ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАМПАНИИ 1855 ГОДА

В АЗИАТСКОЙ ТУРЦИИ

Таким образом, в течении 10 или 15 дней, ко взятию Карса и уничтожению армии генерала Вильямса, присоединилось бы еще истребление второй турецкой армии — и поход этот занял бы одну из самых замечательных страниц в летописях военного дела.

Помянутые соображения, как я полагаю, увлекли главнокомандующего громадностью результатов, особенно при мысли, что успех этот отчасти изгладил бы тяжкое впечатление, произведенное в России взятием Севастополя. [331]

Истинно русская и военная душа главнокомандующего глубоко сочувствовала неудаче в Крыму.

По приезде моем в сланный лагерь, я застал главнокомандующего в своей палатке. С обычным ему спокойствием и твердостью, он объявил мне о штурме; я подозревал это решение по некоторым распоряжениям из главной квартиры за два дня перед тем.

Диспозиция лежала на столе главнокомандующего — он дал мне почесть ее. Назначались 4 отдельные колонны.

Первая, под начальством князя Гагарина, с кавалерией графа Нирода, на правом берегу Карс-чая, около селения Команцур, должна была угрожать низшему турецкому лагерю, и, в случае успеха главной атаки, направленной на укрепление шорахских высот, колонна эта могла пернатым в предместье и в самый город. Во всяком случав, присутствие этой колонны удержало бы значительную часть турецких сил как в самом городе, так и в нижнем лагере, на правом берегу Карс-чая.

Второй колонне, под начальством генерала Майделя, предназначалось собраться около Столовой горы и подняться на шорахские высоты, обогнув левой частью открытый фланг шорахских укреплений, и штурмовать оные с этой стороны.

Третья колонна, под начальством генерал-лейтенанта Кавалевского, имела назначением штурмовать правый фланг шорахской позиции, около сел. Малый-Чахмах, и занять укрепления башибузукской горы.

Общий резерв всех этих частей предназначено было расположить вправо от Столовой горы, за высотами, под прикрытием от неприятельских выстрелов.

Четвертой колонне, под начальством генерал-майора [332] Базена, назначалось скрытно пробраться вверх по Карс-чаю, и, одновременно с штурмом шорахских высот, овладеть укреплениями Чахмах. Пехота генерала Базена только что накануне прибыла из Ардагана в блокадному отряду генерала Бакланова. Никто об этом не знал в отряде, и появление ее во время боя должно было столь же поразить турок, сколько ободрить и наше войско.

Нет никакого сомнения, что диспозиция была хороша как в общем плане, так и в частности. Но нельзя не сказать, что все было предоставлено случайностям внезапного овладения (coup de main). При колоннах не было ни фашин, ни лестниц, — вся надежда на удачу основывалась на беспечности турок и на тайне самого предприятия. Частные начальники весьма мало ознакомлены были с местностью: предварительными рекогносцировками опасались обнаружить предположения о штурме; сведения и глазомерные съемки местности, собранные генеральным штабом, оказались впоследствии не верными.

Неприятельская позиция была следующая: на Шорахе турки занимали гребень этих возвышенностей; несколько отдельных батарей, связанных между собою сложенным из земли и камня бруствером, составляли систему оборони. Левый фланг этой линии, весьма слабо защищенный, упирался к обрыву Карс-чая, по сильно обстреливался огнем из Бели-паша-табии, на чахмахских высотах. Дугообразная линия шорахских укреплений оканчивалась на правом фланге отдельным редутом на башибузукской горе.

Шорахские высоты отделены были довольно глубокой лощиной от так называемых чахмахских высот, которые отвесистым, скалистым обрывом упирались в Карс-чай. Река эта разделяла помянутые высоты от города и [333] Карадага и текла параллельно направлению чахмахского и гребня.

Значительное земляное и каменное укрепление Вели-паши-табии служило ключом этой позиции. Оно было сооружено сильной артиллерией. Позади этого отдельного форта устроен был значительный плацдарм, и связанные бруствером батареи примыкали к самому обрыву Карс-чая. В лощине, отделяющей чахмахские высоты от Шораха, устроены были два редута, из коих главный расположен был при выходе из лощины на равнину у сел. Большой-Чахмах.

Над всей помянутой обороною господствовали высоты Карадаг, на правом берегу Карс-чая. Араб-табия и Зиарет-табия, вооруженные огромного калибра артиллерией, обстреливали высоты Чахмаха — снаряды долетали даже до шорахского гребня.

Под карадагским обрывом была цитадель Карса, а по скату горы самый город. Впереди города, на значительном пространстве, на равнине, находится турецкий лагерь, укрепленный отдельными табиями, из коих главная — Хафис-паша-табия и Сувари-табия, составляли важнейшие пункты обороны. Верки эти соединены были между собою малыми редутами и брустверами.

Во время пребывания моего и разговора в палатке главнокомандующего, пошел один из самых приближенных к нему лиц, вполне достойный всякого уважения возвышенностью своих правил и геройским своим самоотвержением. С восторженным увлечением начал он убеждать главнокомандующего переменить переписывавшуюся в штабе диспозицию. По мнению его, колонну князя Гагарина гораздо выгоднее было употребить против шорахских высот, [334] чем и самый натиск с этой стороны будет сильнее, а успех несомненнее. Главнокомандующий колебался.

Вскоре вошел к нему генерал Бриммер — и оставил их совещание. По окончании оного я вернулся опять.

Главнокомандующий с некоторой досадой сказал мне, что, имея правилом никогда не изменять обдуманный и решенный план, он на этот раз пожертвовал своим убеждением.

Диспозиция была изменена — колонне князя Гагарина предписано занять место между колонной Майделя и Кавалевского, впереди сел. Шорах, и штурмовать с фронта Тахмас-табию на шорахских высотах около Команцура; для демонстрации оставлена только весьма слабая колонна, под начальством графа Нирода. Перемена эта, как я полагаю, была ошибка.

При этом не могу умолчать об одном обстоятельстве и не заплатить дани глубокого уважения высокой черте характера главнокомандующего. После неудачи штурма, в разговорах об оном с разными лицами и в самых откровенных беседах со мною, никогда главнокомандующий не упоминал о причинах изменения первоначальной диспозиции, никогда не называл лица, имевшего влияние на это решение. Не осмеливаясь нарушить тайну этого обстоятельства, я с своей стороны также не решаюсь именовать этой личности.

