АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА XXIII

ГОРОД, БАЗАРЫ, МЕЧЕТЬ, ВОДЫ, ОГНИ

На другой день после нашей поездки к парсам, в девять часов утра нас известили о приезде князя Хасара Уцмиева — с аккуратностью, более чем европейской, он явился сделать нам визит и предложил свои услуги.

Говорить парижанам о каком-нибудь татарском князе, значит говорить им о дикаре, наполовину закутанном в овчину или, лучше сказать, в две овчины, из коих одна составляет папаху, а другая бурку, о дикаре, объясняющемся на языке суровом, гортанном и непонятном, не имеющем понятия о нашей политике, литературе и цивилизации, и вооруженном саблями, кинжалами, шашками и пистолетами.

На деле все совсем не так: татарский князь Хасар Уцмиев совершенно не имеет ничего общего с вышеизложенным.

О наружности князя я уже говорил. Князь очень красивый мужчина тридцати пяти лет, с правильными чертами лица, с живыми и умными глазами, в глубине которых блестит почти незаметный луч беспокойства и тревоги, с белыми прекрасными зубами, с черно-красноватой бородой от хинной краски, которой татары и персы имеют обыкновение красить бороду.

Он носит легкий и изящный колпак из смушек, остроконечной формы, на грузинский лад; длинную черную черкеску с простой тесемкой вместо всякого украшения; на груди украшенные золотым позументом газыри с серебряными патронами, пояс из золотого галуна. Такой пояс делается только на Востоке, ибо нигде так хорошо не прядут его, как в этой части света, — пояс, на котором висит изящный кинжал со слоновой рукояткой и с золотой насечкой на ножнах и на клинке.

На князе черные панталоны из персидского сукна, стянутые пониже колена горскими штиблетами, из-под которых виднеются узкие и тонкие сапоги, — заключающие в себе те кавалерийские ноги, на которые земля не имела никакого влияния, ибо она почти никогда не касалась их, и которые можно принять за детские ноги, — дополняют этот костюм или, лучше сказать, эту форму.

Князь Уцмиев ¹¹⁰, как и все жители Востока, большой любитель оружия, не только местного оружия с блестящими рукоятками и почерневшими клинками, но и нашего европейского, простого, прочного и верного в своем ударе.

Он осмотрел мои четыре или пять ружей, отличил ружья Девима от те, которые случайно попали в их компанию, и наконец обратился ко мне с просьбой выслать ему в Баку, если возможно, револьвер фабрики нашего оружейного мастера.

Накануне моего отъезда из Парижа Девим принес мне, как я уже говорил, штуцерный карабин и револьвер — разумеется, его собственного изготовления. Карабин я подарил князю Багратиону, а теперь нашел удобный случай отдать в добрые руки и револьвер, — я предложил его князю Хасару Уцмиеву. Час спустя я получил от него безупречно написанную по-французски записку следующего содержания:

«Вы владеете, милостивый государь, слишком хорошим оружием, чтобы позволить себе прибавить что-нибудь к вашей коллекции; но вот один кошелек и два архалука, которые княгиня просит вас принять. Кошелек вышит ее руками.

Князь Хасар Уцмиев».

Я получил этот прелестный подарок в ту минуту, как собирался идти к г-же Фрейганг.

Во время пиров, данных в мою честь князем Тюменем в его степном дворце, я отправился, между прочим, на пароходе адмирала Машина из Астрахани на дачу князя Тюменя, с двумя премиленькими дамами, по фамилии Петреенкова ¹¹¹ и Давыдова, и с молоденькой барышней Врубель.

Бедная девушка была в трауре, несмотря на празднества: ее отец, казачий атаман, умер за восемь месяцев до того. Г-жа Петреенкова, жена морского офицера, жила два года в Астрабаде, что в Персии, и около полугода в Баку, ныне русском городе, но оставшемся совершенно персидским, похожим на Астрабад. [116]

В Баку она познакомилась с г-жой Фрейганг и наговорила мне много хорошего о ней; поэтому накануне, когда я встретил у г-жи Пигулевской г-жу Фрейганг, которая удивительно хорошо говорила по-французски, то вступил с ней в разговор, как со старой знакомой.

Узнав от г-жи Пигулевской о моем прибытии, она воспользовалась случаем увидеться со мной и пришла к ней со своим мужем — начальником порта. Мы условились, что на другой день г-н Фрейганг ¹¹² приедет за мной в экипаже, чтобы вместе отправиться на базар.

Население Баку состоит преимущественно из персов, армян и татар.

Да будет"нам позволено несколькими словами охарактеризовать эти три типа настолько, насколько один тип может представлять целый народ, один человек — несколько личностей.

А так как мы прежде всего упомянули о персах, то и начнем с них.

Но да будет известно, что мы имеем в виду не коренного уроженца Персии, которого знаем только по одному из самых блистательных образов, какие только можно встретить, — я говорю о персидском консуле в Тифлисе ¹¹³, — а персов, покоренных русскими провинций.

Перс имеет смуглый цвет лица, роста более высокого, нежели низкого, с довольно стройной талией; лицо его продолговатое и кажущееся еще более длинным сверху от остроконечного и кудрявого колпака, а снизу от бороды, постоянно выкрашенной черной краской, какого бы цвета ни создала ее природа; походка более развязная, нежели живая; он ходит иногда скоро и в случае нужды даже бегает, чего я никогда не замечал за турками.

Уже более столетия кавказский перс, привыкший видеть свою страну, покоряемую по очереди туркменами, татарами и русскими, проникнутый идеями предопределения, которому учит мусульманская религия, стал смотреть на себя, как на жертву, оказавшуюся в неволе и угнетении. Древние воспоминания за неимением исторических книг изгладились; новые воспоминания тяжелы и постыдны; сопротивление кажется ему неблагоразумным и бесполезным, потому что оно всякий раз, сколько ему помнится, было наказываемо: он видел, как были разграблены его города, имущество уничтожено, соотечественники перерезаны.

Для спасения жизни и сохранения имущества он вынужден был употреблять все средства и не гнушался ничем. Из этого следует, что первые слова, которые вам говорят при въезде в Дербент, — авангард персидских городов, находящихся на пути от Астрахани до Баку: «Не вверяйтесь персу, не верьте ни его слову, ни клятве; слово, которое он всегда готов взять назад, зависит от степени личного интереса; клятва, которой он всегда готов изменить, может быть прочной, если только она способствует какой-нибудь его собственной выгоде в политическом или торговом отношении; клятва станет легче соломы, если ему для ее исполнения придется перепрыгнуть через ров или перескочить через барьер; униженный перед сильным, он жесток и суров перед слабым. В делах с персом будьте неизменно осторожны; одна его подпись не даст гарантий, она говорит лишь о возможном, вероятном ее исполнении».

Армянин почти такого же телосложения, как и перс, но он быстро толстеет, чего никогда не случается с персом. Черты лица его, как и у перса, удивительно правильны: глаза чудные, взгляд, свойственный только ему, заключает в себе в одно и то же время смышленость, важность, печаль или покорность — иногда и то и другое вместе.

Он сохранил нравы патриархов. Для него Авраам умер вчера, а Яков все еще жив. Отец — неограниченный глава семейства; за ним власть принадлежит старшему сыну, младшие братья его служители, сестры его приятельницы. Все безоговорочно покоряются неоспоримой и неумолимой воле отца. Они редко садятся при нем; для этого им нужно не приглашение отца, а приказание.

Если придет рекомендованный или достойный уважения гость (это для армянина все равно), тогда в доме наступает празднество; режут не теленка — эта живность в Армении сейчас редкость — а барана, топят баню и приглашают всех друзей на пир; с помощью небольшого воображения можно представить, что Яков и Рахиль сейчас же сядут за стол и будут праздновать свою помолвку.

Такова внешняя сторона армянского быта — при строгой экономии, удивительной склонности к порядку и огромной смышлености в торговых делах.

Другая же сторона, остающаяся в тени, требующая наглядного изучения, сближает армянскую нацию с иудейской, с которой она связана — согласно преданиям — историческими воспоминаниями, восходящими к началу мира. Как предполагают, в Армении находился земной рай. В Армении брали свое начало четыре первобытные реки, орошавшие землю. На высочайшей горе Армении остановился ковчег. В Армении началось обновление разрушенного мира. Наконец, в Армении Ной посадил виноградник и впервые испытал могущество вина. Подобно иудеям, армяне были рассеяны, но не по всему свету, а лишь по всей Азии. Там они находились под всякого рода владычеством, но неизменно деспотическим, всегда иноверным и варварским, всегда руководившимся прихотью вместо правил, произволом вместо законов.

Видя, что преследователи всегда стремились забрать их богатства, армяне стали скрывать их.

Убедившись, что откровенное слово не ведет ни к чему, кроме гибели, они сделались скрытными. Они рисковали головой, если бы продолжали оказывать благодарность вчерашнему покровителю, впавшему сегодня в немилость.

Наконец, не имея возможности быть честолюбивыми, ибо всякое поприще, исключая торговлю, было [117] для них закрыто, они сделались торговцами со всеми качествами, свойственными этому классу. Слово армянина почти всегда верно, его коммерческая подпись почти священна.

Что касается татарина, о типе которого мы уже говорили, то смешение его с кавказскими племенами украсило его первобытную угловатость. Он был победителем и остался воинственным и сейчас; был кочевником и сохранил страсть к передвижениям; он охотно трудится табунщиком, пастухом, скотоводом. Он любит горы, длинные дороги, степи, наконец, свободу; в отсутствие татарина в деревне с весны до осени его жена занимается пряжей шерсти овец, которых сама же и пасет, изготовлением кубинских, шемахинских и нухинских ковриков, которые наивностью украшений цветов и прочностью соперничают с персидскими коврами и имеют перед последними то преимущество, что продаются наполовину дешевле.

Татары делают также кинжалы с тончайшим лезвием, ножны с богатыми украшениями и такие ружья, оправленные в слоновую кость и серебро, за которые горский вельможа дает четырех лошадей и двух жен. От татарина не нужно требовать собственноручной подписи: достаточно одного его слова.

В обществе представителей этих трех наций, которых уже много было в Дербенте, мы должны отныне проводить жизнь. Я не говорю о грузинской нации, которой не встретишь нигде вне Грузии и которой надо посвятить — так она прекрасна, благородна, честна, отважна, расточительна и воинственна, — отдельные страницы.

Предметы бакинской торговли состоят из шелка, ковров, сахара, шафрана, персидских тканей и нефти. О последней мы уже говорили.

Торговля шелком весьма значительна, хотя не может сравниться с нухинской. В Баку собирают от пяти до шести тысяч фунтов шелка, который продается, в зависимости от качества, от десяти до двадцати франков за фунт (русский фунт состоит из двенадцати унций).

За шелком следует шафран; собирается от шестнадцати до восемнадцати тысяч фунтов в год. Он продается от восьми до двенадцати и даже до четырнадцати франков за фунт. Шафран месят с кунжутным маслом и делают из него плоские сухари, полезные в дороге.

В Баку можно приобрести два сорта сахара: один сорт превосходного качества и ввозится из Европы; другой, делаемый в Мазандеране, продается маленькими головками по цене нашего.

Нечего и говорить, что из всех этих товаров меня больше всего интересовали ковры, персидские ткани и разного рода оружие.

Но г-жа Фрейганг, как истая дочь Евы, прежде всего повела к своему ювелиру по имени Юсуф. Он перс, мастер финифтяных дел и очень искусный специалист.

Какое раздолье воображению художника при виде всех этих драгоценностей, тканей, ковров, восточного оружия! Я имел твердость не соблазниться и купил только коралловые и сердоликовые четки и ожерелье из татарских монет. Затем я убежал от волшебника с золотым прутиком, не беспокоясь о том, следовала ли за мной г-жа Фрейганг. Самое любопытное, что эти владельцы перлов и алмазов, эти Бенвенуто Челлини ¹¹⁴ с остроконечными колпаками, живут в хижинах, куда надо взбираться по изломанным лестницам, и в которых сквозь разбитые стекла окон уличный ветер раздувает их плавильники.

Г-жа Фрейганг догнала меня; она подумала, что я укушен какой-нибудь фалангой;

— На базар, на базар! — сказал я ей.

