ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1845-1846 гг.

Князя Дондукова-Корсакова.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА V.

Выступление 6-го июля в Дарго. – Завалы. – Я ранен в ногу. – Мельников. – Генерал Фок. – Амосов. – Взятие Дарго. – Дело 7-го июля при Цонтери. – Сухарная экспедиция 10-го и 11го числа. – Смерть Викторова, Пассека и Ранжевского. – Беклемишев. – Приготовления к выступлению из Дарго. – Уничтожение лишних тяжестей. –Марш и бой 13-го июля. –Цонтери. – Иван Михайлович Лабинцев.

Со светом 6-го июля войска, по составленной диспозиции ³⁹, бодро и стройно выступили в поход. Проходя мимо нового укрепления в Гогатле, мы простились с добрым Бельгардом и оставленным на этом пункте гарнизоном и постепенно поднимались по безлесным высотам этой местности до перевала Регель, откуда начали спускаться в долину Аксая. Пройдя верст 14, перед самым входом в лес, на довольно обширной поляне, авангард остановился и отряд начал стягиваться. Впереди всех [116] был Литовский Егерский батальон, к которому я был прикомандирован; им командовал майор Степанов (убитый при штурме Дарго), а первой Карабинерной ротой, в которой я состоял – капитан Макаров ⁴⁰. Покуда авангард делал двухчасовой привал, лежа на траве, к нам подъезжали многие из штабных (в том числе сотник Едлинский), которые приняли, без определенного назначения, участие в деле авангарда. День был жаркий; около часу пополудни ударили подъем и мы тронулись; впереди Кавказский офицеры, по принятому обычаю, были верхом, что вообще в Кавказской войне, в пехоте, было причиной большой убыли офицеров. Войдя в лес и пройдя незначительное пространство, мы встретили первый неприятельский завал. Несколько выстрелов картечью из горных орудий, находящихся при авангарде, очистили это первое препятствие. При происходившей перестрелке мы имели несколько раненых, и между прочим убит пулей генерального штаба полковник Левисон 5-го корпуса.

Спускаясь далее, лес все более и более сгущался, дорога все суживалась; наконец, мы увидели перед собой весьма узкий лесистый хребет, где дорога, местами шириной не более двух или трех сажен, едва позволяла проходить одному орудию. С обеих сторон дороги спускались отвесные, лесистые кручи; за образующей дорогу лощиной представлялся довольно крутой подъем, окаймленный непроходимым лесом и перерезанный, расположенными амфитеатром, огромными неприятельскими завалами. Завалы эти составлены были из вековых деревьев, переплетенных сучьями и укрепленных насыпной землей и каменьями. Весь этот путь представлял непрерывную ткань огромных брусьев и густых ветвей.

Первый крепкий завал находился еще на спуске, затем упомянутая котловина отделяла эту защиту от последующих завалов, расположенных не подъеме дороги. Все завалы заняты были значительным числом неприятеля; папахи горцев [117] виднелись из-за листьев и безмолвные стволы их винтовок блистали между сучьями, ожидая нашего приближения. Литовские егеря бросились в штыки, все мы имели глупость, не слезая с лошадей, с обнаженными шашками, скакать на завал впереди, как будто можно было перескочить эту преграду, - впрочем некоторые и перескочили. По нас, кроме убийственного, почти в упор, огня из атакуемого завала, направлены были выстрелы неприятеля и из прочих завалов, господствующих над этой позицией. Егеря, при огромной потере, выбили скоро неприятеля из засады, и он бросился в последующие завалы.

Здесь я был ранен. Это случилось при следующих обстоятельствах. Когда мы подскакали к завалу и пехота беглым шагом подоспевала к нам, ехавший вправо, и недалеко от меня, Мельников покачнулся и стал валиться с лошади, упершейся в сучья завала. Он кричал мне: «кончено, брат Александр, в живот!». Быстро соскочив с седла и оставив лошадь свою, я бросился, чтобы стащить с седла Мельникова, нога которого запуталась в стремени. В это время я почувствовал как будто сильный удар в левую ногу и упал, но тем не менее с помощью молодого князя Ираклия Грузинского, находящегося в авангарде с милицией, мы успели стащить Мельникова с лошади и милиционеры вынесли его из огня. Я остался в завале, уже занятом нашими и, чтобы прикрыть себя хоть немного от пуль, долетавших из прочих завалов, подполз под сваленное дерево, снял сапог и начал осматривать рану. Оказалось, что пуля пробила левую икру, перерезав, как впоследствии я узнал, сухие жилы, легко задевши кость, но не вышла наружу. Я ощупал ее под кожей и помощью сначала ногтя, а потом перочинного ножа, который был у меня в кармане, сам вырезал и вынул пулю, которую сохранил и подарил отцу, при первом свидании с ним; он же отдал ее при свадьбе моей жене. Кровь обильно лилась из раны и я затруднялся, чем перевязать, когда пробежавший мимо, чрез завал к авангарду, князь Федор Паскевич бросил мне свой батистовый платок, которым я туго перевязал ногу.

В это время авангард наш с генералом Белявским, [118] в виду сильного огня из последующих завалов, остановился весьма неосновательно под огнем горцев и выдвинул, на дороги к котловине, горные орудия для обстреливания неприятельских позиций. Нужно сказать, что, по крутизне лесистых обрывов, в этом месте цепи наши не могли быть спущены в овраги и столпились на дороге. Горцы стреляли снизу из оврагов и с фронта из завалов, и войска находились под жестоким перекрестным огнем. В несколько минут вся прислуга орудий была перебита и молодой артиллерийский офицер, командовавший взводом (к сожалению фамилии не могу припомнить) был ранен двумя пулями в шею с перебитием позвоночного столба ⁴¹. Видя орудия без прикрытия и опасаясь, что горцы возьмут их, генерал Фок (не командующий никакой частью и находящийся в числе дилетантов, при главной квартире) бросился с несколькими людьми к этим орудиям. В минуту все были перебиты, а Фок, пораженный двумя пулями в грудь, два или три раза повернулся на месте и упал замертво. Я лежал раненый в завале, в самом близком расстоянии от этого места: все это происходило на моих глазах.

В это время подошли, сколько мне помнится, кабардинцы и Белявский с авангардом бросился в штыки в гору, выбивая неприятеля из завалов, расположенных амфитеатром по дороге. Все это сделано было чрезвычайно быстро и искупило то несомненное замешательство, которое было перед тем.

Вскоре авангард был уже на горе и саперы приступили к расчистке дороги. Между тем, меня подобрали милиционеры и отнесли назад, к большому дереву, где производилась перевязка раненых. Тут увидел я бедного Мельникова, которому отрезали часть сальника, вышедшего из раны. Он был довольно бодр и рана обещала благоприятный исход; пуля была вынута, [119] но его преследовала мысль о Голицыне и он положительно убежден был в своей смерти. Во время трудного последующего похода, нам удалось благополучно, на носилках, донести этого товарища до самого Герзель-аула, где он при мне и скончался в госпитале, несмотря на полную надежду на выздоровление. Странно, как в этом случае сильно действовало воображение на упадок его сил.

Помню еще, как на перевязку привели молоденького, чрезвычайно красивого собой юнкера Амосова, состоявшего на ординарцах при генерале Лидерсе. Пуля, на излете, попала ему ниже глаза, легко была вырезана, и рана была пустяшная, но Амосов плакал от мысли, что навек изуродован ⁴² . Никогда не забуду я того возбужденного и восторженного состояния, в котором я находился: я был счастлив донельзя своей раной; мне казалось, что я сразу сделался старым кавказцем – одним словом, чувствовал все то, что мог чувствовать в подобном случае 24-летний неопытный юноша, в первый раз окрещенный в боевом, серьезном деле. В это время подъехал к раненым князь Воронцов, подал мне руку, с свойственной ему лаской и приветливостью обошелся со всеми нами и впоследствии часто, смеясь, напоминал мне о восторге моем от полученной тогда раны. После перевязки посадили меня на лошадь, обвязав куском бурки ногу, которую и укрепили на ремне, привешенном к луке моего черкесского седла, так как стременем я не мог уже никак пользоваться. Я вскоре догнал свиту князя и оставался при ней до вступления в Дарго. Главная колонна начала двигаться по очищенному пути; цепи вели довольно усиленную перестрелку в оврагах с неприятелем. Авангард быстро очищал встречающиеся завалы, которых до Дарго пришлось штурмовать более 20ти, и остановился только вечером на [120] первой довольно большой поляне, у последнего обрывистого лесного спуска к долине Аксая и Дарго.

С перевязочного пункта, ехав в свите князя Воронцова, я на пути имел случай видеть вблизи действия горцев в этой своеобразной войне. Неприятельские пули летали, несмотря на цепи, со всех сторон на проходящие по дороге войска и вьюки. В этой, перерезанной оврагами, местности, в этом сплошном лесу, густо опушонном листьями, перевитыми вьющимися растениями, кустарниками, горцы поодиночке, скрываясь в ямах, кустах, между цепью и колонною, поражали нас. Выстрелы раздавались как из земли, и вместе с тем пули летели с высоты деревьев в наших солдат: неприятель был невидим, но присутствие его чувствовали повсюду. Отряду нашему, при таких условиях, приходилось проходить по узкой горной тропинке лесом от 4 до 5-ти вёрст, следуя всю ночь, а главная колонна и арьергард пришли в Дарго, с постоянной перестрелкой, только утром следующего дня.

Проезжая по дороге, я увидел лежащего раненого приятеля своего, лейб-гвардии гренадерского полка поручика Владимира Врангеля. Он был прежде моим товарищем в Кирасирском полка, где я начал службу, все его очень любили за смелость и веселость. Как отличный стрелок, он на эту экспедицию был прикомандирован к кавказскому стрелковому батальону, и в описываемое время находился со своей ротой на позиции. Пущенная снизу пуля разбила ему щиколотку ноги, стрелки суетились около него, чтобы сделать нечто в роде носилок. В это время, покуда я разговаривал с Врангелем, один из стрелков упал, пораженный в темя. Все бросились смотреть на вершину векового чинара, под которым мы стояли, но решительно, за густотой зелени, не могли высмотреть неприятеля. Через несколько минут другой выстрел опять ранил стрелка, и тут, по направлению дыма, солдатик, прислонившись к стволу дерева, успел высмотреть на самой почти вершине дерева, между ветками, горца. Меткий штуцерный выстрел – и к общей радости, цепляясь за ветки, повалился посреди нас едва дышащий, оборванный чеченец, которого тут же доконали штыками. Такого рода приемы [121] неприятеля встречались постоянно, при движении отрядов по лесам Ичкерии в летнее время.

Почти стемнело и луна начинала показываться из-за высот противоположного берега Аксая. Я застал главнокомандующего с авангардом на поляне перед обрывистым, весьма крутым, спуском к Аксаю; далее на правом берегу этой реки виднелся пылающий аул Дарго, сожженный, по приказанию Шамиля, при приближении наших войск. Мы простояли более часу на этом месте, чтобы дать возможность стянуться разбросанным по пути следования частям и обеспечить движение тяжестей и вьюков по пройденной нами местности. Картина была великолепная: вскоре луна ярко осветила всю местность, перед нами пылал Дарго – цель нашего похода. Но несмотря на впечатление, ощущаемые при этой первой нашей удаче, на трудности, которые мы преодолели, - сплошные леса, грозно чернеющие вдали, через которые мы должны были проходить, еще невольно заставляли думать о той неизвестной будущности, которая ожидала нас в этом диком, неисследованном и почти недоступном крае. Сам главнокомандующий, хотя не показывал этого, но впоследствии говорил мне, что тогда только он понял всю важность ответственности и трудность предприятия, навязанного ему Петербургской стратегией. Князь мог, по первому опыту при Дарго, оценить также неуловимого неприятеля, с которым мы имели дело в родных ему лесах Ичкерии. Может быть в эту минуту в светлой голове Воронцова и созрела мысль о будущей системе действия, которой он следовал впоследствии, и которая так способствовала окончательному покорению Кавказа.

Авангард наш быстро двинулся по почти отвесному спуску к Аксаю; для занятия пылающего Дарго. Селение это оставлено было жителями, и только перестрелка с удалявшимися на противоположный берег Аксая скопищами Шамиля свидетельствовала о присутствии неприятеля. Вскоре главнокомандующий со всей своей свитой, под прикрытием милиции и незначительной части пехоты, последовал за авангардом. Луна ярко освещала в то время всю долину; когда мы следовали по спуску, неприятельские пули свистели около нас и перелетали через наши головы; [122] раненных, кажется, не было, разве между милиционерами. Я помню тут одно обстоятельство, которое врезалось в памяти моей. Один из крымских татарских офицеров, прибывший на Кавказ для стяжания лавров, и один штаб-офицер из Одесского штаба князя, при этой незначительной перестрелке, соскочили с лошадей и под прикрытием вьюков скрывались от долетавших пуль, полагая, что ночью трусость их не будет замечена. Товарищ мой, адъютант Глебов, с которым я ехал рядом, возмущенный этим поступком, бросился посреди вьюков и страшным образом бил этих господ нагайкой, умышленно называя их именами конвойных казаков князя, которых он упрекал в недостойной линейного казака трусости. Битые охотно приняли навязанную им роль и вскоре скрылись между вьюками от побоев Глебова, никогда разумеется не вспоминая об этом обстоятельстве, которое очень потешило наш кружок.

Было около полночи, когда мы пришли в Дарго; на уступе, выше селения, на месте, где мы расположились, была разбита какая то палатка заботами товарищей моих, в которой меня положили, накормив чем попало. Я начинал уже страдать довольно сильно от раны, вследствие перенесенного утомления в течении почти суток. Все то, что происходило во время стоянки нашей в Дарго, я знал из рассказов товарищей и отчасти только видел, выползая из палатки в течении дня. Дарго был занят авангардом, и только к 8-ми часам утра 7-го числа стянулся весь отряд и арьергард и расположился лагерем около главной квартиры. Таким образом заняли мы местопребывание Шамиля.