В 9-ть часов вечера возвратился я в свой отряд. Мне приказано было соединиться с колонною генерала Кавалевского у селения Татлиджа, — в 12-ть часов ночи всем войскам предписано было двинуться на указанные места.

Колонна генерала Кавалевского, присоединив к себе мою кавалерию из Бозгалов, в два часа по-полуночи заняла позицию около обсервационной горы. [335]

В составе этой колонии находилось: виленского егерского полка 3 батальона, белевского 3 бат. — всего 6 батальонов; нижегородского драгунского полка 8 эскадронов, сборного линейного казачьего № 2-го 5 сотен, кавказской гренадерской бригады батарейкой батареи 8 орудий, донской № 7-й батареи 8-мь орудий и конно-ракетной команды 8-мь станков.

Батарейная батарея выдвинута была влево от обсервационной горы, под прикрытием одного батальона белевского полка; еще левее расположены штурмовые колонны — в первой линии три батальона виленского полка, во второй — два белевского полка, позади этих войск стоял нижегородский драгунский полк, с донской № 7-го батареей. Около обсервационной горы стояли линейные казаки, впереди их выстроены были, под командой есаула Кульгачева, охотники от кавалерии в числе 70-ти человек.

В толю время колонна князя Гагарина заняла впереди Шораха указанное ей место.

До первого рассвета оставалось недолго, и луна, светившая до сего времени, начала скрываться.

Колонна генерала Майделя еще не прибыла. Генерал этот, по темноте ночи, принял другое направление вместо указанного около Столовой горы и остановил свои войска, не доходя оной, у других высот. Главнокомандующий, беспокоясь этим замедлением, послал полковника Кауфмана отыскать генерала Майделя и дать ему настоящее направление. Вскоре послышался стук орудий и генерал Майдель, сильно встревоженный своей ошибкой, чтобы поправить оную, бросился бегом по крутому подтему к укреплениям Шораха. Люди запыхались, колонна растянулась. Перед светом совершенно стемнело. [336]

Раздался пушечный выстрел из турецких укреплений, потом другой — вскоре бой закипел по всей линии.

Достойный генерал Майдель впереди своей колонны повел на штурм гренадер и карабинер, и оставил место боя только после полученных им двух тяжких ран.

С первым неприятельским выстрелом двинулись и прочие колонны. Генерал Кавалевский повел егерей к башибузукской горе, как было предположено, но потом, взявши вправо, стал подниматься лощиной к неприятельскому валу; здесь колонна встречена была убийственным ружейным огнем и перекрестными выстрелами самой ближней картечи с двух турецких батарей. Этого можно было избегнуть, следуя прежде принятому направлению и овладением башибузукской горы; расположенная здесь слабая турецкая батарея командовала всей смежной обороной. Исправлять ошибку было поздно. Полковник Шликевич смело бросился в неприятельский ров со своими виленцами, перелез оный и первый пал жертвой своей отваги. Егеря его тщетно пытались под губительным огнем ворваться в укрепления. Вторая линия из белевских батальонов остановилась в лощине под страшным картечным и ружейным огнем, не принимая участия в штурме.

Одновременно с колонной генерала Кавалевского понеслись вправо охотники кавалерии по скалистой тропинке к турецкой баррикаде. Многие из них вскочили в укрепление. остальные, лишившись лошадей, присоединились к пехоте, — большая же часть из них вскоре была перебита.

Колонна генерала князя Гагарина тронулась от Шораха; начальник оной, по темноте, также принял другое направление и с батальонами гульского полка примкнул около вала в охотникам и егерям виленсклго полка. [337] Полковник Ганецкий, из колонны князя Гагарина, с батальонами ряжского полка принял один должное направление, и вскоре штурмом овладел Тахмас-табией.

Между тем генерал Майдель подвигался вперед и занял часть турецких укреплений и лагеря. Все сопротивление неприятеля сосредоточилось около турецкого люнета, закрытого горжей и вооруженного сильной артиллерией. Позицию эту защищал известный турецкий генерал Керим-паша.

Мгновенный успех с этой стороны уничтожался неудачами на нашем левом фланге. Оба начальники колонн — генерал-лейтенанты Кавалевский и князь Гагарин — после тяжких ран вынесены были из дела. Полковник Шликевич убит, Неелов и генерального штаба полковник Рудановский ранены, все батальонные командиры и большая часть офицеров с самого начала штурма перебиты. Обе линии генерала, Кавалевского дрогнули и в совершенном беспорядке быстро отступали к резервам.

В это время я принял начальство над колонной. Войска были в совершенном расстройстве, все части перемешаны; с трудом собрал я их, с помощью офицеров моего полка, около резерва, и велел открыть огонь нашей батареи, — кавалерия подалась вперед, а казаки подполковника Петрова отважно, из-под самых укреплений, вывозили наших раненых. При этом особенно отличался казачьего кубанского полка сотник Зрянин. Неприятель громил нас ядрами и гранатами сильной своей артиллерии. Оставив на позиции в прикрытие орудий два батальона, я выстроил свои войска и привел их в некоторый порядок, под защитою обсервационной горы. Из трех батальонов виленского полка в это время оставались в строю с тремя знаменами не более трех-сот человек; два батальона белевского [338] полка имели не более 250 человек, два тульских батальона представляли численность в 150 человек, батальонами командовал подпоручики; в прикрытии артиллерии один только белевский батальон, находившийся в резерве, был в полном составе. Части эти впоследствии не много усилились отсталыми и возвращающимися с перевязочного пункта: но в описываемый момент численность приблизительно была, как показано выше.

В это время подъехал ко мне полковник Кауфман, требуя меня к главнокомандующему, при чем просил сделать демонстрацию вперед, для отвлечения неприятеля от правого нашего фланга. Полковник Рудановский, несмотря на полученную им рану, повел вперед остатки пехоты и остановился около нашей батареи. Неприятель, не помышляя о вылазке, продолжал пальбу из орудий, — а на наружном фасе укреплений видно было, как турки с ожесточением обирали наших убитых и добивали раненых. Нельзя было думать вновь вести на штурм обессиленную колонну.

Я поскакал на Столовую гору, где находился главнокомандующий, и, по приказанию его, вскоре три дивизиона драгун передвинуты были к сел. Шорах.

Пока описанные мною действия происходили на левом нашем фланге, на правом кипел упорный бой.

Колонна Майделя тщетно пыталась овладеть редутом, который защищал Керим-паша. Полковник Ганецкий, со знаменем в руках, занявши Тахмас-табию, был снова выбит турками. Повсюду в рядах наших смерть собирала обильную жатву, все почти резервы были выдвинуты в дело, но вперед мы не подвигались.

