ДЗЕРОЖИНСКИЙ В. С.

ИЗ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

По поводу 50-ти-летия осады Месельдегерского Укрепления Шамилем в 1853-м году.

За время моей продолжительной службы на Кавказе мне удалось быть участником одного из славных эпизодов нашей борьбы с горскими племенами, а именно: защиты Месельдегерского укрепления. В настоящем году, в сентябре месяце, исполняется 50 лет этому событию, где горсть наших, состоявшая из нескольких сот солдат, выдержала 12-ти дневную осаду 15-ти тысячного скопища Шамиля. С осадой этой соединен и последний подвиг знаменитого кавказского героя, генерал-адъютанта князя М. З. Аргутинского-Долгорукова, перешедшего со своим отрядом снеговой Кавказский хребет, чтоб выручить защитников Месельдегера.

Очень естественно, что мне, как одному из действующих лиц этой драмы, захотелось по случаю 50-ти-летия столь выдающегося события ознаменовать его настоящим, безыскуственным, но правдивым рассказом.

Я служил в то время юнкером в Мингрельском егерском полку (что ныне 16-й гренадерский Его Императорского [51] Высочества Великого Князя Димитрия Константиновича полк). Штаб-квартирою полка было урочище Хан-Кенды, в Карабахе, недалеко от персидской границы и в 7-ми верстах от крепости Шуши, почему гарнизон ее всегда составляли две роты нашего полка, ежегодно сменяемые другими, при которых находился и батальонный штаб. В этот год в Шуше стояли 2 роты 3-го батальона, в одной из которых числился и я.

Уже в самых первых числах марта батальон получил распоряжение готовиться к походу, т.е. заготовлять бинты, корпию, патроны, сухари, необходимые медикаменты и проч.

Осенью 1852 года наш батальон принял, недавно прибывший в полк, подполковник Критский, в короткое время сумевший заслужить любовь всего полка, а в особенности офицеров своего батальона.

19-го марта роты оставили Шушу, перейдя в свою штаб-квартиру, где окончательно уже снарядились к походу, и, соединясь с остальными двумя ротами и взводом горной артиллерии, 21-го числа, отслужив на площади перед домом полкового командира напутственный молебен, с песнями выступили в Закаталы.

За все время нашего 19-ти-дневного марша нам благоприятствовала прекрасная погода.

Мы переправились через реку Куру; прошли Сучмидагемскую почтовую станцию на закатальском тракте, не доходя которой мне указали могилу, где были похоронены 21 человек грузин, убитых кочагами (Кочаг почти то же, что на бывшем левом фланге Кавказской линии абрек: горец предназначивший себя для разбоя и грабежа в наших пределах. Только кочаги были большею частью беглые из мирных аулов.), которые сожгли потом на станции и казачий пост; прошли и станцию Бабаратминскую, вырезанную и сожженную тоже кочагами в 1850 году, в проезд по этому краю блаженной памяти Императора Александра II, когда Он был еще Наследником престола. Словом мы уже вступали в тот край, где чуть не каждая пядь земли была ознаменована каким-нибудь кровавым событием; с каждым переходом мы приближались к нашему заклятому, неутомимому врагу. Вот недалеко уже и город Нуха, вблизи которой сложил свою буйную голову славный наиб Шамиля Хаджи-Мурад. Снежные великаны Кавказского хребта, видимые еще из Шуши, казались, в особенности по утрам, когда воздух был чист и прозрачен, до того от [52] нас близкими, что представлялось возможным сделать к ним самую не длинную прогулку. Между тем нас отделяла от них добрая сотня верст. Но вот и первая переправа на пароме, также как и через Куру, через реку Алазань, на берегу которой расположена Алмалинская почтовая станция, откуда видна уже и креп. Закаталы. Было только 6-е апреля, а жара уже стояла мучительная. Кителя и гимнастические рубашки в то время еще не были введены в употребление, и офицерам приходилось жариться в сюртуках, а солдатам в мундирах, или, как почему-то принято было называть на Кавказе, черкесках.

9-го апреля мы вторично переправились через Алазань при Муганлинской станции, так как река делает изгиб, почему и приходится переправляться через нее два раза. От Муганлов оставался один только переход до Закатал. Дорога шла широкой просекой между лесом и садами аулов. Путь этот стоил многих жертв нашим войскам, когда они прорубали просеку, потому что кочаги постоянно нападали на рабочих. Проезжающих и почту здесь уже сопровождала оказия, т.е. конвой из роты пехоты и сотни донских казаков. Версты за три до крепости, приходится переправляться через речку Талку, которая в обыкновенное время зимою и летом не представляет особенного препятствия, но весной, при таянии снегов в горах, дело является уже в ином виде. Не имея глубокого фарватера, реченка разливается на множество рукавов, образуя маленькие каменистые островки. Шум воды слышен за несколько верст; быстрота течения так сильна, что я пробовал бросать в речку камни весом фунтов в 10, и они прежде чем ударялись о дно, уносились течением аршина на полтора ниже. Шум, пена черная, как вакса, с бешенством несущаяся вода, усилившаяся еще от бывшего утром дождя, наводили какой-то невольный страх. В глазах мелькало и рябило; голова кружилась. Солдаты разулись, сапоги прикрепили поверх ранцев, ружья надели через плечо на ремни и, взявшись за руки, чтоб оказать воде большую силу сопротивления, благополучно переправились сами и переправили обоз.

