ДОНДУКОВ-КОРСАКОВ А. М.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1845-1846 гг.

Князя Дондукова-Корсакова.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА III

Состав главной квартиры гр. Воронцова в Червленной. – Штаб. –Очерк колонизации Терека, военное положение станиц и постов. – Гребенский казачий полк.- Станица Червленная и ее нравы. – Полковник Суслов. – Прибытие в Ташки-чу. – Очерк Кумыцкой плоскости. – Кумыцкие князья. – Мусса-Хассай. – Уцмиев. – Моя поездка с Глебовым в Червленную. – Прибытие гр. Воронцова в Ташки-чу. – Кишинский и Лобанов. – Выступление в поход.

Изложив в предыдущих главах очерк Кавказской жизни и Кавказских обычаев, перехожу к рассказу о пребывании главной квартиры графа Воронцова в станице Червленной и укреплении Ташки-чу, в ожидании Даргинской экспедиции.

В составе главной квартиры в Червленной сосредоточивались, большей частью, все прибывшие из С.-Петербурга гвардейские офицеры ⁵. В виду особенно важных предстоящих действий, под личным начальством гр. Воронцова, съехались из С.-Петербурга масса флигель-адъютантов, в числе которых упомяну о графе Константине Бенкендорфе ⁶, графе Строганове ⁷, князе Паскевиче ⁸, князе Барятинском ⁹, флигель-адъютанте Сколкове ¹⁰, полковнике Николае Ивановиче Вольф, долго впоследствии служившем на Кавказе помощником Начальника Штаба, и других; кроме того прибыл для участия в отряде Принц Александр Гессенский ¹¹ с своей свитой. С графом Воронцовым из Одессы прибыли состоящие еще при нем в Одессе адъютанты: князь Александр Иванович Гагарин ¹², граф Галатерси ¹³, полковник Алекс. Голицын (Кулик); гражданские [76] чиновники: Щербинин ¹⁴, барон Александр Павлович Николаи ¹⁵ и доктор Андриевский ¹⁶. (Я говорю только о лицах из Одесских, как их называли, принимавших участие в экспедиции 1845 года).

Затем прибыли в Штаб вновь избранные гр. Воронцовым адъютанты из С.-Петербурга: кн. Васильчиков ¹⁷, кн. Андроников ¹⁸, Нечаев ¹⁹, Давыдов ²⁰, Маслов ²¹, Лисоневич ²², Лонгинов ²³ и прикомандирован поручик Австрийской службы Едминский ²⁴, и затем в Штаб были зачислены лица, состоявшие при бывшем корпусном командире генерале Нейдгарте: Глебов ²⁴, кн. Козловский ²⁵, я и кн. Трубецкой; полковники: Дружинин ²⁶, Веревкин ²⁷ и барон Микквиц ²⁸ (временно бывший при Нейдгарте и назначенный адъютантом к кн. Воронцову и весьма много других из старых Кавказцев. Отношения наши с Штабом, говорю о Кавказцах служивших до приезда нового Главнокомандующего, были первое время довольно натянуты, вследствие многих неловкостей и бестактностей приезжей свиты. Все это скоро изгладилось, и действительно дружелюбные товарищеские отношения наши впоследствии (за исключением некоторых личностей) составляют одно из лучших и дорогих моих [77] воспоминаний. Кроме поименованных лиц, прибыли еще в главную квартиру из С.-Петербурга и Тифлиса, в ожидании великих и богатых милостей, много лиц, состоящих при Кавказском корпусе и не имеющих никакого официального положения в отряде. Из них назову кн. Лобанова при гр. Воронцове, игравшего известную роль и о котором будет сказано впоследствии, жандармского генерала Викторова, генерала Фок, убитых в 45 году, и многих других дилетантов; даже были офицеры из Крымских татар, прибывших с князем. Обо многих, может быть, придется вспомнить впоследствии.

Понятно, что такое огромное и доселе небывалое скопление на Кавказе различных элементов при главной квартире должно было порождать немало мелких столкновений, где самолюбие, интриги, честолюбие, а главное незнание вновь прибывшими условий Кавказского быта, играли немаловажную и часто неприятную роль. Все эти положения впоследствии разобрались и определились во время похода под выстрелами неприятеля. Мнение как самого гр. Воронцова, так и всех участвовавших ясно определилось, по окончании испытаний наших в Герзель-Ауле, о каждой личности, как говорят французы: «on s?est debrouilli».

Но в начале похода все это имело большое влияние на первые впечатления Кавказцев; огромные обозы штаба, беспримерный расход людей и казаков в прислугу – все это справедливо заставляло опасаться опытных Кавказцев за исход движения нашего во внутрь страны, где еще не бывала русская нога и где возможны были переходы отрядов только с самым ограниченным числом тяжестей. Гр. Воронцов вовсе не знал предстоящего театра войны, по необходимости должен был покориться утвержденному в С.-Петербурге плану действий, но при первом нашем движении в Андии, а в особенности по прибытии в Дарго, вполне сознал все неудобства такого порядка, справедливо возбуждавшего в то время опасения, и постепенно уничтожал лишние обозы для облегчения нашего движения.

Никогда еще станица Червленная, считавшаяся по многим причинам Капуей кавказской линии, не представляла такого оживления. Не было ни одного почти дома, который бы не был [78] занят приезжим постояльцем, все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизной впечатлений и ощущений. Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления, - разгул был полный – Кавказский!

Между тем Главнокомандующий совещался с отдельными начальниками и с опытным старым кавказцем Робертом Карловичем Фрейтагом, прибывшим из Грозной, и делал все приготовления к выступлению и походу.

Здесь место сказать несколько слов о станице Червленной и ее населении и бросить беглый очерк на историю колонизации Терека.

