ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1845-1846 гг.

Князя Дондукова-Корсакова.

ЧАСТЬ II

(Часть I напечатана в V кн. "Старины и Новизны")

В начале Мая месяца 1845 года главная квартира собралась в станице Червленной на Тереке; вскоре прибыл и Главнокомандующий для предстоящих военных действий Дагестанского и Чеченского отрядов в большой Чечне. Предполагалось проникнуть в самое убежище Шамиля, в селение Дарго, куда досель никогда не доходили русские войска, и тем окончательно, как ошибочно предполагали, поколебать влияние Имама и Мюридизма, охватившего большую часть непокорных нам племен Кавказа.

Пред описанием военных действий уместно сказать несколько слов вообще о характере войны того времени, или так называемых «экспедиций», - указать также на состав действующих войск дух их, особенности Кавказской армии, а также и главной квартиры и штаба Главнокомандующего, только что прибывшего на Кавказ и окруженного обаянием прежней его военной славы и административной последней деятельности в Одессе и Новороссийском крае. Не лишнее также [42] будет упомянуть о ст. Червленной и казачьем населении левого фланга Кавказской линии, где впервые мне пришлось столкнуться со всеми особенностями боевой кавказской службы и со всеми лицами, с которыми так долго впоследствии пришлось мне делить как светлые, так и грустные впечатления моей продолжительно кавказской службы.

Я с намерением хочу в начале записок этих коснуться всех этих подробностей, чтобы не возвращаться впоследствии к отступлениям, могущим повредить цельности моего рассказа.

ГЛАВА I.

Отношения присылаемых на Кавказ гвардейских офицеров к Кавказцам. – Меры, принятые против этого Гр. Воронцовым. – Ведение войны на Кавказе. – Экспедиции. – Приезд Государя Николая Павловича на Кавказ. – Введение административной реформы и пагубные ее последствия. – Даниил Султан Елисуйский. – Составление планов экспедиций в С.-Петербурге. – Образ действий на левом и на правом флангах.

В то время Кавказ еще считался для большей части русского общества «terra incognita»; об нем только знали по разговорам гвардейских офицеров, командируемых ежегодно для участвования в экспедициях, и из официальных реляций Кавказского Начальства и сведений военного Министерства. Кавказ считался местом ссылки всех почему-бы то ни было провинившихся не только офицеров, но даже нижних чинов и, вместе с тем, для центрального управления военного Министерства представлял широкое поприще к проявлению стратегических, тактических и военных соображений его. Для гвардейских офицеров, которые посылались с каждого полка по одному, а также по одному из армейских бригад, Кавказ служил самым удобным средством для получения повышений, наград, большей частью в ущерб старым и постоянным кавказским служилым. Тогда награды за экспедиции раздавались весьма скудно и были достоянием только весьма немногих счастливцев; гвардейские офицеры, прибывающие ежегодно на Кавказ, при рекомендациях и протекциях влиятельных лиц, а также по [43] общественному положению своему, обыкновенно при выступлении отрядов, как старшие в чинах, получали в командование отдельные части, как-то: сотни, роты и даже батальоны, которые отнимались у настоящих кавказских заслуженных начальников частей. Это немало возбуждало ропота и неудовольствия между Кавказскими офицерами, так как этим самым они устранялись и от представлений к наградам. Одно из первых действий графа Воронцова – после экспедиции 45 года, когда он ознакомился с духом и с составом кавказских войск, было испрошение Высочайшего повеления на отмену присылки гвардейских и других офицеров на Кавказ, как это делалось доселе. Граф Воронцов предлагал принимать всех желающих поступить из Гвардии на Кавказ только при переводе их в состав полков Кавказского Корпуса. Мерой этой, с одной стороны, кавказские войска освежились новым прочным элементом офицеров, которые смотрели на кавказскую службу не как на спекуляцию, а как на осуществление своих благородных боевых стремлений, а с другой стороны мера эта приобрела Главнокомандующему огромную популярность между Кавказцами. Его стали считать с этой минуты своим родным Кавказцем, чуждым влияния Петербургской сферы, и самостоятельным защитником интересов Кавказских войск.

Нужно отдать полную справедливость самоотвержению и храбрости в делах гвардейских офицеров. В тяжелую эпоху 1843 года, когда мы лишились всех наших укрепленных позиций в Аварии, большая часть гвардейских офицеров, подавая собой пример неустрашимости, пали при исполнении своего долга. Как в этом году, так и во всех прочих экспедициях, процент убыли гвардейских офицеров явно свидетельствовал о их самоотвержении. Но при незнании местности, духа войска и характера неприятеля, вверяемые им части несли ничем не оправданные потери, и частию были совершенно уничтожены, вследствие неопытности и излишней запальчивости своих временных начальников. Но храбростью на Кавказе в то время никого нельзя было удивить, а была другая сторона дела крайне несочувственная Кавказцам. Гвардейские офицеры мало сближались [44] со старыми Кавказцами, которые смотрели на них всегда враждебно; во-первых, потому, что видели в них людей, отнимающих от них заслуженные награды, а во-вторых, гвардейцы по понятиям своим никак не подходили к тогдашним нравам Кавказа. Но едва-ли не больший вред и неудобство от гвардейских офицеров ощущало в то время и само Кавказское начальство.

Петербург и военное Министерство распоряжались всеми военными действиями, и составлялось понятие об этих действиях и начальствующих в них лицах не столько по донесениям главных начальников, сколько по рассказам юных героев и флигель-адъютантов, возвращающихся в С.-Петербург после непродолжительного пребывания в отрядах. Таким образом составлялись репутации начальников, офицеров и самая оценка военных действий. Весьма понятно, с одной стороны, какую роль играли в этих случаях поставленные своими связями в исключительное положение молодые люди из С.-Петербурга, а с другой стороны, как и Кавказские начальники старались задобривать эти личности для поддержки о себе выгодного мнения в Петербурге. Ненормальное это положение тяжело отзывалось на все отношения как на Кавказе, так и в Петербурге, и весьма понятно почему прозорливые и самостоятельные настояния графа Воронцова об отмене существовавшего до него порядка так восторженно были приняты на Кавказе.

Теперь следует сказать о способе в то время ведения войны на Кавказе и характере тогдашней экспедиции. Прежнее ведение войны на Кавказе, не говоря уже о временах Цицианова, Ртищева, но и во время командования Кавказским корпусом Ермолова и Розена ,было почти вполне предоставлено на месте самостоятельности начальствующих главных лиц, которыми вообще, в виду более серьезных войн и забот правительства, мало интересовались. Кавказ был для Петербурга докучливым бременем, для военных местом ссылки, - естественно сложилась особая жизнь, особый быт этих оторванных от общей русской семьи тружеников на славу русского оружия и пользу отечества. Лишь некоторые отдельные события, как, например, взятие в [45] 1831 г. бароном Розеном аула Гимри и смерть первого дагестанского имама Кази-Мулы, а также взятие в 1839 году Ахульго, временно обратили внимание на Кавказ.

Развитие мюридизма, дальнейшие успехи Шамиля, наконец, лишения, нужды Кавказцев – все это было чуждо интересам С.-Петербурга, и общественное мнение весьма мало заботилось о стране и участи заброшенных на Кавказе войск, долженствующих впоследствии обратить на себя такое усиленное и напряженное внимание правительства и общества. Приезд покойного Государя Николая Павловича на Кавказ можно считать эрою нового взгляда на эту страну. Событие это ознаменовалось свойственными характеру Государя резкими и решительными мерами, разжалованием за беспорядки по полку флигель-адъютанта князя Дадьяна, зятя тогдашнего корпусного Командира барона Розена, в скором времени и сменой последнего. Но вместе с тем приезд Государя открыл всю важность упрочения нашего владычества на этой окраине государства и необходимость более серьезного внимания правительства к делам Кавказа и благоустройству страны.

Полное незнание, при введении реформы, как военных условий стороны, характера неприятеля, так и бытовых потребностей населения имело для Кавказа и свои дурные последствия, искупленные тяжкими ошибками и кровью наших войск. На Кавказ назначен был корпусным командиром Генерал Головин, а в 1840 году комиссия, под председательством сенатора Гана, была послана для введения новой гражданской реформы по управлению краем.