В этот, славный для русского оружия, день отряд, выступив из лагеря при Гогатле в 4 часа утра, пройдя около 20 верст по самой трудной, гористой, обрывистой и покрытой мрачным лесом местности, выдержав сряду около 8-ми часов упорного боя и преодолевши почти невероятные препятствия, опрокинул врагов на всех пунктах и в исполнении воли Государя взял Дарго ^43. Мы здесь простояли от 6-го до 13го июля. [123]

Утром 7го числа довольно сильная колонна кавалерии и пехоты ⁴⁴ , под начальством командующего дивизией генерала Лабинцева, была переправлена через Аксай, чтобы сбить неприятеля с высот левого берега, где Шамиль, заняв довольно сильную позицию у аулов Цонтери и Белготай, тревожил нас своими скопищами и стрелял в лагерь из трех или четырех имеющихся у него орудий. Из палатки моей мне ясно видно было столь интересующее меня движение колонн наших. Местность, занимаемая неприятелем, была перерыта оврагами, частью покрытых лесом, и самые аулы составляли довольно крепкую позицию, особенно кладбище аула Цонтери.

Пехота наша быстро и смело выбивала штыками упорно защищавшегося неприятеля, артиллерия действовала отлично метким огнем своим. Кавалерия же ловко преследовала неприятеля, как только тому представлялась возможность, в открытых местах. Бой был вообще упорный, но потеря наша не была значительна, несмотря на то, что при отступлении мы не могли отделить особого отряда для занятия высот левого берега ⁴⁵. Здесь, как всегда в войне с горцами, приходилось отступать шаг за шагом эшелонами и перекатными цепями, выдерживая атаки неприятеля. Тут погиб, к сожалению всех, во главе своего батальона достойный полковник Апшеронского полка Познанский, всеми уважаемый кавказский офицер. Наконец, колонна наша перед сумерками возвратилась в лагерь, а неприятель, хотя и занял прежние места, но более нас серьезно не тревожил. Шамиль постоянно находился при своих скопищах, наблюдая за тем, что у нас делалось в Дарго.

Все дело 7-го числа под Белготаем и Цонтери ясно видно было из нашего лагеря. Князь Воронцов мог оценить все [124] трудности действия, особенно при отступлении, а вместе с тем не мог и не отдать полной справедливости распорядительности столь опытного в Кавказской войне генерала Лабинцева.

Покуда происходил бой под Белготаем, в самом селении Дарго происходила другая, весьма тяжелая, церемония. Как выше сказано, Шамиль предал пламени все селение, свой двухэтажный деревянный дом, свой арсенал, мечеть и все другие постройки, в том числе и тюрьмы, если можно таковыми назвать сырые, душные, подвалы или ямы под саклями, в коих содержались преступники и пленные. В числе последних находилось, кажется, 12 или 13 наших офицеров, разновременно плененных, особенно в 1843 году, при несчастных событиях в Аварии. Вся артиллерия, боевые снаряды и припасы Шамиля, которыми он теперь громил нас, были его трофеями и добычей 1843 года, где слабые наши гарнизоны и ничтожные укрепления – башни, сложенные из глины и камня, все были уничтожены Шамилем, вследствие отсутствия всякой системы в военных действиях в то время и непредусмотрительности начальства.

Несчастные пленные офицеры наши, доставшиеся неприятелю, большей частью раненные в Аварии, около двух лет томились в оковах, подвергаемые самому бесчеловечному и дикому с ними обращению. Горцы поддерживали их жалкое существование только в надежде получить за них значительный выкуп; когда же войска наши показались 6-го июля на высотах Регеля, для движения в Дарго, то разъяренный Шамиль вывел из ям пленных и отдал их на истязание народу. Трупы истерзанных мучеников нашли в развалинах пылающего Дарго, и собранные войска, после благодарственного молебствия, похоронили в одной яме прежних боевых товарищей своих, и отслужена была панихида над убиенными.

Это зверское распоряжение страшно возбудило всех против Шамиля; князь Воронцов никогда не мог простить ему этого дикого поступка, вспоминал о нем с ожесточением и омерзением и никогда не соглашался войти в какие бы то ни было прямые сношения с Шамилем после этого обстоятельства, несмотря на все попытки и предложения с этой целью. [125]

Во время стоянки в Дарго нам, раненным, делалась довольно правильная перевязка. Нога моя была совершенно сведена, боль была довольно сильная, но сносная, и ход раны был вообще благоприятный.

Не могу наверное сказать, было ли предположение серьезное, но в лагере распространился слух, что в Дарго намерены воздвигнуть грозное укрепление, в самом центре неприятельской страны. Полковые плотники заготовляли рогатки, палисады и прочее. Старые кавказцы, помню, очень над этим смеялись, не допуская возможности гарнизону держаться в этой местности без обеспеченного пути сообщения с нашими операционными линиями. Пройденный нами путь по Дагестану с октября месяца делался уже недоступным, вследствие снежных заносов и суровости зимы. Доступ же из Дарго на Кавказской линии к Грозной или к Кумыцкой плоскости, к укреплению Герзель-аул, не был обеспечен никакими просеками чрез неприступные леса Ичкерии. Никто не допускал мысли, чтобы декоративные наши приготовления рогаток могли хоть на минуту обмануть прозорливого нашего врага.

Все ожидали, для разрешения сомнения о будущих действиях, прибытия огромного вьючного транспорта с провиантом и сухарями, отправленного к нашему отряду из Темир-Хан-Шуры. Наконец, с рассветом 10-го июля показалась на голом перевале Регель колонна с транспортом. Здесь предстоит рассказать о неудаче или, лучше сказать, катастрофе, постигшей этот отряд в боях 10-го и 11-го июля, известной под названием сухарной экспедиции.

Сильная колонна, под начальством генерала Клюки-фон-Клугенау, была отправлена из Дарго на встречу транспорта, по пройденному нами 6-го числа пути. Генералу Клугенау были назначены в помощь генерал Викторов и Пассек; отряд состоял из 6-ти батальонов, 4-х горных орудий и команд казаков и милиции. Едва хвост колонны, после первого подъема, скрылся в лесу, как послышались первые выстрелы, затем грохот орудий, и все усиливающаяся, нескончаемая перестрелка отправленной колонны не умолкала до самой ночи. Все мы находились в тревожном ожидании известий, чувствуя недоброе. Старые [126] кавказские офицеры и солдаты предсказывали еще более упорный бой на другой день, когда двинется транспорт, и предвещали пагубный исход. Сильно замирало сердце при мысли о товарищах и друзьях, участвующих в этой резне. Дело в том, что Клугенау, вступив в лес, нашел все разбросанные нами завалы еще в большем числе восстановленными и усиленными боковыми завалами, откуда неприятель поражал нас перекрестным огнем. Весь лес был занят отчаянным неприятелем, подкрепленным партиями, прибывшими из Чечни. Каждый шаг нужно было прокладывать штыками, неприятель наседал со всех сторон, перерезывая наши колонны, действуя кинжалами на наши цепи, бросаясь в шашки на орудия и постоянно отрезая всякое сообщение частей между собой. С наступлением же сумерек часть колонны уже пробилась на соединение с транспортом, усеяв весь путь трупами наших храбрых солдат, потеряв при этом 3 горных орудия, завязших в грязи и, по истреблении прикрытия горцами, сброшенных в кручу ⁴⁶. (С утра 10-го числа, в продолжение двух дней, лил беспрерывный дождь, растворивший землю и испортивший окончательно путь). Тогда арьергарду пришлось в темноте ночи выдерживать самый сильный рукопашный бой с горцами. Но храбрые кабардинцы стойко исполняли свое дело, прикрывая колонны и удерживая на штыках неприятеля, и около 11-ти часов ночи присоединились к прочим войскам. Кроме многих достойных офицеров, в этот день пал генерал-майор Викторов и был ранен командир 2-го батальона Кабардинского полка, известный полковник Ранжевский, обожаемый солдатами.

Соединившиеся колонны употребили всю ночь с 10-го на 11-е число на приведение в порядок расстроенных боем частей, на отправление уцелевших раненных в Андию с обратной колонной, доставившей транспорт, на раздачу провианта войскам и распоряжения к обратному следованию в Дарго. Неприятель, [127] между тем, не терял времени: в ту ночь он еще сильнее укрепил и занял прежние завалы, готовясь встретить нашу колонну.

Когда войска с транспортом, 11-го числа утром, под сильным дождем, тронулись опять в путь ⁴⁷, то начался с первого же шага тот же усиленный бой. Движение еще более было затруднено громадным числом черводарских вьюков; убитые лошади по узкой тропинке, пролегающей почти все время по лесистому гребню, вместе с раненными и убитыми солдатами, составляли новые преграды к движению. Говорят, что буквально приходилось по колена в крови и грязи перелезать через трупы людей и лошадей. Всякое правильное распоряжение делалось невозможным, воцарился общий беспорядок: масса черводаров (наемные погонщики из персиян при транспорте), армяне, маркитанты со всем их скарбом, милиционеры – все это в ужасе и смятении смешалось с войсками; многих их них, говорят, солдаты в досаде кололи. Покуда авангард выбивал из завалов неприятеля, горцы разъединяли нестройные колонны обоза, бросаясь в кинжалы и шашки и грабя вьюки. Между тем арьергард безмолвно ожидал, на позиции, своей кровавой очереди.

При взятии первых завалов пал известный всему Кавказу генерал Диомид Васильевич Пассек, а в арьергарде – полковник Ранжевский. Говорят, что смертельно раненный двумя пулями, он велел кабардинцам поднять себя на носилках и продолжал распоряжаться, покуда не испустил дух.

Старые кавказские солдаты и офицеры раздражены были до крайности этим страшным беспорядком, но ожесточение их дошло до последних пределов, когда, входя дальше в лес, они увидели изуверски изуродованные трупы товарищей, павших [128] накануне, развешанные по всем деревьям проходимого ими пути. Бой или, лучше сказать, резня, при общем беспорядке, начавшаяся в 8 часов утра 11-го числа, не прекращалась почти до следующего дня. Нельзя, по словам очевидцев, описать всех ужасов, испытанных в продолжение этих двух дней, где геройское мужество наших солдат и офицеров было бессильно против так несчастно сложившихся обстоятельств, и где всякое распоряжение начальника делалось невозможным при описанной обстановке.

Можно себе представить все то, что мы испытывали в лагере при Дарго. Ясно долетал до нас гул каждого выстрела, но кровавая драма, разыгрывавшаяся в продолжение двух дней, была скрыта от нас непроницаемостью вековых лесов Чечни. Всякий понимал катастрофу и не находил возможности спасти от гибели дорогих товарищей. В продолжение 11-го числа, покуда кипел бой в нашей колонне, с утра начали приползать к нам раненные солдаты и несколько офицеров, брошенных в лесу 10-го числа и уцелевших от чеченцев. Они сообщили в отряде все ужасы, которых были свидетелями; некоторые их них страшно были изувечены и непонятно, как еще были живы. Я видел одного солдата, которого притащили к моей палатке: он рассказывал, что когда 10-го числа прошел наш отряд, то, празднуя победу, весь вечер и ночь горцы с криком и песнями доканчивали и мучили наших раненных. Сам он, скатившись в овраг и увидя двух подходящих горцев, притворился мертвым; горцы, желая в том удостовериться, нанесли ему еще несколько ран шашками. Он имел достаточно присутствия духа, чтобы не изменить себе, и когда они его оставили, то, истекая кровью он более полусуток употребил, чтобы проползти пять верст, отделявших его от нашего отряда.

Что должен был выстрадать князь Воронцов, получая подобные сведения? Наконец, он решился составить колонну ⁴⁸ из свежих войск и отправить из нашего лагеря на первую поляну в лесу, на встречу и выручку товарищей. Когда [129] несчастные остатки транспорта и колонны стянулись к поляне, то свежие войска сменили арьергард и, наконец, только 12-го числа к утру все собрались в лагере. Авангард прошел еще 11-го вечером. С ним явился в лагерь участвовавший в сухарной экспедиции и находившийся при Клугенау адъютант князя Паскевича, ротмистр Николай Беклемишев; он первый сообщил главнокомандующему подробно и дельно о всем происходившем. Я очень дружен был с Беклемишевым и прямо от Воронцова он забежал навестить меня, и я почти со слов его составляю настоящий рассказ. Беклемишев в эти дни своей храбростью и распорядительностью, самовольно принимая начальство над расстроенными частями, лишившимися своих начальников, заслужил общее уважение всех видевших его в этом деле. Я никогда не забуду того вида, в котором явился ко мне Беклемишев: он был совершенно без голосу, сюртук его и фуражка, пробитые несколькими пулями, кроме того, были разорваны в клочки колючками в лесу и покрыты, равно как и лицо и руки, запекшейся кровью. На нем были широкие шаровары верблюжьего пуха и положительно выше колен они были покрыты кровью. Он мне сказал, что это, вероятно, случилось, когда он перелезал через целые завалы убитых и раненых, загородивших дорогу. Беклемишев, как все истинно храбрые люди, при хладнокровии своем, отличался замечательной скромностью: он ничего не говорил про себя и только впоследствии, по возвращении колонны, мы узнали о подвигах его самоотвержения в этом деле ⁴⁹.

Несчастный исход так называемой сухарной экспедиции ясно обрисовал все затруднительное наше положение в Дарго. Мысль о страшных препятствиях лесистой, овражной местности, которой предстояло отряду пройти через Ичкерию до нашей границы, справедливо внушала самые серьезные опасения всем, испытанным в Кавказской войне. Отрезанным от всех наших сообщений, нам немыслимо было оставаться в Дарго; недостаток провианта, громадное количество раненых с каждым [130] днем должно было ухудшать и без того отчаянное положение отряда, окруженного со всех сторон неприятелем, воодушевленным недавними успехами своими. Здесь впервые предстояло новому главнокомандующему принять энергическое решение и спасти отряд; здесь же проявился тот опытный взгляд князя Воронцова в военном деле, то личное самоотвержение в эти трудные минуты, которые, заставив замолкнуть прежних недоброжелателей его, приобрели ему навсегда на Кавказе столь заслуженное доверие к его личным качествам и военным способностям.