Вечером 9-го апреля мы вступили в Закаталы, расположившись на гласисе со стороны Джарского ущелья, где обыкновенно размещались лагерем все войска, собиравшиеся в отряд, и где мы нашли уже некоторые из них.

Закаталы в то время служил резиденцией начальника лезгинского отряда и всей кордонной линии от Нухи до Арагвы. В [53] 1853 году начальником был генерал-майор князь Орбелиани. Крепость была невелика; расположенная в самом центра лезгинской линии у подошвы лезгинских гор главного Кавказского хребта, она замыкала Джарское ущелье. Так как крепость по обыкновению была на возвышенности, то с восточной стороны, через ворота, довольно крутой спуск отделял ее от форштадта, обнесенного со всех сторон каменной стеной с бойницами. Скромные домики форштадта, в один этаж, крытые тесом, а то и просто соломой, увитые плющом с виноградными палисадниками и стройными тополями, между которыми везде струилась вода, весело и привлекательно смотрели из-за своей зеленой драпировки. На базаре и по лавкам толпились солдаты, казаки, лезгины, грузины и армяне. На главной Белоканской улице на каждом шагу попадались военные команды, разряженные барыни, дрожки, коляски; гарцевали наездники, проносились кавалькады с грациозными амазонками; везде слышалась солдатская песня с бубном и тулумбасом, военная музыка, шарманка, зурна, а то и «звук унылый фортепьяна». Из окон трактиров несся гул веселых голосов, «мравие джамьер», стук биллиардных шаров и фальшивые звуки испорченных органов. Словом, в Закаталах был «шум воинский». А о жизни в них рассказывали так много приятного, что не хотелось и расставаться с таким благословенным уголком. Однако, нам на другой же день прихода было объявлено, что 15-го числа батальон наш пойдет в Элису, укрепление, расположенное недалеко от Дагестанской области, на полпути между Нухой и Закаталами. Но в этот же вечер случилось совершенно неожиданное обстоятельство, изменившее дислокацию войск.

Я остановился в крепости у знакомого мне инженерного офицера, и едва возвратился домой после вечерней прогулки, как раздался набат и кто-то крикнул «пожар»! Когда я выскочил на крыльцо, крепость была освещена громадным заревом: внизу крепости бушевала огненная река. Горела Белоканская улица, с которой, не прошло и получаса, как я вернулся. Пламя, раздуваемое ветром, гуляло по соломенным крышам, как будто в него подливали масла. В самое короткое время выгорел целый квартал, а также и ротные дворы 1-го батальона Тифлисского полка. Весь их провиант, имущество, спирт, патроны — все сделалось добычей огня. Батальон этот уже несколько лет постоянно квартировал в Закаталах, и теперь назначался на позицию на [54] гору Месельдегер, чтобы строить там укрепление. Но после пожара пришлось изменить дислокацию, так как пострадавший батальон нельзя уже было двинуть из Закатал: ему достаточна было дела у себя, чтобы оправиться после своего несчастья. И потому, вместо тифлисцев, на Месельдегер назначен был наш батальон.

14-го апреля, после молебствия на гласисе, батальон, с традиционными песнями, выступил на позицию в Капысдарское ущелье. Переход был невелик, верст шестнадцать. Дорога шла сначала у подошвы гор, покрытых густою растительностью. Миновав развалины какой-то старинной крепости и стены царицы Тамары, мы перешли вброд речку Катех-чай и вступили в сады большого аула Катехи. Не знаю сколько он имел жителей и какое занимал пространство земли, отделяясь названной речкой от такого же большого аула Мацехи, но мы шли его садами и улицами часа два. Правда, сакля от сакли отстояла иногда на четверть и более версты; остальное же пространство занято было густыми, тенистыми, большей частью фруктовыми садами. Я только не вполне правильно назвал жилища этого аула саклями: это скорее были миниатюрные укрепления, сложенные из местного неотесанного камня, спрятавшиеся между деревьями, с окнами и дверями на внутренний двор и узкими бойницами в стенах к стороне улицы. Впрочем, улиц собственно в аул не было, а вместо них мелкие ручьи чистой воды, по которым пешеходу приходилось пробираться вброд с одного конца аула до другого,

Миновав катехские сады, мы вступили в Капысдарское ущелье, и, пройдя еще версты полторы, разбили лагерь у подножья горы Месельдегер. На восток ущелье упиралось в главный Кавказский хребет, на юг — Гонзегорская гора, спускающаяся к аулу Мацехи, за которой сейчас же были и Закаталы, скрытые от нас этой горой; еще южнее Джарские высоты. У подошвы этих гор расположен огромный аул Джары, примыкающий к гласису крепости Закаталы, и конечно также был скрыт от нас Гонзегорской горой, как и самая крепость.