Прежнее военное управление со своим произволом и суровостью, должно сказать и злоупотреблениями, но вполне подходящее в то время и преданиям страны и, во всяком случае, более честное и добросовестное, чем управление ханов, беков и грузинских правителей, было заменено гражданским устройством, с подразделением края на губернии, уезды, участки и тому подобное. Хотя большая часть начальников остались и военными, но престиж военной власти и силы, столь необходимой в то время в сношениях с азиатцами, был поколеблен [46] гражданскими формами ведения дела и присущей этой форме, столь ненавистной для азиатцев, медленности.

Не входя в подробности этой несвоевременной реформы и того пагубного впечатления, которое она произвела в крае, укажу только на один пример несообразности Петербургских кабинетных воззрений с живыми понятиями азиатского населения на Кавказе.

На Лезгинской линии Даниил Султан Елисуйский, в чине генерал-майора Гродненского Гусарского полка, состоя на нашей службе, был полным, почти неограниченным, властелином потомственных своих владений, расположенных на южном склоне Кавказских гор между Нухинской провинцией и Джарским округом. Влияние его на население было огромное, не только на своих подвластных, но и на соседние непокорные нам горские племена. Он с полной преданностью служил нашему правительству, исполняя все его требования, гордился своим чином и особенно дорожил тем почетом и вниманием, которым окружали его русские власти, когда он приезжал в Тифлис. Личность его служила верным оплотом против вторжения горцев в наши пределы и он заменял своей личностью и туземной милицией целые отряды наших войск. Как он управлял краем, - это другое дело, но народ покорялся ему, как потомственному своему властелину и в высшей степени был предан самому принципу управления. Впрочем едва-ли впоследствии не более страдал народ, может быть и теперь страдает, от управления какого-нибудь военного начальника или гражданского чиновника, причем оскорбляются его религиозные обычаи и вековые предания. Даниил Султан Елисуйский, при новом преобразовании сенатора Гана, взамен султанских своих прав, получил права участкового заседателя своего уезда и подчинен был начальству Русского Штаб-Офицера. Штаб-Офицер этот был майор Плац-Бек-Какун, который своей бестактностью, незнанием характера жителей, заносчивостью и другими качествами до того оскорблял достоинство Султана в глазах ему подвластных и раздражал его самолюбие, что в 1844 г. Даниил Султан, [47] собрав в Джуму ¹ население в мечети, сорвал с себя Генеральские эполеты и русский мундир и поднял знамя восстания, проповедуя Казават ². Все Султанство Елисуйское, даже соседние с ними жители, примкнули к нему, и нам пришлось потоками крови русских солдат вновь завоевывать и удерживать за собой прежде покорное нам население. Даниил Султан бежал в горы к Шамилю и до своей смерти был злейшим нашим врагом, и постоянно волновал своими набегами Лезгинскую кордонную линию, где, вследствие того, мы постоянно должны были держать значительное число войск и милиции.

Но едва-ли не более существенный вред делам Кавказа принесло открытие этой страны Петербургом после посещения Грузии и Кавказа покойным Императором.

Тогда явилась целая система проектов военных действий для завоевания и покорения Кавказа; все это разрабатывалось в канцеляриях военного Министерства, представляя обширное поле соображениям офицеров Генерального Штаба, налетом бывших на Кавказе. Наконец, составленный план военных действий на каждый год, соображаясь со сведениями от местного Кавказского Начальства, утверждался в кабинете Государя, и предписывался к исполнению на месте. Покойный Государь, при своей прозорливости и высоких дарованиях, имел тоже слабость думать, что, раз окинув своим орлиным взором страну или какое-либо дело, он проникал во все подробности оного и лучшим был судьей при решении обсуждаемых вопросов: при характере Николая Павловича трудна была борьба с его убеждениями. Таким образом составлялись ежегодно программы военных действий на Кавказе, где до мельчайших подробностей даже назначались части войск в состав отрядов, имевших принимать участие в экспедициях. Тогдашние Корпусные Командиры, как Головин, а впоследствии и достойный Александр Иванович Нейдгарт, лишенные самостоятельности, под гнетом всесильного в то время военного Министра Александра Ивановича [48] Чернышева, должны были слепо исполнять заданную программу. Редко когда возражения их против того или другого неправильного действия были принимаемы в уважение. На Кавказ в Главную Квартиру и в отряды, во время экспедиции, посылались облеченные доверием Министерства лица, которые столько же стесняли как корпусного Командира, так и Начальников отрядов, сколько содействовали ложным взглядам военного Министерства на положение дел на Кавказе. Масса молодых офицеров из Гвардии, ежегодно участвующих в экспедиции, с самонадеянностью молодости судили, по возвращении в Петербург, о положении края и действиях начальников, и на основании подобных непрочных данных составлялись опять планы будущих действий. Главной руководящей мыслью в Петербурге было мнение, что при распространении мюридизма между горцами следовало проникать в укрепленные притоны горцев, разорять их и тем наносить решительные удары неприятелю. Затем строго наказывать прежде мирных, а потом приставших к Шамилю жителей Кавказа и тем доказать им, что мнимая неприступность их убежищ не может укрыть их от победоносного штыка наших войск. Все рассчитывалось на нравственное влияние наших действий на горцев, и зато как щедро злоупотребляли этими выражениями в официальных реляциях Кавказа того времени. Все эти предположения должны были весьма естественно страдать отсутствием всякой последовательности и системы. Центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались обратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступлении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгими наказаниями, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобных действий Имама.

К подобным бесцельным, отчасти и пагубным для нашего оружия и даже влияния, экспедициям можно отнести штурм Ахульго 1839 г., экспедицию Генерала Галафеева в Чечне, бой при Валерике в 1841 г., неудачную экспедицию в Ичкерию Генерала [49] Граббе в 1842 г. и, наконец, ознаменованную столь тяжкими потерями и отсутствием всяких результатов экспедицию графа Воронцова в Дарго, предпринятую им по прежде составленному плану, в исполнение непреклонной воли Государя Николая Павловича, при незнании графом настоящего положения дел на Кавказе. Во всех этих экспедициях в Чечне и части Дагестана все рассчитывалось на нравственное влияние и на бессилие Шамиля к защите горцев, признававших его власть, но не могли понять того, что невозможность наша держаться в пройденной нами стране и отступление (сопряженное обыкновенно с значительными потерями нашими) возвышало дух горцев и значение самого Шамила. Оставленные нами места немедленно занимались неприятелем, а разорение жителей возбуждало их фанатизм, чем пользовался Шамиль. Это вызывало смелые набеги горцев на наши линии, которые они постоянно держали в тревоге, утомляя войска наши необходимыми передвижениями. Вместе с тем, Шамиль строго наказывал хотя временно покорные нам племена, которых мы, по недостатку войск и отсутствии передовых опорных пунктов, не в состоянии были защищать от разорения и казней Шамиля.

Другой образ действий на Кавказе и, именно, в Дагестане, более впрочем рациональный, состоял в занятии некоторых частей страны укреплениями с постоянными гарнизонами – так было в Аварии. Разбросанные форты в этой пересечённой горной местности были построены из находящегося под руками камня, связанного глиной, в расчёте на недостаток артиллерии у неприятеля. Отсутствие всякого правильного обеспеченного сообщения ничтожных команд этих фортов с нашими резервами и операционным базисов были причиной, при общем восстании горцев в 1843 г., гибели всех наших Аварских гарнизонов. Геройское мужество Кавказских войск во время тяжких испытаний 1843 г. не могло удержать за нами Аварии – мы должны были отступить в Мехшулинское ханство, и во власть Шамиля, кроме взятых орудий, значительного числа снарядов и боевых припасов в укреплениях, досталось надолго и обладание всем [50] горным Дагестаном, чем значительно поколебалось наше влияние и на всю восточную часть Кавказа до самого Каспия.