Из города и нижнего лагеря постоянно подходили сильные подкрепления туркам; слабая колонна графа Нирода на [339] правом берегу Карс-чая не могла внушать никаких опасений неприятелю.

Между тем колонна генерала Базена скрытно подвинулась к Чахмаху; одновременно с штурмом шорахских укреплений, пехота его ворвалась в турецкие редуты и заняла часть лагеря, отбив артиллерию. По все усилия были напрасны для овладения сильными верками Бели-паша-табия. Под убийственным огнем этого укрепления и батареи с Карадага колонна генерала Базена, впоследствии, в стройном порядке отступила, забрав с собою часть отбитых орудий.

С Столовой горы главнокомандующий в подзорную трубу следил за всем ходом этой кровавой драмы, — лицо его сохраняло обычную твердость и спокойствие. Когда среди поредевшего дыма мне показалось, что наши войска подвигаются вперед, я сообщил главнокомандующему о моем предположении; он отошел в сторону и, отделившись от окружающих его, спокойно сказал мне: «J'ai beaucoup vu de batailles dans ma vie. L'assaut est entierement manque. Nos reserves sont presque toutes epuisees. Vousetes jeune, vous avez beaucoup dans l'avenir». («Я много видел сражений в своей жизни. Штурм совершенно неудачен. Все почти наши резервы истощены. Вы молоды — у вас много впереди».)

Тут он замолчал. На благородных чертах его выражалась христианская покорность определениям судьбы и вместе с тем твердая воля его решала будущий образ действий. Я ему, как помнится, отвечал: «Un assaut repousse n'est pas une bataille perdue, et nous gardons toutes nos positions pour la continuation du blocus.» («Отбитый штурм — не есть проигранное сражение; мы сохраняем все наши позиции для продолжения блокады».) [340]

Главнокомандующий с жаром возразил: «C'est bien mon intention, et le blocus n'en sera que plus severe.» («Это мое намерение, и блокада только будет строже».) Тогда я просил главнокомандующего, чтобы по отступлении занять, как прежде, усилению цепью и резервами вверенный мне участок блокадной линии. По его приказанию это в точности было исполнено, и со стороны Бозгалов, при самом отступлении, заняты все прежние посты блокады.

Приказание отступать было разослано тут же войскам. Мне поручено было остаться последним на позиции, и когда задние эшелоны прочих колонн скроются за высотами, то отступать чрез сел. Шорах к Тадлиджа, а оттуда в Бозгалы. Отступление вообще совершено было в порядке, хотя некоторые части, особенно на нашем правом фланге, совершенно были перемешаны. Неприятель не думал о вылазке — обирал тела убитых и ограничивался только огнем из всех орудий по отступавшим батальонам. Я снялся с позиции последний и благополучно с колонной прибыл в лагерь у Бозгалов в час по-полудни.

Штурм начался в 4 часа утра. Войска были в огне в продолжении около 6 часов.

Купленные дорогой ценою славные трофеи этого дела состояли из 14 окровавленных знамен, доставленных в лагерь, из 16 орудий, взятых с боя (одно вывезено колонною генерала Майделя, а три отрядом генерала Базена, из остальных некоторые заклепаны, другие, как и зарядные ящики, сброшены с кручи, или, по возможности, испорчены).

Потеря наша простиралась, сколько мне известно, в этом кровавом деле до 7000 человек, считая в том [341] числе контуженных и легко раненых. Чрез неделю после штурма около 1500 человек уже находились вновь в строю. Главная и невозвратная потеря наша состояла в начальниках и офицерах — большая часть из них, являя собою подчиненным пример самоотвержения, с самого начала штурма пали жертвой своей неустрашимости.

Трудно исчислить все подробности этого дела, столь обильного примерами военной доблести, но некоторые частные подвиги заслуживают особенного внимания.

Подполковник Михаил Кауфман, посланный провести из резерва батальон рязанского полка к колонне генерала Майделя, прошел вперед этой колонны сквозь турецкий лагерь на Шорах; здесь, теснимый со всех сторон неприятелем под перекрестным огнем батарей, он отбился от турок и прошел лощиной между шорахскими и чахмахскими высотами сквозь всю турецкую позицию на противоположную сторону к отряду генерала Базена.

Сборный полк кавалерии, из двух сотен линейных, одной донской и одной дворянской сотни карталинцев, под командою войскового старшины Добрынина, проскакал неприятельский лагерь посреди укреплений и опрокинул турецкие батальоны к Карсу.

Командир ряжского полка полковник Ганецкий, с знаменем в руках, два раза бросался на приступ и овладел Тохмас-табией.

Когда наши войска вновь отброшены были турками, то того же полка подпоручик Яцен, тяжело раненый, в виду турок дотащился до неприятельского орудия и, наклепав оное, бросил свою шишку. Он неминуемо тут же был бы изрублен, если бы свидетель этого подвига адъютант генерала Вильямса, капитан Тиздель, не остановил турок. [342]

Яцен взят в плен; подвиг его неизвестен отряду, о нем засвидетельствовал только генерал Вильямс по сдаче Карса.

Штурм Карса — была полная неудача! После объясненных мною обстоятельств, не считаю нужным возвращаться к причинам этой неудачи, которые отчасти зависели от самого риска предприятия, отчасти от того, что не все колонны приняли должное направление, не говоря уже о других неизбежных случайностях всякого сражения, повредивших общему успеху.

Допустив даже совершенное овладение шорахскими высотами, рождается вопрос: могли ли мы, ослабленные потерями, предпринять новый штурм чахмахских высот и грозной Вели-паши-табия, для которой почти потребовалась бы правильная осада? Наконец, и при этом успехе остатки наших войск в состоянии ли были предпринять штурм самого города, в случае решимости гарнизона защищаться в улицах оного?

Последствия неудачи штурма были ощутительны только для нас. Положение неприятеля, при твердом решении главнокомандующего продолжать блокаду, нисколько не изменилось. Одушевленные временно успехом, турки должны были впасть еще в большее уныние, видя настойчивость продолжения блокады. Продовольственных запасов ожидать они уже не могли.

Все войска возвратились в лагерь и наняли прежние свои места. Дух солдат нисколько не упал — скорее можно было назвать ропотом и досадой, чем унынием, то чувство, которое овладело ими: они готовы были с ожесточением идти на другой день на штурм. Совсем другое, к сожалению, должно сказать о начальниках — озабоченные [343] расстройством частей своих, они не допускали продолжения блокады. Суровость зимы, недостаток фуража, значительная убыль людей и офицеров — служили, по мнению их, достаточным доказательством невозможности дальнейшего пребывания под Карсом.

