними и стеной могли свободно проходить люди. Пули с Месельдегера не пробивали досок, и они оказали нам громадную услугу: благодаря этому импровизированному заслону и плохому действию неприятельской артиллерии у нас, за 12 дней осады, был самый незначительный урон убитыми и ранеными. В остальном положение наше не изменялось, и мы сидели запертыми в стенах, как в клетке, а для развлечения выходили из казармы перестреливаться с горцами. Потом опять возвращались к своим койкам слушать, как мимо окон поют пули. Чай, обед, все дневные занятия, даже игра в карты и сон, сопровождались аккомпаниментом этой музыки.

30-го, с утра, началась обычная перестрелка. В этот день предполагалось освящение укрепления; но вместо духовенства и святой воды, горцы окропляли его свинцом.

31-го у нас с неприятелем устроились парламентерские переговоры. Произошло это следующим образом: во время обычной перестрелки с обеих сторон, как и всегда, сыпались [37] ругательства и различные остроты, пока один из горцев не начал кричать, чтобы из укрепления вышел кто-нибудь из мусульман без ружья для переговоров, обещая, что и с их стороны выйдет невооруженный. Критский принял предложение, надеясь посредством этих переговоров получить какие-нибудь сведения. При нашей колонне находилось три мусульманина-милиционера, из коих один, по имени Рамазан, был избран для этой дипломатической миссии. Отдали строгое приказание, чтобы за все время переговоров не раздалось ни одного выстрела ни с башни, ни из укрепления. Рамазану отперли калитку, и он, обогнув казармы и дойдя до ворот, стал уговаривать лезгина, чтоб тот, ничего не опасаясь, пришел бы к нему для собеседования. Горец, как видно было, не слишком-то полагался на слова своего земляка и долго оставался на расстоянии ружейного выстрела. Наконец, после бесчисленных клятв именем аллаха, с подыманием вверх правых рук и захватыванием кусков земли, которые клались в рот и жевались, поклонники Магомета положили на землю свои ружья, и, не снимая кинжалов, начали медленно сходиться, пока не встретились шагах в 60-ти от крепостных ворот. Пожав друг другу руки, парламентеры уселись на дороге, чтобы вести беседу. Весь гарнизон столпился на северо-западном бастионе, любопытствуя видеть эту сцену. Коварный враг не мог устоять от искушения пустить несколько пуль в эту живую мишень, которая моментально рассыпалась в разные стороны, послав своему противнику несколько ругательств и на русском и на татарском диалектах. Инцидент этот нисколько не нарушил дипломатическую беседу, продолжавшуюся около часа. Пожав на прощанье опять один другому руки, Рамазан и горец разошлись в свои стороны.

Все конечно бросились к Рамазану, как только он вошел в калитку, узнать новости. Последние оказались крайне необычайными. Вот что Рамазан старался передать нам за непреложную истину: «На лезгинскую линию пришел сам Имам Шамиль со ста тысячами самого отборного своего войска, и покорил уже селения Катехи, Мацехи, Талы и все главные аулы Джаро-Белоканского округа, в которых и останется зимовать; и чтобы мы не рассчитывали на помощь от князя Орбелиани, потому что он с целым отрядом также заперт в Закаталах, как мы на Месельдегере».

После обеда перестрелка прекратилась, что дало нам [38] возможность свободно выйти из укрепления за водой и для смены караула на башне, что исполнялось ежедневно.

Часа через два перестрелка возобновилась, а перед самым вечером слышны были пушечные выстрелы в селениях Белоканы и Катехи (Дело в Белоканах с партией Даниэль-Бека.). Ночью подполковник Критский отправил одного из милиционеров лазутчиком в Закаталы с донесением к князю Орбелиани о положении гарнизона. Лазутчик, как впоследствии оказалось, добрался до Закатал совершенно благополучно.

1-го сентября. Горцы обыкновенно являлись пострелять в нас с утра, подымаясь из того редута, который устроили на месте отбития чарводарских лошадей. Из укрепления всегда было видно, когда они подымаются и в каком количестве, и потому мы заранее знали насколько сильна или слаба будет перестрелка. Критский приказал мне принять под свое начальство команду охотников, состоящую из 10-ти человек, и, до прихода горцев, залечь с командой в котловине на север от башни, с восточной стороны большого Месельдегера, так конечно, чтобы горцы не могли нас видеть, а как начнется перестрелка, то осторожно, ползком, поднявшись на гору, внезапно броситься на неприятеля. При этом мне дано было приказание: сделать нападение не ранее как через час от начала перестрелки, чтобы неприятель успел увериться, что его не ждет никакая опасность, и в таком только случае, если силы его будут соответствовать нашим; не увлекаться преследованием и постараться захватить пленного, если же горцев будет более, чем нас, то немедленно отступить за стены укрепления. Выполнить последнее было весьма трудно, потому что по характеру местности мы могли тогда только увидеть врага, когда встретились бы с ним нос с носом. Вложив в ружья пулю и четыре картечи, т.е. еще другую пулю, разрезанную на четыре части, как делали часто охотники, отправляясь на крупного зверя, я залег с своей командой в котловине, и стал ожидать перестрелки.

Вскоре мы увидели, что к нам из укрепления идет юнкер Тер-Давыдов, большой мой приятель. Сначала я обрадовался, полагая, что он выпросился у подполковника участвовать в нашей засаде; но когда заметил, что при юнкере нет ружья, то стал догадываться, что он несет дурные вести. И действительно, Тер-Давыдов передал мне приказание подполковника как можно [39] скорее возвратиться в укрепление. Когда я явился к Критскому, он объяснил мне, что из укрепления насчитали более 50-ти горцев, подымающихся из своего редута на Месельдегер, почему и пришлось вернуть нас. В подтверждение слов подполковника, едва за нами захлопнулась калитка, как началась весьма жаркая перестрелка, продолжавшаяся весь день. Но мой начальник, вероятно чтобы утешить меня в постигшей неудаче, тут же назначил меня начальником команды охотников. Команда эта состояла из одного унтер-офицера и девяти рядовых, самых лучших стрелков в батальоне, старых боевых солдат, почти все георгиевских кавалеров. Они были вооружены нарезными штуцерами, подчинялись только начальнику колонны и помещались на чердаке казармы. Обе боковые стороны чердака, южная и северная, не были забраны досками, и представляли два открытые отверстия. К ним были приставлены лестницы, так как внутреннего хода из казарм на чердак не существовало. Под лестницей с северной стороны почти всегда горел костер, на котором готовилась пища для гарнизона. Команда моя помещалась на южной стороне чердака, подалее от неприятельских пуль. Я устроился посередине, против слухового окна, выходящего на внутреннюю сторону укрепления. Дожди прекратились, и потому в новом моем помещении было бы очень хорошо и привольно, если бы не два обстоятельства, несколько нарушавшие наш комфорт: снизу дым от костра распространялся по чердаку и ел глаза, да шальные лезгинские пули частенько залетали к нам через открытую северную часть чердака и, пронизав его с своим обыкновенным припевом, вылетали с южной стороны. Я довольно хорошо был гарантирован от них деревянной спинкой моей койки, убедясь на опыте, что горские пули с большого Месельдегера не пробивали досок в укреплении. Однако, каждая залетавшая пуля заставляла меня тревожиться за жизнь кого-нибудь из моей команды, которая ничем не была обеспечена от опасности. Хотя до сего времени все шло благополучно: между охотниками не было ни одного убитого, ни раненого, и они не только не смущались залетавшими к нам пулями, но еще весело подтрунивали над ними.