Первые русские, появившиеся в этой местности Кавказа, были опальные стрельцы, затем беглые яицкие казаки, скрывавшиеся от казни во время смуты тогдашнего времени. Первоначально поселились они на Кочкалыковском хребте, от Черных гор Чечни перпендикулярно оканчивающихся у Сунжи и отделяющих нынешнюю Казыкумыкскую плоскость от большой Чечни; оттуда и название их «Гребенцы», так как они первоначально поселились на гребне Кочкалыковских высот. Придя на Кавказ одинокими, они занимались грабежом соседнего населения, Откуда выкрадывали жен и тем образовали тот особенный тип Гребенских Казаков, столь резко чертами и образом жизни отличающийся от прочих казачьих полков Кавказской линии. Впоследствии, теснимые со всех сторон неприятелем, они обратились к Правительству с просьбой о помиловании. Императрицей Екатериной оно им было даровано, разрешено переселиться на левый берег Терека, пожалованный Гребенскому войску, - бунчук, булова, по сабле на человека и по пяти рублей денег. Гребенцы поселились на Тереке четырьмя городками: Червленной, которая считалась столицей войск, Щедринской, Староглидовской и Новоглидовской, а впоследствии Шелковый. Это было начало наших поселений на Кавказской линии. Затем ниже по течению Терека, до впадения его в Каспийское море, около крепости Кизляра (построенной еще Петром Великим, при походе его в Персию, и вновь укрепленной и доконченной в царствование [79] Императрицы Анны Иоанновны инженером Клаузеном) поселились новые станицы, образовавшие Семейно-Кизлярский полк. Население составлялось только частью из казаков, преимущественно же переселялись семейства грузин и армян, бежавших по причине смут из своего края и, сколько мне известно, во время похода гр. Зубова на Кавказ водворившихся в наших пределах. Кизлярский полк, впрочем, и впоследствии увеличивался постоянно новыми переселенцами.

Вверх по Тереку к Гребенскому полку во второй половине прошлого столетия, начали примыкать новые казачьи переселенцы с их семьями, образовавшие Моздокский казачий полк, столицей которого был город Моздок, а впоследствии станица Наур.

История дальнейшего заселения центра и правого фланга Кавказской линии не входит в программу описываемых событий, и потому умалчивая об этом, перехожу к описанию военного положения в то время наших станиц и постов по Тереку в Чечне и на Кумыкской плоскости, а затем к характеру и особенностям Гребенского казачьего полка и станицы Червленной.

Казачьи станицы на Тереке составляли в то время нашу передовую заселенную линию. Горский, Моздокский, Гребенский и Кизлярский полки занимали эту линию. Станицы, находясь одна от другой, в расстоянии от 15-25 верст, соединялись между собой укреплениями и постами в расстоянии от 5-7 верст. По этой линии проходила большая почтовая дорога, параллельно и в самом близком расстоянии от Терека, по более возвышенной местности, за которой к Северу уже тянулась необозримая, безлесная, солонцоватая степь к Ногайским кочевьям и границе Астраханской губернии. Низменная местность от описанной кордонной линии к берегу Терека занята была или садами станиц и огородами, или покрыта мелким лесом и частью камышами, залитыми водой во время разлива Терека. От каждой станицы и промежуточного поста выставлялись еще денные пикеты на дорогу, а впереди постов к берегу реки наряжались тоже часовые, обыкновенно располагающиеся на отдельно растущих деревьях, на которых устраивали вышки, откуда можно было обозревать окружающую местность. Денные пикеты снимались ночью, и взамен [80] их располагались в скрытых местах у берега реки, и особенно на бродах, казачьи секреты, которые при покушении хищнических партий к переправе или проходу в наши пределы давали знать постам и резервам и, по общей тревоге, весь кордонный участок скакал для отыскания и преследования партий по следам, или караулил их при обратной переправе и отбивал награбленную добычу. Чеченцы обыкновенно делали набеги малыми партиями для отбития станичного или хуторского скота или взятия в плен неосторожных казаков во время их работ в полях или садах. Иногда для мелкого воровства или убийства чеченцы переправлялись по два, по три человека, пешие, на турлуках (бурдюках) переплывая Терек, скрывались в камышах и уводили в плен обезоруженных женщин и детей, которых передавали ожидавшим их сообщниках на неприятельском берегу. Большими партиями, в 100 и до 300 человек, чеченцы делали набег преимущественно на Ногайские кочевья, для отбития скота, или на отдельные хутора в станицах.

Станицы имели население до 1000 и гораздо более душ, смотря по величине их. Станица была обыкновенно окружена неглубоким рвом и валом, огороженным палисадником или набросанным колючим хворостом (дерезою). На углах этих укреплений выдавались земляные батареи, с такими же валами, вооруженные орудиями для обстреливания фасов. Обыкновенно в станице было до четырех ворот, по закате солнца постоянно запираемых и охраняемых часовыми, как равно и батареи. Посреди станицы была большая площадь, на которой помещалась церковь (исключая старообрядческих станиц) и колокольня, с которой набатный звук колокола призывал, по тревоге, всю станицу к оружию, как днем, так и ночью. На площади обыкновенно располагались: дом полкового командира, станичное Правление, лазарет и базарные лавки, преимущественно занятые армянами. Чрезвычайно широкие улицы от площади тянулись к воротам, и все эти кварталы, перерезанные такими же широкими улицами, застроены были казачьими домами с дворами и базами, для загона на ночь скота, который, впрочем, ночью располагался и на улицах станицы. [81]

Посты, промежуточные между станицами, устраивались на курганах или более возвышенных местах; они состояли из довольно высокого плетня, обмазанного глиной, с бойницами; посреди двора была казарма для казаков и навес для лошадей. Под воротами поста, обыкновенно на высоких столбах, расположена была крытая вышка для часового; иногда посты были окопаны рвом, а иногда для обстреливания фасов по углам выдвигались такие же плетневые обороны. Около постов, равно как и на пикетах, обыкновенно ставили для ночных сигналов длинные шесты, обвитые соломой, иногда смазанные и смолой. Пикеты состояли из плетневой будки или сарайчика для лошадей и людей и, около оного, вышки для часового.