Более последовательный образ действия был предпринят на восточном берегу Черного моря. При генерале Раевском началось систематическое занятие Черноморской береговой линии фортами, и крейсерские эскадры нашего Черноморского флота поддерживали нашу власть в этой части Кавказа прекращением сношений Черкесов с Турцией. Но здесь военные цели были второстепенные; слабые наши гарнизоны, изнуренные болезнями, лишены были всякой подвижности, и при страшных лишениях и страданиях охраняли только занимаемые ими пункты. Главной целью наших действий было прекращение торга невольниками с Турцией и воспрепятствование доставления Черкесам боевых снарядов и соли. Надобно также сказать, что население правого фланга, отделенного нашими владениями и Кабардой от восточного Кавказа, было совершенно чуждо влиянию мюридизма, который к нему нисколько не прививался; общей главы и руководителя между населением правого фланга не было, отдельные племена между собой не имели никакой солидарности. Образ правления в этих обществах был совершенно различный: от аристократической формы правления у абадзехов до республиканской Бжедухов. Со всеми возможными оттенками все образы правления встречались между горцами правого фланга, без всякого между ними единства. О военном положении этой части Кавказа, как и о прежних экспедициях на правом фланге генерала Вельяминова, я не намерен упоминать.

ГЛАВА II.

Характеристика Кавказского войска. – Отношение к «Российским». – Солдатское хозяйство. – Тип Кавказского офицера. – Разжалованные. – Кавказский солдат. – Отношения между офицерами и солдатами. – Дисциплина. – Отношения к туземцам. – Положение семейных офицеров. – Общественная жизнь. – Владикавказ и Темир-Хан-Шура.

В экспедиции 1845 г. в первый раз пришлось мне столкнуться с Кавказским солдатом и офицером, ознакомиться с [51] понятиями и бытом этого славного типа Русского воина, со всеми его доблестями и недостатками, и с особенностями Кавказской жизни, с которой я так сроднился, которую так полюбил и которая, несомненно, составляет самую светлую и дорогую воспоминаниями сторону моей военной служебной деятельности.

Особенный тип Кавказского солдата и офицера был выработан теми условиями, в которых находился в то время Кавказ. Самые темные и даже предосудительные стороны этого типа имели свою неизбежную причину в обособлении Кавказа, в том отчуждении, в котором находились славные Кавказцы того времени от прочей военной русской семьи. Все подвиги самоотвержения, все лишения, которым подвергались Кавказские войска, неизвестны были России. Скудные награды за совершенные подвиги не могли служить поощрением военных доблестей: награды эти получались спустя годы и даже более после представления к оным и весьма часто не заставали уже в живых лиц удостаиваемых. Что же могло поддерживать ту доблесть, те чувства Кавказского корпуса, которые составляли из Кавказского солдата положительно лучшее войско в мире, если не чувство той дружбы, той боевой связи, которые соединяли Кавказскую армию в одну сплоченную семью, где одобрение товарищей и чувство исполнения священного долга перед отечеством и мундиром, который считал каждый за счастье и особую честь носить, было единственным побуждением к совершению подвигов. Эти понятия были даже традиционны в Кавказской армии: во времена Ермолова никакая награда не считалась выше благодарности любимого и достойного этого начальника, изъявленной в приказе по корпусу. Впрочем, в то время редко получались и награды; ежели впоследствии, при князе Паскевиче, щедрой рукой рассыпались награды за Турецкую и Персидскую войны, то с отъездом его это вновь прекратилось, и только в последующие времена сделалось явлением обыкновенным. Награды и повышения в мирное время получили теперь характер какого-то бюрократического, как-бы законного права, за военные же действия награды, бывшие одно время исключительно почти достоянием командируемых из [52] Петербурга лиц, впоследствии, при щедрости раздачи, потеряли прежнее свое значение в глазах армии, а в последнее время открыли обширное, бесконтрольное поприще интригам, где число наград означало не действительные подвиги или успех, а желание главного начальника даль большее или меньшее значение тому делу, по которому делалось представление.

Обращаюсь к 1845 г. То обособление, в котором находилась тогда Кавказская армия, заставляло Кавказцев, совершенно неосновательно и частью несправедливо, с презрением смотреть на все войска, приходящие из России, и на всех лиц, не принадлежащих к Кавказской семье и приезжавших временно в Кавказские экспедиции. Неопытность войск, пришедших из России (в то время командирован был на усиление 5 корпус), незнание ими условий тогдашней войны и хозяйственного быта полков, а также характера туземцев, ставили войска эти в самые неблагоприятные условия, подвергавшие их несравненно большим лишениям, чем обжившихся в этом крае Кавказцев. В делах военных весьма понятная неопытность этих войск подвергала их также потерям и неудачам, которых Кавказские полки умели осторожно и ловко избегать. Все это обращалось к несправедливому мнению Кавказцев о достоинствах пришедших войск. На место должного сочувствия, «российские войска», как их тогда называли, принимаемы были, ежели не враждебно, то во всяком случае равнодушно и безучастно. Я был свидетелем во время Даргинской экспедиции возмутительного факта. Раненный, я пробирался по чаще леса 16 июля, при следовании из Дарго в Герзель-аул нашего отряда, и видел, как одна рота Кабардинского полка бросилась в чащу леса на выручку Куринской цепи, предполагаемой в этом месте, на которую в то время бросились в шашки Чеченцы, и как Кабардинский унтер-офицер, вскочивши на заваленное дерево в лесу, закричал бежавшим в гору утомленным товарищам: «легче шаг, ребята, это не наши родные Куринцы, а российские». В то время в цепи находилась случайно рота Замостского Егерского полка (5 корпуса), которую, впрочем, тут же с одушевлением [53] выручили Кабардинцы. Весьма ясно, насколько это отчасти понятное, но никак не могущее быть оправданным, отношение Кавказцев к пришедшему из России 5-му корпусу действовало на дух этих войск, и насколько глубоко этим огорчался достойный командир 5 корпуса Генерал-адъютант А.Н. Лидерс. Большая часть 5 корпуса в 1846 году осталась на Кавказе и составила новые дивизии и полки Кавказского корпуса, одни кадры возвратились в Россию.

Странно, что с той минуты, как те же люди и те же офицеры надели Кавказский мундир, они немедленно сошлись с Кавказской военной семьей и пользовались, скажу, даже особой заботливостью и сочувствием старых Кавказцев, как старших братьев своих. Надобно также сказать, что некоторые начальники в 5 корпусе, пропитанные ремешковым духом того времени в России, и корыстным направлением своим много способствовали лишениям и даже упадку духа вверенных им частей и действиями своими влияли на то мнение, которое сложилось между Кавказцами о российских начальниках. Мне памятен рапорт Кавказского Генерала Лабинцова, временно начальствовавшего в Темир-Хан-Шуре в 1846 году, к Главнокомандующему князю Воронцову о двух командирах – Брестского и Белостокского полков. Он писал в официальной бумаге с обычной ему резкостью: «полковники Владимиров и Фон-Лейн ³, опасаясь скорого производства в Генерал-Майоры, не отпускают ни положенного провианта, ни вещевого довольствия чинам своих полков, пришедших в положительную нищету» и т.д. в этом смысле. По производстве дознания, оба полковые командира были отрешены кн. Воронцовым от командования, что крайне неприятно отозвалось на отношениях его с Генералом Лидерсом.

Для характеристики тогдашнего хозяйства Кавказских солдат приведу слышанный мною оригинальный разговор в Ташки-чу на квартире, отведенной мне у фельдфебеля. Мы сидели вечером за ужином с хозяевами фельдфебелем и фельдфебельшей; [54] входят в соседнюю комнату несколько солдат, а с ними армянин. К ним выходит за перегородку фельдфебель, и разговор идет о продаже ротного провианта армянскому прикащику какого-то подрядчика. Сделка совершается, только фельдфебель объявляет, что прежде надо доложить ротному командиру и спросить его согласия. Количество провианта, сколько мне помнится, было довольно значительно. По возвращении фельдфебеля к ужину, спрашиваю я, какой это солдатский провиант может продаваться в таком количества, и чем же будут продовольствоваться солдаты? «Это, Ваше Благородие, провиант канонический», - отвечает он. «Какой канонический?» - спрашиваю я в недоумении, и получаю в ответ: «Хульгинский». Дело в том, что этот провиант требовался в часть с 1839 года на людей, убитых в Ахульго, и составлял экономический запас роты, которая на вырученные деньги улучшала свое продовольствие и удовлетворяла своим другим хозяйственным потребностям.

