АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА XVIII

ДЕРБЕНТ

Мы выехали на рассвете; погода обещала быть превосходной; снег и гололедица исчезли, и нас предупредили, что мы встретим на дербентской дороге лето.

Мы снова проехали через Гелли. Князь обменялся несколькими словами по-татарски с начальником наших милиционеров Иманом Газальевым и, казалось, был удовлетворен его ответом. Я был уверен, что речь шла о моем ружье, и потому не сказал ни слова. В Карабадакенте мы позавтракали. Тарантас был полон провизии. Муане сделал три рисунка.

Местность была столь живописной, и все вокруг столь обращало на себя внимание, что поминутно хотелось остановиться.

В Буйнаках мы нашли свои экипажи и слугу князя. Я сел с Багратионом в его тарантас; Муане и Калино поместились в моем. В пять минут лошади были запряжены, и мы поехали. В двухстах шагах от аула мы подняли целую стаю куропаток, которая снова приземлилась шагах в пятидесяти от нас. Мы стали их преследовать. Я убил одну. Стая взметнулась ввысь и скрылась. Я следовал за ними.

Взобравшись на вершину холма, я забыл куропаток: предо мной открылось Каспийское море. Оно имело цвет синего яхонта. Ни одной рябинки не было на его поверхности.

Море было пустынно, как степь, выглядевшая его продолжением. Ничего не казалось мне более величественным и печальным, как это море Иркании, как называли его древние, море почти мифическое до Геродота, море, пространство и границы которого первый обозначил Геродот, и которое сейчас не намного более известно, чем раньше. Таинственное море, принимающее в себя все реки севера, запада и юга, с востока получает только песок, поглощает все, не отвергая ничего, и имеет такое течение, что никто не знает, каким подземным путем уходит его вода.

Когда-нибудь море, которое мало-помалу засоряется, превратится наконец в большое песчаное озеро или, по крайней мере, в одно из тех соленых болот, какие мы встретили в киргизских и ногайских степях. По положению дороги понятно, что мы не потеряем его из виду до самого Дербента. [96]

Мы спустились с холма, опять сели в тарантас, пронеслись по этой гористой местности и очутились снова в степи. Здесь начали исчезать эти трудные подъемы, эти дурацкие спуски, на которые даже кавказские ямщики не обращают внимания, поднимаясь или спускаясь во всю прыть на своих конях не замечая, что между подъемом и спуском протекает река.

Правда, на шесть месяцев река исчезает, но зато она оставляет своими представителями мелкие камни; на них экипажи пляшут и совершают такие прыжки, о каких не имеют понятия во Франции но о которых можно судить лишь по выносливости тарантасов.

Это символ борьбы человека с невозможным. Наконец человек одолевает невозможное и достигает своей цели: правда, человек всегда разбит и тарантас часто изломан; но что за беда, когда путь закончен, расстояние преодолено, цель достигнута!

Нашей целью — на этот раз — был Каракент ⁷¹ Мы прибыли туда около четырех часов пополудни достали из тарантаса провизию и пообедали. В дороге, особенно в таких путешествиях, обед — преважное занятие. По правде сказать, оно большей частью не удается.

Я говорю и повторяю всем тем, кто захочет предпринимать путешествие от Астрахани до Кизляра, и рекомендую это всем народам: надо возить с собой все и от Кизляра до Дербента запасаться всем без исключения, проезжая через город или аул.

— — В Италии кормят плохо; в Италии же и кушают мало, но в степях совершенно ничего не едят Впрочем, русские, по-видимому, вовсе не нуждаются в пище. Судя по тому, что они употребляю в пищу, можно заключить, что еде они не придают большого значения, что процесс этот они отнюдь не относят к виду искусства — для них все равно, лишь бы только кипел самовар и дымился чай в ста канах. Какая разница, будет ли это желтый чай китайского императора или калмыцкий чай князя Тюменя. Они делают то же, что делают арабы, отведав финики утром и финики вечером.

Но с князем Багратионом, который жил во Франции, любил Францию и так хорошо оценил ее растительный и животный мир, четвероногих и двуногих, нельзя было страшиться голода. Я еще до сих пор спрашиваю себя, где он раздобыл печеночный паштет, который мы начали в Каракенте и кончили только в Дербенте. И это на расстоянии по крайней мере тысячи двухсот миль от Страсбурга Правда, мы были еще дальше от Китая, хотя и пили отличный чай.

Главное преимущество русских постелей состоит в том, что они не приучают человека к лености. Мало в мире сибаритов, склонных нежиться на еловой доске, на которой нет перины для уже избитых тарантасом костей.

Первый утренний луч беспрепятственно проникает, не встречая ни ставней, ни занавесок, и, как выражаются поэты, играет на ваших ресницах. Вы открываете глаза, испускаете стон или брань судя по тому, имеете ли вы характер меланхолический или зверский, и наконец соскакиваете со своей доски и все кончено: вы обуты, одеты, вычищены, даже вымыты.

Я купил в Казани три медные лоханки. Когда мы вытаскивали их из тарантаса, они были предметом удивления смотрителей, которые, вплоть до наступления самой минуты вашего омовения, тщетно спрашивали себя, для чего они могли понадобиться.

Но князь имел свою кухню, свой чайный прибор и свой туалетный несессер. Вот что значит путешествовать по Франции, где на каждой станции находятся и кувшины с водой, и лоханки!

Мы встали, лишь только начало светать. Покрытый туманом аул Каракент, первый план которой был ярко освещен, между тем, как другие планы отражались то в розовом, то в фиолетовом цветах и наконец, терялись в синеватой дали, представлял столь восхитительную картину, что Муане не только срисовал ее карандашом, но даже употребил в дело акварель.

У нас было свободное время; Дербент был всего лишь в пятидесяти верстах, и мы надеялись если не случится непредвиденное происшествие, приехать туда в течение дня. В дороге, особенно на Кавказе, всегда можно рассчитывать на какое-нибудь приключение.

Так и случилось в восемнадцати верстах от Дербента — на Хан-Мамедкалинской станции не оказалось лошадей. В обществе Багратиона это небольшое несчастье: он стал посреди дороги, остановил шест или восемь первых проходивших ароб и шутками, угрозами и деньгами обратил аробщиков в ямщиков, а их клячи в почтовых лошадей.

Мы снова двинулись вперед.

По мере того, как нам попадались возвращающиеся лошади, мы отпускали арбы и их владельце] и теперь уже ехали более быстрым шагом.

Около двух часов дня показалось татарское кладбище, которое служило признаком близости Дербента, скрывающегося за горой. Весь холм в виде амфитеатра, с версту длиной, украшен был надгробным] камнями, обращенными к востоку и господствующими над морем. Среди этого леса надгробных камне] Багратион выделил небольшой памятник, легкомысленно окрашенный розовой и зеленой краской.

— Вот могила Селтанеты ⁷², — сказал он.

— Я стыжусь своего невежества, — отвечал я, — но кто она — Селтанета?

— Любовница или жена — как вам угодно — шамхала Тарковского. Помните этот дом на вершин скалы?

— Как не помнить. И Муане также не забыл его, не правда ли, Муане? [97]

— Что? — донесся голос Муане с другой повозки.

— Ничего.

И я обратился к Багратиону.

— Вы сказали, князь, что существует некое предание, легенда?

— Даже лучше, целая история — вам расскажут ее в Дербенте. Это происшествие самое романтическое.

— Хорошо, я напишу об этом целую книгу.

— Вы напишете четыре, шесть, восемь книг — сколько пожелаете. Но неужели вы думаете, что парижских читателей заинтересует любовь аварской ханши и татарского бека, хотя, впрочем, он и потомок персидских халифов?

— Почему бы и нет? Сердце везде сердце — во всех частях света.

— Да, но страсти проявляются разно. Не надо судить всех жителей Азии по Оросману, который не хотел, чтобы Нерестан превзошел его в щедрости, Аммалат-Бек — любовник Селтанеты, — убивший полковника Верховского, который спас его от виселицы, вырывший труп Верховского из земли, чтобы отрубить голову, и принесший эту голову Ахмет-Хану, своему тестю, который лишь за такую цену отдал ему руку дочери — вряд ли все это будет понято графинями Сен-Жерменского предместья, банкирами Монбланской улицы и княгинями улицы Бреда ⁷⁴

— Это будет ново, любезный князь, и на это я надеюсь. Но что я вижу?

— А! Это Дербент.

И в самом деле это был Дербент — огромная пелазгическая ⁷⁵ стена, которая загораживала дорогу, простираясь от горной вершины до моря. Перед нами находились лишь массивные ворота, принадлежащие, судя по контурам, к могущественной восточной архитектуре, предназначенной презирать века. Возле этих ворот возвышался фонтан, построенный, по-видимому, еще пелазгами. Татарские женщины, в своих длинных и ярких чадрах приходили туда черпать воду. Мужчины, вооруженные с ног до головы, прислонившись к стене, стояли неподвижно и важно, как статуи. Они не говорили меж собой, не смотрели на проходивших мимо женщин: они парили в мечтах.

Но другую сторону дороги тянулась одна из тех разрушенных стен, какие всегда находятся возле ворот и фонтанов в восточных городах и кажутся оставленными для эффекта. Внутри стены, там где без сомнения стояло некогда какое-нибудь жилище, росли огромные деревья — дубы и орешник.

Мы велели остановить экипажи.

Трудно найти город, который по происшествиям, в нем совершившимся, полностью соответствовал идее его возникновения. Дербент был действительно таков; это город с железными вратами, но сам он — весь, целиком, не что иное, как железные ворота; это большая стена, призванная отделять Азию от Европы и остановить своим гранитом и своей медью вторжение скифов — страшилищ древнего мира, в глазах которого они представляли живое варварство, скифов, название которых заимствовано от свиста их стрел.

Мы въехали в Дербент. Это был поистине пограничный город, выстроенный между Европой и Азией, одновременно полуевропейский и полуазиатский. В верхней его части находятся мечети, базары, дома с плоскими кровлями, крутые лестницы, ведущие в крепость. Внизу же располагались дома с зелеными кровлями, казармы, дрожки, телеги. Толпа на улицах представляла смесь персидских, татарских, черкесских, армянских, грузинских костюмов. И посреди всего этого ленивая, отрешенная ото всех, ледяная, белая, как привидение в саване, армянка под длинным покрывалом, словно древняя весталка.

И как же это было восхитительно!

Бедный Луи Буланже ⁷⁶, любезный Жиро, отчего вас не было с нами! Мы — Муане и я — звали вас к себе.

Экипажи остановились перед домом губернатора — генерала Асеева ⁷⁷ Он ожидал нас: Багратион распростер свой магический жезл от Темир-Хан-Шуры до Дербента, и все было в порядке.

Мы поспешили с обедом, ибо хотели воспользоваться последними лучами дня, чтобы спуститься и к морю, которое было от нас на расстоянии двух- или трех сот шагов.

Багратион взялся быть нашим проводником. Дербент это его город или, лучше сказать, его царство; его все знали, приветствовали его, улыбаясь ему. Видно было, что все жители любили его, как любят все щедрое и благодетельное, подобно тому, как любят фонтан, извергающий свои воды, как любят дерево, обильное плодами или дающее людям тень. Нельзя себе лучше представить, как легко сильному быть добрым.

Первый предмет, поразивший нас — небольшое земляное строение; оно было защищено двумя пушками, окружено решеткой, на двух каменных столбах виднелись две даты: 1722 и 1848 и надпись:

«Первое отдохновение великаго Петра».

Петр посетил Дербент в 1722 году, а в 1848 году была поставлена вокруг землянки, в которой он жил, эта ограда.

Третья пушка защищает хижину со стороны моря. Эти пушки привезены им самим; они были вылиты в Воронеже, на Дону, и датируются 1715 годом. А пушка, стоящая позади хижины, имеет и лафет того времени. [98]

Вот еще одно из мест пребывания этого гения, освещенное признательностью народов. Русские заслуживают удивления в том отношении, что полтора столетия, истекших со времени смерти Петра, нисколько не уменьшили почтения, которое они питают к его памяти.

Он был в отчаянии, что нашел море и взморье, но не порт. Дербент не имеет даже рейда, лодки и корабли входят в канал шириною в пятнадцать футов. За исключением этого узкого прохода, море везде окружено скалами.