12-го числа было сделано распоряжение, чтобы к выступлению на следующий день остатки имеющегося провианта были разделены поровну по частям, и чтобы все излишние тяжести, вьюки с офицерским имуществом и все палатки лагеря в ночь же были сожжены. Затем все освободившиеся таким образом вьючные лошади обращены были для перевозки раненых; одним словом, отряд должен был выступить совершенно налегках, солдаты с остатком провианта в своих мешках, а офицеры с тем, что имели на себе и могли поместить на верховой своей лошади. Часть кавалерии была также спешена и лошади отданы под раненых. Князь Воронцов сам показал пример, приказав сжечь все его имущество, оставив себе одну койку и солдатскую палатку. Кавказцам подобные случаи были не новость и никого не удивили, да в сущности мало что и было сжигать. Но всех тешило auto-da-fe имущества приезжих, особенно Петербургских военных дилетантов. Солдаты и офицеры немало смеялись, видя, как сжигалось имущество принца Гессенского, особенно же серебро и прочие затеи князя Барятинского, которыми он так щеголял до того времени. Метр д?отели, камердинеры, повара – все это очутилось пешком, в оборванных черкесках, объятые страхом, при совершенно новой для них обстановке, подверженные, с одной сторон, во все время движения нашего, неприятельским выстрелам, а с другой стороны – щедрым ударам нагаек казаков за производимые ими постоянно беспорядки в маршевой колонне.

Одновременно с этими распоряжениями через лазутчиков дано было знать полковнику Бельгарду в Андию, немедленно [131] разрушив укрепление, поспешно отступить, постепенно присоединяя к себе гарнизоны, оставленные на промежуточных пунктах в Буцуре и Удачном, и таким образом со всеми этими войсками следовать через укрепление Евгеньевское в Шуру. Движение это совершилось благополучно, при незначительном сопротивлении горцев, так как все силы Шамиля сосредоточены были против главного отряда в Дарго.

Независимо от этих распоряжений, вызваны были охотники от войск для доставления в Грозну генералу Фрейтагу сведения о бедственном нашем положении, с тем, чтобы он поспешил к нам на выручку со свежими войсками. Около 11-ти человек, с записками одинакового содержания, отправлены были из нашего лагеря к Фрейтагу; им предстояло пробиться сквозь неприятельские толпы и следовать Ичкеринскими лесами по совершенно неизвестной и неисследованной местности к передовым пунктам нашей линии. Замечательно, что никто из отважившихся на этот подвиг самоотвержения не поплатился жизнью за свою удаль, ежеминутно подвергая себя опасности, при неимоверных лишениях. Следуя разными путями, все наши лазутчики благополучно достигли своей цели, но первый, доставивший Фрейтагу весть о нашем безвыходном положении, был раненый юнкер Кабардинского полка Длотовский ⁵⁰, за этот подвиг удостоенный впоследствии главнокомандующим солдатского Георгиевского креста и производства в прапорщики.

Наконец, 13-го числа с рассветом, все сборы были кончены и отряд наш ⁵¹ тронулся из Дарго. Нельзя сказать, чтобы [132] настроение наше было веселое; предчувствие всех предстоящих нам испытаний невольно вкрадывалось в мысли каждого. Вид изувеченных раненых наших, с трудом державшихся на лошадях (некоторые из них были даже привязаны к черводарским вьючным седлам), Обессиленные недавними потерями ряды наших батальонов – все это представляло картину далеко неуспокоительную. Но замечательно в этом случае проявился дух кавказского войска: особого уныния нигде не было, какая-то серьезность заменила только обыкновенную веселость на лицах наших солдат. Всякий понимал, что только подвигами самоотвержения и соблюдением порядка он мог исполнить свой долг в отношении к порученным попечению отряда раненым товарищам и поддержать славу и предания кавказского солдата.

12-го числа утром, в последний раз до Герзель аула, сделана была мне перевязка раны; особенных страданий я не чувствовал и лихорадочное состояние совершенно прошло; но нога была окончательно сведена и даже оконечностями пальцев я не мог доставать до земли. Меня посадили на лошадь и на ременной повязке прикрепили ногу к луке седла. При выступлении я присоединился к свите Воронцова и во все последующие дни, как совершенно свободный от служебных обязанностей, то ездил со штабом, то присоединялся к авангарду или арьергарду и различным частям отряда и, таким образом, мог быть свидетелем многих отдельных действий и эпизодов тяжелых последующих дней. Князь Воронцов перед выступлением, с обычным ему спокойствием и неизменной улыбкой, объехал войска, поздоровавшись с ними, и мы тронулись в 4 часа утра, на самом рассвете, к переправе на левый берег Аксая. Это было первое и весьма серьезное препятствие, но нам удалось пройти его благополучно, так как неприятель, [133] не ожидая столь раннего выступления нашего, не успел еще занять высоты левого берега. Довольно сильная перестрелка завязалась только в арьергарде: неприятель, по отступлении нашем, заняв Дарго, с ожесточением бросился на арьергард при переправе, но удачные выстрелы нашей батареи с противоположного берега остановили его попытки. Когда стянулся весь отряд на левом берегу Аксая, мы тронулись по направлению к селению Цонтери, по довольно ровной местности, где леса разделялись довольно обширными полянами. Цепи наши и особенно арьергард выдерживали усиленную перестрелку с наседавшими на них горцами, окружавшими со всех сторон наш отряд.

Не доходя Цонтери, нам предстояло перейти через глубокий и лесистый овраг; авангард успел довольно удачно перебежать оный и занять противоположный открытый берег. Но когда цепи заняли овраг и тронулась вся колонна, скрывшись в лесу, то неприятель открыл довольно сильный картечный огонь из 3-х орудий, расположенных влево от дороги и обстреливающих продольно весь лес. В первый раз мне пришлось тогда быть под картечным огнем, и странное, помню, произвело это на меня впечатление: картечь, ударяясь по деревьями, ломая сучья и ветки, производила шум совершенно подобный большой стае птиц, пролетающих над головами и размахивающих крыльями. Колонна без больших потерь перешла это препятствие; наши батареи скоро заставили замолчать неприятельские орудия, но зато верному нашему арьергарду, состоящему из славных наших кабардинцев, с такими начальниками, как Лабинцев и Козловский во главе пришлось вынести на штыках весь напор горцев. Как только арьергард спустился в овраг, неприятель бросился в шашки и кинжалы, и кабардинцы, отступая шаг за шагом перекатными цепями и засадами, могли только при своей стойкости совершить это опасное движение в полном стройном порядке и, относительно, с умеренной потерей ⁵². [134]

Весь отряд расположился на ночлег у аула Цонтери. Шамиль с окружающих высот со всеми своими скопищами наблюдал за нами и в эту ночь мало тревожил нас. Главнокомандующий избрал позицию Цонтери, хотя она нас и удаляла от прямого пути нашего к Герзель-аулу, с целью обмануть неприятеля относительно дальнейшего движения нашего. Из Цонтери мы имели на линии самую ближайшую и прямую дорогу на селение Маюртук в большой Чечне, а оттуда в Грозное. Путь этот совершенно был неизвестен до Маюртука; по словам лазутчиков, дорога, если можно только назвать таковою лесные проходы черных гор Ичкерии, пролегала через сплошной лес и представляла на отрогах гор, через которые надо было бы переходить, трудности в роде тех, которые мы испытали при спуске в Дарго. Кроме того Шамиль со своими скопищами и вооруженное население всей Чечни ожидали нас в этой неприступной местности. Вероятнее всего, что весь отряд погиб бы, если бы мы решились идти этим путем. Другой путь шел к укреплению Герзель-аул на Кумыцкой плоскости, по левому берегу Аксая.Здесь главным препятствием служили лесистые овраги, спускающиеся с черных гор к Аксаю, но зато местность эта, как довольно населенная, представляла, между оврагами и по скату реки, довольно большие поляны и чистые пространства обработанных полей. Справа от нас река Аксай, хотя отчасти, но все-таки служила нам некоторым прикрытием от неприятеля с этой стороны; зато слева от нашего пути высилась целая цепь покрытых лесом гор, представляющих неприятелю верную защиту.

Часть этого хребта от селения Шуани до Герзель-аула была хорошо известна нашим войскам, вследствие несчастного Ичкеринского похода, под начальством генерала Граббе в 1842 году. Храбрый отряд наш, с неимоверными лишениями, без воды, пройдя по хребту до селения Шуани, был окружен неприятелем и должен был от этого места, с огромными потерями, тем же путем возвратиться в укрепление Герзель-аул, сохранив честь русского оружия. Следуя по долине Аксая, через оставленные жителями аулы, мы во всяком случае знали, что не будем [135] лишены воды. По всем изложенным соображениям, главнокомандующий избрал последний путь, но, весьма естественно, держал в совершенной тайне свои предположения, распуская, напротив, слух, что мы идем на Маюртук. Эти слухи и ввели в заблуждение Шамиля, который за ночь сосредоточил все свои силы по предполагаемому им следованию нашего отряда.

В этот первый день нашего движения, долженствовавший быть предвестником последующих кровавых испытаний наших, в виду всего отряда подтвердил свою боевую репутацию и внушаемое кавказцами к его имени доверие генерал-майор Иван Михайлович Лабинцев, командуя в этот день арьергардом с боевыми своими товарищами кабардинцами. Он совершил примерное отступление без особой потери, благодаря своей опытности пользоваться местностью и знанием характера неприятеля. Арьергард, отступая, пользуясь всяким удобным местом для засад, постоянно удерживал и поражал неприятеля, при попытках его переходить в наступление. Можно сказать, что Лабинцев в этот день, как и в последующие, до Герзель-аула, на своих плечах вынес и оградил наш отряд от уничтожения разъяренными успехом горцами. Я помню, что с этого дня достойный ценитель воинских доблестей князь Воронцов вполне признал заслуги Лабинцева, не теоретика, а практика, выработанного Кавказской войной.

ГЛАВА VI.

Марш и бой 14-го июля. – Взятие аула Урдали. – Граф Стейнбок. – Штурм завалов. – Граф Бенкендорф. – Шеппинг. – Альбрант. – Авангардное дело. – Белявский. – Лидерс. – Граф Гейден. – Нападение на главнокомандующего. – Смерть Лонгинова. – Ночлег в Иссаюрте. – Движение отряда 15-го июля. –Аллерой. –Марш и бой 16-го июля. Ямвель. – Глебов. Васильчиков. – Форсалес. – Занятие Шаухал-Берды. – Отдых 17-го и 18-го числа. – Князь Воронцов и Лабинцев. – Прибытие 19-го июля отряда Фрейтага и соединение с ним. – Ночлег в Мисните. – Вступление 20-го июля в Герзель-аул. Комендант Ктиторов. – Лазарет. – Полковник Семенов. – Экзекуция мародеров. – Дружинин. – Отправление транспорта раненых в Червленную. – Пятигорск.

14-го числа с рассветом тронулись мы вниз по долине Аксая, по направлению к Шуани, и неприятелю ясно тогда [136] обозначился путь нашего будущего следования. Шамиль, со всеми своими скопищами, быстро двинулся с Маюрткского направления наперерез нашему пути следования и успел, до прибытия нашего отряда, с достаточными силами занять позицию у Урдали. До перехода к этому селению в цепях наших производилась усиленная перестрелка и, к общему сожалению, ранен был, с раздроблением голени, наш общий друг, достойный полковник граф Стейнбок, временно командовавший в то время батальоном Апшеронского полка ⁵³. Все последующие дни, при движении нашем, каждый час, каждая почти минута должны были лишать нас кого-нибудь из близких и дорогих нам товарищей.

Наконец, следуя по возвышенному плато, мы начали спускаться к аулу Урдали, только что преданного пламени по приказанию Шамиля.

Весь отряд, переходя лесистый овраг, был подвержен продольным картечным выстрелам неприятельской батареи, расположенной влево от пути нашего следования. Потери в людях [137] у нас почти не было от этого огня. Наконец, когда мы вышли из оврага и выстроились за дымящимися развалинами аула, перед нами обрисовалась неприятельская позиция; по покрытым густым лесом высотам пролегала единственная дорога или, скорее, тропинка, по которой предстояло нам пройти до следующего селения Илаюрт, где назначен был ночлег. Вправо и влево от упомянутой тропинки лесистые высоты были заняты сбежавшимися партиями неприятеля и, по возможности, укреплены наскоро сделанными засеками и завалами. Для дальнейшего следования вперед необходимо было овладеть этими препятствиями. С этой целью, для занятия левых высот, назначен был Куринский батальон и Картилинская милиция, под командой флигель-адъютанта, полковника, графа Бенкендорфа, этой рыцарской благородной личности, столь ценимой Воронцовым, которую никто из знавших его близко никогда не забудет. Предположено было обогнуть и с фланга взять неприятельскую позицию.

Спешу занести в свои воспоминания один случай. Не имея определенного назначения, я, как выше сказано, ездил ко всем частям отряда с своим телохранителем, казаком горского Казачьего полка, Павлодольской станицы, Густомясовым, который во все время похода берег меня, как родного. В то время, как колонна Бенкендорфа при мне двигалась по назначению, состоящий при князе Воронцове молодой гражданский чиновник А.П. Николаи, весьма дружный с Бенкендорфом, подъехал к нему, чтобы пожать ему руку, лейб-гвардии конного полка поручик Шеппинг, друг Бенкендорфа, шедший с его колонной, подошел к Николаи и вынул из его кобуры двухствольный пистолет, говоря: «на что тебе, гражданскому, пистолет: дай мне – пригодится», и взял его в дело. Этот-то пистолет, может быть, и спас жизнь доброго Бенкендорфа, как будет видно впоследствии.

Колонна Бенкендорфа, углубившись в чащу леса с милиционерами впереди, скоро сбилась с должного направления и, вместо того, чтобы обойти с правого фланга неприятельскую позицию, очутилась, по выходе на первое чистое место, на ружейный выстрел перед неприятельским фронтом. Здесь почти все [138] начальники мгновенно были ранены, начальник милиции князь Захарий Эристов без чувств уже лежал впереди своей дружины, и вскоре пал и Бенкендорф, пораженный пулей, раздробившей ему ключицу и плечо, - неприятельский огонь со всех сторон поражал наших храбрецов. С неимоверными усилиями, при содействии других войск, наконец позиция была взята, и дорогие наши раненые товарищи вынесены из огня в чащу леса.