На постах находились, смотря по его важности, от 15 до 30 казаков, под начальством урядника или офицера; на пикеты, или в ночные секреты, высылалось обыкновенно не более трех человек, в ночные же засады к берегу реки иногда и более. При появлении неприятеля и переправе его, немедленно делалась тревога, зажигались шесты с соломой и, по значительности партии, требующей обыкновенного или усиленного резерва, зажигались два или три шеста, из станиц производилось известное число выстрелов; секреты и пикеты стягивались поспешно к посту, из станиц выскакивала к месту тревоги дежурная сотня, - все остальные, в полной готовности к выступлению, собирались на площади. Старики, женщины и дети бежали с оружием на валя, смотря по важности тревоги. Особенную поэтическую прелесть представляли гребенцы во время тревог, которые в то время повторялись так часто, что не проходило почти не одной ночи, чтобы население не вызывалось к оружию. Сколько раз случалось мне видеть, как при первом звуке колокола или выстрела орудия казачки бросались седлать и выводить лошадей, покуда муж или брат одевался в избе; дети подавали оружие, старики накладывали в торбу сухари, привязывали ее к седлу, и никто не думал об опасности – дело было слишком обычное. Думали только, как бы застигнуть и истребить хищническую партию или отбить угнанный скот. Выпроводивши казака, казачки и старики брали оружие и бежали на вал в ожидании возвращения [82] станичников, которых встречали почетно, с похвалами, в случае удачи, или с бранью и насмешками в случае неудачи. Затем все успокаивалось, все шли на обыденные работы, как будто в самом мирном краю, до первого нового призыва колокола.

Весьма понятно, как эта новая жизнь, эта своеобразная обстановка действовала на молодое наше воображение, и какую прелесть в наших глазах имели нравы и станичный быт гребенцев.

Гребенские казаки составляют совершенно особый тип на Кавказе; лица как мужчин, так и женщин, носят отпечаток смешения части русского великороссийского типа с азиатским типом Кавказских горцев; мужчины чрезвычайно ловки, стройны, сметливы и храбры; женщины отличаются или, лучше сказать, отличались необыкновенной красотой и стройностью, которая еще больше выдавалась особенным костюмом гребенских казачек: сверх длинной рубашки они носили азиатский архалук, стянутый на талии и груди серебряными коваными застежками; головной убор состоял из шелкового платка в виде повязки, а голова и лицо покрывались, на азиатский манер, кисейной чадрой, оставляя свободными глаза; обувь состояла из сафьянных сапог. Обычай носить богатые ожерелья из янтаря, кораллов и монет и серебряные кованные наборы архалука, при стройности их стана, придавали особенно привлекательный характер червленским казачкам.

Постоянно находясь на передовой нашей линии, подвергаясь почти ежедневно нападениям неприятеля, гребенцы отличались особенной смелостью и храбростью; сами казачки, иногда ходили в поле и на уборку винограда в садах, расположенных на берегу Терека, всегда носили с собой винтовки за плечами. Нередко были случаи, где, совместно с мужчинами, а иногда сами, они отражали покушения чеченцев в виноградных садах; часто случалось видеть раненых казачек с рукою на перевязке, продолжающих заниматься, еще не вылечившихся от ран, своими обычными работами ²⁹. [83] У гребенских казаков был обычай, составлявший особенность этого населения. Когда сотня или часть полка выступала в поход, то вся станица выходила на поляну в степь, за станицу, на проводы, принося за собой обильное угощение.

Походные казаки, выстроенные во фронт, спешивались и начинался общий разгул; ведра, чепурки с чихирем переходили из рук в руки, и при этом был обычай, что казак, которому казачка подносит чашку с вином, имеет право три раза поцеловать ее. Все это обыкновенно кончалось джигитовкой, где казаки, проскакивая через толпу, выхватывали казачек, взбрасывали к себе на седло и увозили в ближайшую рощу. Наконец, звук трубы собирал казаков и полагал конец этому разгулу; сотня выступала, и станичники с музыкой и песнями возвращались по домам. Таковы были нравы, таков был быт этого особенного населения, не лишенный своей поэтической прелести.

Во время нашего пребывания в Червленной, полком командовал полковник Суслов, известный впоследствии по делу с горцами, где, выскочив на тревогу с 80-ю казаками, был окружен партией в 1000 человек горцев и, не согласившись на сдачу, сбатовал лошадей и, спешив казаков, под прикрытием этого живого укрепления, отстреливался, потеряв более 2/3 лошадей и людей; наконец, подоспевшее подкрепление выручило [84] эту горсть храбрецов. Все участвовавшие были награждены георгиевскими крестами. Полковник Суслов в то время, как и впоследствии, уже генералом, при штурме Шеляги и в Койтахе, в Дагестане, являл себя настолько же смелым, сколько храбрым начальником. Эти достоинства вполне изменили ему во время войны в Азиатской Турции, где, командуя в 55 году Баязетским отрядом на Ефрате, потом в деле при Керпикией, своей необъяснимой осторожностью и нерешительностью лишил наше оружие двух славных и несомненных побед над турецким отрядом Вели-паши.

Суслов, впрочем, не пользовался любовью казаков, несмотря на все старания заслужить их доверие. Так, например, когда не было начальства, он сидел дома в черной суконной старообрядческой рясе, крестился в присутствии казаков по-старообрядчески, не входил никогда в дом, не постучав в дверь и не сказав «Господи Иисусе Христе, помилуй нас».

Постоянно почти отсутствие казаков из дому в походах и на тревогах, с другой стороны частые сборы разных отрядов в станице и зимние квартиры войск, а особенно пребывание штабов, не могли не иметь влияния на нравственность гребенцев. Все они старообрядческого Федосеевского толка, весьма склонны к разгулу и пьянству, и нисколько не дорожат семейными отношениями; каждый почти казак явно даже гордился совей «побочной», а казачки не стеснялись своим «побочным». Эти нравы так вкоренились в население станиц Червленной и Щедринской, что ставили гребенцев в совершенно исключительное положение среди прочего казачьего населения по линии. При этом казаки отличались особенной дисциплиной в отношении к старшим: несмотря на весь разгул, в котором они участвовали вместе с офицерами, почти не было примера, чтобы гребенской казак когда-либо забылся перед старшим, - что нисколько не вредило совершенно откровенному обращению с офицерами, как только они были под гостеприимным кровом их хат постояльцами или гостями; но раз вышедши на улицу, все изменялось к строгой подчиненности. Эта отличительная черта гребенцев крайне меня поразила. Казачки, напротив, в высшей степени были незастенчивы, даже [85] дерзки со всеми старшими и некоторые даже циничны в своих выражениях, а вместе с тем весьма простодушны в обращении. Я очень помню, как одна, весьма известная в Червленной казачка, показывая при многих офицерах своих детей, сказала, указывая на маленького сына: «посмотрите, родные, как мой Ваня похож на Куринский полк, а вот Саша – так вылитая 21-я пехотная дивизия». Были, разумеется, достойные исключения из общих нравов казачек и особенно замечательная верность этих женщин, весьма, впрочем, кратковременная, к своим любовникам. С отъездом или отлучкой казака, казачка переходила к другому, считая переход этот весьма естественным.