Часто, когда оно немного штормит, люди вынуждены бросаться в воду, чтобы направить свою барку в этот узкий проход; вода в нем доходит только по пояс.

Нечто похожее на насыпь, которую море перекрывает при малейшем шторме, выдается шагов на пятьдесят в море. Насыпь служит пристанью за пределами подводных камней. С одной стороны город защищается стеной, которая тянется от этой насыпи до самого моря.

Для сопротивления волнам в основании насыпи проделаны, подобно огромным бойницам, отверстия: через них в бурное время вода может входить и выходить; мы не говорим о приливе и отливе, так как Каспийское море не имеет ни того, ни другого.

С берега очень хорошо просматривается весь город. Он похож, так сказать, на каскад из домов, спадающий с верхней цепи холмов до плоского берега, и чем дома ближе к берегу, тем они становятся более европейскими. Верхняя часть города похожа на татарский аул, нижняя — на русские казармы. С берега город представляется в виде длинного квадрата, подобного развернутому ковру, сгибающемуся посередине. С южной стороны стена становится как бы выпуклой, будто она невольно уступила сопротивлению города.

Везде, где стена не разрушена, видно, что она пелазгической постройки. В местах, где стена пострадала, она возобновлена из обыкновенного камня и по правилам новейшей архитектуры.

Однако я сомневаюсь, чтобы стены остались от пелазгов; если б я осмелился изложить мое мнение касательно этого щекотливого предмета, то я сказал бы, что Хозрой Великий, которого мы называем Хосров, укрепил их, согласно пелазгическим преданиям, около 562 года во время своих войн с Юстинианом. Южные ворота служат, кажется, доказательством правоты моего мнения; над ними виднеется знаменитый персидский лев, послуживший сыну Кобада ⁷⁸ эмблемой. Среди различных пород львов, изобретенных скульпторами, персидский лев выделяется тем, что его голова имеет вид гремушки. Пониже льва виднеется надпись на древнеперсидском языке, которую никто из нынешних персиян не может разобрать. Багратион обещал дать мне текст этой надписи, а я заверил его, что заставлю моего ученого друга Саси ⁷⁹ сделать перевод.

Ночь вынудила нас возвратиться в наш дом или, лучше сказать, в наш дворец, и мы умоляли ночь, чтобы она прошла так же скоро, как проходят летние ночи.

Мы жаждали обозреть Дербент, который казался волшебным в ночном сумраке и, конечно, должен был представлять самое любопытное зрелище из всех, виденных прежде.

ГЛАВА XIX

ОЛЬГА НЕСТЕРЦОВА

С рассветом мы были уже на ногах.

Не будем, однако, неблагодарны к постелям дербентского губернатора и подтвердим, что уже в третий раз — на сей раз в Дербенте — мы имели нечто похожее на тюфяк и на постельное белье.

Русское гостеприимство опередило наше пробуждение; коляска, вероятно, запряженная еще с вечера, ожидала у ворот. Я не устаю поминутно повторять, и этого все равно будет недостаточно, что ни один народ не следует так всем тонкостям гостеприимства, как русский.

Подобно латинским церквам, Дербент перерезан крестообразно двумя большими улицами, из которых одна продольная, другая поперечная. Продольная улица идет от моря к персидско-татарскому городу; она вынуждена остановиться у базара из-за особенностей грунта, препятствующего подниматься выше. Поперечная улица идет от южных ворот к северным или, выражаясь другими словами, от ворот льва к воротам фонтана. Обе стороны восходящей улицы застроены лавками, почти все они — лавки медников и кузнецов. В глубине каждой из них выдолблена ниша, а в ней с неподвижной важностью, свойственной его породе, сидит сокол. В праздничные или свободные дни кузнец или медник, как важный господин, доставляет себе удовольствие охотиться с соколом на жаворонков и других птиц.

Осмотрев базар, мы отправились в мечеть. Мулла уже приготовился принять нас. Я хотел по восточному обычаю снять сапоги, он не позволил это сделать; нам постелили священные ковры, по которым мы вошли в мечеть. Когда же мы ее покидали, мне бросилось в глаза нечто похожее на могильный столб. Мне показалось, что эта колонна должна быть как-то связана с какой-нибудь легендой. [99]

Я не ошибся или, лучше сказать, я ошибся: это была не легенда, а историческая реальность.

Около ста тридцати лет тому, когда персидский город Дербент находился под владычеством Надир-шаха, жители восстали против данного им правителя, который между прочим случайно оказался очень кротким и мирным, и выгнали его из города.

Надир-шах был не таков, чтобы позволить себе, властителю Азии, запереть врата в Европу; взамен кроткого губернатора он прислал самого лютого из своих любимцев, повелев ему взять город во что бы то ни стало и предоставив самому выбрать вид наказания для мятежников.

Новый хан двинулся к Дербенту, разбил его ворота и овладел городом. На другой день после штурма хан приказал всем правоверным отправиться в мечеть. Благомыслящие мусульмане явились туда, неблагонамеренные — отказались. Каждому из тех, кто послушался приказания, хан повелел выколоть один глаз при входе в мечеть. Тем же, которые остались дома, — оба глаза.

Взвесили глаза кривых и слепых; по персидскому счету оказалось семь батманов, на русский счет — три пуда с половиной, на французский — сто десять фунтов. Все эти глаза похоронены под колонной, возвышающейся перед воротами между двумя чинарами.

Выслушав до конца эту историю, похожую на повесть о Шехерезаде, я вдруг увидел перед собой толпу из двадцати персов, причем один из них смахивал на их начальника. Я вовсе не думал, чтобы предметом их розысков был я, но вскоре оказалось противное. Видно было, что они имели ко мне какое-то дело.

— Что это значит, дорогой князь? — спросил я Багратиона.

— Это похоже, — сказал он, — на депутацию.

— Не думаете ли вы, что эти люди идут для того, чтоб вырвать у меня глаз? Я вовсе не хочу быть предводителем царства слепых.

— Не думаю, чтобы вы имели повод опасаться чего-либо подобного; впрочем, мы готовы защищать вас: нельзя же вырвать глаза ни с того ни с сего у почетного члена дружины горских жителей. Во всяком случае, я знаю главу этой делегации, он превосходный человек, сын того, кто в свое время отдал русскому императору ключи от города. Его имя Кавус-бек Али-бен. Сейчас я справлюсь, зачем они пришли.

— Так и есть, — произнес князь, возвращаясь, — этот добрый человек, который, кстати, объясняется по-русски, читал ваши сочинения в русском переводе: он рассказал их, — вы знаете, что персы большие рассказчики, — своим товарищам, и все те, кого вы там видите — почитатели «Мушкетеров», «Королевы Марго» и «Монте-Кристо».

— Послушайте, — сказал я князю, — я прибыл из Парижа в Дербент совсем не для того, чтобы показать себя. Скажите откровенно, чего желают господа?

— Да я уже говорил вам! Бога ради, не показывайте, что вы даже сомневаетесь. Вы поставите их в затруднительное положение. Примите важный вид и слушайте.

Действительно, глава делегации приблизился ко мне и, положа руку на сердце, произнес по-русски: «Знаменитый путешественник!..»

Мне перевели это вступление, и я поклонился с важностью, на какую только был способен.

Кавус-бек продолжал:

«Знаменитый путешественник!

Имя ваше весьма известно. Ваши сочинения переведены на русский язык. Уже давно газеты возвестили, что вы удостоите наш город посещением. Мы ждем вас давно. Теперь, видя вас, мы счастливы. Позвольте, ваше превосходительство, сообщить о радости и признательности дербентского персидского населения и надеяться, что вы не позабудете наш город, как никогда не забудет ни один из его жителей день вашего прибытия к нам».

Я поклонился.

— Примите, — сказал я ему, — искреннюю благодарность человека, посвятившего всю жизнь тому, чтобы стать собратом Саади, никогда не имея надежды сделаться его соперником.

Князь перевел ему мой ответ; он повторил его всей делегации, которая осталась, по-видимому, очень довольна.

— Теперь, — сказал князь, — я думаю, не мешало бы пригласить оратора на обед.

— Вы полагаете, что этой шутки недостаточно?

— Но, клянусь вам, это вовсе не шутка.

— Куда же мне пригласить его на обед? В парижскую кофейню?

— Нет, в свой дом.

— Но я не у себя дома, я в доме генерала Асеева, дербентского губернатора.

— Нет. Вы у себя дома. Слушайте и не забывайте того, что я скажу: знайте, всюду на Кавказе вы можете войти в любой дом и сказать: «Я иностранец и прошу гостеприимства». Тот, кого вы осчастливите, уступит вам свой дом, а сам со всем семейством удалится в самую маленькую из комнат. Он будет заботиться непрестанно, чтоб у вас ни в чем не было недостатка. И когда через неделю, две недели, через месяц, вы будете покидать его дом, хозяин станет у порога и скажет: «Продлите еще хотя бы на день оказанную мне честь, поезжайте завтра». [100]

— В таком случае, пригласите его от моего имени, любезный князь, но с условием.

— Каким?

— Что он подарит мне текст своей персидской речи, которую я хочу вставить в рамку.

— Это для него большое удовольствие. Он доставит вам ее к обеду. — И князь передал мое приглашение Кавус-бек Али-бену, — тот будет к обеду.

А пока привели четырех лошадей.

— К чему они? — спросил я Багратиона. — Быть может, тоже прочли мои произведения?

— Нет, на них мы отправимся в цитадель, куда нельзя ехать в экипаже.

— А нельзя ли пешком?

— Если вам не терпится оставить свои сапоги в грязи, а с сапогами и носки, то можно; но коли вы намерены прибыть туда, чтоб познакомиться с комендантом крепости, с его женой и дочерью, ожидающими вас к себе на завтрак, то извольте ехать верхом.

— Как! Комендант ждет меня к завтраку?

— По крайней мере, он дал мне знать об этом. Но если вам недосуг, можете отказаться.

— Напротив! Но поручитесь ли вы, что все эти люди не принимают меня за потомка Александра Великого, воздвигшего, по их мнению, сей город?

— Более того, мой друг, они принимают вас за самого Александра Великого. Победителя при Арбелле! А вот и ваш Буцефал. Садитесь.

Я повиновался и, попросив Багратиона следовать во главе колонны, двинулся за ним.

Мы прибыли в крепость. Вероятно, достойный комендант наблюдал за нашим движением с помощью подзорной трубы: он и его адъютант уже ждали нас у ворот. Обменявшись первыми приветствиями, я поспешил возвратиться в город. С высоты крепости он представлялся совсем другим, нежели тем, каким я видел его накануне, и мне хотелось познакомиться с ним и с этой стороны.

Вместо того, чтобы подниматься в гору, Дербент, как теперь выяснилось, спускался к морю, шириною в один километр, а длиною в три; оттуда, где мы стояли, видны лишь кровли домов, и на всем пространстве города только две зеленые чащи. Это были общественный сад и чинары мечети, под тенью которых погребены глаза дербентских жителей.

Муане срисовал город в самом микроскопическом виде, чтобы потом увеличить его раз в десять.

Редко мне случалось видеть что-нибудь величественнее картины, расстилавшейся перед взором.

Багратион заметил, что завтрак может остыть, и лучше бы возвратиться в крепость.

Мы нашли все прекрасное семейство в ожидании; жена коменданта, дочь, сестра — все они говорили по-французски. На берегу Каспийского моря — чувствуете?

За завтраком комендант рассказал, что Бестужев-Марлинский жил в крепости по возвращении из Сибири.

— А знаете ли вы, — поведала супруга коменданта, — что в пятистах шагах отсюда похоронена Ольга (Дюма называет ее Олин. (М. Б.) Нестерцова.

Нет, — отвечал я, — не знаю.

Я абсолютно точно знал, кто такой Бестужев.

Бестужев-Марлинский приходился братом тому самому Бестужеву, которого повесили в одной санкт-петербургской крепости вместе с Пестелем, Каховским, Рылеевым и Муравьевым за участие в событиях 14 декабря. Так же, как и его брат, Бестужев был приговорен к смертной казни, но император Николай заменил ее ссылкой в Сибирь. Через два года Бестужев был переведен сюда простым солдатом, дабы принять участие в войне с Персией. Он служил в этой крепости.

