ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1845-1846 гг.

Князя Дондукова-Корсакова.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА VII.

Зима 1845-46 года.

Влияние приезда князя Воронцова на нравы и обычаи Тифлисского общества. – Генерал Ладинский. – Генерал Козлянинов. – Князь Д. Орбельян. – Князь Александр Чавчавадзе и его семейство. – Княгиня А.И. Мухранская. – Князь Ю.Гагарин. – Княжна Екатерина Андреевна. – Князь Григорий Гагарин. – Гр. Соллогуб. – Семейство Фадеевых и Витте. – Блавацкая. – Ган. Князь Василий Кочубей. – Ханыков. Абих. Ходзько. – И.А. Бартоломей. –Барон Александр Мейендорф. – Сеймур. – Наш товарищеский кружок. – Крузенштерн. – Васильчиков. – Князь Сергей Кочубей. – Наши юношеские шалости. – Был на нашей квартире. – Выезд персидского посла. – Отсутствие интриг и сплетен в Тифлисском обществе.

Зима 1845-46 года, проведенная мною в Тифлисе, должна занять место в моих воспоминаниях, преимущественно по описанию существовавшего тогда в Тифлисе общества, обстановки жизни князя Воронцова и вообще сложившихся у меня отношений, имевших влияние на мою последующую жизнь на Кавказе.

После патриархальной, почти бюргерской и чиновничьей, обстановки Тифлисского общества при командовании генерала Нейдгарта, приезд князя Воронцова должен был необходимо дать этому обществу иной склад и характер. Несмотря на всю простоту своего обхождения, громкое и аристократическое имя князя Воронцова, его прошедшее необходимо должно было сосредоточивать, поглощать все интересы и сношения общества в его доме, - при его дворе, как называли его на Кавказе. Масса новых, прибывших с князем и впоследствии привлеченные из столицы, элементов внесли в Тифлисское общество новые понятия, новые взгляды и стремления. Европейская культура несомненно должна была постепенно поглощать восточную патриархальную обстановку наших прежних собраний; неминуемым последствием явилась роскошь в туалетах дам и во всей обстановке прежней [168] Тифлисской жизни. Модистки из Одессы и Парижа внесли вкус к европейским туалетам, которые постепенно заменяли грузинские чадры, тассакрави, личаки и шелковые платья, с обычными гулиспири у грузинок. Стесняясь первое время новыми нарядами, они вряд ли не утратили впоследствии той простоты и естественности, которыми так прельщали нас в своих национальных костюмах своими добрыми патриархальными нравами прошлого. Бедный куафер Blotte, приехавший в Тифлис с ножницами и гребенкой, открыл при помощи жены своей M-me Virginie модную ателье и огромный магазин, с которым в несколько лет нажил большое состояние, и впоследствии я его видел живущим в довольствии в Париже помещиком известной propriete de Monmirail. Это были впрочем очень хорошие люди, относительно честные и всеми любимые в Тифлисе. Прибыли также обанкротившиеся рестораторы из Петербурга и другие проходимцы всех стран. Шашлык и пилав, которыми мы прежде довольствовались в открытых лавках армянского базара и духанах города, весело запивая их кахетинским вином из бурдюков, заменились более изысканной, на французский лад, кухней, на первое время в скромно устроенных помещениях, превратившихся впоследствии в роскошные рестораны. Явилось значительное количество рессорных экипажей из Одессы и Вены, богатые упряжи; верхом, как прежде, уже не делались визиты. На квартирах скромная базарная мебель, с непременными, покрытыми коврами, тахтами (диванами), с бархатными мутаками (подушками), заменялась выписной из Одессы, а потом приобретаемой и в Тифлисе роскошной мебелью; канаусовые занавеси уступили место шелковым портьерам; дома перестраивались; салакские сады Тифлиса беспощадно вырубались, плоские крыши домов, на которых так беспечно, по закате солнца, раздавались по всему Тифлису звуки зурны и пляски грузинок, с постройкой новых этажей, заменялись черепичными и железными крышами. На левом берегу Куры образовались целые новые кварталы до самой немецкой колонии со всеми условиями европейского города, особенно с устройством нового Воронцовского моста, взамен прежнего, предместий Куки и Авлабар. Много, действительно, изменилось в этом отношении к худшему [169] в Грузии, но несправедливо было бы обвинять князя Воронцова и особенно княгиню в поощрении роскоши; напротив того, они давали пример своей домашней обстановкой простоты и неособенной изысканности. В доме главнокомандующего оставалась та же казенная меблировка; стол князя, всегда впрочем вкусный, не отличался никакой изысканностью, вино подавалось кахетинское или крымское; в походе же и в дороге князь решительно ничем особенно не отличался от прочих, разве только в размерах широкого своего гостеприимства и обаяния своего простого и приветливого со всеми обращения. От князя веяло каким-то grand seigneur?ом. Именно вследствие естественной простоты его всякий сознавал невольно, что он принадлежит к другому высшему кругу, как по понятиям, так и по нравам и привычкам прошлого. Тифлисское общество невольно старалось, по возможности, подходить к этому новому для него типу и необычной обстановке, отказываясь от хорошего прошлого и никак не подлаживаясь вполне к тому складу жизни, в жертву которому многие принесли свое материальное благосостояние, а к сожалению еще чаще и нравственные правила, руководившие ими до того времени.

Постараюсь охарактеризовать, по возможности, Тифлисское общество того времени и упомянуть о тех лицах, которые по служебному и общественному положению своему более всего выдавались.

Начальником гражданского управления был назначен генерал Лабинский, человек весьма умный, знакомый по прежней своей службе князю Воронцову и давно служивший на Кавказе при Ермолове и чуть ли не до Ермоловский времен. Не знаю, насколько нравственные правила его соответствовали несомненным его способностям; через несколько лет он оставил Кавказ, по неудовольствию с князем Воронцовым. Лабинский заменил бывшего на этом месте при Нейдгарте генерала Гурко; мы все сожалели об отъезде последнего и особенно милого его семейства; с ними лишился Тифлис одного из приятнейших и гостеприимнейших домов времен Нейдгарта. Губернатором был в то время генерал Ермолов, родственник Алексея Петровича, из дюжинных российских армейских генералов того времени; он [170]также был человек семейный, жена его был довольно милая и приятная особа, но они мало у себя принимали. Был еще радушный, гостеприимный дом начальника артиллерии – старого генерала Козлянинова, давно служившего на Кавказе. Козлянинов имел слабость молодиться и уверять всех в успехах своих у женского пола: в приемные дни князя Воронцова неоднократно подавались родителями жалобы на соблазнение генералом дочерей или родственниц просителей. Впоследствии оказывалось, что все это вымышлено и что сам Козлянинов подговаривал подавать просьбы, которые у себя же писал. Князь Воронцов это хорошо знал и доставлял огромное удовольствие Козлянинову своими серьезными увещеваниями. У начальника инженеров генерала Ганзена иногда собирались на семейные вечера, но не личность весьма скучного хозяина, а любезность молодой его жены привлекала молодежь в этот семейный круг.

Из грузинских домов назову прежнего нашего доброго знакомого князя Димитрия Орбелияна, умная и вечно веселая жена которого, княгиня Мария Ивановна, умела соединять наше общество. Дочь ее княжна Елизавета, тогда еще девица лет 14-ти, первый раз в 45-м году была на бале у князя Воронцова. Помню, как я танцевал с ней первую кадриль, по просьбе ее матери, в виду весьма естественного смущения молодой девушки на первом большом бале ⁶⁵. В числе добрых знакомых наших назову князей Эристовых, Тумановых, а в особенности, гостеприимный дом князя Чавчавадзе. Генерал-лейтенант князь Александра Герсеванович Чавчавадзе, проведя большую часть своей службы в России, пользовался общим уважением в Тифлисе, отличаясь благородством своего рыцарского характера и светским обращением. Дом его оживляли дочери его – княгиня Екатерина Александровна Дадиан, замужем за владельцем Мингрелии князем Давидом, и вдова нашего известного писателя Нина Александровна Грибоедова. Третья дочь князя – София была еще тогда молода и впоследствии вышла за барона А.П. Николаи и умерла, оставив одну дочь. Единственный сын князя, [171] наш товарищ, князь Давид Александрович, ныне генерал-майор свиты Его Величества на Кавказе был всеми нами очень любим. Он впоследствии женился на княжне Грузинской и не оставлял Кавказа.

В 185(?) году, при нападении горцев на Кахетию, семейство его было взято в плен Шамилем и после тяжелых испытаний возвратилось в Кахетию. Во всем нашем кружке того времени, я думаю, никогда не изгладится из памяти та простота, любезность и непритворное добродушие, которые встречали нас в этом почтенном семействе. Князь Александр Чавчавадзе умер насильственной смертью: опрокинутый из дрожек на улице в Тифлисе, он был поднят замертво, разбитый о мостовую.

Не буду упоминать о других туземных личностях тогдашнего нашего общества, но не могу не сказать несколько слов о княгине Анне Ивановне Мухранской, игравшей впоследствии, во времена Барятинского, довольно видную и значительную роль в Тифлисе. Происходя, если не по имени, то по крови, от царевича Грузинского Ивана (Окропира), проживавшего в Москве, она получила воспитание в доме графа Кутайсова за границей (кажется в Италии), где провела большую часть своей молодости; она отличалась замечательным умом, светским образованием и самым ловким кокетством; стройная наружность и грациозность движений ее были крайне привлекательны; черных, выразительных глаз ее никто из тогдашней молодежи, я думаю, никогда не забудет.