Вечером мы увидали в двух местах на плоскости, по течению Алазани, сильные зарева. Как можно было догадаться, судя по местности, горели Муганлинская станция и какой-то аул (Это горели Муганлинская и Алмадинская почтовые станции.). [40]

2-е сентября было первым днем, вероятно по случаю байрама, мусульманского праздника у суниев, что мы не имели перестрелки, а только слышали пальбу из орудий внизу, не зная, где она происходит (Это было дело в сел. Чардахлы с партией ирибского наиба.).

3-го числа горцы нас тоже не беспокоили; но часа в четыре пополудни, мы увидели, что неприятель снялся с позиции на Джарских высотах, спустился через Гонзегор в Капысдарское ущелье и, перейдя речку, занял аул Катехи.

Рассказывали потом, что Шамиль с своей позиции над Закаталами отправил эмиссаров в мирные аулы на плоскость с ультиматумом: или признать его власть, или подвергнуться разграблению и избиению. Жители селений ответили на это, что так как в крепости Закаталах стоит русский отряд, то чтобы Имам сначала выгнал оттуда христиан, а потом уже все аулы на плоскости, не опасаясь русских, перейдут на сторону победителя гяуров. Получив подобный ответ, Шамиль потребовал от соседних с Закаталами аулов содействия его намерении овладеть этой крепостью, на что Джаро-Белоканцы отвечали ему: «Закаталы крепость большая и сильная; войска там много, и взять ее трудно. А вон там, по соседству, в горах, под облаками выстроилась ничтожная крепостенка, возьми сначала ее. Мы посмотрим тогда, как ты берешь крепости — и будем помогать тебе». Это ли обстоятельство, за верность которого не ручаюсь, позднее ли время года и выпавший в горах снег, или, что вероятнее всего, сведение о движении князя Аргутинского, понудили Шамиля бросить свою выгодную позицию, но только он, покинув Джарские высоты, спустился в Катехи. О наших же войсках не было ни слуху, ни духу. Вдруг солдаты заговорили, что они видят, будто бы, что из Закатал в Белоканы двигается колонна наших войск; но за дальностью расстояния точно определить этого было невозможно за неимением в целом отряде ни одного бинокля, так мало они были в то время в употреблении, кроме столиц. До позднего вечера мы оставались под сомнением, и только вечерние огни ясно определили нам то положение, которое занял неприятель и наши войска. Картина сделалась необыкновенно интересною. с 25-го августа в Катехах не блеснул ни один огонек; а в этот вечер горцы осветили этот аул, как будто в нем устроилась великолепная иллюминация. На другой [41] же стороне речки Катех-чай запылали костры. А так как они имели правильное очертание каре, то мы уже не сомневались, что за речкой расположены наши войска. К тому же из каре полетело несколько гранат в Катехи. Все это с той высоты, на которой находилось наше укрепление, представлялось нам картиной волшебного фонаря на экране. С самым томительным нетерпением все стали ждать утра, чтобы узнать развязку этой драмы и увидеть выбьют ли наши войска горцев из такого обширного и крепкого аула, где каждая сакля сама по себе представляла отдельное укрепление.

4-го числа, едва рассвело, я поспешил к западной стене, посмотреть, что делается в Катехах и просто не хотел верить глазам своим при виде того, что неприятель очищает аул без боя, подымаясь к нам. Я бросился доложить об этом подполковнику.

В это время произошло одно пустое обстоятельство. Юнкер У., тот самый, которого я видел горько плачущим на камне во время разгрома фуражиров, в чем-то провинился, и, в наказание, был назначен подполковником на сутки в караул на башню. Конечно ни Критский, ни бедный юнкер не могли предвидеть тогда, какие это будут длинные сутки и какие этот случай поведет за собой последствия для У.

Когда неприятель, наподобие гигантской, сказочной змеи, стал вытягиваться по подъему, Критский приказал немедленно поставить на барбет западной стороны орудие, чтобы действовать из него по дороге подъема. Барбет этот был устроен уже несколько дней с целью разрушить навесными выстрелами неприятельский редут, но до настоящей минуты мы не тревожили горцев в этом пункте, опасаясь, чтобы они не перебрались в другое место, вне наших выстрелов. Когда густая масса неприятельской кавалерии вошла в линию нашего огня, т.е. поравнялась с своим редутом, к ним полетела первая приветственная граната, не долетевшая однако до дороги и лопнувшая в балке. Зато вторую разорвало как раз между горцами, которые рассыпались в стороны. Скопище было так велико, что никто из нашего гарнизона, даже бывавшие в Чечне и Дагестане, никогда прежде не видывали неприятеля в составе такой громадной массы. Передовой конец его вел уже перестрелку с нами, а задний едва только выдвигался из Капысдарского ущелья; при этом горцы шли густой, сплошной толпой, а дорога была в 10 верст длины и настолько [42] широка, что на ней свободно могли разъехаться два экипажа. С последнего зигзага неприятель сворачивал в лес, избегая огня наших штуцеров, и, огибая западную сторону большого Месельдегера, направлялся к Доорджибалу.

Мы начинали уже думать, что горцы совсем отправляются восвояси, но крепко в этом ошиблись. Они только препроводили на Доорджибал скот, лошадей, тяжести и женщин, забранных вероятно в наших аулах, а сами не замедлили возвратиться к нам со всеми своими силами. Наш же отряд внизу, войдя в аул Мацехи и перестреливаясь с неприятелем через речку, долго искал брода, потому что Катех-чай после дождей сильно поднялся. Прошло часа два, пока колонна Лезгинского отряда нашла наконец подходящее место для переправы. Поднявшись до места дела 30-го июля, войска остановились. Велика была радость гарнизона при виде своих товарищей и при мысли, что к нам спешит помощь, которая освободит нас от осады. Всякий был в полной и непоколебимой уверенности, что на следующий день выйдет за ворота укрепления, чтоб обнять своих избавителей.

Спустя несколько лет после осады Месельдегерского укрепления, начальника Лезгинской линии еще упрекали за то, что он остановился с своим отрядом на Месельдегерском подъеме и не пошел на выручку укрепления, жертвуя его гарнизоном. В то время это был общий говор. Но был ли он основателен и справедлив? Князь Орбелиани, выступив из Закатал с своим отрядом, чтоб не допустить Шамиля на плоскость, оставил крепость, этот главный оплот всей линии, почти без войск. В тылу же оставались лезгинские аулы Джаро-Белоканского военного округа, на верность которых нельзя было полагаться. Месельдегерское укрепление спасено бы не было, но мы могли потерять и Закаталы и всю Лезгинскую линии. Начальник ее не мог думать об одном только нашем гарнизоне, но заботился и обо всем вверенном ему крае. Не сделать ночлега на подъеме он не мог, потому что люди были слишком утомлены и им был необходим отдых, а остановившись на ночлег и не преследуя горцев по пятам, князь Орбелиани, по неизбежной необходимости, принужден был упустить драгоценное время, потому что если бы на следующее утро и двинулся к нам на помощь, то легко мог бы потерпеть неудачу. Горцы в одну ночь соорудили по дороге такие завалы и так укрепили свою позицию, что когда пришел князь Аргутинский и [43] увидел все эти преграды, то заметил, что здесь можно уложить пятнадцать батальонов — и ничего не сделать.