Когда мне довелось побывать в Нижнем Новгороде, я беседовал о нем с Анненковым и его женой — героями моего романа «Учитель фехтования», они, после того декабря, были на тридцать лет сосланы в Сибирь и лишь недавно воротились в Россию. Графиня Анненкова — наша соотечественница Паулина Ксавье — показала крест и браслет, выкованные Бестужевым из кандалов ее мужа. Эти два сокровища — я говорю так потому, что в руках искусного кузнеца эти куски железа превратились в истинные сокровища — были естественным символом поэзии, созданной настоящим художником.

Итак, я знал Бестужева-Марлинского как декабриста, изгнанника, как золотых и серебряных дел мастера, как поэта и романиста ⁸⁰ Но — повторяю — никогда не слышал об Ольге Нестерцовой, могила которой всего лишь в пятистах шагах от крепости. Я попросил рассказать ее историю.

— Сначала мы покажем вам ее могилу, — возразила супруга коменданта, — а потом расскажем о ней.

С этой минуты я желал только одного: чтобы завтрак кончился как можно скорее. Я большой охотник

до отменных завтраков, но предпочитаю им отменные истории, и если бы я жил во времена Скаррона и участвовал в его обедах, то всем блюдам предпочел бы жаркое, поданное его женой.

Завтрак кончился, и дамы собрались проводить нас на христианское кладбище.

Выйдя из крепости, мы поднялись еще шагов на сто и очутились на плоскости, которая господствует с одной стороны над страшным обрывом, а с другой образует отлогость горы.

В одном месте крепостные стены были пробиты пулями; блокированная в 1831 году Кази-Муллою [102] крепость устояла, но сильно пострадала от соседства башни, взятой горцами. Башня теперь срыта, чтобы не повторилось подобное. Она являлась частью системы укреплений, связывающих первую крепость со второй. Помимо этого, она соединяется с той знаменитой стеной — соперницей Китайской стены, — которая, по словам историков, простиралась от Дербента до Тамани, пересекала весь Кавказ и отделяла Европу от Азии. Не будем долго распространяться об этой стене — камня преткновения стольких научных изысканий, — а скажем то, что увидели своими глазами.

Мы проехали вдоль стены верхом от первой крепости до второй, т. е. на расстоянии шести верст, до места, где она прерывается непроходимой пропастью, за ней стена вновь показывается, и ехали вдоль нее все так же верхом верст двадцать; вот все, что мы сочли своим долгом сделать в честь науки.

Татарский князь Хасай Уцмиев, с которым мы познакомились в Баку, проследил стену еще на двадцать верст дальше нас, т. е. всего сорок верст, и нигде не терял из виду ее следов. Местные жители уверяли его, что она простирается бесконечно.

Мне известно, что мой ученый друг г-н Жомар ⁸¹ занимался этим вопросом; если я найду его, как и надеюсь, в добром здравии по возвращении в Париж, — доставлю ему об этой знаменитой стене все сведения, какие он ни пожелает.

Но тогда занимала меня более всего не эта древняя стена, столь протяженная и такая спорная, а могила Ольги Нестерцовой.

Мы направились к ней, повернув налево при выходе из ворот. Немного в стороне от небольшого кладбища, возвышающегося над морем, красуется надгробный камень самой простой формы. С одной стороны его надпись: «Здесь покоится прах девицы Ольги Нестерцовой, родившейся в 1814 году, умершей в 1833 г.». С обратной стороны вырезана роза; но роза увядшая, без листьев, уничтоженная молнией. Сверху начертано: «Судьба».

Вот история бедной девушки, или, по крайней мере, вот что рассказывают.

Она была возлюбленной Бестужева. Около года они жили счастливо, и ничто не нарушало их союза. Но однажды на пирушке, продлившейся за полночь, на которой веселились Бестужев и трое его друзей, речь зашла о бедной Ольге Нестерцовой. Уверенный в ней Бестужев восхвалял донельзя ее верность. Один из собутыльников предложил пари — он-де соблазнит юную девушку, которую так боготворит Бестужев.

Бестужев принял пари. Ольга, как говорят, была покорена; Бестужеву представили доказательства.

На следующий день Ольга вошла в комнату поэта; что там произошло, не знает никто. Вдруг раздался выстрел, потом крик, наконец увидели Бестужева выбежавшим из комнаты, бледного и расстроенного. Ольга лежала на полу, вся в крови и при последнем издыхании — пуля пронзила грудь насквозь. Рядом валялся разряженный пистолет. Умирающая могла еще говорить; послали за священником.

Через два часа она умерла.

Священник подтвердил под присягой, что Ольга Нестерцова объявила ему, будто пистолет выстрелил случайно в тот момент, когда она попыталась вырвать его из рук Бестужева. Умирая, она простила Бестужеву невольное убийство. Бестужева предали суду; но он был освобожден благодаря свидетельству священника (Это пятно, наложенное слухами на память поэта» теперь совершенно смыто его письмами, помещенными в нескольких книжках «Отечественных записок» 1860 года. Из них ясна невинность Бестужева в этом деле. Прим. Н. Г. Берзенова)

Поэт поставил над могилой Ольги памятник, о котором мы говорили выше. Но с той минуты он совершенно переменился: впал в мрачную меланхолию, искал опасностей и смерти.

Он участвовал во всех походах и, что очень странно, будучи всегда первым и последним в огне, непременно возвращался невредимым. Наконец в 1841 году предприняли экспедицию против абадзехов и двинулись к деревне Адлер; перед самым вступлением в лес дано было знать, что лес занят горцами, которых было втрое больше, нежели русских. Позиция горцев была много выгоднее, ибо они прорыли в лесу траншеи.

Командир велел трубить отступление.

Вместе с другим офицером — капитаном Албрандом ⁸² Бестужев командовал стрелками. Вместо того, чтобы повиноваться сигналу, оба углубились в лес, преследуя горцев.

Капитан Албранд возвратился один, без Бестужева.

Князь Тарханов, который рассказывал мне эти подробности, снова послал г-на Албранда в сопровождении пятидесяти мингрельских стрелков разыскивать Бестужева.

Между тем генералу Эспехо принесены были часы, принадлежавшие знаменитому романисту.

Вот все, что нашли, и все, что узнали о нем.

Я оставил Багратиону стихотворение с просьбой вырезать его на память о моем пребывании в Дербенте на нижней части надгробного камня несчастной Ольги Нестерцовой:

Двадцать лет ей было —

Она любила [103]

И была прекрасна.

Но вот промчалась буря,

И в сумраке однажды

Она опала, подобно нежной розе.

О ты, Земля, приют умерших,

Не мучай деву —

Ведь при жизни

Она так мало

Была всем в тягость.

ГЛАВА XX

ВЕЛИКАЯ КАВКАЗСКАЯ СТЕНА

Я хотел было писать о нашей поездке вдоль этой стены, как вспомнил, что Тарханов, у которого мы жили в Нухе, дал мне прочитать одно произведение Бестужева, содержащее в себе все подробности того же самого путешествия, совершенного им за двадцать лет до меня.

То, что я рассказал в предыдущей главе о поэте и романисте, должно было внушить читателям некоторое к нему любопытство. Поэтому я представлю его рассказ взамен моего.

Это рассказ человека, который вместо того, чтоб прожить на Кавказе три месяца, как сделал я, прожил там целых пять лет. Вот письмо отважного офицера ⁸⁴

«Сейчас из седла пишу к вам. Я ездил осматривать отрывок той славной стены, которая делила древний мир с миром неведомым, т. е. с Европою, которая построена была персами, а может быть, и медами, от набегов нас, варваров... Какое чудное превращение мыслей и событий!!

Если вы охотники чихать от пыли старинных рукописей и корпеть над грудами ненужных книг, то советую вам выучиться по-татарски и пробежать «Дербент-Наме»; вспомнить латынь и прочесть «De muro Caucaseo» Баера ⁸⁵; заглянуть в Гмелина; пожалеть, что Клапрот ничего не писал об этом, и вдвое пожалеть, что шевалье Гамба написал о том чепуху — наконец, сличить еще дюжину авторов, которых я забыл или не знаю, но которые знали и упоминали о Кавказской стене, и лотом, основываясь на неоспоримых доказательствах, сознаться, что время построения этой стены неизвестно. Что ее выстроил, однако ж, Хозрев или Нуширван, или Исфендиар или Искендер, т. е. Александр Македонский... это ясно, как солнце в час затмения! — Наконец, что стена эта соединяла два моря (Каспий с Эвксином) и разделяла два мира, защищая Азию от набегов хазаров, как говорят европейцы — урусов, как толкуют фарсийские летописи. Дело в том, что благодаря разладице исторических показаний, достоверного про Кавказскую стену можно сказать одно: она существовала. Но строители, хранители, обновители, рушители ее — когда-то знаменитые, а теперь безымянные — спят давным-давно сном богатырским, не заботясь, что про них бредят. Я не потревожу ни их пепла, ни вашей лени; я не потащу вас сквозь туманную ночь древности отыскивать пустую кубышку... Нет! Я приглашаю вас только прогуляться со мной прекрасным утром сего июня, чтобы посмотреть почтенные или, если угодно, даже почтеннейшие развалины Кавказской стены. Опояшьте саблю, бросьте за спину ружье, крякните, опускаясь в седло, махните нагайкой — и марш в горы.

Железные ворота Дербентские распахнулись, едва заря бросила на барабан свои розовые перстики, и наш поезд загремел под древними сводами. Я прикомандировался для этого живописного путешествия к дербентскому коменданту майору Шнитникову. С нами был еще один капитан Куринского полка, и этим исчерпывалось число русских любопытных, и мудрено ли? Со времени Петра Великого, знаете ли, сколько раз русские осматривали Кавказскую стену? Только трижды! Первый был Петр Первый в 1722 году. Второй, полковник Верховский, тот самый, которого изменнически убил Аммалат-Бек ⁸⁶ в 1819 году; третья очередь выпала нам. Может быть, вы подумаете, что путь до нее многотруден, далек, опасен? Ничуть не бывало: стоит взять с собой десяток вооруженных татар, сесть с левой стороны на коня и поехать, как сделали мы — вот и едем.

Утро было будто нарочно выдумано для пути. Туманы раскинули над нами дымку свою, и палящие лучи солнца, сквозь нее просеянные, лились на нас тихою теплотой и светом, не оскорбляющим глаз. Дорога вздымалась в гору и опять ныряла на дно ущелий. Поезд наш, огибая какой-нибудь дикий обрыв Кавказа, стоил кисти Сальватора. Выразительные физиономии татар под нахлобученными шапками, оружие, блестящее серебром, лихие кони их, и горы, и скалы, и море вдали: все было так ново, так дико, так живописно — хоть сейчас на картину. Комендант хотел сначала осмотреть все достойное замечания в окрестности, и мы начали розыски пещеры дивов, верстах в пяти от Дербента к югу, в ущелье, называемом по-старинному когекаф (каф — теснина, коге — духи). [104]

Невдалеке от урочища Даш-Кессен (каменоломня), горные воды, пробив громады, вырыли себе уютную дорогу, по дну которой струится теперь скромный ручеек. В этом-то ущелье поселило предание дивов (татары выговаривают дев) для домашнего обихода дербентских сказочников. Дивы, как вы знаете, исполины, чада ангелов и людей — а не женщин, ибо теогония Востока предполагала самих ангелов женщинами (о блаженные времена!). Магомет очень вооружился против сего верования, но сам выдумал почти то же; населил рай свой вечно девственными гуриями зеленого, синего и розового цветов. Сколько волшебных замков построила индийская и фарсийская поэзия из туманов басни! В какие живые краски облекло, в какую радужную, очаровательную атмосферу погрузило восточное воображение этот исполинский, хоть мыльный, шар поэзии! Не сытая былью, подавленная существенностью, лишенная надежды на завтра, она кинулась в бездну невероятного, несбыточного, и создала из ничего мир небывалый, невозможный, но пышный и пленительный. Как Мильтонов ⁸⁷ сатана, которого одно крыло просекло уже свод ада, а другое было еще в небе — она связала рай и ад на земле, населила ее существами дивными, изумляющими, коих лица и дела имеют одно земное лишь то, что они осуществились в уме человека. Этого мало: поэзия семитическая, скучая землей, как золотой клеткой, ударяла пятой в темя гор и дерзко ринулась в пространство; облетела поднебесье и занебесье, облекаясь то в синеву дали, то в радугу дождей, веялась, как опахалом, облаками, освежала чело свое в лоне бурь, пила росу со звезд, рвала солнцы как ягоды, и снова, подобно райской птице, утомленная полетом, свивала крылья свои и отдыхала на земле, изукрашенной чудесами. Для нас непонятны красоты поэм арабских, где простота восходит до ребячества, страсти до бешенства, жестокость до бесчеловечия, и между тем все дышит высокой девственной природой!.. От чего это? Мы вылощены и округлены потоком веков, подобно валунам речным; но разве от того менее красив зубристый обломок гранита! Для нас, поклонников логики и арифметики, не существует и чудесного мира Гиндустана и Фарсистана; нибелунги и саги Севера, наши бабы-яги и богатыри-полканы нам кажутся только любопытными карикатурами; мы потеряли чувство, которое в старину оживляло народам образы их — у нас нет веры в чудесное! В волшебной поэзии мы видим лишь прекрасного мертвеца, и разбор красот ее для нас урок анатомии — ни больше, ни меньше. Искусственное удивление не заменит нам тех порывов восторга, когда у людей сердце и ум значило одно и то же, когда самая наука была плодом вдохновения, а не вдохновение плод науки. Творец даровал дитяти-человечеству какое-то предугадание всего, что истинно и прекрасно, дозволил ему, пользуясь всеми причудами младенчества, занимать в долг у будущего мужества, а нас лишил способности отпрядывать в минувшее и облекаться в верования по произволу.