Но ум и честолюбие составляли основание всего ее существа. Сердцу не было места: все заменялось расчетом и желанием иметь поклонников. Я расскажу один пример, чтобы характеризовать эту женщину. В то время в Тифлисе при дипломатической канцелярии наместника находился некто князь Голицын, весьма умный, образованный, милый, с любящим сердцем, молодой человек. Голицын был обижен природой – у него скошена была шея и сильный нервный тик в лице. Он страстно влюбился в княгиню Мухранскую и, несмотря на наши увещания, она продолжала завлекать Голицына для своей забавы. Этот несчастный дошел, наконец, до того возбужденного состояния, что хотел [172] броситься с моста в Куру; с тех пор мы за ним следили и не упускали из виду. Он жил в то время с заведующим французским консульством Моно – отличным человеком, всеми нами любимым за свой веселый и милый нрав. Зимой 1846 года я был в театре, меня вызывают и я узнаю, что Голицын застрелился на своей квартире. В это время в первом ярусе сидела княгиня Мухранская, окруженная молодежью. Я бросился к ней в ложу, чтобы уведомить о несчастьи. «L?imbecile» - отвечала она мне, продолжая в бинокль смотреть на сцену. С понятным, при молодости моей, в то время чувством отвращения удалился я из ложи и поехал на квартиру покойного, вместе со всеми товарищами своими, которые, возмущенные равнодушием княгини, оставили разом ложу ее. Впечатление, произведенное на меня Мухранской в эту минуту, долго осталось в памяти моей при последующих отношениях моих с этой женщиной; и только в конце 60-х годов в Петербурге. Увидевши её уже пожилой, в несчастье, при самых скудных средствах к существованию, впечатление это уступило место участию к судьбе ее, как к горькому наказанию за ее прошлое. Княгиня Мухранская была замужем за адъютантом начальника артиллерии, князем Александром, простым, честным и весьма хорошим человеком; он видимо страдал своим положением и в конце 40-го года скончался. Княгиня Анна Ивановна продолжала со свойственным ей умом и ловкостью поддерживать в Тифлисе свое положение de femme a la mode и, наконец, увлекла князя Барятинского, бывшего в начале 50-ъ годов начальником штаба на Кавказе, в свои сети. Царство ее продолжалось довольно долго; когда князь уже был наместником, рассказывали, что даже на балах Барятинского она являлась, как хозяйка дома. Достижение цели было близко и нет сомнения, что князь со свойственным ему самолюбием и надменным самообольщением, поддаваясь ее драматическим приемам привязанности и любви, женился бы на ней, но одно обстоятельство расстроило все дело; княгиня Мухранская должна была выехать за границу, вышла за какого-то нанятого графа d?Albizze, который усыновил ее сына.

Барятинский подарил её какую-то дачу на Рейне или в Италии и, кажется, заплатил ей 200 т. за ее неверность. Все это состояние, вследствие неудачных оборотов или предприятий, не пошло впрок, и в настоящее время княгиня Анна Ивановка живет, не знаю где, с самыми скудными средствами.

Я здесь в одной главе намерен соединить воспоминания об обществе не одного только 45-го года, но и последующих годов моей Тифлисской жизни с тем, чтобы впоследствии не возвращаться вновь к характеристике лиц.

В Тифлисе переехал, кажется, в последующем году князь Юрий Гагарин, сын бывшего председателя Государственного Совета князя Павла Павловича. Не первой молодости, он отличался несомненным умом, был зол и своенравен до бешенства. Ревность его, основанная на одном самолюбии, не имела пределов, равно как и жестокое обращение с женой. В 47-м году он лишился ноги, отрезанной ему Пироговым при штурме Салтов; к крайнему нашему удовольствию, это уменьшило его подвижность, но нисколько не повлияло на его скверный характер. Жена его Лидия Аркадьевна, урожденная Рахманова, чрезвычайно красивая, добрая была предметом ухаживания тогдашней тифлисской молодежи и играла немаловажную роль в нашей широкой, беззаботной жизни того времени. Сомнения князя Гагарина начались, по-видимому, с пребывания штаба князя Воронцова, особенно принца Александра Гессенского в Кисловодске, после Даргинской экспедиции 45-го года; они продолжались и в Червленной, где князь Гагарин служил в Гребенском полку, в соседстве от Едлинского, служившего в Моздокском – и наконец в Тифлисе, где он состоял при Кавказском корпусе. Во время пребывания Гагариных на Кавказской линии оживляла их семейство своим замечательным умом и веселостью не совсем уже молодая, добрая приятельница моя, княжна Екатерина Андреевна Гагарина, поселившаяся потом в Москве, с которой сохранил я до сих пор добрые дружеские наши отношения.

В числе приезжих из Петербурга следует упомянуть о милом семействе другого князя Гагарина, князя Григория, [174] известного своими художественными дарованиями, впоследствии вице-президента Академии Художеств. В звании флигель-адъютанта, с молодой женой, урожденной Дашковой, он прибыл в Тифлис и довольно долго оставался на Кавказе, упрочив память о себе архитектурным убранством в мавританском вкусе замечательного тифлисского театра (недавно сгоревшего) и восстановлением старых и отчасти созданием новых фресок тифлисского Сионского собора. Много его вкусу и изящным познаниям обязан Кавказ при возобновлении памятников древности края и просвещенным указаниям его по части зодчества и искусства. Княгиня Софья Андреевна, очень молодая и достойнейшая женщина, вся преданная чувству своего долга и материнским обязанностям, служила в то время лучшим украшением тифлисского общества. Непритворная простота ее в обхождении, с замечательным образованием, положительно привлекали к ней всеобщее уважение. Она замечательно одарена была драматическим талантом. Я помню, что на spectacles de societe мне случилось играть с ней в Тифлисе в нескольких пьесах; естественность и осмысленность ее игры были замечательны. К сожалению, никак она не могла справиться с музыкой и куплеты ее роли должны были быть пропускаемы. Я часто встречаюсь во время бытности в Петербурге с милой княгиней Гагариной, которая теперь давно уже бабушкой, и всегда с особенным увлечением вспоминаем мы тифлисскую жизнь тогдашнего времени.

В 49-м году поселилось также в Тифлисе семейство гр. Соллогуба, известного нашего писателя. Насколько достойная графиня приобрела всеобщую симпатию, настолько муж ее, несмотря на ум свой и острый нрав, мало заслужил уважения во всех близко знавших его. Я помню, как раз в начале 50-х годов, играя в ассонасы (азартная грузинская игра) на водах в Боржоме, в большом обществе съехавшихся грузинских помещиков, Соллогуб проиграл довольно большую сумму. Жалуясь на судьбу, он начал говорить об несчастном положении своего семейства, вследствие его проигрыша, потеряв при этом всякое достоинство и приличие. Нам досадно было поведение русского [175] графа перед грузинами; князь Николай Эристов, метавший банк, сказал ему ставить все на карту; это продолжалось несколько раз. Соллогуб все проигрывал и предавался своему отчаянию. Эристов сказал ему: «нечего вам отчаиваться, продолжайте дальше, покуда все не отыграете, вы видите что мы ваших денег не хотим». Когда Соллогуб отыгрался, Эристов сказал ему: «ну, граф, вас можно только читать, а уж никак не знать – оставьте нас». Соллогуб терпеливо снес это оскорбление. Он имел привычку не платить ни долгов своих, ни проигрышей и весьма нахально настаивать, когда кто-нибудь был ему должен. Много подобных возмутительных, даже грядных эпизодов было у Соллогуба на Кавказе, и несомненно талант его не мог поколебать сложившегося о нем у всех невыгодного мнения.

Кроме многих других лиц высшего круга, общество составляли семейства служащих и в том, довольно большом кругу весьма много было почтенных и приятных для нашей молодежи домов. В Тифлисе жило в то время почтенно и патриархальное семейство Фадеевых и Витте, кажется женатого на Фадеевой; к этому семейству принадлежал также известный впоследствии, а тогда еще артиллерийский поручик Ростислав Фадеев, этот способный, замечательно даровитый литературный кондотьери военного ведомства, забавлявший нас своими острыми выходками. Но не о нем хочу я говорить. В доме у стариков Фадеевых проживала внучка их девица Ган, дочь известной писательницы Ган-Ган. Эта эксцентричная, замечательно даровитая личность, так плачевно сложившая свою жизнь, заслуживает несколько строк. Необыкновенно умная, бойкая до цинизма девушка, она нередко выходками своими возмущала общество. Наконец к ней посватался некто Блавацкий, назначенный вице-губернатором в Эривань. Перед самой свадьбой, после которой они должны были ехать в Эривань, эта своеобразная барышня показывала список из семи лиц нашей молодежи, которым предоставляла право на ее внимание при прибытии в новую ее резиденцию. Она тоже мне показывала [176] этот список, где я стоял 2-м номером. Судьба этой несчастной довольно замечательна. Я ее потерял из виду, слышал, что она бежала от мужа и пропала без вести для семейства. Женившись в 52-м году, я отправился с женой путешествовать за границу и весной 53-года, когда мы были вместе в Париже на представлении в ипподроме, мне показалось, что я узнаю бывшую Эриванскую вице-губернаторшу в весьма легком одеянии на колеснице Венеры или какой-то другой богини в числе прочих фигуранток. Это меня заинтересовало, - я справился, и оказалось действительно, что это она. Затем на другой день я встретил ее в bal Mabille; она бросилась ко мне, как к старому знакомому и, рыдая, в слезах, рассказала мне всю свою жизнь. Бежавши из Эривани от ненавистного ей мужа, она попала в Одессу, оттуда в Константинополь, где с год фигурировала с успехом, как отличная наездница в тамошнем цирке и сломала себе руку; затем с каким-то шкипером на купеческом судне отправилась в Англию, где, при отличном своем знании иностранных языков, дебютировала на нескольких лондонских театрах в драматических ролях. Влюбившись в какого-то капитана купеческого корабля, она с ним долго плавала и, наконец, бросил он ее в Америки; там прожила она некоторое время в различных цирках и театрах, наконец, опять с каким-то шкипером попала в Гавр, оттуда в Париж, где, то в ипподроме, то за ничтожную поспектакльную плату в балете или на мелких сценах teatres des boulvards снискала себе пропитание. Она горько жаловалась на судьбу свою, сознавала безвыходное свое положение и называла себя отпетым заживо существом. Она с участием расспрашивала меня о семействе, о котором уже много лет не имела известий и, наконец, намеревалась ехать в Гамбург и оттуда отплыть в Австралию nt commencer une existence de travail et de redemption. Потом из газет узнал я о ее подвигах по части спиритизма в различных частях света. При другой, более благоприятной обстановке, может быть, эта даровитая натура и получила-бы известность другого рода. [177]