Я так подробно вдаюсь в описание местности для того, чтобы читателю было удобнее уяснить себе последующее движение и наступление Шамиля. За катехскими садами, на западе, расстилалась Алазанская долина, оканчивающаяся Ширакскими возвышенностями. Прямо перед нашим лагерем, с северной стороны, [55] подымался Месельдегер с своими отрогами и ущельями, покрытыми густым, сплошным лесом. В нескольких шагах бежала вдоль ущелья быстрая речка Катех-чай, разделяя аулы Катехи и Мацехи, после чего, вырвавшись в долину, впадала в Алазань. За речкой пасся наш табун. Над самым лагерем торчала горка, несколько отделяясь от прочих гор, с вышкою для передового пикета, который были обязаны выставлять жители Катехи и Мацехи.

Выступая из Закатал на позицию, мы могли взять с собой лишь самые необходимые предметы, оставив остальной свой багаж в крепости, почему и принуждены были распрощаться с некоторыми удобствами; но все же постарались применить их насколько позволяли обстоятельства. Мой ротный командир, капитан Яннау, и наш батальонный медик, молодой врач Санжеревский, соединили две палатки вместе, устроив так называемую семейную. Это весьма удобно, потому что внутренняя площадь двух вместе разбитых палаток делается обширнее площадей двух палаток, поставленных отдельно. Так как я в продолжение всего марша жил вместе с доктором, то и на позиции был принят третьим сожителем в их помещение. Критский и для себя разбил такую же палатку, поставив ее подле нашей. Солдатики тоже устроились довольно комфортабельно, сделав себе на низеньких колышках нары из плетней и густо уложив их дубовыми и виноградными листьями, а над палатками, чтобы не так припекало солнце, устроили, тоже из плетней, навесы.

Наша лагерная жизнь пошла тихо и спокойно. Мало-по-малу, мы перевезли с оказиями из Закатал все наше имущество, и у нас водворился комфорт. Закаталы же щедро снабжали нас предметами роскоши и жизненными припасами, а лезгинские мальчики произведениями своих аулов. Хотя была только вторая половина апреля, но жара стояла уже просто невыносимая. Особенно тяжело становилось после обеда, часов с 12-ти. Немало приносили нам хлопот и неприятностей дожди, которые шли хотя и не часто, и во время которых зной уже не томил нас, но зато являлась иная напасть. Полковые командиры, в виду экономии, имели обыкновение отправлять свои батальоны в поход с старым лагерем. Так точно было поступлено и с нами. От этого палатки во время дождя изображали полотняное решето, через которое вода текла и на вещи, и на столы, и на постели. [56]

Наступила и неделя Святой Пасхи, встреченная нами совершенно по городски. Куличи, пасхи, бабки, крашеные яйца были доставлены из Закатал. Охотники набили медведей, кабанов, диких поросят, коз и дичи.

До сих пор я описывал только казовой конец нашей походной жизни, показывая ее с лицевой стороны. Пора, однако, заглянуть и на другую сторону медали. Неприятельские партии из Джурмуда и Ириба большею частью спускались с гор на плоскость через Месельдегер, пользуясь им, как самым ближайшим и удобнейшим путем. Поэтому еще предместником князя Орбелиани было решено построить на Месельдегере хотя небольшое укрепление и тем закрыть путь неприятелю и обеспечить плоскость от разбоя и грабежа. На нашу долю, вместо тифлисцев, выпал жребий выполнить эту нелегкую задачу. Месельдегер возвышается над уровнем Каспийского моря до 10 т.ф., и от подошвы, т.е. от Капысдарского ущелья, почти сплошь был покрыт густым лесом. Батальон наш обязан был к сентябрю проложить на Месельдегер удобную, колесную дорогу, обезопасить ее просекой в полтора ружейных выстрела, а по окончании этих работ подняться на Месельдегер и выстроить там каменное укрепление на 130 человек гарнизона. Для выполнения этого предприятия вместе с нашей колонной из Закатал выступила команда сапер под начальством офицера, кн. Бектабекова, под наблюдением которого рубилась просека и прокладывалась дорога. Начальство торопилось, окончанием дороги и заложением укрепления, и работы пошли быстро, в особенности когда было получено распоряжение не увольнять людей с работ не только по субботам после обеда, но если представится необходимость, то и в праздники. Застучали в лесу топоры; затрещали и повалились вековые великаны, и где прежде была едва заметная тропинка — широкая дорога зигзагами стала подыматься с каждым днем все выше и выше. Ни зной, ни дождь не останавливали работ, прекращавшихся только с сумерками. И многие, после такого труда, не успев отдохнуть, обсохнуть после дождя, поужинать — с куском хлеба в кармане, назначались в секреты, на пикеты и в цепь.

28-го апреля мы получили первое известие, что в Капысдарское ущелье спустилась партия лезгин. Немедленно были отправлены две роты, 9-я егерская и 3-я карабинерная, навстречу неприятелю. Все с нетерпением ждали этой встречи, первого дела с горцами. Но побродив по лесу, горам и оврагам, мы [57] возвратились, не отыскав ни одного кочага. Известие оказалось ложным, но с тех пор уже постоянно начали носиться слухи о появлении горцев.