Со всем тем воображение, не вовсе простылое, любит и старается хоть в половину обманывать себя и воздвигать из обломков если не целые дворцы, то живописные развалины дворцов.

Так было и со мной, когда, отстав от поезда, съезжал я по обрывистому ущелью. Я не мог закружить мечтаний моих до того, чтобы наяву видеть кругом себя создания причудливого воображения восточных поэтов: по крайней мере, я припоминал известные мне из переводов отрывки восточных поэм, как прелестный балет, как игру калейдоскопа, как испаряющиеся призраки обаятельного сна.

Надо мной широкими кругами плавал орел; горный ключ невидимо журчал под ногами, и на востоке синелось необъятное море, облитое морем туманов... и кругом утесы, опоясанные зеленью, венчанные гранатником с пламенными цветами... какие рамы для фантазии!

Проводник заблудился — так мало любопытны татары до подручных мест, освященных преданием! Наконец, устав продираться верхом сквозь дубняк и колючку и терны, мы бросили коней и по крутизне спустились на дно ручья — это единственный ход к дому дивов (девын — эв), который иначе называют гибель визиря (визирь-гран), убитого тут во время какого-то нашествия персиян. Мы шли под сводом ветвей, по мшистым каменьям — и вот пещера пред нами. Ручей образовал тут широкое колено, и огромная скала, упавшая с вышины отвесных берегов ущелья, стоймя стоит у входа, словно на страже. Жерло этой пещеры, закопченное дымом, не более восьми шагов поперек и двух с половиной в вышину... Входим: пещера немного расширяется овалом, сзади ее другая поменьше, в боках выбиты ясли для коней... помост усеян тысячами костей — ибо это место всегдашний притон разбойников и плотоядных зверей. Один из бывших с нами есаулов рассказывал, что он в прошлом году убил тут гиену. Вообще должно признаться, что пещера дивов обманула наше ожидание: в ней тесно и душно жить не только великанам да и обыкновенным смертным; одно лишь преддверие ее, заключенное утесами, заросшее деревами, заплетенное кружевом плюща и дикого винограда, стоило взгляда, даже избалованного красотами природы.

Вперед!

За горной деревней Джалганны взялись нам показать еще диковинку: это пещерка, известная под именем эмджекляр-пир, т. е. «святых сосцов». За крутизной надо было слезть опять с коней и, хватаясь за корни дерев, спуститься в глубокую долину... спустились, огляделись: при подошве скалы, под шатром тутовых дерев, указали нам небольшую впадину, разве сажень в диаметре, с округлого потолка висели каменные сосцы, весьма похожие на женские груди, и из каждого ниспадали капли воды, звуча по чаше, выбитой ими. Дождевая влага, растворяя известковые слои и потом процеживаясь сквозь трещины пластов, более твердых, мало-помалу образовала эти натеки, оставляя по закону сцепления добычу свою кругами около скважин. Впрочем, я видал тысячу разновидных сталактитов и — никогда подобного. Вероятно, особенная клейкость составных частей раствора была виной этой странной игры случая. [105]

Женщины окрестных гор веруют крепко в целительную силу воды, истекающей из сосцов матери-природы. Когда в груди их иссякнет молоко, они издалека приходят сюда пешком, приносят в жертву барана, мешают с землей воду каменных сосцов и набожно пьют ее. Если вера не всегда спасает, зато всегда утешает, а это разве безделица!

И мы напились чудесной воды, и мы полюбовались диким удольем; вскарабкались вверх, и снова проехав деревню, ударились прямо к западу; нам должно было объехать недоступную коням крутизну, по которой спускалась дагбари (горная стена), от четырехугольной крепостцы на самом обрыве ее стоящей; но прежде чем приблизиться к желанным развалинам, нас повели на северную сторону горы — посмотреть чем-то знаменитый ключ.

— Вот он, вот урус-булах (русский родник), — сказал татарский бек, наш бородатый чичероне, привстав на стременах и подымая папах свой. — Из него пил падишах Петер, когда впервые взял Дербент!

Мы спрыгнули с коней и с благоговением черпали горстью воду. Сколько лет протекло с тех пор, как он утолил жажду величайшего из царей и величайшего из людей (две доблести, редко между собой смежные). Но он все еще журчит неизменно — зато как сильно изменились с тех пор русские! С каким самосознанием нравственной и политической силы попирали мы Кавказ, на который первый наложил пяту преобразователь России! Я воображал себе державного великана, в толпе его сподвижников и кавказских наездников, дивящих друг друга и еще более дивящихся быть вместе! О как бы дорого дал я, чтобы угадать, какие мысли звездились во всеобъемлющей голове Петра в ту минуту, когда, припав к этому ключу, глотал он кровавым потом своим купленную влагу! Сомнение ли волновалось в душе его об успехе зачатого им дела, или великая мысль величия России и тогда явилась в его уме, как Минерва из головы Юпитера, в полной силе и в полном вооружении?..

Правда ли, что

...Заране слышит гений Рукоплескания грядущих поколений!

Князь Дмитрий Кантемир был в поезде Петра Великого и передал рассказ о Кавказской стене Баеру.

И наконец мы приблизились к развалинам Кавказской стены, примыкающей к крутизне. Какое величавое, и с тем вместе, какое печальное явление предстало очам нашим... победа природы над искусством, времени над трудом человека! Там виделась постепенность разрушения a priori u aposteriori ⁸⁹, так сказать, поколение веков, работающих на судьбу. Слабое зерно, запав в трещинку, в спай камней, и разрастаясь деревцом, инде выдвинуло корнями плиты вон из средины стены, раскололо другие, разорвало, сбросило их долой... и вот воздух, питатель жизни, грызет их; дожди, живители злаков, точат их, и разрушение не щадит лежащих во прахе. Ветер засыпает, растение дробит самые останки, застилает коварной зеленью листов раны, прорезанные его корнями.

Лишь один сострадательный плющ, как песня боянов, свивает две половины времени, вяжет, будто узами родства, стоящих и падших — еще целые и уже разбитые громады. Дубы, грецкие орешники, тут и чинары шумят внизу, торчат из боков, гнездятся наверху развалин, сидят на них, опустив крылья подобно орлам, вцепясь когтистыми корнями, и нередко, опрокинутые бурей, держат на воздухе свою добычу. Но не везде время победило твердыню. Во многих местах, сбросив с чела зубчатую корону бойниц, она еще гордо вздымается над народом дерев, ее осаждающих отовсюду, и лишь столповидные тополи помахивают наравне с ней кудрявыми головами, гордясь одним ростом, не крепостью. Мелкие поросли и седой мох, эта пена столетий, лепятся на груди великанов древности и наводят на нее свою мрачную краску. Инде зелень проседает по швам камней узорчатой вышивкой. Инде плющ распустил с башни свое зеленое знамя, но верх стены даже с целыми бойницами всегда увенчан кустарником, и между него стоят молодые деревья, будто на страже. Глядя на свежесть этой стены, подумаешь, что она сто лет назад построена и едва ль пятьдесят назад брошена на съедение пустыне. Дожди не размыли, а только выгладили ее, и перуны будто сплавили ее в одну толщу. И какая тишь, какая глушь в окрестности! Изредка разве прощебечет птичка. Роскошная трава ложится на корень нетронутая, и только копыто коня табасаранских разбойников топчет поляны, багряные земляникой!

Но к делу.

Кавказская стена начиналась у южного угла крепости Нарын-Кале и шла от востока на запад, по холмам и оврагам непрерывно. До обрыва, который мы объехали (это верст пять от Дербента), видны еще развалины четырех небольших крепостей, из коих крайняя цела. Таких крепостец впоследствии мы проехали много. Они стоят друг от друга на неровном расстоянии (вероятно, для воды), и сами разной величины, от 120 до 80 шагов длиной; шириной всегда менее. Иногда с четырьмя круглыми наугольными башнями, иногда с шестью. Укрепления сии, примыкающие к стене, вероятно, служили главными караульнями, складочными местами для оружия и запасов, местом жительства начальников и точками сбора и опоры в случае прорыва. Самая стена, вышиной и толщиной и образом кладки, совершенно сходная с дербентской. Первая, правда, изменяется иногда, смотря по игре почвы, ибо старались, сколь возможно, сохранить горизонтальность короны. Но там, где стена должна идти по наклону, верхние и прочие ряды идут уступами, так что каждая плита вырублена наугольником. Плиты почти все два с половиной футов длины, одна три четверти ширины, а толщиной около одного. Кладены две плиты вдоль стены, [106] а третья между ними ребром и вовсе без цементу; зато внутренность стены обита из булыжника и обломков, связанных глиной с примесью известки. Башни маленькие и всегда набиты землей, и всегда головой своей в уровень со стеной — отличительная черта азиатской фортификации от готической, в которой башни высоко вздымаются над стеной, пусты и потому в несколько рядов прорезаны стрельницами (meurtrieres). Но всего замечательнее и всего более доказывающее незапамятную древность этой стены есть неизвестность сводов: явление, которое заметил Депон ⁹⁰ в пирамидах фараонов. С опасностью сломать голову или задохнуться в ямах, ползал я по всем тайникам, в каждой крепостце к воде ведшим, я уверился, что сводный замок строителям Кавказской стены был неведом, хотя в Дербентских воротах, вероятно, после и в разные времена, выведены своды, и не острые (en ogive), но всегда круглые (pleincintre), вопреки арабской архитектуре, распространившейся вместе с исламизмом. Коридоры накрыты или широкими плоскими плитами, или плитами в выступ, или наконец кровлей из плит, сложенных, как на карточном домике, треугольником. Кровли в выступ иногда снизу округлены, что и дает им ложный вид свода, но малейшее рассмотрение разуверяет, тем скорее, что они почти все от тягости, на них лежащей, треснули и расщепились веером. Камень сечен был, вероятно, в близких каменоломнях, теперь забытых и заросших дебрями; но предание уверяет, что его возили с морского берега. Отсутствие в нем раковин, составляющих основу приморского каспийского известняка, опровергает это лучше трудности перевозки в бездорожные горы.

Посмотрев и осмотрев Кеджал-Кале, крепостцу, отстоящую верст на двадцать от Дербента, и подивившись ее целости, несмотря на то, что вековые дерева завладели ее верхом и внутренностью, мы воротились по другой стороне стены, чтобы выехать на аробную дорогу. Кази-Мулла, нынешний пророк гор, отбитый в прошлом году от Дербента, хотел укрепиться в Кеджал-Кале. Когда я был еще мальчиком, сказал он, я лазил в ней за грушами; но оказалось, что родник, в средине ее бывший, засорился, и потому держаться в ней было бы невозможно.

Мы отобедали в деревне Метаги, расположенной на высокой горе, на самом прелестном местоположении, и потом, через Сабнаву, счастливо доехали до Дербента, только искоса взглянув на башни исторического, теперь исчезнувшего города Камака, на высоком каменном мысу виднеющегося. Старинная слава его заменилась теперь другой: камакли (т. е. житель деревни Камака), значит, в окрестности, «дурак». Уверяют, что между ними, как меж абдеритами, нет ни одного умного человека.