Радость гарнизона, при виде своих войск, идущих к нему на помощь, была совершенно естественна, так как дела наши принимали весьма невыгодный для нас оборот от угрожающих мер неприятеля. Вернувшись от Доорджибала, он открыл по нас сильный ружейный огонь, и в то же время стал возводить по окраине гребня большого Месельдегера, где был домик Критского, длинный завал. Сначала мы не понимали, к чему он может служить горцам. Ведь не отважимся же мы с нашими мизерными силами на вылазку и не пойдем сбивать своего противника с занятой им позиции. Но когда в завале стали прорезываться амбразуры, то мы, к ужасу своему, начали понимать, к чему клонится дело. Это воздвигалась батарея для нескольких орудий. Наше орудие на бугре укрепления употребляло все старание помешать работам горцев; но это было напрасное усилие. Батарея строилась из фашинника настолько прочно, что ядро заседало в нем, вырвав только какой-нибудь незначительный кусок, или сбросив в сторону несколько пучков фашин. Но вот на сцену явилась и ракета. Высоко взвившись,- она перелетела укрепление, спустившись сзади его в ущелье; другая с самого начала пошла писать зигзагами по спуску горы, не дойдя до стены; третья повернула назад, начав бить самих же горцев. В их стане раздался рев, а у нас хохот. Солдаты не упустили случая посмеяться над своим врагом.

— А ну-ка, еще; ну-ка, еще! — Кричали они поддразнивая горцев. — Ишь ты, поганая татарва, какой задает нам феверик.

Но поганая татарва не осталась в долгу: в одной из амбразур неприятельской батареи блеснул огонек, показался густой дым и грянул выстрел из орудия; другая амбразура поддержала первую. Странная вещь, ведь мы хорошо видели, что на Джарских высотах у Шамиля была артиллерия; хорошо поняли и теперь для чего горцы устроили против нас на большом Месельдегере завал с амбразурами; и при всем том, как будто или ничего не видели, или до того забыли об этих обстоятельствах, что первые ядра и гранаты, полетевшие к нам, явились точно неожиданным для нас сюрпризом. Первый выстрел был гранатой, упавшей в палатку на бугре. Скатившись к стене, снаряд разорвало настолько счастливо, что никого даже не ранило. Второй был ядром, увязшим в самом бугре, ниже нашего орудия. [44]

Остроты и смех быстро прекратились; солдаты точно от чего-то сконфузились. Да и трудно было сохранить игривое настроение и спокойствие духа: ведь все хорошо видели, что площадь укрепления открыта неприятелю, и понимали, что достаточно нескольких десятков удачно брошенных гранат, чтобы перебить половину людей.

Я стоял в то время на бугре за валом подле орудия. Один из наших выстрелов ядром был весьма удачен, попав в самую середину неприятельской амбразуры, после чего она замолчала, и горцы вероятно перетащили орудие, потому что начали стрелять из других амбразур. Вдруг я вскрикнул; в глазах потемнело; я больше не видел ни окружающих предметов, ни света, но почувствовал такую невыносимую, жгучую боль в глазах, что не мог устоять на ногах и упал на колени, схватившись руками за лицо. Канонир, полагая, что я ранен, помог мне приподняться, но не видя на лице моем крови, стал уверять, что вероятно я контужен.

— Попробуйте раскрыть глаза, — говорил мне артиллерист.

Но сколько я не старался последовать его совету, чувствовал только режущую, сильную боль в обоих глазах, и ничего не видел. Между тем, один из артиллеристов сбегал за водой; я промыл глаза, приложил к ним намоченный в воде платок; режущая боль уменьшилась, и сначала как сквозь матовое стекло, а потом и довольно ясно я увидел свет и ближайшие предметы. В глазах оставалась только краснота и резь. Оказывалось, что я действительно был контужен в оба глаза ружейной пулей, почему и пошел посоветоваться с Адамовичем. Но едва сошел с бугра, как наткнулся на подполковника, приказавшего мне немедленно взять людей и перевезти орудие с бугра на северо-восточный бастион. Критский опасался, чтобы неприятель не подбил наше орудие.

Теперь уже можно было верно определить и количество неприятельской артиллерии. Она состояла из 3-х горных орудий, 2-х фальконетов и ракетного станка. Последний не приносил нам никакого вреда; настильными выстрелами горцы тоже не могли особенно вредить нам, потому что батарея их была расположена слишком высоко относительно укрепления; а для навесных выстрелов гранатами неприятель, как мы скоро заметили, никак не мог приспособиться: большую часть снарядов переносило за укрепление. Шрапнель же, если иную и разрывало в укреплении, то не на воздухе, а когда она уже лежала на земле, почему пули [45] не разлетались по сторонам, а оставались безвредными в кучке. Более всего страдала крыша казармы от картечи, которая срывала целые железные листы. Таким образом, убедясь, что шамилевская артиллерия не особенно свирепствует, гарнизон скоро возвратил себе прежний свой дух. И в то время, когда горцы осыпали нас пулями, когда звенела картечь, лопались гранаты и свистели ядра, когда от пушечной и ружейной пальбы можно было оглохнуть — песенники обеих рот с бубнами, тулумбасами и тарелками, устроившись под прикрытием северной стены, не жалели горла, молодецки отхватывая «Феню» и «В Закаталах шум воинский». Это была до того необычайная, своеобразная и оригинальная сцена, действующая на нервы и воображение каким-то одуряющим, возбуждающим наркозом, что право было очень весело. По крайней мере гораздо веселее, чем на позициях в Капысдарском ущелье и на большом Месельдегере.

Редут свой на подъеме горцы бросили, как только увидели, что он находится под нашими выстрелами; но чтобы воспрепятствовать отряду князя Орбелиани пробраться к нам, принялись устраивать завалы по зигзагам дороги в таких местах, где огонь из укрепления не мог наносить им вреда. Когда совершенно стемнело, перестрелка умолкла; но Шамилю хотелось поразить нас необыкновенным эффектом и продолжать удивлять до конца ночи разными фокусами в своей образцовой армии. Как только батальонные горнисты проиграли вечернюю зорю, неприятель ответил нам тем же на таких же инструментах, а когда сыграли: «Боже, Царя храни!» — горцы ответили полькой и какой-то русской народной песней. После этого, с вершины горы раздалась чистая русская речь, вероятно кого-нибудь из беглых солдат.

— Братцы!.. а братцы!..

Ответа не последовало, так как гарнизону было отдано строжайшее приказание не вступать с неприятелем ни в какие разговоры.

— Что ж вы, любезные, не отвечаете? — продолжал тот же голос.

У нас опять молчание.

— Сдайтесь, землячки; — не унимался искуситель — для вас же будет лучше. У нас жизть самая приятная: работы никакой, да и кормят не в пример лучше. Не слушайте вашего полковника; а то все равно — возьмем крепость и всех перережем... [46]

— Ах ты, собачий сын! — шептал подле меня старый унтер-офицер — показал бы я тебе, штыком своим, какой я тебе земляк, если б ты был поближе.