Как ни кажется безобразным в настоящее время подобное злоупотребление, но в те времена это явление вполне объяснялось. Скудное содержание, отпускаемое солдатам, неправильность и несвоевременность доставки, а иногда и недоброкачественность отпускаемого провианта с одной стороны, а с другой – непредвиденные расходы, сопряженные с постоянными передвижениями войск, необходимость держать большое количество ротных лошадей, иногда и волов, для обработки ротных огородов, возки дров и других тяжестей, по необходимости заставляли приискивать особые, не положенные законом, средства для удовлетворения этих неотложных потребностей. Благодаря этим незаконным мерам, хозяйственный быт кавказских солдат положительно был несравненно лучше положения солдат в России. Роты имели отличные огороды, все хозяйственные принадлежности, строили обыкновенно себе бани на свой счет, держали свиней – все это доставляло им возможность иметь на месте отличную пищу, улучшаемую, по правде сказать, иногда и мародерством. В походах, особенно когда часть становилась лагерем на продолжительное время, при постройке укреплений, постов и станиц, [55] роты из штаб-квартир своими средствами привозили свежие овощи, сало, солонину, свиней и проч. «Канонический» провиант в этих случаях и служил главным подспорьем солдатского хозяйства.

Страдала, разумеется, казна, но странные в то время были понятия у кавказцев, как солдат, так и офицеров. Надуть казну, а особенно интендантское и провиантское управление, так постоянно надувающих войска, считалось делом обыкновенным, когда особенно это делалось в пользу солдата.

Вообще надобно сказать, что начальники частей и полковые командиры имели в то время большие доходы от полков; приобреталось это неправильным требованием амуниции и провианта, представлением, по возможности, в каждом деле свидетельств на убитых лошадей, пропавшую амуницию, которые в сущности находились налицо.

По таким свидетельствам и получались, сделкой с комиссариатом, деньги на мнимо утерянные вещи. Как часто, например, получались квитанции на утраченные в деле ранцы или папахи, между тем как всем известно было, что в походах ни ранцев, ни папах солдаты никогда не носили. Но по большей части все получаемые полковыми командирами такими неправильными проделками доходы оставались в полку; много шло на улучшение быта солдатского, жилось беспечно, широко, со дня на день, гостеприимство было на самую широкую ногу. Полковой командир обыкновенно держал у себя стол для возможно большего числа офицеров. Считалось обычаем угощать проходившие через штаб-квартиры части других полков; все проезжие по Кавказу, за неимением гостиниц, останавливались в доме старшего Начальника укрепления, никогда не спрашивая дома или нет хозяин. Солдатам своим для зимних экспедиций полковые командиры шили на свой счёт полушубки, не говоря о других более мелких пожертвованиях к улучшению быта солдата. Самые же части, роты одного полка, вели дружбу (куначество) с другим полком, и ежели часть кунаков проходила через расположение другого полка, то обыкновенно каждая рота или эскадрон угощали соответственно им часть: [56] вытапливали бани, кормили на свой счет артельных лошадей, иногда даже снабжали кунаков капустой, салом, луком для предстоящего похода. Эта отличительная черта обычаев кавказских войск того времени долго еще сохранялась. Так, например, Нижегородские драгуны имели кунаками Кабардинцев, Апшеронцев, Эриванцев, Ширванцев, а впоследствии и Самурцев. Это куначество имело основанием поддержку и услуги, оказанные этими полками драгунам в известных делах и битвах. Такое боевое братство существовало и в других полках и поддерживалось не только между нижними чинами, но и между офицерами этих полков; отношения эти составляли одну из самых дорогих и теплых связей прежних Кавказцев.

В продолжение долголетней моей Кавказской службы во всех родах войск я имел случай ближе ознакомиться, сродниться даже, со многими кавказскими понятиями и вполне оценить, несмотря на некоторые недостатки, этот славный, особенный, в настоящее время исчезающий, тип Кавказского офицера. Постараюсь описать его в настоящей главе, чтобы не возвращаться к нему впоследствии. Общий дух, общий интерес связывали между собой офицеров Кавказского корпуса; разнородные понятия, воспитание – все это сглаживалось походной боевой жизнью, одинаковыми лишениями, опасностями, которые каждый испытывал наравне с прочими товарищами. Являлось чувство собственного довольства, сознания достоинства при исполнении трудного долга во всевозможных случаях, где приходилось офицеру выказать свою сметливость, свое самоотвержение. Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений, с неуловимым неприятелем, - все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия. Особенно молодые офицеры заражались этим духом предприимчивости, пренебрежения опасности; дальнейшая служба, сознание ответственности при командовании частями, умеряла потом эти порывы молодости, и старые офицеры Кавказа отличались особым [57] хладнокровием и осторожностью в делах, не предаваясь запальчивости, которая так часто вредила успеху.

Опыт боевой, ознакомив их с военными приемами хитрого и неуловимого неприятеля, указывал, именно, когда следовало жертвовать, и иногда целой частью, для спасения остальных, и когда, не увлекаясь мнимым поражением неприятеля, избегать ловко устроенных засад чеченцев. Вся обстановка, обусловливающая жизнь Кавказских офицеров, не могла не налагать особую печать на их нравы и понятия. Резкость и грубость соединялись с непритворным гостеприимством, добродушием, чувство товарищества сильно развито было между офицерами, и являлась какая-то солидарность между военными всех оружий, при неуместном пренебрежении ко всему, что не имело чести принадлежать к составу Кавказского корпуса.

Кавказ, как место ссылки, был постоянно наводняем разжалованными из армии офицерами. Количество таковых было очень значительно; вообще к ним относились чрезвычайно сочувственно, гуманно, помогали им в нуждах; офицеры их принимали во время походов и стоянок в свои палатки, а начальники всегда старались давать этим лицам случай отличия и представляли к возвращению утраченного. Многие славные личности выработались на Кавказе из разряда разжалованных и именами их с справедливостью может гордиться Кавказ. Другие, более безвестные личности, дослужившись до офицерского чина, оставляли при первой возможности службу. Наконец, третьи, и таких было много, совершенно теряя свое достоинство, спивались с кругу, впадали в новые преступления и кончали свою жалкую жизнь, не пользуясь ни сочувствием, ни даже сожалением. Все эти типы, вероятно, встретятся в рассказах моих и я упомяну о некоторых в свое время.

К сказанному следует прибавить несколько слов о своеобразном и почтенном особенно типе Кавказского солдата того времени. Срок солдатской службы был 25-летний вообще, а на Кавказе вряд-ли кто раньше 28 лет получал отставку. Расставшись с родиной и заброшенный службой на окраину России [58] в Азию – «Буссурманию», как солдаты говорили, среди боевых лишений, в новой для себя обстановке, без всяких известий с родины, солдат скоро забывал свою деревню и семью. Все чувства сосредоточивались в родной военной семье, - полк, батальон, интересы, честь, боевая репутация части, к которой он принадлежал, составляли гордость солдата; соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда-то 10, 15 лет назад не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов как частей, так и отдельных личностей, передавались солдатам от старых служивых.