Слово отступление за Арпачай слышно было в тех палатках, где никогда оное не должно бы быть произносимо!!

Один главнокомандующий оставался непоколебим. Здесь начиналась упорная борьба его против общего мнения, против этого равнодушия к делу, характер которого определить можно только французским выражением opposition d'inertie. Главнокомандующий вышел победителем из этой борьбы; но сколько трудов, сколько душевных испытаний, сколько деятельности стоило ему это тяжкое время! Сдача Карса вполне оправдала его действие; раздраженное настойчивостью его, общее мнение отряда — преклонилось пред результатами его твердой воли!

Самые строгие меры были приняты для бдительного надзора за блокированными. Наши цепи были усилены и ночью почти вся кавалерия расходилась на заставы. В первые дни после штурма перебежчиков совсем не было; в Карсе уверяли, что русские готовятся снять блокаду, но скоро гарнизон крепости утратил эти надежды.

С укреплений Карса видно было, как палатки в наших лагерях редели, а на место их воздвигались землянки и зимние помещения для войск. До турок должны были доходить звуки почтовых колокольчиков по устроенному тракту из Чифтлигая в Александрополь, в самом недальнем расстоянии от крепости; тройки следовали без всякого конвоя чрез Визанкев, Хадживали и Пирвали в Александрополь, — транспорты с сеном свободно подвозили [344] фураж с Арпачая, в виду неприятельских укреплений. Лошадей у турок уже не было; как тело без движения, так неприятельская армия без кавалерии, посреди страданий и лишений, ожидала безропотно окончания своих бедствий. Но эта мера испытаний скоро переполнилась. Томимая голодом, ослабленная смертностью и болезнями, турецкая армия постепенно уничтожалась, а число перебежчиков значительно увеличилось. Из моего отряда и из Меликева (отряд генерала Бакланова) ежедневно толпами препровождались в главный лагерь пленные турки. В последнее время вид этих людей был ужасен: впалые глаза, опухшие руки и ноги явно свидетельствовали о разрушении, произведенном голодом на весь их организм. Многие из них с жадностью бросались на предлагаемую им пищу и тут же заболевали, — другие — в бесчувственном онемении даже не прикасались к оной.

Относительно бедствий гарнизона все показания пленных были единогласны. Никто из них не верил распускаемым слухам о скором подкреплении из Эрзерума, и все безропотно, или, лучше сказать, бесчувственно ожидали конца своим страданиям от голодной смерти. Терпение это можно бы считать высшею добродетелью в солдате, если бы у турок оно не было последствием грубейшего фатализма.

Начальством карским и твердыми мерами генерала Вильямса были предприняты все средства для возможного продолжения этой агонии гарнизона. Все запасы продовольствия, скрытые жителями, были отобраны, и эти последние разделяли участь турецкой армии. В лагере и по улицам валялись не погребенные трупы, госпиталь и лазареты были наполнены, и в пищу больным, как впоследствии [345] рассказывал генерал Вильямс, он принужден был резать собственных лошадей своей конюшни.

12-го ноября, возвратившись к вечеру из Меликева в свой отряд, я нашел записку полковника Кауфмана с требованием поспешнее явиться к главнокомандующему. В Бозгалах уже носились слухи о прибытии какого-то английского офицера в главную квартиру. С радостною надеждою проскакал я расстояние, отделившее меня от Чифтлигая. Главнокомандующий объявил мне о приезде за несколько часов перед тем капитана Тизделя (адъютанта Вильямса) с письмом, в котором генерал просил на другой день свидания. Тидзель был отправлен обратно в Карс, свидание назначено па другой день, в 12-ть часов утра.

Сомнения никакого не было, что целью предстоящего посещения будет предложение о сдаче Карса. Главнокомандующему угодно было поручить полковнику Константину Кауфману и мне — составить наперед проток условий, а впоследствии, по утверждении их, нести переговоры с генералом Вильямсом.

Вся ночь прошла в составлении нескольких черновых проектом, условий капитуляции; к утру с полковником Кауфманом мы отнесли их к главнокомандующему. С некоторыми изменениями он одобрил один акт, составленный нами, на основании которого и предположено было действовать, предварительно выслушает, условия генерала Вильямса. 13-го ноября, под парламентерским флагом, показалась из Карса группа конных, и вскоре генерал Вильямс, с небольшой свитой, слез с лошади у землянки главнокомандующего. Высокий рост генерала, выразительные черты его лица, отчасти гордая осанка — все в нем показывало [346] энергию и волю, — вместе с тем благородная наружность ого внушала к нему уважение и доверенность. Он вошел в землянку к главнокомандующему один — там были полковник Кауфман и я. После некоторых обычных фраз и приветствий, от сказал главнокомандующему: «Je vous parle, general, au nom de l'humanite. La garnison est reduite a la derniere extremite. Cette nuit 150 personnes sont mortes de faim. Nous avons du biscuit pour deux jours. Je viens parler de la reddition de Kars» («Я с вами говорю, генерал, во имя человеколюбия. Гарнизон т, доведен до последней крайности. Нынче ночью 150 человек умерло с голода. Мы имеем сухарей на два дни. Я приехал говорить о сдаче Карса»). Главнокомандующий спокойно сказал ему, что обстоятельство это он предвидел; тут же представил полковника Кауфмана и меня генералу Вильямсу, присовокупив, что он поручил нам вести переговоры и составить условие с генералом.

Мы вышли все вместе в приготовленную землянку, около дома главнокомандующего.

Здесь Вильямс с чувством высказал нам все страдания и бедствия гарнизона, сознавая безнадежность положения турецкой армии, участь которой повергал он вполне великодушию главнокомандующего.

Откровенные слова его значительно облегчили весь ход переговоров — мы начали составлять акт на утвержденных главнокомандующим основаниях. Генерал Вильямс с благородным увлечением объявил, что как он, так и все английские офицеры должны разделять участь пленной турецкой армии; но что в рядах оной находятся несколько лиц из эмигрантов и политических преступников [347] иностранных держав, осужденных уже в своем отечестве, и для которых плен может быть только предвестником казни. Генерал просил доложить главнокомандующему об этом обстоятельстве и передать ходатайство его о пропуске из Карса поименованных им эмигрантов. Просьба эта была нами передана, главнокомандующий согласился, и, в особенном параграфе капитуляции, определены нами эти условия. Кроме того, он прибавил в одном параграфе, что, в знак уважения к мужественной защите карского гарнизона, оставлялись сабли всем пленным офицерам турецкой армии по сдаче Карса.