— Ну, что ж вы молчите? не хотите отвечать — ну и черт с вами; пропадайте... — и парламентер закончил свои предложения ругательствами по нашему адресу.

День этот не прошел у нас без жертв, выхватив из строя 3-х ранеными; но неприятелю, вероятно, он обошелся дороже. В продолжение всей ночи у него шли самые деятельные осадные работы, сопровождавшиеся шумом, криком и гамом.

5-го числа, с рассветом, мы увидели, что горцы за ночь протянули завал от своей батареи по всему гребню большого Месельдегера, чтоб вернее поражать нас своим огнем. Завал спускался даже с горы несколько севернее башни, грозя охватить ее с этой стороны. Караула уже нельзя было вывести из башни, ни усилить его. Эта горсточка людей очутилась таким образом совершенно от нас изолированной и предоставленной себе самой. На батарее и завале красиво развевались 55 значков различных цветов. К стороне озера, при опушке леса, была разбита палатка, а подле нее воткнут в землю черный значок. Это был шатер самого Имама.

С ранней зари начиналась пальба, не прекращавшаяся уже до самой ночи. Между тем князь Орбелиани не трогался с места. Прошло утро, прошел полдень — отряд все стоял на том же месте. А когда из укрепления увидали, что в отряде разбили несколько палаток и даже отправилась оказия в Закаталы, то солдаты упали духом и послышался ропот, что нас выдают неприятелю. Но, в самое короткое время, мы так обтерпелись и так свыклись со всеми этими невзгодами, что вернулись к обыкновенному порядку своей жизни. Иные из офицеров легли спать, иные уселись играть в карты, хотя стол для игры стоял под окном, мимо которого беспрестанно летали пули, ядра и картечь. Шамиль не скупился на снаряды, между которыми к нам залетали поддонки от шрапнельных гранат с русскими буквами. Но я говорил уже, что горская артиллерия не наносила нам особенного вреда, и мы весьма скоро привыкли к ней. Однако, после полудня положение наше начало принимать весьма критический оборот. Неприятель, прикрываясь лесом, занял овраг с восточной стороны стены, несколько ниже того места, где стояли прежде палатки 2-го батальона, и, навалив там целую гору пучков [47] фашинника, стал под его защитой подвигаться к укреплению. Прикрываясь этим валом, горцы брали пучки снизу, кидали их вверх на вал, и они скатывались на нашу сторону. Таким образом, эта импровизированная летучая сапа быстро росла и подвигалась к нам. Людей, работавших на ней, мы не видели, а только какую-то двигающуюся, живую гору фашинника. Это коварное предприятие неприятеля против юго-восточного бастиона было для нас страшнее всей шамилевской артиллерии. Бастион этот еще не был приведен в должное состояние; и когда увидели работы неприятеля и поняли его замыслы, то кинулись скорее устраивать платформу под орудие. Офицеры не отставали от нижних чинов, таская доски и мешки с землею. Но было уже поздно: когда поставили орудие и открыли огонь, то оказалось, что оно уже не может мешать горцам в их предприятии, потому что сапа находилась уже шагов на сто от стены, и снаряды переносило поверх неприятеля. А так как после последних двух дней у нас оказался такой крайний недостаток в снарядах, что их оставалось не более десятка, и было бы не благоразумно тратить их напрасно, то оставшиеся снаряды велено было хранить до последней крайности, на случай штурма. Орудие зарядили картечью, направив его вдоль казармы, а прочие амбразуры заложили мешками с землею.

Маленькая моя команда охотников на ночь обыкновенно спускалась с чердака; назначаясь в охрану юго-восточного бастиона, сделавшегося теперь самым опасным пунктом. Спать там, конечно, было нельзя, да и весьма неудобно; и потому, утомленный бессонной ночью и чтобы понабраться свежих сил к следующей, я выждал, когда неприятель разрядил на нас свои три орудия, после чего всегда следовала пауза, и забрался на свою мансарду с намерением выспаться.

Я уже крепко спал, когда граната, пробив крышу, упала на чердак, между моей койкой и командой охотников. Как ни крепок был мой сон, но пушечный выстрел и удар в крышу, а главное чувство самосохранения не только разбудили меня, но точно какая-то необыкновенная сила сбросила меня с койки на пол чердака. Я лежал на животе, головой к снаряду, не имея сил отвести глаз от этого хищного зверя, шипящего и вертящегося, как волчок, на одном месте. Он тоже глядел на меня маленьким огненным глазом, из которого сыпались искры и торчал фитиль, выпуская из себя струйку дыма. На чердаке было [48] сравнительно темно, и этот маленький огонек представлялся громадным огненным глазом какого-то чудовища, которое должно сейчас броситься и растерзать меня. Лежать подле дымящейся гранаты, в ожидании ее взрыва, одна из мучительнейших пыток. Мысли как-то мешаются, путаются. Время тянется невыносимо долго. Не знаю, сколько секунд длилась эта пытка, как вдруг блеснул сильный огонь, от которого я невольно закрыл глаза, и в тот же миг последовал оглушительный взрыв. Железные листы крыши зазвенели от осколков чугуна; на меня полетели куски земли и песку с пола, и я быстро вскочил на ноги. Я был жив и невредим, и скорее поспешил к своей команде узнать не наделала ли граната там каких бед. Оказалось, что и между охотниками все обстоит благополучно. Некоторые даже спали, а остальные находились в самом веселом настроении, и, указывая мне на отверстие в крыше, пробитые снарядом, уверяли, что им теперь будет удобнее и виднее бить татар за их траншеей.

В этот же день солдаты начали терпеть недостаток в воде, которою мы не позаботились запастись в начале осады. И горцы зная, что мы не можем ею пользоваться, кричали нам: «что, русска собака, вода кушай?» Но, как назло врагу, судьба пожалела нас: нашла туча и хлынул дождь. К крыше немедленно приспособили желоба, и, сколько было возможно, собрали воды, раздавая ее по две чарки на человека. А солдаты, кроме этой порции, делали в земле ямки и пили из них. Большое спасибо наибу Бакрак-Али, что он не отважился, или не догадался лишить нас воды с самого начала осады. Трудно и предвидеть, что бы тогда вышло. К вечеру неприятельская сапа приблизилась еще более к юго-восточному бастиону, и горцы понаставили у себя столько значков, что уже не представлялось возможности считать их. Стан Шамиля походил теперь на гавань какого-нибудь, портового города с развевающимися вымпелами на судах. Когда совершенно стемнело, Критский решил отправить к князю Орбелиани еще трех лазутчиков, о чем объявили гарнизону, предложив желающим немедленно явиться к подполковнику. Желающих оказалось так много, что приходилось или бросить между ними жребий, или сделать выбор по собственному усмотрению. Предпочли последнее, и в лазутчики избрали: сапера, отставного солдата, покрывавшего крышу в казармах, и нашего батальонного маркитанта, армянина. Им было отдано предпочтение: первому, как охотнику, ознакомившемуся хорошо с местностью, а [49] двум последним, как знающим татарский язык. Все трое переоделись по лезгински, заняв костюмы у милиционеров; простились с гарнизоном, и часов в одиннадцать ночи, как только зашла луна, спустились со стены с западной стороны укрепления, как самого безопасного и менее заметного неприятелю места. В нескольких шагах начинались уже круча и лес; и все же, едва лазутчики добрались до него, как по их направлению раздались выстрелы и крики горцев. Мы так и решили, что лазутчики погибли; но впоследствии узнали, что они только наткнулись на горский пикет, давший по ним выстрелы, и, бросившись в кручу с густым лесом, разными путями, все трое благополучно явились к князю Орбелиани, получив потом за свой подвиг георгиевские кресты.