Покуда это происходило на левом фланге нашего следования, для овладения высотами правой стороны были направлены батальоны Навагинского полка, которые замялись в виду предстоящего штурма позиции. Между тем, авангард с Белявским двинулся в лес, по дороге. Тогда, сколько мне кажется, чуть ли не по распоряжению Альбранда (не получившего приказания), из авангарда Люблинского полка батальон был направлен для завладения правым завалом. Встреченные убийственным огнем, люди на половине горы остановились и продолжали кричать «ура», лежа на земле и стреляя в воздух. Здесь мне случилось видеть прискорбную сцену. Подъехав к подошве высот, я увидел спускающегося с горы полковника Л…., поддерживаемого двумя горнистами. Подъехав к нему, я спросил с участием: «куда вы ранены, полковник?» На это он мне ответил: «я не ранен, но у меня одышка, никак не могу подыматься на гору». С тяжелым чувством отвернулся я от этого господина. В это время скачет передо мной на белой лошади дежурный штаб-офицер нашего отряда известный Лев Львович Альбранд, восторженный и пылкий, как всегда. Подскакавши к оробевшим войскам, он сказал: «не хотите идти вперед, Люблинцы, так посмотрите, как честный солдат должен умирать за Царя» и с этим, ударив лошадь, вскочил по крутизне к самым неприятельским завалам. Через минуту и лошадь и он катились вниз – лошадь убитая, а Альбранд с разбитой рукой и плечом и имея весь сюртук и фуражку пронизанными пулями от неприятельского залпа ⁵⁴. Тем не менее, воодушевленные им Люблинцы, [139] поддержанные впрочем Навгинцами, зашедшими во фланг неприятелю, вскоре завладели завалами и очистили главному отряду эту преграду. Между тем авангард, под начальством генерала Белявского, в самом ограниченном числе, не зная об отделении Люблинского батальона, быстро, с песнями, двигался вперед к Аллерою. Штаб же и обоз с своим прикрытием и главная колонна стояли на месте. Войска, занявшие вышеупомянутые позиции на правом и левом нашем фланге, должны были составлять цепи при дальнейшем нашем движении. Арьергард, под командой Лабинцева, с храбрыми кабардинцами оставался покуда на месте и должен был прикрывать наше отступление, когда вся колонна войдет в лес.

День 14-го июля есть одна из самых тягостных страниц той кровавой драмы, которую суждено было пережить нам от Дарго до Герзель-аула; вот почему я с большей подробностью останавливаюсь на событиях этого памятного для меня дня. Белявский, со свойственным ему польским азартом, несся вперед, нисколько не думая о связи авангарда с прочими частями отряда, доколе не наткнулся на неприятельский завал, на опушке пройденного им леса пред открывшейся впереди Аллероя небольшой поляной. В конце этой поляны была устроена неприятелем сильная засека, занятая мюридами, перед овладением которой остановился слабый авангард, под прикрытием занятого завала. Не получая никаких сведений из авангарда, главнокомандующий послал к Белявскому сперва адъютанта своего Лонгинова, потом состоявшего при нем поручика генерального штаба графа Гейдена, наконец поехал и сам генерал Лидерс с частью своей свиты, чтобы узнать о положении дела. Все они, по особенному счастью, доехали невредимы до авангарда, который нашли в самом ограниченном и слабом составе, залегшим в завале перед поляной. В конце поляны расположен был огромный завал, усеянный неприятелем и останавливающий всякое движение вперед незначительной горсти наших солдат. Когда генерал Лидерс спросил у Белявского, где его авангард, то получил в ответ, что Люблинские батальоны идут за ним. Лидерсу легко было убедить Белявского в противном, так как он только что проехал по этому пути. Тогда был послан сперва Лонгинов за остальными войсками авангарда, а потом и сам Лидерс поехал вслед за ним. Но авангард был уже совершенно отрезан горцами. Лонгинов убит и Лидерс, встреченный неприятельским залпом, которым ранены в его свите: граф Гейден, генерального штаба капитан Дельвиг, убит адъютант граф Бальман и много лиц из конвоя, должен был вернуться к Белявскому. Между тем тронулись главные наши силы; цепям нашим в этой пересеченной местности, покрытой девственным [141] лесом Чечни, приходилось действовать не одной только пулей и штыками, но и топорами, чтобы пробиваться сквозь чащу, где вьющиеся растения, колючие кустарники и завалы на каждом шагу представляли непреодолимые препятствия, под убийственным огнем неуловимого неприятеля. Общая связь частей была нарушена, и хитрый и ловкий неприятель врывался постоянно и незаметно через разорванные цепи для нападения на главную колонну, производя общее смятение в беспорядочном следовании вьюков и раненых по единственной узкой лесной дороге, по которой шел наш отряд. Надобно быть в подобных обстоятельствах, чтобы понять, какое нравственное впечатление производит на обоз, на колонну раненых неожиданное нападение с той стороны, где колонна считает себя вполне безопасной, под прикрытием своих цепей. Весьма понятен тогда неминуемый беспорядок и невозможность, при таких условиях, каких бы то ни было распоряжений.

Опишу несколько эпизодов нашего движения в этот день, которых частью я сам был очевидцем, частью рассказанных мне в тот же день, на ночлеге, под свежим впечатлением участвовавших.

Бенкендорфа, раненого, несли на носилках храбрые куринцы его батальона; окровавленный, в одной рубашке, он лежал в бесчувственном состоянии; подле него шел друг его барон Шеппинг. Внезапно несколько горцев из чащи леса врываются на узкую тропинку и начинают резать раненых и их прикрытие. Куринцы, положив на землю носилки со своим командиром, стараются отражать нападение. Шеппинг впереди их защищает своего друга и пистолетом барона Николаи успевает убить горца, занесшего кинжал на Бенкендорфа, сам же получает несколько ран шашками и в укор выстрел из пистолета в живот. По неимоверному счастью, пуля только контузит его и останавливается в платье и белье. (Это можно объяснить только тем, что горец второпях или положил мало пороху, или не добил пули). Когда неприятель был прогнан, на носилках уже не нашли Бенкендорфа: в бессознательном и безотчетном испуге, при виде этой резни, он имел достаточно [142] силы, чтобы вскочить и бежать в противоположную сторону. Несколько чеченцев, догоняя, рубили его беспощадно, и он был найден за несколько шагов в овраге, весь облитый кровью и изрезанный шашками. Это немедицинское кровопускание, быть может, спасло ему жизнь, остановив и ослабив неминуемое воспаление его раны. Бенкендорф впоследствии совершенно оправился от ран, долго после того жил, женился и умер нашим военным агентов в Берлине в конце пятидесятых годов. Недалеко от этого места происходил еще более серьезный эпизод. Наш главнокомандующий, со всем своим штабом, следуя пешком по той же местности, вдруг был атакован партией чеченцев, бросившихся в кинжалы из чащи леса на нашего достойного вождя. Я, к сожалению, не был свидетелем этой сцены, но мне рассказывали, как всех поразило величественное хладнокровие князя, которому может быть, несмотря на многолетние его походы, в первый раз пришлось обнажить оружие; с вечной улыбкою на устах, вынимая саблю, он сказал: «eh bien defendons nous, messiers!». Не хочу упоминать о некоторых других эпизодах штаба и свиты; скажу только, что несколько кабардинцев скоро штыками опрокинули смелых горцев и очистили дальнейший путь князю.

В это время я пробирался впереди штаба к авангарду с своим казаком и заметил, что по тропинке, по которой мы ехали, лежало поперек дороги огромное тело в юнкерском мундире; что меня поразило при это, это был неприятельский удар шашкой, который от плеча разрубил тело до самого пояса пополам. Это оказался юнкер Башилов, состоявший у генерала Лидерса на ординарцах. Немного далее наткнулся я на другой труп, лежавший сбоку от дороги, лицом вниз. Какое-то тяжелое предчувствие стеснило мое сердце: я приказал казаку повернуть труп и узнал в нем друга и товарища своего Ал. Лонгинова, который только что был послан отыскивать авангард Белявского. Я помню, какие слезы вызвала во мне эта смерть. При ране, не мог я слезть с лошади, но приказал казаку перекинуть труп через седло его лошади и, перевязав троком от седла, везти за мной до ночлега. [143]

Следование отряда, при таких условиях, совершалось весьма медленно, в полном беспорядке. Об авангарде никаких сведений не было, как рано и о генерале Лидерсе, поехавшем со штабом к генералу Б….. Общее мнение даже было, что мы окончательно отрезаны. Между тем, вот что происходило в авангарде: генерал Б…….., как выше сказано, засел в завале перед грозным неприятельским завалом, на поляне. Потери были значительны и оставшиеся войска, состоявшие по большей части из неопытных солдат 5го корпуса и малой горсти уцелевших Апшеронцев, положительно не решались идти на штурм неприятельской позиции. Корпусной командир, генерал Лидерс, огорченный в своей заслуженной военной репутации, явно искал в эту минуту смерти, выставляя себя из завала неприятельским пулям. Граф Гейден и граф Ал. Строганов, бывшие с Лидерсом, силой остановили его от бесполезного жертвования собой и сохранили войску этого достойного генерала для будущих заслуг его отечеству. Тут Б….. ⁵⁵показал себя действительно хорошо: вынув шашку, он вышел из засеки и сказал: «неужели между вами не найдется никого, который со мной захочет исполнить свой долг». [144] 12 Апшеронцев (имена которых записаны князем Воронцовым) бросились за генералом на штурм завала, увлекая за собой и остальных. Неприятель был мгновенно выбит штыками и путь до Иссаюрта совершенно очищен. Вскоре подошла и главная колонна, и войска начали сосредотачиваться на поляне. Нас отделял еще весьма крутой, лесистый овраг от позиции, избранной на противоположном берегу оного для нашего ночлега. Но заняв заблаговременно овраг и берег цепями и авангардом, наше следование к ночлегу совершилось довольно благополучно и без значительных потерь. Совершенно смерклось, когда последние вьюки обоза стянулись к позиции. Арьергард, на штыках вынося натиск неприятеля, стягивался на оставленный нами противоположный скат оврага, отступая шаг за шагом перекатными цепями. Переходя постоянно с отступления к наступательным движениям, при замечательной распорядительности Лабинцева, доблестные кабардинцы к рассвету присоединились к нам в Иссаюрте, не оставив в руках неприятеля ни одного раненого, ни одного убитого, чем всегда так гордятся кавказские войска в своих делах ⁵⁶.

Когда мы пришли на ночлег, уже совершенно стемнело, небо заволоклось грозными, черными тучами, и вскоре разразилась одна из тех страшных гроз, какие бывают только на Кавказе. В отряде нашем палаток больше не было, исключая у нескольких начальствующих лиц; все мы расположились биваками, как попало, и разложили костры для варки пищи. Я с товарищами своими Глебовым и Васильчиковым приютились под кустом и около себя положили тело бедного Лонгинова. Предварительно сняли мы с него кольца, образа и кинжалом обрезали несколько клочков волос, все это разделили между собой, с тем, что кто останется в живых из нас, отослал бы эти дорогие остатки в семейство покойного; затем завернули мы тело в бурку и перевязали веревками, чтобы похоронить на [145] другой день. Я чрезвычайно был поражен потерей старого моего университетского товарища и искренне любимого друга; несмотря на усталость и боль от раны, я долго не мог заснуть под бременем тяжелого впечатления. Помню, что когда огонек наш погас и мы лежали, промокшие до костей, под свирепствующим ливнем, вдруг какой-то конный казак, проезжая мимо нашего куста, задел лошадью своей тело Лонгинова; я притянул его тогда ближе к себе, желая оградить от подобных случайностей, и к рассвету, когда пробили зорю, оказалось, что я лежал и заснул на трупе товарища. Мы сейчас же распорядились вырыть яму около того места, где мы лежали, призвали священника для отпевания и, покуда отряд готовился к выступлению, успели похоронить Лонгинова и на свежей могиле развели огромный костер, чтобы скрыть от горцев место погребения. Они имели обыкновение после ухода войск вырывать тела, забирать платье покойников и истязать трупы.

Около 10-ти часов утра 15 числа отряд наш снова готов был к выступлению и ночлег назначен был у аула Аллерой. Подходя к Аллерою, влево от нас виден был песчаный обрыв Ичкеринского хребта, до которого доходили войска при несчастной экспедиции 1842 года, под начальством Граббе. Многие участники в этом движении подробно рассказывали нам о всех претерпенных ими тогда лишениях и об ужасах отступления по этому безводному хребту.

В Иссаюрте мы весьма мыло имели воды и единственного родника в овраге, но разразившаяся гроза и дождь снабдили войска водой на эту ночь. Влево от предстоящего пути тянулся, как сказано, покрытый лесом Ичкеринский хребет, постоянно склоняясь по направлению к Герзель-аулу и к Качкалыкскому хребту. От этих гор спускалось бесчисленное количество весьма глубоких оврагов, покрытых лесом, до долины Аксая, текущего почти параллельно хребту. Но в Иссаюрте мы были еще в довольно большом расстоянии от реки и только в Аллерое приблизились к ней настолько близко, что войска могли ею пользоваться. Между помянутыми оврагами, частью в лесу, а частью на возвышенных открытых местах, виднелись поляны, засеянные [146] хлебом, а на более возвышенных, как Аллерой и Шаухал-берды, расположены были оставленные и сожженные жителями бывшие аулы их.

Впереди нашего следования находился глубокий овраг, которого противоположный лесистый берег был занят неприятелем. Под покровительством сильного огня наших батарей, авангард, имея кавалерию впереди, двинулся к этой позиции и без труда заставил горцев отступить. Главные силы и арьергард прошли в величайшем порядке, мало тревожимые горцами, и по прошествии 5ти верст главнокомандующий счел нужным остановиться для ночлега у селения Аллерой, находя, что люди, а в особенности раненые, после вчерашнего продолжительного боя и утомительного перехода нуждались в отдыхе ⁵⁷.

