АЛЕКСАНДР ДЮМА

КАВКАЗ

LE CAUCASE

ГЛАВА I

КИЗЛЯР

7 ноября 1858 года в два часа пополудни мы прибыли в Кизляр. Это был первый город, встреченный после Астрахани; мы проехали 600 верст по степям, где не нашли никакого пристанища, кроме редких станций и казачьих постов. Иногда нам попадался небольшой караван татар-калмыков или кара-ногайцев, этих кочевников, переходящих с места на место и везущих с собою (чаще всего на четырех верблюдах) все имущество, как правило, состоящее из кибитки и других принадлежностей. Впрочем, по мере приближения к Кизляру, особенно, когда мы уже были на расстоянии 7 — 8 верст от него, картина все больше и больше оживлялась.

Все всадники и пешие, какие только нам попадались, были вооружены. Мы встретили пастуха, который носил кинжал сбоку, ружье за плечами и пистолет за поясом. Конечно, если бы кому-нибудь вздумалось изобразить его на вывеске, тот не решился бы написать: Au bon pasteur (У доброго пастыря (франц.) Даже сама одежда жителей теперь уже имела воинственный характер: невинный русский тулуп, наивную калмыцкую дубленку (Многие русские слова («тулуп», «дубленка» д.) Дюма пишет латинскими буквами, в этой книге они набраны куром) сменила черкеска серого или белого цвета, украшенная по обеим сторонам рядами патронов. Веселый взгляд превратился в подозрительный, и глаза всякого путника принимали грозное выражение, выглядывая из-под черной или серой папахи.

Заметно было, что мы вступали в землю, где каждый опасался повстречать врага и, не рассчитывая на помощь власти, сам думал о собственной безопасности.

И действительно, мы приближались, как выше сказано, к тому самому Кизляру, который, в 1831 году был взят и разграблен Кази-Муллою — учителем Шамиля.

Многие еще вспоминают о потере или родственника, или друга, или дома, или имущества во время этого ужасного происшествия, которое повторяется почти ежедневно, хотя куда в меньшем размере.

Чем более мы приближались к городу, тем несноснее становилась дорога; во Франции, Германии или Англии ее считали бы непроходимой, а экипаж совсем не мог бы по ней передвигаться.

Но тарантас проходит везде, а мы в тарантасе.

Мы, которые только что проехали по песчаному морю; мы, вот уже пять дней засыпаемые пылью, мы уже находились в окрестностях города, где наши лошади тонули в грязи по самую грудь, а экипажи по самый кузов.

— Куда везти вас? — спросил ямщик (Форейтор. Прим. А. Дюма)

— В лучшую гостиницу.

Ямщик покачал головой.

— В Кизляре, господин, — отвечал он, — нет гостиницы.

— А где же останавливаются в Кизляре?

— Надо обратиться к полицмейстеру, и он отведет вам помещение.

Вызвав казака из нашего конвоя, мы дали ему подорожную (Право брать лошадей. Прим. А. Дюма) и открытый лист (Дословный перевод: открытый белый лист, говорящий о праве требовать эскорт. Прим. А. Дюма) для удостоверения нашей личности, приказав отправиться как можно скорее к полицмейстеру и по возвращении ожидать нас с ответом у ворот города. Казак пустился в галоп по извилистой дороге, которая, подобно грязной реке, терялась между заборами. За этими заборами находились виноградники, которые, по-видимому, содержались превосходно.

Мы спросили ямщика о садах. Оказалось, они принадлежали армянам.

Из винограда выделывается знаменитое кизлярское вино.

Вино кизлярское и вино кахетинское, из которых кахетинское, по моему мнению, уступает кизлярскому, потому что, будучи перевозимо в бурдюках, принимает их вкус, — вместе с винами оджалешским в Мингрелии и эриванским, — фактически единственные, которые пьют на Кавказе, — в стране, где, судя по численности населения (за исключением мусульманского), употребляют вина, может быть, более, чем где-либо.

В Кизляре гонят превосходную водку, повсеместно известную кизлярку.

Вино и водку гонят, в основном, армяне. Вообще на Кавказе и в прилегающих к нему провинциях вся промышленность сосредоточивается в руках армян ¹⁴

В течение пяти предшествующих дней мы не видали ни одного деревца, и нам приятно было вступить в этот оазис, хотя зелени в нем было весьма мало.

[32] Мы оставили зиму в России и встретили осень в Кизляре; нас уверяли, что мы найдем лето в Баку. Времена года следовали совершенно в ином порядке, чем заведено природой.

Проехав около четырех верст по этой отвратительной дороге, мы прибыли наконец к городским воротам. Казак ожидал нас. В ста шагах от ворот полицмейстер отвел нам квартиру. Наш экипаж, сопровождаемый казаком, остановился у ворот квартиры.

Да, мы находились на Востоке, — правда, на северном, но он отличается от южного одними только костюмами: нравы и обычаи были одни и те же.

Муане первый почувствовал это, стукнувшись головой о дверь нашей комнаты; она была, видно, рассчитана на десятилетнего ребенка.

Я вошел первый и с некоторым беспокойством осмотрелся кругом. Почтовые станции, на которых мы останавливались, были мало меблированы; но они все же имели деревянную скамью, деревянный стол да два деревянных стула.

В нашей комнате вместо мебели была одна только гитара на стене. Словно какой-то испанский мечтатель занимал до нас это жилище и, не имея денег, чтобы заплатить за помещение, оставил в вознаграждение хозяину диковинную для него мебель, которую последний, вероятно, хранил для будущего кизлярского музея.

Мы обратились за разъяснением к мальчику лет пятнадцати, для которого, без сомнения, была сделана эта дверь и который стоял перед нами в черкеске, украшенной патронами, и с кинжалом за поясом; но он ограничился лишь пожатием плеч, как-будто желая сказать: «с какой стати это вас так интересует?»

— Гитара висит там потому, что ее туда повесили.

Пришлось удовлетвориться этим довольно туманным объяснением. Тогда мы спросили его, на чем мы будем трапезничать, на чем сидеть и на чем спать.

Он указал на пол и, утомленный нашей назойливостью, удалился вместе со своим братом, мальчиком семи-восьми лет, за поясом которого висел кинжал, длиннее его самого, и который бросал на нас дикие взгляды из-под косматой черной папахи.

Их уход заставил нас побеспокоиться о нашем будущем. Не это ли столь восхваляемое восточное гостеприимство? Вдруг вблизи оно совсем иное, как и почти все в этом мире?

В эту минуту мы заметили нашего казака, стоявшего за дверью, но согнувшегося так, что мы с трудом могли видеть его лицо, которое совершенно было бы от нас закрыто, если бы он держался прямо.

— Что тебе надо, брат? — спросил его Калино (Молодой русский студент, которого ректор Московского университета прикрепил ко мне в качестве переводчика. Прим. А. Дюма) с той кротостью, которая свойственна русским, когда они говорят с низшими.

— Я хотел сказать генералу, — отвечал казак, — что полицмейстер сейчас пришлет ему мебель.

— Хорошо, — сказал Калино.

Казак сделал пируэт на пятках и удалился. Достоинство наше требовало принять эту новость холодно и смотреть на такое внимание полицмейстера только как на следствие исполнения им его прямых обязанностей.

Теперь, любезные читатели, вы, конечно, смотрите вокруг меня и ищете генерала, не правда ли? у Генерал этот — я.

Поясню, как я им стал.

В России все зависит от чина: это слово означает степень положения в обществе и, мне кажется, происходит от китайского. Сообразно вашему чину поступают с вами или как с презренной тварью, или как с важным господином.

Внешние признаки чина состоят из галуна, медали, креста и звезды. Носят в России звезду только генералы. Мне сказали перед отъездом из Москвы:

— Странствуя по России, там, где не найдете ни куска хлеба в гостиницах, ни одной лошади на почтовых станциях, ни одного казака в станицах, прицепите какой-нибудь знак отличия — или в петлице, или на шее.

Подобная рекомендация мне показалась смешной, но я скоро убедился не только в ее пользе, но и в необходимости. Поэтому я повесил на мой костюм русского ополченца испанскую звезду Карла III, и тогда, действительно, все переменилось: видя меня, спешили не только удовлетворить мои желания, но и даже предупреждать их. Поскольку в России за немногими исключениями одни только генералы могут носить какую-нибудь звезду, то меня величали генералом, не зная даже, какая на мне звезда.

Моя подорожная, составленная совершенно особенным образом, и открытый лист от князя Барятинского, разрешавший брать на всех военных постах приличный конвой, заставили всех тех, к кому я обращался, думать, что они имеют дело с военной властью. Правда, меня принимали за французского генерала, но так как русские в общем симпатизируют французам, то все шло чудесно.

На каждой почтовой станции ее начальник, почти всегда урядник, подходя ко мне, вытягивался, подносил руку к своей папахе и говорил: «Господин генерал, на станции все обстоит благополучно», [33] или: «На посту все в порядке». На это я кратко отвечал по-русски: хорошо. И казак уходил удовлетворенный.

На всех станциях, где мне давали вооруженный конвой, я приподнимался в тарантасе или привставал в стременах, приветствуя по-русски: «Здорово, ребята!».

Конвой отвечал хором: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»

После этого казаки, никогда не требуя вознаграждения и получая с признательностью за сделанные ими двадцать или двадцать пять верст крупным галопом один или два рубля за потраченный ими порох или водку, оставляли «мое превосходительство», столь же довольное ими, сколь они оставались довольны «моим превосходительством». Вот почему казак счел нужным доложить генералу, что полицмейстер пришлет мебель.

Действительно, через десять минут на телеге привезли мебель и приказали отвести столько комнат в доме, сколько мы пожелали бы занять. До этого наш молодой хозяин, довольно невежливый, как я уже заметил, дал только одну комнату — ту, что с гитарой. При виде же мебели, присланной полицмейстером, и выслушав его приказание, отношение хозяина к нам совершенно переменилось.

Меблировка состояла теперь уже из трех скамеек, предназначенных для сна, из трех ковров, заменявших тюфяки, из трех стульев, о назначении которых я считаю лишним говорить, и из одного стола. Недоставало только поставить что-нибудь на этот стол.

Мы послали нашего молодого татарина купить яиц и курицу, а пока открыли походную кухню и вытащили оттуда сковородку, кастрюлю, тарелки, вилки, ложки и ножики. Чайный прибор состоял из стаканов и одной скатерти, которой каждый из нас вытирал пальцы и губы.

Мы были богаты тремя скатертями и, понятно, не упускали случая их стирать.

Посланец возвратился с яйцами, но без курицы и предложил нам взамен ее то, что почитают повсюду на Кавказе, — превосходного барана. Я не отказался, тем более, что мне представился случай отведать шашлыка.

Еще в Астрахани мы посетили одно армянское семейство; несмотря на бедность, нам предложили стакан кизлярского вина и даже шашлыка. Я нашел вино приятным, а шашлык отменным.

Поскольку я путешествую для собственного удовольствия, то если встречаю хорошее блюдо, тотчас выведываю секрет его изготовления, чтобы обогатить этим кулинарную книгу, которую давно задумал.

Я спросил рецепт шашлыка.

Какой-нибудь эгоист хранил бы этот рецепт в тайне, — я же снабжу вас, любезные читатели, и рецептом шашлыка; последуйте ему и будете вечно благодарить меня за подарок.

Возьмите кусок баранины (филейную часть, если сможете достать), нарежьте его на куски величиной с грецкий орех, положите на четверть часа в чашку вместе с луком, уксусом и щедро посыпьте солью и перцем. Через четверть часа приготовьте жаровню.