В каждом полку, в каждой части были такие живые памятники прежних доблестей. Стариков этих можно было бы уподобить с типом «vieux grornards» Наполеоновской армии, разумеется с особенностями русской натуры. Они пользовались особым уважением солдат и офицеров, которые берегли их, Относились к ним с почтением, старались облегчить часто непосильные, по их летам, труды походной жизни. Смерть такого солдата составляла истинное горе части. Я помню, как в Андии гр. Воронцов, гуляя по лагерю, подошел к котлу Кабардинской роты, около которого толпились солдаты, и ласково разговаривая с одним из стариков о прежних его походах, спросил, как его зовут. Солдат отвечал графу (только что прибывшему на Кавказ): «как же Вы меня не знаете? Весь полк и весь Кавказ знают Бандуру». Этот гордый ответ крайне понравился Воронцову, столь высоко ценившему военную доблесть и проявление военного духа в армии. Кавказская война своими особенностями естественно развивала в солдатах сметливость, самодеятельность, чувство собственного достоинства, которое не забивалось фронтовыми, ремешковыми требованиями, и это также поддерживалось относительной свободой солдата по возвращении в штаб-квартиры, а главное теми семейными, товарищескими отношениями, которые созданы были постоянной опасностью и боевой солидарностью между офицерами и солдатами. Очень много солдат, по [59] получении отставки или за увечьями, ранами, не возвращались на родину, оставаясь навсегда на Кавказе, и составляли население форштатов и слободок при укреплениях и штаб-квартирах. Такому ветерану офицеры и рота помогали выстроить дом, завести хозяйство и таким образом старики, не разлучаясь со своими частями, продолжали своими рассказами поддерживать дух славного родного своего полка.

При последующем изложении моих воспоминаний постараюсь в своем месте упомянуть о типах, более характеризующих сказанное мною о Кавказском солдате того времени.

Отношения между солдатами и офицерами выработались постоянной боевой службой, лишениями, которые всегда офицеры гордились разделять с солдатам, сочувствием их радостям и горю. Солдаты с своей стороны любили и берегли большую часть своих офицеров и крайне ими гордились; все недостатки, пороки даже многих из них, прощались в уважение храбрости, простоты в обращении и какого-то задушевного товарищества с солдатом при известных случаях. Так, например, на полковых праздниках, кутежах, офицеры, обнявшись с солдатами, разделяли общий разгул, пели на хорах, плясали вместе с солдатами; даже старшие начальники в этом случае подражали молодежи, и нравы эти должны были сильно поражать воспитанных на ремешковой дисциплине Петербургских посетителей. Замечательно, что отношения эти нисколько не вредили дисциплине и смело можно сказать, что собственно в смысле строгой боевой дисциплины Кавказское войско представляло собой разительный пример в сравнении с остальной армией в России. Никогда почти не было случая неисполнения приказания и неисправности в отправлении службы; в карауле, в пикетах стояли в рубахах, офицеры иногда в фантастических костюмах, солдат говорил с офицером, иногда не вынимая трубки из зубов, но все проникнуты были чувством долга и исполняли осмысленно, усердно и беспрекословно службу, доверяя вполне распоряжениям начальников, заслуживавших их уважения.

Раз, помню я, при штурме Дарго, когда мы подходили к [60] завалу, в несколько рядов амфитеатром преграждавшему нам дорогу и переполненному горцами, с приготовленными против нас ружьями, генерал Лабинцов остановил на ружейный выстрел, сколько мне помнится, 2-й батальон Кабардинского полка, шедший во главе колонны, и вызвал взвод этого батальона. Как теперь вижу молоденького офицера, им командовавшего. Генерал приказал взводу, состоящему из нескольких десятков человек, штурмовать завал. Офицер с удивлением выслушал это приказание. Лабинцев тогда сказал: «прохвост (любимое его выражение), молокосос, у тебя молоко на губах не обсохло, ты здешней войны не знаешь. Вы броситесь в штыки штурмовать, эти дураки на вас все свои ружья разрядят, мы будем кричать ура и бросимся за вами, покуда они не успеют вновь зарядить ружья – вся потеря одного только взвода». Как офицеры, так и вся эта колонна, состоявшая из старых кабардинцев, вполне одобрила это распоряжение. Солдаты говорили «старый пес знает свое дело». Со словами: «с Богом, марш» - бросился взвод на завалы… Большая часть людей выбыла из строя, офицер убит, а вся колонна прошла без потери, как предполагал опытный Лабинцев.

В Кавказских войсках того времени мало или почти не употреблялось телесное наказание, столь щедро рассыпаемое в то время в России на солдатских спинах. Наказывали жестоко, но когда наказывали, то более за воровство именно у товарищей. Снисходительно смотрели на мародерство, даже, к сожалению, на воровство в других не кунатских частях войск. За фронт и на учениях никогда не наказывали.

Помнится поручик Эссен Куринского полка, в этом чине несколько раз разжалованный (он был поручиком в 1814 году в Париже); в описываемое время он командовал ротой и просил, стоя на позиции в Мичикале в 1845 г., у командовавшего батальоном полковника Флигель-адъютанта гр. Бенкендорфа (прибывшего из С.-Петербурга) поставить засаду к роднику в овраге, пользуясь весьма туманной ночью. Когда граф спросил, с какой целью, то Эссен ответил, что к этому [61] роднику ходят Апшеронцы, стоявшие лагерем в одном отряде, и что в прошлом году они украли и съели быка его роты, и что за это следует их проучить несколькими пулями. Можно себе представить удивление Бенкендорфа. Таковы были нравы, таковы понятия этого времени.

Кулачная расправа действительно встречалась, но и то скорее во время жаркого дела, или при нетрезвом состоянии офицеров; но часто мне случалось видеть, что офицер, несправедливо ударивший солдата, тут же при всех обнимал его, говоря: «виноват, заслужу тебе это в первом деле», так что этим никто не обижался. Ежели где телесные взыскания встречались, то это в новых полках, сформированных из 5 корпуса, и офицеры, вновь переведенные из России или долго служившие вне Кавказа, позволяли себе пользоваться этим гнусным правом.

Солдаты их не любили; особенно они ненавидели манеру попрекать после наказания припоминанием проступка и, вообще, мелочное, придирчивое к нем отношение начальства. Более всего офицеры из немцев держались этой, столь ненавистной русскому духу, системы.

Бывали примеры, что во время дела, в цепи, в лесах чеченских, ожесточенные солдаты пускали пулю в таких офицеров; никто, разумеется, этого не мог доказать, - но все знали, что эти случаи бывали.

Но все это было исключение, - общая связь офицеров с солдатами была самая теплая, самая трогательная даже. Упомяну об одном примере, так как примерами можно лучше всего характеризовать это время. Я знал хорошо в Мингрельском полку известного капитана Ветчея, командира I-й карабинерной роты. Это был старый уланский офицер с 1828 года, оставшийся от прежнего своего полка на Кавказе, не сделавший, как видно, карьеры, но любимый всеми за свою удаль, замечательную храбрость и добрейшее сердце; он вместе с тем любил выпить и страшный был картежник. Во время упоминаемого события, он находился с ротой в штаб-квартире полка – в Карабахе в урочище Ханкенды; он имел там дом, где помещалось довольно многочисленное семейство его, обыкновенное офицерское [62] хозяйство, и жил при тогдашних условиях в достатке. В то время стояла также в Харкенде батарея артиллерии и между офицерами велась сильная картежная игра. Верчей в один вечер проиграл свой дом и свое достояние; наконец, взял ротный ящик и проиграл все солдатские деньги. Затем около 2-х часов ночи он пошел прямо в казармы, поднял на ноги обожавшую его роту и рассказал о всем случившемся. «Утром, говорил он, отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде всего хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами всегда делил горе и радость, не откажите мне в милости, которую со слезами прошу у вас: когда буду разжалован, не откажите меня принять в ваши ряды солдатом, честной смертью пред вами искуплю свой грех». Солдаты, рыдая, бросились обнимать капитана, который, растроганный этой сценой, в волнении вернулся домой и начал уже писать рапорт полковому командиру. Чрез несколько времени стучатся в его дверь: входит фельдфебель. «Ваше благородие, пришел от роты; больно жаль Вас, собрали, что было у нас, денег (при этом он дает мешок с пятаками и мелочью), идите опять играть – Бог поможет отыграться». Тут непростительный поступок Верчея: он бежит опять играть, отыгрывает все и, сколько мне помнится, до 700 руб. чистого выигрыша; на рассвете бежит опять в казармы, где вся рота, не спавши, с волнением спрашивает: «что, Ваше благородие, помог-ли Бог? А мы за Вас все время молились». Ветчей, обнимаясь с солдатами, рассказывает о происшествии, отдает роте выигранные 700 руб., и тут же решено торжествовать это событие. Неимоверный кутеж и разгул продолжался, кажется, около двух дней, в продолжение которых капитан не выходил из казармы, вследствие чего у Ветчея временно была отнята рота и он посажен был на гауптвахту.