Когда половина дороги была окончена, т.е. в самых первых числах мая, Критский перевел первый полубатальон на половину подъема, чтобы людям было не так далеко и трудно ходить на работу. А 9-го мая к нам приехал участковый заседатель с известием, что на Месельдегере появилась партия неприятеля. Вскоре от начальника отряда было получено формальное о том уведомление, а часов в 7 вечера командир 7-й роты, капитан Хитрово, донес Критскому с верхнего лагеря, что поручик Барабашев, находясь на работе, заметил передовой неприятельский пикет. Сомневаться более не приходилось и надо было немедленно сделать необходимые распоряжения для встречи давно ожидаемых гостей. У первого полубатальона был недостаток в патронах, которые следовало отправить к нему немедленно. Стали собирать команду охотников, чтобы конвоировать ящики с патронами и служить первому полубатальону рекогносцировочной частью для открытия неприятеля. Критский приказал мне принять эту команду, состоящую из 16-ти человек, под свое начальство, вручил конверт для передачи Хитрово и приказ немедля отправиться. Когда мы выступили, то совершенно стемнело, а погода разгулялась на славу: весь путь нас провожали дождь, ветер, гром и молния. Однако, часа через два, промокшие и усталые, мы шли уже в верхнем лагере, где все было тихо и спокойно; и только треск и гром падающих от ветра, подрубленных в продолжение дня, деревьев, заставляли нас часто вскакивать с своих мест при мысли, что это залп сотни ружей. Охотников нельзя было сейчас же послать в обход, потому, во-первых, что в этом не представлялось крайней необходимости, а во-вторых — люди были слишком утомлены и нуждались в отдыхе. Но с рассветом, при ясной, тихой погоде, мы отправились на рекогносцировку по направлению к вершине Месельдегера.

Наше движение было прервано топотом нескольких лошадей со стороны Месельдегера. Слышны были даже голоса. Все насторожились, собрались в кучку, взвели курки у ружей и, укрывшись за деревьями, принялись ожидать, что будет далее. Между тем лошадиный топот и голоса приближались; через несколько минут на тропинке показался всадник в белой черкеске, черной [58] папахе и бурке за спиной. Его сопровождали человек двадцать верхами, громко разговаривая друг с другом.

— Прикажете стрелять, как выедут из леса? — спросил меня шепотом унтер-офицер.

— Боже сохрани! — ответил я также тихо, — прежде надо разузнать, что это за люди.

Вскоре всадники выехали на нашу площадку, а ехавший впереди сейчас же заметил нас и наше намерение встретить их не особенно дружелюбно. Сняв папаху и приветливо махая ею, он прямо направился к нам, здороваясь с нами на чистом русском языке.

Оказалось, что это участковый заседатель, ездивший выслеживать кочагов. Он сообщил мне, что не только горцев, но даже и следов их нигде не было видно, и что Месельдегер не вполне еще очистился от снега.

Идти далее и напрасно утомлять людей не было уже никакого смысла. Я возвратился обратно, доложил обо всем Хитрово, и к вечеру был в лагере, в Капысдарском ущелье.

11-го числа нам пришлось проститься и с ущельем, и с приятною жизнью в нем, потому что 9-я рота соединилась с 1-м полубатальоном, а в Капысдарах осталась одна только 8-я для охраны рабочих, заготовляющих для будущего укрепления известку. На половине подъема мы простояли только двое суток в самой тесной и неудобной местности, между густым лесом, и 13-го мая поднялись на самый верх Месельдегера.

Так как дорога еще не была окончена и нам пришлось карабкаться по узкой тропинке, то дело не обошлось без несчастий. Лошадь с вьюком начальника колонны сорвалась и полетела в пропасть. Вещи кое-как вытащили, а лошадь убилась. Не прошли мы после этого случая и нескольких сот шагов, как другая лошадь последовала за первой. На негостеприимном Месельдегере нас встретила самая суровая погода. Постоянные туман, дождь, град, снег, сырость продолжались почти до Троицина дня. Если иногда, на несколько минут, и проглядывало солнце, разогнав туман, то единственно затем только, чтобы показать, что все горы кругом обложены снегом, и нам не скоро дождаться теплых дней. И действительно, холод был так силен, что трудно было переменять на себе белье и писать без перчаток. Тем не менее, люди мало болели, невзирая на усиленные работы и на то, что по несколько суток не могли обсохнуть, оставаясь под [59] дождем и снегом целые дни на работе; а едва возвращаясь в лагерь, снова отправлялись мокнуть, в продолжение всей ночи, в цепи или секрете; а потом, не обсохнув и не согревшись, опять шли на работу. Разбить семейную палатку нечего было и мечтать, по той причине, что частые бури и постоянные порывистые ветры до того были сильны, что срывали и ординарные палатки, и едва начиналась буря, как приходилось держать их со всех сторон за веревки.