Маленькие куски баранины наденьте на железный или деревянный вертел и поворачивайте его над жаровней до тех пор, пока мясо изжарится. Вы увидите, что это отличная вещь: по крайней мере ничего лучшего я не едал во время своего путешествия.

Если маленькие куски баранины останутся всю ночь в маринаде, или если вы их надолго сняли с вертела, добавьте к ним еще сумаху ¹⁵, и тогда шашлык будет совсем на славу. Но если у вас не хватает времени или нет сумахи, то можно обойтись и без сумахи.

Кстати, если нет и вертела или вы странствуете по стране, где не имеют понятия о вертеле, то этот прибор отлично заменяется ружейным шомполом. На протяжении всего путешествия шомпол карабина постоянно служил мне вместо вертела, и я не заметил, чтобы эта унизительная для шомпола роль повредила достоинству оружия, частью которого он являлся.

В Мингрелии я выучился делать шашлык другим способом, о чем расскажу в соответствующей главе этой книги.

Я принялся жарить шашлык, а Муане и Калино, в ведении которых состояли предметы сервировки, накрывали на стол. В это время от городничего, узнавшего о моем прибытии, принесли свежего масла, двух молодых кур и четыре бутылки старого вина. Я велел поблагодарить городничего и сказал, что нанесу ему визит тотчас после обеда.

Масло и куры были отложены для завтрака на следующий день. Но бутылка старого вина за обедом кончила свое существование: мне нечего ее жалеть, — благословенье неба было с нею.

По окончании обеда я взял Калино с собою в качестве переводчика и, оставив Муане, занятого рисованием портрета с семилетнего парня с его кинжалом, или лучше сказать, кинжала с его семилетним парнем, отважно пустился по болоту, где грязь была по колена.

Это была главная улица Кизляра.

Не сделав и десяти шагов, я вдруг почувствовал, что кто-то дернул меня за полу сюрпка (я называю так платье, которое я надевал, будучи не в состоянии дать ему более подходящее название)

Я обернулся. Это был наш молодой хозяин, который почему-то сделался чрезвычайно предупредительным. Он заявил на ломаном русском языке с татарским акцентом, что напрасно я вышел без оружия.

Калино перевел. [34]

Действительно, я вышел не вооруженным: было четыре часа дня и очень светло, поэтому мне и в голову не приходило, что я поступил неблагоразумно.

Я хотел идти дальше, не обращая внимания на его предупреждение; но хозяин настаивал с таким упорством, что я, не видя причины, которая потом заставила бы этого добряка смеяться над нами, уступил его настоянию.

Я возвратился и заткнул себе за пояс хорасанский кинжал длиною в пятнадцать вершков, купленный в Астрахани. Я носил его во время путешествия, но считал излишним делать это в городе. Калино взял большую французскую саблю, доставшуюся ему от отца, который приобрел ее на поле сражения при Монмирале ¹⁶. Не слушая замечаний нашего молодого хозяина, который хотел, чтобы каждый из нас прибавил к этому наряду еще по двуствольному ружью, мы оставили квартиру, сообщив Муане об опасности и посоветовав ему заботиться о сохранении не только вещей, но и самого себя ¹⁷

ГЛАВА II

ВЕЧЕР У КИЗЛЯРСКОГО ГОРОДНИЧЕГО

Городничий жил на другом конце города, и чтобы добраться до его жилища, надо было пройти через весь Кизляр.

Был базарный день, и мы должны были прокладывать себе путь между телег, лошадей, верблюдов и торговцев. Сначала все шло хорошо: мы пересекли крепостную площадь, над которой господствуют военные укрепления и где можно бы было свободно маневрировать армии из двадцати пяти тысяч человек. Когда же мы вышли на базарную площадь, началась невообразимая толкотня.

Не сделав и пятидесяти шагов посреди этой толпы, вооруженной с ног до головы, как я уже понял, какое неуважение должна была оказывать эта толпа невооруженному человеку.

Оружие на Востоке полезно не только для нашей защиты, но и для предупреждения какого-нибудь нападения. Вооруженный человек даже молча как бы говорит: «Уважай мою жизнь или берегите вашу». И эта угроза не бесполезна в стране, где, как сказал Пушкин, убийство человека не более, чем один жест.

— Пройдя базарную площадь, мы вступили на улицы города.

Ничего нет живописнее этих улиц с деревьями, высаженными без симметрии, с их болотами, где крякают гуси и утки, и где верблюды запасаются водою на дорогу. Почти во всех улицах имеется земляной покров, возвышающийся на три или четыре фута над поверхностью земли, он составляет пешеходный тротуар шириною в тридцать или сорок сантиметров. Встречающиеся на тротуаре, если они друзья, могут продолжать шествие, каждый в свою сторону.

Но совсем иное, если это враги: кто-то один должен решиться сойти в грязь.

Вечером эти улицы должны быть (и наверняка бывают) идеальным разбойничьим вертепом, напоминающим не Париж Буало (Париж Буало это безопасное место в сравнении с Кизляром), а Париж Генриха III ¹⁸.

Прибыв к городничему, мы дали знать о себе; он вышел навстречу:

Городничий не понимал ни слова по-французски, но благодаря Калино преграда между нами исчезла. В первой же фразе, с которой городничий обратился ко мне, он известил, что жена его, которую мы нашли в третьей комнате, говорит на нашем языке.

Я заметил, что в России и на Кавказе женщины имели большое превосходство над своими мужьями: мужья их почти никогда не говорили по-французски. А если они и знали этот язык, то только в молодости — военные же или административные занятия, которым они предались, заставили их забыть его. Женщины же, имеющие свободное время, которое они чаще (особенно в России) не знают, на что употребить, занимаются чтением наших романов, упражняясь таким образом во французском языке.

Действительно, г-жа Полнобокова говорила по-французски на удивление бегло.

Я принялся извиняться, что представился ей в военном платье, желая подшутить над боязливостью нашего молодого хозяина; но, к моему великому удивлению, моя веселость оказалась совершенно незаразительна. Г-жа Полнобокова осталась серьезной и сказала мне, что хозяин наш был прав совершенно. Видя, что я еще сомневаюсь, она обратилась к своему супругу, который подтвердил все сказанное ею. Поскольку городничий разделял общее мнение о небезопасности ходить без оружия, мне захотелось расспросить его и его супругу поподробнее.

В подробностях недостатка не было.

Совсем накануне на одной из кизлярских улиц было совершено убийство — в девять часов вечера. Правда, оно произошло по ошибке. Тот, который был убит, пострадал за другого, которому предстояла эта участь.

Четверо татар, — татарами именуют всякого местного жителя северной линии Кавказа, а лезгинами на южном берегу Каспийского моря называют любого местного, к какому бы селению горцев он не принадлежал, — четверо татар, скрывшись под мостом, подстерегали богатого армянина, который должен [35] был пройти через этот мост. Но по мосту случайно прошел какой-то бедняк, они его и приняли за богатого купца, убили несчастного, порылись в его карманах и тогда только заметили свою ошибку: впрочем, это не помешало им взять у него все деньги (это были копейки) Они бросили тело в канаву, вода которой служит для орошения садов.

Между прочим, сады кизлярских армян снабжают всю Россию вином под разными французскими названиями.

Вот еще приключение.

За несколько месяцев до нашего приезда трое братьев-армян по фамилии Каскольт (Скорее всего Дюма переиначил на французский лад какие-то реально существующие армянские фамилии. В таком написании они не зарегистрированы), возвращаясь с дербентской ярмарки, были взяты в плен вместе с одним из своих спутников по имени Бонжар ¹⁹; разбойники не убили их, потому что знали как людей богатых: они увели их в горы, рассчитывая получить большой выкуп. Разбойники сняли с них платье, привязали их к хвостам лошадей и принудили пробежать таким образом пятнадцать верст. Затем они заставили их переплыть холодный Терек. Двое несчастных умерли от воспаления в груди, а третий после своего выкупа за десять тысяч рублей — от чахотки.

Четвертый, не столь богатый, как другие, избавился от гибели, обещав татарам шпионить на них. Он обязался уведомлять их, когда какой-нибудь богатый армянин отправится в путь. Возвратившись же в Кизляр, он, понятно, не сдержал слова, но зато и не осмеливался более выходить из своего дома во избежание мести разбойников, которую он ежеминутно ожидает.

За год до этого полковник Менден с тремя конвойными казаками был убит на дороге между Хасавюртом и Кизляром. Полковник и казаки защищались как львы и убили пять или шесть татар.

Женщины как будто менее подвергаются опасности, нежели мужчины. Так как татары, достигнув гор, должны переходить со своими пленниками Терек в двух местах, то женщины не могут выносить этого погружения в ледяную воду. Из-за этого одна умерла во время переправы, две другие — от воспаления в груди, прежде чем был получен за них выкуп, и семьи их, узнав об их смерти, не сочли нужным вести переговоры насчет выкупа трупов.

Такой оборот дела показался татарам невыгодным и они прекратили похищение женщин. В южной же части Кавказа оно продолжается, как и прежде.

Впрочем, следующая история показывает, что похищение совершается еще и другим образом.

Татарский князь Б... влюбленный в г-жу М... (оба имени записаны в моем альбоме полностью, но не привожу их из скромности (Какая дипломатически-хитрая оговорка! И через нас автор без сомнения рассчитывает на легковерие европейской публики. Что касается до нас, то мы видим очень мало кавказского в этих приключениях и сильно подозреваем, что они разыгрались сами собою в досужем воображении знаменитого романиста. Особенно то место, где он заставляет горцев привязывать пленников к хвосту лошади, напоминает новое: «Не любо не слушай, а лгать не мешай». Прим. Н. Г. Берзенова)), я решился бы это сделать, если кто-нибудь захочет оспорить этот факт) — татарский князь Б..., влюбленный в госпожу М..., которая со своей стороны платила ему взаимностью, сговорился с нею ее похитить. Она жила в Кизляре.

В отсутствие мужа она попросила у коменданта лошадей в такое время, когда опасно было исполнить ее просьбу. Поэтому комендант решительно ей отказал.

Г-жа М... настаивала под предлогом болезни ребенка. Тронутый этим знаком материнской нежности, комендант выдает ей подорожную, и г-жа М... уезжает.

Князь Б..., стороживший ее на дороге, берет и привозит ее в свой аул — подобный орлиному гнезду, свитому на скале, в нескольких верстах от Пятигорска, — и держит ее у себя три месяца. Муж же ничего не знает о местопребывании своей жены. Через три месяца прекрасный татарский князь (как говорят, в полном смысле красавец) дает знать г-ну М..., что ему известно местопребывание его жены и предлагает себя в посредники для ее выкупа. Г-н М... согласился. Князь через месяц написал, что он устроил дело за три тысячи рублей. Г-н М... послал эту сумму и спустя неделю получил свою жену, радуясь, что так дешево смог ее выкупить.

Но это было гораздо дешевле, чем думал бедный супруг; ибо он выкупил не только свою жену, но впридачу и ребенка, которым она через полгода разрешилась.

Впрочем, татарские князья имеют обыкновение похищать не только чужих жен, но и своих соотечественниц. Чем труднее это сделать, тем более оно дает весу их страсти. После этого они уславливаются о приданом с отцом, который обычно соглашается на все условия, и затем ни во что уже более не вмешивается.

Однако иногда отец упорствует.

Вот пример этого упорства:

Похищение совершается в Кисловодске. Оно произошло в то время, когда кавказский наместник князь Воронцов, надеясь уменьшить убийства, запретил татарским князьям носить оружие.