Когда генералу Вильямсу мы прочли этот последний параграф, то слезы навернулись на его глазах, — он стал обнимать Кауфмана и меня, и сказал, что под начальством такого доблестного и великодушного вождя понятно, что войска делали чудеса, — тут же он начал говорить о штурме, с восторгом отзываясь о храбрости наших солдат и офицеров. Составленные с генералом Вильямсом предварительные условия капитуляции были перенисаны набело и здесь же подписаны генералом, а от имени главнокомандующего — полковником Кауфманом.

Вильямс, по окончании подписи, отдал мне на память перо, которым подписана была капитуляция. Воспоминание столь драгоценной для меня минуты моей военной деятельности до сих пор хранится у меня.

Свидание генерала Вильямса с главнокомандующим после сего было самое откровенное и дружественное. Решено было, что по передаче подписанных предварительных условий главному начальству турецкой армии в Карсе, мушир должен был приехать в Чифтлигай 15-го числа, для подписи окончательного акта капитуляции. Самая сдача [348] назначалась 10-го числа; около 4-х часов пополудни генерал Вильямс выехал обратно в Карс.

15-го числа, прибыл в главную квартиру мушир турецкой армии, Васиф-паша, со своей свитой и с ним генерал Вильямс. У главнокомандующего была подписана капитуляция, на условиях, определенных предварительно генералом Вильямсом. Составленный акт был следующий:

(перевод с французского языкя)

Акт

сдачи города и крепости Карса, составленный на основании соглашения между комиссаром английской королевы при анатолийской армии генералом Вильямсом и генерал-адъютантом Муравьевым в главной квартире. в Чифтлигае 13/25 ноября, 1855 года.

СТАТЬЯ I.

Сдача крепости со всем имуществом. Сданные орудия не должны быть заклепаны, ружья и прочее ручное оружие должны быть сданы в том виде, в каком они находятся в настоящее время; боевые запасы, порох, арсеналы, склады предметов обмундирования войск и магазины должны быть сданы в том состоянии, в каком они должны быть по официальным документам по день сдачи крепости. Ничто из архивных документов не должно быть взято или уничтожено. Войска, очищая Карс, должны оставить посты, каждый из трех солдат при унтер-офицере, в нижепоименованных пунктах: в каждом форте, редуте или батарее вооруженных артиллерией, подле каждого порохового погреба, арсенала, военного склада, госпиталя, архива, казначейства и мечети. Турецкие власти обязываются назначить для каждого рода материального имущества: денежных сумм, арсеналов, артиллерии, госпиталей, продовольственных магазинов и архивов, особых комиссаров, на обязанности которых возложена будет передача вышепоименованного имущества комиссарам, которые будут назначены для сего главнокомандующим русскою армией. Немедленно по выходе турецких войск, вышепоименованные посты должны быть заняты войсками, в присутствии бывшего турецкого коменданта и вновь назначенного русского коменданта. Турецкие солдаты сдадут свое оружие и боевое снаряжение русским постам, и затем, под командой своих начальников, направятся к редуту Kaiuly, где и будут ожидать распоряжения относительно дальнейшей участи своей. Сдача всех вышепоименованных предметов должна быть произведена на другой день, после очищения крепости. [354]

СТАТЬЯ II.

Гарнизон Карса, сдаваясь военнопленным с главнокомандующим турецкою армией и со всеми военными властями, выйдет из крепости с военными почестями и сложит оружие, знамена и проч. в месте, заранее условленном; отсюда гарнизон отправится по назначению, которое даст ему главнокомандующий русскою армией. В ознаменование мужественного сопротивления, выказанного гарнизоном Карса офицерам всех чинов оставляются их шпаги. Все войска, составляющие гарнизон Карса, за исключением находящихся в госпиталях на излечении, должны выйти из крепости в полном вооружении, с распущенными знаменами и барабанным боем, при чем огнестрельное оружие должно быть предварительно разряжено, и собраться к 10 часам утра при развалинах деревни Goumbet. Там они должны развернуться в одну линию в батальонных колоннах. Артиллеристы составят особые колонны по полкам. Редифы, лазы и башибузуки должны собраться особо на правом фланге прочих войск я в расстоянии от них до полуверсты. Гарнизон должен сложить в пирамиды (кучи) оружие, знамена и всю боевую принадлежность, и затем строиться в том же порядке, впереди линии сложенного оружия. В тоже время мушир, командующий анатолийской армией, представится главнокомандующему русской армией и вручить ему рапорт о численном состоянии войск и ведомости всего имущества, означенного в акте сдачи. Тогда делегаты, назначенные от русской армии, приступит к перекличке и переписи офицеров и солдат турецкой армии — для сего турецкие власти должны представить именные списки подведомственных им частей. После переписи все военно-пленные, с своими офицерами во главе, должны двинуться в колоннах к мосту Чифтлигаю, где они будут приняты русскими войсками, назначенными для конвоирования их. Турецкие войска, поименованные в нижеследующих статьях, которым дозволено возвратиться на родину, должны двинуться под конвоем но дороге Tamra и остановиться на ночлег при деревне Katanly; им вменяется в обязанность — не притеснять жителей этой деревни и не делать никаких насилий. Па другой день колонна эта должна следовать в том же порядке, по тому же пути я остановиться на ночлеге при деревне Tasanly. На третий день по прибытии колонны к подошве Саганлуга [355] конвоирующие русские войска останавливаются, и турки продолжают свой путь через горный хребет. В направлении к Эрзеруму, турки обязываются не проникать в деревню Bardouss в которой расположены русские резервы. Турецкие отсталые, которые через 24 часа по проходи последнего эшелона не перейдут за саганлугский хребет, будут считаться военнопленными. Очищая город и крепость Карм, военные власти турецкой армии обязываются оставить достаточное число медиков и больничных служителей для ухода за больными, остающимися в госпиталях, до совершенного выздоровления их.

СТАТЬЯ III.

Частная собственность всех чинов армии остается в полном их распоряжении. Каждый принадлежащий к составу армии, имеет право продать свое имущество или оставить его при себе, о при этом должен сам озаботится средствами перевояки.

СТАТЬЯ IV.