Много, очень много мог бы я привести подобных случаев для характеристики тогдашних отношений офицеров с солдатами.

Между Кавказскими солдатами и казаками существовал еще один обычай, заимствованный из горских нравов: считать самым большим позором оставлять в руках горцев тела убитых [63] товарищей (я не говорю уже о начальниках и офицерах). Благодаря этому обычаю, в делах наших, в лесах чеченских и в горах Дагестана, мы теряли всегда значительное число лишних людей. Для того, чтобы вынести раненого или труп убитого, которых оспаривали горцы, мы всегда теряли без нужды несколько своих. Выходя из дела при значительной потере, солдаты говорили: «зато ни одного из своих ему (Шамилю) не оставили». И с каким укором встречали они части, не выручившие своих убитых или раненых. Я помню, как молоденький офицер Маслов, первый раз бывший в деле, прикомандированный к линейным казакам, спросил у старого урядника перед атакой, что тут делать? Урядник отвечал: «только смело идите с нами, Ваше благородие, а насчет того будьте покойны: коли убьют, тело приставим маменьке, куда прикажете; такого примера в сотне нашей не было, чтобы оставляли тела у горцев». Дело однакож обошлось совершенно благополучно для Маслова.

В 1850 г. в зимней экспедиции, под начальством князя Барятинского, в Малой Чечне, в верховьях речки Урус-Мартана и Рошни, атаман линейных казаков, достойнейший генерал Феликс Антонович Крюковской с незначительной командой казаков своего конвоя неосторожно занесся в лес при атаке какого-то аула. Он был окружен неприятелем и после упорного боя ранен и изрублен Чеченцами. При первом известии об этом истинном несчастье для Кавказской армии, драгуны и пехота бросились к месту происшествия, завязался самый жаркий бой для обладания остатками храброго Крюковского и его казаков (весь конвой был изрублен, прикрывая тело своего любимого начальника). При отступлении с значительной потерей кавказцы выносили все трупы павших товарищей. Двоюродный брат мой Мстислав Корсаков, юноша, тоже пал жертвой этого обычая: отступая с ротой из леса в 1851 г., кто-то закричал, что осталось тело убитого или раненого солдата. Рота немедленно бросилась в штыки в лес, выручила тело солдата, потеряв несколько своих и вынесши новую жертву – смертельно раненого пулей в грудь брата моего. [64]

Вся эта исключительная жизнь Кавказцев, развивая военные доблести и душевные качества сердца, порождала также своего рода недостатки и пороки. Разгульная жизнь, кутежи и пьянство, картежная игра были последствием однообразных стоянок в лагере и скучной жизни в крепостях, отделенных от всего остального мира. Но опять таки надо заметить, что во время боя, или готовясь к оному, никогда почти не видно было пьяного: между кавказцами считалось срамом выпить перед делом с целью возбудить в себе храбрость.

Известного рода между Кавказскими офицерами (особенно молодыми) ухарство, излишнее хвастовство, а иногда, нужно сказать, и шарлатанство встречались нередко, но после некоторого времени службы эти недостатки изглаживались, и истинно храбрые офицеры всегда отличались необыкновенной скромностью в отношении себя. Зато гордость полка не имела предела, и каждый считал свой полк и свою часть лучшими на Кавказе. Это, впрочем, образовало и тот дух, которым так отличались Кавказские полки.

Известного рода грубость нравов вырабатывала так же эта Кавказская жизнь. Дуэли на Кавказе не были очень частым явлением, но зато в запальчивости раны, даже убийства товарища, случались часто. Впрочем, все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом. Какой-то офицер, возвращаясь из экспедиции, приехал вечером в Кизляр и попал прямо на бал; он тут же пригласил даму и стал танцевать кадриль. Его vis-a-vis, местный заседатель суда, возбудил, не помню уже чем, его гнев, и офицер, не долго думая, выхватил кинжал и распорол ему живот. Заседателя убрали, пятно крови засыпали песком и бал продолжался, как ни в чем не бывало, но офицера пришлось арестовать и предать суду. Комендант Кизляра, который мне рассказывал этот случай, был собственно возмущен не самим фактом, а лишь запальчивостью молодого офицера, который ведь мог же вызвать заседателя на улицу и там кольнуть его, и дело кануло бы в воду.

Ежели так дешево ценилась жизнь русского, то можно себе представить какую цену придавали жизни татарина. [65]

В крепости Грозной сохранилось предание Ермоловских времен об одном известном и любимом им штаб-офицере, фамилию которого я забыл. Офицер этот был послан с колонной для рубки леса в Хонкальское ущелье; при этом случае обыкновенно жители Грозной и все мирные Чеченцы, под прикрытием войск, запасались дровами. Неприятель сильно атаковал наши войска и Алексей Петрович, слыша перестрелку, стоя на бастионе крепости, очень беспокоился об участи колонны. Наконец получил он от начальника оной через лазутчика записку, что все благополучно, неприятель отбит с уроном и оставил в руках наших семь тел (в то время был обычай приносить головы неприятеля, как трофеи). Наконец колонна показалась в виду Грозной. Ермолов послал благодарить начальника, с приказанием немедленно к нему явиться и принести трофеи. Но штаб-офицер соврал: было всего 4 головы, а соврать Ермолову было преступленье, которое лишило бы виновного всего. Штаб-офицер, не долго думая, велел сейчас же отрубить три недостающие головы у мирных Ногайцев, ехавших на арбах с казенными дровами; никто против этого не протестовал, и Алексей Петрович узнал об этом обстоятельстве, как он мне сам говорил, впоследствии, когда уже был в отставке.

Другой пример распорядительности в этом роде Эссена, о котором было упомянуто выше. В 1847 году, в чине капитана, по старости лет он был назначен военным начальником в укрепление Умахан-юрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжению начальника левого крыла Кавказской линии в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умахан-юрт.

Перевозку эту взяли на себя мирные Брагунцы и на пароме переправляли в укрепление чрез Сунжу провиант. Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправой, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу Брагунцев. Несколько человек [66] было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью. Эссен доносил Фрейтагу о происшествии в следующих словах: «переправа и доставка провианта производилась крайне медленно, но благодаря благоразумным мерам кротости, я побудил Брагунцев скорее исполнить распоряжение Вашего Превосходительства, и весь провиант доставлен в укрепление в целости».

Никто бы не думал жаловаться, если бы Эссен не приказал взять в укрепление тела убитых и запретил их выдавать родственникам. Роберт Карлович Фрейтаг похвалил Эссена за распорядительность, ничего не подозревая, как вдруг явилась депутация старшин Брагунцев в Грозную с просьбой разрешить выдачу тел родственника. Тут все открылось. Эссен был сменен и потом подал в отставку. Рассказ слышал я от самого Фрейтага, прибыв в Грозную вскоре после означенного происшествия.

Тем не менее славная тогда была жизнь на Кавказе; невольно увлекаешься теми впечатлениями, которые, быть может, поэтизировала наша тогдашняя беспечность и молодость, не прошедшая еще чрез испытания жизни. Никто, я думаю, в нынешнем умиротворенном Кавказе не найдет и следов того прошлого, которое я описываю. Интересы цивилизации человечества в том много выиграли, но вряд ли теперешний Кавказ может выработать те характеры и те личности, которыми, благодаря Кавказу того времени, так справедливо гордилась наша армия.

Для дополнения очерка тогдашнего быта Кавказской армии, следует упомянуть о том печальном и безотрадном положении, в котором находились семейства тогдашних Кавказских офицеров, и о тех особенностях семейной Кавказской обстановки, встречающихся преимущественно в штаб-квартирах полков и укреплениях, с их мелкими гарнизонами. С пособием, разумеется, солдатского труда, семейный офицер в штаб-квартире обстраивался обыкновенно на форштате, смотря по средствам, более или менее приличным домиком, под крепостью имел свой огород и свою долю на полковых покосах. Этими скудными средствами содержалось иногда большое семейство, доколе [67] вражеская пуля, поражая главу семьи, не лишала несчастных своей опоры и последних средств к существованию.