Жизнь пошла как будто бы тем же порядком, что и на прежней позиции, но, конечно, с некоторыми отступлениями. Аулы не доставляли уже продуктов; погода и опасная местность не позволяли и думать о прогулках. Однако, с половины июня горы очистились от снега, холода сменились теплом, туман рассеялся и позволил осмотреть местность нашей позиции. Месельдегер имеет вид седла, задняя лука которого гораздо выше передней. На более высокой, т.е. задней или северной горе, был разбит наш лагерь в виде каре; укрепление же строилось на низкой южной. Этим выбором места для укрепления была совершена фортификационная ошибка, что и не замедлили показать последующие события. Но инженеры руководствовались той мыслью, что родник воды ближе к южной, да и приносить воду будет не так трудно и высоко, как на северную гору. Расстояние между вершинами обеих гор менее выстрела из ружья старой системы. Между обеими горами, у подошвы северной, в нескольких шагах от родника, должна была быть выстроена башня, имевшая назначение обстреливать родник.

Только самые вершины Месельдегера были обнажены от леса; далее же он шел сплошной, густой чащей, спускаясь в ущелья к востоку и западу. Прямо к северу от лагеря, мимо небольшого горного озера, шла тропинка к горе Доорджибалу, отстоявшей от Месельдегера на четыре версты. Тропинка потом круто заворачивала на восток по узкому каменному гребню гор Малого и Большого Мауров-Дага, образуя путь через главный хребет и служа сообщением с Джурмутом, Ирибом и иными непокорными лезгинскими обществами. Мы со всех сторон были окружены и заперты горами, и если для нашего кругозора представлялось обширное поле на юг и запад, то на север и восток оно сравнительно было ограничено.

Пока стояла ненастная, суровая погода, окончили просеку и [60] дорогу, а едва наступили ясные дни, принялись за постройку укрепления и башни. В лагере циркулировал рассказ, что на том месте, где стали закладывать укрепление, было древне-мусульманское кладбище, и что горцы поклялись жестоко отомстить строителям за неуважение к могилам их предков. Однако, при разрытии земли и заложении фундамента не отыскивалось никаких признаков этих могил.

Между тем общество наше стало заметно увеличиваться, а лагерь разрастаться. Уже 20-го числа прибыли инженеры: строитель укрепления, шт.-кап. Игнациус и подпор. Черевин, а с ними и младший шт.-офицер батальона, майор Дубровин. Ожидались в скором времени артиллерия и две роты нашего полка на усиление колонны и рабочих рук; составился чарводарский транспорт (Чарводары — вольнонаемные рабочие, большею частью грузины; законтрактовывались для доставления тяжестей на вьюках на позицию.) для доставки на позицию провианта из Закатал и известки из Капысдарского ущелья. Солдаты обзавелись пекарнями и банями и совсем повеселили, когда обмылись, почистились и обсохли с наступлением ясной погоды. О неприятеле никто и не думал; зато он не упускал нас из вида, и если, до поры, до времени, и оставлял в покое, то единственно по причине снегов в горах.

15-го июня прибыли две роты 2-го батальона с своим командиром, майором Вечей: 2-я карабинерная, под командой капитана Сулханова 1-го, и 4-я егерская — шт.-кап. Граховского, с двумя горными орудиями поруч. Парфененко. Артиллерия расположилась на северном Месельдегере, а пехота на восточной стороне южного, фронтом к лесу, несколько ниже строещегося укрепления. Перед этим лагерем, шагов на 150, была небольшая поляна, отлого спускающаяся в восточное ущелье с густым лесом.

16-го числа горцы на нашем сообщении с Капысдарским ущельем напали на чарводаров и отбили их лошадей. Начальник колонны решил отбить у горцев охоту тревожить наши сообщения и освободить захваченных чарводаров. Мы выступили в числе трех рот: 4-й, 7-й и 9-й, при одном горном орудии, направившись чуть не беглым шагом на север мимо горы Доорджибал; отсюда тропинка круто заворачивала на восток к Малому и Большому Мауров-Дагу, где мы и надеялись настичь [61] горцев. До Доорджибала дорога была ровная и шла густым лесом, защищавшим людей от лучей солнца. Но далее, к Мауров-Дагу, тоже версты четыре, тропинка поднималась в гору. Здесь уже не было ни кустика. Июньское закавказское солнце и тяжелый путь поубавили нашей прыти, а неприятель быстро уходил от нас по восточному гребню гор, уничтожая в нас надежду встретиться с ним. Однако, солдаты до того рвались вперед, желая померяться силами с горцами, что многие из них, невзирая на утомление, не шли уже по тропинке, лавировавшей между скал, а для сокращения пути, лезли на них, как козы, напрямик. Но как лезгины не спешили уходить, а все же каждый шаг сближал нас с ними; и, обогнув Малый Мауров-Даг, мы довольно быстро стали сходиться с неприятелем; пройдя еще с версту, у всех явилась уже уверенность, что горцы не уйдут от нас. Вероятно и они пришли к тому же убеждению, потому что не замедлили отделить от себя часть пехоты, которая быстро заняла весьма выгодную позицию на нашем пути, а остальные силы и лошади остановились на месте в качестве резерва. К неприятелю нельзя было дойти, не сбив прежде его передового отряда. Подойдя еще ближе, мы увидали, что кучка горцев решилась задержать наступление колонны, воспользовавшись местностью с необыкновенным искусством. Она заняла конусообразную скалу, с одной стороны которой была бездонная пропасть, а с другой амфитеатром поднимались два каменные завала. Тропинка шла как раз под ними, так что, засев в завалах, можно было бить поодиночке всех, проходящих по ней. Обходного движения, по свойству местности, сделать было невозможно, потому что по другой стороне тропинки была опять отвесная пропасть. На высокий, скалистый холм на руках втащили наше орудие; раздался первый выстрел — и дело началось. 4-я и 7-я роты залегли в овраге, под прикрытием холма, под самой скалой, занятой горцами, и усердно с ними перестреливались. Горцы выставили четыре значка, распевали песни, и, как было видно, нисколько нас не опасались. Минут через двадцать Хитрово прислал спросить Критского, не прикажет ли он штурмовать завалы? Дать подобное разрешение было бы безрассудством. Критский послал меня с ответом, что, если горцев нельзя выбить из завала ружейным огнем, то ни в каком случае не разрешает идти на штурм, и дозволил мне остаться при кап. Хитрово. Тропинка между тем холмом, где [62] было поставлено орудие и завалами, проходила под прикрытием остроконечных скал, исключая пространства шагов в шесть-десять, совершенно открытого неприятельскому огню. Быстро пробежал я это небольшое пространство, невольно кивая головой то вправо, то влево, или, как говорится, раскланиваясь с пулями, и, через минуту, был между 4-й и 7-й ротами, где оказался уже один раненый, которого вели к доктору. Передав кап. Хитрово распоряжение Критского, я выбрал себе местечко, с которого хорошо были открыты завалы. Солдаты не жалели патронов, не нанося неприятелю вреда своей пальбой.