Иным способом было невозможно избавиться от нашего гения финифтяных дел. И, действительно, он показал нам чаши, какие можно видеть только в «Тысяче и одной ночи», головные уборы султанш, поясы райских красавиц. Все это сделано удивительно искусно при помощи простых инструментов: молотка, шила и ножниц.

Конечно, эта работа по части изящества не может сравниться с произведениями из магазинов Жаниссе и Лемонье ¹¹⁵, но зато сколько в ней своеобразия!

Среди этой нечистоты, бегающих тараканов, мышей и ползающих детей поднимается благовонный дым из медного сосуда, и воображение переносит вас в эпоху Шардена.

Таков Восток: благовония, драгоценности, оружие, грязь и пыль.

Мы отправились на базар.

Там искушение другого рода.

Персидские шелковые ткани, турецкие бархаты, карабахские ковры, ленкоранские подушки, грузинское шитье, армянские епанчи, тифлисские галуны и другие бог весть какие вещи, — все это вас привлекает, соблазняет и завораживает.

Милые мои парижские друзья, будь я богач, сколько сокровищ повесил бы на стенах ваших мастерских, сколько чудес положил бы к вашим ногам!

Я явился к г-же Пигулевской к самому обеду. Все утро дул неистовый ветер, и море сильно волновалось; потом ветер прекратился, море утихло, поэтому г-н Фрейганг надеялся показать нам сказочное зрелище, какое только можно видеть в Баку. Это — морские огни. Да еще надо было отправиться в мечеть Фатьмы.

Мы торопились, так как одно можно было видеть днем, а другое ночью.

Днем предстояло осмотреть развалины караван-сарая, покрытого в настоящее время морем, и башни которого в тихую погоду выступают на целый фут над поверхностью воды. Башни связаны между собой [118] еще сохранившейся стеной. Эти развалины погружены на двадцать или пятнадцать футов в море, — проблема, которую не могут пока разрешить.

Ученые полагают, что Каспийское море с каждым годом убывает, что убыль его в 1821 году была от восемнадцати до двадцати футов, а ныне от двенадцати до пятнадцати футов. На сколько же футов в общей сложности Каспийское море опустилось, если этот караван-сарай, башни которого приходятся сейчас почти на уровень с поверхностью воды, когда-то не был покрыт морем?

Разумеется, его могли построить на дне морском; простираясь более чем на версту, он ясно свидетельствует, что море, омывающее ныне Баку, некогда было значительно удалено от города. Не происходит ли это оттого, что пески, наносимые ветром, и камни Терека, Урала и Куры мало-помалу поднимают его уровень? В таком случае оно не должно иметь подземного канала, с помощью которого будто бы сообщается с Черным морем и Персидским заливом? Для меня все равно; но бедные ученые! Они должны прикусить языки.

Мы зажгли нечто типа Конгревовой ракеты ¹¹⁶, приготовленной из нефти и пакли и набитой свинцом, и бросили ее в одну из башен; дно башни мгновенно осветилось, к великому ужасу поселившихся там рыб, которые в испуге бились носами о стену, не находя выхода на волю. Этот греческий огонь приготовили татары. Он напомнил мне рассказ Жуанвиля ¹¹⁷ о том огне, который турки бросали в крестоносцев, приводя их в страх и поджигая их в водах Нила.

Мимоходом скажем, что наши матросы напрасно пытались посредством крюков и багров вырвать хоть частичку от башен или стены.

Мы спустились в открытое море, имея на штирборде шхуну капитана Фрейганга. Она построена в Або, и чтобы дать нам понятие о разности цены, существующей между финляндскими и нашими подобными сооружениями, надо сказать, что эта шхуна, обшитая медью, с двойным рядом парусов стоила во время спуска в море три тысячи рублей (двенадцать тысяч франков).

Минут десять спустя, мы обогнули Байков мыс и приплыли к мысу Шикову. Капитан обратил наше внимание на кипение воды — море, тихое и гладкое, как зеркало, дрожало, словно от подземного горнила.

Высадившись на берег, мы очутились на расстоянии ста шагов от мечети. Мы распознали ее еще ночью по изящному минарету, с вершины которого муэдзин сзывает правоверных на молитву.

Хотя было уже шесть часов вечера и очень темно, но мечеть нам отворили. Несколько абазов заставили зажечь для нас нефтяные лампы древней формы.

Впереди шли два дервиша. У дверей мы собрались снять сапоги, но, как и в Дербенте, нам не позволили это сделать — наши проводники удовлетворились тем, что приподняли священные ковры, дабы они не осквернились от прикосновения ног гяуров.

Нас привели к гробнице Фатьмы, давшей свое имя фатимидам и во время преследований Езида добровольно пришедшей умереть в окрестностях Баку.

В память об этом событии ежегодно происходит один из любопытнейших праздников, о котором несколько позже обязательно расскажем.

Мечеть — место поклонения бесплодных женщин, они приходят сюда пешком, молятся и в течение года получают способность рожать. Княгиня Хасар Уцмиева, с которой мы обедали накануне, находилась в этом самом положении. Она сходила на поклонение в святую мечеть — ив тот же год родила. Князь в благодарность за этот небесный дар провел за свой счет дорогу — от Баку до мечети.

Несмотря на эту огромную славу и драгоценное преимущество, мечеть Фатьмы показалась нам не очень богатой. Ведь татарки, живущие в Баку и окрестностях, в силу своей плодовитости редко нуждаются в благодати, которую во имя Аллаха дарует внука Магомету.

Мы снова сели е барку и направились к мысу Байкову. Ночь была тихая и чрезвычайно темная. Несмотря на эту тишину, началась небольшая зыбь, предвещавшая близость шторма. Это должно было увеличить красоту зрелища, но мы поспешили убраться, потому что ветер мог появиться скорее, чем его ожидали, и лишить нас всякого зрелища.

Стали отыскивать место, где замечено было кипение воды. Впрочем, его легко найти по запаху нефти.

Вскоре один из матросов сказал г-ну Фрейгангу: «Вот здесь, капитан».

— Ну, хорошо, делай, что надобно, — отвечал капитан, желая доставить нам приятный сюрприз.

Матрос взял в обе руки по пучку пакли, зажег его от фонаря и бросил в море. В ту же самую минуту на пространстве в четверть версты море вокруг нас воспламенилось.

Воображаю, какой страх напал бы на новичка, который, проходя этим местом, зажег сигару бумажкой и, бросив эту бумажку в море, увидел, что море разгорелось, как огромная пуншевая чаша.

Наша барка походила на лодку Харона, переправляющегося через реку ада; море сделалось настоящим Флегетоном ¹¹⁸ Мы плавали буквально посреди пламени.

К счастью, это чудно-золотистого цвета пламя походило на пламя спирта, и мы едва чувствовали его приятную теплоту. Успокоившись, мы могли смотреть еще с большим вниманием на это фантастическое зрелище.

Море горело островками, более или менее обширными; некоторые были шириной в круглый стол на двенадцать приборов, другие величиной с тюльерийский бассейн.

Мы плавали в проливах, хотя иногда гребцы, по приказанию капитана, перевозили нас по этим [119] горящим островкам. Это было, конечно, самое любопытное и самое магическое зрелище, какое только можно себе представить, и какого, я думаю, не найдешь нигде, разве только в этом уголке света.

Мы провели бы здесь всю ночь, если б не заметили, что волны и ветер стали постепенно усиливаться. Сначала погасли маленькие острова, потом средние и наконец большие. Только один все еще не угасал.

— Пора, — сказал капитан, — возвращаться в Баку, а то, пожалуй, нам придется отыскивать на дне моря причины загадочного явления на его поверхности.

Мы стали удаляться. Вскоре сильный северный ветер увлек наше судно от мечети Фатьмы. Но руки наших гребцов преодолели силу ветра, как он преодолел силу огня, и погасил его.

«Скачи, неси меня, мой ретивый конь, — говорит Марлинский, — на тебе сидит животное, более лютое, чем ты, и которое обуздает тебя».

То же самое можно было сказать и о ветре. Он покорил и погасил даже последний остров огня, который на наших глазах долго боролся с ним, исчезал в жидких равнинах, поднимался на вершины волн, снова исчезал, снова показывался и, наконец, как душа, воспарившая в небо, покинул поверхность моря и исчез в воздухе. Но мы, в свою очередь, укротили ветер. Действительно, как говорит Марлинский, человек есть самое лютое из всех животных, а я добавлю, — самое лютое из всех стихий.

Когда мы приблизились к порту, один из наших матросов зажег факел. По этому сигналу шхуна капитана Фрейганга покрылась иллюминацией. Это было сигналом, к тому же, для всех военных судов, стоявших на якоре в Бакинском порту. Они тотчас же осветились, и мы прошли сквозь настоящий лес факелов.

Г-жа Пигулевская поджидала нас с десертом из персидских вареньев.

Нет сомнения, что самый богатый владыка в целом свете, за исключением императора Александра Второго, не в состоянии устроить в своем государстве такой исключительный, необычный вечер, какой был дан нам, простым артистам. Да, действительно, искусство есть царь над императорами и император над царями.

ГЛАВА XXIV

Баку, название которого означает «обитель ветров», напрасно старался бы присоединиться к семье европейских городов: этот город вполне азиатский, преимущественно персидский, судя по его почве, местоположению, строениям, продукции, животным, ревущим в его лесах, гадам ползающим в его степях, насекомым, живущим под его скалами, атомам, наполняющим его атмосферу.

По поговорке: «всякому барину своя честь», начнем с тигра.

Там, где живет тигр, не видно львов; редко два тирана управляют одним и тем же государством.

Кура, называемая древними Кирус, кажется границей, которую тигр назначил для самого себя.

Редко можно встретить тигра на левом берегу Куры, которая берет свое начало в Ахалцихских горах, проходит через Тифлис, Шемаху, Аксабар, соединяется с Араксом в северном углу Муганской степи и потом, обогнув эту степь, тремя рукавами впадает в Каспийское море, в Кызылагачской бухте. Четвертая ветвь отделяется от Куры в Сальяне, идет на восток и теряется в море.

Тигр, часто попадающийся в Ленкорани и в соседних лесах, переплывает Араке, появляется в Карабахе, иногда отваживается посещать даже Грузию; но, повторяю, редко переходит через Куру. Однако тигров встречали и на Кавказе; несколько этих зверей были убиты в Аварии шесть лет назад.

Один ленкоранский тигр прославился грабежами. Обычно он находился между Ленкораном и Астарой на дороге, которая тянется по берегу моря и вдоль подножья Гилянских гор.

Однажды, следуя из одного города в другой, какой-то казак увидел зверя, лежащего у дороги; он подошел к нему, не зная, что это было за животное. Зверь поднял голову, заревел и оскалил зубы. Оказалось, что это был тигр.

Казак имел с собой хлеб. Он бросил его тигру, который протянул лапу, придвинул его к себе и стал есть.

Прибыв в Астару, казак предупредил своих товарищей о случившемся и советовал им ходить по ленкоранской дороге не иначе, как с каким-нибудь съестным для хранителя дороги.

На другой день тигр был на том же самом месте.

Армянский купец избавился от гибели только потому, что тигр бросился на его собаку. С тех пор ни один путешественник не ходил ни из Ленкорана в Астару, ни обратно без того, чтобы не взять с собой, подобно Энею, спускающемуся в ад ¹¹⁹, чего-нибудь съестного для стража дороги.

Сначала запасались хлебом, но скоро хлеб показался тигру пищей явно недостаточной. Каким-то особенным ворчанием он давал понять, что не совсем готов отказаться от хлеба, но при условии, чтобы клали на него сверху еще что-нибудь. Подразумевалось не что иное, как сырое мясо. С тех пор приносили ему кур, индеек, куски мяса, и тигр, как добрый властелин, пропускал путешественника, лишь бы только он в точности платил контрибуцию. Слух об этом дошел до русского правительства. [120]

Начальство, какое бы оно ни было, не может допустить, чтобы какой-нибудь сборщик налогов поселился на большой дороге, не имея в своем кармане соответствующего удостоверения за подписью министра финансов. Тигр забыл снабдить себя нужным документом от кавказского наместника.

Снарядили охотников; тигр сначала не поверил, что против него составлен заговор, но когда полученная в бок пуля заставила его в этом убедиться, он бросился на неблагоразумных, пришедших нарушить его мирные занятия, и загрыз двух охотников. Третий был только ранен и едва унес ноги.