Густой туман и мелкий дождь, препятствовавшие в нескольких шагах различать предметы, не дозволяли отряду выступить 16-го июля ранее 8-ми час. утра. На предстоящем переходе, при самом небольшом расстоянии, отделяющем нас от Шаухал-берды, нам приходилось переходить несколько оврагов, покрытых густым лесом, из которых последние, по глубине своей и укреплению неприятельскими завалами, представляли наибольшие затруднения.

Отряд наш переправу и занятие высот совершил довольно удачно и без больших потерь, постоянно перестреливаясь, как в цепях, так и в авангарде. Здесь мы остановились, ожидая арьергарда, оставшегося на месте нашего ночлега. В глазах всего отряда Лабинцев совершил замечательное свое отступление; князь Воронцов и все мы восхищались его умением пользоваться местностью и замечательными его распоряжениями. При переходе через следующий овраг, когда колонна двинулась вперед, я остался с арьергардом, желая ближе видеть действия Лабинцева. Я очень хорошо помню, как отступая с последней цепью, при сильном натиске неприятеля, Лабинцев, желая ободрить пару молодых оробевших солдат, сказал им; [147] «становитесь за мной, вы знаете, что меня пуля не берет», и велел одному из них лечь и отстреливаться между но его, а другому из-под-мышки. Можно себе представить, как подобные выходки нравились солдатам, которые были уверены, что Лабинцев, участвовавший в стольких сражениях и никогда не раненый, имел заговор против пуль. В этой же цепи видел я достойного командира Кабардинского полка Вик. Мих. Козловского под градом пуль, с предлинной трубкой в зубах, ободрявшего цепь с свойственным ему хладнокровием. Лабинцев подошел к нему и палкой выбил у него из губ трубку при любимом своем ругательстве: «прохвостина, здесь не место курить». Козловский, впрочем, весьма дружный с Лабинцевым, только возразил: «грешно, как, Иван Михайлович, последнюю, как, у меня трубку выбивать». Я не слышал дальнейших объяснений. При переходе одного из последующих оврагов, когда арьергард выходил на поляну, подверженный на открытом месте усиленной с противоположного ската меткой стрельбе горцев, я был еще свидетелем одной, весьма смешной, но вместе и грустной сцены. При Лабинцеве находился в ординарцах разжалованный за дуэль с Долгоруким в рядовые Кабардинского полка из лейб-гвардии Гусарского князь Ямвель. Этот достойный и храбрый человек заслужил уважение и сочувствие всех в отряде своей примерной храбростью и самоотвержением. Он исполнял строго все служебные обязанности рядового и во время дел и перестрелки постоянно бросался выручать раненых солдат и на своих плечах, при своей физической силе, выносил их за огня в более безопасные места. В этом же арьергарде находился адъютант генерала Гурко поручик Д…, С….. ,старый мой товарищ по университету, стяжавший, к сожалению, в отряде славу первоклассного труса. Он не был лишен ни способностей, ни ума, но как в университете, так и на Кавказе, был вечным посмешищем товарищей и цинически относился к своей трусости. «Отправляясь на Кавказ, говорил он, я решился пасть от первой пули, и действительно от первой пули лег под куст». На упомянутой поляне, при отступлении цепи, Ямвель увидел ползущего по земле С …… от одного куста к другому; возмущенный этим, он остановил его за фалды на самом открытом месте, куда сыпались неприятельские пули, говоря ему: «согласись, С…, что ты подлец». «Согласен, только пусти меня». «Нет, дай честное слово, что если останешься жив, как выйдем, сейчас подашь в отставку». «Даю», отвечал С….., и тогда только Ямвель отпустил его. Прибывши в Герзель-аул, С….. сдержал свое слово, что с ним весьма редко случалось. Этот жалкий человек потом женился, вскоре сошел с ума и, кажется, более 20-ти лет находился в сумасшедшем доме в Петербурге.

Из арьергарда проехал я к главной колонне и соединился с князем Воронцовым. Я застал толпившийся в сильном беспорядке обоз и колонну раненых в лесу, пред небольшим, окруженным лесом же, кукурузным полем; впереди слышна была жаркая перестрелка и пушечные выстрелы в последнем овраге, отделявшем нас от Шаухал-берды. Я с трудом пробился к штабу и нашел князя Воронцова и свиту его спешившимися, для перехода поляны. С опушки леса, еще не занятой нами, сыпались пули на узкую дорожку, которую предстояло перейти. Только что князь Воронцов вышел на поляну, стрельба участилась и одновременно около него было ранено несколько человек казаков и адъютанты князя, товарищи мои, Васильчиков в руку, а Глебов – в ногу. Тут имел я случай видеть отличительную черту самопожертвования горцев. При князе состоял старшина Эрпелинского аула Шайхальских владений, почтенный старик Улубей, весьма плотный мужчина, гигантского роста. Увидев угрожающую князю опасность, он незаметно прокрался к нему с той стороны, откуда раздавались выстрелы; не выпуская с глаз князя и идя все время в полуоборот, он своей громадной фигурой постоянно прикрывал князя и удалился, исполнив по своим понятиям долг телохранителя, как только цепь наша выбила из опушки неприятеля. Наконец, спустились мы и в последний овраг. Во все время следования нашего от Аллероя правая цепь наша, обращенная к Аксаю, весьма мало терпела от неприятеля; перестрелки, вообще, были ничтожны и, [149] опасаясь быть отрезанными, большие партии горцев не являлись с этой стороны. Все силы их направлены были на левую нашу цепь, где, под прикрытием пересеченной местности и частого леса, они наносили, как цепи, так и авангарду нашему, чувствительный урон, останавливая на каждом шагу движение колонны. Самые же ожесточенные нападения горцев, как всегда в этой войне, были направлены на арьергард, так как они видели неуспешность своих действий к преграждению пути нашему отряду. Здесь кроме сильного ружейного и артиллерийского огня из неприятельских орудий, постоянно происходили рукопашные схватки, где кабардинцам приходилось штыками отбивать горцев, которые с остервенением бросались в шашки и кинжалы на отступающие цепи. На дне оврага, через протекающий ручей, необходимо было устроить переправу, для чего и были посланы с авангардом остатки столь сильно пострадавшего 5-го Саперного батальона, при горных орудиях батареи полковника Годлевского. Левая наша цепь, под командой Меллера-Закомельского, не пошла высотами и сбилась по обрывам на дороге, вместо того, чтобы идти верхом и в тыл устроенных неприятелем, выше переправы, сильных завалов. Как только подошли саперы, неприятель открыл по ним убийственный огонь, и большая часть людей была перебита во время работы. Командовавший горными орудиями, поручик Форсалес старался выбить неприятеля из завала гранатами и картечью; покуда Меллер-Закомельский со своей цепью взобрался на высоты, чтобы обойти неприятеля и исправить сделанную им ошибку, в несколько минут вся артиллерийская прислуга лежала уже убитая или раненая. Остался невозмутимый Форсалес и раненый фейерверкер, который забивал снаряд в то время, как сразила его пуля. Форсалес навел орудие, сделал последний выстрел и упал, контуженный в грудь и раненый пулей в плечо. Опомнившись и спокойно встав, он, весь в крови, обратился к кучке штабных (кажется, тут был и князь Воронцов), стоявших под прикрытием обрыва, недалеко от него, и хладнокровно сказал: «Jetzt glaube ich, meine Herrn, habe ich hier nichts mehr zu thun und kann mit Ehren weggehen» и медленно пошел в колонну перевязываться. [150]

Вскоре затем неприятель, выбитый из завалов, очистил нам дорогу. Белявский, между тем, атаковал и занял аул Шаухал-берды и, наконец, выбрался отряд на обширную поляну Шаухал-берды в страшном безначалии и суете: колонны, вьюки, раненые, все перемешалось. Один Лабинцев стойко, в порядке отступая, прикрывал наше беспорядочное движение и через несколько часов присоединился к нам ⁵⁸.

Шаухал-берды, как место, где испытали мы столько физических лишений, столько нравственных тревог и ожиданий, заслуживает особого описания, в котором постараюсь передать впечатления наши в продолжение трехдневной томительной стоянки в этом месте.

Довольно обширная поляна Шаухал-берды прилегала крутым обрывом с южной стороны к руслу реки Аксая; на противоположном правом берегу, отчасти господствуя над всей этой местностью, расположен был неприятельский аул, занятый скопищем мюридов, при 3-х или 4-х орудиях. Восточную сторону нашей позиции окаймлял весьма широкий и глубокий овраг, впадающий в Аксай от Ичкеринского хребта. С северной стороны тянулась, перерезанная неприятельскими полями, лесистая местность до подошвы Ичкеринского хребта. С западной стороны окаймлял нашу позицию только что перейденный нами овраг. На поляне, на восточной ее окраине, ближе к Аксаю, находились развалины оставленного горцами аула и довольно большой сад. На этом пространстве суждено было нам в продолжение 3-х томительных дней ожидать нашего избавления. Сколько помнится, отряд расположился на позиции в порядке своего прежнего следования. Апшеронцы и часть войск 5-го корпуса заняли восточный фас, остальные части 5-го корпуса и куринцы прикрывали левый наш фланг, кабардинцы тыл, а навагинцы правую сторону к обрыву Аксая. Все раненые, для облегчения их от невыносимой жары, были сведены и положены около разоренного аула [151] и в прилегающих садах. Главная квартира расположилась в центре позиции, остальные отдельные личности где попало. Ни у кого не было ни палаток, ни вьюков или тяжестей; потому все отдельные лица располагались по произволу при той или другой части войск.

Здесь припоминаю следующий эпизод. Когда я выехал на позицию и ко мне присоединились раненые товарищи Васильчиков и Глебов, томимые голодом, а особенно жаждой (мы целый день ничего не пили), при невыносимой жаре, - казаки наши устроили временно на полях из сучьев и веток балаган (как солдаты называют «холодок»), в котором мы и улеглись до общего расположения частей. К вбитым в землю кольям были привязаны наши лошади. Перед нами в это время тянулись обоз, милиция и остатки изнуренных войск наших для занятий указанных им по дислокации мест. В это время неприятель с противоположного берега Аксая открыл довольно меткий и усиленный артиллерийский огонь, стреляя гранатами (что он, впрочем продолжал и в последующие дни, как днем, так и ночью, выстрелами, хотя и редкими, держа постоянно в тревоге утомленные наши войска). В это время одна граната попала в привязанную около балагана лошадь, разорвалась в крупе ее и осколки свалили наш временный холодок; казаки, вытащив нас из под сучьев, свезли в другое, более безопасное, по их мнению, место, к разоренному аулу, где были уже свалены другие раненые. Там мы и пробыли до нашего выступления. Скудный запас сухарей, равно как и все жизненные припасы, окончательно истощились; не только солдаты, но и офицеры в последний день питались, чем попало. Во время стоянки в Шаухал-берды обыкновенной пищей служила зеленая недоспевшая кукуруза, которую солдаты, под неприятельскими выстрелами, собирали с полей, натирали, взамен соли, порохом и пекли на углях. Некоторые счастливцы имели еще кое-какие запасы, но видно, что нужда была велика из следующего: адъютант Воронцова Лисоневич имел вьюк, который возил на муле белой шерсти; проснувшись, кажется, 17-го числа, Он нашел только голову и ноги этого животного. Я помню, как нам, томимым голодом, [152] товарищи наши из главной квартиры приносили то в бумажке немножко вареной кашицы, то кость говядины от стола князя Воронцова и, наконец, как известный Едлинский, усмотрев, что прикомандированный из гвардейских драгун к нашему отряду, раненый поручик Блум тайно от всех, под кустом, ел сохранившийся у него кусок сыру, украл этот кусок и принес нам. Остервенелый Блум, узнав об этом, вызвал Едлинского на дуэль, которая, впрочем, не состоялась. Около меня, в этих же садах, лежал на двух вьючных сундуках опасно (думали безнадежно) раненый в грудь командир Замостского Егерского полка Семенов. Добрые товарищи, посещавшие нас и столь заботившиеся о нашей участи в это тяжелое время, постоянно только думали, как бы поддержать пищей наши силы. Один из них, поручик Лихачев, служивший со мною прежде в Кирасирском полку, начал шарить, с помощью кавалергардского поручика Бахметева, в сундуках под раненым Семеновым и нашел ящик с отвратительными конфектами из Кизляра; когда Семенов слабым голосом протестовал против этого насилия, то Лихачев его успокаивал тем, что, вероятно, он до вечера не доживет, с чем и согласился раненый и с улыбкой смотрел, как мы пользовались этой отвратительной, заплесневелой пищей. Всегда веселый, несмотря на свои страдания, Стейнбок потешал нас своими остротами и Николай Петрович Кулебякин, о котором много придется говорить впоследствии, постоянно поддерживал дух всех своими оригинальными суждениями и эксцентричными выходками.

Не могу умолчать здесь о глубоко тронувшем меня в то время самоотвержении крепостного человека моего Петра Толстого. Моложе меня двумя или тремя годами, он поступил ко мне в услужение из дома родителей моих, где обучался на кухне, был при мне с начала службы моей в Кирасирском полку, сопровождал меня во всех походах на Кавказе и поездках, исполняя должность и камердинера, и повара, и привязался ко мне безотчетно и сердечно, как умели привязываться в то время крепостные люди к своим господам. Когда мы только что вышли из огня на поляну Шаухал-берды, Петр, видя наше [153]изнуренное состояние и томительную жажду нашу, бросился отыскивать нам воды к реке Аксаю и начал наполнять деревянную баклагу; с противоположного берега неприятель осыпал его пулями, что не помешало ему исполнить свое человеколюбивое намерение. Но в это время цепь Апшеронцев расстанавливалась для прикрытия водопоя, и его, одетого в азиатскую черкеску и отделенного от нашего отряда, схватили и, связавши, привели в лагерь, принимая его за перебежчика. К счастью, командовавший остатками Апшеронского батальона, капитан Раутерберг узнал его и первыми каплями воды, которыми в этот день мне и товарищам моим пришлось освежиться, мы обязаны доброму Петру моему ⁵⁹. Папаха и черкеска его в нескольких местах были прострелены неприятельскими пулями.

