ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Из воспоминаний князя А. М. Дондукова-Корсакова

I.

Николай Петрович Кулебякин.

При Нейдгарте в Тифлис часто приезжал служащий из Керчи, на Кавказской береговой линии, недавно произведенный из разжалованных в поручики Николай Петрович Кулебякин; эта своеобразная натура и выходящая из ряда обыкновенных личность часто будет встречаться в моих воспоминаниях, почему хочу здесь сказать несколько слов об это добром моем приятеле.

Воспитывался он, кажется, в лицее и потом поступил в Гродненский гусарский полк во время польской компании юнкером. Пылкая его натура и горячность, доходящие до совершенного бешенства и самозабвения, до самой старости не оставляли энергичного его характера. В полку он имел, кажется, несколько дуэлей, затем переведен был в армейский гусарский полк, где не было конца всевозможным историям, которые, наконец, кончились скандалом, когда на каком-то балу, кажется, в Тверской губернии, он, разгорячившись, несмотря на присутствие полкового командира, разбил полковую музыку и выбросил за окно все трубы за то, что музыканты не сыграли тот танец, который он потребовал; он был предан суду и разжалован в солдаты на Кавказ, что его нисколько не укротило. Состоя при генерале Раевском рядовым, Кулебякин в какой-то экспедиции [2] шел по горной узкой тропинке над страшным обрывом; шедший за Кулебякиным капитан толкнул его. Николай Петрович, разъярённый, обернулся, схватил капитана и бросил его в кручу. С трудом вытащили капитана, к счастью, однако, невредимого, а Кулебякина выслали из отряда и тем дело кончилось. Сначала Кулебякин служил при генерале Анрепе, начальник Лезгинской линии; это тоже был восторженный полусумасшедший человек. Раз, взявши с собой только переводчика и несколько человек прислуги, Анреп и Кулебякин отправились, переодетые, в горы, с целью обращать проповедью и толкованием корана в покорность правительству дикие Лезгинские племена. Не знаю, сколько времени продолжалось это эксцентричное путешествие; по всем вероятиям, их принимали за юродивых, особенно чтимых мусульманами, и им не делали никакого вреда. Наконец, в каком-то горном обществе, во время проповеди около аула, из толпы горцев выскочил какой-то фанатик и в упор выстрелил в грудь Анрепа или Кулебякина – не помню; вероятно по недостатку пороха, пуля выкатилась на землю, не причинив никакого вреда. Тогда Кулебякин произнес восторженную речь, доказывая горцам, что он и Анреп настоящие посланники Магомета и находятся под особым покровительством Аллаха. Изумленные горцы пали перед ними на землю и этим настроением воспользовался Анреп с прочими членами этой бессмысленной миссионерской экспедиции, чтобы возвратиться обратно в Закаталы, провожаемый с особым почетом до нашей границы пораженными и удивленными лезгинами ¹.

В Тифлис он также приехал вследствие истории, после которой он уже не мог оставаться в Керчи: он на балу избил и изрубил чиновника Блафенберга.

При врожденном бретерстве, Кулебякин был однако замечательно храбрый, хладнокровный и распорядительный в бою офицер; образование его было всестороннее, он замечательно владел даром слова и отлично излагал на письме свои мысли на французском и русском языках. Ум его и способности [3] положительно выходили из ряда обыкновенных, но, к сожалению, и характер тоже; имея добрейшее сердце, он сам всегда раскаивался и страдал от своей горячности. Кулебякин отличался особым возвышенным образом мыслей и высоким благородством чувств; всем этим добрым качествам вредила, однакож, некоторая аффектация и постоянная театральность.

В 1845 году в Даргинском походе Кулебякин участвовал, командуя ротой Куринского полка, в батальоне Бенкендорфа, и показал себя истинно боевым офицером, но с тою же все-таки театральностью. Кажется, 14 числа, заняв в лесу в левой цепи с ротою незначительный курган перед неприятельским завалом, рота его, лежа, перестреливалась на близком расстоянии с неприятелем. Фельдфебель этой роты, почтенный Кавказский ветеран Варенцов едва успел, проползая по цепи, поднять голову, как смертельно был поражен неприятельской пулею. Кулебякин приказал куринцам осторожно и лежа на земле вырыть руками и штыками яму, чтобы похоронить своего фельдфебеля, и когда его зарыли, то, театрально став на кургане, Кулебякин перед ротой громко читал молитвы по усопшем. На этом кургане почти нельзя было показаться, чтобы не быть расстрелянным. Кулебякин, стоя спиной к неприятелю, несколько минут порисовался перед своими солдатами и спустился невредимым, несмотря на град пуль, и только сюртук его был ими пронизан. Понятно, как подобные выходки ободряли солдат, и как они любили Кулебякина, умевшего подделаться к их нраву и во всех тяжких минутах умевшего развеселить солдата своими шутками и выходками. Князь Воронцов очень ценил эксцентрическую натуру Кулебякина, вполне сознавая и дурную ее сторону.