Отец похищенной девушки не мог сойтись со своим будущим зятем в цене приданого. Он явился к князю с жалобой на похищение и с просьбой о наказании похитителя.

Подобно маркизу де Нанжи ²⁰ проситель пришел с четырьмя своими слугами, вооруженными с ног [36] до головы. Князь Воронцов велел арестовать его вместе со всеми слугами как нарушителей его приказа. Но в одно мгновение татарин выхватил кинжал и бросился на князя.

Пока князь Воронцов защищался, его телохранители прибежали к нему на помощь. Татарский князь был арестован. А один из его людей был убит на месте. Трое других убегают на гору Бештау и скрываются там в гроте. Их атакуют; они убивают двадцать казаков. Наконец беглецы вынуждены выйти. Одного убили, когда он выходил из грота; другой спасся в конюшне, где кучер, случайно там оказавшийся, прокалывает ему вилами грудь; третий карабкается, как кошка, на балкон гостиницы, убивает двенадцать человек и наконец падает, пробитый пулями, направленными из соседних окон.

Следы пуль его противников и пятна крови виднеются и поныне. Трактирщик горделиво показывает их квартирующим у него путешественникам. Разумеется, он не показывает их тем, кто занимает квартиры у его соседей.

Я мог бы рассказать до двадцати подобных историй и назвать по имени героев, живых или мертвых; но надо отложить это на остальную часть дороги — мы, слава богу, не будем иметь в этом недостатка.

Мы болтали целый час с г-жой Полнобоковой, ножки которой, между прочим, покоились на одном из самых прекрасных персидских ковров, какие я когда-либо видел.

Она пригласила нас вечером к себе на чай, и муж ее предупредил, что на случай опасности он пришлет за нами двух казаков. Мы было хотели отказаться от этой чести.

— В таком случае, — сказал он, — я беру назад приглашение моей жены: я не желаю, чтобы по дороге с вами случилось какое-нибудь несчастье.

Услышав такую угрозу, мы поспешили просить двух казаков.

У ворот мы обнаружили ожидавшие нас дрожки городничего. Только в России оказывают такое замечательное внимание, которое любой путешественник встречает на каждом шагу (это отметил и г-н де Кюстин); но если у путника есть еще и какие-то заслуги, то встречать его будут с ни с чем не сравнимым радушием.

Что касается меня, то я буду беспрестанно вспоминать об этом гостеприимстве и хотя бы подобным способом смогу выразить свою благодарность всем, кто были так любезны ко мне. Прошу также позволения не оставаться у них в долгу.

Дрожки привезли нас домой. Я хотел переменить сапоги, чтобы идти к полицмейстеру ²¹, но он уже ожидал меня на нашей квартире.

Совершенно сконфуженный, я извинился перед ним и показал ему на свои грязные сапоги.

Впрочем, у меня были в запасе другие; наслышавшись о дорогах, по которым мы должны были проезжать, я купил в Казани сапоги, которые доходили до самой верхней части ноги. (Нисколько не сомневаюсь, что именно в России были сотворены семимильные сапоги Мальчика с пальчик ²²).

Полицмейстер предложил свои услуги. Но мы уже и так злоупотребили его деликатностью: да и нечего было просить у него, оставалось только выразить нашу благодарность.

Четыре или пять бутылок неизвестного мне вина, которые я нашел выставленными в ряд на окне, вновь доказывали его внимание ко мне.

Он обещал увидеться с нами вечером у городничего.

Я рассказал Муане об улице, о которой читатели уже знают. Он взял свой альбом под мышку, а Калино под руку, сунул по моему совету кинжал за пояс и решился выйти из дому.

В Кизляре художник обнаружит много очаровательного и живописного. Вначале поразила наши взоры смесь одежд. Армяне, татары, калмыки, ногайцы, евреи толпятся на его улицах, и все — в своих национальных костюмах.

Население этого города состоит из девяти или десяти тысяч человек. Оно удваивается в дни ярмарок.

В Кизляре торгуют всем (занимаются в том числе и перепродажей родных, — похищенных татарами мужчин, женщин и детей (О, истина, это ты! А г-н Дюма то и дело твердит о своей исторической добросовестности. Пленнопроданство в Кизляре, на городской площади, явное, составляющее будто бы одну из обычных статей торговли — и когда же? В 1859 году! Да этой клевете даже и в Турции не поверят. Прим. Н. Г. Берзенова): славным вином, водкой, шелком, производством которого занимаются местные жители, рисом, мареной, кунжутом и шафраном, растущих в окрестностях.

Муане воротился через час: он был по уши в грязи — однако это не помешало ему восхищаться Кизляром. Моя улица привела его в восторг, и он зарисовал ее.

В половине восьмого дрожки городничего были у ворот. Двое слуг с фонарями стояли впереди. Висевшие у них за поясом пистолеты и кинжалы ярко блестели при свете фонарей. Два казака с шашками на боку, с ружьем на коленях приготовились скакать по обеим сторонам экипажа.

Мы сели в дрожки, слуги с фонарями и казаки поскакали галопом, разбрызгивая вокруг себя воду и грязь. Во время езды послышалось несколько ружейных выстрелов.

Мы явились одними из первых гостей. Г-жа Полнобокова хотя и видела нас утром, но еще не знала, что мы за особы; моя подорожная и особенно мой костюм ввели ее в заблуждение; она приняла меня, как и [37] другие, за французского генерала и как гостеприимная хозяйка была так любезна, что более любезной, как мне показалось, быть уже невозможно.

Я ошибся. Теперь, когда она узнала, что я был тот, которому, как она уверяла, обязана своим лучшим развлечением, она не знала, как благодарить меня за доставляемые ей прекрасные минуты (Вот оно, авторское-то самолюбие, отзывающееся настоящим французским хвастовством. И заметьте, что эта подробность не имеет ни интереса, ни необходимого отношения к предмету. Она интересна только для одного, — для самого автора и больше ни для кого. Прим. Н. Г. Берзенова).

Приехало еще пять или шесть особ; все они, особенно женщины, превосходно говорили по-французски.

Я искал глазами городничего. Г-жа Полнобокова предупредила мой вопрос:

— Не слышали ль вы ехавши сюда ружейные выстрелы?

— Да, — отвечал я, — три выстрела.

— Так и есть: они сделаны со стороны Терека, а коли так, то к этому нужно всегда относиться серьезно. Мой муж теперь вместе с полицмейстером. Я думаю, что в ту сторону послали казаков.

— В таком случае скоро узнаем новости?

— Вероятно, даже сейчас.

Гости, казалось, вовсе не были растревожены ружейными выстрелами: болтали, смеялись, как будто находились в парижском салоне.

Городничий и полицмейстер возвратились и не замедлили вмешаться в разговор: на лицах их не выражалось ни малейшего беспокойства.

Подали чай со множеством армянских вареньев, одно необычнее другого. Некоторые были приготовлены даже из лесных тутовых ягод, другие из дягилей; следовавшие за ними конфеты также имели свой восточный характер. Они были замечательны скорее по приятному запаху, нежели по вкусу.

Слуга, одетый по-черкесски, подошел к городничему и что-то сказал ему на ухо. Тот сделал знак полицмейстеру, и они оба вышли.

Я вопросительно взглянул на г-жу Полнобокову. Но она спросила:

— Угодно вам еще чашку чаю?

— С удовольствием.

Я положил сахару в мой чай, покрыл его облаком сливок (Здесь знаменитый автор, кажется, желает блеснуть во вкусе восточного красноречия. Прим. Н. Г. Берзенева) и стал пить понемногу, не желая казаться более любопытным, чем другие. Глаза же мои постоянно обращались к дверям.

Вскоре городничий появился. Он был один.

Поскольку городничий не говорил по-французски, я принужден был подождать, пока г-жа Полнобокова не удовлетворила мое любопытство. Она поняла мое нетерпение, хотя оно, вероятно, казалось ей преувеличенным.

— Итак? спросил я ее.

— Нашли тело одного человека, простреленное двумя пулями, — отвечала она, — шагах в двухстах от вашего дома, но так как он был дочиста ограблен, нельзя сказать, что это за человек. Без сомнения, это какой-нибудь купец, прибывший в город для продажи товаров и опоздавший выехать. Кстати, сегодня ночью, если оставите свечку в комнате, не забудьте запереть ставни: сквозь стекла очень легко могут послать пулю.

— Какая же польза от того, что выстрелят в меня, если дверь заперта?

— Да ведь стрельнут просто так — из каприза: эти татары странные люди.

— Слышите? — спросил я Муане, который что-то рисовал в альбоме г-жи Полнобоковой.

— Слышите, Муане? — повторил Калино.

— Слышу, — ответил Муане с обычной своей степенностью.

Пока г-жа Полнобокова следила за тем, как Муане рисовал, я написал стихи в ее альбом и уже более не думал об убитом. После пятнадцатидневного пребывания на Кавказе я понял это равнодушие, которое сначала так сильно меня удивляло. В одиннадцать часов все разошлись. Этот вечер был весьма необычен, ведь вот почти уже год, как ни один прием не кончался так поздно.

Передняя походила на военный лагерь: каждый гость имел с собою одного или даже двух слуг, вооруженных донельзя.

Дрожки ожидали у ворот с двумя казаками и двумя фонарями. Мне это стоило три рубля: по одному рублю — кучеру, двум служителям с фонарями и двум казакам; испытав столько душевных волнений и тревог, я нисколько не жалел этих денег.

Мне не нужно было запирать ставни: наш молодой хозяин уже позаботился об этом.

Я лег на скамье, закутался в шубу и положил под голову дорожную корзинку («Корзинка это сумка» Прим. А. Дюма) вместо подушки, что делал почти каждый день с тех пор, как оставил Елпатьево (Поместье Дмитрия Нарышкина, где я провел 8-10 дней, самых лучших в моей жизни. Прим. А. Дюма). [38]

ГЛАВА III

ГАВРИЛОВИЧИ

Когда вечером ложишься спать на доске, в шубе, заменяющей перину и одеяло, то на другое утро оставляешь свою постель без особого сожаления.

На рассвете я соскочил со своего ложа, помыл лицо и руки в медной лоханке, купленной в Казани для того, чтобы всегда можно было рассчитывать на нее в дороге, — лоханка одна из самых редких в России принадлежностей туалета, — и потом разбудил моих спутников.

Итак, ночь прошла безо всяких приключений.

Нужно было побыстрее позавтракать и ехать как можно скорее; мы должны были прибыть в Щуковую на следующий ночлег; дорога пролегала через одно весьма опасное место. То был дремучий лес, который сужал дорогу, превращая ее в ущелье, а потом шел от нее дальше к горе.

За восемь или десять дней перед нами какой-то офицер, торопясь приехать в Щуковую и не найдя казаков на станции Новоучрежденная, хотел продолжать путь, несмотря на предостережения об опасности. Он был в кибитке — это тип крытой телеги.

Посреди леса, о котором я говорил, он вдруг увидел выскочившего из кустарника чеченца на лошади, бросившегося прямо на него. Офицер взял в руки пистолет и в ту минуту, когда чеченец был не дальше четырех шагов от кибитки, хотел выстрелить, но произошла осечка. Чеченец также был с пистолетом в руке; но вместо того, чтобы выстрелить в офицера, он выстрелил в одну из его лошадей. Лошадь упала с пробитой головой — повозка остановилась. Услышав выстрел, человек десять пеших чеченцев, выскочив из леса, бросились на офицера, который хотя и успел ранить шашкою одного или двух из них,, но сразу же был повален, ограблен, скручен и, наконец, привязан за шею к лошадиному хвосту.