Горцы между тем выкидывали разные штуки, стараясь подразнивать нас. Заметя, что ведут раненого, из завала кто-то закричал совершенно правильно по-русски: «Полковник! у вас одного ранили: прикажите сделать ему перевязку». Если выстрел из орудия был неудачен, и граната пролетала мимо завала, лезгины махали папахами, кланялись нам и, указывая направление снаряда, кричали: «давай больше, давай больше»! Беспрестанно слышалось: «приходи к нам; послать дневального»! и т.п. Солдаты, конечно, не скупились на ответы, шуточки и ругательства. Это продолжалось часа два, когда от начальника колонны последовало приказание начать отступление. И давно была пора: время клонилось уже к вечеру, а нам предстоял еще обратный путь верст восемь, к тому же у нас было уже 4 человека раненых.

Отступление в кавказских делах обыкновенно составляло самую трудную и опасную часть дела, сопровождаясь всегда весьма чувствительною потерею людей. При наступлении горцы по большей части подавались, а при отступлении — с остервенением наседали, на арьергард, отваживаясь нередко бросаться и в шашки. И хотя приказание отступать было отдано устно, без сигнала, чтоб сделать это как можно незаметнее неприятелю, но горцы сейчас же поняли наш маневр, и с криками: «ги, ги!» повыскакали из завала. Отступать сначала было приказано перекатной цепью, но распоряжение это сейчас же отменили, как только уверились, что неприятель не рискует преследовать нас.

Выйдя на более ровное место, мы сделали привал, чтобы дать людям небольшой отдых. Часам к 9-ти вечера колонна пришла к Доорджибалу, где из предосторожности на случай нечаянного нападения, 9-я рота осталась на ночлеге биваком.

Так закончилось наше первое неудачное столкновение с горцами, результат которого был следующий: убитых у нас не [63] было, но раненых 5 человек; выпущено патронов 17,000 (По ведомостям, представленным ротами.), да изрядное количество орудийных снарядов.

По возвращении на утро в лагерь, нас ожидало известие, что наш общий любимец, доктор Санжеревский, отзывается в бригадный штаб, в крепость Шушу; вместо него вскоре прибыл другой наш батальонный врач, лекарь Адамович. За всю свою продолжительную жизнь мне не часто приходилось встречаться с такой светлой благородной личностью. Имея самые ограниченные требования в отношении своей личности, доктор не нуждался ни в каких особенных удобствах и мало обращал на них внимания. Больному солдату он готов был отдать последнюю рубашку, если б тот встретил в ней нужду. Больные, побывавшие в его руках, никогда не могли забыть его внимания, ласки и забот о них, а солдаты так просто боготворили этого человека, остававшегося всегда их другом, попечителем и заступником.

Вскоре после нашего возвращения, 8-ю роту взяли из Капысдарского ущелья на Месельдегер, а заготовленную известку обязаны были караулить жители Катехи и Матехи. С июля месяца появился подножный корм для лошадей нашей колонны и маркитантского скота, и началась фуражировка по дороге к Доорджибалу. Как для безопасности, собственно, фуражиров, так равно и лагеря, на Доорджибал высылалась ежедневно одна рота в виде передового караула. Часа в два пополудни она сопровождала фуражиров из лагеря и сменяла роту на Доорджибале, которая и конвоировала их на возвратном пути. Тропинка между этой горой и лагерем шла густым лесом, спускавшимся в глубокие ущелья: к востоку — по направлению к главному хребту, а к западу — к Алазанской долине. Таким образом путь этот представлял из себя вроде гигантского четырехверстного моста, или лесистого в 10,000 ф. высоты перешейка. Местность эта, невзирая на близость лагеря и караула на Доорджибале, представляла неприятелю много шансов для нечаянного нападения.