В 1847 году Кулебякин был назначен главным приставом Джаро-Балаканского округа в Закаталах; в то время эта часть Кавказа, с ее лесами и хищным населением, была центром сборов всех разбойничьих шаек и самых дерзких с их стороны грабежей. Кулебякин, именно, был человек для этого трудного поста; он окружил себя преданными нукерами из тех же лезгин; постоянно на коне преследуя шайки, он [4] положительно навел страх на Джарских разбойников. Наконец один из главных предводителей просил Николая Петровича назначить ему свидание для принесения покорности. Кулебякин с несколькими нукерами и переводчиками выехал в Таначинские леса, где ожидал его разбойник с частью своей шайки; переговоры шли сначала спокойно и хорошо; наконец, помирившийся предводитель, изъявляя желание предаться правительству, протянул Кулебякину руку. Не знаю, что сделалось в голове Николая Петровича, но он, оскорбившись тем, что таковой преступник смел протягивать ему руку, ударил его по лицу – позор, которого вообще лезгины не выносят. Сейчас же пошли в дело шашки. Кулебякину прорубили даже кованные его эполеты, и один разбойник замахнулся кинжалом, чтобы зарезать Кулебякина, который отклонил удар, схватив лезвие рукой и перерезав себе все пальцы. Нукеры и переводчики с трудом высвободил Кулебякина из рук разбойников, посадили его на лошадь и, отстреливаясь, успели ускакать из лесу, доставить своего начальника, израненного, на Альмалинскую почтовую станцию и казачий пост. В это время на рассвете проезжал я курьером чрез Альмалы и, узнав о происшествии, поторопился к Кулебякину, которого застал лежащим в духане на нарах, только что перевязанного от полученных ран. Он мне очень обрадовался и, крайне возбужденный, весьма театрально стал рассказывать о преданности его нукеров. Около койки, на которой лежал Кулебякин, стояли двое из его лезгин с свирепыми лицами, вооруженные с ног до головы. Николай Петрович, все более возбуждаясь, говорил мне: «скажи своему Воронцову, какую сумел я вселить преданность к себе в этих диких; они родного отца своего, по приказанию моему, готовы зарезать» и при этом крикнул, показывая на меня: «зарежьте его». Лезгины немедленно повалили меня на землю и обнажили кинжалы. Кулебякин приказал меня оставить, сказав: «сам теперь видишь». Я ответил, что действительно вижу, что он сумасшедший и донесу об этом князю. Посмеялись мы, вместе закусили, я поехал далее, а Кулебякина отвезли в Закаталы.

По поводу управления его этим округом припоминаю еще [5] факт. Приехав в Тифлис по делам службы, я присутствовал в кабинете князя при приеме Кулебякина. Кабинет был комната длинной формы, в которой посереди стоял письменный стол князя, в конце была дверь, ведущая в его спальню. Князь встретил Николая Петровича у входа в кабинет, обнял его, ласково принял и начал расспрашивать про край. Кулебякин со свойственным ему пафосом и увлечением начал ораторствовать, размахивая руками. Князь с улыбкой все отступал. Кулебякин, ничего не замечая, продолжал свои театральные выходки, возглашая, сколько помню: «Oui, mon Prince, l'administration d'un pays n'est pas une affaire de discipline, mais une affaire de conscience et'd'honner» и, незаметно наступая, припер князя к концу кабинета, к самой двери спальни. Тогда Воронцов, с вечной своей улыбкой, взяв за руку Кулебякина, сказал ему: « Cher ami, je n'ai plus ou aller, allons vers la porte de sortie, alors vous pourrez recommencer». Можно себе представить сконфуженного Кулебякина, которого все мы после дразнили этим обстоятельством.