Иррегулярные войска (редифы, башибузуки, лазы), по определении и утверждении численности их, получать разрешение возвратиться на родину. Офицеры, не принадлежащие к составу иррегулярных войск, а только прикомандированные к ним, не будут включены в эту категорию. Башибузуки, редифы и лазы, находящиеся в госпиталях, по выздоровлении, воспользуются теми же правами и будут подчинены тем же условиям.

СТАТЬЯ V.

Нижепоименованные лица, находящиеся при армии, но невходящие в боевой составь ее, а именно: писатели, переводчики и больничные служители, имеют право возвратится на родину, но предварительно число их должно быть определено и утверждено.

СТАТЬЯ VI.

Генералу Вильямсу предоставляется право назначить — по своему выбору и представить генералу Муравьеву на утверждение в особом списке — определенное число лиц, которым также будет предоставлено право возвратится на родину. Но в числе этих лиц не должны быть военные офицеры, подданные которой-либо воюющих держав.

СТАТЬЯ VII.

Все лица, поименованные в статья 4,5, и 6, обязываются [356] честным словом — не служить в войсках против Его Величества Императора всея России, в продолжение настоящей войны.

СТАТЬЯ VIII.

Городские жители предоставляются великодушию русского правительства, которое окажет им покровительство. Немедленно по сложении оружия войсками, жители города должны выслать главнокомандующему русскою армией депутацию из почетных лиц, для вручения ему ключей и изъявления покорности Августейшему Государю всея России.

СТАТЬЯ IX.

Здания и памятники в городе, принадлежащие правительству, будут сохранены в совершенной целости.

Русское правительство, всегда уважающее обычаи и предания подвластных ему народов и в особенности здания, посвященные богослужению, будет, но возможности, избегать повреждения храмов в исторических памятников Карса.

Здесь место упомянуть об эмигрантах, которым, вследствие просьбы генерала Вильямса, главнокомандующий разрешил выйти из Карга до сдачи крепости.

Адъютант генерала Вильямса, капитан Тиздель, передал мне список этим лицам, и главнокомандующий, предварительно утвердив оный, приказал мне распорядиться препровождением чрез вверенный мне отряд эмигрантов за Саганлуг, дав как можно меньше гласности этому делу.

Я возвратился к вечеру в Бозгалы, переговорив предварительно с капитаном Тизделем о времени и месте для передачи эмигрантов офицеру от моего отряда. В 10 часов вечера, когда после моего ужина разошлись от меня все офицеры, я послал полкового адъютанта своего, поручика Бергера, на условленное место, впереди сел. Шорах, с конвоем из 40 нижегородских драгун.

Около 12 часов ночи приблизилась к нему конная толпа, — приняв выходцев, поручик Бергер привел их ко мне.

В домик мой вошли восемь человек офицеров — прислуга их была отведена дальше. После поверки но списку всех вышедших из Карса лиц, мною объявлено было этим офицерам о великодушном даровании им свободы, с условием — не носить оружия против России во все время предстоящей войны. Слова мои на немецком языке, более попятном для всех этих эмигрантов, произвели на них особенное впечатление. Мне крайне неприятно было читать на их лицах это чувство. Они так мало верили своей свободе, так опасались измены слову, что на пути следования из Карса несколько раз спрашивали поручика Бергера — что их ожидает? Офицер этот ограничивался [358] ответом, что ему приказано доставить их к своему начальству и что больше он ничего не знает. И тут же написал требуемую подписку своей рукой следующего содержания:

Nous soussignes, en profitant de la grace, qui nous est accordee par le general en chef de l'annee du Caucase, de sortir librement de la forteresse de Kars, nous nous engageons sur l'honneur de ne pas porter les armes contre Sa Majeste l'Empereur de Russie pendant toute la duree de la guerre actuelle. Signe en presence du chef du detachement de la ligne de blocus a Basgala, le colonel prince Dondoukoff-Korsakoff; camp de Basgala 15/27 novembre 1855. Colonel Schwarzenberg, Colonel Ibrahim-Bey, Major Weli-Effendi, Major Mahmoud-Effendi, Major Tashler, Capitaine Ibrahim-Aga, Instructeur Saet-Effendi, Charles Koch («Мы, нижеподписавшиеся, пользуясь малостью. дарованной нам главнокомандующим на Кавказе, выйти свободно из Карса. обязуемся честным словом — не носить оружия против Российского Императора во все время настоящей войны. Подписано в присутствии начальника блокадного отряда в Бозгале, полковника князя Дондукова-Корсакова. Лагерь Бозгалы, 15/27 ноября. 1855 г. Полковник Шварценберг, полковник Ибрагим-бей, майор Вели-эфенди, майор Махмуд-эфенди, маиор Ташлер, капитан Ибрагим-ага, инструктор Сабит-эфенди, Карл Кох»).

Из этих личностей довольно замечательны были первые только две: Шварценберга, человек весьма образованный, лет 50-ти от роду, говорил мне о своих родственных связях в Бельгии и Австрии, сожалея о политических обстоятельствах, ввергнувших его в настоящее безвыходное положение. Полковник Ибрагим-бей, настоящее имя которого неизвестно, венгерец. Он не переменил [359] религии, и заведовал артиллерией в Карсе, человек не молодой, весьма серьезный в обхождении и благородной наружности. Остальные представляли собою тип тех не заслуживающих уважения лиц, которые променивают свое отечество и убеждения из видов корыстолюбия или тщеславии.

Ташлер и Кох, молодые люди, довольно хорошо воспитанные, которые, вероятно, вовлечены в настоящее положение молодостью и стремлением к новизне. Сабит-эфенди (Курнатовский) бежал в 1831 году из Польши, переменил веру, и посреди лишений, несбыточных надежд, влечет свое жалкое существование. Майор Махмуд-эфенди бывший адъютант Омер-паши, ничтожный и словоречивый хвастун; он, говорят, весьма осторожен в бою. что изобличает в нем еврейское его происхождение, обнаруживающееся в чертах лица его — человек лет 35. Остальные были молчаливы, и тем не обнаружили своего настоящего характера.

Все описанные оттенки временных гостей своих уловил я во время ужина, который был приготовлен в моем домике. Не естественный аппетит их и особенное влечение к кахетинскому вину — ясно свидетельствовали об испытанных ими лишениях в Карсе. В 3 часа утра и счел нужным напомнить им об отъезде, снабдив их провизией на дорогу и ячменем дли изнуренных лошадей их, — с конвоем нескольких охотников, при охранном листе, отправил их незаметно из своего лагеря.