Назначена была еще одна облава, составленная уже не из любителей-охотников, а из целой воинской роты.

Тигр, получив девять пуль, совершил еще прыжок на тринадцать футов вверх, чтобы достать казака, который, усевшись на дереве, пустил в него последнюю пулю; чтобы увеличить по возможности расстояние между собой и зверем, казак уцепился за ветку, находившуюся над его головой, и хотел подняться, но когти тигра остановили его, распоров ему брюхо и вырвав половину внутренностей. Тигр сдох, но за это поплатились жизнью пять человек.

Четыре года назад некая женщина одним махом сделала то, что с трудом могли сделать сначала двенадцать охотников, а потом целая рота солдат.

Это случилось в деревне Джемчамиран, расположенной в лесу.

Самая малюсенькая русская или обрусевшая деревня располагает баней. Русский, как бы он не был беден, не может обойтись без двух вещей: без чаю два раза в день и без бани раз в неделю.

Муж с женой содержали деревенскую баню на самой окраине села — почти в самом лесу.

В субботу — в день всеобщего омовения — крестьянин и жена его начали разогревать банный котел и колоть дрова на дворе. В это время они заметили тигра, который преспокойно шел в баню тихим шагом существа, уверенного в собственной силе. Он разлегся на верхней полке.

Тигры обожают тепло.

Банщик, вовсе не ожидавший такого посетителя, побежал туда, чтобы согнать его, будто имел дело с кошкой. Он нашел зверя лежащим на сказанном месте и наслаждающимся приятным бездельем. Банщик схватил ведро, наполнил его кипятком и окатил им голову тигра.

Тигры любят теплоту, но не терпят кипятка: всему же есть мера. Зверь бросился на банщика.

К счастью, жена его шла за ним, держа в руке топор, которым она колола дрова. Видя, что тигр бросился на мужа, она инстинктивно хватила зверя топором. Удар пришелся в лоб и раскроил ему череп, словно яблоко. Тигр упал мертвым, опрокинув при падении обоих супругов, но не причинив им никакого вреда, кроме боли от ушиба при падении.

Князь Воронцов — тогдашний наместник на Кавказе — вызвал отважную женщину в Тифлис.

Сначала ее приняла княгиня, которая, притворившись разгневанной, сказала ей:

— Как ты, несчастная, осмелилась убить царского тигра!

— Ах, барыня! — вскричала добрая женщина, перепуганная строгим вопросом княгини. — Ей богу, я не знала, что он был царский.

Княгиня разразилась смехом, успокоившим бедную женщину. Потом вошел князь и окончательно успокоил ее.

Но этим не кончилось: наместник подарил ей тысячу рублей и медаль, которую она носит на груди, как солдат.

Она сама рассказала нам об этом приключении и говорила, что не может прийти в себя от удивления и внимания, которое ей оказали. Она не испытала столько волнения даже тогда, когда стукнула тигра по лбу, а муж выплеснул на тигра ведро кипятка.

Тигры приняли это обстоятельство к сведению и больше не появлялись в русских банях.

Другой тигр в деревне Шанака еще более замечателен своим поступком.

Женщина стирала белье у колодца, вместе с ней был ребенок четырнадцати-пятнадцати месяцев.

У нее кончилось мыло. Она пошла домой за мылом и, считая лишним брать с собой ребенка, оставила его играть на траве у колодца. Доставая мыло, она выглянула из окна, чтобы удостовериться, не случилось ли что с ребенком. Представьте себе ее состояние, когда она увидела, что из леса вышел тигр, пересек дорогу и, приблизившись к ребенку, положил на него свою широкую лапу. Мать остолбенела и побледнела, стала как полотно. Ребенок принял свирепое животное за большую собаку. Он схватил его ручонками за уши и начал играть с ним. Тигр не остался в долгу: будучи веселого нрава, он сам стал заигрывать с дитятей. Эта страшная игра продолжалась минут десять; потом тигр потерял интерес к ребенку, снова перешел через дорогу и исчез в лесу. Мать в беспамятстве бросилась к ребенку и нашла его улыбающимся и без царапинки.

Рассказанные мной три происшествия так же популярны на Кавказе, как история Андроклова льва в Риме ¹²⁰

Барсы находятся в большом количестве на берегах Куры и, особенно, как было уже сказано касаемо тигров, на правом ее берегу. Они живут в тростниках, кустарниках, хворостниках, откуда бросаются на баранов, на диких коз и даже на буйволов, которые приходят утолить жажду. В прежние времена барсов дрессировали, как дрессируют еще и ныне соколов; только вместо охоты за фазанами, с ними охотились за сайгаками: вместо того, чтобы носить на руке, их привязывали к седельной луке. [121]

С уничтожением персидского господства в южной части Грузии и с присоединением разных ханств к России эта охота, — забава ханов — вышла из употребления.

Г-н Чиляев, управляющий тифлисской таможней ¹²¹, рассказывал нам, что он еще в детстве был на этой охоте с карабахским ханом. Потом он участвовал в двух или трех охотах на барсов. Как-то охотник, стоявший возле, выстрелил в барса и ранил его; животное кинулось на охотника и, прежде чем он успел сделать второй выстрел, буквально сорвало ему взмахом лапы голову с плеч.

Шакалы водятся в большом изобилии, особенно в деревнях, немного углубленных в горы; там их такое множество, что они мешают спать тем, кто еще не привык к их крику. Хотя это животное безвредно или, лучше сказать, трусливо, крик его несет в себе что-то страшное. Это приводит на память историю, рассказываемую Олеарием ¹²²

Почтенный немец, посланный голштинским герцогом к персидскому шаху, потерпел кораблекрушение у берегов Дагестана. Секретарь его, собирая травы, заблудился в лесу и, опасаясь быть съеденным хищниками, влез на дерево, намереваясь провести там ночь. На следующий день встревоженные спутники, видя, что он долго не возвращается, стали искать и нашли его на дереве. Он совершенно потерял рассудок и больше уже не приходил в себя.

Из его ответов можно было понять только, что причиной его жалкого состояния был страх, вызванный шакалами. Он утверждал, что около сотни этих животных собрались под деревом, на котором он сидел, и важно беседовали по-немецки — как существа разумные — о своих частных делах.

Что касается змей, весьма частых в окрестностях Баку, то нельзя сделать шагу без того, чтобы не наступить ногой на эту гадину или не быть укушенным ею, что гораздо неприятнее, лишь только вступишь в Муганскую степь.

Мой добрый друг, барон Фино, консул в Тифлисе, который проезжал по этой степи с казачьим конвоем, видел змей целыми сотнями; один казак приколол своим копьем змею чудесного золотистого цвета.

Наиболее распространены змеи — черные и зеленые.

Граф Зубов в 1800 году, осаждая Сальяны, и отделенный от степи только Курой, решился провести зиму на Мугани. Солдаты, копая землю для палаток, нашли тысячи змей, оцепеневших от холода.

Сама древность подтверждает этот факт. Вот слова Плутарха «После этого последнего сражения, происходившего у реки Абас, Помпей двинулся вперед, чтобы проникнуть в Ирканию и достигнуть Каспийского моря, но вынужден был оставить свой план и воротиться по причине ядовитых и смертоносных змей, найденных им там почти на трехдневном пространстве. Поэтому он возвратился в Малую Армению».

К счастью, укус этих змей, хотя и смертельный, если позволить яду свободно проникнуть в кровь, делается почти безвредным, если облить рану маслом или даже просто натереть ее чем-нибудь жирным.

Весной бывает очень странное, необъяснимое явление — целые стада кочующих змей идут из Персии, переплывают Араке и вторгаются в Мугань. Что их приводит? Ненависть или любовь?

Любовь змеи оченъ похожа на ненависть.

На протяжении одного или двух месяцев по степи раздается свист, похожий на шум Эвмениды, местами возвышаются целые горы золотистого или изумрудного цвета, поминутно приходящие в движение. Это горы из змей, которые пляшут на холмах нечто типа польки, поражая друг друга своим тройным жалом, — черным у одних, огненного цвета у других. В это время никто не смеет ездить по степи, укус змеи бывает почти неизлечим.

Теперь да позволено мне будет сообщить один факт скептически настроенным читателям.

Некоторые семейства — главным образом княжеские или находящиеся в родстве с грузинскими князьями или ханскими фамилиями Баку, Кубы, Карабаха и пр. — владеют камнем, обладающим свойством волшебного индийского безоара. Этот камень — отцы передавали его своим детям в числе самых драгоценных камней своей сокровищницы — обладает свойством исцелять от укуса змей, ехидн, фаланг, скорпионов. Стоит только приложить его к ране, и он втягивает в себя яд, как магнит железо.

Полковник Давыдов, состоящий в родстве с герцогиней де Граммон во Франции и женившийся в Тифлисе на княжне Орбелиани, владеет таким камнем. Он величиной с яйцо дрозда, ноздреватый, синеватый, безвкусный и почерневший в некоторых местах наподобие поджаренного боба. В случае укуса змеи к полковнику Давыдову приходят за этим камнем и прикладывают его к ране: от этого цвет камня изменяется, делаясь серо-багровым. После процедуры камень погружают в молоко; при этом он выпускает из себя яд и опять принимает обычный цвет.

Я советовал полковнику Давыдову взять с собой этот камень в случае его поездки в Париж и подвергнуть его исследованию ученых.

Что касается меня, то мне не верится, чтобы он был природный. Я скорее считаю его противоядием, искусно приготовленным древними персидскими медиками.

Мы сказали, что упомянутый камень исцеляет не только от жала змей, но и от укусов фаланги и скорпиона. Теперь сообщим некоторые подробности насчет этих двух страшных гадов.

Фаланга, phalangium araneola, весьма распространенный паук в Баку и его окрестностях. Она имеет странную наружность. С первого же взгляда видно, что этот гад,так сказать, плебей, в цепи творения. Туловище фаланги, толщиной с большой палец, поддерживается короткими ножками; но несмотря на их [122] малость, она бегает очень быстро. Шея у нее длинная, пасть вооружена клещами, которыми она с невероятной яростью схватывает добычу.

Без сомнения, дурная о ней молва была виновницей ее дурного характера, ибо я не знаю другого животного, более раздражительного. Две фаланги, посаженные вместе в сосуд, бросаются тотчас одна на другую и не перестают драться, пока одна из них не только не убита, но даже и не истерзана в куски. То же самое бывает, если запереть фалангу со скорпионом. Скорпион сопротивляется, но под конец почти всегда делается жертвой.

Скорпион на Кавказе такой же, как и в Европе. Красные скорпионы опаснее желтых, а черные опаснее красных.

Во время нашего пребывания в Баку, — хотя это было в ноябре и, следовательно, погода стояла относительно холодная, можно было всегда найти скорпионов под большими камнями на южной стороне подножья городской стены.

Самое верное предохранительное средство от скорпиона, фаланги и даже от змеи, для путешественников, вынужденных жить на биваках под открытым небом или в палатке, — это ложиться на баранью шкуру. Дело в том, что баран наиболее жестокий враг этих гадин. Бараны очень охочи до скорпионов и фаланг; они уничтожают всех, сколько бы их ни встретили. Летом перед пасущимися стадами баранов они обращаются в бегство в таком количестве, что трава от них шуршит и колышется.

Есть еще одно насекомое не только почти такое же опасное, но еще более назойливое и несносное, чем скорпионы, фаланги и змеи, — это комары. На протяжении пяти месяцев — с мая до конца сентября — воздух от Казани до Астрабада переполнен комарами и москитами. Неуловимые для глаз, неосязаемые для рук, летающие с помощью двух вертикальных крыльев, они проникают сквозь самые тонкие ткани, углубляются в самую кожу, причиняют зуд, такой же болезненный, как ожог, и оставляют на теле почти такие же следы, как оспа.

Есть одна персидская деревня, где никогда не останавливаются путешественники; эта деревня называется Меана. Там водятся клопы, укус которых смертелен для иностранцев. Но странно, что местные жители не чувствуют никакой боли от этих насекомых, кроме той, которая бывает от обыкновенного укуса.