Кулебякин после того занимал ещё многие места, между прочим Начальника III Отделения Черноморской береговой линии в Сухум-Кале, где он, поспоривши раз с комендантом крепости на платформе старой турецкой башни, омываемой морем, схватил старика коменданта и хотел его бросить в волны. Родственник Кулебякина плац-майор Делагарди с трудом мог спасти старика, полновесного Корженовского, от ярости Кулебякина. Несмотря на невозможный характер, Кулебякин везде, где был, оставил по себе самую лучшую память в высшей степени благородного. Благонамеренного и дельного начальника. Он умер в генеральском чине сенатором в Москве уже пожилых лет, где я его последний раз видел и с радостью встретился с этим старым Кавказским товарищем. В Тифлисе Кулебякин весьма часто навещал нас; он очень любил меня и положительно я имел на него влияние, когда он, разгорячившись, терял сознание. Странная была у него ещё привычка ломать и грызть стекло. Когда, бывало, он в товарищеском разгорячится и, как говорится, лезет на историю, [6] я подносил ему пустой стакан или рюмку, он разбивал ее, грыз осколки и добродушно смеялся над собой. Он был женат на весьма достойной женщине, уже не молодой и некрасивой собой, но весьма доброй, умной и образованной – Александре Андреевне Крыжановской, сестре нынешнего Оренбургского генерал-губернатора. Свадьба его также оригинальна. Он был начальником в Закаталах и выписал невесту свою в Царские Колодцы, куда сам приехал вечером в тарантасе, в сюртуке без эполет, в верблюжьих шароварах, окруженный конвоем лезгинов. Он от всех тщательно скрывал намерение свое жениться; невеста его ждала в церкви военной слободки, шафером у обоих, по его распоряжению, был его же денщик, который держал над их головами венцы. Когда мирные жители Царских Колодцев увидели освещенную церковь, то из весьма понятного любопытства вошли в нее; скрип двери раздражал Кулебякина: он сам взял оба венца, сказав шаферу: «Ванюшка, гони по зубам народ», и по окончании церемонии тут же сел с женой в тарантас и с конвоем своих лезгин прибыл ночью в Закаталы. Кулебякин глубоко уважал Александру Андреевну, но, к сожалению, она имела только весьма слабое влияние на характер мужа и много должна была терпеть от его запальчивости и бешеной раздражительности.

У Кулебякина был родной брат Михаил Петрович, всю свою службу проведший на Кавказе и умерший Бакинским губернатором. Он был также одним из добрых товарищей нашего общего круга; умный, дельный и весьма образованный человек но с несравненно более мягким и рассудительным характером, чем брат его. Их отличали на Кавказе названием: мирный и немирный Кулебякин.

Альберт Артурович Едлинский.

С князем Воронцовым прибыл на Кавказ австрийской службы гусарский поручик Альберт Артурович Едлинский, [7] побочный сын графа Артура Потоцкого, женатого на сестре княгини Воронцовой. Молодой, ловкий, красивый наездник и в высшей степени оригинально остроумный Едлинский сделался своими выходками такой известностью на Кавказе и таким общим любимцем, что нельзя не остановиться на этой своеобразной личности

Получив от Потоцкого очень большое состояние, он в Вене все промотал различными эксцентричностями; с назначением князя Воронцова на Кавказ ,он был переведен, по просьбе графа Артура, в нашу службу а вскоре и брат его, умерший в 1846 году от холеры поручиком Навагинского полка

В 1845 году Едлинский в свите кн. Воронцова участвовал в Даргинской экспедиции затем после разных шалостей в Тифлисе переведен был сотником в Моздокский казачий полк где отважною своею и можно сказать, примерно – усердною службою дослужился до командира полка, в чине майора или подполковника. Потом командовал I-м Лабинским казачьим полком на правом фланге уже полковником, затем Сунженским в 1858 году и потом генералом состоял помощником начальника драгунской дивизии на Кавказе

Все прохождение службы Едлинского отличалось замечательным его боевым направлением, распорядительностью необыкновенной способностью всегда весело переносить все лишения неприглядной казачьей обстановки, нравы которой он замечательно быстро себе усвоил. Его казаки чрезвычайно любили а между регулярными войсками и нами появление Едлинского встречалось всегда с восторгом, в ожидании с его стороны каких-нибудь забавных и остроумных выходок.