Никто в отряде не видал их, а па другой только день утром узнали о проезде чрез Бозгалы каких-то таинственных лиц — вымыслы и воображение рисовали их в отряди разнородными красками.

Через день после отъезда эмигрантов, я получил чрез [360] милиционеров от полковника Шварценберга следующую записку:

Monsieur le colonel! Nous sommes bien arrives a Tchaplakly et nous sommes parfaitement satisfaits des miliciens,qui nous ont accompagnes. Recevez mes sinceres remerciments, ainsi que ceux Je mes camarades pour la charmante reception, dons vous nous avez honores. Baron de Schwarzenberg 17/29 novembre 1855.

Nous sommes remis a la patrouille de Tchaplakly, pour etre conduits demain a Bardous. («Полковник! Мы благополучно прибыли в Tchaplakly и мы вполне довольны милиционерами, проводившими нас. Примите искреннюю мою благодарность и товарищей моих за любезный прием, которым почтили вы нас. Барон Шварценберг, 17/29 ноября, 1855 года.

Мы сданы патрулю в Tchaplakly для препровождения нас завтра в Bardous».)

16-го ноября погода была сырая — мрачные тучи висели над укреплениями, небо Карса как бы сочувствовало грустной участи, постигающий в этот день турецкую армию! С восьми часов утра войска наши заняли указанные места около Карс-чая, в окрестностях разоренного селения Гюмбет. С вверенным мне отрядом я занимал левый фас расположения наших войск. Кавалерия моя примыкала к ближним отрогам шорахских высот. Около 12-ти только часов дня стали показываться выходящие из Карса густые массы войск; в двум часам по полудни стянулся карский гарнизон к сборному пункту, у сел. Гюмбет, посреди наших войск. Минута была вполне торжественная. Мы пожинали плоды трехлетней борьбы нашей в Малой Азии — пролитая русская кровь на полях Баш-кадыкляра, Кюрюк-дара и на высотах Шораха искупалась падением главной твердыни Малой Азии: остатки недавней еще грозной [361] тридцатитысячной анатолийской армии стояли обезоруженные перед нами.

Корпус кавказский платил союзной армии Карсом за взятие Севастополя. В эту минуту каждый из присутствующих при этом торжестве нашего оружия. приносил дань уважения и благодарности главнокомандующему за услугу, оказанную России настойчивой его твердостью.

Генерал Вильямс со всем своим штабом, мушир турецкой армии Васиф-паша и известный своею храбростью Керим-паша — впереди анатолийского корпуса подъехали к главнокомандующему. Затем переданы были ключи города И знамена 12-ти турецких полков. Громкие крики ура в рядах наших приветствовали этим трофеям! Вся турецкая армия прошла мимо главнокомандующего. Редифы и милиция, назначенные к отпуску на родину, составили отдельную команду; пленные, назначенные к отправлению в Россию, отведены к мосту у Чифтлигая, где, у приготовленного им обеда, они могли частью подкрепить утраченные голодом силы. В ночь с 16-го на 17-е ноября, до 150 турок из этой колонны, направленной в Каныкев, умерли в нашем лагере; редифы, отправлявшиеся на родину, подверглись еще большим бедствиям. Проходя через снежный хребет Саганлуга, по опустошенной нами местности, из семитысячной колонны едва только 200 достигли Эрзерума — остальные от изнурения погибли на дороге.

Состав турецкой армии, при сдаче Карса, по сообщенным мне частным сведениям генералом Вильямсом, был следующий:

Регулярной пехоты.

Анатолийского корпуса.

1-го полка — 2 батальона — 400 человек.

2-го полка — 4 батальона — 1800 человек. [362]

5-го полка — 1 батальона — 1000 человек.

6-го — — 3 — — 1000 — —

Гасса-шишкепе стрел. — 1 — — 500 — —

Арабийстанского корпуса.

1-го полка — 4 батальона — 1700 — —

3-го — — 4 — — — — 1200 — —

4-го — — 1 — — — — 200 — —

6-го — — 3 — — — — 400 — —

Пехоты редифа.

2-го — — 4 — — — — 1200 — —

3-го — — 3 — — — — 800 — —

4-го — — 2 — — — — 400 — —

(из них один батальон из жителей Карса)

6-го — — 1 — — — — 400 — —

Саифи-сане.

1-го — — 4 — — — — 800 — —

2-го — — 1 — — — — 200 — —

1-го стрелков. (Гасса) 1 бат. 1200 — —

Кавалерии

5 полков пеших. ... 1000 — —

2 полка ....... 1800 — —

1 полк редифа .... 500 — —

Милиции.

Башибузуков..... 1200 — —

Дазов........ 700 — —

Итого: 18400 человек

Как выше сказано, 7000 из этого числа редифов было отпущено по домам, более 2000 лежало в [363] госпиталях Карса, остальные затем все были взяты военно-пленными, со всеми генералами, штаб и обер-офицерами анатолийской армии.

В этот же день вступили в крепость и в город наши войска, под командой полковника Десаже — и только к ночи могли быть заняты все посты. Рассвет 17-го числа озарил на карской цитадели русский флаг, поднятый при громе 101-го пушечного выстрела. В Карсе приобретено 130-ть исправных медных орудий, между коими особенно замечательна по калибру и литью осадная артиллерии, — до 30 тыс. отличных французских ружей и штуцеров. Трудно определить количество снарядов и пороху — как во всех турецких крепостях, и здесь эти запасы были заготовлены в огромном размере; кроме помянутых выше знамен, найдено еще 18 старых знамен и в значительном количестве разных комиссариатских предметом, в складах Карса.

17-го числа обедали у главнокомандующего мушир Васиф-лаша, Керим-паша (известный лично главнокомандующему еще с 1833 года), начальник иррегулярной кавалерии анатолийской армии Хадиш-Тимур-ага, пользующийся особым уважением и известностью в Малой Азии, ни некоторые турецкие паши.

Штаб генерала Вильямса составляли: инженерный полковник Лек, капитан Томсон, капитан Тиздель, секретарь Шуршиль и главный доктор Сандвит. Вообще, во всех этих лицах нельзя было заметить ни особого уныния, ни раздражения, — они казались скорее успокоенными событием, положившим конец томительным и долговременным их бедствиям; нельзя также не сделать замечания относительно обоюдных чувств этих временных союзников. Англичане [364] презирали турок — смотря на них, как на слепые орудия своей политики; турки видели в англичанах не союзников, а надменных властителей, попирающих все чувства народной их гордости и самолюбия.