Понятно, как мы, при нашей неопытности и молодости, в первый раз столкнувшись с этими нравами и накануне тяжелого и неизвестного последствиями похода, предавались всем впечатлениям этой новой для нас обстановки. Чихирь (туземное вино) лился потоками, каждый вечер хороводы, музыка не переставала далеко за полночь греметь во всех углах станицы; днем скачка на поляне за станицей; поездки в соседнюю рощу, где находились старообрядческие скиты, и в соседние с нею, на берегу Терека, виноградные сады составляли обычное препровождение времени всей молодежи нашей. Все предавались настоящему, никто не думал о будущем, и если бы у нас был не гр. Воронцов, а Аннибал главнокомандующим, то для главной квартиры, и штаба в особенности, Червленная сделалась бы настоящей Капуей. Главнокомандующий, после осмотра крепости Грозной и Воздвиженского на Аргуне, отправился для обозрения северного Дагестана и личных сношений с командовавшим в то время в Темир-Хан-Шуре князем Бебутовым, назначив к 28 мая сборным пунктом для войск чеченского отряда крепость Внезапную. Главной квартире назначен был сбор на Кумыцкой плоскости в укреплении Ташки-чу, куда гр. Воронцов и прибыл дней за пять до выступления нашего в Внезапное. Во время этих поездок главнокомандующего, мы оставались в Червленной и, наконец, отправились к сборному пункту чрез станицу Щедринскую и переправу в укрепление Адмираджюрт на Тереке и прибыли в Ташки-чу, где мне была отведена квартира вместе с другом [86] и товарищем моим С.И. Васильчиковым в слободе, громко именуемой форштатом, у фельдфебеля роты линейного батальона. В ожидании прибытия главнокомандующего в Ташки-чу и выступления его в поход, мы пробыли, помнится, около двух недель в этом укреплении.

Укрепление Ташки-чу, расположенное на реке Аксае, почти в центре Кумыкской плоскости, служило промежуточным военным пунктом между крепостью Внезапной и Адмираджюртской переправой на сообщении с линией нашей на Тереке. Вместе с тем укрепление это, охраняя мирное население значительного аула Кумыков, расположенного под выстрелами крепости, служило сборным пунктом резервов при отражении хищных горских партий, часто вторгавшихся для грабежа в Кумыцкую плоскость. На Качкалымском хребте, отделявшем покорных нам кумыков от враждебных горских племен, находилось укрепление Куринское ³⁰ на Истису, ближе к Сунже, с одной стороны и укрепление Герзель-аул ³¹ на Аксае при выходе этой реки из ущелий гор на плоскость. Эти два укрепления составляли как бы передовую охранную линию с западной стороны; с юга на окраине плоскости, у подошвы гор, на р. Ахташе находилась еще заложенная при Ермолове крепость Внезапная, где находился штаб славного Кабардинского полка. Других укреплений в 45 году в этой части Кавказа не было; число войск для охраны плоскости ограничивалось Кабардинским полком, линейным батальоном, несколькими сотнями донских казаков и милицией. Начальство этого военного отдела было поручено командиру Кабардинского полка, в то время полковнику Викентию Михайловичу Козловскому.

Население плоскости состояло из Кумыцкого племени, имеющего особые отличия от соседних ему чеченцев и шамхальцев. Этот народ, несомненно более образованный среди своих соседей, с давних времен был с нами в сношениях и искал покровительства русских для обеспечения торговых и мирных [87] земледельческих занятий, к которым имел склонность и в которых находил большую для себя выгоду от присутствия в крае наших войск. Кумыки, более богатые и привыкшие к более образованной обстановке домашнего своего быта, нуждались в мире и по необходимости только брались за оружие при помощи наших войск для своей защиты. По мере умиротворения края вся искусственная воинственность этого племени исчезла, и вряд ли в настоящее время на Кумыцкой плоскости можно набрать и сотню вооруженных людей, когда в то время на тревогу стекались тысячи всадников. Аулы кумыков расположены были по большей части около наших укреплений в Герзель-ауле, Внезапной (аул Андреевский), Ташки-чу, Истису, по Сулаку, в Султан-юрте и Кази-юрте, и некоторые по берегу Терека и протекающих чрез Кумыцкую плоскость рек. Особенность всех рек, орошающих Кумыцкую плоскость с окружающих гор, есть та, что все они, протекая по плоскости, пропадают в почве или образуют низменные болотные местности, не доходя до Каспийского моря. Таков характер всей Кумыцкой плоскости между реками Сулак и Терек, при впадении их в море. Верхняя же часть рек представляет самую удобную и богатую почву для хлебопашества и разведения марены. Все управление этим племенем в 45 году сосредоточилось в руках пристава, имевшего пребывание в Ташки-чу (в то время майор Николай Семенович Кишинский).