Мужское общество в Тифлисе было весьма многочисленно и разнообразно; кроме постоянных жителей и служащих в городе, весьма много являлось приезжих и лиц, на время поселявшихся в Тифлисе, которые вносили новый, свежий элемент в наше общество. К числу таких личностей, дорогих моим воспоминаниям, несомненно принадлежит князь Василий Викторович Кочубей, приехавший навестить брата своего Сергея, служившего на Кавказе и остававшегося целую зиму в Тифлисе. Эта замечательно образованная и умная личность производила самое симпатичное впечатление на весь наш кружок того времени. Приезжал также известный Андрей Николаевич Муравьев для собирания сведений о древних церковных памятниках Грузии. В числе ученых людей долго проживал на службе в Тифлисе известный наш ориенталист Николай Владимирович Ханыков и профессор Абих, оба ученые весьма известные своими трудами и исследованиями, а равно постоянно служивший на Кавказе Генерального Штаба генерал Ходзько, которому Кавказ обязан тригонометрической съемкой края и многими астрономическими наблюдениями. Впоследствии состоял при князе Воронцове полковник Иван Александрович Бартоломей, известный нумизмат по части абаситских и сассанитских монет, собиравший также коллекции насекомых. Он же занимался, в числе, кажется, всего трех ученых в Европе, исследованием пехлевийского языка, какого-то, по его словам, даже корня санскритского. Я помню, как-то раз в походе, на верховьях Самура, он увидел в стенах занятого нами аула какой-то камень с изображениями. Невозможно описать его восторг – это оказались две буквы пехлевийской азбуки- он бросился с лошади и сейчас же снял слепок этой редкости. Мы очень любили Ивана Александровича, весьма умного и приятного человека, но сильно приставали к нему по поводу его ученых странностей. Я помню еще в 51-м году, как в отряде за Кубанью, по реке Белой, в продолжение всего похода набрал Бартоломей коллекцию букашек, которые сохранял в жестяных кружках в самом крепком спирте; эти редкости он обыкновенно держал под койкой в своей палатке. Раз заходим мы к нему и поражены страшным зловонием. Иван [178] Александрович сам отыскивает причину и, наконец, открыв свои дорогие банки, видит, что весь спирта, в котором были настоены букашки, выпит казаками. Бешенство его по этому случаю было неописанное, и можно себе представить, как мы смеялись этому случаю. Бартоломей скончался в Тифлис членом Главного Управления, кажется, в 70-м году. В числе оригинальных личностей того времени был известный барон Александр Казимирович Мейендорф, пожилой уже человек, в высшей степени светский и любезный, постоянно создающий невозможные проекты по части торговли, финансов и промышленности; с замечательной энергией стараясь проводить свои несбыточные мечты, он изъездил Кавказ. Он, между прочим, предпринял очищение русла Куры для устройства пароходного сообщения от селения Мингегаур до Каспийского моря. Князь дал ему средства на эту работу и, несмотря на лета свои, постоянно мучившую его лихорадку в зловредном климате низких берегов Куры, он с настойчивостью продолжал начатое дело, не приведенное, впрочем, к желаемому результату. После нескольких месяцев работ Мейендорфа, я занимался в кабинете князя, когда он вошел и просил прочесть свой проект; при этом он представил весьма красивый план вокзала, товарных складов и проч. для Мингегаура. Читая предположение о торговом движении, он в пространной таблице исчислял количество и статьи грузов с самыми мельчайшими цифрами, которые должно было доставлять Закавказье в Каспийское море; между прочим, выставлена была сумма, сколько мне помнится, на 40-т. с рублями индиго. Выслушав его, князь Воронцов с сардонической улыбкой возразил: «mais, cher baron, autant que je connais le pays, il n?y a pas de culture d?indigo au Caucase». Мейндорф с уверенностью и живостью возразил: «Je Vous demande pardon, mon Prince, la semaine derniere j?ai envoye au Pasteur Roth a la colonie pres d?Elisabetpol des semmences d?indigo, qui doivent doter le pays de cette culture nouvelle».

Раз Мейендорф сопровождал нас за укрепление Гасссаф-юрт на рекогносцировку Качколыкского хребта и чрезвычайно заботился накануне выступления о предстоящих военных [179] действиях, как старый офицер Генерального Штаба, желавший показать свою удаль. Мы его вооружили, одели старика в черкесское платье, и он выехал с нами; -здесь познакомил я его с Баклановым, этим диким типом Донского казака, уверив его, что он воспитывался в Пажеском корпусе и получил светское образование, которое утратил в Кавказских походах. Мейендорф удивлялся, как на вежливые его вопросы по-французски (Бакланов не знал ни слова на этом языке), тот отвечал ему оригинальными своими выходками и самыми непечатными русскими ругательствами. «Comme cependant le Caucase peut deformer l?education» - заметил М ейендорф. На рекогносцировке не было ни одного выстрела и в тот же вечер все мы с князем приехали в Червленную. Здесь мы познакомили веселого старика с казачьими нравами; проведя вечер с казачками, которые чересчур угостили его чихирем, он в восторге называл какую-нибудь Дуньку или Варьку «Индиана». На другой день за чаем у князя Воронцова он при всех нас говорил: «aborable pays que le Caucase, avant?hier la guerre, hier l?amour». Для Мейендорфа в эти дни не бывло ни войны ни любви. Когда Муравьев был назначен на Кавказ, то Мейендорф, прощаясь с своими знакомыми, говорил с обыкновенным своим юмором: «l?homme serieux arrive notre plase n?est plus ici», распевая: «filons, filons, filons!» Это был один из приятнейших, любезнейших стариков, которых я когда либо встречал.

Наконец в Тифлисе, еще со времени Нейдгардта, проживала личность оригинального англичанина Сеймура, отличного малого, всеми нами любимого. Он ехал в Персию и проездом через Тифлис намеревался прожить 5 дней, а остался, кажется, 3 года на Кавказе, не давая о себе никаких известий; родственники разыскивали его и через князя Воронцова просили дать о нем известие. Сеймур отправился в Эривань, нанял несколько армян, с которыми взобрался на Арарат, и на вершине горы написал первое свое письмо в Англию. Потом он оставил Кавказ и не знаю, что с ним после было.

Самые теплые воспоминания относятся к тому товарищескому, довольно близкому кружку, с которым проводил я постоянно [180] время. Это была истинно одна семья; в настоящее время, с прогрессом века, нас бы назвали коммуной, но тогда так естественно мы считали себя связанными друг с другом, что ежели у одного были деньги, то другие не заботились о своих средствах. Не только наша собственность, но все наши помыслы, чувства были единомысленны. Разумеется, между нашими были друзья и с слабостями и с недостатками, даже с пороками, но все это прощалось, забывалось в общей нашей друг к другу привязанности. Старше нас всех был достойный Алексей Федорович Крузенштерн, старый кавказец ещё времен Головина, долго только по отъезде моем оставивший окончательно Кавказ. Это была истинно благородная, честная натура, с самым теплым сердцем и отлично знающая и понимающая Кавказ. Затем искренний друг мой Сергей Васильчиков, с которым я жил и любил его, как родного брата. Доброты он был неимоверной, и когда он кого полюбит, то привязанности и самоотвержению его не было конца. Обыкновенно серьезный и пасмурный, когда он развеселялся вином (что, к сожалению, было очень часто), он делался весел до невозможности и отличался оригинальными выходками. Расскажу несколько таковых о моем добром друге. Раз просил я испробовать и купить бочку кахетинского вина для нашего дома из погреба виноторговца Ленца. В продолжении трех дней, живя вместе, я не мог видеть Васильчикова: выходя на службу к князю Воронцову весьма рано, я всегда заставал Васильчикова в постели, спящего в безобразном виде, по словам человека его, два раза в день привозимого товарищами от Ленца. Наконец, как-то перед обедом – у нас постоянно собирался к столу наш кружок – мы с товарищами растолкали Васильчикова, и я взбешенный стал сильно упрекать его в его поведении. Заспанный потянулся он в кабинет, вынул из ящика какую-то записную книжку и наивно сказал: «что ты ругаешься, сам же приказал выбрать вино, вот посмотри». В книжке было написано: бочка № 4 вино мягкое, но после него сильная головная боль, № другой бочки производит тошноту и т.д. Наконец № 11 – отличное вино, никаких последствий. Общий хохот встретил эту выходку, мы купили № 11 [181] и на время Васильчиков прекратил пробованье. Так и во всем прочем Васильчиков отличался подобной добросовестностью. Раз на bal costume у князя он костюмировался в женское платье princesse de Lemballe, заказав весьма роскошный костюм avec des paniers в магазине Блота. Он выбрил себе, несмотря на маску, усы, и при ужасных мучениях, заблаговременно велел себе выдернуть все волосы, которыми были обросши его плечи и грудь. В продолжение целой недели он, тайно от всех, дома брал уроки менуэта у балетмейстера и действительно произвел необычайный эффект на бале, танцуя менуэт с бароном Николаи, также костюмированным маркизом. Князь и княгиня Воронцовы до слез хохотали, глядя, как добросовестно и совершенно серьезно Васильчиков выделывал свои па. Еще один маленький эпизод, который вместе с тем характеризует нравы Тифлиса. Васильчиков крайне любил меня, доверял мне и только меня слушался, когда разгуляется; раз вызывают меня из театра в дворянский клуб, чтобы усмирить Васильчикова. Большая зала собрания в конце отделена была колоннами и толстыми новыми драпри. Входя в залу, я нахожу ее совершенно неосвещенной; выстроенные, как для представления, несколько рядов кресел наполнены весьма развеселившейся компанией, в числе которой почтенные генералы и сановники, члены клуба. За занавесками видно усиленное освещение; меня останавливают, сажают в первый ряд, говоря: тише, сейчас начнутся живые картины. Наконец занавес открывается, и я вижу Васильчикова на ломберном столе, совершенно раздетого с одной Анной на шее, опершись на биллиардный кий, около него, также раздетые, на полу съежившиеся товарищи – картина должна представлять пастуха, стерегущего овец: общие аплодисменты публики. Между тем, дежурный старшина клуба во фраке (почтенный председатель контроля Христинич) весьма серьезно поворачивал доску стола, чтобы показать фигуру с разных сторон; ножка стола ломается, Васильчиков падает, и я, накинув на него шинель, увожу на извозчике домой. Подобные детские и, можно сказать, невинные шалости занимали и забавляли всех.

Моя домашняя жизнь в Тифлисе сложилась так: по приезде в 44-м году я нанял у одного армянина, князя Иосифа [182] Аргутинского, одноэтажный дом посреди Салалакских садов (к сожалению, теперь истребленных), вблизи Эриванской площади; в этом доме прожил я все время. Впоследствии к нему был пристроен второй этаж и уничтожена наша плоская крыша. В 45 году приехал Васильчиков и поселился со мной, а затем Сергей Кочубей, университетский мой товарищ. Кроме того приезжие друзья наши постоянно останавливались у нас; мы держали свое хозяйство, и обыкновенно к обеду собирались у нас; мы держали свое хозяйство, и обыкновенно к обеду собирались у нес: наш веселый bout en train полковник Минквиц, славный Миша Глебов (убитый в 47 году в Салтах), известный по страданиям своим в плену у Кубанских горцев, вечно веселый и беспечный князь Козловский, давно уже умерший в Тифлисе, Щербинин, Крузенштерн, граф Дивиер, Кулебякин и много других. В 46 году в смежном с нашим домом флигеле, отделенном от него только садом, Кочубей поселил свою любовницу Florence, приехавшую к нему из Петербурга. Мы вели счета по дому втроем с Васильчиковым, и Кочубей, при замечательной скупости своей, требовал, чтобы Florence обедала с нами и платеж разлагался на трех; а когда нас с Васильчиковым не было дома, Кочубей приказывал таскать дрова из нашего запаса на квартиру Florence. Нас всех это очень забавляло, и Кочубей первый смеялся над обнаруженными его хитростями. Наша квартира считалась каким-то сборным пунктом нашего кружка: у нас совершались проводы отъезжающих в поход товарищей, обеды и встречи благополучно возвратившимся из экспедиции, у нас составлялись все предположения различных пикников, увеселений, всех шуток и школьничеств, на которые всегда так отечески снисходительно смотрел князь Воронцов.