Все главные лица анатолийской армии вскоре отправлены были в Тифлис; турецкие войска, разделенные на маршевые эшелоны, отправлялись также постепенно в наши пределы. Большая часть наших войск распускалась на зимовые квартиры, одной только бригаде 18-й пехотной дивизии назначено было зимовать в лагере при Чифтли-чае, названном в приказе 10-го числа Владикарсом. В самом Карсе принимались деятельные меры для обеспечения жителей и войск продовольствием, а также для устройства управления в обширном крае, приобретенном нами падением этого ключа Малой Азии: Ардаган, Кагызман, Ольта и Нижне-пассинский санджак находились во власти нашей.

Остается еще сказать несколько слов об обороне Карса. Нельзя не сознаться в твердости мер, предпринятых генералом Вильямсом при защите этого города, нельзя не отдать полной справедливости храбрости, оказанной турецкими войсками в день штурма, еще более должно удивляться стойкости и терпению их посреди голода, болезни и всех бедствий, томивших гарнизон! Мог ли генерал Вильямс верить прибытию подкреплений извне и тем надеждам, которыми он обольщал изнуренных турок? Имел ли он право подвергать таким страданиям войска, находившиеся под его полным влиянием, и продолжать так долго их агонию? Вот вопросы, которые решить может только одна совесть генерала Вильямса.

Турецкой армии, лишенной лошадей, в последнее время невозможно было и думать о вылазке; но в начале [365] блокады армия эта могла бы сильно тревожить нас и при вылазках иметь надежду на успех против малочисленных отдельных блокадных отрадой наших. С самого начала даже возможно было дать нам дело и в поле. Бездействие турецкой армии в течение всей этой кампании было совершенно. В страдательном положении смотрела она на все наши движении в Малой Азии.

В оправдание генерала Вильямса можно сказать, что дела Баш-кадыкляра и Кюрюк-дара показали ненадежность турецких войск в поле против солдата кавказского корпуса, не привыкших обращать своего внимания на численность турок. Турецкое войско только грозно своей стойкостью в укреплениях.

19-го числа главнокомандующий отправился для обозрения Карса, взяв и меня с собою. В числе свиты его находился и Керим-паша, который объяснил на месте все подробности боя на шорахских высотах. Поездка эта в высшей степени была занимательна во всех отношениях. Нельзя не отдать справедливости искусству, с котором были укреплены окрестности Карса. Высоты командовали одна другою и составляли несколько линий обороны. Профиль некоторых укреплений хотя и не была сильна, но это заменялось самым расположением батарей, которые везде почти перекрестным огнем могли встречать неприятеля. В одном только можно было упрекнуть систему обороны — это в обширном протяжении оной: около 18-ти верст составляло пространство, занятое укреплениями. Для защиты такой линии потребно было не менее 30 тыс. войска. Самый город представляли затруднения штурмующим только по тесноте извилистых улиц своих. Цитадель, весьма крепкой древней постройки, была слабо вооружена и находилась [366] совершенно под огнем укрепленных карадагских высот.

В Kapсе главнокомандующий обратил особенную заботливость свою на снабжение жителей припасами и облегчение положения больных и раненых турок. В день занятия крепости, им предписано было возложить на городовой совет, составленный из почетнейших жителей Карса, обеспечение госпиталем припасами и всем нужным. Поверяя на месте исполнение своих приказаний, он нашел госпитали в самом жалком виде. Медики и больные обратились к главнокомандующему с справедливыми жалобами на равнодушие городских старшин к страданиям своих единоверцев.

Здесь место упомянуть об анекдоте, характеризующем главнокомандующего. Под суровою оболочкой скрывалось самое теплое и сострадательное сердце, — в мерах взысканы он всегда отклонил все, что могло уничтожить будущность виновного. В командование свое на Кавказе, он не решился подписать ни одного смертного приговора, не сделал никого несчастным, но иногда взыскания его носили отпечаток оригинального в некотором отношении направления ума его. Так было в настоящем случае. Сердечно расстроенный положением больных турок, в справедливом гневе на турецких старшин, главнокомандующий отправился в миджилис — самыми строгими выражениями попрекал он это собрание в равнодушии к защитникам Карса, напоминал им, что все богатство, приобретенное ими в последнее время, составлено от тех же единоверческих войск, которым они теперь отказывают в насущном пропитании. В заключение велел он следовать за собою председателю миджилиса — самому почетному и богатому из жителей Карса. Главнокомандующий повел его в ближайшее отделение [367] госпитали, повторив перед больными турками свои упреки, — немедленно приказал положить старшину на свободную койку того же лазарета, с тем, чтобы в продолжение недели заставить его испытать все лишения, претерпеваемые больными от равнодушия его к их положению. Смешно и жалко было видеть, как заменили шитую золотом одежду старшины, грязным лазаретным халатом, и на место богатой чалмы, покрыли голову его госпитальным колпаком! Громкий смех и радость всех больных служили лучшим одобрением этого взыскания. Вместе с тем тут же были приняты главнокомандующим меры для немедленного снабжения карских госпиталей всем необходимым.

Мы выехали из Карса около 5-ти часов по полудни; не проехавши двух верст от города, нас догнала конная депутация почетнейших лиц Карса, прося о помиловании главы их. Они привезли с собою полторы тысячи руб. сер. на расходы госпиталя, обязуясь и на будущее время исполнять даже все прихоти больных. По распоряжению главнокомандующего, деньги эти были препровождены по назначению к нашему коменданту Карса, а виновный освобожден.

Исключая войск, назначенных для занятия завоеванного нами края, все прочие перешли уже обратно за Арпачай. 30-го ноября выехал и сам главнокомандующий из стана Владикарса в Тифлис.

Таким образом, кончилась кампания наша 1855 года в Азиаткой Турции. Обширное поле военных действий открывалось кавказскому корпусу в следующем году — только тогда оценилась бы вся громадность результатов от падения Карса! Ключи этой твердыни открыли нам двери всей Малой Азии. Трудно было определить, где остановились бы победоносные знамена наши. Мирный трактат, заключенный в [368]

Париже, закрыл нам и, надолго, эти двери: но кровь кавказских воинов не без пользы пролита была в Малой Азии для дорогой отчизны пашой. Против неудач наших на Дунае и в Крыму одни только трехлетние победы и успехи наши в Азиатской Турции могли быть поставлены на весы на парижском конгрессе, на конгрессе, где так страдала вековая военная слава и народная гордость России.

Князь А. Дондуков-Корсаков.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о кампании 1855 года в азиатской Турции // Кавказский сборник, Том 1. 1876