Горцы удивительно ловко проделывают такие трюки.

У них всегда готова веревка с петлей: пленника привязывают к лошади, и она пускается в галоп, прежде чем несчастный успеет опомниться и позвать кого-нибудь на помощь.

К счастью для офицера, казаки, которых он не нашел на последней станции, возвращались со станции, находившейся впереди; увидев издали схватку, они тотчас поняли, что случилось неладное, и, пустив во весь дух своих коней, подъехали к кибитке. Узнав от ямщика о случившемся, они бросились вслед за чеченцами.

Пешие разбойники прижались к земле, и казаки их не заметили. Чеченец же на лошади торопил своего коня и бил плетью пленного, который, запутавшись в веревке, замедлял бегство всадника.

Услышав позади себя топот казачьих коней, татарин выхватил кинжал. Офицер думал, что он уже должен проститься с жизнью, но горец перерезал только веревку, которой пленник был привязан к хвосту лошади. Полумертвый офицер упал на траву, а горец на лошади бросился в Терек. Казаки выстрелили ему вслед, но неудачно. С торжествующим криком горец достиг другого берега и оттуда пустил еще пулю, которая раздробила у одного казака руку.

Двое казаков оказали помощь своему товарищу, а остальные занялись офицером. Разбойник волок его по колючему кустарнику, называемому держи-дерево («Дословный перевод — «дерево, которое тебя держит». Прим. А. Дюма), поэтому все его тело представляло из себя одну сплошную рану.

Один из казаков дал ему свою лошадь и бурку, и его полуживого привезли в Щуковую.

Г-жа Полнобокова описала место, где случилось это происшествие, и мы обещали ей проехать по этому malo sitio (Дурному месту (исп.), как говорят испанцы, днем — если только удастся.

Но отправляться в путь без завтрака не хотелось.

В ту самую минуту, как я велел почистить цыпленка и уже собрался было его жарить, явился полицмейстер с приглашением на завтрак. Завтрак был уже готов, и нам оставалось только перейти через улицу. Я хотел было извиниться, но он признался мне, что его жена, которая накануне хотела быть на вечере у своей сестры, г-жи Полнобоковой, но не решилась отправиться к ней без конвоя, — вспомните, что все казаки были в разъездах по случаю ружейных выстрелов, — желала познакомиться со мною, и что он от ее имени явился пригласить меня.

Калино остался дома, чтобы смотреть за укладкою съестных припасов; у нас было девять бутылок отличного вина и надо было положить их как можно бережнее. Калино с тарантасом и телегой должен был присоединиться к нам у полицмейстера.

Муане и я отправились к полицмейстеру и нашли там двух дам вместо одной. Новая дама была та самая свояченица, которая не хотела упустить случая увидеть автора «Монте-Кристо» и «Мушкетеров» и еще на рассвете прибыла сюда с этим намерением.

Обе дамы говорили по-французски.

Жена полицмейстера была отличная музыкантша; она села за фортепьяно и спела несколько прелестных русских романсов и, между прочим, «Горные вершины» Лермонтова. [39]

Скоро я буду иметь случай говорить об этом великом поэте, русском Альфреде де Мюссё. В то время, когда Лермонтов еще был совершенно не известен во Франции, я напечатал в «Мушкетере» ²⁴ лучшее его произведение «Печорин, или Герой нашего времени».

Калино прибыл с тарантасом и телегой, и мы все тотчас же принялись за завтрак.

Разговор шел, в основном, о татарах.

Хозяйка дома подтвердила все, что было рассказано ее супругом, т. е., как бы ей не было приятно видеть меня, но поскольку ее муж отлучился из-за какой-то перестрелки, то она не осмелилась идти к своей сестре без конвоя. Советы, данные нам накануне г-жой Полнобоковой, были возобновлены с еще большими настояниями: это заставило дам добавить, что они не задерживают нас, так как не хотят, чтобы мы опоздали.

В первую очередь было необходимо проехать засветло лес возле Щуковой. Этот несчастный лес тревожил. И мы начали беспокоиться и скоро простились с прелестными хозяйками, которые проводили нас до самого подъезда.

Сели в тарантас; полицмейстерша смотрела на нас с беспокойством: конвой из шести казаков казался ей недостаточным.

— Вы чем-то встревожены, мадам? — спросил я ее.

— Конечно, — отвечала она. — Разве у вас нет другого оружия, кроме кинжала?

Я поднял полог передней скамейки и показал три двуствольных ружья, два карабина, один из них штуцерный, и револьвер.

— Вот это хорошо, — сказала она, — только выезжайте из города с ружьями, чтобы все видели, что вы вооружены. Среди этих зевак — действительно, около нас уже составился кружок, — могут быть два или три татарских лазутчика.

Последовав этому дружескому совету, каждый из нас положил по двуствольному ружью на свои колени.

Мы простились с дамами и покинули Кизляр с грозным видом посреди глубокого молчания восьмидесяти или сотни зрителей, собравшихся посмотреть на наш отъезд.

Выбравшись из города, мы положили ружья в более удобные места.

Тот, кто привык к парижской жизни, к безопасности дорог во Франции, едва ли поверит, что мы подвергались опасности, угрожавшей каждому из нас. То, что мы узнали на протяжении этих двух дней, тревога накануне — все это красноречиво говорило, что мы были, если еще не в неприятельской стране, то по крайней мере похожей на нее (В наших «Впечатлениях о путешествии по России» мы уже сообщали о взятом с нас маленьком обязательстве отправляться в путь лишь в сопровождении надежной охраны, способной на серьезное сопротивление. Прим. А. Дюма).

Трудно было справиться с охватившим душу волнением, когда я понял, что скоро смогу убедиться, что я уже нахожусь среди тех, почти невероятных мест, где я столько раз путешествовал по карте, — смогу убедиться, что с левой стороны, в нескольких верстах от меня, Каспийское море, что я проехал по калмыцким и татарским степям, и что река, на берегу которой мы вынуждены были сейчас остановиться, тот самый воспетый Лермонтовым Терек, который, взяв начало у подножья скалы Прометея, несется по земле, где властвовал мифологический царь Дарий.

Мы сделали привал на берегу Терека и стали ожидать парома, который возвращался к нам, переправив караван лошадей, буйволов и верблюдов.

Все речные паромы в России (по крайней мере в той части России, которую мы посетили) содержатся на счет правительства — перевозят на них бесплатно. В этом отношении Россия единственная страна, менее всех других склонная к получению барышей.

Там, где мы переправились, Терек вдвое шире Сены. Мы вышли из тарантаса и поместились на пароме с одним из наших экипажей с нашим конвойным начальником; остальные же казаки берегли другой экипаж, — так велика уверенность в честности тамошних жителей.

В самом деле, во время нашего переезда второй ямщик мог бы ускакать со вторым нашим экипажем, — и черт знает, как говорят русские, которые никогда не употребляют слова бог в этом случае, — черт знает, где бы мы его настигли.

Мы мерили глубину Терека шестом, — она была в семь или восемь футов. Несмотря на такую глубину, чеченцы переходят реку вплавь со своими пленниками, привязанными к хвосту лошадей; от самих несчастных зависит сумеют ли они удержать голову на поверхности воды.

От такого купания, как говорила жена кизлярского губернатора, женщины заболевают насморком (Откуда взялся у г. автора губернатор в Кизляре? И что это за насморк, который получают дамы? Не можем сказать, шутит или дело говорит почтенный турист. Прим. Н. Г. Берзенова).

В ожидании нашей телеги и чтобы показать конвойному начальнику превосходство нашего оружия перед азиатским, я пустил из своего карабина (фабрики Девима, одной из лучших ²⁵) пулю в двух чаек, ловивших рыбу в шестистах шагах от нас. Пуля ударила между ними, в том самом месте, которое я указал [40] заранее. В эту самую минуту Муане подстрелил на лету ржанку, что удивило нашего казака не менее расстояния и верности моего выстрела. Кавказские народы, как и арабы, стреляют хорошо только в неподвижную цель.

Между тем наша телега присоединилась к нам, и мы двинулись дальше по болотистой почве, окруженной Тереком, через который нам опять пришлось переправляться, но на этот раз вброд, одновременно с лошадьми, буйволами и верблюдами.

Переправа вброд — живописная картина, но наша переправа вместе с конвоем и караваном, который хотя и не имел к нам отношения, но переходил болото с нами, была из самых интересных. Все лошади и буйволы вступали в реку довольно охотно, но верблюды, которые имеют отвращение к воде, прежде, чем входили в реку, причиняли большие хлопоты. Крик, или лучше сказать, вой их, казалось, более принадлежал дикому зверю, чем животному, которого поэты назвали «кораблем пустыни», видимо, потому, что ходьба верблюда, похожая на покачивание корабля, вызывала у животного морскую болезнь, от которой он выл.

При всем нашем желании переправиться как можно скорее, мы не могли угадать, когда же она кончится.

Наконец — лошади, утоляя на ходу жажду, буйволы, плывя и держа только голову над водой, верблюды с сидящими на них погонщиками, едва касаясь брюхами воды, благодаря длинным ногам, — наконец все животные вышли на другой берег и отправились в путь.

Мы двинулись впереди их. Ничего более не мешало нам до следующей станции. Однако там не могли дать более четырех казаков для конвоя; на посту находилось всего шесть казаков и следовательно только двое могли остаться для его охраны.

Мы еще не были в опасном месте; но уже начиная отсюда, казачьи посты со сторожевой вышкой, служащей им вместо будки, на вершине которой день и ночь стоит часовой, были расположены на расстоянии пяти верст и господствовали над всей дорогой.

Эти часовые имеют при себе связки насмоленной соломы, которые зажигают ночью в случае тревоги. Такой сигнал, видимый на двадцать верст окрест, в одно мгновенье оповещает все соседние посты об угрожающей опасности.

Мы пустились в путь с четырьмя казаками. На всем протяжении дороги мы имели возможность охотиться, не выходя из тарантаса — множество ржанок сидело по обе стороны дороги. Только очень трудно было стрелять в них из-за тряски тарантаса на каменистой дороге.

Когда мы случайно убивали какую-нибудь птицу, один из наших казаков отправлялся искать ее, не слезая с лошади или даже пускаясь в галоп, — видно, что это все были опытные всадники. Потом птицу приносили в кладовую: так мы назвали два багажника нашего тарантаса.

Скоро мы лишились развлечения: погода, с самого утра мрачная, делалась все хуже и хуже; наконец густой туман расстелился по равнине так, что с трудом можно было видеть вокруг себя на расстоянии двадцати пяти шагов.

Такая погода была весьма кстати для разбойников, поэтому казаки еще теснее окружили наши экипажи и попросили вложить пули в охотничьи ружья, заряженные дробью. Мы не заставили их повторить то же самое; в пять минут совет был исполнен, и мы теперь уже могли противостоять двадцати нападающим, сделав по десять выстрелов, не перезаряжая ружья.

Впрочем, на каждой станции дано было приказание казакам и ямщикам (звание, которое они во мне предполагали, являлось гарантией безусловного их повиновения), чтобы они, лишь только заметят бандитов, остановили оба экипажа и поставили их в одну линию, через четыре шага; распряженные лошади должны были стоять в промежутках; таким образом, благодаря неодушевленной и живой баррикадам, мы могли бы отстреливаться, между тем как казаки выполняли бы функцию летучего отряда.