Несколько правее юго-восточного бастиона, в нескольких шагах от калитки, под самой стеной была устроена загородка для маркитантского скота, так как его негде было поместить внутри укрепления. Не прошло и часа времени после отправления лазутчиков, как горцы, воспользовавшись темнотой ночи, подкрались к загородке и открыли ее. Голодная скотина, не видавшая корму третьи сутки, бросилась из затвора прямо в руки неприятеля. Мы услыхали шум, заметили тени, и открыли огонь, всполошив весь гарнизон, предположивший, что горцы пошли на штурм, и тогда только успокоившийся, когда дело разъяснилось. Но разъяснилось и то печальное обстоятельство, что с этого момента мы остались при одних сухарях, так как хотя провианта и было достаточно, но без воды он не мог служить пищей.

Потеря наша в этот день состояла из 5-ти раненых рядовых и 1-го убитого, лазаретного служителя, пронизанного тремя пулями, когда он полез зачем-то на чердак.

6-го числа неприятель, также как и накануне, открыл по укреплению сильный огонь с ранней зари. За ночь горцы подвели свой завал под самую башню, на спасение которой была потеряна всякая надежда. Что касалось до сапы перед юго-восточным бастионом, то она теперь отстояла от него уже не далее двадцати пяти шагов; словом, настолько от нас близко, что знающие татарский язык могли невооруженным глазом свободно читать надписи на значках неприятеля. Прежде я был уверен, что горский значок не что иное, как палка с привязанной к ней тряпкой какого-нибудь яркого цвета; но в этот день имел случай убедиться, что значки наших противников весьма красивы. К [50] выкрашенному ровному древку была прибита яркая шелковая материя одного или нескольких цветов, величиною в квадратный аршин, с затканной посередине надписью из корана, над древком красовалось медное яблоко, а поверх его такое же сквозное копье.

Кажется, что в этот день ни в ком уже из солдат не оставалось надежды на спасение, и они хорошо понимали, что должны погибнуть, твердо решившись недешево отдать свою жизнь. Лица сделались пасмурны и суровы; смех и шутки прекратились; а напротив — в сенях и солдатской казарме, т.е. в отделении для больных, в каждом углу горело по несколько копеечных восковых свечей перед маленькими медными крестиками и образками; а пред ними на коленях несколько человек молящихся. Некоторые, кто имел возможность, надели даже чистые сорочки.

Вдруг раздался общий говор, общий взрыв радости; заметили, что на Джарских высотах, немного выше того места, где прежде был разбит лагерь Шамиля, двигается не то пехота, не то кавалерия. И в отряде князя Орбелиани тоже проявилось какое-то особенное движение. В этой, едва заметной, колонне на горах гарнизон видел свое спасение, свою жизнь. Кто это мог быть, как не всеобщий спаситель на Кавказе — князь Аргутинский со своим Дагестанским отрядом? На всех почти лицах просияла надежда; и еще более затеплилось свечей, еще более собралось перед ними молящихся, благодаря Господа за посылаемую Им помощь.

Трудно описать или передать тот восторг и счастье гарнизона и те чувства, которые он испытывал в эти знаменательные минуты.

Между тем, положение наше подходило к решительному кризису: в укреплении не было ни мяса, ни воды, ни спирта, который так необходим, чтобы согреться после холодных ночей и поддержать силы и бодрость гарнизона; не было артиллерийских снарядов и оставалось весьма малое количество патронов; гарнизон был истомлен, измучен, с упавшим духом, потеряв всякую надежду на спасение, — а сапа между тем все подвигалась к стене. Если на Джарских высотах и действительно появился князь Аргутинский, то успеет ли он выручить нас из когтей врага, когда каждый час мы могли сделаться его жертвой? И он уже хвалился, кричал нам, что к вечеру у нас будут гости; конечно, имея в виду себя, а не князя Аргутинского. [51]

Несколько человек из нас рассуждало обо всех этих вопросах, столпившись в кучу на бугре, чтоб лучше видеть место, к которому в ту минуту были прикованы все взоры, забыв и о шамилевой батарее и пренебрегая пулями, распевавшими над нашими головами на различные тоны. Предмет интересовавший нас, был вопросом жизни и смерти, заставляя пренебрегать опасностью и забывать о всем прочем. В это время одна из пуль рикошетом ударила в голову поручика Барабашева, который тогда только заметил и почувствовал свою рану, когда из-под его фуражки потекла струйка крови. Бравый поручик сходил к доктору на перевязку, и через полчаса опять был на бугре и смотрел на Джарские высоты.

После 12-ти часов, побуждаемый желанием посмотреть, что делается на Джарских высотах, я направился на юго-восточный бастион, но, поравнявшись с первой дверью казармы, как-то инстинктивно обернулся назад, чтобы взглянуть на неприятельскую батарею. Я уже говорил, что она была на север от укрепления, а казармы составляли его восточную сторону, т.е. находились к батарее перпендикулярно, следовательно огонь противника действовал продольно корпусу здания. В тот момент, когда я обернулся на батарею, в одной из амбразур показался дымок, заставивший меня кинуться в дверь; и в тот же миг раздался пушечный выстрел, и, как ураган, мимо двери пронеслось ядро, контузив меня в плечо, а далее — инженерного поручика Черевина, в щеку, и ударилось в стену. И на сей раз я отделался от контузии сравнительно дешево, и последствия ее обнаружились только через две недели. А бедный Черевин жестоко пострадал: когда на следующее лето я навестил его в Тифлисе — он сидел в полутемной комнате, не перенося света, почти совершенно лишившись зрения, — почему, кажется, и был причислен к первому классу раненых. Ощупав свою руку, и не замечая в ней никаких особенных повреждений, кроме неприятного зуда и легкого онемения, я пошел на бастион, где встретил нашего артиллерийского офицера.

— «Не хотите ли пострелять?» — предложил мне прапорщик Францкевич, передавая солдатское ружье, — «оно заряжено».

Взяв ружье, я подошел к средней амбразуре, как раз против неприятельской сапы, и, положив его на один из мешков с землей, которыми амбразура эта была защищена от пуль горцев, не мог не подивиться их инженерному искусству и [52] быстроте работ. Вал из фашинника так уже приблизился к бастиону, что можно было отличить каждый пучок; людей никого не было видно, а только какая-то невидимая сила метала кверху тысячи пучков фашинника, которые, скатываясь на нашу сторону, заметно сокращали расстояние между стеной укрепления и сапой. Можно было сказать утвердительно, что вал этот очень скоро будет подле стены и в уровень с ней, так как и в тот момент он был не далее 20-ти шагов.