Князь Воронцов, при участии всех начальников частей, оценив отчаянное, безвыходное положение наше, решился остаться на месте и ожидать выручки от генерала Фрейтага, к которому были посланы из Дарго лазутчики с известием о нашем движении на Герзель-аул. Было немыслимо с расстроенными частями нашими, с громадным числом раненых, беспорядочным обозом и милиций, перейти то грозное препятствие, которое ожидало нас в лесистом овраге, отделявшем нас от спасения нашего – на пути к Герзель-аулу. Нет сомнения, что строевые войска, при стойкости своей, хотя с потерями, но могли бы пробиться через настоящее препятствие; но прикрывая раненых и обоз, это положительно было бы делом невозможным. Благородная душа князя Воронцова не могла допустить подобной жертвы; он сказал: «я выйду из Шаухал-берды только с последним из раненых солдат вверенного попечению моему отряда». Ружейных патронов у нас было немного, и при постоянно перестрелке в цепях наших старались соблюдать [154] всевозможную экономию. Артиллерийских же снарядов у нас почти не было, все лошади и прислуга горной батареи Годлевского были перебиты, лафеты и ящики сожжены, и только тела орудий на вьючных седлах были нами вывезены. На неприятельские выстрелы из орудий, громившие нас в течение 3-х дней, мы почти не могли отвечать. Положение наше хорошо было известно Шамилю и он считал отряд наш верной, неотъемлемой своей жертвой. Никто в отряде нашем, от солдата до генерала, не скрывал себе всего ужаса нашего положения; мы все хорошо знали, что, опоздай на несколько дней Фрейтаг, нам пришлось бы или умереть голодной смертью, или видеть ослабленные голодом и лишениями войска наши уничтоженными смелым и дружным штурмом неприятеля, или наконец (что всего ужаснее) видеть отступление уцелевших войск, оставив раненых и всю беспорядочную толпу, столь обременяющую наше следование, на мщение дикого фанатизма мюридов. Я помню, часто мы говорили об этом последнем предположении, рассуждали даже, что лучше застрелиться или расстрелять друг друга, чем отдаваться на истязания горцам. Все, что можно было сделать, чтобы возвысить дух войска, - было сделано. Во всех частях ,по вечерам, гремели хоры; величественная фигура князя Воронцова постоянно являлась на всех пунктах нашей позиции, везде приветливая его улыбка ободряла всех; солдаты забывали на время свои лишения, слышны были везде крики ура, сопровождавшие главнокомандующего, который в эту трудную минуту, можно сказать, навсегда утвердил свою постоянную популярность в войсках Кавказского корпуса. Мне рассказывали следующий, вполне достоверный, случай с кн. Воронцовым, которого не мог я, к сожалению, быть очевидцем. Я уже упоминал о том, как вообще старые кавказцы недоверчиво относились к Даргинской экспедиции, не понимая, что в это деле князь Воронцов был только искупителем той пагубной системы, которой руководились в Петербурге и которой тот же кн. Воронцов был только искупителем той пагубной системы, которой руководились в Петербурге и которой тот же кн. Воронцов положил конец в последующие годы. Между порицателями князя отличался между прочими Ив. Мих. Лабинцев, со свойственной его натуре резкостью и [155] грубостью. Кн. Воронцов все это очень хорошо знал. Раз, разговаривая с Лабинцевым в Шаухал-берды перед своей палаткой, куда преимущественно направлялись неприятельские выстрелы, князь открыл табакерку, желая понюхать табаку, когда в нескольких шагах от них упала граната, грозившая разрывом своим убить или изувечить обоих разговаривающих. Первым движением князя было посмотреть в глаза Лабинцева, а сего последнего пристально впереться в глаза князя – в таком безмолвном испытании прошло несколько секунд. Гранату, между тем, не разорвало, потому что скорострельная трубка выскочила при падении. Князь, рассмеявшись, протянул Лабинцеву руку и сказал: «теперь можно посмотреть, куда легла граната». С тех поря не слыхал я, чтобы Лабинцев когда-либо дурно отзывался о князе Воронцове, как военном.

При нашем отряде состоял хор музыкантов Пражского пехотного полка; по вечерам князь приказывал играть музыке, и по случаю сильной жары ее поместили в саду около разоренного аула, где лежали все мы, раненые. Неприятель не замедлили направлять свои выстрелы в эту сторону, что крайне беспокоило нас, не говоря уже о смятении музыкантов, игравших постоянно фальшиво и из которых, как мне помнится, некоторые были ранены и инструменты разбиты. Кто-то сказал об этом князю, и он, не желая подвергать опасности ни раненых, ни другие части войск, приказал музыки играть на поляне, около своего штаба, к крайнему неудовольствию многочисленных и непрошенных штабных гостей – дилетантов этой экспедиции ⁶⁰.

Между тем, в напряженном ожидании, всякий делал свои предположения о возможности прибытия свежего отряда Фрейтага; рассчитывали срок получения им известий из Дарго, время, нужное для собрания войск, скорость движения и проч. Странно сложившееся при этом предчувствие у старых сподвижников Фрейтага, любимых им и обожающих его куринцев. Между [156] их батальонами установилось убеждение, что на рассвете 19-го числа должен показаться Фрейтаг: слух этот с надеждой повторялся всем отрядом. С 18-го числа и всю ночь на 19-ое можно было видеть куринских солдат, взлезших на самые высокие деревья и смотревших вдаль, по направлению к Герзель-аулу. Наконец, с рассветом громкие «ура» огласили весь отряд наш, вскоре восходящее солнцы осветило вдали блистающие штыки приближающейся колонны и, наконец, первый сигнальный выстрел Фрейтага раздался на противоположной возвышенности отделяющего нас оврага ⁶¹.

Трудно описать всеобщий восторг. Радостная весть молнией облетела весь отряд, все поздравляли друг друга с избавлением, со слезами обнимались, все чувствовали надежду и возможность возвращения к жизни, на родину, к близким сердцу. Как объяснить это предвиденье куринцев, как не верить иногда в предчувствия! Немедленно сделаны были распоряжения к выступлению на соединение с Фрейтагом, обстреливавшим последнее предстоявшее нам препятствие. Покуда спускались наши цепи и авангард ко дну оврага, обоз, милиция, вьюки, - все в беспорядке бросилось по единственной прилегающей дороге на [157] выстрелы Фрейтага. Не было возможности остановить эту обезумевшую от радости толпу; раненые следовали за ними и неизбежный беспорядок, при тех обстоятельствах, при которых мы находились, прибавил немало новых жертв ко всем уже понесенным потерям в этой экспедиции. Спустившаяся толка наткнулась на засады неприятеля с левого фланга, в глубине пересеченной и покрытой густым лесом местности. Из устроенных здесь завалов, горцы безнаказанно расстреливали нашу колонну, опередившую далеко левую цепь, которой назначено было обойти и завладеть помянутыми завалами. Здесь, несомый на носилках, командир Навагинского полка, полковник Бибиков был убит, также тяжело раненый генерального штаба капитан Пружановский вновь поражен двумя пулями, не говоря о других убитых, без вести пропавших (а может быть взятых в плен и истерзанных горцами), вследствие полного безначалия и беспорядка, господствовавшего в этой сборной массе всех частей войск.

Расскажу теперь случившееся со мной. Я ехал верхом, с подвязанной к седлу раненой ногой, на лошади, данной мне другом моим Васильчиковым, взамен моей, убитой в Шаухал-берды; меня сопровождал казак мой Густомясов. Следуя или, лучше сказать, увлекаемый толпой, по узкой и извилистой дороге я спустился почти до самого дна оврага, когда вдруг голова этой беспорядочной колонны встречена была залпом с неприятельского завала, преграждавшего путь. Все бросилось назад и я, сбитый с тропинки, сброшен был по крутизне к реке Аксаю. Лошадь моя буквально катилась на заду, я старался только направлять ее между пнями и деревьями, вполне понимая, что падение мое, вдали от всех, равносильно было бы неминуемой моей гибели – тяжела была мысль о смерти, когда спасение было так близко. Я помню, как, скатываясь между двумя большими деревьями, я задел раненой левой ногой за одно из них; мне ободрало платье и часть повязки – боль была невыносимая, но слава Богу, я удержался на седле. Наконец, быстро скатываясь, я успел остановить лошадь на тропинке, по-видимому пробитой скотиной, прогоняемой на водопой к реке. Вправо от меня слышались шумящие воды Аксая, [158] влево от дороги, на дальнем уже расстоянии, долетали гул и крики колонны и слышалась учащенная пальба подоспевших на выручку войск из Шаухал-берды. Над головой моей пролетали ядра из полевых орудий Фрейтага, которыми он очищал овраг от неприятеля. Я был совершенно один (казак был оттерт от меня толпой еще на дороге) и решился следовать тропинкой по направлению выстрелов Фрейтага. При этом следовании надо мной постоянно пролетали пули нашей правой цепи, состоявшей из навагинцев, которые стреляли в чащу оврага и в лес, не видя никакого неприятеля, лишь для очищения своей солдатской совести. Пробираясь через чащу, мне, наконец удалось скрыться от этой опасности и, поднимаясь постепенно на противоположный скат оврага, я добрел до дороги и с восторгом встретил две роты кабардинцев в белых, чистых рубашках, с нафабренными усами, спускавшихся на выручку к нашим; перед ними шел флигель-адъютант полковник Эдуард Трофимович Баранов; дружески пожав ему руку, я рысью пустился по дороге в гору, считая себя уже спасенным. Через несколько минут меня обнимал Фрейтаг около своих орудий; я был один из первых, которых они видел из нашего отряда. Почти одновременно со мной подошел генерал Безобразов, тоже сбитый с дороги и пробравшийся пешком по чаще, по направлению выстрелов. Затем стали подходить поодиночке и толпами разночинцы беспорядочной колонны, приносили раненых и, наконец, прибыл сам князь со своей свитой. Между тем, неумолкаемая перестрелка гремела на дне оврага; храбрый Лабинцев, отступая в полном порядке, шаг за шагом отбивал ожесточенные атаки горцев. К сожалению, одна из рот арьергарда (кажется, 1-я карабинерная), сбившись в чаще, попала в виноградные сады на засаду горцев и, после мужественной защиты, большей частью была истреблена в рукопашном бою (в ротах тогда было не более 50-60 человек и даже менее). Это были почти последние жертвы несчастной Даргинской экспедиции ⁶². [159]

Около часу пополудни все войска, уже вне опасности, соединились с отрядом Фрейтага, войска которого сейчас же заменили в арьергарде и цепях все действующие части. Надо было быть свидетелем тех сцен, которые сопровождали наше соединение, чтобы понять все то, что каждый перечувствовал в эти минуты. Пришедшие свежие войска снабжали нас всем, что только у них было; с жадностью бросались мы на сухари, которых так давно не видели, на арбузы, привезенные на повозках войсками. Портер, водка, вино все это лилось ручьями, все братовались, плакали, обнимали друг друга, раненых размещали на прибывшие повозки, так как от этого места была опасная дорога до Герзель-аула. Фрейтаг, я думаю, может с гордостью записать этот момент, как самую отраднейшую страницу его достойной боевой карьеры на Кавказе. Он действительно сделал чудеса для нашей выручки: собрав, что только мог войск из Грозной, усиленными переходами, возможными только для кавказской пехоты, он с неимоверной быстротой, через Кумыцкую плоскость и Герзель-аул, явился на выручку к нам 19-го числа с рассветом. Опоздай он несколькими днями и было бы уже поздно и участь наша была бы решена.

Я помню тут ответ одного кабардинца, характеризующий дух тогдашних войск. Голодные, оборванные, немытые, истомленные выходили мы к отряду Фрейтага; между тем его войска веселые, бодрые, в белых рубашках, в щегольском виде, встречали нас своими братскими приветствиями. Князь Воронцов, объезжая ряды этих храбрецов, подъехал к Кабардинскому батальону и сказал солдатам, благодаря их за службу: «какие вы чистые, ребята, в сравнении с нами, какими молодцами смотрите». Тогда седой кабардинец, выступив из рядов, ответил ему: несправедливо говорить изволите, Ваше Сиятельство! Вы гораздо чище нас; вы выходите из бою и уже месяц деретесь, а мы только что из казарм». Я был свидетелем этой сцены, глубоко тронувшей князя, который, сколько мне помнится, подозвал и обнял этого солдата.

Пройдя версту или две от настоящей позиции, мы расположились на ночлег в урочище Мискит. Солдаты заварили кашу, [160] отряд Фрейтага служил нам прикрытием, настал конец и страданиям и лишениям нашим. Как крепко и сладко спалось нам в эту ночь, может себе вообразить каждый.

Неприятель, убедясь, что жертвы, на которые он так верно рассчитывал, ускользнули из рук его, более нас уже не тревожил в эту ночь и, ограничиваясь ничтожной с нами перестрелкой, главные силы Шамиля разошлись по домам, и сам он оставил Шаухал-берды.

На другой день мы выступили из Мискита и в 4 часа пополудни, при звуках музыки, с песенниками впереди мы прибыли в укрепление Герзель-аул, в памятный для нас день 20-го июля ⁶³. Тут, на поле, отслужен был благодарственный молебен для присутствующих и панихида по убиенным в экспедиции товарищам.

Как горячо молились мы тогда. Я думаю, самый закоренелый атеист, если только такие существуют, не мог бы не обратиться душой и сердцем к Богу в эту торжественную для каждого из нас минуту жизни.

Укрепление Герзель-аул расположено было у выхода из гор на Кумыцкую плоскость у реки Аксая; это был передовой сторожевой форт, с которого открывалась почти вся Кумыцкая плоскость от Внезапной к Тереку. Крепость построена довольно [161] прочно, из камня и извести, для штаба линейного батальона, с домом командира, офицерскими флигелями и оборонительными казематами на 2 или 3 роты. На этом месте прежде был значительный аул, истребленный нами, вследствие изменнического убиения жителями, в 1841-м году, Лисаневича, приехавшего в аул для мирных переговоров. Комендантом укрепления и вместе командиром батальона был во время нашего прихода полковник Ктиторов, заслуженный кавказский офицер, простой, добрый и гостеприимный семейный человек.