Теперь скажем несколько слов о саранче — седьмом и последнем биче Египта. Саранча совершает настоящее нашествие на Грузию и Персию. Среди ясного неба вдруг показывается на горизонте черное облако. Вам кажется, что это гроза. Но облако приближается так скоро, что ни один тифон не двигался так стремительно, даже при сильном порыве. Оно синеватого цвета и состоит из миллиардов саранчи. Везде, где она ни нападает, жатвы как не бывало. На полях не остается ни единого зернышка, в лесах ни одного листочка на деревьях. К счастью, эти тучи саранчи, как бы они густы ни были, скоро исчезают; их преследуют стаи птиц, которых персы и грузины чтят так же, как голландцы аистов, а египтяне ибиса. Этот истребитель саранчи называется по местному тарби и есть paradisea tristis наших музеев.

Наконец, как будто для того, чтобы и животные подвергались таким же бедствиям, как человек, произрастает по всему пространству между двумя морями растение, смертельное для лошадей и называемое понтийской полынью (absinthium ponticum).

Часто табун в пятьдесят, в сто лошадей, попав на луг, где находится это растение, начисто погибает. Генерал Цицианов, о трагической смерти которого мы уже рассказывали, потерял таким образом всех своих артиллерийских лошадей. Овцы и быки едят эту траву без вреда. Кровопускание, кислое молоко и масло служат хорошим, но не всегда действенным средством против этого.

Мы приглашаем туристов, которые бы предприняли подобное нашему путешествие, запастись в Санкт-Петербурге или в Москве персидским порошком. Этот порошок имеет свойство отгонять большую часть насекомых, известных уже нам своими вредными побуждениями. Впрочем, я везу во Францию мешочек этого порошка, который там смогут проанализировать. Мои слабые ботанические познания заставляют меня до сих пор думать, что персидский порошок составляется просто из листиков ромашки.

ГЛАВА XXV

ШАХ-ХУСЕЙН

При посещении мечети Фатьмы мы уже упоминали о татарском празднике в Дербенте, Баку и Шемахе по случаю смерти Хусейна — сына Али и той самой Фатьмы, мечеть которой мы посетили. Смерть Хусейна отмечается десятого октября. Случайно нам удалось присутствовать на этом ежегодном празднике.

Не зная языка, я вынужден был по своему разумению толковать виденное мною зрелище или опираться на слова услужливых и непонятно говоривших по-французски соседей. [123]

Что касается Калино, то благодаря недостаточному образованию в русских университетах (Совершенно неосновательное обвинение против русских университетов; неужели можно требовать такого знания от человека, получившего общее образование? Можно требовать его, пожалуй, от ориенталиста. Прим. Н. Г. Берзенова), он еще менее других имел представление о происходящей драме.

Впрочем, была не была: по крайней мере, при всем своем несовершенстве, мой рассказ покажет читателям, на какой ступени развито драматическое искусство у потомков Чингисхана и Тимурленга.

Знаете ли вы обо всем этом или не знаете, любезные читатели, но хочу начать так, будто не знаете ничего.

Итак мусульманская религия разделяется на две секты — на секту Абу-Бекра и Омара-сунни и секту Али-шии.

Турки большей частью принадлежат к первой, т. е. они сунниты; персы — ко второй: шииты. Из-за этого религиозного различия оба народа ненавидят друг друга так же искренне и глубоко, как в XVI столетии католики и гугеноты.

Шииты отличаются особой нетерпимостью: ненависть их ко всем христианам так велика, что шиит ни за что не сядет за один стол с христианином, даже если бы ему пришлось умереть с голоду, а христианину от жажды, потому что из опасения осквернить свою чашку, шиит никогда не предложит ему воды. Шииты самые настоящие и самые древние правоверные, т.е. наиболее ортодоксальные последователи Магомета. Татары, живущие в Дербенте, Баку и Шемахе, в основном принадлежат к этой любимой ими секте, и они с большим жаром и ревностью отмечают печальную для них годовщину смерти сына Фатьмы.

Скажем несколько слов о Хусейне, чтобы сделать, если возможно, наш рассказ более понятным.

Али — двоюродный брат Магомета — женился на его дочери Фатьме и сделался с тех пор не только двоюродным братом, но еще и зятем пророка. У Али было два сына: Хусейн и Хасан. После смерти своего старшего брата Хасана в 669 году Хусейн был признан имамом или законным главой религии. 11 лет жил он в этом звании тихо и мирно. Но вот после смерти Моавия в 680 году жители Куфа призвали его в качестве халифа; он отправился из Мекки в город Куф, неблагоразумно взяв с собой отряд только из ста человек.

Езид же, сын Моавия, справедливо или несправедливо подозревая Хусейна в соучастии в убийстве своего отца, решил отомстить кровью за кровь. Он напал на Хусейна недалеко от Багдада на равнине Кербелы, в месте, именуемом ныне Мешед-Хусейн, или Гробница Хусейна.

Вот так без всяких живописных прикрас выглядят факты.

Теперь рассмотрим это событие со всеми добавлениями, которыми наделило его татарское воображение.

За несколько дней до начала представлений, — мы говорим представлений, ибо спектакль продолжается не два дня, как «Монте-Кристо», и не три дня, как «Валленштейн», а десять дней, — на главной улице города строят театр, он располагается таким образом, что улица служит партером, вход в дома — место для оркестра, окна — ложами, а террасы — галереями.

С девяти часов первого дня праздника татарские мальчишки раскладывают большие костры и пляшут вокруг них до одиннадцати часов, крича со всех сил:

— Али! Али!

Тем временем мечети украшаются зеркалами, коврами, тканями, шитыми золотом и серебром, которые для этого берутся из самых богатых домов города.

Когда мы прибыли в Дербент, в главной мечети была выставлена лубочная картинка, представляющая Рустама — легендарного основателя Дербента, оспаривающего у Александра Великого честь сооружения городской стены — на поединке с сатаной.

Разумеется, Рустам одет по-татарски или почти по-татарски; сатана носит свой обычный классический костюм, с когтями и хвостом и сверх того с кабаньими клыками, которые нам показались местным символом обороны. На палице, которой вооружен сатана, четыре мельничных жернова, и между рогами его — колокол.

Борьба кончается тем, что Рустам одолел сатану, несмотря на колокол, четыре жернова и кабаньи клыки, и принудил его построить город Дербент, который, если верить легенде, есть образец сатанинской архитектуры.

В одиннадцатом часу ночи начинается представление.

Шествие открывают дети, несущие зажженные свечи. Для роли Хусейна избирается самый красивый мужчина, на него надевается великолепный костюм — с богатой атласной накидкой. Он шествует в сопровождении двух своих жен, сына, сестер, родственников и свиты. Вызванный в Куф, он пускается в путь; но узнав о приближении неприятельских войск, останавливается в деревне Банья-сал.

Сцена изображает эту деревню, где почетные лица представляют ему баранов и поздравляют с прибытием. Этот прием нарушается появлением Омара — полководца Езида. Начинается сражение, которое длится десять дней.

Согласно легенде, бой продолжался от восхода солнца до полудня. [124]

Для татар война — самое любимое и самое развлекательное зрелище, поэтому они разыгрывают сражение, в котором каждый старается выказать всю свою ловкость искусного всадника. Зрители наслаждаются этим представлением, так сказать, по капле, растягивают удовольствие, развязка его обычно наступает только на десятый день. Тогда освещение делается ярче прежнего: толпа шумит, как рой пчел.

Плоские кровли домов наполняются зрителями; толпами бегают дети в лохмотьях, за ними следуют группы татар, каждый из которых держит своего соседа Левой рукой за пояс, а правой бьет его в грудь кулаком.

Все участники этого спектакля поют арабские стихи, выбранными образованными суфлерами.

В этой суматохе приносят из мечети заранее приготовленную гробницу Хусейна — копию мечети с двумя минаретами, украшенную живописью и позолотой, стоящую иногда до девяти тысяч рублей.

Появляется еще один кортеж. Он представляет модель-мечети, в которой Мусселим, двоюродный брат Хусейна, вступает в брак с его дочерью.

В состав каждого кортежа входит лошадь в богатой сбруе, но израненная стрелами и окровавленная. На бедное животное навьючено с одного боку вооружение Хасана, сына Хусейна; с другого — Мусселима, его зятя, которые оба убиты в сражении. Когда кортежи сходятся, удары в грудь делаются чаще и сильнее, и крик превращается в вопль.

Сопровождаемые грохотом ружейных выстрелов, кортежи отправляются вместе в главную мечеть, там на дворе ставят обе гробницы — одну против другой. Затем разворачиваются дикие, страшные, уродливые сцены, такие ужасные, какие трудно себе представить.

Вообразите тысячи беснующихся бритоголовых татар, совершающих странные телодвижения, наносящих удары при свете нефтяных огней, красноватый блеск которых отражается на правильных, но мрачных лицах этих азиатов, на многоцветных материях, на развевающихся флагах, на стенах мечети; где красуется толпа женщин, сидящих на корточках или стоящих под длинными покрывалами, имеющими отверстия только для глаз. Все это резко выделяется на фоне зелени плюща, покрывающего стены, и листьев огромных чинар у балконов.

Галерея, устроенная вокруг двора, блистает зеркалами и люстрами.

Фонтан посреди двора окружен разноцветной толпой людей, которые, жадно черпая воду пригоршнями, стараются утолить мучительную жажду.

Наконец, присоедините ко всему этому меланхолический серп луны, — символ исламизма — показывающийся из-за облаков, сквозь дым нефти, и как будто глядящий с видом удивленным и более обыкновенного бледным и печальным на своих поклонников, смешанных с христианами.

Все это имеет фантастически живописный вид, ни с чем не сравнимый в своей необычности.

Такова общая схема, сюжет этого праздника, частности же его могут быть, например, такими: из непокрытой головы ребенка струится кровь — в знак покаяния отец надрезает ему кожу черепа. Возле ребенка семидесятилетний старик с крашеной бородой, размахивающий кинжалом; далее татарин, покрытый пылью и грязью, кокетливо окропляет себя розовой водой.

Вдруг представление, длившееся десять дней, как одна непрерывная битва, возобновляется с большим оживлением: сражение было только прелюдией.

Хусейн призывает Аллаха в свидетели своей правоты. Напрасно его жены и сын стараются укротить его ярость; он никого не слушает, выхватывает саблю и бросается на Омара. В эту минуту Мусселим, зять-Хусейна, падает мертвым. Хусейн взваливает его труп на коня и привозит его женам — их играют переодетые мужчины, — которые принимаются неистово реветь. Вопль их вызывает рыдания из всех рядов зрителей.

Наконец, Хусейн, убив своей рукой 1940 неприятелей, крайне утомляется. Он сам нуждается в отдыхе и спешит напоить водой из целебного фонтана своего сына, страдающего болями в груди. Чахотка юного Хасана, конечно, выдумана татарскими авторами.

Хусейн берет Хасана на руки и пускается верхом во весь опор к фонтану; но не успел он достигнуть цели, как раздается страшный залп из ружей, и Хасан смертельно ранен на руках своего отца. При этом несчастье крики, слезы и рыдания удваиваются, прекращаясь только на минуту — по случаю прибытия нового совершенно незнакомого лица. Это посланец из Медины с письмом. Он пришел справиться о здоровье Хусейна. Минута, как видите, избрана довольно неудачно, а потому Хусейн в ответ показывает ему на трупы несчастных Хасана и Мусселима.

Неожиданно на сцене появляются двенадцать мальчиков с черными лицами, они раздражены жестокостью врагов Хусейна и пришли с предложением своих услуг несчастному отцу. Хусейн — слишком благочестивый магометанин, чтобы якшаться с чертями, — отвечает, что благодаря Магомету он не нуждается ни в чьей помощи, кроме своей правоты и сабли. Едва он произнес этот гордый ответ, как выстрел сваливает его с коня.

Если печаль была велика по случаю смерти сына и зятя, то вообразите, что должно происходить при смерти отца. Сверху, снизу, справа, слева, из центра, со всех сторон раздались неописуемые рыдания, стоны, вопли, и всего любопытнее то, что из всех глаз текут непритворные слезы, трогающие до того, что даже барс спускается с соседних скал и также приходит оплакивать смерть Хусейна. [125]

За ним идут ангелы, облаченные в белую одежду, с большими крыльями и в папахах. Ангелы спускаются по ступеням двух лестниц, чтобы унести на небо душу праведника.