Невозможно исчислить всех известных на Кавказе анекдотов о Едлинском; я с ним чрезвычайно был близок и дружен, и мне очень хорошо известны все его похождения. Хочу рассказать несколько анекдотов, характеризующих его беспечность, остроумие и в известной степени оригинальный цинизм. Все свои фарсы и выходки Едлинский делал с такой притворною наивностью и серьезностью, отговариваясь незнанием русского языка, что иногда трудно было и начальству к нему придраться. Едлинский жил замечательно просто: я помню его помещение в [8] станицах, где часть, даже зимой, были разбиты окна в хате; он в полушубке, всегда с папахой на голове, валялся на разломанной койке ,в углу комнаты лежали кули с овсом и запас луку; стоял разломанный самовар, несколько стаканов и всегдашний запас водки и рому, составлявший все его хозяйство. Зато лошадь и оружие Едлинского были отличные: он был замечательным наездником и слыл даже между линейными казаками отменным джигитом Деятельность Едлинского была неимоверна; по ночам, проверяя кордоны свои, он проскакивал большие пространства и являлся обыкновенно там, где его менее всего ожидали. Он обыкновенно строго наказывал казаков за оплошность и неисправность, и когда с некоторых начальников кн. Воронцовым было взыскано за телесные наказания нижних чинов, имеющих Георгиевские кресты, то Едлинский стал с собою возить хлороформ и, нахлороформировав провинившегося кавалера, только тогда велел его пороть. При управлении полком он не признавал никаких канцелярских порядков. Как полковой командир и председатель полкового управления, разбирая раз какое-то дело в присутствии, он соскочил с своего места и хотел ударить казака; секретарь остановил его указывая на зерцало и на последствия которым подвергся бы Едлинский, в случае жалобы кляузного казака. Едлинский поблагодарил секретаря и сейчас же велел вестовому подать башлык, обвязать зерцало, «чтобы птица не видала, как он говорил», учинил свою кулачную расправу, затем велел раскрыть птицу и сев на председательское место, продолжал свое дело

Раз также, придя неожиданно в полковое правление, он застал всех членов оного (обыкновенно простых казаков) пьющих водку и закусывающих на столе присутствия перед тем же зерцалом. Едлинский немедленно потребовал команду и приказал перенести стол с зерцалом в ближайший трактир, а из трактира перенести в полковое правление биллиард, на который поставил водку, закуску и напился вместе с атаманами Все это сходило Едлинскому так как его очень любили и никто не думал доводить о его выходках до начальства. Но ежели Едлинский постоянно делал фарсы с своими подчинёнными, то [9] не менее того он шутливо относился и к начальству своему. Трудно перечислить все его фарсы в этом отношении; расскажу некоторые. Генерал Е…… всегда служил одним из предметов для его остроумия Злоупотребления его слишком хорошо были известны на Кавказе. Во время командования им левым флангом он не держал и половины положенной по штату милиции и все содержание удерживал в свою пользу Раз со всем штабом и свитой своей Е…… выехал на рекогносцировку из Грозной (Едлинский был с ним) и до того опередил отряд, что приближенные заметили своему начальнику что он подвергается опасности от внезапного нападения неприятеля. Едлинский громко, так что все слышали, сказал: «не беспокойтесь, господа, у него 6 сотен милиции в кармане» Другой раз, получая беспрестанно секретные бумаги от Е……. о замыслах горцев, Едлинский, предварительно прочитав их, опять осторожно запечатывал и делал все нужные распоряжения.

Когда Е…… приехал по линии в Аур и спросил Едлинского, получил ли он секретные его предписания, то Едлинский утвердительно ответил и серьезно принес Е……. все запечатанные конверты, прося его прочитать ему их, так как он мало русскую грамоту понимает, а секретные бумаги никому не доверяет читать. Другой раз в Грозной Е……, раздраженный против Едлинского его постоянными насмешками и выходками, почему-то придрался и публично начал распекать его. Едлинский, оправдываясь, страшно размахивал руками; рассерженный Е….. закричал ему: «что вы, полковник, позволяете себе махать руками». Едлинский, почтительно приложив к козырьку руку, ответил весьма серьезно ломаным русским языком, как он всегда притворялся: «Ваше пр-во, я машу руками, бо я человек, ежели бы был собака, то махал бы хвостом». Е…… немедленно оставил его и поспешил скрыться, при общем хохоте присутствующих.