В каждом большом ауле обитали Кумыцкие князья, из которых некоторые имели известное политическое значение и влияние в крае. Они делились на отдельные роды, обладали обширными пространствами земель, на которых и поселены были их подвластные; таковы были Андреевские князья у Внезапной, Алисултан на Сулаке и, кроме других, род Уцмиевых в Ташки-чу. Представителем этого последнего рода в то время в Ташки-чу был полковник Мусса-Хассай-Уцмиев, которого я хорошо знал еще в Петербурге, во время его служения в азиатском конвое Государя. Он лично был очень образован, благодаря своим природным дарованиям и стараньям, во время бытности в Петербурге, сделаться европейцем. Он очень свободно говорил по-французски, имел все привычки образованного человека и в [88] высшем кругу Петербургского общества имел в свое время успех. Он постоянно продолжал образовывать себя, много занимался и читал и только что недавно возвратился к себе на родину в аул Ташки-чу, где имел наследственный свой дом, с обширным огороженным двором, как у всех кумыков, отличающийся от других только большими размерами.

Я очень был дружен с Хассаем во все время моего пребывания на Кавказе и имел возможность наблюдать на нем действие цивилизации на горцев, отторгнутых в молодости от своего родного края и возвращавшихся впоследствии с европейскими идеями на родину. Обыкновенно сильные и убежденные натуры не выдерживали соприкосновения с действительностью и чувствовали себя бессильными бороться с предрассудками и обычаями своих единоплеменников; видя совершенное отчуждение от своих, окруженные недоверием, они обыкновенно искали службы посреди русских, в местах отдаленных от их родного племени. Другие же, по бесхарактерности, или в силу особых обстоятельств, обреченные жить посреди своих единоплеменников, (и это была самая большая часть) скоро очень теряли приобретенный ими лоск цивилизации, и в понятиях и обычаях своей жизни старались подойти под нравственный уровень окружающей их среды.

Тем не менее, редко кто из них пользовался и доверием, и влиянием между своими; подозрениями их окружали со всех сторон; они старались в сношениях с русскими выставлять себя образованными людьми, между единоплеменными же, несмотря на все старания сблизиться, всегда окружены были недоверием. В таком положении был и Хассай Уцмиев, необладавший энергией, а главное лишенный одного из качеств, всего более ценимого горцами – храбрости.

Я часто посещал Хассая в его доме в Ташки-чу; он представил меня даже жене своей (вопреки обычаю страны), простой, но довольно красивой татарке, которая принимала меня без покрывала и ничем не отличалась от прочих женщин этого края, где, по мусульманскому закону, так низко стояла женщина, не составляя того теплого звена семейной жизни, как [89] у христиан. Сакле Хассая была убрана с некоторой роскошью и с европейским комфортом, по крайней мере та часть дома, которую я видел.

К азиатскому убранству коврами и оружием присоединялись европейская мебель, туалетные несессеры, шкафы с книгами, на столе лежали альбомы, газеты и им получались Revue des deux mondes и Journal des Debats. Вскоре все это утратилось: Хассай не мог выдержать грустной обстановки между своими соотечественниками в Ташки-чу и переехал в Тифлис; при своей страшной скупости и жадности к деньгам, развелся с своей первой женой и искал руки единственной дочери известного Карабахского Мехти-Кули-Хана. При содействии князя Воронцова, мечты Хассая осуществились и в 48 или 49 гг. я был у него в Карабахе в гор. Шуше и видел красивую, но весьма малую ростом, жену его. Он совершенно сделался полуперсианином, переменив черкесску на чуху, а папаху на длинную остроконечную шапку и видимо чувствовал неловкость своего передо мною положения. Когда он являлся в Тифлис, он, впрочем, обыкновенно одевал мундир Гвардейского конвоя и старался по возможности поддерживать мнение о своей образованности и европейских взглядах. Но ежегодно он утрачивал все искусственное, привитое к нему образованием и, вероятно, в настоящее время, сели жив, ничем не отличается от изнеженных, с огрубелыми азиатскими понятиями, татарских и карабахских ханов и беков.

В ожидании приезда главнокомандующего в Ташки-чу, здесь место рассказать о непростительной неосторожности и глупости, которую я сделал тогда с товарищем своим Глебовым и которую объяснить можно только нашей молодостью.

В один вечер, взяв трёх или четырех татар, одетые в черкески, мы решились, не сказав никому из начальства, ехать на несколько часов в Червленную. Расстояние было верст 70, но от Ташки-чу до Терека следовало проехать чрез места далеко не безопасные, особенно по берегу Терека, где тянулся довольно большой лес, и где постоянно скрывались мелкие хищнические партии. Переодетые азиатцами, в полном вооружении, [90] с нашими проводниками пустились мы в темную ночь в путь; перед рассветом мы были на переправе, где нашли только один весьма маленький выдолбленный челнок, на котором поместился один проводник, забрав наши седла, платья и оружие; мы же бросились в переправу вплавь на лошадях. Терек был в сильном разливе: посреди реки мы должны были спуститься с лошадей, чтобы облегчить их и, держась за гриву, переправились, наконец, благополучно на левый берег к станице Шелковой, снесенные быстротой воды версты на две ниже переправы. Здесь нашли мы приют у оригинальной личности того времени. Около Шелковой жил отставной гвардии полковник Аким Акимович Хасташов, маленький дом которого подле самой станицы был укреплен на манер казачьих постов воротами, вышками и малым орудием. Сам Хасташов (на визитных карточках своих на место звания печатавший: «передовой помещик Российской Империи») по выходе в отставку поселился в этом родовом имении, где занимался виноделием и земледелием. Вместе с тем разъезжал по линии; он выезжал с казаками на все тревоги, одетый обыкновенно в холщевый пиджак с розой в петлице и без всякого оружия, кроме нагайки. Он был известен по всей линии своими эксцентрическими выходками и несомненной храбростью. Я с ним был очень дружен впоследствии, и многими очень хорошими качествами он искупал свои странности и напускную эксцентричность. Придется, может быть, еще в течение этого рассказа возвратиться к этой оригинальной личности. На курьерской тройке проскакали мы с Глебовым расстояние 50 верст, отделявшее нас от Червленной, и пробыв там менее суток, тем же путем вернулись в Шелковую, откуда опять верхом на оставленных у Хасташова наших лошадях, к счастью, благополучно прибыли в Ташки-чу. Никто, кроме близких наших товарищей, не знал о нашем похождении, за которое положительно следовало примерно взыскать с нам, так как, не говоря о том, что мы могли быть убиты и еще легче ранены, могли бы попасться в плен бродящих в то время около Ташки-чу неприятельских шаек; подобные глупые выходки были в то время [91] в обычаях Кавказской молодежи; была как бы мода бесцельно и глупо бравировать опасностью.