Но где, но как, но далеко ли шла Кавказская стена? Далеко ли остались ее развалины, не расхищенные на постройку деревень, как во многих местах очевидно? Вот вопрос, который, может быть, век останется задачей. Весть между двумя намазами (т. е. около шести часов) перелетала по этой стене от моря до моря! — говорили мне татары. Теперь мы не знаем вести о ней самой — и признаться, это не много делает чести русской любознательности (Этот очерк, датированный 1832 годом, написан до появления электрического телеграфа. Прим. А. Дюма)

Как бы то ни было, этот образчик огромной силы древних властей существовал и теперь дивит нас и мыслей и исполнением. Подумаешь, это замыслили полубоги, а построили великаны. И сколь многолюдны долженствовали быть древле горы Кавказа! Если скудные граниты Скандинавии названы officina gentium, как же не дать Кавказу имени колыбели рода человеческого? На его хребтах бродили первенцы мира; его ущелья кипели племенами, которые по ветвям гор сходили ниже и ниже и наконец разошлись по девственному лицу земли, куда глаза глядят, завоевывая у природы землю, а потом землю у прежних пришельцев с гор, вытесняли, истребляли друг друга и обливали потоками крови почву, над которой недавно плавали рыбы и бушевал океан (Когда одни выси Кавказа были видимы из-под воды — они необходимо походили на цепь островов, и вот почему, полагаю я, кабардинцы, древнейшее племя Кавказа, называют себя адеге — т. е. островитяне. Прим А.А. Бестужева-Марлинского. Почему они себя так называли, мы уже рассказали в начале этой книги. Прим. А. Дюма). Положим, что персидские или мидийские цари могли волей своей двинуть целые народы для постройки этой стены; но вероятно ли, чтобы сии народы могли жить несколько лет в пустыне малонаселенной, лишенной избыточного землепашества? Вероятно ли, чтобы гарнизоны крепостей и стража стены, всегда ее охранявшие, имели продовольствие из Персии? Не правдоподобнее ли положить, что горы сии, тогда мало покрытые лесом, были заселены многолюдными деревнями, золотились роскошными жатвами и что для сооружения этого оплота от северных горных и степных варваров употреблены были туземцы? Не правдоподобнее ли... но что такое подобие правды, когда мы не знаем — что такое сама правда? Я кончил».

Через двадцать лет после Бестужева мы совершили такую же поездку с той только разницей, что мы проехали семью верстами далее его. Мы так же, как и он, посетили пещеру дивов, грот священных сосцов, откуда гарнизоны, находившиеся в башнях, брали воду. Наконец, перечитывая его описание, мы нашли его таким точным, что решили передать его вместо нашего, в уверенности, что читатель нисколько от этого не потеряет. И теперь, когда прах его соединился с прахом Искандеров, хозроев и нуширванов, узнал ли он о великой стене больше, нежели знал о ней при жизни? Или душа его слишком занята ответом на вопрос Создателя: — «что ты сделал со своей сестрой Ольгой Нестерцовой»?

Надеемся, что на небе, как и на земле, кроткое существо молится за него. [107]

ГЛАВА XXI

КАРАВАН-САРАЙ ШАХ-АББАСА

(В Парижских трехтомниках «Кавказа» 1859 и 1865 годов с этой главы начинается второй том)

Наступило время расставания — самый тяжкий час в путешествиях.

Уже четыре дня ездили мы вместе с Багратионом, не разлучаясь с ним ни на час; он был для нас все — наш чичероне, наш переводчик, наш хозяин. Он знал цену и название всякого предмета; идя мимо сокола, он узнавал его породу; смотря на кинжал, он сразу оценивал его достоинство; при каждом изъявлении желания он ограничивался ответом: «Хорошо, будет сделано», поэтому при нем уже не осмеливались вторично выражать желание; одним словом, это был тип грузинского князя — храброго, гостеприимного, щедрого, восторженного и прекрасного.

Перед самым отъездом я хотел, по обыкновению, запастись какой-нибудь провизией, но Багратион ответил:

— Вы имеете в своем тарантасе курицу, фазанов, печеные яйца, хлеб, вино, соль и перец, и сверх того завтрак и обед заказаны для вас по всему пути до Баку.

— А в Баку? — спросил я, смеясь и не предполагая, что предусмотрительность князя шла далее Баку.

— В Баку вы будете жить в доме уездного начальника Пигулевского. Сам он прекрасный человек, жена его дама прелюбезная, а дочка просто очаровательна.

— Не смею более спрашивать, что будет дальше!

— Дальше? В Шемахе вы остановитесь в прекрасном казенном доме, у коменданта — отличного человека. В Нухе найдете Тарханова; он — то, что во Франции вы называете, если не ошибаюсь, парень, что надо. Он покажет вам алмазный перстень, подаренный ему императором в вознаграждение за двадцать две головы разбойников, которые он имел честь представить.

Чего же больше: первая красавица в свете не может дать свыше того, что имеет. Поцелуйте за меня мимоходом его сына, ребенка 12 лет, говорящего по-французски, как вы; вы увидите, какое чудо ума этот прелестный ребенок.

В Царских Колодцах вы встретите князя Меликова и графа Толя, которые дадут вам лошадей, чтобы видеть хотя бы одну из разрушенных крепостей времен царицы Тамары.

Наконец в Тифлисе вы остановитесь у вашего консула — барона Фино. Не знаю, первый ли он консул, которого Франция имеет в Тифлисе, но, наверное, он единственный. Там вы будете, как на Гентском бульваре. Ну, а как вас будут встречать за пределами Тифлиса, это уже не мое дело, а дело других.

— И все эти господа предупреждены?

— Уже три дня, как отправился курьер. Помимо этого, вы имеете с собой до Баку нукера, которому поручено заботиться, чтоб не было у вас в дороге недостатка ни в чем. В Баку вам будет дан новый нукер до Шемахи, а в Шемахе до Нухи.

Поистине ничем нельзя отплатить за подобную заботу, разве только, как философски выражается наш друг Нестор Рокплан ⁹¹, заплатить за это неблагодарностью. Я дождусь другого случая, чтобы воспользоваться этим советом.

Мы поехали. Наши папахи прощались между собой еще довольно долго, когда наши голоса уже не могли обмениваться больше словами.

Когда мы увидимся? Увидимся ли когда-нибудь? Лишь бог ведает!

Повернули за угол одного дома, и я устремил взоры на себя самих, на улицы, на великолепные ворота Дербента, построенные, по всей вероятности, Хозроем Великим. Это врата Азии. Через них мы вступали во вторую часть света.

Калино, который и не подозревал предстоявшего поэтического перехода, читал с большим вниманием книгу, которая, по-видимому, поглощала его внимание. Разыскивая все, что могло бы дополнить путешествие и доставить о дороге исторические, научные или художественные сведения, я позволил себе спросить его, что он читает?

— Ничего, — отвечал он.

— Как ничего?

— Одну легенду.

— Легенду! О ком?

— О знаменитом разбойнике.

— Как! Легенду о знаменитом разбойнике, и вы называете это ничем?

— Да здесь их множество и без того.

— Легенд?

— Нет, разбойников.

— Так вот, друг мой, собственно потому, что здесь много разбойников и мало легенд, я и отыскиваю легенды. Что же касается разбойников, то о них я не так забочусь, ибо я всегда уверен, что встречу их. Как же называется эта легенда? [108]

— «Снег горы Шах-дага».

— Что же это за снег горы Шах-дага?

— Сначала вы должны были спросить меня, что такое гора Шах-даг?

— Вы правы. Так что же это такое?

— Это небольшая гора, немного выше Монблана, на которую даже не обращают внимания, потому что она составляет часть Кавказа. Мы увидим ее на пути в Кубу.

(Она незаметно выросла в одно прекрасное утро между источниками Кусара и Кудьют-чая; высота ее 13.950 футов).

— Ну, а снег, которым она покрыта?

— Это совершенно другое дело: татары придают ему большое значение. Когда лето слишком сухое, когда долго не бывает дождя, выбирают татарина, который слывет за самого храброго во всей округе, и, несмотря на пропасти и разбойников, посылают его с медным кувшином за фунтом или двумя этого снега. Он приносит снег в Дербент, находит в мечети мулл, и оттуда они торжественно, с молитвами идут к морю и бросают в него снег.

— А дальше что?

— Дальше начинает идти дождь.

— Идиоты, — сказал Муане, — это такая же чепуха, как и мощи Святой Женевьевы.

— Нет, это все истина. Но вы читаете историю горы, или историю снега?

— Нет, повесть о молодом человеке, отправившемся за снегом, и об опасностях, которым он подвергался ⁹²

— Кто же вам дал эту книгу?

— Разумеется, князь. Он даже сказал: «Вы переведите это для Дюма: уверен, он найдет здесь кое-что интересное».

— Милый князь! Он не ограничился заботами о пропитании тела, но еще заботится о пище для ума. Калино, читайте и переводите скорей. Если Багратион сказал, что это хорошая книга, значит, она действительно хороша.

— Да, недурна.

— Вы довольны?

— Очень.

— Это-то и нужно. Ну, ямщик, айда, айда! (айда татарское слово и значит: «скорей-скорей»).

Нашему ямщику тем более было непростительно засыпать, так как дорога, слева от которой была степь, а справа подножье гор, была великолепна.

Огромная стая пеликанов играла на море, с грацией, свойственной этой породе птиц. Вдруг что-то сильно встревожило этих почтенных крылатых: поведение, прежде солидное, сделалось беспорядочным; вместо того, чтобы лететь над самой водой, они с громким криком устремились в поднебесье. Этот маневр привлек мое внимание. Я пристально следил за ними и, как охотник, обнаружил почти незаметные две или три черные точки: они-то и были причиной всего шума.

То были соколы, вдвоем или втроем преследовавшие целую сотню пеликанов, возымевших дурную мысль направиться на восток. Вскоре черные точки исчезли, и между двойной лазурью неба и моря опять виднелись только белые пятна. Еще некоторое время они летели, уменьшаясь, как клочья падавшего снега, и наконец исчезли в воздухе.

Наш конвой сделал почти то же самое, что и пеликаны.

При выезде из Дербента с нами было пятьдесят милиционеров и шесть линейных казаков. Некоторые из милиционеров оделись не в форменное, а в какое-то фантастическое платье, и выглядели в высшей степени живописно. У татар же вся пышность заключается в оружии: некоторые из нашего конвоя были в рубище, но имели на себе пояс ценой в пятьдесят рублей, кинжал и шашку по четыреста рублей и патронташ стоимостью двадцать пять рублей.

На второй станции, т. е. в Кулазе, наш конвой состоял уже из пятнадцати милиционеров и трех казаков. Впрочем, первый конвой был ничем иным, как почетным эскортом. От Дербента до Баку дорога пролегает вдоль всей лезгинской линии, но никакой опасности тут нет. Однако это не мешает местным жителям путешествовать в полном вооружении, а не местным, если они не снабжены конвоем, выжидать так называемой оказии.

Выехав с третьей станции, мы скоро прибыли на берег Самура. Этот опасный ручей, — мы не хотим возвышать его, называя рекой, — обильно разливается в мае и покрывает на 8 — 10 футов глубины пространство в полверсты. Сейчас он был не шире обыкновенного ручья, что, впрочем, не мешало ему шуметь и создавать препятствия путникам.

Мы дерзко перерезали его тарантасом и телегой.

Он кипел, выл, пытался взять приступом наши экипажи, но тщетно. Троекратно подкрепляя коней ударами кнута, мы во весь дух выскочили на противоположный берег, который представлял собой почти отвесный скат на двадцать или двадцать пять футов.

Мы уже обращали внимание читателей, что только на Кавказе умеют побеждать местные препятствия. Если бы лошади споткнулись, спускаясь, то можно было бы убиться; если бы они попятились, [109] поднимаясь, тоже, разумеется, было б не лучше. Но лошади не спотыкаются и не пятятся, и седоки остаются целы и невредимы. Да если бы это и случилось, человеческая жизнь на Востоке так мало ценится. В Константинополе мне говорили, что человек это самый дешевый товар.