Но недолго пришлось мне удивляться инженерному искусству нашего противника: не прошло и нескольких минут, как я был тяжело ранен пулею в голову. Придя в сознание и открыв глаза, я увидел себя в лазаретном отделении на солдатской койке. Подле меня стояли Адамович, Критский и многие из офицеров и юнкеров. После операции извлечения пули, доктор приказал перенести меня на свою койку и, сколько я мог сознавать, не отходил от нее. Впрочем, я беспрестанно впадал в бесчувственное состояние и уже не знал, что творится вокруг меня и у неприятеля, а часа в три пополудни со мной сделалась лихорадка; однако, я все же понял, что кто-то пришел порадовать меня известием, что Джарские высоты покрыты сплошной массой наших войск. Но ведь Шамиль обещал быть к вечеру у нас в гостях и кажется намеревался сдержать свое слово. Чтобы терроризировать гарнизон, он открыл с наступления сумерек такой сильный огонь по укреплению, что выстрелы из орудий следовали один за другим почти безостановочно. Часов в 8 вечера запел мулла, чего прежде не случалось. Бывавшие в Дагестане и на северном Кавказе пояснили, что это означает благословение на штурм, почему все в укреплении стали готовиться к нему. Казарма, за исключением меня, опустела: кто только мог держать ружье в руках, отправился к стене; даже доктор, для оказания помощи раненым, оставил казарму; огня не зажигали, чтобы горцы не стреляли на свет в бойницы. Я ничего не знал, что делается в самом укреплении и за стеной его, слыша только каждую минуту бум! бум! Канонада эта продолжалась часа два, и вдруг замолкла. Настала полная тишина; только через бойницы слышался какой-то шорох, точно непрерывная струйка ручейка бежала по мелким камешкам: это скатывались пучки фашинника в сапе неприятеля. Но не прошло и десяти минут, как раздались страшные дикие крики горцев: «ги!-ги!», а вслед за ними [53] оглушительная пушечная и ружейная пальба, и грянуло наше «ура!» Во мне уже не оставалось сомнения, что начался штурм. В эту критическую минуту в комнату, где я лежал, кто-то влетел с криком: «крепость взята!» и выскочил обратно. Потом уже выяснилось, что это был один из одуревших от страха офицерских денщиков.

Положение мое было ужасно: я не только не имел сил принять каких-нибудь мер к обороне и самозащите, но едва мог пошевелиться на койке. И вот, после этих неистовых криков и адской пальбы, настала мертвая тишина: ни голоса, ни звука, ни шелеста; как будто в укреплении не осталось более ни единой живой души.

Потом мне рассказывали, что когда в отряде кн. Орбелиани услыхали нашу неистовую пальбу; крики горцев, солдатское ура, то все поняли, что неприятель штурмует укрепление, и весь отряд молился, чтобы Господь даровал нам силы отбить врага. А потом, когда водворилась тишина — молились за упокой душ наших.

Но что же все это значило? Что случилось? А вот что. Караул, находившийся в башне, после пения муэдзина, также догадался, что будет штурм, и, не надеясь отразить его, решился перебраться в укрепление. Когда канонада затихла и совершенно стемнело, эта горсть людей, отвалив двери и подхватив несколько носилок, имевшихся в башне для носки камней, песку и глины, бросились к с.-в. бастиону, обратив носилки в лестницы. Горцы тогда уже заметили наших солдат, когда они подбегали к стене, и бросились за ними, стараясь никого не пропустить в укрепление. Кинувшись за солдатами, горцы так увлеклись, что быстро очутились под самыми стенами и, уж, заодно, желали попытать счастья: взобраться на них и овладеть укреплением. Таким-то образом и произошел штурм. Встреченный картечью и сильным ружейным огнем, неприятель был отброшен в свои завалы. Люди же, выбежавшие из башни, благополучно взобрались на стену, и только один из них пропал без вести, вероятно был или убит, или, еще вероятнее, — взят в плен. Эта ничтожная горсть людей, конечно своею числительностью, совсем случайно оказала нам великую услугу. Неприятель, увидя пробиравшихся к нам солдат, пришел в недоумение: откуда они явились, и не предполагая, чтобы это мог быть караул из башни, вообразил, что к нам проникла помощь из отряда. [54]

Мысль, что гарнизон увеличился свежими силами, много убавила у противника уверенности в успехе штурма, а вовлекшиеся в него нечаянно, без подготовки и не общими силами, получили такой отпор, что горцы уже не делали более попыток овладеть укреплением. Но из башни не весь, однако, караул перебежал к нам: 7 человек молодых солдат с юнкером У. остались в ней и завалили опять дверь.

Все эти подробности сделались мне известными только на другой день; в тот же час, когда в укреплении настала гробовая тишина и я перестал слышать даже журчание ручейка за казармами, от скатывавшихся пучков фашинника, т.е. продолжал пребывать в каком-то странном состоянии, мне казалось, что я уже не существую и вокруг меня ничего не существует. В этом положении я вероятно впал сначала в полудремоту, а потом и совсем заснул. Разбудил меня какой-то необычайный шум, говор, суета. Когда я открыл глаза, начинался дневной рассвет 7-го сентября. Казарма была полна народа, и у всех был один разговор, почти одна фраза на языке: «неприятель бежал, неприятель бежал!»

Наконец, ко мне пришел утомленный и изнуренный Адамович справиться о моем состоянии и сделать перевязку, при чем сообщил неожиданную и радостную весть, что вокруг нас действительно нет ни одного горца; что неприятель, после неудачного штурма, отступил тихонько ночью же, а теперь его видно только вдали по дороге в Джурмудское общество; отряд же князя Орбелиани поднимается на Месельдегер и вскоре должен прибыть к нам; Шамиль бежал, не ожидая столкновения с князем Аргутинским и устрашась приближения своего грозного противника, а может быть и опасаясь, чтобы наши войска не зашли ему в тыл и не заградили отступления в Джурмуд. Конечно, Шамиль получил сведение через своих лазутчиков, что часть Дагестанского отряда осталась в горах, и, не зная причины этого, опасался за свой тыл. А дело было в том, что князь Аргутинский, затрудняясь перевести целый отряд через снеговой хребет без дорог, взял с собою на Лезгинскую линию кроме кавалерии только 4 роты Ширванского полка, оставив прочие войска в горном магале у разоренного аула Косур (См. «Переход войск Дагестанского отряда». «Воен. Сб.» 1862 г., № 7.).

Гарнизон забыл усталость и изнурение; печали и уныния как [55] не бывало: раздались песни, музыка, смех, веселый говор. Часам к двенадцати гора Месельдегер была запружена войсками. Кого тут только не было: драгуны, казаки, милиция, стрелки, саперы, артиллерия, мингрельцы, тифлисцы, эриванцы, грузинцы и весь штаб начальника Лезгинской линии. С кн. Орбелиани приехал и наш спаситель, престарелый кавказский герой генерал-адъютант князь Аргутинский-Долгоруков. Князь пожелал видеть, как был расположен гарнизон укрепления в последнюю ночь и как защищался от неприятеля. Поэтому была представлена сцена последних минут нашей осады: началась опять оглушительная пальба, только холостыми зарядами, а потом снова песни, музыка и ликованье. Поблагодарив защитников укрепления и расцеловав его начальника, кн. Аргутинский посетил раненых, выдав каждому нижнему чину по одному рублю, и отправился обратно вмести с кн. Орбелиани в Закаталы.