Однажды в воскресный день вечером, когда Е…….. с семейством своим и со всем обществом крепости Грозной сидел в палисаднике перед домом, слушая полковую музыку, прискакивает Едлинский из Сунджи, верст за 60, весь в пыли, [10] берет у одного из своих конвойных большой портфель и подходит к Е………, окруженному дамами. Все подозревают какую-нибудь выходку и теснятся около Едлинского. Е……. добродушно встречает Едлинского, протягивает ему руку и говорит: «что вы это, Альберт Артурович, не успели с лошади слезть, а уже с бумагами». Едлинский с присущей ему флегмой наивно отвечает при всех: «Ваше пр-во, я ведь всегда езжу в Грозное, как в нужное место». Можно себе представить хохот всех присутствующих. Е……… отводит в сторону Едлинского, объясняет ему неприличие сказанного; тот, притворно конфузясь, извиняется незнанием русского языка и хочет сейчас же удалиться. Е……… утешает его и вводит опять в общество.

Но самый замечательный эпизод с Е…….. происходит на правом фланге.

В 1850 году Государь Наследник, обозревая Кавказ, предполагал осмотреть всю Лабинскую линию до самого Зассовского укрепления. Едлинский, на протяжении своего кордона, с казаками вверенного ему полка конвоировал Его Императорское Высочество до первого ночлега в Темергоевском укреплении. Жара была невыносимая и от шибкой езды под казаками пало много лошадей; кроме того, в день проезда, на кордоне Едлинского пикет с Родниковского поста из трех человек был изрублен хищниками Корыстолюбие и злоупотребления Е……… восстановили против него все население не только русское, но и всех мирных горцев. Он всегда протестовал против поездки великого князя по Лабе, выставляя опасность от внезапного нападения неприятеля. Узнав в Темиргое, что в верховьях Лабы все население готовится подать против него прошения и жалобы Великому Князю, он решился на ловкий и дерзкий поступок. Я был свидетелем, как ночью или очень поздно вечером Е……. привел к князю двух окутанных в башлыки, вероятно, подготовленных лазутчиков, которые объяснили, что огромные скопища горцев на противоположном берегу Лабы намерены воспользоваться густотою утреннего тумана, чтобы напасть на незначительный конвой Государя Наследника при следовании его на другое утро. Кн. Воронцов, по-видимому, поддался [11] этому обману и, к крайнему неудовольствию Наследника, на другой день маршрут был изменен, и мы из Темиргоя проехали прямой дорогой на Кубань в укрепление Прочные Окопы, продолжая по маршруту поездку в Тифлис. По отъезде нашем, Едлинский немедленно собрал все войска на свой кордон с артиллерией, переправился через Лабу и начал усиленной канонадой обстреливать лес на противоположном берегу, в котором ни одного человека неприятеля не было, затем водил казаков в атаку; одним словом, исполнил блестящие маневры, после которых вернулся в станицу и устроил угощение и кутеж своему отряду. Затем он написал формальный рапорт Е…….. о разбитии им неприятельских скопищ, причем показал потерю 3-х казаков, изрубленных на пикете, и всех лошадей, павших под казаками во время конвоирования Его Высочества. Целью Едлинского было выхлопотать казакам из войсковой казны деньги за павших лошадей, которые составляли собственность казаков, а по положению они имели право на вознаграждение только за лошадей убитых в делах, но не павших во время гоньбы. Все на первое время пошло благополучно; рапорт Едлинского подтверждал донесение Е….. о неприятельском сборе, деньги на лошадей были получены, розданы казакам и все успокоилось, как вдруг, около года спустя, получается донос от прапорщика Ставропольского пехотного полка К., отъявленного и известного негодяя, который с подробностью объясняет настоящее положение дела. Случай был довольно важен, чтобы назначить особую комиссию для расследования, под председательством жандармского штаб-офицера полковника Юрьева из Ставрополя. Е………. первый восстал против Едлинского, требуя строгого примера и, казалось, сему последнему не было уже возможности избегнуть суда. Что же сделал Едлинский? Перед самым прибытием Юрьева, он собрал своих казаков, объяснил им, в чем дело и строго приказал говорить следователю всю правду, ни в чем не скрывая обмана его и ложного донесения начальству. Затем, спокойно продолжая по обыкновению пить водку, он ожидал следствия. Юрьев, хорошо знакомый Едлинскому, предложил ему 22 запросных пункта по начавшемуся следствию. [12] В 1 пункте сказано было: «какую партию такого-то числа ваше выс-дие сочли нужным атаковать на левом берегу Лабы?» Едлинский написал: «ту же самую, которая, по донесению генерала Е…… кн. Воронцову, а сего последнего Государю Наследнику, намеревалась атаковать поезд его Высочества» ². Затем Едлинский отнес этот ответ Юрьеву и спросил, продолжать ли писать на остальные. «Голубой штаб-офицер», как Едлинский звал Юрьева, до того был поражен этим ответом, что немедленно выехал посоветоваться с Е……… в Прочные Окопы. Как дело устроилось, я не знаю, но следствие более не продолжалось, а Едлинский был оставлен без всякого особого взыскания, а переведен вскоре на левый фланг командиром Сундженского полка.