Вскоре прибыл в Ташки-чу главнокомандующий гр. Воронцов в сопровождавшими его лицами из Дагестана, и Ташки-чу начальниками частей, в особенности с генер. Фрейтагом, и вместе с тем старался ознакомится с потребностями и духом управления покорных нам кумыков. Князь Лобанов Ростовский, пользуясь знанием своим кумыцкого языка, обладая несомненными способностями, играл перед гр. Воронцовым роль человека вполне знакомого с Кавказом и пользующегося доверием горцев. Первое время гр. Воронцов верил ему и даже поддавался отчасти его влиянию, но вскоре одно обстоятельство уронило его в глазах главнокомандующего, так высоко ценившего личную храбрость. Раз князь Лобанов, переводя словесно принесенную кумыками жалобу на действия управляющего ими пристава, позволил себе прибавить некоторые намеки, бросавшие тень на тогдашнее управление этими племенами; главным приставом кумыцким был в то время майор Кабардинского полка Ник. Семен. Кишинский ³². Старый лихой Кавказский офицер, пользующийся заслуженным уважением между кавказцами, Кишинский объяснился с главнокомандующим, доказав несправедливость сообщений Лобанова и, оскорбленный его клеветой, вызвал его на дуэль. Кн. Лобанов-Ростовский, не отличавшийся храбростью, прибег к посредничеству гр. Бенкендорфа, в высшей степени достойной рыцарской личности, но в то время поддавшейся действительно обаятельному влиянию Лобанова, замешал даже главнокомандующего в это совершенно частное дело, чем и отклонил поединок. Это дело в то время нас всех кавказцев сильно волновало и еще более охладило к Лобанову, который вообще между нами не пользовался ни любовью, ни особым уважением. [90]

Высказав те условия, в которые был поставлен только что прибывший на Кавказ главнокомандующий гр. Воронцов, вследствие Высочайше утвержденной программы военных действий, приступаю к Даргинской экспедиции, описанию тех событий, которых был свидетелем, и тех впечатлений, которые испытал в этом походе.

ГЛАВА IV.

Выступление 28-го мая из Ташки-чу. – Чеченский отряд. – Крепость Внезапная. – Вик. Мих. Козловский. – Выступление в поход 31 мая. –Соединение с Дагестанским отрядом 3-го июня в Гертме. – Переход Теренгул. – Дневка 4-го числа. – Рекогносцировка. – Перевал Кырки. – Взятие Анчимера. – Холодная гора. – Буцур и Андийские ворота. – Вступление 14-го числа в Андию. – Взятие Ацала. – Лагерь в Андии. - L?armee de Xerxes. – Наш товарищеский кружок. – Рекогносцировка 20-го июня к перевалу Регель. – Прибытие провианта 4-го июля и приготовление к выступлению в Дарго. – Я откомандирован к 1-му батальону Литовского Егерского полка.

Для военных действий в Андии назначены были, в исполнение Высочайшей воли, 2 отряда: Чеченский, под начальством командира 5-го пехотного корпуса генерал от инфантерии Лидерса, из 13-ти батальонов, кроме милиции, 28 орудий и 13 сотен конницы, и Дагестанский, под начальством командующего войсками в северном нагорном Дагестане генерал-лейтенанта кн. Бебутова, из 10 батальонов, 18 орудий и 3-х сотен конницы. Как важнейшие в этой экспедиции действия предстояли соединенным Чеченскому и Дагестанскому отрядам, то главнокомандующий принял над ними лично главное начальство.

Наконец, 28-го мая, главная квартира с её тяжестями, бесчисленными штабами и громадной, поражающей разнообразием элементов, свитой тронулась в поход в крепость Внезапную, где назначена была дневка. Переход этот совершился без особых затруднений, и неприятель нигде нас не тревожил. Перед вечером 29-го мая выступили мы в крепость Внезапную. Здесь встретил нас командир Кабардинского полка, штаб которого [93] был расположен в этой крепости, полковник Викентий Михайлович Козловский. Главнокомандующий и главные лица свиты расположились в крепости, нам же были отведены квартиры на форштате и в Андреевском ауле, под крепостью. За аулом, в долине реки Ахташ, расположены были лагерем все войска Чеченского отряда ³³. Крепость Внезапная построена еще Ермоловым, на реке Ахташе, при выходе из Аухавского ущелья, с целью оградить с этой стороны Кумыцкую плоскость от хищнических вторжений неприятеля, а с другой стороны, чтобы служить опорным пунктом наших войскам, при экспедициях в Ауже и далее. Под защитой крепости располагался огромный Андреевский аул (Эндери) покорных нам кумыков, где проживали влиятельнейшие князья этого племени. Крепость Внезапная в то время по силе своей обороны могла считаться одной из лучших на Кавказе; глубокие рвы, каменные ворота, довольно удобные помещения, оборонительная башня на реке, все это давало Внезапной довольно грозный вид в глазах горцев.