В отдельных передовых фортах семейства офицеров обыкновенно помещались в тесных и неудобных, выстроенных из камня, глины или турлука, так называемых, офицерских флигелях. Постоянно тревожимые нападениями неприятеля в отдельных фортах, а в штаб-квартирах, кроме того, неизвестностью о судьбе главы семьи во время продолжительных и отдаленных походов, Кавказские военные женщины представляли собой самобытный особенный тип, имевший свои прискорбные стороны, но вместе с тем выказавший много доблестей, им одним свойственных.

Семейными офицерами обыкновенно были лица уже в известным, относительно более обеспеченным, положением, т.е. не говоря о командирах полков, командиры батарей и рот, и преимущественно штабные, затем обыкновенно военные инженеры, комиссариатские чиновники и смотрители провиантских магазинов. Это составляло дамское общество штаб-квартир того времени. Набор офицерских жен представлял тоже свою своеобразность. Между дамами часто встречались старые прежние любовницы офицеров из солдатских детей форштадских слободок, часть контингента невест доставлялась детьми офицеров, родившимися в выросшими в укреплениях и штаб-квартирах Кавказа. Затем, когда действительно ощущалась военными тружениками Кавказа потребность семейной обстановки, так мало сознаваемой при боевом разгуле тогдашней молодостью, то многие офицеры отправлялись в ближайшие, так называемые, образованные места для приискания невест. Таким являлся отчасти город Ставрополь, как столица Кавказской линии, а в особенности город Астрахань, где существовал институт благородных девиц. Оригинально было обыкновение офицеров, испросивших отпуск в один из этих городов, обращаться к своим непосредственным начальникам с просьбой снабдить формальным разрешением на вступление в брак, так называемым бланком, где оставлялся пробел для неизвестного еще имени невесты. Обыкновенно возвращались офицеры уже женатыми из подобных [68] отпусков, вводя новый элемент в монотонную жизнь штаб-квартиры и укреплений. Офицеры из грузин и армян, которых так много было в полках – особенно в Тифлисе и Закавказских городах между своими единоплеменниками. Затем являлись, как исключение, образованные дамы, приехавшие с мужьями своими, обыкновенно назначаемыми из России на более самостоятельные должности в полках. Они, по необходимости, должны были подчиняться, а многие и совершенно свыкались с общей особенностью тогдашней обстановки.

Самое жалкое было положение семейств офицеров вновь произведенных из Кавказских юнкеров. В то время юнкера, выслужившие срок в офицеры, из Кавказских полков, ежели не были произведены за военные действия Главнокомандующим, обыкновенно посылались на испытания и экзамен в резервную Кавказскую дивизию, расположенную в Таганроге и окрестностях. Здесь без всяких средств, отчужденные от родных полков, подвергались они всевозможным лишениям. Несчастные молодые люди должны были прибегать к долгам и, эксплуатируемые кредиторами, обыкновенно домохозяевами, у которых квартировали, они для расчета с долгами, при производстве, обещались жениться на дочерях и родственницах кредиторов. Эксплуатация подобного рода была довольно обыкновенна в Таганроге и Ростове, и можно себе представить безвыходное положение произведенного прапорщика, возвращающегося в полк с нелюбимой им и большей частью старой женой, а иногда и с детьми. Эти браки назывались на Кавказе «женитьба по росписке».

Из всего сказанного можно представить себе, какой разнородный, пестрый элемент составляло Кавказское женское общество штаб-квартир. Но безотраднее еще было положение несчастных детей тогдашних Кавказских офицеров, особенно девушек, подверженных всем случайностям отчасти грубой и своеобразной среды, в которой приходилось им жить. Мальчики обыкновенно учились в полковых канцеляриях, у ротного фельдфебеля или под руководством кого-либо из разжалованных (и это были положительно лучшие в то время учебные силы полка). Усвоивши [69] себе с ранних лет все взгляды тогдашней Кавказской жизни, они поступали в полки рядовыми или юнкерами, и много выработалось из подобных личностей замечательных офицеров, со всеми доблестями, а иногда и пороками, кавказцев, как последствие окружающей с рождения их обстановки.

Незабвенную оставила по себе память на Кавказе княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, жена Главнокомандующего, обратив внимание на безвыходное положение дочерей Кавказских офицеров. Попечениями и пожертвованиями ее устроено было в Тифлисе воспитательное заведение Св. Нины, также в Ставрополе и, наконец, в Эривани для дочерей служащих на Кавказе, и этим упрочилась судьба и будущность сотен сирот и заброшенных на Кавказе детей офицеров.

В некоторых военных центрах, как Владикавказ особенно, затем Шура и Грозная, благодаря большому числу семейных, была в известной степени развита общественная жизнь. Я никогда не забуду, с каким восторгом после продолжительного похода приближались мы к таким вожделенным центрам общественной жизни; при звуке скрипок на бале во Владикавказе или Шуре, мы как будто вновь вступали в цивилизованный относительно мир, - какое впечатление производил вид дамских туалетов, выписанных из какого-нибудь «парижского магазина» Ставрополя или Таганрога, - как в то время было все безыскусственно, весело, радушно, просто! В офицерских семьях встречали всех приезжих, как родных, и отличительной чертой того общества было то, что не существовало того провинциального типа, встречающегося во всех городах России, не было той отвратительной закваски, сплетен и мелких самолюбий, которые так безобразят наши провинциальные общества. Оно и понятно: интересы всех сосредоточивались на военных действиях, будущих экспедициях, настоящих вопросах, с которыми было связано не одно благосостояние, но и самое существование населения. Горизонт взглядов, идей, был шире и не давал места тем мелким побуждениям и интересам, которые по мере умиротворения края подвели, весьма естественно, Кавказ и тогдашние своеобразные его нравы под общий уровень провинциального быта прочих частей [70] Империи. Несколько рассказов об этом времени лучше всего характеризуют описываемое общество.

В 1847 году, после продолжительной экспедиции нашей в Дагестане, Владикавказские друзья мои, услышав, что я убит под Салтами (меня тогда смешали с адъютантом Глебовым), уже успели в соборе отслужить по мне две панихиды. Я помню, когда я приехал вместе с прочими товарищами, с какой непритворной радостью нас встречали, как нас чествовали и праздновали. Мы, с своей стороны, хотели сделать что-либо особенное для дорогих нам Владикавказских дам и устроили вечером пикник с танцами в общественном саду, прилегающем в укреплении к правому берегу Терека. Сад иллюминировали бумажными фонарями, сделанными наскоро из мастерских Тенгинского полка, устроили палатку для танцев, и все Владикавказское общество прибыло на праздник. Но так как при освещении сада с противоположного берега Терека легко могли подкрадываться горцы, то мы просили для безопасности танцующих общего друга нашего, командира Навагинского полка Ипполита Александровича Вревского принять должные меры; он распорядился выслать две роты навагинцев на левый берег реки, заняв оный резервом, цепью и секретом. В самый разгар бала в саду открылась перестрелка за Тереком; несколько пуль просвистели даже над головами танцующих; никто этим нисколько не потревожился, все смеялись и веселились до рассвета, где с хором музыки и песенников мы проводили всех дам к своим квартирам. Только сотня из Владикавказской станицы, расположенной на левом берегу, вышла на тревогу и на другой день узнали, что два навагинца ранены в секрете. Разумеется, сейчас им по подписке собрали порядочный куш денег, который мы отнесли в лазарет раненым; все остались совершенно довольны и через день никто об этом не говорил, как об обстоятельстве совершенно обычном.

Еще помню, как товарищ мой, князь Васильчиков, в 1846 году уезжая в Россию в отпуск, ангажировал во Владикавказе на мазурку на Варварин день 4-го декабря всеми нами любимую, уважаемую жену тогдашнего батарейного командира [71] Варвару Яковлевну Опочинину. Я был в то время в Владикавказе, бал давался в так называемом доме клуба, на покрытой невылазной грязью городской площади. Васильчикова не было, и я заменил его при первых звуках приглашающих к мазурке. В это время раздается гул и колокольчики курьерской тройки: в залу входит в дорожном костюме, покрытый с ног до головы грязью, Васильчиков, отнимает у меня даму и, при общем восторге всех присутствующих, в этом дорожном виде с увлечением танцует до утра.