В эту минуту в глубине сцены начинают бурно колыхаться веера из павлиньих перьев. Впрочем, это небесное явление не мешает Омару овладеть богатой атласной мантией мертвеца и увести в плен жен Хусейна.

Вот как заканчивается необыкновенная драма, которая на протяжении десяти дней занимает народ до такой степени, что оставляются все дела.

Мужчины, женщины, дети и старики проводят всю ночь на спектакле и отправляются спать только под утро. Разумеется, в эти десять дней, благодаря кинжальным ударам и выстрелам из ружей, образуется порядочное количество убитых в честь Хусейна и его сына. Эти люди считаются мучениками, которые одним прыжком воспаряют с этой жалкой земли в неизреченный рай Магомета.

ГЛАВА XXVI

ПРОЩАНИЕ С КАСПИЙСКИМ МОРЕМ

Нам осталось ознакомиться с двумя местами: одно в самом Баку, другое в его окрестностях. Речь идет о ханском дворце, построенном Шах-Аббасом Вторым, и о Волчьих воротах.

Ханский дворец — творение арабской архитектуры — лучшей ее эпохи, — построен в 1650 году тем самым Аббасом Вторым, который, завоевав Кандагар и после этого приняв с почестями в своем государстве Шардена и Тавернье ¹²³, без которых он был бы у нас совершенно неизвестен, умер тридцати шести лет от роду.

Дворец совершенно заброшен, сохранилась лишь одна передняя с великолепными украшениями и один очень любопытный зал. Он называется залом Суда: В центре зала вырыта подземная темница. Говорят, что ее отверстие — восемнадцать футов в поперечнике — когда-то закрывалось колонной. Если кого-либо приговаривали к смерти и желали, чтобы казнь совершилась втайне, то приговоренного приводили в зал Суда, сдвигали колонну, ставили осужденного на колени и одним взмахом меча сносили ему голову, которая, если палач был искусен, скатывалась прямо в яму. Затем туловище уносили, колонну ставили на прежнее место, и дело с концом. Уверяют, что эта тюрьма соединялась подземным ходом с мечетью Фатьмы.

Что касается Волчьих ворот, то это — странное отверстие в пяти верстах от Баку, образовавшееся в скале и выходящее на долину, имеет большое сходство с одним из уголков Сицилии, опустошенным Этной. Лишь только Этна со своими лавами, расходящимися по всем направлениям, может дать представление об этой грустной картине. Лужи стоячей воды, пропасть между двумя высокими горами без всяких следов растительности — это вид Волчьих ворот...

После маленького путешествия, о котором мы рассказали, мы покидали Баку. Наши экипажи ожидали у ворот дома г-на Пигулевского.

Позавтракав, простились со всеми нашими знакомыми, собравшимися проводить нас, и поехали.

Оставляя Баку, мы повернулись спиной к Каспийскому морю, которое я вовсе и не предполагал увидеть, читая описание его в сочинениях Геродота, самого верного из всех древних авторов, говоривших о нем, а также Страбона, Птоломея, Марко Поло, Дженкенсона ¹²⁴, Шардена и Стрейса.

Мы повернулись спиной к этому морю, о котором во всяком случае я никогда не намеревался сожалеть и с которым, однако, мне жаль было расстаться, ибо море имеет в моих глазах невыразимую прелесть; оно привлекает улыбкой своих волн, прозрачностью голубых вод. Оно часто сердилось на меня, и я видел его во гневе, но тогда-то я и находил его более прекрасным и улыбался ему, как улыбаются любимой женщине, даже когда она в исступлении. Но я никогда не проклинал его; если бы я даже был царем царей, и оно разрушило бы мой флот, то я все равно не решился бы наказывать его. Вот почему я вверялся ему иногда полностью, будучи убежден, что оно мне тоже не изменит.

Не все Далилы обрезают волосы любовнику, засыпающему на их коленях.

Сколько раз между морем и мною была только доска, на которую опирались мои ноги, и редко случалось, чтобы я, наклонясь за борт лодки, носившей меня по беспредельному и движущемуся горизонту, не мог ласкать рукой кудрявые вершины его волн.

Сицилия, Калабрия, Африка, острова Эльба, Монте-Кристо, Корсика, Тосканский архипелаг, весь Липариотский архипелаг видели меня пристающим к их берегам на лодках, принимаемых за ладьи моего судна, и когда принимавшие меня, вопросительно озирая пустой горизонт, с удивлением спрашивали: «На каком корабле вы прибыли?», когда я указывал им на мою лодку — слабую морскую птицу, качающуюся на волнах — не было никого, кто бы не сказал мне: «Вы более чем неблагоразумны — вы безумец».

Видно, они не знают, что в природе не существует абсолютной бесчувственности; греческие поэты, [126] воспевавшие все чувственные удовольствия, очень хорошо поняли это, когда заставили нимф похитить Гелу, а Феба каждый вечер спускаться в перламутровый дворец Амфитриды.

В лице Каспийского моря я приобрел нового друга. Мы провели вместе почти целый месяц; мне говорили только о его бурях, а оно показало лишь улыбку. Один только раз в Дербенте, как кокетка, хмурящая брови, оно заволновалось своей широкой грудью и обложило себя пеной, как бахромой; но на другой день оно сделалось еще красивее, приятнее, тише, прозрачнее и чище.

О, море Иркании! Немногие поэты видели тебя: Орфей остановился в Колхиде; Гомер не дошел до тебя; Аполлоний Родосский никогда не переступал Лесбоса; Эсхил приковывает своего Прометея к Кавказу; Вергилий останавливается у входа в Дарданеллы; Гораций бросает свой щит, чтобы бежать, кратчайшим путем возвращается в Рим, воспевая Августа и Мецената; Овидий едва видит в своей ссылке Эвксинский понт; Данте, Ариосто, Тасс, Ронсар, Корнель не имели о тебе понятия. Расин воздвигает алтарь своей Ифигении в Авлиде, а Гимон де ла Тушь своей Ифигении храм в Тавриде; Байрон бросает якорь в Константинополе; Шатобриан черпает из Иордана воду, которая освежит чело последнего наследника Людовика Святого; пилигримство Ламартина оканчивается только на берегах Азии, у подножья креста, но не Христова; Гюго, неподвижный, как скала, уходит в море во время бури, но останавливается на первом обрыве, встречаемом им на пути. Марлинский — первый поэт, который видит и влюбляется в тебя; ты становишься пламенем для него, вышедшего из ледников Байкальского озера; он так же, как и в минуту разлуки с тобой сожалеет и оплакивает тебя; твои берега оказали ему гостеприимство, он любил и страдал на них; он смотрел на тебя с могилы Ольги Нестерцовой глазами, полными слез; подобно мне, расставаясь с тобой, он прощался навеки; он отправлялся умереть, — кто знает, может быть, очиститься — в лесах Адлера, где не отыскался даже его труп.

Ты, море Аттилы, Чингисхана, Тамерлана, Петра Великого и Надир-Шаха, сохранило ли воспоминание о его прощальных речах? Я сейчас перескажу тебе их на языке, который ты редко слышишь. Я перескажу их потому, что он принадлежит поэту, неизвестному у нас (Далее следует на французском языке полный текст очерка А. А. Бестужева-Марлинского «Прощание с Каспием» (без постраничных примечаний автора). См.: А. А. Бестужев-Марлинский. Сочинения в двух томах, т. 2, М., 1958, с. 172-178. (Ред.).

...Подумаешь, что эти страницы написаны Байроном.

Сколько будет зависеть от меня, я постараюсь устранить это забвение, которое, по моему мнению, выглядит почти святотатством.

ГЛАВА XXVII

(В тифлисском двухтомнике 1861 года с этой главы начинался второй том. (М. Б.).

ШЕМАХА

И ноября русского стиля (нашего 23 ноября) почти в восьми верстах от Баку, обернувшись в экипаже, я окончательно простился с Каспийским морем.

Мы решили проехать в день сто двадцать верст — а по кавказским масштабам это огромное расстояние — и ночевать в Шемахе — этой древней Шумаки.

Проехав полпути, мы встретили офицера, который по приказу шемахинского вице-губернатора (губернатор ¹²⁵ был в Тифлисе) ехал нам навстречу с конвоем.

Уже несколько дней лезгины стали чаще спускаться с гор.

Для нас опять наступили прекрасные дни Хасав-Юрта, Чир-Юрта и Кизляра. Этот офицер, в распоряжении которого были станционные смотрители, заставил их давать нам лошадей, невзирая на ночное время. Без него мы были бы вынуждены прекращать путь в шесть часов вечера; но мы продолжали его и прибыли в Шемаху в полночь. Здесь нас ожидал дом с камином и с зажженными свечами, освещавшими превосходные канапе, отличные ковры и ужин на столе.

После ужина меня отвели в комнату, где уже стоял письменный стол с бумагой, свечами, перьями и острым ножичком. Даже те, которые меня знают двадцать лет, не распорядились бы лучше или, по крайней мере, так кстати.

Три картины украшали эту комнату: «Прощание в Фонтенбло», «Чумные в Яффе», «Сражение при Монтеро» ¹²⁶ Я спал не в постеле, как у Дондукова-Корсакова и Багратиона, а на прекрасном ковре.

На рассвете следующего дня явился с визитом полицмейстер. Он предложил свои услуги. Я уже прежде знал, что в городе много любопытного и потому просил полицмейстера показать Шемаху.

Мы вышли вместе.

Первое, что поразило, это стадо баранов, пасшихся на крыше. Крыша была покрыта землей, и ее участки, заросшие травой, были похожи на — ни более, ни менее — лужайку в Версале. Бараны щипали траву; как они влезали туда и спускались обратно, я не представляю. [128]

Город разделен на нижний и верхний.

Мало найдется городов, которые бы так страдали, как Шемаха. На протяжении трех месяцев в низменной части царствует жестокая лихорадка, от которой умирают.

Чем выше, тем падает ее заразность.

Прибавим к этому частые землетрясения.

Шемаха никогда не может сказать сегодня, будет ли она существовать завтра. Между лихорадкой и землетрясением та лишь разница, что лихорадка перемежается, а землетрясение почти беспрерывное.

Однако лихорадка и землетрясение не самые главные враги Шемахи: из всех ее бичей человек был ужаснейшим. Шемаха была столицей Ширвана, который слыл некогда богатым ханством, приносившим своему хану несколько миллионов дохода. Она имела сто тысяч жителей вместо нынешних десяти тысяч.

— Слыхал ли ты, — спросил я однажды Эль-Мокрани, арабского вождя, слывшего среди алжирских племен за ученого, — о древних и благородных городах, построенных из бронзы и гранита: о Сузе, Персеполисе, Вавилоне, Мемфисе, Бальбеке и Пальмире?

— Веревка, поддерживающая мою палатку, — заметил он, — всего-навсего только веревка, но и она пережила их: вот все, что я о них знаю.

Невозможно лучше выразить смысл этих слов, заключающих в себе прославление кочевой жизни и осуждение — оседлой.

Вольтер в своей «Истории Петра Великого» — .жалком сочинении посредственного автора — уверяет, что Шумаки была древней столицей Мидии и резиденцией того самого Кира, сына Камбила и Манданы, который возвратил Персии независимость, покорил мидийцев, заставил побежденных провозгласить себя государем, разбил Креза в Тимбрее, овладел Сардами и всей Малой Азией, взял Вавилон, отвел Евфрат и сделался столь могущественным после того, как наследовал своему дяде Киаксару, что он и преемники его приняли название «великих государей». Его империя в то время включала в себя Вавилон, Сирию, Мидию, Малую Азию и Персию.

Как умер победитель? Куда исчез этот колосс?

Ксенофонт говорит, что он скончался в глубокой старости на руках своих детей. Геродот же — сын басни и отец истории — рассказывает, что при вторжении в пределы массагетской царицы Томиры и после убийства ее сына, Кир был взят ею в плен, и эта женщина, играя роль древней Немезиды, в отмщенье велела отрубить ему голову и потом сама погрузила ее в вазу, наполненную кровью, говоря: «Насыться, наконец, кровью, ты, который всю жизнь жаждал ее».

Если это действительно было, то имя Кира, даваемое древними Куре, может послужить историческим свидетельством в пользу сочинения Вольтера.