Говоря о моем пребывании в 45-м году в этой крепости, не могу не остановиться на личности полковника Козловского, одного из тех честных типов, выработанных Кавказом, со всеми недостатками, странностями и даже смешными сторонами, [94] порожденными средой и нравами, в которых провел почти всю свою жизнь Викентий Михайлович. В 1845 году это был один из старейших офицеров Кавказа; солдаты беспредельно любили его и доверяли ему, офицеры смеялись над его выходками, но глубоко уважали его за радушие, доброту, примерное самоотвержение в бою и преданность своему долгу. Уроженец, кажется, Белоруссии, получивши весьма поверхностное воспитание (в шутку говорили, что он воспитывался в Моздокском университете), с самых юных лет Козловский попал на Кавказ, с бытом которого совершенно сроднился и выработал из себя тот особый тип, о котором будет говориться. Викентий Михайлович, никогда не видав обстановки высшего света, имел однако претензии, особенно при приезжих из Петербурга, выказывать, по мнению его, светское свое обхождение и вежливость. Между кавказцами же, напротив, он был весь налицо: радушный, любивший покутить и сердечно преданный солдату. Он не пропускал ни одного солдата, не поздоровавшись с ним; обыкновенно в отрядах подъезжал он к каждой группе со словами: «здорово, ребята, здорово милые, здорово родные», прибавляя к каждому слову «как», «здорово как» и т.д. Я помню, в зимнюю экспедицию 1850 года, поздоровавшись после дела со всеми частями, он видит под деревом группу солдат, спрашивает: «что это»? Ему отвечают: «тут сложены убитые и раненые», и он подъезжает к ним, говоря: «здорово, как, убитые и раненые». В той же экспедиции в Большой Чечне, под начальством Козловского, назначен был отряд для рубки просеки. Переправившись через Аргун у Воздвиженского, мы предполагали стать на ночлег лагерем около кургана Белготай; шли мы по довольно глубокому снегу по обширной поляне; я командовал авангардом в составе трех сотен линейных казаков. Вправо, и совершенно в стороне от нашего пути, на расстоянии 2 или 3х пушечных выстрелов, на опушке леса показалось несколько всадников, и ясно было, что лес занят чеченцами. Козловский, бывший тогда уже генералом и начальником нашего отряда, подъезжает ко мне и приказывает идти полуоборот направо. Вся колонна принимает это направление; мы подходим к лесу, высылаются цепи моих казаков и пехоты, начинается перестрелка. Горцы за завалами в лесу, мы на открытой поляне. Сияющий Козловский, на белой лошади, ездит под выстрелами по цепи и поздравляет солдат с боем, говоря с самодовольством: «а вот и раненые, как». После доброго часу перестрелки, где мы потеряли, сколько помнится, человек 10 убитыми и ранеными, между прочими одного офицера Куринского полка, Козловский наконец опять подъезжает ко мне и говорит: «командуйте, как, полуоборот налево: пора, как на ночлег». Голодные и изнуренные пришли мы, несколько часов спустя, к месту лагеря. Козловский очень любил меня в продолжении всей своей жизни, и я глубоко уважал эту честную, добрую кавказскую натуру; в палатке его за уженом, который обыкновенно состоял из луку, водки, соленой кабанины, кизлярского вина и портера, которым он всегда нас так усиленно угощал, подавая собой пример, я решился в шутку сказать ему: «я от Вас все учусь Кавказской войне, Викентий Михайлович, но никак не могу понять сегодняшнего нашего движения, где мы потеряли людей, кажется, даром». Старик, весь красный, вскочил: «странные, как, вы, господа! И этого не понимаете. Нас, как, побьют, мы, как, побьем, за то бой, как. А за что же, как, Государь нам жалованье дает?» Против такой логики нечего было спорить: улыбаясь, все мы согласились, выпивши за здоровье Козловского.

Другой случай. На низовьях Сунжи он с отрядом сделал набег и взял аул; при отступлении на нашу сторону, на левый берег, горцы сильно насели на нас и аррьергард понес большие потери. Колонна, забрав убитых и раненых, уже успела отступить, как вдруг показалось 2 батальона кабардинцев, прибежавших на тревогу из Умахан-юрта. Козловский, увидев своих старых однополчан, бросился к ним, говоря: «опоздали, как, родные! Надобно и вас потешить, чтобы не завидовали, как, куринцам» и переправил эти батальоны опять в аул без всякой цели. Отступление сопряжено было с новыми потерями, но все вернулись довольные. Зато «был, как, бой». Но самый оригинальный из числа нескончаемых анекдотов о [96] Козловском был рапорт его в 1846 году к генералу Фрейтагу, которому он был подчинен, как начальнику левого фланга. Полковой адъютант капитан Козинцов, который занимался его перепиской, был в отсутствии, и Викентий Михайлович собственноручно послал генералу Фрейтагу нижеследующий рапорт, который сей последний всегда хранил у себя и показывал добрым своим знакомым и Козловского приятелям. Рапорт следующий: «Хотя редко, но весьма часто случаются прорывы неприятельских партий на вверенную мне Кумыцкую плоскость. Тот же самый лазутчик (Козловский, вероятно, разумел того горца, которого видел накануне, но которого не знал Фрейтаг) доносит мне, что пария в 2000 человек намерена такого-то числа напасть на низовья Сунжи, почему прошу Ваше Превосходительство прислать мне моментально, т.е. недели на две, в подкрепление 2 роты из Грозной», Еще оригинальнее письмо его к старому кавказскому ветерану – генералу Каханову в Тифлис. Наслышавшись от приезжей в отряды молодежи о любезности и красоте дочери Каханова, только что прибывшей в Тифлис по окончании воспитания в Петербурге, Козловский, постоянно озабоченный необходимостью жениться, написал Каханову следующее письмо: «Командир Кабардинского егерского полка, полковник и кавалер Козловский, свидетельствуя свое почтение Его Превосходительству (такому-то) и Ея Превосходительству супруге его, просит покорнейше руки дочери их девицы Лизы. Буде воспоследует благоприятный ответ, просить адресовать в крепость Внезапную, в штаб вышеозначенного полка». Ответа, разумеется, не последовало, и год спустя Козловский, все еще ожидая ответа, жаловался на неисправность почт. Посылая также однажды Козинцова из Внезапной в Астрахань для покупки сыромятных кож для полка, он поручил ему разузнать – нет ли в этом городе подходящей девицы для вступления в брак. Наконец, уже бывши генералом, кажется в 1849 году, на водах в Пятигорске он познакомился с семейством помещика Вельяминова, приехавшим на воды из России; из трех, уже не молодых, сестер, он сделал предложение старшей, Анне Васильевне, в высшей степени доброй и достойной женщине, [97] всеми впоследствии уважаемой на Кавказе, и предложение его было принято. Оригинально также, как Викентий Михайлович рассказывал, как он сделал предложение. Застав ее за пяльцами в комнате и предварительно намекнув о своем намерении, он сказал: «я в будущей подруге, как, не ищу ни молодости, ни красоты, а доброй души; в вас все я нашел». Затем, быстро вынув из челюсти все свои вставные зубы, он показал их Анне Васильевне, сказав: «фальши, как, не люблю: берите, как есть». Он вполне был с женой счастлив и прижил детей. К сожалению, Анна Васильевна совершенно вскоре оглохла. Когда он командовал в Грозной и имел гражданское управление горцами, он говорил: «говорят, как, трудно управлять; не нахожу: принесут, как, бумаги, ну и подпишешь. Вот, правда, одолевают, как, дела азиатов. Ну, чтож? Придут, скажешь им: «маршал» (по-чеченски: «здравствуй»), потом пошути, как, и скажем: «придите завтра». Они и уйдут».