Вечером мы прибыли в Кубу. Уже было темно, когда мы въехали в еврейскую слободу, служащую предместьем города. Евреи здесь, что очень примечательно, занимаются больше земледелием, чем торговлей. Они происходят, как и воинственные евреи Лазистана, от пленников Сеннахериба.

Предместье ведет к мосту, перекинутому через ручей Кудьют-чай, над которым город возвышается более чем на сто футов. Этот подъем без парапета был одним из самых страшных, да и ночь придавала ему фантастический вид.

Мы проехали через узкие ворота и оказались в Кубе. Подумалось, что мы вступили в озеро, в котором дома уподобились островам; улицы немного походили на каналы Венеции.

Наш тарантас погрузился в воду по самый кузов. Я предпочел бы оказаться лучше в Самуре со всем его гневом и шумом: по крайней мере, сквозь чистую как хрусталь воду Самура виднелись катившиеся голыши.

Начальник конвоя повел нас прямо в квартиру, где уже приготовили ужин.

Кубинское ханство когда-то было одним из самых значительных в Дагестане. Оно включает в себя примерно десять тысяч семейств, составляющих шестьдесят пять тысяч человек. В самом городе насчитывается до одной тысячи семейств, т. е. около пяти тысяч жителей.

Климат Кубы имеет самую дурную репутацию. Это нечто вроде Террачино ⁹³ Каспийского моря. Русские солдаты считают осуждением на смерть трехлетнее пребывание в кубинском гарнизоне: на вскрытиях почти всех трупов обнаруживаются печенки и легкие, зараженные гангреной: это доказывает, что несчастные умирают от ядовитых болотных испарений ⁹⁴

Есть одно странное явление, не укладывающееся в выводы ученых. Это евреи, живущие на равнине и, следовательно, дышащие более вредным воздухом, нежели жители города Кубы, живущие на горе: первые не знают лихорадок, от которых умирают соседи на правом берегу Кудьют-чая ⁹⁵

В Кубе торгуют главным образом коврами, изготовляемыми женщинами, и кинжалами, приготовляемыми тамошними искусными оружейными мастерами. Я хотел купить один или два кинжала, но щедрость князя Багратиона и князя Али Султана настолько избаловала меня, что я стал довольно привередлив и уже не находил достаточно красивых или интересных в историческом отношении кинжалов, способных достойно пополнить мою коллекцию.

Из Кубы виднеются многие кавказские вершины, в том числе и вершина Шах-дага, этого снежного великана ⁹⁶, известного по легендам и рекомендованного князем Багратионом.

В восемь часов утра лошади были запряжены, конвой готов: уездный начальник г-н Коциевскйй ⁹⁷ отвел нам превосходное помещение и не переставал оказывать особое внимание до тех пор, пока не усадил нас в тарантас.

Некая маленькая девочка, которая, подобно Галатее Вергилия, пряталась только для того, чтобы быть больше на виду, сопровождала нас более чем на пятьдесят шагов, перебегая с кровли на кровлю.

Кубинские кровли заменяют улицы других городов; только на кровлях можно ходить, не замочив ноги.

Выезжая из Кубы, мы снова встретили ряд русских гор ⁹⁸, по которым надлежало спускаться и подыматься под аккомпанемент криков и хлопанья кнутом.

Среди этих подъемов и спусков были три реки: Кара-чай (Черная река), Ак-чай (Белая река) и третья — Вельвеле (Шумная река).

По мере того, как мы подвигались вперед, огромный Апшеронский мыс уходил вправо от нас; с каждой верстой мы надеялись увидеть его оконечность, но мыс все вытягивался дальше и дальше. Впрочем, мы наслаждались великолепной, чисто летней атмосферой.

С каждым шагом вперед деревья словно распускались.

Ночью мы прибыли на станцию Сумгаит. В пятистах шагах от нас слышался жалобный стон Каспийского моря. Я взобрался на песчаный бугор, чтобы при свете звезд полюбоваться им. С моря — спокойного и гладкого, как зеркало — взоры мои перенеслись на степь, простиравшуюся между нами и оконечностью Апшеронского мыса. Огни, видневшиеся в нескольких местах в двух или трех верстах от станции, обозначали татарское кочевье.

Я спустился с бугра и побежал на станцию.

Лошади еще не были запряжены.

Я предложил Муане и Калино проехать еще версты две и воспользоваться этой прекрасной ночью, чтобы полежать еще раз в нашей палатке, сделавшейся бесполезной со времени поездки к киргизским соленым озерам, и посмотреть поближе на татарский лагерь.

Предложение было принято.

Затем пообещали ямщику рубль на водку. Второе предложение было принято с большим энтузиазмом, чем первое.

Мы сели в тарантас и в сопровождении одного татарина в качестве переводчика поехали объясняться с новыми знакомыми. Это был тот самый татарин, которого нам дали в Дербенте для наблюдения за [110] исполнением наших желаний. Надо сказать правду, что поручение было важное, и он исполнял его добросовестно.

Весь день он мчался галопом во главе конвоя. За три версты от станции, где мы должны были остановиться, он удваивал галоп и исчезал, потом мы снова находили его у ворот станции с известием, что стол для нас уже готов. После этого он опять исчезал, и мы видели его только на другой день, на лошади и снова во главе конвоя.

Где и как он ужинал?

Где и как ночевал?

Это была тайна, которая, впрочем, в то время не занимала нас. Мгновенно, как бес, он показывался, лишь только мы поднимали окно экипажа.

Минут через десять мы увидели с правой стороны татарское кочевье. Оно было расположено вокруг развалин большого здания, которое при свете луны представлялось вдвое более обширным, возвышаясь посреди пустыни. Мы прежде всего спросили об этом строении, и оказалось, что это караван-сарай, оставленный Шах-Аббасом.

Развалины состояли из большой стены, с башнями по углам, которые, обрушившись, образовали террасы. При трепетном блеске бивуачных огней можно было отличить на стене нечто вроде иероглифических фигур, вырезанных на камне; они, вероятно, служили, архитектурным украшением. Кроме большой стены и башен, оставались еще три свода, дугообразные отверстия которых пришлись почти вровень с землей; туда спускались по отлогости, покрытой обломками.

Несколько татар поселились под сводом, освещая свое помещение зажженным хворостом.

О нашем прибытии было возвещено лаем собак; начиная от аула Унтер-кале, Муане решительно уже не доверял этим четвероногим, так несправедливо называемых друзьями человека. А потому мы вышли из тарантаса только тогда, когда кочевые соотечественники нашего татарина, представившего нас им как своих друзей, отозвали и успокоили собак.

Когда мы выехали на дорогу, вооруженные на этот раз ружьями и кинжалами, в чем, как потом выяснилось, не было никакой необходимости, то спросили у татар две вещи. Во-первых, можем ли мы стать лагерем возле них, на что они отвечали, что мы вправе поместиться, где пожелаем, ведь степь принадлежит всем без исключения. Во-вторых, можем ли посетить их в самом кочевье. На что они также отозвались, что наше посещение им будет очень приятно.

Пока четыре казака вытаскивали нашу палатку из телеги и разбивали ее по другую сторону дороги, близ засохшего колодца, камни которого были украшены такими же фигурами, какие мы уже заметили, на стенах караван-сарая, мы подошли к ближайшим группкам людей.

Эта часть-лагеря казалась главной. Ее обитатели сидели на мешках с мукой, перевозимой из Баку для Кавказской армии. Они пекли хлеб для ужина.

Эта операция производилась быстро: отрезали из огромного теста кусок, величиною с кулак, клали его на нечто типа железного барабана, разогретого углями, проводили по тесту деревянным катком, как делают наши кухарки, приготовляя сухари или лепешки, через минуту переворачивали на другую сторону — хлеб был готов. Эти горячие лепешки имели форму тех хрустящих пряников, которые продаются на наших деревенских праздниках.

Едва мы приблизились, один, казавшийся главным лицом, встал из круга и подошел к нам с хлебом и куском соли — символом предлагаемого нам гостеприимства. Мы взяли хлеб и соль и сели вокруг очага на мешках с мукой.

Без сомнения, они решили, будто гостеприимство, оказываемое хлебом и солью, было недостаточно.

Вот почему один из них снял висевший на стене кусок конины, отрезал от него часть, разделал на маленькие куски и положил их на тот железный барабан, на котором пекли хлеб; мясо начало дымиться, трещать и свертываться; через мять минут оно было изжарено, и нам дали знак, что это было сделано для нас. Мы вытащили из чехлов небольшие ножики и стали брать ими кусочки изжаренного мяса и есть с хлебом и солью. Как часто мы с куда меньшим аппетитом ужинали за столом, на котором было куда больше еды!

Бивак представлялся мне необыкновенно многозначительным. Ужинать с потомками Чингисхана и Тимура Хромого, в Прикаспийских степях, возле развалин караван-сарая, построенного Шах-Аббасом; видеть с одной стороны горизонт из гор Дагестана, откуда каждую минуту могут выйти разбойники, от которых надо защитить свою свободу и свою жизнь; с другой стороны, это великое озеро, посещаемое так мало, что оно почти так же неизвестно в Европе еще и поныне, несмотря на Клапрота, как и некогда в Греции, при Геродоте; слышать вокруг себя звон колокольчиков полусотни верблюдов, которые щиплют иссохшую траву или спят на песке, вытянув головы; быть одному или почти одному в стране, враждебной Европе; видеть свою одинокую палатку, как малую точку в безмерном пространстве; развернуть, быть может, в первый раз, при веянии ночного ветерка, трехцветное знамя над палаткой. Это ведь не каждый день случается, все это оставляет неизгладимое впечатление на всю жизнь, все это можно снова видеть, закрыв глаза каждый раз, когда захочешь видеть — до такой степени рамка подобной картины величественна, даль поэтична, фигуры живописны, очертания определенны и контрастны.

Мы оставили своих хозяев, пожав им руки. Главное лицо, которое поднесло нам хлеб при нашем [111] прибытии, предложило его еще и при отъезде. Эти номады ¹⁰⁰ не довольствуются тем, что угощают ужином, они еще снабжают и завтраком для следующего дня.

Я спросил подносителя, как его зовут. Оказалось, Абдель-Азим. Сохрани, господь, Абдель-Азима!

ГЛАВА XXII

БАКУ

Мы проснулись с зарею и посмотрели вокруг себя, надеясь увидеть татар и их верблюдов. Все они снялись ночью; степь была так же пустынна, как и море.

Я не знаю ничего печальнее моря без кораблей.

Пока мы еще спали, наш татарин привел лошадей. Оставалось запрячь их и ехать.

Синеватый туман, носившийся над землей, предсказывал великолепный день. Сквозь туман проходили, почти не дотрагиваясь до земли, стада диких коз, столь беспокойных, столь диких, столь боязливых, что я никак не мог приблизиться к ним на ружейный выстрел. Вершины гор были розового цвета, их склоны фиолетового с лазуревой тенью, степь — золотистого, море — синего цвета.

С этим бедным Каспием, пустынным, затерянным, забытым, неизвестным и, вероятно, оклеветанным, мы должны были скоро проститься, чтобы снова увидеть его только в Баку.

Мы прибыли в тот пункт Апшеронского мыса, где дорога вдоль морского берега от Кызил-Буруна круто поворачивает направо, углубляется в степь и покидает мыс, высящийся, как железное копье, на Каспийском море.

Первые пять или шесть верст совершенно ровной дороги проходили по степи; потом мы начали иногда попадать на твердые ухабы, свидетельствующие, что мы ехали по гористой местности.

Со временем подъемы и спуски сделались чувствительнее и чаще: мы пересекали последние отроги Кавказа.

На этих развалинах, в этих долинах, вид которых схож с пейзажами Бургонии ¹⁰¹, расстилались деревушки, очаги которых спокойно дымились, и мирно паслись стада. Пшеница только что проросла из земли и время от времени на сером фоне горы раскидывала неправильно обрезанный зеленый свой ковер.

Не каприз ли обрезать ее таким образом? Не притязание ли соседа вызвало эту форму?

Во всяком случае цивилизация давала о себе знать. Я удовлетворенно вздохнул: так давно не слыхал о ее существовании, и мне стало так хорошо.

Завершили ли мы наконец самую живописную и опасную часть путешествия?

Наш татарин отвечал утвердительно.