Так как при каждой смене конвоя я заботился о том, чтобы показать казакам верность и доброту нашего оружия, они испытывали к нам доверие, которое мы со своей стороны не всегда питали к ним, особенно когда защитниками нашими были «гавриловини».

Это слово требует пояснения: так называют донских казаков, которых не нужно смешивать с линейными казаками.

Линейный казак, родившийся в этой местности, постоянно соприкасающийся с неприятелем, с которым он неминуемо должен рано или поздно столкнуться в кровавой схватке, с детства сдружившийся с опасностью, — солдат с двенадцатилетнего возраста живущий только три месяца в году в своей станице, т. е. в своей деревне, а остальное время до пятидесяти лет на поле и под ружьем, — это единственный воин, который сражается как артист и находит удовольствие в опасности.

Из этих линейных казаков, сформированных, как выше было упомянуто, Екатериной и впоследствии слившихся с чеченцами и лезгинами, у которых они похищали женщин, — подобно римлянам, смешавшихся с сабинянами, — выросло племя пылкое, воинственное, веселое, ловкое, всегда смеющееся, поющее, сражающееся. Рассказывают о невероятной храбрости этих людей.

Впрочем, мы увидим их в деле.

Напротив, донской казак, оторванный от его мирных равнин, перенесенный с берегов величественной и спокойной реки на шумные берега Терека и голые берега Кумы, отнятый от семейства, занимающегося [41] хлебопашеством, привязанный к длинному копью, которое ему служит более помехой, нежели защитой, не умеющий искусно владеть ружьем и управлять конем, — донской казак, который представляет еще довольно хорошего солдата в поле, самый плохой воин в засадах, рвах, кустах и горах.

Линейные казаки и татарская милиция, — превосходное войско для набегов, — вечно смеются над «гавриловичами».

И вот почему.

Однажды донские казаки конвоировали кого-то или что-то. Чеченцы напали на них и обратили конвой в бегство.

Какой-то молодой казак, имевший прекрасного коня, бросив пику, пистолет, шашку, без папахи, в страшном испуге на полном скаку влетел на станционный двор и закричал что есть мочи:

— Заступись за нас, Гаврилович!

После такого страшного напряжения, лишившись чувств, он упал с лошади.

С того времени другие казаки и татарские милиционеры называют донских казаков «Гавриловичами».

Когда горцы выкупают своих товарищей, попавших в руки русских, они дают четырех донских казаков или двух татарских милиционеров за одного чеченца, или черкеса, либо лезгина; но они меняют только линейного казака на одного горца.

Никогда не выкупают горца, раненного пикой: если он ранен пикой, то ergo ранен донским казаком. Зачем выкупать его, если он имел глупость получить рану от такого неприятеля?

По этой же причине не выкупают и человека, раненного сзади. Эта мера объясняется сама собой:, человек, раненный сзади, очевидно был ранен, когда убегал.

Итак, наш конвой состоял из «Гавриловичей» — это не утешало, особенно при тумане, который окружал нас со всех сторон.

В таком положении мы проехали с заряженными ружьями верст десять или двенадцать до следующей станции, встретив на пути две укрепленные и обнесенные палисадом деревни — Каргалинскую и Щербаковскую.

Главнейшее оборонительное сооружение этих деревень, ожидающих ежеминутно нападения чеченцев, состоит из широкого рва, опоясывающего каждую из них со всех сторон. Забор из колючки заменяет стену и представляет большие трудности при взятии станицы приступом. Помимо этого, каждый дом, который легко может превратиться в крепость, окружен решетчатой стеной на шесть футов вышины: некоторые станичники, кроме того, устраивают еще и небольшую стену с бойницами. У ворот станицы, где стоит часовой, насыпан курган, откуда можно наблюдать днем и ночью на посту. Их сменяют каждые два часа.

Ружья их всегда заряжены, лошади оседланы.

Каждый мужчина в этих станицах, с 12-ти до 50-летнего возраста, уже солдат. Он сам создает себе ореол, легенду о себе — кровавую, убийственную, страшную, могущую соперничать с теми, которые так поэтически рассказывал Купер .

Мы прибыли на станцию Сухой пост.

Тут нас ожидало великолепное зрелище.

Солнце, некоторое время боровшееся с туманом, наконец пронзило его своими лучами. Широкие полосы тумана делались все более и более прозрачными, и сквозь них мы начали различать неподвижные силуэты. Только были ли это горы или облака, — мы еще несколько минут не понимали. Наконец солнце взяло свое, остаток тумана рассеялся клочками, и вся величественная горная линия Кавказа от Шат-Абруза до Эльбруса развернулась перед нами.

Казбек, поэтический эшафот Прометея, возвышался посредине своей снежной вершиной.

Мы остановились на минуту в изумлении перед блестящей панорамой. Это не походило ни на Альпы, ни на Пиренеи, это было вовсе не то, что мы когда-то видали, что приходило на память и что представляло нам наше воображение. Это был Кавказ — театр, где первый драматический поэт древности поставил свою первую драму, героем которой был Титан, а актерами — боги.

Как я сожалел о моем томике Эсхила. Я бы снова прочел о моем Прометее от первого до последнего стиха.

Понятно, почему греки заставили мир сойти с этих великолепных вершин.

Вот преимущество стран с богатой историей перед странами неизвестными: Кавказ есть история богов и людей.

Гималаи же и Чимборасо не что иное, как только две горы, одна в двадцать семь тысяч футов вышины, а другая в двадцать пять тысяч. Самый высокий пункт Кавказа имеет только шестнадцать тысяч футов, но он послужил пьедесталом Эсхилу.

Я не мог упросить Муане срисовать то, что он видел. Как изобразить посредством карандаша и листа бумаги одно из самых величественных творений Создателя?

Впрочем, Муане сделал такую попытку, а всякая попытка — первое доказательство божественного свойства человеческого гения. Успех — последнее. [42]

ГЛАВА IV

РУССКИЕ ОФИЦЕРЫ НА КАВКАЗЕ

Когда лошади были запряжены и рисунок завершен, мы тронулись в путь. Мы не интересовались более ни чеченцами, ни черкесами; если бы нам даже не дали конвоя, то, вероятно, мы не заметили б этого, — так мы были поражены величественным видом Кавказа.

Солнце словно гордилось победой над туманом и блистало во всем великолепии. Это была не осень, как в Кизляре: это было лето во всем его блеске, со всей его теплотой.

Орлы описывали необозримые круги в поднебесье. Их крылья не двигались, будто застыли. Двое поднялись с равнины и сели за версту от нас на дерево, где нынешней весной они свили себе гнездо.

Мы ехали по узкой и грязной дороге с огромными болотами по обеим сторонам; эти болота были населены всевозможными птицами. Пеликаны, стрепеты, бакланы, дикие утки — каждый вид имел там представителей. Опасность для человека была причиной безопасности животных в этих пустынных местах, населенных только пожирателями человеческого мяса; охотник подвергается опасности сделаться дичью, когда охотится за другими животными.

Все путники, которых мы встречали на дороге, были вооружены с головы до ног. Богатый татарин, который ездил осматривать свои стада с сыном, пятнадцатилетним мальчиком, и четырьмя нукерами, походил на средневекового феодала со свитой.

Пешеходы были редки. Все они имели при себе кинжал, пистолет за поясом и ружье на перевязи через плечо. Каждый смотрел на нас тем гордым взглядом, который придает человеку сознание храбрости. Какая разница между этими суровыми татарами и смиренными крестьянами, которых мы встречали от Твери до Астрахани!

На какой-то станции Калино поднял плеть на замешкавшегося ямщика.

— Берегись, — сказал тот, схватившись за кинжал, — ведь ты не в России!

Российский же мужик получил бы несколько ударов плетью и не осмелился бы даже голоса подать.

Эта уверенность или, лучше сказать, эта гордость независимого человека очень ободряла нас. Благодаря этому нам стало легче двигаться навстречу опасности, наше сердце получило больше решимости противостоять ей.

Опасность порождает странные чувства: сначала ее боятся, потом презирают, а после желаот. ее, и когда она удаляется от вас, после того, как вы были уже лицом к лицу с нею, то будто вы расстаетесь со строгим другом, который советовал вам быть осторожнее.

Я подозреваю, что храбрость есть дело привычки.

На станции Новоучрежденной, т. е. на той, которая предшествовала опасному месту, нас могли снабдить только пятью казаками. Начальник после признался, что этого явно недостаточно, и предложил подождать возвращения других казаков. Я спросил его, не отправимся ли мы ночью, если дождемся их возвращения. Он отвечал отрицательно, добавив, что в таком случае мы бы заночевали на посту и поехали бы на следующий день утром в сопровождении пятнадцати или двадцати человек.

— Будут ли ваши пять человек хорошо драться в случае нападения? — спросил я начальника поста.

— Я отвечаю за них: эти люди раза по три в неделю имеют стычки с горцами; ни один из них не струсит.

— Значит, всех нас будет восемь, — больше и не нужно.

Я повторил своим спутникам наставления относительно экипажей, если на нас нападут, и сообщил план обороны.

Мы поехали крупной рысью.

Солнце быстро спускалось к горизонту. Кавказ был чудно освещен; Сальватор Роза ²⁶ при всей своей гениальности не достиг бы того волшебного сочетания цветов, какое прощальные лучи солнца запечатлели на исполинской цепи гор. Основание гор было темно-голубого цвета, вершины — розовыми, средняя же часть переходила постепенно через все оттенки — от фиолетового до лилового.

Небо имело золотистый цвет.

Ни перо, ни кисть не могут уследить за стремительным изменением света. В то время, как взор падает на предмет, который вы хотите изобразить на бумаге, цвет этого предмета уже изменился.

На расстоянии трех-четырех верст впереди нас мы заметили темные полосы леса, через который нам предстояло проехать. По ту сторону леса проходило две дороги. Одна, идущая на Моздок и Владикавказ, пересекает Кавказ и потом, следуя по Дарьяльскому ущелью, приводит в Тифлис. Это почтовый тракт, и хотя он опасен, но все-таки не в такой степени, чтобы опасность прерывала сообщение. Другая дорога, пересекающая часть Дагестана, проходит в двадцати верстах от резиденции Шамиля, соседствует с расположением непокорных племен, а потому и почтовое сообщение тут прервано на расстоянии 60 или 80 верст.

Вот по этой-то самой дороге я и решился ехать, дав себе слово уже по приезде в Тифлис съездить оттуда посмотреть на Дарьяльское ущелье и Терек. Дорога привела меня в столицу Грузии через Темир-Хан-Шуру, Дербент, Баку и Шемаху, т. е. через те самые места, по которым, как правило, никто не ездит из-за трудностей и, особенно, опасностей. [44]

И действительно, на этом пути все грозит опасностью. Нельзя сказать, что неприятель вот здесь или там: он пребывает везде. Чаща леса, овраг, скала — все это неприятели; неприятель не находится в таком-то или ином месте, — самое место есть уже неприятель. И поэтому каждый пункт имеет характерное название: «Лес крови», — «Ров воров», — «Скала убийства».

Правда, эти опасности значительно уменьшались для нас благодаря открытому листу от князя Барятинского, по которому мы могли требовать столько конвойных людей, сколько обстоятельства делали это необходимым.

К несчастью, как я смог отметить, это позволение часто было нереальным: конвоя из двадцати человек действительно было бы достаточно; но откуда взять двадцать человек, когда на посту положено иметь всего только семь?

Мы быстро приближались к лесу. Казаки вытащили из чехлов ружья и пистолеты, осмотрели заряды и советовали нам принять те же предосторожности.