В Темир-Хан-Шуре были другие нравы: здесь было более распущенности и буйства – может быть потому, что крепость эта ближе лежала к неприятелю и постоянно находилась в тревоге. Говоря о Шуре, нельзя не упомянуть о жене генерала Клюгенау, в те времена командовавшего войсками той местности. Анна Ефимовна была чуть-ли не Кавказская уроженка, по крайней мере, сколько мне помнится, была дочь комиссариатского чиновника Виноградского; на ней на Кавказе же женился генерал Клюгенау. В 1843 году во время несчастных событий в Аварии, где потеряли мы все наши укрепления и где так тяжко пострадали малочисленные гарнизоны, Клюгенау с находящимися под руками силами выступал из Шуры на выручку укрепления Зырани, где храбрый Пассек с доблестным гарнизоном, питаясь кониной, давно уже отстаивал честь русского оружия против окружающих его огромных скопищ Шамиля. В это время один из детей Клюгенау был опасно болен и умер ночью, пред выступлением отца его, истинно доброго и чадолюбивого семьянина. Анна Ефимовна, опасаясь, чтобы горе не повлияло на дух муха при предстоящих ему боях, скрыла смерть ребенка, со спокойным духом просила Клюгенау пред выступлением благословить спавшего, по ее словам, но на самом деле мертвого ребенка. Карл Францович, ничего не подозревая, выступил в поход; жена проводила его за укрепление, и только по возвращении домой силы ее оставили. Анна Ефимовна Клюгенау была провидением бедных офицеров в Шуре, трогательно ухаживала за ранеными в это несчастное время и вместе с мужем никогда не [72] отказывала, при судных своих средствах, в помощи семействах и сиротам павших офицеров.

Гораздо позже, кажется в 47 или 48 годах, мне случилось видеть пример того безвыходного положения, в котором находились эти несчастные. Главнокомандующий был в Шуре, мне отвели квартиру в каком-то флигеле, где лазаретная койка, стол и несколько табуретов составляли всю меблировку комнаты.

Поздно вечером, вернувшись домой, я занимался пересмотром переданных мне гр. Воронцовым прошений; входит ко мне молодая, замечательно красоты, женщина ⁴ и объясняет, что муж ее несколько месяцев тому назад убит, и она с двумя малолетними детьми приючена в землянке денщиком покойного, который, из привязанности к мужу, прокармливает этих несчастных. Отчаяние бедной матери было беспредельно; то была женщина не лишенная некоторого образования, по крайней мере мне так показалось. В своем отчаянии она даже позволила себе оскорбить меня следующими словами: рыдая и садясь на мою койку, она сказала: «попросите Главнокомандующего, обеспечьте куском хлеба детей и делайте тогда со мной, что хотите». Я никогда не забуду того впечатления, которое произвела на меня эта сцена. Дав от себя посильное пособие на первый случай, я с трудом успокоил несчастную мать и высказал, насколько чувствовал незаслуженным и оскорбительным для себя подобное обо мне мнение. Она, растерянная, горько рыдая, извинилась, говоря, что не помнит, что говорит и делает: денщик лежит больной, а она с детьми более суток не евши. Все сказанное Л-вой вполне подтвердилось, все в Шуре с уважением отзывались об этой женщине. Мне удалось выхлопотать ей щедрое пособие от гр. Воронцова, а впоследствии добрая княгиня пристроила ее в Ставрополе и взяла на воспитание ее детей. С тех пор я Л-вой никогда не встречал.

Шура в то время постоянно была подвергнута смелым набегам горцев. Укрепления были земляные, самые ничтожные, так что даже раз известный Хаджи-Мурат, ночью, с партией [73] наездников перескочил ров укрепления, порубил больных в лазарете и поранил кинжалом командира конного иррегулярного Дагестанского полка, полковника Джиморджиза, на его квартире, в то время, как он, лежа в постели, читал книгу.

Тревоги были постоянные, все жили со дня на день.

В то время в Темир-Хан-Шуре была также известная дама, жена капитана Б-за, полька от рождения, слывшая львицей Темир-Хан-Шуры и кружившая всем головы. О ней мне случилось слышать отзыв простого Кавказского офицера Линейного батальона в укреплении Кази-Юрте, где я остановился. Я ехал в Шуру и старый поручик мне сказал: «Как вы счастливы, что попадете в такой славный город; я уже три года как гнию здесь в Кази-Юрте; раз случались быть в Шуре на балу. Там вы увидите капитаншу Б-за: о ней можно прямо сказать, что это истинная бельфама, не потому только, что так собой хороша, но потому, что она и души отличной». Я действительно знал эту капитаншу, которая, впрочем, ознаменовала себя впоследствии трагическим происшествием: ревнуя одного из многочисленных своих поклонников, Дагестанского полка майора Д-го, и зная, что в квартиру его пришла другая, она ночью ворвалась к нему и ранила его пистолетом, так что лишила его возможности когда-либо быть ей неверным. Об этой истории поговорили дня два в Шуре, а потом о ней больше не заботились.

Чтобы показать разнохарактерность тех элементов, из которых Кавказское провинциальное общество тогда состояло и вместе с тем соединялось, в виду общих нужд и интересов, упомяну здесь о стоянке моей с полком в городе Елизаветполе (Ганже), по возвращении на зимовые квартиры из Азиатской Турции, с 1855 по 1856 год. Несчастный этот уездный город Закавказья никогда не видал такого блестящего сезона; офицеры мои устрояли еженедельные балы с здании уездного училища, где была единственная немного приличная зала. По настоянию моему, все ученики были отпущены по домам на всю зиму, залу убрали арматурой, флюгерами, люстру сделали из штыков и тому подобное. Драгунская музыка гремела, все [74] общество Елизаветполя веселилось, восхищаясь ловкости молодых людей, которые в свою очередь иногда позволяли себе школьничать непомерно, так что мне с женой приходилось всегда первыми приезжать на бал и уезжать последними, и раз пришлось с балу отправить двух офицеров на гауптвахту. Нельзя себе представить ничего оригинальнее тогдашнего Елизаветпольского общества. Жена коменданта, так называемой, крепости (разрушившееся глиняное старое персидское укрепление), инвалидной Команды капитана Евстрапова, с ожесточением танцующая, несмотря на свои лета и подверженная слабости к крепким напиткам (раз заметили офицеры, как она выпила о?де-колон, поставленный в дамской уборной). Другая дама, жена заседателя, во второй фигуре кадрили, толкая рассеянного своего кавалера, говорила ему: «Вам начинать, ваше благородие». Еще одна дама, только что вставшая от родов, желая воспользоваться невиданными в Елизаветполе блестящими балами, принесла новорожденного в уборную и отлучилась во время танцев для кормления его грудью. Помню еще одно школьничество своих офицеров. На балах этих обыкновенно было угощенье: чай, фрукты, мороженое и холодный ужин. Раз после кадрили дамы просили подать лимонаду. Прапорщик Салтыков бросился исполнять это желание, и когда показались подносы с прохладительным, каково было всех удивление, когда, по приказанию Салтыкова, хор трубачей заиграл сигнал «на водопой». Гости, все больше из гражданского звания уездного города, ничего в этом не поняли, но Салтыков был наряжен мною на лишнее дежурство, а за последующие безобразия ему и вовсе было запрещено являться на балы.

Много можно было бы привести примеров из воспоминаний моих о Кавказском обществе, но сказанного довольно, чтобы дать понятие о темной и светлой стороне тогдашних нравов Кавказских дам. Придется, впрочем, не раз еще в продолжении моего рассказа вспоминать многие подобные черты прошлого.

Комментарии

1. Пятница. Магометанский еженедельный праздник, соответствующий нашему Воскресенью.

2. Война против неверных по законам мюридизма.

3 Старые полковники, ожидавшие производства в генералы и последствия оного – сдачи командуемых ими полков

4. Вдова штабс-капитана Апшеронского полка Л-ва.

Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания 1845-1846 гг. Князя Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 6. 1908