7-го июля на Доорджибал с фуражирами пошла 8-я рота, а 7-я должна была смениться и сопровождать их обратно. Часов в пять вечера вдруг часовой с пикета по направлению к Доорджибалу начал махать и кричать, чтоб били тревогу. В то же время невдалеке, по пути фуражиров, затрещали выстрелы. В лагере все пришло в движение; не прошло нескольких минут, [64] как 2-я карабинерная и 9-я роты, при одном орудии, под начальством майора Вечей, бегом пошли к Доорджибалу. Через четверть часа мы были уже на месте катастрофы. И все же опоздали, не застав уже ни одного врага, а только увидели самую ужасную картину. По дороге лежали изуродованные трупы людей и лошадей; из леса и оврагов раздавались крики и стоны раненых солдат; остальные были перепуганы, озираясь по сторонам выпученными от страха глазами. Один юнкер сидел на камне без ружья и шапки, горько заливаясь слезами; офицеры, бледные, как привидения, кто с поцарапанными руками и лицом, кто в разодранном сюртуке, едва могли говорить. Майора Дубровина, под начальством которого была произведена фуражировка, нигде не было видно. Первый, попавшийся нам на тропинке, был изрубленный барабанщик: кроме нескольких ран, нанесенных ему кинжалом, у несчастного был пропорот живот; кроме того у покойника, по обычаю горцев, была отрублена правая кисть руки, и убийца начал ту же операцию и с головой, но, дорезав шею до половины, верно не успел окончить этой ампутации, удовольствовавшись стащить с своей жертвы сапоги и захватить барабан.

Вот что случилось на фуражировке до нашего прихода: фуражиры, благополучно накосивши травы, навьючили ею лошадей, и 8-я рота сменила 7-ю, а как всякий был уверен в полной безопасности, то не приняли никаких предосторожностей, и шли как по Смоленской губернии: ружья были не заряжены, многие на штыках несли траву, цепь не рассыпана. Казалось, что нечего было и опасаться: впереди, в каких-нибудь двух верстах, лагерь, а тыл прикрывала рота на Доорджибале. Этим воспользовалась партия в числе, как уверяли, 800 человек, поднялась из восточного ущелья при помощи костылей, которые мы потом находили сотнями, и устроила засаду, пустив фуражиров покойно накосить травы. Горцы рассчитали весьма верно, что им удобнее сделать нападение, когда лошади будут навьючены, а конвой беспечнее поблизости лагеря. Майор Дубровин с капитаном Хитрово ехали перед колонной, поручик Краковский следовал в арьергарде, а впереди всех на своей клячонке тащился один из чарводаров. Вдруг с криком: «душман, душман!» (Душман по татарски — неприятель, враг.) он быстро соскочил с лошади и бросился в кручу. Майор Дубровин [65] обернувшись к солдатам, крикнул: «ребята, неприятель»! Раздался залп, горцы со всех сторон кинулись в кинжалы — и пошла резня. Колонна, не предвидя ничего подобного, растерялась и смешалась: люди отбивались врассыпную. Горцы крошили направо и налево, хватали наших солдат сзади за ремни патронташей и рубили несчастных своими громадными кинжалами, заменявшими лезгинам шашки, пока не заметили, что из лагеря спешит помощь.

Во время этой резни особенно отличились два солдата 7-й роты: один необыкновенным мужеством и преданностью, а другой — редкой находчивостью и присутствием духа, избавившим его от плена. Лезгины бросились на поручика Краковского, чтобы захватить его живым, пользуясь тем обстоятельством, что подле этого офицера был один только солдат, рядовой Елшин. Пользуясь местностью, последний защищал поручика штыком, пока не получил трех ран пулями в обе руки и ногу. Тогда лезгин, заметя, что солдат, ослабев от ран, уже не в силах наносить удары, вырвал у него ружье и всадил ему в грудь собственный его штык по самое дуло. Елшин упал, но офицер был спасен, потому что в это время подоспела помощь. Второй солдат, обезоруженный при самом начале нападения, уже видел над своей головой занесенный кинжал, который, однако, был удержан рукою другого лезгина, полагавшего, что лучше взять солдата в плен, чем убить. Бедняга потерял уже всякую надежду благополучно выйти из своего критического положения, как осмотревшись, заметил, что он только вдвоем с лезгином, тащившим его за патронташ в лес, а остальные удалились, занятые каждый своим делом. Долго не думая, он влепил спасителю своей жизни такую полновесную пощечину, что тот кубарем полетел в кручу, а солдатик со всех ног бросился на гору и присоединился к товарищам.