Весь отряд расположен был лагерем и биваком около крепости, а крепостные здания очищены были для штаба, больных и раненых. Князь Воронцов расположился в доме коменданта, нас всех поместили в одной казарме и лазарете, а также и на дворе укрепления. Раненых было более двух тысяч. Я помню, что в той казарме, где я находился, в одной половине здания, сажень в 10 или 12 длины и 4 или 5 ширины, поместили вповалку на полу, на соломе, около 80-ти раненых офицеров. Мы решительно лежали друг на друге; смрад, духота были невыносимы; стоны раненых, предсмертный хрип умирающих – все это представляло ужасную картину. Те из нас, которые были в силах, перебрались на другой день на двор под навес, около оборонительной стены, где по крайней мере могли дышать свободно. Комендант Ктиторов приготовил в своем доме, как и несколько мог, обед для князя и всего его штаба; из окон нашей казармы видно было, как из кухни проносили кушанья; офицеры останавливали блюда, вырывали, что могли, и приносили делить с нами горячие пирожки, куски баранины, которых мы так давно не видали. Комендант, в отчаянии, защищал несомые блюда, но при усиленных набегах офицеров вряд-ли много досталось штабу.

Расскажу несколько эпизодов моего пребывания в лазарете. Надобно заметить, что почти с выступления из Дарго никто из нас не был перевязан и не менял белья; часть имущества сожжена была в Дарго, остальное пропало во время перехода; мы все решительно были в рубищах. В лазарете нам дали солдатское белье и лазаретные халаты, колпаки и туфли; пока [162] мы ими заменили наши лохмотья. Наконец, началась перевязка: наши раны все были в ужасном виде; от жару, поту и нечистоты почти у всех в ранах завелось большое количество червей и, как многие полагали, это и спасло нас от воспаления и гангрены. Но можно себе представить, что было в нашем помещении, когда все эти лохмотья валялись по полу, черви расползались по соломе, и какой невыносимый, несмотря на открытые окна, был воздух в казармах. На дворе стояла сильнейшая жара и собиралась страшная гроза, разразившаяся ночью – духота была невозможная. В одной казарме лежал товарищ мой Мельников, которого чудом успели донести до Герзель-аула; была даже надежда на его выздоровление, но он вскоре умер, скорей от страшной своей мнительности и нервного беспокойства. Тут же лежал храбрый Поссиет, с неимоверной стойкостью вынося страдания своей смертельной раны. Здесь сделана была ампутация ноги доброму Стейнбоку, молодецки вынесшему операцию. Тут же вынули у капитана Пружановского из груди две пули и, наконец, видел я, как доктор Андриевский вынимал из груди и бока полковника Семенова ⁶⁴ пули, вместе с осколками колес от часов, проникнувших с пулей в рану. Семенов, старый уже человек, замечательно бодро вынес все эти мучения и, когда вынули колесо от часов, с улыбкой сказал: «уж этот механизм совершенно излишний». Семенов выжил и оправился от ран. После этих примеров стойкости в страданиях следует упомянуть и о прискорбных чертах, рисующих военные нравы тогдашних кавказцев и вообще эгоистическую сторону человеческой натуры. 21-го утром, по приказанию князя Воронцова, всем раненым офицерам роздано было по 50-ти червонцев на первоначальные нужды. Можно представить себе, какое это произвело впечатление: откуда явилось угощение, вино, карты, несмотря на стоны умирающих, на просьбы тяжело раненых прекратить этот разгул. Достали откуда-то доску со складного стола, покрыли ее сукном, оторванным с воротника [163] шинели, и началась игра. Я помню как метал банк раненый в ноги Куринского полка капитан Ушаков, отличный офицер и известный забавник. Все подползли к столу, давя друг друга, и ставили карты, не обращая внимания на страдания ближнего. В это время около Ушакова умирал Куринского же полка поручик Костарка, над которым теснились понтеры. Кто-то, заметив это, сказал: «господа, дайте умереть спокойно Костырке». Игра на минуту остановилась. Костырка испустил дух, все набожно перекрестились, кто-то прочел молитву и игра началась с новым азартом над неубранным трупом. Картина была отвратительная.

Я помню, как лежал я в лазарете, на полу, около Васильчикова, Врангеля и Глебова, и нам было так тесно, что мы лежали почти друг на друге. Входит офицер Навагинского полка, застегнутый на все пуговицы, и просит места. (Навагинский полк в то время не пользовался хорошей боевой репутацией, особенно между кабардинцами и куринцами). В ответ на просьбу офицера, кто-то закричал: «навагинцам между нами нет места». Тогда офицер расстегнул изорванный сюртук свой и мы увидели окровавленную рубашку и перевязанную грудь. «Господа, сказал он, я 13-го числа ранен двумя пулями в грудь, не оставил фрунта и с ротой пришел до Герзель-аула; судите: достоин ли я лежать с вами». Громкое ура встретило эти полные достоинства слова; сейчас явилось шампанское и портер, чтобы выпить за здоровье капитана, и я с Васильчиковым положили его между собой. Сожалею очень, что не могу вспомнить фамилии этого честного офицера. Вскоре мы перебрались под навес и не были уже свидетелями всех тех тяжелых сцен, которые происходили в казармах. К нам перебрался Стейнбок и многие другие, и так мы оставались до отправления нашего транспорта на линию. Здесь нужно упомянуть о происходившей на второй или третий день нашего пребывания в Герзель-ауле военной экзекуции. На последнем переходе нашем пойманы были несколько человек из отряда, занимавшихся мародерством и грабивших уцелевшие вьюки в обозе. Князь Воронцов, желая показать пример взыскания за такое преступное [164] нарушение дисциплины, приказал судить виновных военно-полевым судом. В 24 часа они были осуждены на расстреляние, и конфирмация за стенами крепости, перед отрядом, приведена была в исполнение. Я не видал этой экзекуции, но мне рассказывали, что из трех осужденных молоденький казак, старовер, всех возмутил своей дерзостью и даже кощунством, артиллерист своей слабостью (его полуживого привязали к столбу); один куринец стойко шел на казнь, тронув всех своим религиозным чувством, при напутствии священника, и раскаянием перед товарищами в сделанном преступлении. При этом припоминаю один забавный эпизод. Когда князь Воронцов узнал о мародерстве, он призвал коменданта главной квартиры в нашем отряде, полковника Дружинина; добрый наш товарищ Николай Яковлевич всегда любил выпить, а в этот день он, на радостях, что выбрался из Герзель-аула, был в совершенно бессознательном положении. Князь приказал ему немедленно призвать аудитора; не знаю почему, Дружинин всегда ужасно робел перед князем; вышедши на двор и заметив чиновника с черным воротником и серебряными пуговицами, он велел ему немедленно явиться к главнокомандующему. Князь долго объяснял чиновнику важность мародерства в армии и приказал идти немедленно к начальнику штаба для суждения виновных; тогда чиновник решился робко заявить, что он не аудитор, а доктор линейного батальона. Князь приказал уволить Дружинина от комендантства и вскоре он совсем оставил Кавказ, где долго прежде служил при Головине и Нейдгарте. Он был человек редкой души, отличный товарищ, и все мы его очень любили, но он имел сильную слабость к кутежу и к картам.

24-го или 25-го июля сформирован был для отправления на линию первый транспорт раненых, с которым отправился и я. Транспорт состоял более чем из ста татарских арб, присланных из соседних аулов, и нескольких полковых повозок, под прикрытием колонны с артиллерией и казаками. На каждых трех раненых полагалась одна арба, как для солдат, так и для офицеров, и обыкновенно назначали одного трудно раненого, а двух с более легкими ранами. К рогам или ярму быков с одной стороны, а с другой – к арбе привязывали иногда носилки для того, чтобы тряска была менее ощутительна раненым; на самой же арбе, на сене или соломе, располагались двое остальных. На нашей арбе находился тяжелораненый 5-го Саперного батальона поручик Ушар, который вскоре и умер; я лежал на арбе, около меня сидел Васильчиков. Транспорт двигался, как можно себе представить, весьма медленно и мы расположились на ночлег в степи, на Кумыцкой плоскости. На другой день, переправившись через Терек в Амираджюрт, часть больных сдали на линии в станице Щедринской, где был госпиталь, а остальные прибыли в станицу Червленную. Я помню встречу, которую сделали транспорту гребенские казаки: все почти население вышло из станицы, атаман со стариками впереди, кланяясь в пояс раненым, выражали полное сочувствие нашим лишениям. По всей колонне казачки разносили вино, угощенье раненым, отыскивая своих знакомых, и расспрашивали про наши дела. Помню, как казачка Авдотья Догадиха, подходя к нашей повозке, сказала: «ах вы, Шамилевы объедки» и тут же сейчас, с участием, вместе с другими, позаботилась о помещении нашем по домам. Здесь отдохнул я дня два, сделали мне кое-какие костыли, достали тарантас, в котором поместились Васильчиков, Глебов и я, и поскакали на почтовых в Пятигорск для излечения наших ран.

Пятигорск показался нам совершенно земным раем; относительно удобная квартира, прекрасная гостиница, хорошие каменные и деревянные дома, бульвар, усеянный гуляющими, музыка по вечерам, дамские туалеты приезжих семейств с разных мест Кавказа и России, - все это вводило нас в цивилизованную, относительно, сферу, в Европейскую, до некоторой степени, жизнь, после того, как никто из нас не надеялся уже выйти живым из страшных Ичкеринских лесов. Удивительно, какое впечатление в первые дни все производило на нас; мы дышали какой-то детской, восторженной радостью, все казалось нам так хорошо, прекрасно и отрадно. Я помню, что первую ночь, в хороших постелях, на удобной квартире, никто из нас не мог даже заснуть от ощущаемого в этой новой [166] обстановке волнения. Разумеется, вскоре все это улеглось и мы стали жить общей жизнью с другими. В Пятигорск постоянно подъезжали товарищи и участники Даргинской экспедиции; все мы возбуждали общее участие и интерес всех, особенно приезжих из России, что немало льстило нашему молодому самолюбию и заставляло нас, не без успеха, рисоваться на наших костылях и с подвязанными руками перед Тамбовскими, Саратовскими и другими помещицами. Жилось весело и широко нам в это время в Пятигорске.

Между тем, леченье мое шло успешно; замечательно действие серных вод на раны и особенно на сведение членов; я принимал ванны Ермоловского источника, весьма сильные. Левая моя нога была совершенно сведена и ступня почти на четверть не доходила до земли, и я чувствовал, как с каждой ванной растягивались мускулы и укреплялась нога. Между тем и рана постепенно пополнялась и заживала; после 20-й или 30-й ванны я доставал уже ногой землю, и хотя еще с месяц должен был ходить на костылях, но мог уже слегка ступать раненой ногой. Вскоре прибыл в Пятигорск князь Воронцов со свой свитой, остановился на день в этом городе и отправился в Кисловодск. Здесь Воронцов удостоился получить весьма лестный рескрипт Государя Императора, коим был возведен в княжеское достоинство. В Кисловодске Воронцов пробыл около двух месяцев, с ним съехалась и княгиня, туда же перебрался весь штаб его, и Кисловодск сделался центром самой оживленной жизни. Принц Александр Гессенский, Барятинский и весь цвет молодежи собрался около князя, иногда и мы из Пятигорска ездили пользоваться прелестями Кисловодской жизни и общества. Можно себе представить общее там оживление и все эпизоды, о которых излишним считаю упоминать; одним словом, молодежь жадно предалась всем удовольствиям своего возраста и пола. Князь Воронцов чрезвычайно любил видеть около себя довольных и веселых, его тешила вся эта обстановка; несмотря на сложные занятия и заботы его, дом его открыт был всем, и он, как и княгиня, простым и внимательным своим обхождением привязывали всех к себе. [166]

Лечение мое приходило к концу и, кажется, в последних числах сентября, откланявшись князю, отправился я с Васильчиковым в Тифлис, где предстояло мне до следующей весны оставаться в бездействии.

Комментарии

39. Авангард под начальством генерал-майора Белявского: 1-й батал. Литовского Егерского полка, 2-й бат. Егерского кн. Чернышева полка, 4 орудия горной № 4 батареи, рота 5-го саперного батальона и сотня Кавказского казачьего Линейного полка.

Правая обходная колонна (составлявшая в лесу правую цепь) под начальством командующего батальонами Куринского полка, полковника, барона Меллера-Закомельского: 6 рот этого полка, взвод Кавказского стрелкового бат., 2-я дружина грузинской пешей милиции.

Левая обходная колонна (потом левая цепь) под начальством полковн. Козловского: 1-й бат. Люблинского егерского полка, 1-й бат. Кабардинского полка, взвод Кавказского стрелкового бат., 1-я дружина грузинской пеш. милиции.

Главные силы под командой генерала Клугенау: все вьюки и тяжести отряда, 3 роты 5-го саперного батальона, 2 роты кавказск. стрелкового бат., 3-й и 4-й бат. Навагинского пех. полка, 3-й бат. Люблинского егерского полка, 2 орудия легкой № 7 батареи 20-й артиллерийской бригады, 6 орудий горных № 1-й, 3-й и 4-й батареи.

Арьергард под командой ген.-майора Лабинцева: 2-й бат. Замостского егерского полка, 3-й бат. Апшеронского пехотного полка, 4 орудия горной № 3 батареи. Казаки линейных полков: Гребенского, Моздокского и Кубанского. Конные милиции: Грузинская, Осетинская, Кабардинская, Дагорская и Эрнеминская, следовавшие с авангардом, должны были, под начальством ген.-майора Безобразова, занять место влево от отряда с той целью, чтобы, если местность будет благоприятствовать, воспользоваться ею для быстрого преследования неприятеля.

Всего при наступлении на Дарго находилось: 10 ? батальонов, 4 роты сапер, 3 роты стрелков, 2 дружины Грузинской пеш. Милиции, 4 сотни казаков, 9 сотен конной милиции, 2 легких орудия, 14 горных орудий.