Напротив нас в последующие годы выстроился довольно большой двухэтажный дом, постоянно занятый знакомыми семействами тифлисского общества: в нем, между прочим, одно время жила княгиня Мухранская. Раз мы придумали один из тех фарсов, которыми мы так обращали на себя внимание Тифлиса, где каждый знал нас и дружелюбно относился к нашим выходкам. Мы распустили слух, что намерены дать на холостой [183] квартире бал нашим знакомым дамам. В условленный день, осветив нижний этаж нашей квартиры набранными у товарищей лампами и канделябрами и подняв сторы окон, вся наша шаловливая молодежь собралась у нас в мундирах и фраках, а некоторые в европейских и грузинских дамских бальных туалетах. Одни представляли старых матрон, другие молодых дам; между прочим, хорошо помню, как бесподобен был в женском платье милый наш друг, поручик Федор Лонгинович Гейден (впоследствии начальник Главного Штаба). Тех дам, у которых были усы, усаживали спинами к окнам. Florence, разумеется, была в числе приглашенных. Весь вечер гремела бальная музыка, на улице около подъезда расставлены были разные экипажи, извозчики, чтобы заставить предполагать, что у нас большой съезд, а кучерам было запрещено говорить имена мнимых господ своих; у дверей поставили, для соблюдения порядка при разъезде, городовых и жандармов. Все это, разумеется, обратило внимание соседей; окна противоположного дома наполнились зрителями, все старались узнать, кто мог быть на этом холостом бале. Когда достаточный эффект был произведен, мы опустили сторы, весело окончили наш товарищеский пир и, наконец, во 2-м или 3-м часу утра, провожая мнимых дам, почтивших наш вечер, мы вызывали экипажи известных лиц Тифлисского общества и почтительно усаживали их. На другой день только и было толку в городе, что об этом происшествии; мы, разумеется, поехали к добрым нашим знакомым, именами которых мы злоупотребляли, объяснив в чем дело и прося держать в секрете нашу шалость. Те охотно, смеясь над фарсом, согласились. Наконец, это дошло и до князя Воронцова. Он спросил меня, в чем дело, и когда я ему объяснил, то он очень смеялся нашей выходке и несколько дней держал в секрете нашу шалость. Уже впоследствии все разъяснилось, к общему удовольствию и смеху всего общества.

Много подобных штук делали мы во время нашего пребывания в Тифлисе в свободное от экспедиций время. Был выезд персидского посланника в город, которого с огромной свитой представлял переодетый князь Кочубей, на встречу [184] которому выехал полицмейстер, полковник Шостак (наш же приятель) с переводчиком и сказал приветственную речь. Были по городу ночные прогулки после кутежей с серенадами в ночное время и с хором музыки под окнами мирных жителей города, забавные сюрпризы и шалости на устраиваемых пикниках и многое тому подобное. Обо всем этом упоминаю, чтобы показать, как избыток нашей молодости и наших юных сил в то время проявлялся, как добродушно относилось к этому общество, как снисходительно, просвещенно и добро смотрело и начальство. Весьма понятно, что подобная беспечная свободная жизнь сравнительно с тем, что приходилось испытывать под административным гнетом, тяготевшим тогда над прочими частями Империи, привлекала нас к Кавказу. Все мы искренно и восторженно довольны были своим положением и преданы были краю и жизни, под обаянием новой для нас обстановки. Замечательно, что общество тифлисское, несмотря на отдаленность свою от Петербурга, а может быть и вследствие этой отдаленности, не имело того характера местной провинциальной жизни, которая существовала и существует доселе во всех прочих провинциальных городах обширного нашего царства. Не было тех мелких интриг, тех сплетен, которые делают невыносимой нашу жизнь в провинции. Оно и понятно. Кавказ, как бы отделенный от своей метрополии, составлял особый центр своими нравами, интересами, особенностями. Сообщения со столицей были весьма редки, экстрапочта приходила 2 раза в месяц, через 14 дней, а иногда совсем, по случаю завалов, прекращалось сообщение с Россией. Мы жили своей жизнью; тревожное военное положение страны, животрепещущие, имевшие государственное значение, вопросы местной администрации, самое пограничное положение Закавказья с персидскими и турецкими державами, наконец, просвещенная высокая личность князя Воронцова, все это расширяло кругозор каждого; мало оставалось в то время места для сплетен и обыкновенных провинциальных интриг; каждый из нас, живя au jour le jour, перед отъездом в поход и экспедиции, пользовался a pleins paumons жизнью во время пребывания в столице нашей – Тифлисе. Всех вообще интересовали, поглощали [185] общественные вопросы края, все служили, можно сказать, жили Кавказом, и интересы общественных вопросов края порабощали мелкие и личные интересы каждого. Много с тех пор изменилось, даже при князе Воронцове в последнее время, с упадком сил его, вследствие лет и болезней; затем настала уже другая эпоха (за исключением кратковременного пребывания Николая Николаевича Муравьева), и Кавказ сделался предметом эксплоатации во всех видах в пользу личных честолюбий не только служащих, но и испорченных нравственным растлением времени и новыми порядками дотоле добродушных, честных и любивших свою родину туземцев.

ГЛАВА VIII

1846 год.

Слухи о вторжении Шамиля в Кабарду в апреле 1846 г. – Еду курьером к князю Воронцову в Шемаху. – Возвращение князя в Тифлис. – Князь посылает меня к Фрейтагу. – Владикавказ. – Генерал Гурко. – Переодетый байгушом отправляюсь на встречу отряда Фрейтага. – Отступление Шамиля. –Меллер-Закомельский. – Приезд князя во Владикавказ. – М. П. Полтинин, - Столкновение мое с Андриевским. – Князь посылает меня в Дагестан. – Темир-Хан-Шура. – Князь Бебутов. – Дербент. – Князь Аргутинский – Долгорукий. Л. П. Рудановский. – Возвращаюсь с кн. М.З. Аргутинским-Долгоруким в Шуру. – Великент. – Джемал-Бек. – Карабудакент. – Гили. – Встреча с кн. Воронцовым в ауле Эрпели.- Я назначен к нему адъютантом. – Пребывание в Шуре. – Поездка с кн. Воронцовым по Дагестану. – Большой Джен-Кутай-Нох-Бике. – Князь Г. Д. Орбелиани –Акуши. – Цудахарьо. – Кумух.

По отъезде князя из Тифлиса, в начале апреля, стали носиться сперва тревожные служи о каких-то сборах неприятеля в Чечне, а вскоре затем получено донесение, что Шамиль с огромным скопищем, переправившись через Сунжу, через малую Кабарду вторгнулся в большую Кабарду, с целью возмутить всех жителей, и будто бы уже окружил главное наше укрепление в этой местности – Нальчик. Немедленно был послан фельдъегерь к князю, а через день после того вечером я был потребован к исправляющему тогда должность начальника Штаба [186] ген. Норденштаму, который предложил мне ехать князю с полученным новым, более подробным, донесением о движении Шамиля. Вместе с тем поручено мне было, при проезде через Карагач, сообщить командиру Нижегородского Драгунского полка распоряжение о немедленно выступлении из Гузии на линию; полку этому назначено прежде перейти на Сулак для устройства новой штаб-квартиры в Чир-Юрте в том же году. Я, разумеется, обрадован был этим поручением и через час или два уже мчался на курьерской тройке по направлению к Шемахе. Перед светом, ехавши необыкновенно быстро, я был в Карагачах, где, разбудив полковника Крюковского, передал ему, что знал о движении неприятеля в Кабарду и предписание о немедленном выступлении. – Нигде не останавливаясь, продолжал я путь по Алазанской долине и потом по Щекинской и Ширванской плоскости. Мало тогда обращал я внимания на великолепную местность Алазани и пустынную плоскость, которую проезжал. Горные потоки в это время года были в полном разливе и представляли везде весьма трудные, даже опасные, переправы, которые удалось мне однако благополучно совершить. Замечательно, что все эти речки, в летнее время представляющие незначительные ручейки, в известное время года и при дождях обращаются в широкие потоки, влекущие в водах своих камни и обрывки целых скал. – Все эти речки, не доходя до Аракса, теряются в равнине и только в верхнем и среднем своем течении представляют удобство для оседлого населения и хлебопашества. К Араксу же вся плоскость только удобна для кочевья в зимние месяцы. Наконец, подъезжая к последней станции под Шамахой – Аксу, откуда начинается значительный подъем на гору, где расположена столица старого Ширванского ханства, я встретил непреодолимое, по-видимому, препятствие к дальнейшему следованию. Речка Аксу представляла шумный поток, разлившийся почти на полверсты, и не было возможности думать о переправе в повозке. На берегу застал я посланного накануне моего отъезда фельдъегеря, почти сутки ожидавшего возможности переправиться; надобно было видеть его отчаяние, когда я, нисколько не медля, приказал отпречь пристяжную и, сняв хомут, решился [187] переправиться через реку вплавь. Фельдъегерь побоялся следовать моему примеру, а между тем отказался мне отдать имеющиеся у него бумаги. Сначала лошадь по брюхо в воде боролась еще довольно успешно против потока, пока, наконец, потеряв дно, стала следовать течению; держась за гриву, я вплавь старался помогать коню, но мы были сбиты водой и камнями, и я только с трудом мог выбраться на противоположный берег. Платье мое было совершенно изорвано в клочки каменьями, и я сам разбит и окровавлен, лошадь почти совершенно была изувечена; нас отнесло версты на две ниже того места, где я начал переправу; добравшись до станции, я немедленно поскакал далее.