На другом склоне Кавказа, между Шемахой и Нухой, мы опять были удовлетворены в двояком отношении — по части живописности и опасности.

Опасность — странный спутник в дороге; сначала боятся ее, всячески стараются избегнуть, потом привыкают к ее соседству и, наконец, желают ее. Это стимулирующее средство, удваивающее всему цену. Является опасность, и мы очень рады ей; потом мало-помалу она удаляется, оставляет нас, исчезает, и тогда вы сожалеете, непрестанно вспоминаете о ней, и если даже вынуждены свернуть с дороги, — готовы идти в место ее пребывания. Нам бы хотелось не прощаться с ней совсем, но только сказать ей «до свидания».

Дорога тянулась почти та же, пролегая между подъемом и спусками, до тех пор, пока нам не представился подъем более крутой и скалистый, нежели все прежние; мы выпрыгнули из тарантаса не столько для облегчения лошадей, сколько для того, чтобы поскорей достигнуть вершины последнего холма, скрывавшего от нас Баку.

Взобравшись своим ходом на самую высшую его точку, мы увидели Каспийское море. Между нами и морем, видневшимся только на некотором расстоянии от берега, раскинулся город, закрытый изгибами местности.

Скоро Баку предстал перед нами во всей своей красе; мы как будто сходили с неба.

На первый взгляд есть как будто два Баку: Баку белый и Баку черный.

Белый Баку, — предместье, расположенное вне города, — почти целиком застроилось с того времени, как Баку стал принадлежать русским.

Черный Баку, — это старый Баку, персидский город, местопребывание ханов, окруженный стенами менее прекрасными, менее живописными, чем стены Дербента, но, впрочем, вполне характерными.

Разумеется, все эти стены воздвигнуты против холодного оружия, а не против артиллерии.

Посреди города красовались дворец ханов, разрушенный минарет, старая мечеть и Девичья Башня, подножье которой омывается морем. С этой башней связана легенда, которая дала ей странное название Девичьей. [112]

Один из бакинских ханов имел красавицу дочь. Если древняя Мирра ¹⁰² была влюблена в своего отца, то здесь отец был влюблен в свою дочь. Преследуемая виновником своего существования, и не зная как отделаться от его кровосмесительной страсти, она поставила ему следующее условие: девушка ответит на желание отца, если в доказательство своей любви он велит выстроить самую высокую и крепкую башню для ее проживания.

В ту же минуту хан собрал своих разбойников, и они принялись за дело. Башня строилась с молниеносной быстротой, хан не жалел ни камней, ни людей.

Однако, по мнению девушки, башня все была еще недостаточно высока. «Еще один этаж», — говорила она всякий раз, когда ее отец считал работу законченной. И хотя башня возводилась на берегу моря, т. е. в нижней части города, но высотой она уже сровнялась с минаретом, что был в верхней части. Настала, наконец, минута, когда ничего не оставалось делать, как признать, что башня окончена. Ее принялись убирать и украшать тканями и коврами. Когда разостлан был последний ковер, дочь хана в сопровождении придворных дам взошла на вершину башни, будто желая насладиться живописным видом. Там она помолилась, поручила свою душу Аллаху и бросилась с зубчатой стены в море.

Неподалеку от этого памятника девического целомудрия стоит другой памятник — напоминающий об измене. Это памятник русскому генералу Цицианову. Этот генерал, управлявший Грузией, осаждал Баку. Хан просил свидание с генералом Цициановым. Армяне, друзья русских, предупредили генерала, что во время свидания хан намерен убить его. Он ответил, как Цезарь: «Они не осмелятся», отправился на свидание и был убит. Жители Баку, страшась возмездия, которое неминуемо должно было разразиться над ними за эту измену, возмутились и решили выдать убийцу русским.

Баку, первые стены которого были построены Аббасом Вторым, с самых древних времен считался священным местом. В начале независимое ханство гебров ¹⁰³ сделалось вассалом Персии, которая уступила его в 1723 году России. Персия снова возвратила его себе в 1735 году, но окончательно потеряла из-за измены последнего хана, приказавшего убить Цицианова.

Памятник генералу Цицианову воздвигнут на склоне холма — между городом и предместьем. Он построен на том самом месте, где был убит генерал. Его прах покоится в Тифлисе.

Въезжая в Баку, думаешь, что попадаешь в одну из самых неприступных средневековых крепостей. Тройные стены имеют столь узкий проход, что приходится отпрягать пристяжных лошадей тройки и пустить их гуськом. Проехав через северные ворота, вы очутились на площади, где архитектура домов тотчас же выдает присутствие европейцев. Христианская церковь возвышается на первом плане площади.

Мы велели отвести нас к г-ну Пигулевскому.

Он принял нас у самого подъезда и пригласил к себе в тот же день на второй обед. Мы не могли быть на первом обеде, на который должны были пожаловать две татарские княгини — мать и дочь; по религиозному обычаю и общественным правилам магометанские женщины не могли поднять свои покрывала перед иностранцами. Даже сам г-н Пигулевский не был допущен к своему столу, за которым присутствовали его жена и дочь.

Нас отвезли в клуб, расположенный возле католической церкви, — это самое лучшее помещение в городе. Члены клуба отдали его в мое полное распоряжение. Благодарить за это я не в силах; я заявляю, что на протяжении всего путешествия мы пользовались таким же великолепным гостеприимством, как и в Баку.

Мы крайне были довольны отсрочкой, данной нам г-ном Пигулевским, чтобы немного помыться.

Лишь только мы привели себя в порядок, как явился г-н Пигулевский.

Обе татарские княгини решились нарушить свои национальные и религиозные обычаи. Они желали непременно видеть меня. Поэтому два экипажа г-на Пигулевского ожидали нас с хозяином у ворот.

Скажу несколько слов собственно о Пигулевском — он этого заслуживает. Полицмейстер, он же, вероятно, и судья, г-н Пигулевский имеет от роду сорок лет, ростом пять футов десять вершков, с талией, пропорциональной величине, носит русский мундир и татарскую папаху. Трудно увидеть из-под косм папахи глаза более умные и более выразительные. Остальная часть лица, — полные щеки, белые зубы, сластолюбивые губы, все это удивительно идет к нему. Ни слова не говоря по-французски, г-н Пигулевский произносит каждое русское слово с таким выражением откровенности, с такой выразительной интонацией, что понимаешь все, что он хочет сказать. Благодаря своей веселой и откровенной душе он нашел первые элементы алфавита всемирного языка, отыскиваемого нашими учеными со времени разрушения вавилонской башни.

Мы сели в карету и отправились в путь. Только я вошел в дом, как разгадал причину счастливого выражения на радостном лице нашего хозяина: дочь 16 лет, мать ее около 34-х, которая кажется сестрой своей дочери, обе восхитительные красавицы, еще два или три ребенка, едва делавшие первые шаги в жизни, — вот семейство, которое вышло навстречу и протянуло нам руки.

Две татарские княгини и супруг младшей из них дополняли круг, в который мы были допущены с радушием и, скажу без ложной скромности, в котором нас ожидали с нетерпением. Одна из княгинь была жена, а другая дочь Мехти-Кули-Хана, последнего карабахского хана.

Матери можно было дать не более сорока лет, а дочери двадцать. Обе были в национальных одеяниях. [113]

Дочь была очаровательна в этом костюме, впрочем, более богатом, нежели грациозном.

Девочка трех или четырех лет, одетая в такое же платье, как и ее мать, с удивлением смотрела на нас большими черными глазами. На коленях бабушки сидел мальчик пяти-шести лет, который, на всякий случай и по инстинкту, держался за рукоятку своего кинжала. К моему удивлению это настоящий кинжал, обоюдоострый, который мать-француженка никогда не оставила бы в руках своего ребенка, а у матерей-татарок он считается первой детской игрушкой.

Отец мальчика — князь Хасар Уцмиев ¹⁰⁴, родившийся в Андрей-ауле, который мы посетили в добром и милом обществе, был мужчина лет тридцати пяти, красивый, важный, говорящий по-французски как истый парижанин, одетый в прекрасный черный костюм, шитый золотом, в грузинской остроконечной шапке; на боку висел кинжал с рукояткой из слоновой кости и в вызолоченных ножнах. Признаюсь, я содрогнулся, услышав это чистое и безукоризненное французское произношение. Кажется, в Санкт-Петербурге князь познакомился с моим добрым приятелем Мармье ¹⁰⁵, о котором и на этот раз он начал отзываться с самой хорошей стороны, прося меня по возвращении в Париж напомнить о нем ученому путешественнику.

Мне не известно, где проживает ныне Мармье: в Танжере или в Томбукту, в Мексике или в Дамаске. Ясно, что этот непоседливый человек не находится при библиотеке министерства народного просвещения. Поэтому я начинаю уже на этих страницах исполнение возложенного на меня поручения, тем более, что спешу еще раз вспомнить своего друга.

Дамы не покидали нас на протяжении всего обеда.

Дочь г-на Пигулевского, прекрасная голубая гурия, как назвал бы ее Магомет, прекрасный лазурный ангел, как назовет ее когда-нибудь всевышний, была нашим переводчиком.

Когда обед кончился, экипажи уже были готовы.

Нам предлагалось увидеть бакинские огни, которые известны всему свету, за исключением разве французов, как народа менее всех путешествующего.

В двадцати шести верстах от Баку находится знаменитое святилище огня Атешгах, где пылает вечный огонь. Этот огонь поддерживается нефтью, т. е. горнокаменным маслом, удобовоспламеняющимся, легким и прозрачным, когда оно очищается, но которое даже в очищенном виде испускает густой дым с неприятным запахом, что, впрочем, не мешает употреблению нефти в житейском быту.

В Ленкорани и Дербенте ею смазывают бурдюки для перевозки вина, что дает вину вкус совершенно особенный, очень ценимый знатоками, но к которому я никогда не мог привыкнуть. Смазывают ею также колеса телег, и это избавляет извочика от использования жира, к которому они, как мусульмане, питают отвращение.

Наконец, из нее выделывают тот самый материал, который был родоначальником римского цемента и употреблялся, как уверяют, при постройке Вавилона и Ниневии. Нефть — результат разложения подземными огнями плотной горной смолы.

Во многих пунктах земного шара существует нефть, но в таком изобилье она обнаруживается лишь в Баку и его окрестностях. По всему берегу Каспийского моря вырыты колодцы, глубиной от трех до двадцати метров. Сквозь глинистый рухляк, напитанный нефтью, отделяется черная и белая нефть. Ежегодно извлекается почти сто тысяч центнеров нефти. Ее отправляют в Персию, Тифлис и Астрахань.

Бросьте взгляд на карту Каспийского моря и проведите прямую линию параллельно Баку до противоположного берега. Возле самого берега, где кочуют туркмены, вы увидите остров Челекен или «Остров нефти». Выдвигаясь в море с противоположной стороны, Апшеронский полуостров образует на той же линии большое количество нефтяных и кировых источников. Там, где Апшерон образует пролив, находится остров, называемый гебрами и персами святым, потому что в нем также есть газовые и нефтяные колодцы. Есть основания полагать, что огромный нефтяной слой проходит под морем, простираясь до туркменской области.

В настоящее время создается большая компания для приготовления свечей из нефти ¹⁰⁶ Фунт свечей самых чистых, подобных нашим солнечным свечам, обошелся бы в пятнадцать копеек серебром, вместо пятидесяти копеек за фунт стеариновых свечей в Тифлисе и тридцати трех копеек в Москве. Поэтому вовсе не удивительно, что парсы, маджу и гебры избрали Баку своим священным местом.

Скажем, если читателям угодно, несколько слов об этих добрых людях, самых безвредных и все-таки преследуемых более всех других сектантов какой-нибудь религии.

Слово гебр происходит от слова «гяур», что по-турецки значит неверный. Маджу — от слова маг, — означает имя жрецов зароастрийской религии. Перс — от слова Фарс или Фарсистан (древняя Персида ¹⁰⁷ — тут нужно обратить внимание на то, что в отличие от многих специалистов по этимологии мы излагаем суть предмета коротко и ясно.

Зороастр (по-пехлевийски Зарадог, по-синдски Заретоштро, по-персидски Зердуст) основатель или точнее преобразователь религии парсов. Он родился в Мидии или в Азербайджане, или в Атропатене, по всей вероятности, в царствование Гиштаспа, отца Дария Первого.