Д'Анвилль ¹²⁷, больше ученый, чем автор «Философского словаря», более положительный, нежели Геродот, полагает, что Шумака, — мы держимся татарского произношения, — как по своему географическому положению, так и по тождеству названия это древняя Мамлшия Птоломея.

Олеарий находился в этой стране с 1635 года в составе того самого знаменитого голштинского посольства, секретарь которого сошел с ума, просидев на дереве всю ночь под вой шакалов. Тогда Шумака была во всем своем блеске; она, как транзитный город, служила пунктом соединения с западом, югом и востоком.

К несчастью, в результате какой-то ссоры русские купцы были перерезаны ее жителями. Это происшествие подало повод к войне между Россией и Персией.

Петр Великий двинулся на Шумаку, взял город, опустошил и превратил его со всеми окрестностями в развалины.

Потом следуют вторжения, театром коих была Персия, междоусобные войны, моровая язва, требующая своего права гражданства в распадающихся империях и разрушающихся городах — из-за всего этого в 1815 или 1816 годах древнее и прежде цветущее население Шумаки состояло только из двадцати пяти — тридцати тысяч человек.

Видя непрерывное ослабление населения, частые землетрясения и жестокую лихорадку, последний хан принудил всех жителей Шумаки бросить остатки города и следовать за ним в крепость Фитай, — род орлиного гнезда, где он надеялся, что ни один из упомянутых врагов не может на него напасть.

Город совершенно опустел; во время посещения его кавалером Гамба в 1817 году, в нем не оказалось ни одного потомка тех ста тысяч жителей, которые видели вступление Петра Первого в Шумаху — их заменили шакалы. Зато Гамба отведал барана, за которого заплатил четыре франка, да и того с трудом привели откуда-то за восемь верст.

В конце 1819 года хан, который с вершины своей скалы Фитая еще беспокоил Россию, был обвинен в интригах против нее и получил от генерала Ермолова приказание отправиться в Тифлис. Считая недостойным своего княжеского звания вступить в объяснения или действительно чувствуя, что совесть его нечиста, хан бежал в Персию, оставив русским свое ханство, свою крепость и своих подданных.

Тогда генерал Ермолов дозволил последним поселиться в покинутом городе. Караван эмигрантов вступил в его стены. Уцелевшие дома были заняты: остальные продолжали спокойно рушиться.

Но если город пострадал от всех этих треволнений, то еще больше пострадали окружавшие [129] его плодоносные равнины, которые по словам очевидца, немца Гюльденштедта ¹²⁸, были некогда покрыты виноградными садами и шелковичными деревьями. Не осталось дерева, на которое виноградная лоза могла бы опереться и питательные листы которого могли бы кормить драгоценных червей, составляющих ныне почти единственное богатство Шемахи.

Мы осмотрели базар: он занимает целую улицу. Там продают прекрасные ковры и шелковые ткани, хотя и первобытного вкуса.

Я забыл сказать, что утром, вступая в верхний город, мы встретили коменданта возле развалившегося фонтана, срисованного Муане. Узнав о нашем прибытии, он шел пригласить нас к себе.

Нас приняли его жена и сестра. Жена молодая и хорошенькая, сестра премилая особа, объясняющаяся очень хорошо по-французски. Не странно ли, в полутора тысячах миль от Парижа жить в доме, украшенном картинами, изображающими Монтеро, Яффу и Фонтенбло, и завтракать в кругу русского семейства, говорящего по-французски?

С нас взяли слово возвратиться к ним на обед, и мы, верные обещанию, явились в три часа.

Потом комендант, г-н Охицинский, превосходный человек, веселый и здоровый шестидесятилетний старик, водил нас по городу.

Во время прогулки по базару богатый шемахинский татарин Махмуд-бек позвал нас на персидский ужин и на вечер с баядерками. Шемахинские баядерки сохранили известность и славу не только в Ширване, но и во всех кавказских провинциях. Давно уже нам говорили об этих прекрасных жрицах, отправляющих разом два служения.

— Не забудьте взглянуть на баядерок в Шемахе, — напомнил князь Дондуков-Корсаков.

— Не забудьте взглянуть на баядерок в Шемахе, — продолжил Багратион.

— Не забудьте взглянуть на баядерок в Шемахе, — повторяли в Баку.

Баядерки — остаток владычества ханов. Это придворные танцовщицы. К несчастью, подобно персам, в целой Шемахе остались лишь три баядерки: две женщины и один мальчик. Четвертая — красавица — оставила город после происшествия, наделавшего много шуму в Шемахе.

Ее звали Сона.

В ночь с 1 на 2 марта лезгины пробрались в дом прекрасной Соны с намерением обокрасть ее. Она очень любила свое искусство, поэтому и ночью вместо сна неутомимая танцовщица повторяла любимые па, которыми всегда производила большой фурор. Репетитором был ее двоюродный брат по имени Наджиф Исмаил оглы.

Оба они, несмотря на то, что были крайне заняты хореографией, услыхали громкий шум в соседней комнате. Храбрец Наджиф бросился туда с кинжалом в руке. Сона, услышав крик — один из тех криков, которые испускает душа, покидая тело, бросилась в комнату, споткнулась о труп Наджифа и была схвачена четырьмя лезгинами. Один из них был опасно ранен.

Они отняли все драгоценности и дорогие украшения, сорвали с прекрасной Соны одежду, оставив только рубашку с шароварами. Потом несчастную связали и, заткнув рот, бросили в постель.

На другой день дверь баядерки не отворялась. Соседи тоже слышали возню и крики у милой Соны, но соседи баядерки не обращают на это особого внимания.

В одиннадцать часов утра дверь, остававшаяся запертой, стала их тревожить. Они дали знать полиции: дверь взломали. В первой комнате нашли Наджифа, убитого тремя ударами кинжала, во второй на постели Сону, связанную и с заткнутым ртом.

По отрезанной правой руке Наджифа тотчас узнали, что убийство совершено лезгинами, которые имеют обыкновение отрубать не головы, как это делают чеченцы и черкесы, а только руки, которые удобнее класть в карман. Мы уже говорили об этом обычае лезгин и почти всех племен, живущих на южном склоне Кавказа, как, например, тушин — подданных России и притом христиан.

Пока полиция собирала у Соны показания о происшествии, на улице вдруг раздались крики: «Лезгины! Лезгины!». В одно мгновенье татарская милиция была на ногах.

(Эта милиция и лезгины напоминают рассказанную уже историю о собаке и кошке, изображавших турок и русских, и которых русский офицер в свободное от занятий время натравливал друг на друга, чтобы насладиться их ожесточенной дракой.)

Татары вскочили на коней, схватив ружья, шашки и кинжалы, и пустились, как голодные борзые, преследовать своих смертельных врагов.

Они их обнаружили за версту от города в пещере горы Дашкесан. Лезгин же, тяжело раненный Наджифом, не мог добраться даже до пещеры и тем самым навел татар на следы своих товарищей. Разбойники отчаянно защищались, потом пошли в атаку и отразили нападающих; но когда их оттеснили, они вынуждены были бежать в другую пещеру, называемую Кизе-кала, в трех верстах от города.

Там началась методичная осада, продолжавшаяся шесть часов: десять или двенадцать милиционеров были убиты и ранены.

Наконец у лезгин кончились патроны, завязался рукопашный бой, и они были взяты. Все ими похищенное было найдено.

Популярность, которую доставило красавице Соне это происшествие, сильно повредила ее репутации. Она имела в городе многих учеников: каждый думал, что он один упражняется с ней. Но двоюродный [130] брат, убитый у нее в столь поздний час ночи, не оставлял никакого сомнения насчет ее особенного к нему расположения, так дорого стоившему бедному Наджифу.

Прелестная Сона, обесславившая себя, вынуждена была оставить город. В одно прекрасное утро дверь ее дома так же долго не отворялась, как и в первый раз: полиция явилась освидетельствовать ее жилище, но в нем не оказалось ни души: никто не знал, что случилось с очаровательной Соной.

Так как после нее труппа оставалась в составе трех женщин, — а это число, особенно в персидских танцах, считается кабалистическим и священным, — то восхитительная Сона была заменена мальчиком, переодетым в женское платье. Таким образом труппа баядерок была пополнена и, странное дело, эта реформа не только не повредила ее хореографическому искусству, но оживила и сделала его более привлекательным.

Какой смешной народ эти татары!

Вечер был назначен на восемь часов. Между тем, у г-на Охицинского с нас взяли слово, что в каком бы часу не кончился этот вечер, мы возвратимся в крепость, где нас ожидал бал не в персидском духе, а во французском.

Мы явились к Махмуд-беку.

Дом его одно из самых очаровательных персидских зданий, какие я видел от Дербента до Тифлиса, а я видел их много, не считая даже, в этом последнем городе, дома г-на Аршакуни, откупщика Каспийской рыбной ловли, который уже потратил на постройку два миллиона рублей, а дом все еще не завершен.

Мы вошли в залу, полностью убранную в восточном духе. Ее простые, но богатые украшения невозможно описать.

Все гости сидели на атласных подушках с золотыми цветами, покрытых тюлевыми наволочками, что придавало самым ярким краскам чрезвычайную приятность и нежность; в глубине, во всю длину огромного окна, сидели три танцовщицы и пять музыкантов. Понятно, что для местного танца нужна особая музыка.

Внешность одной из баядерок была малопривлекательной; другая же, по-видимому, когда-то славилась красотой, но красота ее могла сравниться лишь с чрезмерной красотой осенних цветов; она очень напоминала мадемуазель Жорж ¹²⁹, с которой я познакомился в 1826 или 1827 году и которая соблазнила многих коронованных особ. Правда, мадемуазель Жорж много путешествовала, а прекрасная Ниса, напротив, постоянно оставалась в Шемахе.

Ниса была разрисована, как все женщины Востока: брови ее были похожи на два мрачных великолепных свода, под которыми блестели восхитительные глаза. Правильный нос идеально покоился на ротике со сладострастными губками, красными как коралл и скрывавшими маленькие и белые, как жемчуг, зубы. Густые пряди роскошных черных волос выбивались из-под бархатной шапочки. Сотни татарских монет украшали шапочку и ниспадали каскадами по волосам, осыпая плечи и грудь новой Данаи золотым дождем. На ней был шитый золотом жакет из красного бархата, длинное газовое покрывало и атласное белое платье. Ножек не было видно.

Вторая баядерка, уступавшая первой в красоте, уступала ей и в наряде. Третью — заменял мальчик, хорошенький, как девочка.

Музыканты подали знак. Оркестр составлялся из барабана на железных ножках, похожего на исполинское яйцо, разрезанное пополам; из бубна, имеющего сходство с нашим; из флейты, похожей на древнюю тибицину; из мандолины с металлическими струнами, на которых играют пером; наконец, из чонгура на железной ножке, с шейкой, двигавшейся в левой руке музыканта, поэтому чонгур водит струнами по смычку, а не наоборот.

Все это производит бешеный шум, не очень мелодичный, но довольно оригинальный.

Первым встал мальчик с медными кастаньетами и начал танцевать. Он имел большой успех у татар и персов, т. е. у большинства публики.

Затем поднялась вторая баядерка и, наконец, Ниса.

Восточный танец одинаков везде. Я видел его в Алжире, Константине, Тунисе, Триполи, Шумаке. Всюду одно и то же более или менее быстрое топанье ногами, движение колен — качества, которые у прекрасной Нисы показались мне доведенными до совершенства. Я имел нескромность просить, чтобы исполнили «танец пчелы»: но мне заявили, что он исполняется только в небольшом приятельском кругу. Я взял назад свое предложение, которое, впрочем, нисколько не оскорбило Нису.

Балет был прерван ужином. Самое оригинальное кушанье было — плов с цыпленком и гранатами, с сахаром и салом. Несчастье всякой кухни, за исключением французской, состоит в том, что они имеют вид кухни случайной. Одна только французская кухня есть нечто продуманное, научное, гармоничное. Как и всякая гармония, кухня имеет свои общие законы. Лишь варвары не знают и не пользуются нашими музыкальными законами. По моему мнению, самая дикая музыка это калмыцкая. Но самая ужасная кухня — русская, потому что внешне она цивилизованная, а фундамент ее варварский. Русская кухня не только не настраивает в пользу блюд, но маскирует их и обезображивает. Вы думаете, что едите мясо, а оказывается, что это — рыба; вы думаете, что кушаете рыбу, а это каша или крем.