Прибыв в Шемаху рано утром, я помню, как князь был поражен полученным известием и чрезвычайно удивлен быстроте моего приезда. Он немедленно приказал сделать все распоряжения к возвращению в Тифлис, куда и выехал рано утром на другой день; мне же поручил остаться с княгиней и распорядиться переправой ее через Аксу, а затем догнать его в Тифлисе. Я очень хорошо помню, как в день моего приезда в Шемаху, где губернатор барон Врангель давал князю официальный обед, я был предметом общего смеха, явясь к обеду в белье и общегенеральском сюртуке Врангеля – пока чинили и просушивали мое изорванное платье. На другой день после завтрака я выехал с княгиней, князь же со светом был на пути в Тифлис. Вода в Аксу так же быстро убыла, как она прибывала; переправа, за принятыми мерами, совершилась благополучно, видны были только глыбы навороченных камней, оторванные деревья фруктовых садов и, вообще, сильные следы недавнего наводнения. Простившись с княгиней, я с С.М. Воронцовым на перекладной поскакал в Тифлис; расстояние было до 300 верст. Князь нигде не останавливался и был около полусуток впереди нас; несмотря на это, при сумасшедшей езде на курьерских, не жалея ни лошадей, ни кошелей своих, нам удалось догнать князя, не доезжая верст 50 до Тифлиса, около Муганлинской станции. Он посадил меня с собой в коляску и был удивлен скоростью моей езды. Мне кажется, что с этой поездки сложилось в нем первое выгодное [188] впечатление о моей расторопности, потому что, подъезжая к Тифлису, он мне сказал: «je crois, que vous etes seul capable aples la course, que vous avez fait de repartir, a l?instant pour la Cabarda, si on vous le propossait». Я отвечал ему, что счастлив буду исполнить это поручение, и он приказал мне немедленно готовиться к отъезду, покуда сам будет приготовлять депеши.

Сборы мои были очень недолги: я забрал несколько белья, перемену платья в переметные мешки, надел сумку для бумаг, послал за курьерской тройкой и через несколько часов был уже у князя, ожидая отправления. В этот день или, лучше сказать, вечер князь занимался за полночь диктованием приказаний генералу Фрейтагу и Нестерову, для действий в Кабарде против Шамиля. Измученный поездкой, не спав три ночи, я в ожидании депеш лег одетый на диван, в зале около кабинета, и вскоре крепко заснул. Во втором, кажется, часу ночи меня разбудили, и князь, отдав мне депеши и словесные приказания, отпустил в дорогу. Хочу при этом упомянуть об обстоятельстве, характеризующем природную доброту князя: я заснул, опершись головой на деревянную ручку дивана, и спал несколько часов, но когда проснулся – у меня под головой была мягкая прекрасная подушка. Я потом узнал, что князь, выйдя из кабинета и видя меня спавшим, сам вынес подушку и осторожно положил мне под голову.

Ночь была совершенно темная, как бывают ночи на юге. Почтовая дорога через горы далеко не представляла теперешних удобств; крутые спуски, обвалы, разбросанные камни и страшные пропасти, существовавшие в то время, непонятны тем, которые ныне проезжают в дилижансах по роскошной военно-грузинской дороге. Я мчался в темноте, не думая об опасности; впрочем ямщики, свыкшиеся с местностью, и привычные лошади доставили меня через все препятствия благополучно, к рассвету, на станцию Ларс; здесь на посту узнал я, что вся Кабарда в волнении, во Владикавказе ожидают нападения неприятеля и что всякое сообщение прекращено. Выпросив тогда у постового начальника конвой из 10-ти казаков, я решился верхом проехать эти 27 верст до Владикавказа. Я приехал довольно рано в [189] крепость; она представляла в это время необычайный вид: все войска с генералом Нестеровым выступили в Кабарду, неприятельские партии можно было видеть с брустверов земляных укреплений, окружающих город; никаких известий извне не получалось. Нестроевые и инвалидные роты полков, инженерная команда, купцы и все жители вооружились, кто чем попало, и занимали фасы плохо укрепленных валом и плетнями оборонительных линий. Даже старые негодные пушки были вывезены на батареи. Никогда не забуду воинственного вида, с которым встретил меня у моста полковник путей сообщения Мылов, не бывавший в делах и весьма важно объявивший мне, что он начальник северной оборонительной линии. Все было в чрезвычайной тревоге; мои добрые знакомые владикавказские дамы готовились выдержать упорную осаду; а оставшееся начальство, надо сказать по правде, совершенно потеряло голову, исключая старого кавказца полковника Черепанова (комендант крепости), который благодушно тешился и смеялся над страхом мирных жителей Владикавказа. В это время случайно находился там бывший начальник штаба генерал Гурко. Он оставил службу в крае и, возвращаясь в Петербург, как раз попал в Владикавказ во время этих происшествий и был невольно задержан, как бы в блокаде. Странная судьба Гурко, которому в 42-м году приходилось также быть в блокаде в Темир-Хан-Шуре, во время действий наших в Аварии. Это был человек в высшей степени образованный, умный и любезный; но любил всегда говорить весьма напыщенно. Я явился к нему, как к старшему, прося распоряжения о назначении мне конвоя для разыскания отряда генерала Фрейтага. Он мне ответил, что у него нет свободных казаков для ограждения курьеров. Не знаю, отчего показались мне оскорбительными его слова, и я ответил, что сумею исполнить возложенное на меня поручение без его содействия, и от него отправился к Черепанову; действительно, даже с сотней казаков было опасно ехать. Я мог наткнуться на сильные партии Шамиля, и казаки скорее могли бы обратить на себя внимание неприятеля. Тогда я решился переодеться в платье горцы, взять двух надежных проводников и скрытно пробраться, как только смеркнется, к [190] отряду Фрейтага. Житель Владикавказского аула, известный своей нам преданностью, Мальсаг доставил мне оборванный костюм байгуша, верховую лошадь взял я на станции из курьерской тройки (как теперь помню – известная мне вороная отличная кабардинская лошадь), седло, оружие – все было доставлено, я коротко выстриг волосы, оставил все образа и кольца у Черепанова и через несколько часов преобразился в совершенного байгуша. По последним сведениям, Шамиль со всеми скопищами своими, преследуемый Фрейтагом, не успел напасть на Нальчик и укрепился в Черекском ущелье; за ним следил со своим отрядом Фрейтаг; а другой отряд, под начальством Меллера-Закомельского, находился на Тереке около Минаретского поста, чтобы преградить отступление, на случай переправы Шамиля. От Владикавказа до Черека верст 80; от Минарета тянется довольно высокий и лесистый хребет, перпендикулярно примыкающий к Черным горами и разделяющий Кабарду.

Избегая большой почтовой дороги и станиц Владикавказского казачьего полка, расположенных на оной. Так как тут скорее можно было наткнуться на хищнические партии горцев, мы поехали целиной, ближе к горам, по высокому бурьяну, канавам и протокам речек. Несмотря на темноту и препятствия, мы ехали довольно шибко, и проводники мои, руководствуясь звездами, прямо доставили меня к Минаретскому хребту. Здесь мы слезли с лошадей и, скрывшись в камышах, держали совет, как поступить далее. Один из проводников весьма основательно заметил, что слышны были перед вечером пушечные выстрелы со стороны Терека, что вероятно Шамиль уже отступил, что наши войска его преследуют и то, переваливаясь через лесной хребет, мы несомненно наткнемся в лесу на партии отсталых чеченцев. Он советовал спуститься к Николаевской станице, узнать о положении дел, и ежели Шамиль еще на месте, то тога спуститься через Минаретский хребет к Череку. Я последовал совету. Проехав верст 10, мы увидали огни на плоскости; ясно было, что это огни какого-то отряда, но нашего или неприятельского – было неизвестно. Из опасения засады, держа лошадей в поводу, мы ползком по канаве осторожно [191] приближались к огням, изредка давая знаки свистом. Наконец, на наш свист было отвечено таким же; тогда я решился крикнуть по-русски: «послать из секрета унтер-офицера, курьера, бумаги к начальству». Ежели бы последовал выстрел из винтовки, что ясно бы доказало, что мы наткнулись на неприятеля, то мы решились вскочить на лошадей и ускакать, пользуясь темнотой. Признаюсь, сердце немного билось в эту минуту, но вскоре крик: «послать унтер-офицера» успокоил меня и я выехал к секрету. Это был бивак первого батальона Куринского полка; командир оного Кульман сообщил мне за стаканом пунша подробности только что совершившихся событий. Шамиль, обманутый в ожиданиях своих на восстание всей Кабарды и не ожидавший в ожиданиях своих на восстание всей Кабарды и не ожидавший такого быстрого преследования Фрейтагом, остановился в Череке, думая только о скорейшем и более безопасном отступлении восвояси. Фрейтаг принял все меры к нанесению окончательного поражения Шамилю. Он стерег Черкеское ущелье, а на случай, что Шамиль двинется в другом направлении, им был оставлен на переправе отряд полковника Меллер-Закомельского, чтобы задержать неприятеля на единственной переправе у Минарета, пока на пушечные выстрелы не поспеет сам Фрейтаг с своими силами. Шамиль действительно избрал другой путь отступления, но не мог миновать Минаретской переправы. Ежели бы Меллер исполнил в точности данное ему приказание и хоть на три или четыре часа задержал Шамиля, к чему способствовала выгодная позиция нашего отряда, то Фрейтаг непременно подоспел бы и, может быть, власть и все значение Шамиля утратились бы в этом деле и вряд ли он и скопища его могли бы уйти из наших рук. Но у Меллера недостало духа дать решительный бой; вообще, не лишенный военных соображений и ума, он очень боек и хвастлив был на словах, но решительности и боевой отважности я никогда в нем не замечал. Он равнодушно пропустил все скопища Шамиля через Терек и как бы только для очистки совести открыл бесполезную канонаду по хвосту наступающего неприятеля, нанося ему самый незначительный урон, почти без потери с нашей стороны. Через несколько часов прибыл на переправу отряд генерала Фрейтага. Рассказывают [192] о весьма крупном объяснении его с Меллером, и весьма понятны отчаяние и досада этого лихого генерала, видевшего, что неприятель ускользнул из его рук и все планы его расстроены. Тем не менее, Фрейтаг бросился преследовать бегущего уже Шамиля. Путь отступления везде усеян был брошенными вьюками, лошадьми и разной рухлядью. Начиная с Терека через всю малую Кабарду до Сунжи, где у брода в Самашках переправился обратно Шамиль, т.е. на расстоянии около ста верст, он нигде не останавливался. Не знаешь, чему более удивляться: поспешности ли его бегства, или настойчивому преследованию наших кавказских войск, которые тоже почти без отдыха прошли все это пространство. К сожалению, Шамиль имел слишком много времени впереди, и мы только могли забирать отсталых, не нанося никакого существенного вреда неприятелю. Генерал Нестеров находился в это время около крепости Назрань, и не имея никаких сведений о Шамиле, с своей стороны также не мог его отрезать от Сунжи, и почти одновременно с Фрейтагом прибыл в Самашки. Ежели в этом спешном движении Шамиль потерпел полную неудачу, то надо сознаться, что благодаря нерешимости Меллера, мы потеряли удобнейший случай уничтожить за один раз все собранные силы Шамиля и, может, и его самого взять в плен.