Так закончилась 12-дневная осада Месельдегерского укрепления. Потеря наша за это время составила: нижних чинов убитых — 5, раненых — 16 и без вести пропавший — 1; офицеров раненых 2, — да у маркитанта пропало от голода и угнано горцами более 100 штук скота. Конечно, мы не ограничились бы такой сравнительно незначительной потерею, если бы были лишены возможности прикрыться досками и если бы артиллерия противника действовала более искусно. Урон же неприятеля должен был быть весьма для него чувствителен, так как он оставил на Месельдегере до сотни могил. Впоследствии оказалось, что у горцев было заготовлено для штурма несколько сот лестниц, огромное количество палок, чтобы сбивать ими штыки и бить осажденных по головам, и других, с выдолбленной серединой, набрасывания их во время штурма на штыки, чтобы последними нельзя было действовать. Фашинника было заготовлено в таких размерах, что его достало для Месельдегерского гарнизона для отопления и приготовления пищи на целую зиму. Словом, у врага все было готово для нашей гибели, и мы едва ли нашли бы силы продержаться еще более суток, если бы не подоспел так вовремя Дагестанский отряд.

К сожалению, и по настоящее время не сделано еще должной оценки и не вполне выяснено громадное значение знаменитого предсмертного похода кн. Аргутинского. А между тем, своим быстрым, беспримерным в летописях кавказской войны, движением, князь, перейдя кавказские альпы, заваленные снегом, [56] спас не только маленькое, ничтожное укрепление, с 450-ю душами гарнизона, но и всю Лезгинскую линию, дав совершенно иной ход делам в мусульманских провинциях Закавказского края. Бегство Шамиля, при появлении отряда кн. Аргутинского, произвело огромное нравственное впечатление как на подвластных ему горцев, так и на аулы, расположенные в районе Лезгинской кордонной линии, которые, при удаче Имама, не преминули бы присоединиться к нему. Настроение же жителей мусульманских провинций Закавказья было далеко не в нашу пользу: в Елисаветполе муллы не стесняясь громогласно молились в мечетях за успех оружия турецкого султана. Войск наших, которые могли бы быстро потушить восстание, если б оно вспыхнуло, было слишком недостаточно даже для турецко-азиатской границы; дивизия из России еще не прибыла, а Лезгинский отряд, как мы видели, не в силах был прогнать Шамиля. Почему еще раз повторяю, что удайся Имаму овладеть нашим укреплением, и пламя восстания легко могло разлиться по всему югу и востоку Закавказья.

Часа в два отряд, забрав больных и раненых и оставив на Месельдегере 1 1/2 батальона свежих войск, двинулся обратно. День был теплый, ясный. На Месельдегерском подъеме, когда меня несли на носилках, то смотря на грозные завалы с бойницами и на прочие преграды, устроенные неприятелем по зигзагам дороги, я имел случай еще раз подивиться саперному искусству и способности горцев к фортификационным работам. Нечего и говорить, с какой помпой и торжеством вступил наш гарнизон в Закаталы, имея шествие по главной Белоканской улице (закатальскому Невскому проспекту). Тихий теплый вечер, при освещении луны, был великолепен. Мужчины, женщины, дети повысыпали в палисадники своих домов поглядеть на защитников Месельдегера; улица была запружена народом; расспросам, рассказам, целованию, радостям, восторгу не было границ. Колонного нашего начальника ожидали в непродолжительном времени награды: белый крест и следующий чин.

Я приказал отнести себя на квартиру капитана Яннау, встретившего меня с распростертыми объятиями и искренно опечаленного моим положением. Добрейший капитан жаловался мне на свою горькую участь, что в то время, когда мы боролись с неприятелем, его рота и еще восемь других охраняли форштадт, не поменявшись с горцами ни одним выстрелом. Весь [57] следующий день город праздновал избавление от нашествия иноплеменных; музыка и песни не смолкали до позднего вечера: когда совершенно неожиданно и Яннау и я были сильно опечалены полученным распоряжением — 8-й и 9-й ротам нашего батальона выступить рано утром следующего дня опять на Месельдегер для окончания укрепления; 1-й же полубатальон с командиром батальона был оставлен в Закаталах для отдыха. Я хотел перейти к доктору Адамовичу, но к моему несчастью и его командировали со 2-м батальоном на Алазань. А так как состояние моего здоровья ухудшилось и страдания увеличивались, то пришлось перебраться в местный лазарет. (Госпиталя в Закаталах не имелось). Опять меня уложили на носилки и отнесли в крепость, поместив в офицерскую палату лазарета, который составлял ни что иное, как обыкновенную казарму, нисколько не приспособленную для больных. Трудно было придумать для тяжелобольного помещение более неприятное, неудобное, беспокойное и вредное, как эта палата. Она приходилась крайней от сеней, и была проходною для больных солдат, находящихся в следующей комнате, и с вечным сквозным ветром. По вечерам по палате порхали летучие мыши, и она наполнялась сотнями различных насекомых. В ней лежало несколько офицеров и юнкеров, все людей не сильно больных, не особенно нуждавшихся в тишине и спокойствии, и потому с раннего утра до ночи между ними, как говорится, шел дым коромыслом. Двери взад и вперед хлопали чуть не ежеминутно, пронизывая комнату сквозным, холодным ветром. Я же нуждался в покое и теплом воздухе. Но необходимый покой наступал только ночью, когда водворялась некоторая тишина, предоставляя возможность успокоиться и заснуть. К несчастью, мои страдания постоянно и весьма аккуратно начинались с ночного времени, прекращаясь лишь к утру, не дозволяя за это время сомкнуть глаз. Днем делалось несравненно легче, боли стихали, и я, конечно, мог бы спать, если бы шум и беготня не препятствовали этому. Кормили меня какой-то похлебкой из ячных круп, в то время, когда кроме молока и чистого бульона ничего не следовало есть моим искалеченным ртом, а крупа попадала в рану разбитого нёба. Белье на постели и на мне было конечно, солдатское. И как я был еще счастлив, что имел возможность забрать с Месельдегера на носилки хоть свою подушку, а то моей пробитой голове пришлось бы покоиться на грязной, грубой наволочке, напиханной сеном. Подобные условия [58] разумеется не могли способствовать выздоровлению трудно-больного. В одно прекрасное утро офицерам отвели отдельную, не проходную и довольно удобную комнату, причем юнкеров, как нижних чинов, оставили в прежней палате. Но добрый смотритель лазарета, сострадая к моему тяжкому положению, поместил и меня с офицерами, приказав выдать офицерское белье и отпускать офицерскую пищу, не предполагая какой это повлечет за собою курьезный инцидент.

Не прошло и полчаса после моего переселения на новоселье, как я, дорвавшись, наконец, до покоя и достаточно чистой постели, заснул сладким сном. Но увы, и приятный сон и спокойствие были весьма непродолжительны и прерваны грозным окриком над самой головой. Открыв глаза, я увидел перед собой главного врача лазарета, кричавшего на служителя, как осмелились без его, т.е. врача, позволения поместить меня с офицерами... Он приказал немедленно водворить меня на прежнее место, что, конечно, сейчас же и было приведено в исполнение. Через час времени пришел смотритель, до крайности удивленный, увидев меня в этой палате.

— «Это, что значит? Каким образом вы опять очутились здесь?» — были его первые слова.