С фельдмаршалом кн. Барятинским Едлинский позволял себе также всевозможные шуточные выходки. В то время новый главнокомандующий вводил всевозможные изменения по управлению Кавказом, вообще непрактичные и клонящиеся только к наружному усилению собственной его власти. Так, например, прежние отделения канцелярии переименовывались в департаменты и тому подобные несообразности. На все это испрашивалась Высочайшее разрешение утвердить «в виде опыта на 3 года». Раз князь Барятинский приехал в Владикавказ, принимал всех начальствующих лиц, в числе коих был и Едлинский, и спросил его, не имеет ли он какой-нибудь просьбы? – «Как же, отвечал весьма серьезно Едлинский, я просил бы ваше с-ство приказать выдать мне заимообразно из экстраординарных сумм 5 т. рублей, в виде опыта на три года». Злая выходка эта, встреченная общим смехом, не понравилась однако Барятинскому, который очень любил Едлинского, но сильно распек его потом за неуместную его публичную шутку. Как пример цинизма Едлинского, хочу еще прибавить один анекдот. В Тифлисе жила общая наша знакомая, жена полковника Сачинова, урожденная Орбелиани, очень милая женщина, которую все мы очень любили. Она очень опасно заболела и, кажется, месяца 3 никого не принимала. Один раз, когда [13] собралось много дам и знакомых к ней, в том числе и Едлинский, разговор зашел о болезни, и Сачинова рассказывала, как при ограниченном их состоянии, дорого обходилось их лечение, так, например, главный штаб-доктор взял с них 25 руб. за то только, что три ночи должен был провести у больной. Едлинский с наивной простотою при всех отвечал: «что же тут удивительного. Это даже не дорого, бо он главный штаб-доктор; вот у меня жена простого фельдшера ночевала только одну ночь и я должен был ей дать 10 рублей»,

Можно было бы написать целую книгу анекдотов об Едлинском, но сказанного достаточно, чтобы обрисовать эту находчивую, остроумную и вполне оригинальную личность. Жаль только, что Едлинский до того привык пить водку, никогда впрочем не упиваясь, что всегда с собой в кармане носил сткляночку разведенного на воде спирта и каждые полчаса, а иногда и чаще глотал свое «аракапсы», как он называл по-черкески водку. Я слышал, что он очень постарел и, с утратою здоровья, утратил и прежнюю веселость свою.

III.

Из приехавших из Одессы с кн. Воронцовым следует упомянуть о правителе его канцелярии Сафонове ³, совершенном бюрократе, бесцветной личности, но впрочем добром человеке. Он женат был на дочери богатого Одесского негоцианта Маразли, весьма смуглой, но довольно красивой женщине. На костюмированном бале m-me Сафонова в каком-то наряде из кораллов явилась под руку с длинным, сухощавым, гладковыбритым мужем своим – мы их прозвали тогда: «la Revue Pomare avec le cousin Prichard» и эта кличка им так и осталась.

Затем при князе состоял чиновником Михаил Павлович Щербинин, отличный и вполне преданный князю человек, всем, [14] впрочем, ему обязанный. Это была теплая, любящая, но вместе с тем и разгульная натура; он был очень образован, отлично владел пером на всех языках и превосходно редактировал. Не совсем уже молодой, он был как enfant de la maison у князя, который звал его иногда Мими. Щербинин со всеми нами очень сдружился и принимал участие во всех наших кутежах, а в поездках и походах отличался особой невоздержанностью.

Много весьма оригинальных эпизодов из разгульной жизни Михаила Павловича на Кавказе можно было бы рассказать. Но хочу упомянуть только об одном факте, кажется им самим или князем Воронцовым мне рассказанным, в доказательство способностей Щербинина.