Получив эти сведения и не имея уже возможности догнать ни Фрейтага, ни Нестерова, я решился скорее вернуться в Владикавказ и оттуда пробраться на Сунжу. Дорога была свободна, и я помчался на курьерской тройке. Утром я был уже у Гурко, который немало удивился, когда я ему сообщил о совершившихся событиях: никто еще в Владикавказе не знал о них, и я первый принес известие об очищении Кабарды. Здесь я узнал, что в тот же день ожидают князя Воронцова в Владикавказе и потому, полагая, что распоряжения, сделанные им в виду действий в Кабарде, уже не имеют места, решился дождаться его прибытия и новых приказаний для следования к отряду Фрейтага. Через несколько часов действительно приехал князь и чрезвычайно был огорчен нашей неудачей. Он очень был доволен моей распорядительностью, и приказал остаться при [193] нем, так как все его предположения должны уже были измениться. Все до сих пор шло для меня очень хорошо и далеко не подозревал я неприятность, вслед затем меня ожидавшую.

Князь остановился во Владикавказе в доме генерала Полтинина ⁶⁶. К обеду и завтраку ежедневно собиралась вся свита князя; он же сам никогда не завтракал, а только обедал с нами. На другой, кажется, день его приезда, во время завтрака, завязался обыкновенный разговор о кавказских делах и личностях Кавказа. Андриевский, игравший такую важную роль при князе, со свойственным ему нахальством и резкостью, не знаю почему, начал порицать весьма достойного и всеми нами уважаемого полковника Хлюпина, командира Тенгинского полка. Большую часть свиты составляли новые кавказцы, приехавшие с князем из Одессы и, как выше сказано, полные товарищеские отношения между нами и одесситами еще не установились. Я счел долгом заступиться за старого кавказца Хлюпина, и наконец спор, все принимая большие размеры, дошел до того, что я, разгорячившись [194] и забывшись, наговорил самых неуместных дерзостей Андриевскому и даже замахнулся на него, - одним словом, поведение мое было в высшей степени неприлично, и подобный скандал в квартире и за завтраком у князя не мог остаться без последствий. Вернувшись домой, я обдумал свое положение и зная, что Андриевский уже успел доложить о моем поступке князю, я перед обедом сам явился к нему и, сознаваясь в неприличии моего поведения и невозможности дальнейшего моего служения в его штабе, просил его о переводе меня или в линейное казачье войско, или в один из пехотных полков в Дагестане, по его усмотрению. Князь принял меня весьма сурово и сказал, что скоро объявит мне свое решение. Вечером же сказал мне, что, понимая неловкость моего при нем положения, он поручает мне немедленно отправиться в Дагестан с важными распоряжениями. Дело состояло в том, чтобы остановить войска 5-го корпуса, имевшие, за оставлением частей для формирования новой дивизии на Кавказе, выступить в кадровом составе обратно в Россию. Письменные распоряжения к кн. Бебутову и Аргутинскому мне были переданы князем, причем, соображаясь с маршрутами, он полагал, что я застану первую бригаду уже на пути к Кизляру, а вторую, следующую из Южного Дагестана, - около Шуры, и приказал мне все эти части вернуть на места прежнего их расположения. Эта экстренная мера была вызвана опасением, что Шамиль после неудачи своей в Кабарде задумает восстановить свое влияние вторжением в Дагестан, где с уходом дивизии пятого корпуса оставалось весьма мало свободных войск. Предположения о намерениях Шамиля разделялись прочими нашими генералами и, сколько мне помнится, даже подтверждались какими-то слухами из гор. Я чрезвычайно был доволен выехать из Владикавказа, где, несмотря на сочувствие ко мне общества и старых кавказцев, положение мое при Воронцове было весьма неловким. Я поскакал, как сумасшедший, желая и в этом случае отличиться своей неутомимостью и быстротой езды. Я проехал с небольшим в сутки 400 верст до Кизляра, и немедленно отправился уже верхом далее, с конвоем казаков, по постам до Шуры, и эти 150 верст я сделал менее, чем в [195] сутки. Здесь упомяну об эпизоде, случившимся со мною по приезде ночью в укрепление Кази-Юрт. Разбудив коменданта, почтенного полковника Ковалевского, я потребовал у него конвоя; он объявил мне, что по полученным им сведениям партия, около 300 конных шавлинцев, перешла Сулак с целью грабежа, и должна находиться на плоскости. Я приказал пятидесяти конвойным Донским казакам оставить пики и пустился с ними в лес, отделяющий Кази-Юрт от поста Азен, куда прибыл на рассвете. Дорогой осторожные передовые казаки дали знать, что слышен впереди какой-то шум; мы скрылись в заросшей мелким лесом балке и действительно издали доносился до нас конский топот и шорох людей в лесу; ночь была чрезвычайно темна. Когда все смолкло, мы выехали вновь на дорогу и пустились вскачь к Азену, где, переменив конвой, я поспешил дальше. Впоследствии я узнал, что действительно в эту ночь проходила неприятельская партия и на рассвете угнала скот одного из аулов на плоскости. Я приказал пятидесяти конвойным Донским казакам оставить пики и пустился с ними в лес, отдаляющий Кази-Юрт от поста Азен, куда прибыл на рассвете. Дорогой осторожные передовые казаки дали знать, что слышен впереди какой-то шум; мы скрылись в заросшей мелким лесом балке и действительно издали доносился до нас конский топот и шорох людей в лесу; ночь была чрезвычайно темна. Когда все смолкло, мы выехали вновь на дорогу и пустились вскачь к Азену, где, переменив конвой, я поспешил дальше. Впоследствии я узнал, что действительно в эту ночь проходила неприятельская партия и на рассвете угнала скот одного из аулов на плоскости. Утром довольно рано прибыл я в Шуру и за воротами укрепления увидел выстроенный обоз выступающих полков Волынского и Минского, первой бригады 14-й дивизии, а на площади крепости застал полки и все начальство на молебствии перед выступлением. Не скажу, чтобы привезенные мною приказания были радостно приняты, особенно начальниками частей, оставляющими Кавказ, чтобы возвратиться в прежние свои квартиры в Новороссийском крае; но тем не менее я был в восхищении, что удалось застать войска на месте и избавить их от лишних переходов, а вместе с тем сохранить их свежими к приезду Воронцова, который должен был через Грозную, после свидания с Фрейтагом, вскоре прибыть в Шуру. Избитый, измученный, я был с отеческой заботливостью обласкан князем Бебутовым. Он накормил меня прекрасным завтраком, дал свое белье, так как у меня с собой ничего не было (вещи мои товарищи обещали привезти с князем), но главное – приказал снарядить для меня повозку до первого поста Гили и дал надежный конвой. Таким образом, после двух суток без сна, я мог хотя часа два выспаться в повозке на мягком сене, что не преминул сделать, пробыв [196] всего полтора часа в Шуре. В Гилях я опять сел верхом на почтовую лошадь и остальные сто тридцать верст скакал без остановок на переменных отвратительных лошадях и еще отвратительных донских казачьих седлах. Не доезжая поста Буйнаки, почти на полдороге от Дербента к Шуре, я встретил Подольский Егерский полк. Полковой командир полковник Бублик недавно был убит, и пол вел полковник Ловчий, лихой и распорядительный офицер. Он был родом турок, подобранный ребенком где-то на Дунае нашими войсками, и дослужился до чина полковника в наших рядах.

Строго придерживаясь данной мне инструкции, мне следовало вернуть Подольский полк в Дербент, но, сообразив военные обстоятельства того момента с предложенными действиями в северном Дагестане, я взял на себя направить эти войска на место Дербента в Шуру. Закусив на биваке с подольцами, я немедленно поскакал далее в Дербент, куда прибыл к князю Аргутинскому на рассвете; когда я ему объяснил, почему я решился отступить от данной мне инструкции, он одобрил мое распоряжение, что ободрило меня в отношении моей ответственности перед главнокомандующим. В Дербенте я провел два дня и совершенно оправился от понесенных мною трудов ⁶⁷.

Хочу сказать несколько слов о Дербенте, который видел тогда в первый раз. Остановился я в доме князя Аргутинского, на квартире начальника его штаба полковника Рудановского ⁶⁸. [197] Город этот представляет весьма оригинальное, поразившее меня, зрелище. На возвышенной отдельной горе стоит цитадель старинной мусульманской постройки; он нее узкой полосой по весьма крутому склону спускается уступами город и только у берега моря представляет небольшую ровную и песчаную плоскость. Весь город окружен, до самого моря, чрезвычайно толстыми из огромных камней древнейшими стенами с бойницами, башнями и воротами. В негородской черте расположены городские кладбища, которые, по огромному количеству древних мусульманских памятников, свидетельствуют о населенности и бывшем значении Дербента. Основание этого города приписывается калифам, и известное сочинение Дербент-наме о том свидетельствует. На камнях в стенах крепости встречаются весьма древние резные надписи и, сколько мне кажется, ученые нашли следы санскритских письмен и даже несколько пехлевийских букв. Вид из цитадели на море очаровательный, и безобразно грязный татарский город издали представляется чрезвычайно живописно. На запад от крепости тянется, параллельно морю, цепь гор, покрытая роскошной растительностью, и за городом виднеются сады соседних деревень. В широкой стене одной из комнат, занимаемых комендантом, в цитадели показывают пробитое киркою руками Петра Великого окно с видом на море, откуда он ожидал с нетерпением прибытия подкрепления с флотом во время своего похода по берегам Каспия. На морском берегу стоит скромная полуразвалившаяся землянка, где великий преобразователь России жил во время своего пребывания в Дербенте. Князем Воронцовым приведено в порядок это здание, огорожено решеткой и сохранено в память великих дел Петра. Я несколько раз бывал потом в Дербенте и всегда этот город производил на меня самое приятное впечатление.

С князем Аргутинским провел я два дня в Дербенте и он пригласи меня ехать с ним вместе в Шуру, где он [198] имел встретить князя и сговориться о дальнейших действиях по вверенному ему южному Дагестану. Замечательная историческая кавказская личностью князя Аргутинского-Долгорукого заслуживает отдельного о нем описания.

В допотопной четырехместной коляске князя Аргутинского отправились мы в путь. Почтовой дороги тогда не было и от полков были выставлены на постах подъёмные лошади. Моисей Захарьевич ненавидел езду в экипаже, а предпочитал езду верхом, и только по необходимости прибегал к этому способу передвижения. Мы следовали той дорогой, которой я так быстро проскакал несколько дней тому назад; хочу сказать теперь, чтобы не возвращаться впоследствии, некоторые подробности об этой местности.