Наступили сумерки.

Едва мы въехали в лесную чащобу, как откуда ни возьмись появились куропатки: они сидели примерно в двадцати пяти метрах от нас. Инстинкт охотника взыграл во мне: я вытащил пули из моей винтовки системы Лефоше ²⁷ и вставил два свинцовых патрона.

Остановив экипаж, я соскочил на землю.

Муане и Калино поднялись в тарантасе и приготовились прикрывать мое отступление, если бы в их помощи возникла необходимость. Оба они держали ружья, заряженные пулями.

Два казака с винтовками наперевес шли один справа, а другой слева от меня. Едва я сделал десять шагов, как поднялась прямо из-под ног куропатка, она оторвалась от стаи и села так, что мне было удобно в нее стрелять. После второго выстрела она упала и была присоединена к ржанкам, хранившимся в тарантасе. Затем я медленно поднялся в экипаж, и мы поехали быстрой рысью.

— По крайней мере теперь, — сказал один из казаков, — татары уже предупреждены о нас.

Татары были где-то в другом месте. Мы совершили опасный переход через лес, и хотя день сменился сумерками, а сумерки ночью, но мы здоровые и невредимые прибыли в Щуковую.

Казак, которого мы посылали к начальнику поста с просьбой отвести нам квартиру, прибыл туда ранее нас десятью минутами. Щуковая — военный пост, и потому следовало нам обратиться не к полицмейстеру, как в Кизляре, а к командиру.

Аванпосты оберегали селения, и хотя там был целый батальон, т. е. около тысячи человек, но понятно было, что здесь предпринимаются те же самые меры предосторожности, как и во всех казачьих станицах.

Нам отвели две комнаты, уже занятые двумя молодыми русскими офицерами. Один возвращался из Москвы, где он был в отпуску у своих родителей, — другой, поручик Нижегородского драгунского полка, прибывший из Чир-Юрта покупать лошадей для полка, ожидал солдат, отправившихся в окрестности за овсом.

Молодой отпускник очень торопился в Дербент. Не имея права на конвой, он, если б отправился один, не сделал бы и двадцати верст без того, чтобы не погибнуть. Поэтому он с нетерпением ожидал так называемой оказии.

Оказия есть соединение большого числа путников, едущих в одно и то же место в сопровождении достаточного конвоя, назначаемого местным военным начальником для такого каравана. Конвой состоит обычно из ста пятидесяти пехотинцев и из двадцати пяти кавалеристов. Среди отправляющихся в путь почти всегда бывает несколько пешеходов, и потому оказия движется очень медленно. Самые большие переходы — пять или шесть миль в день.

Молодой офицер должен был ехать от Щуковой до Баку почти пятнадцать дней. Он был в отчаянии тем более, что отпуск его давно уже кончился.

Наш приезд был для него истинным подарком судьбы. Теперь он воспользуется нашим конвоем и заставит свою кибитку тащиться между нашим тарантасом и нашей телегой.

Что же касается другого офицера, то и он был нам рад, тем более, что уже отведал вдоволь кизлярского вина, а это вино, как говорят, одно из тех, которые в высшей степени развивают филантропические чувства. Если бы можно было напоить весь свет кизлярским вином, то все люди вдруг сделались бы братьями.

Кавказ имеет такое же влияние на русских офицеров, как Атлас ²⁸ на наших африканских офицеров: уединение способствует праздности, праздность скуке, а скука пьянству.

Что остается делать несчастному офицеру без общества, без женщин, без книг, на посту с двадцатью пятью казаками? Пьянствовать.

Только имеющие слишком богатое воображение сопровождают это занятие, неизменно состоящее в том, чтобы переливать вино или водку из бутылки в стакан и из стакана в глотку, какими-то более или менее живописными дополнениями.

Во время путешествия мы познакомились с капитаном и со старшим хирургом, которые развили перед нами самую обширную и оригинальную программу своих фантазий, связанных с пьянством.

Каждый офицер имеет в распоряжении солдата, этот солдат называется денщиком. Наш капитан, окончив утром служебные дела, ложился на походную постель и звал денщика. Фамилия денщика Брызгалов. [45]

— Брызгалов, — говорил он ему, — ты знаешь, что мы сейчас поедем? Денщик, который уже изучил свою роль, отвечал:

— Знаю, господин капитан.

— Ну, брат, так как нельзя ехать не закусив, то поедим сухарей да выпьем по чарке, а потом ступай за лошадьми и вели запрягать.

— Слушаюсь, господин капитан, — отвечал Брызгалов и приносил хлеба и сыру с бутылкой водки. Капитан, слишком добрый, чтобы одному воспользоваться божьими дарами, всегда угощал Брызгалова сухарем и стаканом водки, а сам выпивал два стакана, после чего говорил:

— Теперь, я думаю, уже время идти за лошадьми; не забудь, брат, что нам предстоит длинный путь.

— Как бы дорога ни была длинна, она будет мне приятна, если вы, господин капитан, возьмете и меня с собою, — отвечал любезный денщик.

— Вместе поедем, брат, вместе; разве люди не братья? Оставь мне водку и стакан, чтобы я не слишком скучал в ожидании тебя, и иди за лошадьми. Ступай, Брызгалов, ступай.

Брызгалов выходил, а капитан выпивал еще стакан или два. Потом денщик возвращался, держа в руке колокольчик, который привязывают к дуге (Название деревянного круга, который носит над загривком средняя лошадь тройки. Прим. А. Дюма)

— Вот и лошади, господин капитан, — говорил он.

— Хорошо; вели запрягать и торопи ямщиков.

— Чтобы не скучать, пока они закладывают, выпейте, господин капитан, еще стаканчик.

— Ты прав, Брызгалов. Только я не люблю пить один: так пьяницы делают. Возьми, брат, стакан и пей.

— Эй, вы, запрягайте, запрягайте!

Когда стаканы опорожнялись, Брызгалов говорил:

— Все готово, господин капитан.

— Ну, так поедем.

И капитан лежит на своей постеле, Брызгалов садится около его ног, звеня колокольчиком, будто оба мчатся на тройке. Капитан засыпает. Проходит полчаса.

— Господин капитан, — говорит Брызгалов, — мы прибыли на станцию.

— Гм, что? — отзывается капитан, просыпаясь.

— Я говорю, что мы прибыли на станцию.

— А, если так, то надо еще выпить чарку.

— Выпейте, господин капитан.

И оба спутника, братски чокаясь, вновь опустошают свои стаканы.

— Едем далее, едем, — говорил капитан, — надо поспешать.

— Едем, — говорил Брызгалов.

Таким образом они приезжали на вторую станцию, где пили так же, как и на первой. На четвертой станции бутылка была уже пуста. Брызгалов приносил другую.

На последней станции капитан и денщик лежали рядом мертвецки пьяные. Путешествие возобновлялось на другой день. Старший хирург поступал иначе.

Он занимал дом, выстроенный по-восточному, с нишами в стене. В семь часов утра он оставлял свое жилище и отправлялся в госпиталь. Визит его был более или менее продолжителен, смотря по числу больных; потом он возвращался.

Во время своего отсутствия, он приучил денщика ставить по два стакана пуншу в каждой нише. Вот он начинал прохаживаться по своей комнате.

— Гм! — говорил он, останавливаясь перед первой нишей и как будто бы разговаривая с соседом. — Как ветрено сегодня утром!

— Дьявольский ветер, — отвечал он сам себе.

— Для здоровья очень вредно выходить натощак при таком ветре.

— Правда ваша; не хотите ли выпить чего-нибудь?

— Я охотно выпил бы стакан пуншу.

— Признаюсь, и я также. Кащенко, два стакана пуншу!

— Извольте, сударь.

И доктор., который сам себе задавал-вопросы и отвечал на них, соответственно менял интонации голоса, брал по стакану пуншу в каждую руку и, пожелав себе всевозможного благополучия, выпивал оба стакана.

У второй ниши тема разговора менялась, но результат был тот же самый.

Возле последней ниши он выпивал двадцатый стакан пунша. К счастью, она, эта ниша, была у самой его постели. [46]

Доктор ложился довольный, что посетил всех пациентов.

Мы познакомились в Темир-Хан-Щуре с батальонным командиром. В кампанию 1853 г. он имел дело в основном с турками и питал к ним страшную ненависть за пулю, которую они пустили ему в бок, и за сабельный удар в лицо.

Это был превосходный человек, храбрый до безрассудства, но дикий, предпочитавший уединение, не общавшийся ни с кем из своих сослуживцев. Он жил в маленьком доме, отдельно от других и вне города, в обществе собаки и кошки. Собаке он дал кличку «Русский», а кошке — «Турок».

Первая была злая собачонка с белыми и черными пятнами на трех ногах, — четвертую она держала постоянно приподнятой; одно ее ухо отвисло, а другое стояло вертикально словно громоотвод. Кошка же была серого цвета и неопределенной породы.

До конца обеда «Турок» и «Русский» бывали в самых дружеских отношениях; один ел по правую сторону, а другой по левую от хозяина.

Но после обеда, закуривая трубку, он брал «Турка» и «Русского» за загривок и садился на стул, приготовленный ему денщиком у дверей.

Храбрый офицер говорил кошке:

— Ты знаешь, что ты «Турок»?

А собаке:

— Тебе ведомо, что ты «Русский»?

И обеим вместе:

— Вы знаете, что вы враги и что вы должны задать друг другу жару?

Предупредив их таким образом, он тер их морды одну о другую до тех пор, пока, несмотря на всю их дружбу, собака и кошка не приходили в остервенение. Тогда начиналась потасовка, о которой говорил батальонный командир. Сражение продолжалось, пока один противник не уступал поля другому. Почти всегда кончалось тем, что «Русский», т. е. собачонка, брала верх.

Когда мы имели честь познакомиться с батальонным командиром и с его кошкой и собакой, — «Турок» был уже без носа, а «Русский» совсем кривой.

С сожалением думаю, как пойдет жизнь этого храброго офицера, если он будет иметь несчастье, впрочем неизбежное, лишиться когда-нибудь «Русского» или «Турка». Вероятно, он застрелится, если только не начнет «делать визитов», подобно вышеупомянутому доктору или «путешествовать», как капитан.

Что касается простых казаков, то у них два любимых животных — петух и козел. Каждый эскадрон имеет своего козла, каждый казачий пост — своего петуха.

Козел приносит двойную пользу: запах его прогоняет в конюшне всех вредных гадин — скорпионов, фаланг, тысяченожек. Это — польза положительная, материальная. А вот польза и в поэтическом отношении: он удаляет всех тех домовых, которые ночью входят в конюшни, заплетают гривы у лошадей, вырывают у них волосы из хвоста, ползают по их спине и заставляют их с полуночи до рассвета скакать во сне, хотя они и не двигаются с места.

Козел это эскадронный начальник — он сознает свое достоинство. Если конь начинает пить или есть прежде его, он бьет дерзкого своими рогами, и лошадь, которая знает свою вину, не пытается даже защищаться.

Говоря о петухе, то он, так же, как и козел, полезен и в материальном и в поэтическом отношениях. Материальное назначение его состоит в том, чтобы возвещать время. Донской или линейный казак редко имеет карманные часы и еще реже настенные.

Мы были свидетелями радости всего казачьего поста, когда петух, потерявший было голос, снова начал петь. Казаки собрались на совет и стали обсуждать причины этого события. Более смышленый из них сказал: «Может быть, он перестал петь потому, что скучает без кур?»