В 1831 году, в время бунта моряков в Севастополе, Государем был командирован в Одессу кн. Воронцов для производства следствия; с ним был ещё юный тогда Щербинин. Разузнав подробно обо всем, князь как-то вечером послал за Щербининым, который кутил с моряками и в почти бессознательном состоянии явился к своему начальнику. Князь ничего не заметил; озабоченно шагая по комнате, в продолжение нескольких часов он диктовал Щербинину рапорт Государю и затем приказал ему прочесть написанное. Щербинин не мог выговорить ни слова; заметив его положение, князь взял бумагу, и каково было его изумление, когда он увидел несколько листов, испещренных только штрихами. При всей своей деликатности князь упрекнул Щербинина в бесчувственности и неблагодарности к нему и велел не показываться на глаза. Михаил Павлович, вернувшись в свою комнату, ужасно плакал и, совершенно отрезвев, просидел всю ночь, припоминая, что слышал от князя и почти слово в слово написал набело весь рапорт Государю. На другой день князь, придя в кабинет, нашел бумагу на столе; подписав, князь послал за Щербининым, обнял его, и все было забыто. Как объяснить подобное проявление памяти и нервного возбуждения? Все на Кавказе очень любили Щербинина за его приветливость, доброту и желание помочь всякому обращавшемуся к нему по каком-либо делу. Князь по-своему любил Щербинина или, лучше сказать, привык к нему, [15] но он не пользовался никаким влиянием на князя и даже боялся его.

Барон Александр Павлович Николаи приехал с князем из Одессы чиновником особых поручений и весьма ещё молодым человеком. Я был с ним весьма близок и доселе сохранились хорошие наши отношения, но не могу не сознавать его важных недостатков. Николаи обладал отличным образованием, умом и способностями, но все эти качества поглощались необыкновенным эгоизмом, вообще не свойственным молодому человеку. Недоступность, холодность, высокомерие в обращении и полное равнодушие ко всему, что не касалось его личности, были отличительными чертами его. Он недоступен был никаким увлечениям, все основывал на расчете и на одном расчете. Николаи сделал блестящую карьеру на Кавказе и давно уже в самых высших чинах занимает место главного начальника всего гражданского управления на Кавказе.

Из военных одесских прибыл с князем полковник, князь Александр Иванович Гагарин; эту в высшей степени симпатичную личность мы с первого раза все полюбили. Без особенно выдающихся дарований, Гагарин был рыцарь благородства и чести и отлично показал себя во всех военных действиях на Кавказе и в последней компании в Азиатской Турции, где тяжело был ранен. Наконец, бывши военным губернатором в Кутаиси, Гагарин был зарезан в своем доме Суанетским князем Дадеш-Кильяном, оставив по себе самое сочувственное воспоминание во всех когда-либо знавших этого достойного человека. Он в Тифлисе женился вторым браком на княгине Наталии Орбелиани, дочери известной княгини Мананы.

Наконец, при князе был адъютантом, по званию Новороссийского генерал-губернатора, некто полковник, граф Галатери, весьма оригинальный, умный и хитрый итальянец. Он был послан в Петербург курьером с донесением, кажется, из Андии, но ехал так медленно, снабжаясь на всех станциях свидетельствами о препятствиях пути, что прибыл в Петербург одновременно с адъютантом князя Андрониковым, привезшим донесение о прибытии нашем в Герзель-аул. Из Петербурга [16] Галатери отправлен был обратно в Кисловодск к графу Воронцову с рескриптом о возведении его в княжеское достоинство. Галатери, вместо перекладных, приехал в четырехместной коляске, привезя с собою любовницу Кочубея Florence и огромную клетку с попугаем; на все наши насмешки он отвечал: «je ne suis pas un Feldjayer et nеai pas prete de me romper les us en perehladnuy». После того князь, который очень, впрочем, благоволил к Галатери, редко давал ему поручения.

Галатери привез к себе в Тифлис мать свою, старую итальянку, и крайне скупо жил в городском предместье, где и умер в генеральском чине.

Комментарии

1. Все эти обстоятельства рассказал мне сам Кулебякин.

2. О чем донесено было Государю Императору.

3. Сафонов умер в звании сенатора в Петербурге.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний князя А. М. Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 7. 1904