До первого поста – Великент 25 верст; дорога идет в виду моря, по обработанной местности, почти сплошными садами и полями, засеянными мареной и рисом. Влево тянутся, параллельно морю, лесистые холмы, а вдали горы с шумящими потоками, которые разбиваются жителями для ирригации полей и садов. Великент весьма живописно расположенная деревня с огромными вековыми ореховыми деревьями. У поста находится дом Кайтахского пристава, где в 1840 г. происходила страшная драма. Здесь встретил князь Аргутинского владетель (Уцмий) полупокорного вассального нам Кайтаха – Джамал-Бек – со свитой на чрезвычайно роскошно убранных лошадях. Кучера его и он сам отличались весьма суровым видом и были вооружены с ног до головы. Вообще азиатские владетели стараются при встрече начальника блистать свитой, роскошью вооружения и лошадьми. Покуда князь Аргутинский переговаривал с Джемал-Беком, мне рассказали, что он один из уцелевших остатков прежних Кайтахских Умциев, что в 40-м году члены этого семейства, питая друг к другу ненависть и имея кайлу (кровная месть), встретились в доме пристава, съехавшись для поздравления его со Светло-Христовым Воскресеньем. Азиатская кровь закипела, кинжалы и пистолеты пошли в действие и в несколько минут все семейство Уцмиев было перерезано и истреблено, за исключением спасшегося настоящего владетеля Джемаль-Бека. [199]

Дорога до Кадкента имеет характер описанного уже выше пути, затем далее к Буйнакам местность уже менее обработана, дорога отделяется от моря, и только на посту Буйнаки видно большое селение и обработанные поля. Зато, когда приближаешься к следующему посту Кара-Будакент, по весьма волнистой местности, самое селение поражает необыкновенной живописностью. На конусообразной горе расположено амфитеатром селение, окруженное роскошными садами, и с горы бьют обильные ключи, вода которых собирается в фонтаны; через сады текут прозрачные, как слеза, воды горного ручья, по которому устроены мельницы. Едва ли это не одно из красивейших селений в Дагестане. Здесь мы остановились на ночлег, устроенный в прекрасной сакле, и я впервые познакомился с Дагестанским гостеприимством. Здешние женщины и девушки, весьма красивого типа, не скрывали под чадрами своих лиц и с огромными кувшинами воды на плечах проходили по аулу, напоминая фигуры библейских картин.

С интересом изучал я замечательную личность князя Аргутинского и поражен был его умением обходиться с туземцами. Он отлично говорил на их языке и вселял непритворное уважение к своей личности и страх к его власти.

Выехав рано с рассветом из Кара-Будакента, мы переменили лошадей в селении Гили и оттуда приехали в Шуру. В этой местности растительность уже гораздо скуднее, менее обработанных полей и видно, несмотря на довольно скученное население, что опасность постоянных тревог и набегов Шамиля и соседнего Акуши влияют на развитие благосостояния жителей. В Гилях к нам выехала навстречу верхом татарская женщина лет тридцати, весьма красивая, с энергическими, но вместе с тем добродушными чертами лица. Меня удивило, как она дружески протянула Аргутинскому руку и завела с ним веселый оживленный разговор, прося остановиться у нее в доме, что мы и исполнили, приняв ее угощение, пока меняли лошадей. Это была дочь знаменитого Ермолова София Алексеевна, как ее звали. Она была замужем за простым поселянином села Гили, понимала немного по-русски и особенно любила русских, называя их родными [200] братьями. Она подробно расспрашивала о своих братьях. Я с ней очень подружился и всякий раз, когда бывал в Гилях, она меня встречала с непритворным радушием. Надо сказать, что Ермолов в бытность свою на Кавказе прижил с одной татаркой трех сыновей и эту дочь. Она до замужества жила с матерью, тогда уже умершей. Сыновья же его Виктор, Клавдий и Север все воспитывались в России и служили офицерами в артиллерии Кавказского корпуса. За исключением Виктора, Клавдий и Север всякий раз, когда могли, навещали сестру; она их очень любила, а Виктора упрекала в гордости.

Засветло мы прибыли в Шуру, и я остановился вместе со свитой Аргутинского в так называемой цитадели, рядом с домом командующего войсками князя Бебутова. На другой или, кажется, на третий день я выехал с князем Бебутовым на встречу Воронцову, который с конвоем войск следовал из Чир-Юрта прямой дорогой в Шуру, через укрепление Евгениевское и Ишкарты, где предполагалось устройство новой штаб-квартиры для Дагестанского полка. Сколько мне помнится, около аула Эрпели мы встретили князя; к нему подъехал Бебутов, а я после неприятной моей истории старался держаться в стороне. Вдруг подзывает меня князь и говорит, что ежели бы не доложил ему Бебутов, он бы никогда не поверил, что я мог так быстро проскакать из Владикавказа до Шуры и остановить еще на месте выступавшую бригаду; благодарил меня и протянул руку. Затем сказал, что он сожалеет, что не приказал мне направить Подольский полк в Шуру. Я поспешил ответить, что угадал его намерения и изменил данное мне приказание, и что Подольский полк уже в Шуре. Когда мы тронулись в путь, князь подозвал меня и спросил: что могло побудить меня изменить его приказание. Я доложил ему, что я застал войска на половине пути между Дербентом и Шурою и знал, с одной стороны, о предположенных военных действиях в северном Дагестане и устройстве штаб-квартир в Чир-Юрте и Ишкартах, а с другой стороны, имея сведения, что в Салатавии собираются скопища Шамиля, я сообразил, что в северном Дагестане явится, быть может, непредвиденная прежде потребность [201] в усилении войск. Князь улыбнулся и не помню в каких выражениях выразил мне свое одобрение. Затем на другой день прибытия в Шуру, призвав меня утром в кабинет, Воронцов объявил мне, что, получив известие о смерти за границей от чахотки бывшего его адъютанта Нечаева, назначает меня на вакантную эту должность. Я был в неописанном восторге тем, что ясно неудовольствие князя на меня прекратилось и мне открылось новое неожиданное поприще деятельности при такой высокой государственной личности, каким был князь Воронцов. С этого времени начинаются те близкие мои отношения к Воронцову, те серьезные поручения, которые он мне давал, и то исключительное положение на Кавказе, в которое он меня поставил своим особенным ко мне доверием и отеческим вниманием во все дальнейшее время, сделав меня как бы самым близким членом своего семейства; я в то время числился по кавалерии и был уже три года армейским поручиком; при назначении в адъютанты меня зачислили в Киевский гусарский полк, в августе того же года я был произведен в штаб-ротмистра и начал столь быструю впоследствии свою карьеру. Несколько дней проведено было князем в Темир-Хан-Шуре в совещаниях относительно военных действий и по делам управления с начальниками северного и южного Дагестана, князьями Бебутовым и Аргутинским. В это время я имел случай ближе познакомиться как с главными, так и с второстепенными лицами этой части Кавказа и вместе с тем многое узнал о прежнем и настоящем положении дел, о которых придется говорить впоследствии.

Крепость Темир-Хан-Шура, считаясь столицей северного Дагестана, в то время далеко не представляла тех удобств и не имела того вида, который имеет теперь. Построенная, кажется, в 31-м году, как центральный и опорный наш пункт в Шамхальских владениях, она представляла весьма слабую цитадель, защищенную с северной стороны обрывистыми скалами, а с западно и восточной – стенами и башнями из местного камня, сложенного на глине, как воздвигались в то время почти все укрепления в Дагестане. С южной стороны цитадель соединялась с форштатом, обнесенным земляным валом весьма слабой [202] профили, с положенной колючкой; сверх оного на фасах форштата были какие-то жалкие батареи с чугунными пушками, пришедшими в негодность, и трое ворот, плохо защищенные какими-то будками, носящими громкое название блок-хаузов. В цитадели помещался госпиталь, дом командующего войсками и другие незатейливые строения, где помещалось все управление; на форштате были казармы квартирующего Апшеронского полка и других войск, в виде каких-то низких строений с земляными крышами; грязный базар, грязь на улицах, землянки остальных нижних чинов составляли так называемый город, где, впрочем, правильно были разбиты улицы и кварталы. Посреди этих безобразных зданий однакоже являлись некоторые порядочные дома, принадлежащие, разумеется, интендантским чиновникам, полковым командирам и различным штабным офицерам, имевшим, при тогдашних порядках, более средств к легкой наживе и известного рода комфорту. Между крепостью и цитаделью был разбит, так называемый, публичный сад стараниями генерал Клугенау, где по вечерам играла музыка и собиралась Шуринская публика; среди сада была беседка; здесь в 1844 г. жил теперешний министр внутренних дел, а тогда гвардии поручик Тимашев ⁶⁹, прибывший на время в Шуру. Это подало повод талантливому его карандашу сделать известную карикатуру, в свое время наделавшую довольно шума: она представляла изгнание Адама и Евы из рая (из сада в Шуре) и madame Клугенау изображала карающего ангела.

Несмотря на всю, далеко неприветливую, обстановку Шуры, это место считалось как бы Капуей всего Дагестана. После продолжительных походов, после всех испытаний и лишений, с каким восторгом возвращался отряд в Шуру, как в один из просвещеннейших и цивилизованнейших центров. Я помню, какое впечатление, после похода, производили на нас грязные лачуги, носящие громкое название магазинов с бракованными товарами Нижегородской ярмарки. Как казались комфортабельными грязные трактиры с засаленным биллиардом, изломанными [203] канделябрами, ситцевыми занавесками и звуками расстроенного и переломанного органа. Наконец, гуляние в публичном саду, хор музыки, женские туалеты кизлярских или астраханских модных магазинов и поблекшие лица прежних красавиц, не отличающихся особой нравственностью, шуринского прекрасного пола. Все это совершенно понятно, и объясняется теми исключительными условиями, которыми обставлена была тогдашняя жизнь на Кавказе. При юности и впечатлительности большей части из нас, приход в безопасное место с относительными удобствами жизни и общественными, опять-таки непричудливыми, развлечениями, весьма понятно, как бы вновь возвращал нас, после испытанных опасностей, к жизни, которую так мало ценили в совершенном походе и которой, при неизвестности будущего, старались наслаждаться в настоящем.