Ученый г-н Греч составил грамматику русского языка, который до Греча не имел грамматики. Я бы желал, чтобы какой-нибудь гастроном, своего рода Греч, составил словарь русской кухни. [131]

После ужина, изобиловавшего разного рода винами (хозяин дома и несколько строгих блюстителей закона Магомета пили только воду), снова начался балет. Впрочем, спешу оговориться, что он не выходил за пределы правил приличия. Я бывал в Париже на маклерских балах, которые по окончании ужина в три часа утра более оживлялись, чем наш бал с баядерками в Шемахе.

Правда, в Париже все пьют вино — даже гурии.

Уже за полночь мы явились к коменданту. Бал был в разгаре, но казался скучным: за исключением двух безбородых кавалеров, девицы танцевали одна с другой. Мы привезли с собой несколько кавалеров и в том числе прекрасного грузинского князя — брата отсутствующего губернатора.

Грузины, по моему мнению, не только первые красавцы на свете, но еще и костюм их восхитителен. Он состоит из остроконечной черной бараньей шапки, верх которой загибается внутрь: она имеет форму персидской, но наполовину ниже ее; из чохи до колен, с открытыми и висячими рукавами, которые застегиваются у кисти руки, из вышитого золотом атласного бешмета, рукава которого выходят из открытых рукавов чохи: из широких шелковых шароваров, края которых заложены за сапоги a la paulaine, с бархатными и золотыми узорами, соответствующими костюму.

На нашем князе была чоха гранатового цвета, подбитая светло-голубой тафтой; белый атласный бешмет, обшитый золотым позументом, и шаровары неопределенного цвета. Пояс с золотой чешуей сжимал его стан, кинжал с рукояткой из слоновой кости, оправленной в серебро с золотой насечкой и в ножнах с такой же оправой под чернью, висел на поясе. Прибавьте к этому волосы, брови и глаза, черные как смоль, цвет лица нежный, зубы глазуревые.

Князь рекомендовал нам своего дядю и двоюродного брата, живущих в Нухе. Впрочем, мы были уже им рекомендованы. Дядя — полковник князь Тарханов, нухинский начальник гроза лезгин. Двоюродный брат — князь Иван Тарханов.

Багратион, если припомните, уже говорил о них.

В три часа утра я ускользнул из залы в переднюю, а оттуда на улицу и опрометью, опасаясь преследований, направился в свою казенную квартиру. Уже давно мне не случалось возвращаться с бала в три часа утра и, думаю, что Шемаха в первый раз видела европейца, так запоздавшего.

ГЛАВА XXVIII

ШАМИЛЬ, ЕГО ЖЕНЫ И ДЕТИ

Конечно, возвращаясь с такой поспешностью, я не бежал из дома, где так хорошо был принят, и от хозяев, к которым питаю глубокую признательность; но, как предводитель нашей путешествующей группы, я думал о следующем дне.

На другой день, если выехать пораньше, загонять коней и принуждать всевозможными способами ямщиков, можно было прибыть в Нуху ночью.

Человек предполагает — бог располагает.

Едва я вступил в комнату, как начали стучаться ко мне в дверь.

Я вспомнил о лезгинах прекрасной Соны, думая, что только они могли решиться нанести визит в этакую пору. Я схватил кинжал, осмотрел карабин и стал ждать.

Оказалось, что это был наш комендант, который, заметив мое отсутствие, бросился за мной. Он явился упрашивать от имени своей жены и сестры, чтобы я не уезжал, не позавтракав с ними.

Я настаивал на своем желании прибыть в Нуху как можно скорее, но ему удалось отговорить меня обещанием познакомить с офицером, побывавшем в плену у горцев. Этот офицер мог дать подробные сведения — точные и неоспоримые — о Шамиле, которого хорошо знал. Я не мог не уступить такому искушению.

Кроме этого, было еще одно обстоятельство: Махмуд-бек, которому я говорил о моей страсти к соколиной охоте, тайком предупредил губернатора, чтобы он снарядил на следующий день двух лучших сокольников с такими же соколами.

В двадцати верстах от Шемахи было место, богатое фазанами и зайцами; там мы могли поохотиться часа два.

Наш достойный и добрый комендант не знал, что еще придумать, чтобы удержать гостей хотя бы на день. Однако мешало некое обстоятельство. Я ссылался на желание Муане прибыть в Тифлис как можно скорее, хотя, признаюсь, предложение коменданта было мне по сердцу; но он отвечал, что дело с Муане уже улажено.

С тех пор нечего было более возражать. Мы условились позавтракать в девять часов, отправиться в одиннадцать и поохотиться с часу до трех. Затем в этот же день мы могли добраться до Турманчая, где и заночевать. [132]

Вот почему в девять часов утра мы уже были у коменданта. Там нашли обещанного русского офицера, прекрасно говорившего по-французски; ему лет сорок-сорок пять.

Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него требовали двенадцать тысяч рублей, а потом снизили до семи тысяч. Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов — тогдашний кавказский наместник — добавил остальное.

На протяжении пятимесячного плена офицер видел Шамиля почти два раза в неделю.

Вот что он рассказал об имаме.

Шамилю 50-58 лет. Как все мусульмане, которые, за неимением метрических свидетельств, считают свои лета только приблизительно, руководствуясь воспоминанием о важных происшествиях в своей жизни, Шамиль также не ведает своего настоящего возраста. На вид ему можно дать меньше сорока.

Рост высокий, лицо кроткое, спокойное, важное, чаще имеющее меланхолический вид. Впрочем, черты его лица доказывают, что они могут выражать самую сильную энергию. Цвет лица его бледный, резко обозначающий брови и почти черные глаза, которые, по азиатскому обычаю (наподобие отдыхающего льва) он держит полузакрытыми; у него рыжая, лоснящаяся борода, красные губы и правильные маленькие зубы, белые и острые, как у шакала; руки его, о которых, по-видимому, он очень заботится — небольшие и белые; походка медленная, степенная.

С первого взгляда можно угадать в нем человека высшего достоинства, человека, созданного повелевать.

Его обычный костюм составляет черкеска из зеленого или белого лезгинского сукна. На голове он носит папаху из белой, как снег, овчины. Папаха обвита тюрбаном из белой кисеи, конец которой висит сзади. Верхняя половина папахи покрыта красным сукном с черной верхушкой.

На его ногах нечто типа штиблетов из красного или желтого сафьяна. Помимо этого костюма он надевает в холодную погоду шубу малинового сукна, подбитую черными смушками. Торжественно отправляясь в мечеть по пятницам, он облачался в длинное белое или зеленое платье; остальная часть его костюма ничем не примечательна.

Он красиво сидит на коне и смело преодолевает даже наиболее трудные места, способные вызвать у самых отважных всадников головокружение.

Отправляясь на сражение, он вооружается кинжалом, шашкой, двумя заряженными пистолетами и одним заряженным ружьем. При нем постоянно находятся два мюрида — каждый с двумя заряженными пистолетами и одним ружьем; в случае смерти одного из них новый мюрид заступает его место.

Шамиль отличается чрезвычайно высокой нравственностью и строго наказывает других за слабости.

Рассказывают историю, которая подтверждает изложенное выше. Бездетная вдова-татарка и, следовательно, совершенно свободная в своих поступках, жила с лезгином, обещавшим на ней жениться. Она забеременела; Шамиль, узнав об этом, велел отрубить голову обоим. Я видел у кавказского наместника князя Барятинского секиру, использовавшуюся в этой экзекуции и захваченную в плен в последнем походе.

Воздержанность Шамиля в пище доходит до невероятности. Он питается только пшеничным хлебом, молоком, плодами, рисом и чаем, редко ест мясо.

У него три жены. Была еще одна, мать старшего его сына Джемал-Эддина, но по взятии ребенка русскими в аманаты ¹³¹, при осаде Ахульго, в 1839 году мать умерла от печали. Она называлась Патимат; после нее остались дети: Хаджи-Магомет, которому теперь около двадцати трех лет; Магомет-Шафи — двадцати пяти лет; Нанизета — одиннадцати лет и дочь, названная по имени матери, Патимат — двенадцати лет.

Три другие его жены — Зайде, Шуанета и Аминета (с последней он недавно развелся из-за ее бесплодия).

Зайде — дочь престарелого татарина, который, как говорят, воспитал Шамиля и к которому Шамиль питает особую привязанность. Этот старик называется Джемал-Эддин. Шамиль дал его имя своему любимому сыну.

Зайде двадцать девять лет. После смерти Патимат она сделалась первой женой Шамиля и, следовательно, старшей над остальными. Все дети имама и служители повинуются ей, как самому имаму. Она хранит ключи и раздает съестные припасы и платье.

Шамиль имеет от нее двенадцатилетнюю дочь удивительной красоты с чрезвычайно развитым умом, но у нее кривые и безобразные ноги; она называется Наваджат. Имам любит всех своих детей до беспамятства, но к Наваджат он питает более нежную и сострадальческую любовь, нежели ко всем другим. Хотя она бегает как мальчик и скачет на своих кривых ногах с необыкновенной ловкостью, Шамиль носит её всегда на руках. Наваджат когда-нибудь подожжет аул, потому что она получает особое удовольствие в том, чтобы утащить из очага или из печки пылающую головешку и бегать с ней по балкону.

Когда Зайде бранит ее, Шамиль удерживает мать, говоря: «Оставь ее, бог неразлучен с теми, на которых он запечатлевает какой-нибудь знак, и если эти им отмеченные люди непорочны, то с ними не случается несчастий».

Шуанете, второй жене Шамиля, тридцать шесть лет; она среднего роста, очень миленькая, но с обыкновенными формами; у нее прелестный ротик, прекрасные волосы, белое тело, но руки толстые, а ноги неуклюжие. Она дочь богатого моздокского армянина. Двадцать лет назад Шамиль напал на Моздок, [134] похитил Шуанету со всем семейством (Это неверно. Шуанета, рожденная Улуханова, была захвачена горцами в плен одна, во время какого-то переезда, в окрестностях Моздока. Прим. Н. Г. Берзенова) и привез ее с отцом, матерью, братьями и сестрами в Дарго, где тогда была его резиденция. Потом Дарго был взят и разрушен графом Воронцовым, и Шамиль удалился в Веден (ныне Ведено — М. Б.) Армянский купец предлагал за себя и за свое семейство выкуп в сто тысяч рублей.

Шамиль влюбился в Шуанету, которая до того называлась Анной. Он не согласился даже на полмиллиона, но предложил свою руку девушке и свободу ее семейству. Анна со своей стороны вовсе не питала отвращения к имаму и ответила согласием на его предложение. Тогда ей было шестнадцать лет.

Семейство было освобождено.

За два года она изучила Коран, отказалась от армянской религии и сделалась женой Шамиля, давшего ей имя Шуанета. Потеряв отца и мать, она вытребовала часть принадлежавшего ей наследства и отдала его Шамилю.

Шуанета служит ангелом-хранителем пленникам и особенно пленницам Шамиля; знаменитые пленницы — княгини Чавчавадзе и Орбелиани — нашли в ней покровительницу, ей они обязаны всеми утешениями, какие только власть Шуанеты могла доставить в их положении.

Третья жена Шамиля Аминета; ей двадцать пять лет; она бездетна. Это вменяли в вину бедной женщине, более красивой и более молодой, чем две другие; она сделалась объектом их ревности — особенно со стороны Зайде, которая беспрерывно упрекала ее в бесплодии, из злости приписывая его недостатку ее любви к Шамилю.

У нее круглое лицо, большой рот, украшенный настоящими перлами, ямочки на щеках и подбородке типа тех, которые поэт восемнадцатого столетия не преминул бы сравнить с «гнездами любви», — все это придает ее вздернутому носику еще более лукавое выражение.

Родом она татарка и похищена в пятилетнем возрасте; мать, не имея возможности выкупить ее, просила дозволения разделить неволю своего ребенка; эта милость ей была оказана.

Гарем имама включает в себя, помимо указанных жен, старуху по имени Бакко, бабушку Джемал-Эддина, которого Шамиль потерял ныне во второй раз, и мать Патимат. Она имеет отдельное помещение, отдельный стол и хозяйство, между тем как другие женщины едят вместе.