Постояв на том месте, куда скрылся неприятель, порекогносцировав по сторонам, мы подобрали убитых и раненых, согнали в кучу лошадей, которых горцы не успели захватить, привели в порядок людей и отправились обратно. А майора Дубровина все же нигде не оказывалось. Между тем совершенно стемнело, а густой лес еще более увеличивал темноту. В арьергарде был взвод от 9-й роты, при котором находился кап. Яннау и при нем я. Не доходя лагеря с пол версты, мы вдруг услышали [66] впереди громогласное «ура!», сопровождавшееся ружейным залпом. Суматоха произошла ужасная. Лошади, испуганные этой суматохой, бросились назад, давя людей. Наш взвод, под руководством своего ротного командира, в ожидании неприятеля, приготовился встретить врага. Яннау распоряжался с изумительным хладнокровием. Приказав составить кучку и взять ружья на руку, капитан обратился к солдатам со словами:

— «Со мной, ребята, не пропадете; только, чур, не робеть. Если вы побежите — лезгины догонят вас и изрубят; если же смело станете против них — они побегут от вас. Когда на нас нападут — будем держаться до последнего. Не стрелять всем разом, а смотреть, с которой стороны нападают: с правой — стреляй правые, с левой — левые».

— «Слушаем, ваше б-родие!» — отвечал воодушевленный взвод. — И я уверен, что каждый в нем человек не дешево бы отдал свою жизнь.

Вскоре оказалось, что тревога была напрасная. Вот отчего произошел весь кавардак. Когда мы подходили к лагерю, в нем услышали шум от нашего движения и Критский, чтобы удостовериться, не был ли это неприятель, приказал одному из офицеров взять 10 рядовых и тихонько, в стороне от дороги, лесом, разведать о причине шума. Офицер, не вникнув в смысл приказания, рассудил идти не стороной, а по дороге, и наткнулся на наш авангард. В темноте один другого приняли за неприятеля и начали друг в друга стрелять, слава Богу, без последствий для обеих сторон.

На ночь 9-я рота заняла пикеты вокруг лагеря.

На другой день мне пришлось дежурить по батальону и исполнять весьма тяжелую и печальную обязанность принимать и считать убитых, потому что несколько трупов было отыскано только утром, а в числе их и майора Дубровина. Он был убит пулей, попавшей в живот, которая снизу вверх, пронизав грудь, вышла сзади левого плеча. Печальна была судьба этого человека. Майор Дубровин был недавно переведен из России в наш полк и в первый раз участвовал в экспедиции, в первый раз был на фуражировке, в первый раз в деле; и одна из первых пуль прекратила его жизнь. Потом я несколько раз заходил в балаган к раненым, где ужасная картина страданий была еще страшнее, чем накануне, на месте дела. Ни у кого из [67] этих страдальцев не было менее четырех самых жестоких ран: был тут раненый с отрубленными ушами, был и с отрезанным носом, у одного было четыре раны кинжалом на черепе. Между ними, едва дыша, лежал и несчастный Елшин. От дыхания у него выступала кровь на груди и спине через сквозную рану. Ни за одного из них нельзя было ручаться, что он останется жив (Все эти раненые, благодаря искусству и заботам доктора Адамовича, выздоровели. Даже Елшин выписался из лазарета, но умер через год от чахотки, развившейся вследствие раны.).

Потеря наша в этом несчастном деле состояла: убитых нижних чинов 13 и штаб-офицер один, раненых нижних чинов 7 и столько же пропавших без вести, т.е. или взятых в плен, или тоже убитых, или раненых, и погибших в лесу и оврагах; захваченных и убитых лошадей 40. Кроме того, лезгинам досталось несколько штуцеров, ружей, патронташей с патронами, 2 барабана и 1 рожок. У неприятеля, по сведениям через лазутчика, потери не было.

К вечеру прибежал один из взятых в плен, избегнув его каким-то особенно счастливым случаем, и сообщил, что горцы, в числе до 600 человек, скрываются в лесу, в восточном ущелье, с какими-то намерениями относительно нашей колонны. Хотя утром этого дня они и подымались в горы тем же путем, как и 16-го июня, опять дразня нас выстрелами и игрою на наших барабанах и рожке, но легко могло быть, что поднялась только часть партии, чтобы препроводить пленных и отбитых лошадей; остальная же часть может быть действительно намеревалась сделать нападение на оказию, или фуражиров, или может быть ожидала подкрепления, чтобы броситься и на самый лагерь. Несколько суток мы оставались в тревожном ожидании нападения, и не спали по целым ночам. Были приняты все меры предосторожности, в числе которых одною из первых последовало соединение лагеря: 3-й батальон был переведен на восточную сторону малого Месельдегера, где стояли роты 2-го. Мера эта была весьма благоразумна, потому что при прежней позиции, в случае нападения, войска колонны были бы разъединены. Но так как для 6-ти рот, артиллерии и команды сапер на одной [68] площадке места было слишком мало, то 9-ю роту поместили на западной стороне малого Месельдегера.

Утром, 9-го июля, печальная процессия из 13-ти гробов, сопровождаемых парадом, при звуках похоронного марша, потянулась к одной общей могил, вырытой руками товарищей убитых.

Майора Дубровина похоронили отдельно, днем позже.

(Окончание следует)

Текст воспроизведен по изданию: Из Кавказской войны. По поводу 50-ти-летия осады Месельдегерского Укрепления Шамилем в 1853-м году // Военный сборник, № 9. 1903