Ему объяснили в чем дело. Тогда началась борьба между двумя властями, в которой каждая сторона желала поставить на своем. Мой покой и удобство сделались предметами сторонними, а на первый план явилось самолюбие, избравши меня в полном значении слова страдательным лицом: меня принялись перебрасывать, как мячик, из одного конца лазарета в другой.

Четыре раза совершалось перенесение моего тела по лазаретным коридорам. Смотритель желал было опять поставить на своем и предоставить мне случай еще раз или два прогуляться на носилках по больничным палатам, но я и сам воспротивился этому круго-лазаретному путешествию. Оно становилось уже не нравственной, а физической пыткой, которая побудила меня с нетерпением ждать посещения отрядного медика, или даже самого начальника Лезгинской линии, чтобы отдать себя под их защиту. Ожидания мои были непродолжительны: в тот же день лазарет посетил главный врач отряда, доктор Тавьянский, после рассказа которому о своих странствованиях я был водворен уже окончательно. Старший врач лазарета, обходя палаты, совершенно меня игнорировал, и только иногда, вероятно, чтобы и я не [59] забывал его, приказывал фельдшеру снять повязки и тыкал пальцем в рану, производя этой манипуляцией такую в ней невыносимую боль, что я редко когда мог удержаться от невольного крика.

Но природа, молодые годы, здоровая комплекция и искусство младшего врача лазарета, а также постоянные советы и попечения Адамовича, возвратившегося из своей командировки, делали свое благотворное дело: силы мои заметно восстановлялись, страдания прекратились, лицо приняло человеческий образ, рука получила свободное движение, и я быстро стал поправляться. Добрейший доктор Адамович не переставал навещать меня ежедневно, снабжая книгами, газетами и всем необходимым. Он принес мне и приказ, отданный Главнокомандующим по отдельному Кавказскому корпусу, за № 119, от 19-го сентября 1853 года. Приказ этот начинался словами:

«При слухах о турецкой войне, и полагая, что мы почти везде (Я выписываю приказ, как он был отпечатан, соблюдая всю точность даже в орфографии и знаках препинания.) ослабили войска на главных наших линиях, — Шамиль решился на сильное предприятие: спуститься на Лезгинскую линию, раздавить коли возможно, какую-нибудь часть наших войск, и поднять против нас, жителей Джаробелоканского военного округа, или разорить их и увлечь в горы, надеясь еще кроме того, распространить восстание против нас во всех наших мусульманских провинциях».

Далее говорилось о движениях партий Шамиля, действиях наших войск и осаде Месельдегерского укрепления.

«После сего (т.е. неудачной осады и бегства Шамиля) — продолжал приказ, — спокойствие снова водворилось во всем крае.

«Не осуществились предприятия Шамиля: возмутить край Джаробелоканского округа и наши мусульманские провинции. Он, во всех делах с нашими войсками разбит и бежал постыдно в горы, — понеся значительную потерю от рук наших молодецких войск. Он взял, в то же время на свою совесть еще другую потерю: конечное истребление большого числа несчастных горцев, силою завлеченных им за собою, при следовании, по пути, покрытому глубоким снегом, и в такую пору года, когда на горах существуют сильные холода и вьюги.

«Честь и слава храбрым войскам Лезгинского отряда, неустрашимому гарнизону Месельдегерского укрепления и [60] Дагестанскому отряду, увенчавшему уничтожение замыслов Шамиля, скорым приходом на помощь товарищей, через такие места и в такое время, что поход сей, по справедливости должно считать историческим и почти беспримерным».

Потом следовала благодарность начальникам, офицерам и войскам. Заканчивался же приказ так:

«Поздравляя Кавказский корпус с сим блистательным подвигом и новым примером того, что могут, и всегда готовы сделать войска оного, — предписываю, приказ сей прочесть во всех полках, батальонах, ротах и особых командах, в присутствии всех чинов оных».

Между тем здоровье мое настолько восстановилось, что я частенько уже расставался с постелью и свободно прохаживался по комнате даже без палки. В одно из последних чисел сентября, воспользовавшись теплым, ясным и безветренным днем, и поплотнее укутавшись, я решился выбраться и на воздух. Здание лазарета задним фасом примыкало как раз к валу западной стороны крепости, под которой проходила Белоканская улица. Когда я вышел на крыльцо, и меня обдало чистым, теплым воздухом, то ощущения мои можно было, полагаю, сравнить с положением узника, получившего свободу. Но я чересчур уже понадеялся на свои силы: они так мало еще окрепли, что и голова кружилась, как от угара, и ноги подкашивались и разъезжались, как у пьяного. Однако, я все же благополучно добрался до бастиона, где и уселся в одной из амбразур, вдыхая в себя полной грудью живительный, свежий воздух осеннего дня. Белоканская улица быстро застраивалась после пожарища, следы которого едва уже были заметны; красовались новые домики с блестящими от солнца окнами и чистенькими крышами; где-то в кустах, под крепостной стеной, пела, на известном ей одной языке, известную ей песенку, какая-то птичка; внизу, на ближайшей крыше, ворковали голуби; солнце близилось уже к западу, но в воздухе было так еще тепло и приятно, а вокруг так мирно, покойно, приветливо, что казалось места эти никогда не посещаются кровавой богиней Беллоной. Вероятно я долго бы еще наслаждался этой идиллией, если бы внимание мое не было отвлечено какой-то странной процессией, двигавшейся по Белоканской улице к городской площади. Лучи солнца прямо ударяли на процессию, и сначала я не мог понять что это такое, но когда она поравнялась с бастионом, на котором я сидел, мною овладели ужас и отвращение. [61]

Впереди с песнями и плясками, под звуки зурны, шла грузинская милиция, неся на высоких шестах окровавленные головы (Это были головы кочагов, убитых в Капысдарском ущелье.); сзади выступала партизанская команда, а по бокам, с криками и жестами восторга, бежали уличные мальчишки и шла любопытная и падкая до зрелищ городская чернь. Процессия, продефилировав по улице, вошла сначала в крепость, чтобы представиться начальнику линии, а потом опять вышла на форштадт, где и водрузила отрезанные головы на шестах на площади вокруг городского бассейна, из которого в продолжение целого дня брали воду и женщины и дети.

Прошло полгода. Князь Моисей Захарьевич Аргутинский, выполнив свой последний великий подвиг, которому он, как храбрый солдат и верный слуга Государя, пожертвовал последними силами и здоровьем, сошел со сцены. Шамиль вздохнул свободнее; его замыслы и предприятия сделались смелее, отважнее и более удачными, что он и доказал над Кахетией. Могучая сила, парализовавшая прежде все действия Имама, покоилась теперь в могиле. Князя Аргутинского заменил бывший начальник Лезгинской линии, кн. Орбелиани, а последнего кн. Меликов, первый же год управления которого ознаменовался весьма печальным событием: нашествием Шамиля на Кахетию, разграблением Цинондал. Наступила весна 1854 года. Опять в Закаталах собрались войска для летней экспедиции, опять «раздался шум воинский»; и снова один из батальонов Мингрельского полка, под начальством полковника Руктышеля, был назначен на Месельдегер; но только уже не строить укрепление и даже не охранять построенное, а разрушить его до основания.

В. С. Дзерожинский.

Текст воспроизведен по изданию: Из Кавказской войны. По поводу 50-ти-летия осады Месельдегерского Укрепления Шамилем в 1853-м году // Военный сборник, № 10. 1903