На другой день, на рассвете, все казаки отправились искать кур, и мародеры принесли трех. Не успели спустить кур на землю, как петух запел. Это доказывает, что не всегда нужно торопиться рубить голову петуху, если он перестал петь.

ГЛАВА V

АБРЕК

По прибытии в Щуковую я прежде всего позаботился сообщить о своем приезде полковнику — командиру поста.

Щуковая по части грязи достойная соперница Кизляра.

Я возвратился, чтобы похлопотать об обеде. Но дело было сделано. Один из наших попутчиков-офицеров, тот, который возвращался в Дербент, привез слугу-армянина, весьма искусного в приготовлении шашлыка. Он накормил нас шашлыком не только из баранины, но и из ржанок и куропаток. О вине нечего было и хлопотать, — мы привезли с собою девять бутылок. К тому же, блаженное состояние, в котором находился наш молодой поручик, доказывало, что и до нас в Щуковой не было недостатка в вине.

К концу обеда вошел полковник — это был его ответный визит. [47]

Прежде всего мы спросили его о дороге. На расстоянии ста пятидесяти верст почтовое сообщение прервано, ибо ни один станционный смотритель не хочет, чтобы каждую ночь воровали у него лошадей и чтобы самому лишиться головы.

Полковник уверял, что местные ямщики возьмутся отвезти нас за восемнадцать или двадцать рублей, и обещал прислать их к нам сегодня же, чтобы договориться с ними об условиях.

Наш дербентский офицер укрепил нас в этой надежде: он уже начал вести переговоры о трех лошадях для своей кибитки и условился за двенадцать рублей.

Действительно, через четверть часа после ухода полковника, показались два ямщика, с которыми мы и уговорились за восемнадцать рублей, что составляет семьдесят два франка. Для переезда в тридцать миль это была очень порядочная цена, тем более порядочная, что, благодаря нашему конвою, с которым ямщики могли возвратиться, их лошадям не угрожало никакой опасности.

Положившись на данное двумя щуковцами слово, мы разлеглись на скамейках и заснули, так сладко, как будто бы лежали на самых мягких перинах.

Проснувшись, мы велели сказать ямщикам, чтобы те привели лошадей. Но вместо лошадей заявились сами ямщики. Эти честные люди передумали: они не соглашались уже за восемнадцать рублей, а просили двадцать, т. е. сто франков. Они ссылались на то, что ночью был сильный мороз.

Ничего так не раздражает меня, как неискусное жульничество, а это был форменный грабеж средь бела дня. Не задумываясь о будущем, я начал с того, что выгнал ямщиков, сопровождая это русским выражением, которое освоил для экстренных случаев и, смею сказать, вследствие частых упражнений, выучился произносить весьма отчетливо.

— Что же нам теперь делать? — спросил Муане, когда те ушли.

— Мы сейчас отправимся смотреть прелестную вещь, которую нам не пришлось бы видеть, если бы мы не имели дела с двумя проходимцами.

— Что же это такое?

— Помните, друг мой, «Десятичасовой отпуск» нашего друга Жиро? ²⁹

— Помню.

— Так вот: есть на Кавказе премиленькая казацкая деревня, которая славится вежливостью и другими добрыми качествами жителей, но особенно красотой женщин, и поэтому нет ни одного офицера на Кавказе, который бы не попросил у своего начальника, по крайней мере раз в жизни, дозволения съездить туда на некоторое время.

— Не та ли это деревня, о которой нам говорил Д'Андре ³⁰ и советовал посетить ее проездом?

— Та самая, а мы проезжаем, не повидав ее.

— Как он называл ее?

— Червленная.

— А далеко ли она отсюда?

— Вот здесь, под носом.

— Нет, в самом деле?

— В тридцати пяти верстах отсюда.

— Э, э! Почти девять миль.

— Девять миль туда, девять миль обратно — всего восемнадцать.

— Как же мы туда поедем?

— Верхом.

— Прекрасно! Но у нас нет лошадей?

— Верховых лошадей здесь сколько угодно. Калино, объясните офицеру, приехавшему за подкреплением и провизией, что мы желаем съездить в Червленную, и вы увидите, что он отдаст в наше распоряжение все, что у него имеется.

Калино передал нашу просьбу поручику.

— Можно, — отвечал Калино, — но он ставит условие.

— Какое?

— Взять и его с собою.

— Я и сам хотел его пригласить.

— А лошади под экипажи на завтрашний день? — сказал Муане как человек предусмотрительный.

— До завтра наши ямщики еще подумают.

— Завтра они запросят тридцать рублей.

— Быть может.

— Итак?

— Итак мы будем иметь лошадей даром.

— Забавно.

— Вы можете наперед держать со мною пари.

— Едем в Червленную!

— Возьмите свой ящик с акварелью.

— А это зачем? [48]

— Затем, что вам придется рисовать портрет.

— Кого?

— Прекрасной Авдотьи Догадихи.

— Откуда вы знаете об ее существовании?

— Я слыхивал о ней еще в Париже.

— Хорошо, прихвачу ящик с акварелью.

— Но это не помешает нам заодно взять и по двуствольному ружью. Калино, друг мой, потребуйте дюжину конвойных казаков.

Через полчаса пять лошадей были оседланы и дюжина казаков готовы.

— А теперь скажите, — обратился я к нашему поручику, — есть здесь, кроме начальника поста, и полковой командир?

— Да.

— Как его имя?

— Полковник Шатилов ³¹

— Где он?

— В десяти шагах отсюда.

— Милый Калино, будьте добры, отнесите мою визитную карточку полковнику Шатилову и скажите его денщику, что по возвращении из Червленной я буду иметь честь нанести ему визит — нынче вечером, или завтра утром, если приеду сегодня слишком поздно.

Калино возвратился.

— Ну, как, нашли?

— Нет, он еще в постеле: вчера с женою пировал на свадьбе до трех часов утра. Его же малолетний сын уже встал и, когда услыхал ваше имя, произнес: «О, я знаю господина Дюма, он написал «Монте— Кристо»!

— Прелестное дитя! Эти несколько слов дадут нам завтра шестерку лошадей. Вы понимаете, Муане?

— Дай-то бог! — отвечал он.

— Бог даст, будьте спокойны. Ведь знаете мой девиз: Deus dadit, Deus dabit ³² На коней!

Через полтора часа мы прибыли в Щедринскую крепость, где остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям и переменить конвой.

Мы еще раз встретились с нашим другом Тереком. Прекрасная казачка, которую он принес старому Каспию в дар и которую Каспий принял с такой благодарностью, без сомнения была родом из Червленной.

Возможно, я говорю с моими читателями языком почти непонятным, что вовсе не в моем нраве. Поспешу выразиться яснее.

Вы знаете о Лермонтове, любезные читатели? После Пушкина он первый поэт России. Его сослали на Кавказ за стихи, писанные им на смерть Пушкина, убитого на дуэли. Лермонтов и сам погиб здесь на поединке. Когда вышли первые его стихотворения, санкт-петербургский комендант Мартынов вызвал его к себе.

— Говорят, вы написали стихи? — спросил он строго.

Лермонтов признался в «преступлении».

— Милостивый государь, — произнес комендант, — неприлично дворянину и притом гвардейскому офицеру — сочинять стихи. Для этого ремесла есть люди, называемые авторами. Вы отправитесь на год на Кавказ.

Но он находился там пять или шесть лет, написал много прекрасных стихотворений, одно из них «Дары Терека».

До Червленной еще 21 верста, мы едем берегом Терека. Никакой аккомпанемент не соответствует поэтическому размеру стихотворения лучше, чем шум реки. Я прочту «Дары Терека», стремясь сохранить в переводе оригинальность подлинника. Этот перевод сделан мною накануне: я держал его в памяти и ехал, повторяя стихи — не отвлекаясь ни на дорогу, по которой мы следовали, ни на живописные пейзажи, ни на мой конвой, который, разделившись на три партии, составлял авангард, арьергард и центр (Далее следует стихотворение М. Ю. Лермонтова «Дары Терека» в переводе А. Дюма. (Ред.).

С нами было, как я уже говорил, всего двенадцать человек; двое ехали впереди, двое позади и остальные со мной.

Мелкий кустарник, высотой в три фута, посреди которого в разных местах возвышались деревья разной породы, простирался по обеим сторонам дороги, с правой — на неопределенное пространство, а с левой — до Терека. Моя лошадь, которая почему-то стремилась больше в левую сторону, подняла в пятнадцати шагах от дороги стаю куропаток. Я невольно взялся за ружье и прицелился было, но вспомнил, что оно заряжено пулями и поэтому бесполезно было бы стрелять. Куропатки спустились в пятидесяти шагах на дерево. Приманка была не шуточная; я заменил пули дробью № 6 и спрыгнул с коня.

— Подождите меня, — сказал Муане, тоже слезая с лошади.

— Разве вы зарядили дробью?

— Да.

— Пойдем на расстоянии пятьдесят шагов один от другого и обойдем эту стаю. [49]

— Знаете, в чем дело? — сказал Калино.

— В чем? — спросил я, оборачиваясь к нему.

— Начальник нашего конвоя говорит, что вы поступаете неблагоразумно.

— Да ведь куропатки почти в пятидесяти шагах: ведь они не дикие и едва ли тронутся с места; на всякий случай, пусть пять или шесть казаков следуют за нами.

Четыре казака пошли с нами, а авангарду было приказано остановиться, арьергарду же поспешить присоединиться к нам. Мы поехали по тому направлению, где были куропатки, другие — по направлению Терека.

Куропатки находились в двадцати шагах от меня. Одна из них была сбита первым же выстрелом, но увидев, что она ранена лишь в ногу, я выстрелил вновь.

— Заметили ль вы, где она упала? — закричал я Муане. — Я стрелял на авось, знаю, что она где-то упала, вот и все.

— Погодите, я взгляну, — сказал Муане.

Едва он произнес эти слова, как в ста шагах послышался ружейный выстрел. В ту минуту, когда я заметил дымок, мимо меня просвистела пуля и, продолжая свой путь, скосила верхушки кустарника, в котором мы завязли по пояс.

Сопровождавшие нас казаки двинулись вперед, чтобы прикрыть нас. Один рухнул вместе со своим конем. Пуля задела бедро бедного животного, а также его переднюю ногу.

Отпрянув, я зарядил ружье двумя пулями.

Казак держал за узду мою лошадь; я сел на нее и приподнялся в стременах, чтобы посмотреть вдаль.

Меня удивила медлительность чеченцев — обычно нападение следует сразу же вслед за выстрелом.

Вдруг показались семь или восемь человек, со стороны Терека.

— Ура! — закричали казаки, атаковав их.

В то время, как все они обратились в бегство, еще один, невесть откуда взявшийся, выбрался из кустарника, откуда он стрелял в нас и, размахивая своим ружьем, закричал:

— Абрек! абрек!

— Абрек! — подхватили казаки и остановились.

— Что значит абрек? — обратился я к Калино.

— Это человек, давший клятву идти навстречу всем опасностям и не избегать ни одной.

— Что же ему надобно? Не хочет ли он схватиться с пятнадцатью?

— Нет. Но, вероятно, он предлагает поединок.

И действительно, к крикам: «Абрек! абрек!» он добавил еще несколько слов.

— Слышите? — спросил меня Калино.

— Слышу, однако не понимаю.

— Он вызывает одного из наших казаков на поединок.

— Передайте им, что тот из казаков, кто согласится на поединок, получит двадцать рублей.

Калино передал мои слова нашим людям.

С минуту казаки переглядывались, как бы желая выбрать самого храброго.