Видя, что религия мидийцев преисполнена суеверия, он решил преобразовать ее: двадцать лег странствовал, чтобы воспользоваться учением знаменитейших мудрецов своей эпохи. По возвращении из странствий он заперся в одном гроте, потом был взят на небо, как Моисей, узрел бога и получил от него повеление проповедовать религию в Иране, т. е. в Персии. [114]

Первым сотворенным им чудом было обращение в новую веру государя Гиштаспа и сына его Исфендиара, а с ними и всего западного Ирана. Это обращение возмутило восточный Иран, который отрядил против Зороастра целую армию брам — говорят, до тридцати тысяч.

Зороастр их разгромил, после чего весь Синд ¹⁰⁸ принял его учение.

Зороастр умер на горе Адорджи (если только он умер), в самых преклонных летах, оставив двадцать одно сочинение по имени «Носх», из отрывков которого составили Зендавесту («Живое слово»).

Огнепоклонство господствовало в Персии до Александра. В царствование его преемников — селевкидов и парфян — аршакидов, оно было изгнано. Через 225 лет его вновь восстановил Ардашир Бабухан, основатель сассанидской династии в Персии. Но в 623 году — со времени вторжения арабов и распространения исламизма — огнепоклонство было окончательно изгнано, и его последователи рассеялись по свету: одни перешли в Гудаарат и на берега Синда, другие поселились на берегах Каспийского моря.

Ныне несчастные парсы имеют два главных отечества: Бомбей, где они живут под покровительством англичан, и Баку — под покровительством русских.

Они утверждают, что у них сохранилось истинное предание о вере Митры, освященной и усовершенствованной Зороастром, что они хранят истинную Зендавесту, написанную рукой самого основателя, и что они согреваются тем же огнем, каким согревался Зороастр. Из этого ясно, что мало религий столь невинных, как религия парсов. Зато и мало людей, столь кротких и покорных, как парсы.

К этим-то людям мы и отправились, чтобы посетить их в священном месте — в святилище огня Атешгах.

После двухчасовой езды (первая половина дороги шла по берегу моря) мы прибыли на вершину холма, откуда нашим взорам представилось море огней.

Вообразите себе равнину почти в квадратную милю, откуда через сотню неправильных отверстий вылетают снопы пламени. Ветер развевает их, разбрасывает, сгибает, выпрямляет, наклоняет до земли, уносит в небо и никогда не в состоянии погасить.

Средь островков огня выделяется квадратное здание, освещенное колышущимся пламенем. Оно покрыто белой известью, окружено зубцами, из коих каждый горит как огромный газовый рожок. Позади зубцов возвышается купол, в четырех углах которого пылает огонь.

Мы прибыли с западной стороны и потому вынуждены были объехать кругом монастырь, в который можно войти только с востока.

Зрелище было неописуемым, захватывающим, такая иллюминация бывает только в самые праздничные дни.

Г-н Пигулевский сообщил о нашем прибытии, это и послужило поводом к празднику для этих бедняков, которые привыкли подвергаться преследованиям на протяжении двух тысяч лет и поэтому спешат повиноваться властям.

Увы, те из моих соотечественников, которые захотели бы видеть после меня гебров, парсов и маджу, должны поспешить: в монастыре живут только три огнепоклонника — один старец и двое молодых людей тридцати-тридцати пяти лет. Один из этих молодых людей прибыл из Индии всего лишь пять-шесть месяцев назад. А до него обожателей солнца было всего лишь двое.

Мы вошли во внутреннюю часть здания. Она состоит из огромного квадратного двора, посреди которого возвышается алтарь с куполом. В центре алтаря горит вечный огонь. В четырех углах купола, как на четырех гигантских треножниках, пылают четыре очага, поддерживаемые рвущимся из-под земли огнем. К алтарю поднимаются по пяти или шести ступеням. К внешней стене пристроено до двадцати келий, двери их отворяются изнутри. Они предназначены для учеников Зороастра.

В одной из келий в стене ниша, а в ней помещены два маленьких индийских идола.

Один из парсов надел свое жреческое платье, другой, совершенно нагой, накинул на себя нечто вроде рубашки, и индусское богослужение началось. Оно состояло из пения, построенного на не более чем четырех-пяти нотах хроматической гаммы, почти от sol до mi, в котором имя Брамы повторялось довольно часто.

Иногда жрец припадал лицом к земле, служитель тут же бряцал двумя тарелками — одну об другую, производя ими резкий, дрожащий звук.

По окончании священнодействия жрец дал каждому из нас по маленькому куску леденца, взамен которого мы наградили его деньгами.

Потом мы отправились осматривать большие колодцы.

Самый глубокий имеет около 60 футов глубины; из него некогда черпали воду. Вода была солоновата, но вдруг она исчезла. Бросили туда зажженную паклю, чтобы узнать, что стряслось; колодец тотчас воспламенился, и с тех пор огонь не погасает.

Опасно слишком наклоняться над этим колодцем, чтобы посмотреть на дно; от паров может закружиться голова, а потеряв голову, в свою очередь, ноги могут потерять землю, и тогда послужишь горючим веществом для подземного огня. По этой причине колодец окружен перилами.

Другие колодцы вровень с землей.

Над их отверстием кладут решетку, а на решетку камни, которые превращаются в гипс менее чем за двенадцать часов. [115]

Пока мы смотрели на это превращение, офицер — комендант селения Сураханы, отстоящего на версту от монастыря — явился с приглашением пожаловать к нему на чай.

Мы отправились.

Чай был только предлогом.

Он угостил нас в прекрасной комнате, убранной так, что она могла служить для нас вместо спальни, превосходным татарским ужином, составленным из плова, шашлыка, груш, винограда и арбузов. Мы задержались у него до одиннадцати часов. Мне очень хотелось остаться до следующего утра, но неловко было отпустить г-на Пигулевского одного в Баку.

Мы возвратились с ним через эту Solfaterra ¹⁰⁹, которая имеет то важное преимущество перед неаполитанской Solfaterra, что никогда не гаснет.

Комментарии

71. На «Карте...» есть Каякент, Каракента нет вообще.

72. У Дюма везде «Султанетта». Многие современники А. А. Бестужева-Марлинского произносили Селтанета — это реальное историческое лицо, и история, рассказанная писателем, широко известна.

73. Персонажи трагедии Вольтера «Заира».

74. Бреда — район увеселительных заведений в старом Париже.

75. Пелазги — предшественники древних греков, жившие на территории Греции. Пелазгический — значит чрезвычайно древний.

76. Буланже Людовик (1806-1867) — французский живописец, автор многочисленных полотен на исторические темы, входил в кружок В. Гюго. Дюма был дружен с этим художником, и когда в 1846 году отправился путешествовать по Испании, взял с собою и Буланже.

77. В описываемый период военным губернатором Дербента был генерал-майор Дмитрий Кузьмич Асеев, до того командовавший Апшеронским полком.

78. Кобад — персидский царь из династии Сасанидов, царствовал в 488-531 годах.

79. Де Саси Самюэль-Юстазад (1801-1879) — член французской академии, главный хранитель Парижской библиотеки Мазарини, известный переводчик и востоковед.

80. Эти сведения о Бестужеве-Марлинском, как и многие иные малоприятные для царского правительства, не приведены в тифлисском издании 1861 года. И хотя в отрывке есть ряд неточностей, тем не менее нельзя приуменьшать значение его в историческом и художественном плане. В частности, тут Дюма еще раз дает высокую оценку Бестужеву-Марлинскому, ни словом не обмолвившись против декабристов: доброжелательное отношение к ним никогда не покидало французского писателя. Теперь о неточностях. Анненков никогда не был графом. Девичья фамилия его жены Гебль. В Петропавловской крепости казнен М. П. Бестужев-Рюмин (1803-1826) — родственник Марлинского, но не его брат. У Марлинского было множество братьев, трое из них (помимо писателя) стали декабристами. Крест и браслет, упоминаемые Дюма, сделал Николай Бестужев — брат А. А. Бестужева-Марлинского. «До глубокой старости она (Полина Гебль-Анненкова. — М. Б.) носила браслет. Н. Бестужев надел ей его на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест, на нем висевший, были окованы железным кольцом из цепей, которые носил ее муж» («Воспоминания Полины Анненковой». Красноярск, 1977, с. 25).

Знаменательно, что Александр Дюма употребляет слово декабрист — употребляет одним из первых писателей.

81. Жомар Эдмон-Франсуа (1777-1862) — французский археолог и геолог.

82. Албранд Лев Львович — скончался в 1849 году в Эриване. С 1819 года находился на военной службе, в основном, на Черноморском театре военных действий. Не следует путать его с братом — генерал-майором Албрандом Петром Львовичем (1810-1864), известным инженером, служившим на Кавказе.

83. Эспехо Яким Михайлович, генерал, испанский дворянин, в 1818 году перешедший на службу к русским.

84. Далее идет вольный перевод очерка А. Марлинского «Кавказская стена», представляющего в наши дни библиографическую редкость. (Второе полное собрание сочинений А. Марлинского. Четвертое издание, т. 2, 6, СПб, 1847, с. 233-234),

85. «О стене Кавказа» — работа Готлиба Зигфрида Байера (1694-1738), члена Петербургской академии наук, автора публикаций об истории России и ее южных соседей.

86. А. Дюма перевел повесть А. А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек» на французский язык, с этого перевода был сделан в 1859 году перевод на немецкий язык. Дюма назван редактором перевода.

87. Мильтон Джон (1608-1674) — английский поэт и политический деятель.

88. Кантемир Дмитрий Константинович (1673-1723) — ученый, в течение года молдавский господарь. С 1711 года жил в России, участник персидского похода 1722-23 годов. Отец русского поэта Антиоха Кантемира.

89. A posteriori (лат.) — на основании опыта, в противоположность a priori — на основании умозрительных рассуждений, вне опыта.

90. Барон Депон — французский исследователь, участвовал в экспедиции в Египет.

91. Рокплан Луи-Виктор-Нестор (1804-1870) — французский журналист.

92. Услышав легенды, связанные с Шах-дагом, Дюма загорелся идеей литературно обработать их, и вскоре Мишель Леви издал его роман «Снежный ком».

93. Город недалеко от Рима.

94. «Климат здесь гибелен только для новичков, но впоследствии очень сносен. Окружающие Кубу леса поглощают вредные испарения и охлаждают знойную атмосферу» (А. А. Бестужев-Марлинский. Соч. в 2-х томах, т. 2, М., 1958, с. 194).

95. Куба расположена на правом берегу реки Куднал-чай в 28 км от Каспийского моря. Дюма неоднократно упоминает эту реку под разными хотя и сходными названиями.

96. В этом районе хорошо видны вершины Базардюзю (4466 м), Шалбуз-дага (4142 м), Баба-дага (3629 м), Шах-дага и некоторые другие.

97. Майор Леонтий Петрович Коциевский.

98. Под русскими горами Дюма подразумевает распространенное наименование аттракциона, когда нужно поочередно высоко взлетать и неожиданно устремляться вниз.

99. Французский флаг после революции 1789 г.

100. Кочевники (древнегреч.).

101. Устаревшее наименование французской провинции (когда-то герцогство) Бургундии.

102. Мирра — героиня пьесы итальянского драматурга Витторио Альфиери (1749-1803). Исполнением этой роли прославились многие актрисы, например, А. Ристори.

103. Гебры (в Индии их именуют парсами) — приверженцы зороастризма.

104. Полковник в Управлении дежурного генерала при наместнике, член Кавказского общества сельского хозяйства. В «Кавказском календаре на 1859 г.» его имя — Хасай.

105. Мармье Ксавье (1809-1892) — французский путешественник и литератор. В 1848 году выпустил «Письма о России, Финляндии и Польше».

106. Такая компания действительно в те годы создавалась в Баку. Во главе ее стоял богатый московский откупщик В. А. Кокорев.

107. Персида — греческое наименование провинции Парс (Фарс), в которой жили парсы.

108. Синд — территория в бассейне реки Инд у Аравийского моря. Нынешней столицей этого региона является город Карачи.

109. Сольфатары — вулканы, длительное время, без всяких извержений, выделяющие струи горячего сернистого и сероводородного газов. Названы по имени находящегося у Неаполя вулкана Сольфатара (итальянцы называют этот вулкан так же, как он назван в «Кавказе»).

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988