Из Шуры, в сопровождении князя Аргутинского, князь Воронцов решился объехать большую часть Дагестана, чтобы ознакомиться с этим совершенно новым для него краем. Я был, к крайнему моему удовольствию, назначен сопровождать его. Наскоро купив верховую и вьючную лошадь, я собрался в путь и, под конвоем расположенных отрядов войск и милиции, мы выступили в Мехтулинское ханство; первый ночлег имели в Акуше – в селении Оглы. Дорогой мы остановились в селении большой Дженкутай, где в первый раз удалось мне видеть вдову последнего Мехтулинского хана Ахмета, известную Нох-Бикэ ⁷⁰. Она принимала князя Воронцова в своем дворце, т.е. сакле более обширной других, с огромным двором, обнесенным стенами и башнями. Она была женщина лет 35 с весьма выразительными чертами лица, носящими остатки прежней замечательной ее красоты. Она отличалась весьма решительным характером и проницательным умом, что она и доказывала во всех трудных положениях своей жизни. Она, я думаю, сознательно была предана нашим интересам, понимая, что только в русской силе она может найти опору для себя и малолетних детей своих. У ней было два маленьких сына, весьма милых детей, которые тут же были представлены князю. Из них старший Ибрагим (впоследствии полковник и флигель-адъютант) далеко не оправдал возлагаемых на него надежд. Вообще, сколько мне удалось заметить, эта особенность азиатцев проявлялась почти во всех виденных мною случаях: доколе они сохраняют свою мусульманскую или азиатскую самостоятельность, они обладают, при всех недостатках и пороках своих, исключательными достоинствами и качествами, которыми только нужно уметь воспользоваться, равно как их слабостями, в пользу интересов наших. Но как только азиатцем усваиваются пороки и наружные формы цивилизации, он утрачивает, за недостатком подготовительной почвы, всю первобытную энергию, теряет всякое значение между мусульманами и далеко не оправдывает все, чего, при его индивидуальных способностях, можно бы было от него ожидать. Это какие-то бесцветные личности, тяготящиеся своим двуличным положением. Отставшие от своих, не приставшие к нам, не могущие внушать к себе доверия ни русским, ни мусульманам, они являют пример жалкого растения, увядающего на чуждой для него почве. Мне кажется, что мусульманин известного общественного положения, усвоивши себе сознательно европейские понятия, никогда не должен оставаться в том крае, где связывают его все предания прежнего исключительно мусульманского значения его предков.

Первый ночлег наш, как выше сказано, был в селении Оглы; вся местность как Акуши, так и Мехтулинского ханства, чрезвычайно гориста; горы более известкового свойства, растительности вообще мало, исключая деревень, которые окружены садами. Но и здесь, как в стране, более подверженной хищническим нападениям горцев, садов гораздо менее, чем в прочей части Дагестана, а лесов совершенно нет. Хлеб пашется довольно ограниченно, но почва весьма плодородна. Все богатство жителей заключается в многочисленных слухах, удаляются в неприступные ущелья или ближе к нашим границам, под прикрытие [205] наших войск. Общество Акушинское, или Акуши, относительно менее гористо, в сравнении с другими частями южного Дагестана, и как прилегающее к неприятельской границе нашей у Койсу – более всех других подвергалось частым нападениям неприятеля и возмездиям нашим за измену, иногда невольную, по недостатку средств к защите. Во время Ермолова было однако явное восстание Акуши, за которое он разгромил страну. Вслед затем еще неоднократно происходили волнения в Акуши, и известная часть населения всегда сочувствовала Шамилю. Эта несчастная страна была постоянно между двух огней и обстоятельство это, помимо движений отрядов, видимо отражалось на нравственном и экономическом положении жителей.

Прием старшин и кадий в селении Оглы, переговоры с ними – все это заслуживало весьма малого внимания. На другой день мы с отрядом двинулись в селение Цудахар, расположенное на обрывистом берегу Койсу. Цадахар весьма небольшое, но сильно укрепленное природой, место, составляя независимое общество под управлением своего кадия, имело большое торговое значение в этой части Дагестана, и действительно Цудахарский базар был необыкновенно оживлен. Самый аул своими постройками представляет чрезвычайно живописное зрелище; каменная с башнями цитадель на скале, вооруженная фальконетами, защищает селение, которое по уступам горы амфитеатром спускается к реке. Всякий дом, всякая сакля представляет своего рода крепость. Вся местность вообще крепко защищена природой, и потому цудахарцы с успехом отражали попытки Шамиля и скорее склонны были соединить свои интересы с нашими. Почтенный кадий, управлявший Цудахаром, в доме которого мы остановились, был совершенно предан русским, но не скрывал от себя и от нас опасность своего положения. Шамиль сумел себе составить сильную партию в Цудахаре, число наших приверженцев ежедневно уменьшалось, и кадий сознавал всю натянутость и непрочность настоящего положения. Опасения его вскоре оправдались-через несколько месяцев Шамиль занял Цудахар, благодаря сочувствию части жителей, а кадий и приверженцы наши поплатились головами за свою нам преданность. [206] Имущество и дома их были разграблены и сожжены, по приказанию Шамиля – и ряд жестокостей и казней ознаменовал его пребывание в Цудахаре, который долго еще не мог оправиться от понесенного погрома.

Следуя далее в укрепление Кумух, мы переправились чрез Койсу, через узкий мост Дагестанской постройки, где средняя часть, сделанная из витых виноградных лоз и легких перекладин, качалась под тяжестью проходящих. Ехать можно было только в один конь; перил, разумеется, никаких не было; между отвесными скалами ревел Койсу, и при страшной высоте, так называемого моста, нужно было иметь особенную привычку и весьма твердые нервы, чтобы избегнуть головокружения. Мосты эти обыкновенны в Дагестане, но мне случилось тогда в первый раз видеть эти постройки, и сознаюсь, что меня удивила как смелость, так и относительная прочность этих сооружений. Хочу сказать несколько слов об этой постройке. В скалу, составляющую естественный устой, в самом узком месте реки утверждаются несколько бревен, на них укладывается другой ряд, постепенно выступая от нижнего ряда над пропастью, и таким образом с обеих сторон составляются в несколько ярусов кладки, искусственные деревянные фермы, через которые перебрасывается самый мост из легких жердей или толстых виноградных лоз, с настилкой из плетня; фермы же укрепляются землей и огромными каменьями. Ширина моста не более сажени. Около Цудахара, что поразило меня, как и всякого русского жителя севера – это небольшая березовая роща, почти единственная, которую мне случилось видеть на Кавказе.

Переправившись на левый берег Койсу, нам до Кумуха предстояло идти по горной, высеченной в скале, весьма узкой дороге. Кадий, отойдя с милицией своей версты две или три от Цудахара, раскланялся с нами и, как бы предчувствуя вскоре совершившееся событие, весьма трогательно простился с князем Воронцовым, поклявшись, что до конца останется верным русским. Здесь встретил нас блестящий Агалар-хан, правитель Кази-Кумухского ханства, со своей милицией. Это был замечательно красивый, ловкий и храбрый молодой 25-летний человек. Он со [207] всем ханством своим находился также на передовой нашей линии. Князь Аргутинский умел пользоваться его честолюбием, властолюбием и замечательной храбростью, чтобы заменить им необходимость содержать регулярные войска в этой недоступной для нас, особенно зимой, местности. Здесь встречалось главным образом препятствие в снабжении отряда продовольствием, по трудности пути и отдаленности нашего операционного базиса. Воинственный Агалар-Бек умел постоянно противодействовать всем попытками Шамиля вторгнуться в край и оказывал нам несомненную пользу. Он считался полковником нашей службы и имел офицерский георгиевский крест, что чрезвычайно ему льстило. Это был настоящий тип восточного властелина; жестокость его по управлению ханством, произвол и деспотизм, не знали пределов. Все дрожало перед именем Агалар-Бека, который в свою очередь боялся Аргутинского. Сей последний смотрел сквозь пальцы на действия Агалара по управлению и, отлично понимая положение дел и материальную нашу слабость вэ той части края, умел превосходно обращать подведомственных нам ханов в орудие нашей политики, жертвуя притом иногда общегуманными идеями, что впрочем мало сознавалось самими подвластными Агалар-хана, привыкшими еще к большему самовластию и жестокости его предшественников. Агалар из европейской цивилизации усвоил себе только некоторое понимание русского языка и страсть к крепким напиткам, от злоупотребления которыми он даже и умер.

На ночлег мы прибыли на только что строющееся и не оконченное укрепление Кумух.

Комментарии

65. Княжна Елизавета Димитриевна впоследствии супруга князя А.И. Барятинского.

66. Личность эта хорошо была известна Кавказу своим широким гостеприимством, замечательной храбростью и сумасбродством. Михаил Петрович Полтинин почти всю службу свою провел на Кавказе, дослужившись до командира полка. Он сильно был предан страсти выпить, что не мешало ему сохранять должное хладнокровие в боях; его все любили и нельзя было не смеяться его шутливым и иногда весьма оригинальным выходкам. Он всегда носил обделанную в серебре азиатскую шашку, на которой вырезана была сочиненная им надпись:

Тверской дворянин
Михаил Петрович Полтинин
Пять раз ранен, три раза контужен,
Никогда не сконфужен.

Раз, желая в экспедиции показать какому-то приезжему флигель-адъютанту ночью принятые им предосторожности для охранения лагеря, он повел его в цепь и, желая блеснуть своим образованием, объяснил по-французски: «ici chene, ici tres grand secret, ici petit secret; tous ventre a terre». Этот анекдот очень хорошо известен был на Кавказе. Полтинин, несмотря на свою отчаянную храбрость, за недостатком распорядительности, не мог вселить к себе доверия и передать свою отважность вверенной ему части. Навагинский полк, которым он командовал, менее других был проникнут духом, отличавшим тогдашние полки Кавказа. Говорил Полтинин крайне бестолково, все прибаутки его и разговоры всегда кончались водкой и закуской с приговоркой: «cest bon pour lestomak». Он вскоре оставил Кавказ и умер в отставке, так как положительно для дела начальника он совершенно был непригоден.

Князь Воронцов тешился его выходками, но вполне понимал его.

67. Пространство из Кизляра до Дербента 300 верст, с упомянутой остановкой в Шуре, я проскакал в течение 34 часов.

68. Леонид Платонович Рудановский был хороший боевой офицер, но характера невозможного; раздражительность и горячность его доходили до свирепости, прислуга его терпела невозможное. В этом же Дербенте я был свидетелем, как он, рассердившись на пришедшего к нему с прошением татарина, приняв его на галерее квартиры, изругал, избил и потом перекинул через перила со второго этажа на двор. Хорошо, что песчаный грунт оградил несчастного от более серьезных повреждений. Рудановский был человек без всякого воспитания, но имел военные познания и обладал энергией и решимостью. Его никто не любил за его желчный нрав и его называли Самовар-Пашею. Впоследствии мне приходилось встречаться с ним на левом фланге и на Пятигорских минеральных водах; здесь, принимая ванны, он в раздражительности обыкновенно избивал инвалидную прислугу ванн, которую смотритель должен был менять для № ванны, занимаемого Рудановским, так как более трех, четырех суток солдат не выдерживал. Рудановский командовал впоследствии дивизией в Виленском округе и умер в отставке в Полтавской губернии, разбитый параличем. Последний раз видел я его в Киеве, бывши там генерал-губернатором.

69. Писано в 1876 г.

70. Правителем ханства в то время был почтенный князь Григорий Дмитриевич Орбелиани, впоследствии полный генерал, проживающий в Тифлисе, окруженный общей любовью, как русских, так и грузин, за истинно рыцарский характер свой и благородное прошлое.

Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания 1845-1846 гг. Князя Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 6. 1908