А чеченец, гарцуя на своем коне шагах в двухстах от нас, продолжал выкрикивать: «Абрек! Абрек!»

— Черт подери! Калино, дайте-ка мой карабин, уж очень мне надоел этот детина!

— Нет-нет, бросьте, не лишайте нас любопытного зрелища. Казаки советуются, кого выставить на поединок. Они узнали чеченца — очень известный абрек. Да вот и один из наших людей.

Действительно, казак, лошадь которого была ранена в ногу, убедившись в невозможности поднять ее, пришел объясниться со мною: так в парламенте требуют позволения говорить по поводу какого-нибудь весьма приятного дела.

Казаки сами снабжают себя лошадьми и оружием; если у казака убита лошадь, начальство от имени правительства платит ему двадцать два рубля. Он теряет только рублей восемь или десять, ибо порядочная лошадь редко стоит менее тридцати рублей. Следовательно, двадцать рублей, предлагаемые мной, давали ему 10 рублей чистого барыша.

Его желание сразиться с человеком, который лишил его коня, мне показалось вполне естественным, и я всей душой был на его стороне.

А горец продолжал выделывать своим ружьем кренделя, он кружился, все более приближаясь к нам. Глаза казаков пылали огнем: они считали себя вызванными на поединок, но никто не выстрелил в неприятеля после сделанного вызова — кто решился бы на это, покрыл бы себя позором (Или автор выдумал от себя на досуге эту сцену, или с ним сыграли невинную шутку, имея в виду его страсть к приключениям. Как бы то ни было, эта импровизированная трагедия далека от действительности. Прим. Н. Г. Берзенова).

— Теперь ступай, — сказал казаку его конвойный начальник.

— У меня нет лошади, — отвечал казак, — кто даст мне свою?

В ответ молчание — никто не хотел видеть свою лошадь убитой, да к тому же под другим. Да заплатят ли обещанные двадцать два рубля?

Я соскочил со своего иноходца, отдал его казаку, который тотчас же оказался в седле. [50]

Другой казак, казавшийся смышленее прочих и к которому я три-четыре раза уже обращался через Калино с вопросами, подошел ко мне и что-то сказал.

— Что он говорит? — поинтересовался я.

— Если случится несчастье с его товарищем, он просит заменить его собою.

— Мне кажется, он несколько поторопился; все-таки скажите ему, что я согласен.

Казак начал проверять оружие, словно настала его пора. Товарищ же его, отвечая гиканьем на вызов горца, поскакал к нему что есть мочи.

На полном скаку казак выстрелил. Абрек поднял свою лошадь на дыбы, и пуля угодила ему в плечо. И тут же горец выстрелил и сшиб папаху со своего противника.

Оба закинули ружья за плечо. Казак выхватил шашку, а горец — кинжал.

Горец с удивительной ловкостью маневрировал лошадью, несмотря на то, что она была ранена, и кровь ручьем стекала по ее груди. Она вовсе не казалась ослабевшей: седок поддерживал ее коленами, поощряя уздой и словом.

Вдруг горец разразился бранью. Они сошлись в схватке.

Сначала мне почудилось, будто казак заколол противника. Я видел, как шашка вонзилась в спину врага — но она только продырявила его белую черкеску.

Мы увидели, как оба они вступили в рукопашную. Один из них свалился с лошади, — вернее, свалилось одно только туловище; голова же... осталась в руках соперника.

Им был горец. Дико и грозно он испустил победный клич, потряс окровавленной головой и прицепил ее к своему седлу.

Уже без всадника, лошадь еще продолжала мчаться, но описав полукруг, возвратилась к нам.

Обезглавленный труп плавал в крови.

Но за торжественным возгласом горца последовал другой возглас: вызов на бой.

Я обернулся к казаку, собиравшемуся занять место своего товарища. Он преспокойно попыхивал трубкой. Кивнув, он сказал:

— Еду.

Он тоже гикнул в знак согласия.

Гарцевавший на коне горец остановился, смерив взглядом нового противника.

— Ну, ступай, — сказал я ему, — прибавлю десятку.

Казак подмигнул мне, продолжая посасывать трубку. Казалось, он жаждал вобрать в себя весь табачный дым. Жаждал задохнуться им.

Он пустил коня в галоп и, прежде чем абрек успел зарядить ружье, остановился шагах в сорока от него и прицелилися. Дымок, застлавший его лицо, заставил всех нас подумать, что с ружьем что-то стряслось.

Абрек, сочтя себя в безопасности, бросился на врага с пистолетом и выстрелил с десяти шагов.

Казак увернулся от пули, молниеносно приложил ружье к плечу и, к нашему удивлению, выпалил из него: мы и не заметили, как он перезарядил ружье.

По неловкому движению горца мы поняли, что он ранен. Выпустив узду, он, стараясь удержаться в седле, вцепился обеими руками в гриву животного. Лошадь, почуяв свободу и разъярившись от боли, понесла горца через кустарник к Тереку.

Казак кинулся вслед. Поскакали и мы. И вдруг увидели: горец начал терять равновесие и повалился на землю. Лошадь замерла над всадником.

Не зная еще, была ли то хитрость и не притворяется ли горец мертвым, казак на всякий случай объехал его на значительном расстоянии, прежде чем приблизился.

Очевидно, он старался разглядеть лицо врага, но тот как назло упал лицом к земле.

Наконец казак решил приблизиться к нему — горец не шевелился.

Казак держал пистолет наготове. В десяти шагах от чеченца он остановился, прицелился и спустил курок. Чеченец не пошевелился — пуля попала в труп.

Казак спрыгнул с лошади, шагнул вперед; потом, выхватив кинжал, склонился над мертвецом и тотчас поднялся — в руке его была голова чеченца.

Конвой одобрительно прокричал:

— Ура! Ура!

Молодец выиграл тридцать рублей, постоял за честь полка и отомстил за товарища.

Мгновенье — и горец был гол, как ладонь. Намотав его платье на руку, казак взял за узду раненую лошадь, которая не пыталась бежать, взгромоздил на ее спину свою добычу, сел на своего скакуна и, как ни в чем не бывало, вернулся к нам. Прежде всего мы осведомились:

— Как могло твое ружье выстрелить, если пыж уже сгорел?

Казак засмеялся.

— Пыж и не думал сгорать, — ответил он.

— Но мы видели дым?! — кричали товарищи.

— Это дым из моей трубки, а не из ружья, — пояснил казак.

— Тогда получай тридцать рублей, — сказал я ему, — хотя ты, по-моему, и сплутовал.

Комментарии

14. Тут Дюма, конечно, ошибался. Впрочем, не следует придавать подобным характеристикам слишком большого значения: Дюма не изучал народы Российской империи, знал о большинстве из них понаслышке. Поэтому понятно, что характеристики, которые он получал от случайных собеседников, могли быть самыми противоречивыми и необыкновенными.

15. Род вечнозеленого кустарника на Кавказе и в бассейне Средиземного моря, встречается сумах уксусный, дубильный и др.

16. Город во французском департаменте Марны, где 30 января 1814 года Наполеон разбил русский корпус генерала Ф. В. Остен-Сакена.

17. Подобные рассуждения А. Дюма могут показаться фантазией или чрезмерной гиперболой, — дабы позабавить читателя. Однако обратимся к свидетельству другого писателя. «Я положил за правило никуда не ездить в Азии без исправного оружия и не имел причин в том раскаиваться. В России говорят: «Не клади плохо, не вводи вора в грех»; за Кавказом надо говорить — «Не езди плохо». В самом деле, готовое оружие и смелый вид производят необыкновенное впечатление на всех горцев... Они вовсе не охотники умирать и решаются на нападение лишь в таком случае, когда число или превосходство оружия ручается им за верный успех... Вот почему оружие необходимо в горах гораздо более, как предупредительное средство против искушения встречных, нежели как средство обороны от разбоя» (А. А. Бестужев-Марлинский. Соч. в 2-х томах, т. 2, М., 1958, с. 183).

18. Генрих III (1551-1589) — французский король. При нем Париж превратился в место разбоя. Дюма показал эту эпоху в драме «Генрих III и его двор», в романе «Графиня де Монсоро» и в других произведениях.

19. Городничим Кизляра был подполковник Александр Федорович Полнобоков. Почти все сведения в наших примечаниях о русских военнослужащих, упоминаемых в «Кавказе», мы взяли из «Кавказских календарей» на 1859 и 1860 годы, а также из «Актов, собранных Кавказской археографической комиссией» (в основном из 12-го тома, вышедшего в Тифлисе в 1904 г.).

20. Персонаж драмы В. Гюго «Марион Делорм».

21. Кого Дюма именовал полицмейстером, неизвестно, но скорее всего кизлярского исправника ротмистра Владимира Павловича Кагадьева или уездного судью Федора Осиповича Трофимовича.

22. Сапоги-скороходы, отобранные Мальчиком с пальчик у Людоеда в сказке Шарля Перро «Мальчик с пальчик».

23. А. Дюма всегда с благодарностью вспоминал прием, оказанный ему братьями Нарышкиными. Когда в 1865 году он выпустил роман «Князь Море», он посвятил его Д. П. Нарышкину: «На память о совершенно царском приеме, оказанном мне вами в России».

24. В 1854-60 годах Дюма издавал еженедельник «Мушкетер» (в последние годы он назывался «Монте-Кристо). В этом еженедельнике он опубликовал много значительных произведений — в том числе и «Кавказ».

25. Девим (Devisme) Луи-Франсуа (1806-1873) — знаменитый французский оружейный мастер.

26. Сальватор Роза (1615-1673) — итальянский художник, поэт, музыкант.

27. Лефоше Казимир (1802-1852) — парижский оружейник, создавший свою модель огнестрельного оружия.

28. Атласские горы на Северо-Западе Африки (в пределах Марокко, Алжира и Туниса).

29. Жиро Пьер-Франсуа-Эжен (1806-1881) — французский гравер и живописец, приятель Дюма.

30. Речь идет, вероятно, о бароне Д'Андре, который в течение многих лет был секретарем французского посольства в Петербурге. Дюма получил от него подробную информацию о России. В Государственном историческом архиве Груз. ССР мы обнаружили упоминания еще об одном Д'Андре (ф. 4, оп. 7, ед. хр. 996) — «Дело об определении дворянина Эмиля Д'Андре на службу в Эриванской губернии» (нач. 27.10.1849 г., зак. 30.9.1855). Где служил Э. Д'Андре в 1858-59 гг. и встречался ли с А. Дюма, неизвестно.

31. Командир Белостокского пехотного полка полковник Павел Николаевич Шатилов (1822-1887), которого Дюма в некоторых случаях именует Шатиловым и Шатиковым. Чтобы каждый раз не оговариваться, в дальнейшем будем именовать полковника Шатиловым.

32. Бог дал — бог даст еще (лат.).

33. История, рассказанная А. Дюма о князьях Челокаевых, показалась настолько неправдоподобной, что мы даже решили ее и не проверять, Но в двухтомных мемуарах А. Л. Зиссермана «25 лет на Кавказе (1842-1867)», изданных в Петербурге в 1879 году, мы вдруг натолкнулись на знакомые фамилии. Действительно, начальником Тушино-Пшаво-Хевсурского округа служил майор князь Михаил Иванович Челокаев. После его смерти на его место назначили князя Левана Челокаева — прямого отношения к умершему не имевшего. Приключилась ли с кем-нибудь из них описанная Дюма история, А. Л. Зиссерман не упоминает.

(пер. П. Н. Роборовского и М. И. Буянова)
Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма. Кавказ. Тбилиси. Мерани. 1988