Всего было в строю пехоты (со включением пешей милиции) 7490 и конницы 1218 человек и 342 артиллериста.

40. Впоследствии служивший в Кубанском егерском полку на Кавказе. Я встретился с Макаровым впоследствии в Киеве, бывши генерал-губернатором, с особенным чувством удовольствия видеть старого начальника.

41. Здесь в первый раз я видел то, что называется tetanus (столбняк): офицер этот остался на ногах в бессознательном состоянии, все члены как бы окоченели, и в этом виде был отнесен в завал; потом он отошел. Я видел его еще при отступлении из Дарго: его несли на носилках, в роде кресел, так как голову он не мог наклонить, вследствие раны, но он потерял всякую память, находился в идиотизме и умер, кажется, на одном из переходов в Герзель-ауле.

42. Амосов вскоре поправился и впоследствии, в чине полковника, был адъютантом у генерала Лидерса. Это был чрезвычайно милый, веселый и острый собеседник, обладающий замечательным даром импровизировать стихи. Я помню, как на одном прощальном обеде в 1853 году, в Одессе, даваемом отъезжавшему Дружинину, мы заказали Амосову, на голос тройки, стихи в 6 куплетов и дали ему сроку 15 минут. Часы лежали на столе и он подарил нам чрезвычайно милой и острой импровизацией.

43. Мы потеряли в этот день: 1 генерала, 1 штаб и 2-х обер-офицеров, 24 нижних чинов и 4 милиционера убитыми; 9 штаб и обер-офицеров, 98 нижних чинов и 30 милиционеров ранеными; контужено 32 человека.

44. 1-й бат. Люблинского егерского полка, 2-й бат. Замостского егерского полка ,3-й бат. Апшеронского пехотного полка, 3-й и 4-й бат. Навагинского пехотного полка, две роты Куринского полка, рота 5-го Саперного батальона, две роты Кавказского стрелкового бат. (Эти 3 роты составляли сводный батальон), 4 сотни линейных казаков, 2 сотни грузинской конной милиции, 6 горных орудий.

45 Мы потеряли убитыми:штаб и обер-офицеров 2, нижних чинов 28; большей частью легко раненными: штаб и обер-офицерами 9, нижних чинов 178.

46. При этом рассказывали о подвиге артиллерийского юнкера Баумгатена: уцелев почти один из всей прислуги горных орудий, он не хотел расстаться с вверенной ему пушкой и, когда чеченцы завладели орудием, но от бросился на него, обхватил руками и был в мелкие куски изрублен неприятелем.

47. Порядок этого обратного марша был следующий: в авангарде, под начальством генерала Пассека, батальоны Люблинский и Навагинский, рота сапер, часть Грузинской милиции и два горные орудия; в правой цепи: три роты Куринского полка; в левой: батальон, составленный из рот Литовского и Замостского Егерских полков; в арьергарде, под начальством полковника Ранжевского, командовавшего, несмотря на полученную им накануне рану: батальон Кабардинского полка, 2 роты Апшеронского и рота сапер. Стрелки были распределены по всему протяжению правой и левой цепей.

48. Две роты пехоты, под начальством генерала Лидерса, и одну роту и часть конницы, под начальством генерала Гурко.

49. Потеря наша в эти два дня состояла убитыми: 2 генерала, 3 штаб-офицера, 14 обер-офицеров и 537 нижних чинов; ранеными: 32 обер-офицера и 738 нижних чинов. 3 горных орудия потеряны.

50. Храбрый офицер, впоследствии полковник и командир Сунжинского Казачьего полка.

51. Порядок следования отряда: авангард под начальством Белявского: 3-й бат. Апшеронского пехотн. Полка, 1-й бат. Люблинского Егерского полка, 5-й Саперный батальон, 3 роты Кавказск. Стрелкового батальона, 4 орудия горной № 4 батареи.

Главные силы под командой генер. Клюки-фон-Клугенау: 1-й бат. Литовского Егерского полка, 2-й бат. Замостского Егерского полка, 2 полевые орудия легкой № 7 батареи, 2 горных орудия горной № 3 батареи. При этой колонне находились все тяжести и раненые, под надзором генерала Хрещатицкого.

Арьергард, под начальством ген. Лабинцева: 1-й и 2-й бат. Кабардинского полка, 2 горных орудия горной № 3 батареи. Все конные казаки, под командой полковника Витовского.

Правая цепь, под начальством командира Навагинского полка, полковника Бибикова: 3й и 4-й батальоны того же полка, Гурийская милиция, Тифлисская дружина пешей Грузинской милиции.

Левая цепь, под командой полковника Меллера-Закомельского: сводный батальон Куринского полка, Гурийская дружина пешей грузинской милиции.

52. В этот день мы потеряли убитыми: 1 обер-офицера и 5 нижних чинов; ранеными: 1 штаб и 4 обер-офицера и 62 нижних чинов; контуженными: 1 штаб-офицера и 4 нижних чинов. Потеря была почти незначительна в 1 батал. Кабардинского полка и в 5 саперном батальоне.

53. Старый кавказец, Стейнбок в прежнее время командовал Гребенским казачьим полком. Как характеристику тех времен, упомяну об одном известном событии. Рассорившись (после ужина) по каким-то пустяшным делам с Пулло, командир Куринского полка, расположенного в то время в Грозной, Стейнбок вызвал по тревоге весь свой полк с артиллерией и переправился через Терек, угрожая Пулло, который с своей стороны принял меры к обороне в Грозной. К счастью, все это дело было улажено медиаторами, остановившими войска Стейнбока у селения старый Юрт. Все это казалось так естественно, что никого не поражало и считалось семейным делом. Стейнбок был чрезвычайно умный, образованный, добрый и милый человек, лихой товарищ и с большим военным духом, но, как немец, часто увлекающийся своим сантиментальным направлением. Я помню, как лежа рядом с ним, раненым в садах Шаухал-берды, под выстрелами неприятельских орудий, ожидая каждую минуту уничтожения нашего слабого отряда, томимые голодом и жаждой (мы сутки были без воды), когда нам принести первую баклажку воды и все мы напились, Стейнбок, в ужасных страданиях от неотнятой еще ноги, напившись воды, развеселил нас всех словами: «enfin, mes amis, nous p…er! Mais quand ch…ons nous, c?est un questijn de l?avenir!» Это достаточно характеризует дух этого доброго и милого нашего товарища.

Он несколько лет после ампутации ноги в Герзель-ауле еще жил на Кавказе, сохраняя те же свои качества, и умер от чахотки в Венеции. После каждой консультации докторов, исследовавших состояние оставшегося у него одного легкого, он начерчивал (как отлично рисовавший) на бумаге это легкое и рассчитывал, сколько ему остается жить.

54. Считаю нужным сказать, что знаю об Альбранте, как о выдающемся кавказском типе и человеке. Начав службу в гражданском ведомстве, он страстно влюблен был, при восторженной своей натуре, в одну девицу, которая объявила, что никак не выйдет замуж иначе, как за военного. Тогда Альбрант, еще гражданским чиновником при бароне Розене, пошел охотником в 1831 году на штурм аула Гимры, после чудес храбрости и неустрашимости, израненный и изувеченный, он был найден в числе считавшихся убитыми на уступе скал, окружавших Гимры. Оправившись от ран, он просил о переименовании в военный чин, что и было исполнено. Не знаю, женился ли он или нет на предмете своей страсти; кажется, что женился, потому что его считали вдовцом в 1845 году и сердце его имело новую и сильную привязанность в Петербурге. В 1837 году Альбранд был командирован в Персию, в чине поручика, для приведения обратно в Россию батальона беглых наших солдат, состоявших на службе у персидского шаха. Здесь он показал не только свойственную ему энергию и знание духа русского солдата, но и ум свой и дипломатическую ловкость. Он получил два или три чина за эту командировку от покойного Государя, умевшего ценить и награждать заслуги: с командировки он возвратился уже майором. После того он с честью и пользой служил на Кавказе и в 1845 году был дежурным штаб-офицером отряда. 15 или 16 июля ему делали в отряде операцию вылущения плеча. Он приказал сделать ее перед солдатами: сидя на барабане, в левую руку взял трубку, которую курил, и при страшных мучениях не вымолвил ни слова (хлороформ тогда не был еще известен). Только после операции с трудом пришлось вынуть трубку изо рта: он зубами от боли перекусил ее. После операции, вставши, он сказал солдатам: «видите, мамочки (его любимое слово) – ничего». Несмотря на лета его, в нем много было, кроме духу, той военной лихости, которую в других случаях можно было бы назвать фанфаронством. Лежа в Герзель-ауле вместе со мною в госпитале, первым делом его было потребовать бумаги и выучиться писать левой рукой и через несколько дней им отправлено было письмо к невесте в Петербург.

После того Альбранд был назначен комендантом Шлиссельбургской крепости, где истое христианское проявление возвышенности его души, я думаю, навсегда осталось в памяти заключенных, вверенных его надзору. Суровый климат севера заставил его скоро опять искать службы на Кавказе; он был назначен начальником 3-го отдела Черноморской береговой линии в Геленджике, где он сумел приобрести полное доверие враждебных нам горских племен своей твердостью слова, благородством и обходительностью. Потом назначен он был губернатором в Эривань, где умер в 50-х годах от последствий тяжкой раны своей.

55. К….Я….. Б….., служивший прежде в гвардии, - кажется в Волынском или Литовском полку, прибыл на Кавказ командиром одной из бригад 5-го корпуса. Уроженец одной из польских или белорусских губерний, он имел и качества и недостатки своей нации, не обладая ни особенными природными способностями, ни военными дарованиями. Нельзя было отказать ему в несомненной личной храбрости, особенно на глазах начальства, но это помрачалось непомерным хвастовством, лестью перед старшими, надменностью и самонадеянностью перед подчиненными. Б….. был страстный поклонник прекрасного пола, считал себя весьма обворожительным, ломал беспощадно французский язык и желал выказать из себя ловкого, светского, высшего круга, человека. Я никогда не забуду, как в Владикавказе на пикнике, по возвращении с похода, Б…., увиваясь, сказал «il n?y a rien que la danse sur les airs betes (sur l?berbette)». Кн. Воронцов, не знаю почему, увлекся Б….. и, вслед за кампанией, назначил его губернатором в Кутаис. Б….. на новом поприще действовал с такой бестактностью, что через несколько месяцев Воронцов принужден был его уволить, и он выехал с Кавказа и явился опять во время Турецкой войны в Азиатской Турции начальником дивизии 6-го корпуса, пришедшего из Москвы.

56. Мы в этот день потеряли убитыми: 1 штаб-офицера, 1 обер-офицера, 65 нижних чинов; ранеными: 3 штаб-офицеров, 11 обер-офицеров и 158 нижних чинов; были контужены 4 обер-офицера и 37 нижних чинов; без вести пропало 7 нижних чинов.

57. Потеря наша в этот день была убитыми: 15 нижних чинов; ранеными: 3 обер-офицера и 44 нижних чинов, а также 19 нижних чинов контужены и 1 пропал без вести.

58. В этот день мы потеряли убитыми: 2 обер-офицеров, 107 нижних чинов; ранеными: 4-х штаб-офицеров, 10 обер-офицеров, 306 нижних чинов, контуженными: 1-го штаб-офицера, 1 обер-офицера, 41 нижних чинов, без вести пропавшими 15 нижних чинов.

59. Впоследствии, когда я оставил Кавказ, я подарил ему землю и обзаведение, где он и поселился с женой, в имении моем Псковской губ. Не имея удачи в предприятиях своих, он должен был продать свою собственность и теперь вновь проживает у меня с семейством в качестве лесничего, на жалованьи, сохранив те же чувства ко мне и семье моей, которые всегда отличали его.

60. В эти два дня потеря наша была убитыми: 12 нижних чинов; ранеными: 1 обер-офицер и 24 нижних чинов; контужены: 2 обер-офицера и 6 рядовых; убито несколько лошадей.

61. Состав отряда Фрейтага:

Донского Казачьего № 20 полка………… 1 сотня.

« « № 52 « ………… 2 сотни.

Итого … 3 сотни.

1 бат. Модлинского пехотного полка.

1 рота Пражского пехотного полка.

2 роты Люблинского Егерского полка.

1 бат. Замостского Егерского полка.

3 роты Навагинского пехотного полка.

1 бат Кабардинского пехотного полка.

2 роты того же полка.

2 бат. Куринского полка.

2 роты Кавказского линейного № 15 батальона.

Итого 7 1/2 бат.

Легкой № 3 батареи…………………………….. 1 орудие.

Батарейной № 3 батареи……………………….. 3 орудия.

Донской Казачьей конной № 1 бат…………… 2 «

Линейной « « № 14 бат…………. 4 «

Подвижной гарнизонной артиллерии…………3 «

Итого… 13 орудий.

62. Наша потеря 19-го числа была убитыми: 1 штаб-офицер, 2 обер-офицера, 78 нижних чинов; ранеными: 1 штаб-офицер, 7 обер-офицеров и 139 нижних чинов; контужены 2 обер-офицера и 25 нижних чинов; 17 человек пропало без вести.

63. Войска, прибывшие с генерал-майором Фрейтагом, имел, в продолжение 18-го, 19-го и 20-го чисел июля, следующую потерю: убитыми нижних чинов 14; раненых: обер-офицеров 1, нижних чинов 69; контуженных: обер-офицеров 8, нижних чинов 27; без вести пропало 2.

В продолжение движения главного отряда от Дарго до Герзель-аула с 13-го по 20-е число июля, сражаясь каждый день, мы потеряли всего убитыми: 2 штаб-офицера, 10 обер-офицеров и 282 нижних чинов; ранеными: 9 штаб-офицеров, 36 обер-офицеров и 733 нижних чинов; пропало без вести 40 человек; контужены: 2 штаб-офицера, 9 обер-офицеров и 132 нижних чинов.

В продолжение всей Даргинской экспедиции:

Цифры эти официальные и, потому, должны быть ниже действительности.

64. Семенов впоследствии генералом командовал в 5-м корпусе бригадой, а потом чуть ли не дивизией.

Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания 1845-1846 гг. Князя Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 6. 1908