Три супруги Шамиля не только не имеют никакого отличия между собой, но ничем даже не отличаются от жен наибов. Лишь им одним позволено тревожить Шамиля, когда он на молитве или на совете со своими мюридами.

Последние приходят со всех концов Кавказа на совещание с имамом, гостят у него, сколько им заблагорассудится, но он не разделяет с ними трапезы.

Само собой разумеется, что гость, кто бы он ни был, не осмелится переступить порог гарема.

Любовь трех жен — это название на Востоке более подходяще, чем название супруги, — к своему господину простирается до крайности, хотя она обнаруживается сообразно различным характерам.

Зайде ревнива, как европейка, никогда не могла привыкнуть к разделению любви, она ненавидит двух своих подруг и сделала бы их несчастными, если бы любовь или, правильнее, правосудие имама не оберегало их.

Что касается Шуанеты, то ее любовь и есть истинная любовь и доходит до беспредельной преданности: когда Шамиль входит, ее глаза воспламеняются; когда он говорит, ее сердце кажется повисшим на его устах; когда она произносит его имя, ее лицо сияет.

Шамиль старше Аминеты лет на тридцать пять, и эта значительная возрастная разница между ними заставила Шамиля любить Аминету не как жену, а как свою дочь: в основном, к ней из-за ее молодости и красоты ревновала Зайде, беспрестанно угрожавшая ей заставить имама развестись с ней из-за бесплодия. Аминета смеялась над этой угрозой, но тем не менее она исполнилась: строгий имам, хотя крайне было больно его сердцу, тревожился, чтобы его любовь к бесплодной женщине не была сочтена за распутство, и несколько месяцев тому назад удалил ее от себя.

Шамиль в точности следовал правилу Магомета, который повелевает всякому доброму мусульманину посещать свою жену по крайней мере раз в неделю. Этот визит обычно происходит вечером. Шамиль дает знать Зайде или Шуанете либо Аминете, что придет в такой-то вечер. Людовик XIV, менее нескромный, довольствовался тем, что втыкал булавку в бархатную, шитую золотом подушечку, которую клали для этого на ночном столике дамы. Следующие за визитом день и ночь Шамиль проводит в молитвах.

Аминета, взятая пяти лет, как мы уже сказали, воспитывалась с детьми Шамиля; разлучившись на восьмом году с Джемал-Эддином, с которым она была в большой дружбе, она подружилась со своим ровесником Хаджи-Магометом. Хаджи-Магомет женился два года тому назад на прелестной девушке, которую он обожает: это дочь Даниэль-бека — племянника его мы встретим в Нухе.

Благородное происхождение заметно в манерах, в походке и даже голосе Карнауты; она любит роскошь, и это вызывает большие упреки со стороны Шамиля, который, то смеясь, то сердясь, каждый раз, как только она приходит к нему, бросает в огонь некоторые из ее нарядов. [135]

Когда Хаджи-Магомет приезжает в Веден, он живет и спит в комнате отца, а Карнаута переходит к Зайде или к Шуанете; все это время Шамиль не посещает своих жен, не видится со своей и Хаджи-Магомет; это взаимно принимаемая жертва отеческой стыдливости и сыновьего почтения.

Хаджи-Магомет слывет за самого красивого и искусного наездника на всем Кавказе. Может быть, не уступает даже и Шамилю, слава которого в этом отношении неоспорима. Уверяют, что ничего не может быть красивее (я уже упоминал об этом), чем Шамиль, когда он отправляется в поход.

Аул окружен тремя оградами; каждая из них образует оборонительную линию, имеющую только одни ворота, через которые невозможно проехать всаднику с поднятой головой. Шамиль проезжает через эти ограды галопом, мгновенно наклоняясь перед каждыми воротами, далее он тотчас же выпрямляется, чтобы нагибаться при новом препятствии, и наоборот. Таким образом в одну минуту он оказывается вне Ведена.

Во время приезда Хаджи-Магомета в гости к отцу, для оказания ему чести, созываются все всадники Ведена. Обычно сбор происходит на ближайшей к аулу поляне. Там все упражнения, какие только могла изобрести восточная фантазия, упражнения красивые, ловкие и трудные, исполняются черкесскими, чеченскими и лезгинскими всадниками с таким искусством и ловкостью, что привели бы в изумление и возбудили бы зависть самых искусных наездников наших цирков. Эти праздники продолжаются 2 — 3 дня; лучшее ружье, дорогая лошадь или богатое седло являются призами для отличившихся в трудных походах. Все призы доставались бы Хаджи-Магомету, если бы он по своей щедрости не предоставлял их сотоварищам, которых он, однако, превосходит. Несмотря на недостаток денег и редкость боевых припасов, порох и пули истребляются на этих праздниках в большом количестве. Впрочем, с некоторого времени Шамиль устроил в горах пороховой завод (Весь этот рассказ относится, конечно, к минувшему времени, когда Шамиль еще не был взят. Известно, что Дюма путешествовал незадолго до этого события, на исходе 1858 года. Прим. Н. Г. Берзенова).

Когда одна из девушек, принадлежавших к свите жен Шамиля, выходит замуж, это празднуют не только в гареме, но и в ауле. Вся домашняя женская прислуга получает при этом серьги, каралловые четки или браслеты и полностью платье.

Что касается свадебных церемоний, то вот что рассказал нам бывший пленник, находившийся на одном из таких праздников.

На невесту надевают новые шальвары, рубашку, покрывало и красные сафьяновые сапожки на высоких каблуках. Потом начинается угощение. Невеста не принимает в нем участия, а спрятавшись, сидит за толстым ковром. Она, как и жених, постится три дня.

Угощенье происходит на ковре, раскинутом на полу и заключается в шашлыке — других мясных блюд не бывает, — в плове с кишмишом, меде, лепешках, шербете и чистой воде. Хлеб пшеничный, который часто замешивают на молоке.

Мы уже говорили, что такое шашлык и как приготовляется это блюдо — самое лучшее, какое я только нашел во время моего путешествия и которое заслуживает того, чтобы быть присоединенным к числу блюд, уже известных во Франции. Шашлык будет драгоценным нововведением для охотников.

Вернемся к татарской свадьбе. Кушанье берут и едят пальцами — с выкрашенными хной ногтями. Обычай этот существует как в северных, так и в горных азиатских странах. Впрочем многие женщины с невероятной ловкостью едят рис маленькими палочками наподобие китайских.

Угощение начинается в шесть часов вечера. В десять часов подруги невесты принимают подарки жениха, состоящие из кувшина, с которым ходят за водой, медной чашки для черпания воды, шерстяного ковра, заменяющего матрац, из чана для воды, маленького красного сундука горской работы с примитивным изображением цветов; если же этот сундук привезен с макарьевской ярмарки ¹³², то он бывает из лакированного листа железа, желтого или белого цвета, с жестяными обручами, похожими на серебряные.

Обычно к этому еще добавляют покрывало, зеркало, две или три фаянсовые чашки, фуляр, разные виды шелка для шитья и вышивания. Невеста садится на коня, женщины с фонарями освещают процессию и провожают ее в новое жилище; на пороге ее принимает муж.

Невеста оставляет родительский дом только когда получит приданое, составляющее ее полную собственность. Это приданое, если невеста — девушка, состоит из двадцати пяти рублей; если вдова после первого брака, — из двадцати; а если после второго брака, то из шести рублей. Разумеется, в этом случае нет ничего строго окончательного, и цена зависит от богатства и красоты невесты.

Когда речь идет о вдове, то о приданом обычно торгуются.

Шамиль обожает детей, и во все время пребывания у него в плену княгинь Чавчавадзе и Орбелиани он каждое утро собирал маленьких князей и княжон, целый час забавлялся с ними и никогда не отпускал их от себя без каких-нибудь подарков. В свою очередь дети тоже привыкли к Шамилю и плакали, прощаясь с ним.

О Джемал-Эддине наш офицер не мог сообщить никаких сведений. Джемал-Эддин был в то время пленником русских и потому офицер не видел его. Что же касается нас, то мы, будьте уверены, увидим его, когда станем рассказывать о похищении и пленении грузинских княгинь.

Комментарии

110. Этот персонаж «Кавказа» упоминается в обширной монографии А. Л. Зиссермана «Фельдмаршал князь А. И. Барятинский» (первый том вышел в Москве в 1889 году, второй — там же в следующем году). «Подполковник князь Хасай Уцмиев, кумык, довольно образованный человек, говоривший, кажется, по-французски» (т. 1, с. 135).

111. В издании 1859 года — Петреченкова. Как читатель уже знает из донесения астраханского жандарма полковника Сиверикова, Дюма «обедал у лейтенанта Петриченко». Стало быть, Петреченкова ближе к истине, чем Петреенкова.

112. Командир гренадерского стрелкового батальона полковник Александр Васильевич Фрейганг (не путать с его братом Андреем — адмиралом, проживавшим в то время в Петербурге). Других людей с такой фамилией в период пребывания Дюма на Кавказе нам пока обнаружить не удалось.

113. Консулом Персии в Тифлисе в 1858-59 годах был Сартин-Мирза-Хусейн-хан.

114. Челлини Бенвенуто (1500-1571) — итальянский скульптор и ювелир.

115. Лемонье Элиза (1805-1865) — одна из основательниц профессионального обучения молодых девушек.

116. Вильям Конгрив (1772-1828) — английский инженер.

117. Жуанвиль Жан (1223-1318) — один из первых французских историков, участник Крестовых походов, советник короля Людовика IX.

118. Флегетон (правильнее Пирифлегетон) — в древнегреческой мифологии река в подземном царстве, извергающая огонь.

119. Эней — сын Афродиты, один из троянских героев. После падения Трои отправился искать новое отечество. Описанию его приключений посвящена поэма римского поэта Вергилия «Энеида».

120. Андрокл — имя римского раба. Бежав от господина, он, блуждая по Ливийской пустыне, увидел хромающего льва. Андрокл извлек занозу из его лапы. Лев выздоровел и привязался к своему спасителю. Андрокл а и льва изловили, разлучили, привезли в Рим. Андрокла отдали на растерзание льву. Когда льва выпустили из клетки, он бросился к Андроклу и, вместо того, чтобы сожрать его, стал защищать от других хищников. Андрокла и льва освободили.

121. Управляющим Закавказским карантинно-таможенным округом в период пребывания Дюма в Тифлисе был действительный статский советник И. А. Даспик-Дюкруаси. Его помощником значился статский советник Михаил Егорович Чиляев.

122. Олеарий Адам (1603-1671) — немецкий путешественник. В 1635-39 годах участвовал в посольстве в Персию. В 1646 году опубликовал «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно», переведенное позже на многие европейские языки (русский пер. 1906, СПб).

123. Тавернье Жан-Батист (1605-1689), французский путешественник, побывал в Закавказье, Персии, Индии, Индонезии и т. д.

124. Английский мореплаватель Антони Дженкинсон (Дженкенсон) в 1561-63 годах отправился из Москвы в Астрахань и Персию. Подробно описал свое пребывание в Дербенте.

125. Шемахинским военным губернатором был генерал-майор, князь Константин Давидович Тархан-Моурави.

126. Автор этих картин Гро Антуан-Жан (1771-1835) — французский живописец, ученик Давида, официальный живописец Наполеона Первого.

127. Д'Анвиль Жан-Батист Бургильон (1697-1782) — французский географ и путешественник.

128. Гюльденштедт Иоганн-Антон (1745-1781), российский академик, врач, с 1768 по 1775 год путешествовал по России (три с половиной года по Кавказу)

129. Жорж Маргарита (1786-1867) — знаменитая трагическая актриса.

130. Управляющим уездной и военной частью в Нухе был полковник князь Рамаз Дмитриевич Тархан-Моурави (Тарханов).

131. Аманат — заложник.

132. Напротив нижегородского села Лысково, на другом берегу Волги, находится старинное село Макарьево со знаменитым монастырем, возведенным в середине XVII столетия. Вскоре после открытия монастыря в Макарьево стали проводиться ярмарки. В 1816 году пожар уничтожил ярмарочные постройки; ярмарка была перенесена в Нижний Новгород. Дюма посетил Макарьево, когда был в Нижнем Новгороде. (О селе Лыково повествуется в ст. Б. Андроникашвили «Волжское село». Журн. «Литературная Грузия», № 9, 1982, с. 183-212.)

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988