В 1850 году, при проезде Государя (ещё наследником престола) через Грозную, принимая Его Высочество со всей свитой у себя в доме, как командующий войсками, за обедом, на вопрос Государя Наследника женат ли он, Козловский, отвечая утвердительно, прибавил: «такого-то числа проводил Анну Васильевну, как, до станицы Николаевской и возвратился обратно в Грозную». Это возбудило невольную улыбку всех присутствующих, но каково же было положение Великого Князя и нас всех, когда спустя довольно времени после этого разговора, вставая из-за стола, Викентий Михайлович подошел к Наследнику и чрезвычайно громко сказал ему на ухо: «и беременна, как». Все не могли удержаться от смеху. Государь Наследник поспешно вышел через гостиную в спальню, чтобы скрыть свой смех. Козловский же ничего не заметил. Через несколько минут Государь Наследник, оправившись и войдя в гостиную, объявил Козловскому, что он желает непременно быть восприемником будущего новорожденного. Козловский был в восторге. Много, очень много можно было бы рассказать подобных характеристических анекдотов о достойной личности Викентия Михайловича, но сказанного достаточно, чтоб обрисовать простоту его [98] обхождения и своеобразность его понятий. Нельзя было не любить и не уважать этого типичного кавказского ветерана, которому вполне доверяли и солдаты, ценя, кроме его с ними доброго обхождения и забот, еще и особенное счастье, которое Козловский имел в делах во всю свою службу на Кавказе. Почти никогда не испытывая неудач, он совершал подвиги, перед которыми остановились бы самые смелые кавказцы. В начале сороковых годов, окруженный огромными скопищами Шамиля в крепости Внезапной, при ненадежности Кумыцкого населения села Андреевки, перешедшего на сторону Шамиля, он, выложив на валу крепости всех больных из госпиталя и дав им из цейхгауза ружья, с двумя или тремя ротами кабардинцев пробился штыками через деревню, атаковал, разбил наголову и прогнал Шамиля, и тем спас весь вверенный его охране край.

Впоследствии Викентий Михайлович был начальником левого фланга Кавказской линии, потом командующим войсками всей Кавказской линии и, наконец, умер в Петербурге полным генералом, 80-ти лет, членом военного совета и кавалером Александра Невского с бриллиантами, в семидесятых годах. Он постоянно до смерти председательствовал на обедах кавказцев в Петербурге, где любил припоминать старое.

Рассказы и воспоминания о Кавказе и выдающихся личностях того времени отвлекают меня от прямого изложения наших военных действий; увлекаясь невольно прошлым, я считаю не лишним при встрече с известным или дорогим мне именем войти в подробности и анекдоты, лучше всего характеризующие понятия, обычаи и нравы описываемого давно прошедшего времени.

31-го мая, в 5 часов утра, главнокомандующий подъехал к собранному за крепостью отряду, и после обычного молебствия выступили мы в давно ожидаемый поход. В этот день мы сделали незначительный переход к урочищу Балтугай, по направлению к Сулаку, и расположились на ночлег в садах разоренного аула Зурам-Кент, около Метлинской переправы. Предварительно с ночлега были посланы авангард и саперы для разработки дороги по Сулаку. Весьма узкая тропинка вела по скату горы, под нею ревел Сулак, а на противоположном берегу тянулись [99] высоты от Чир-юрта по направлению к Метлам. Дорога была испорчена горцами почти на половине пути, около серных источником; немало стоило трудов, чтоб восстановить сообщение. Целые сутки лил дождь, и переход этот был весьма затруднительный для артиллерии и нашего вьючного обоза. В Зурма-Кент пришли мы довольно рано, погода разъяснилась; на противоположном берегу реки возвышалась гора Ходум-Бат, у подошвы которой из узкого, скалистого, ущелья с ревом вырывался Сулак. Картина была великолепная, и мы вполне находились под столь новым для нас впечатлением походной жизни. Все описываемые места, в то время совершенно дикие, были заброшены ушедшими в горы жителями; тринадцать лет спустя, они сделались мне столь известными и близкими при возвращении с полком из Турции в штаб-квартиру Чир-юрт. Я командовал в то время войсками Сулакской линии и управлял вновь возвратившимися на старое пепелище жителями. Напротив этого же самого Зурма-Кента, в 1857 году, пришлось мне строить новое укрепление на Метлах и постоянную переправу, с оборонительной башней для движения наших войск в Салатавию.

На другой день, 2-го июля, отряд наш тронулся по довольно удобной сначала дороге по направлению к Хубарали. Цепи следовали и отряд, пройдя верст 6, начал подыматься в Сори. Довольно небольшой лес, перерезанный полянами, а главное, как надо думать, присутствие Дагестанского отряда впереди нас, на позиции при Гертме, воспрепятствовали неприятелю предпринять против нас какие бы то ни было враждебные действия на этом переходе. В арьергарде, правда, была незначительная перестрелка, окончившаяся, кажется, одним или двумя ранеными с нашей стороны. Мы ночевали в брошенном ауле Хубарали, и всю ночь проливной дождь мочил нас до костей.

3-го числа мы соединились в селе Гертме с Дагестанским отрядом ³⁴, вышедшим под начальством кн. Бебутова на присоединение к нам. [100]

Немедленно двинулись мы вперед по направлению к селению Бартунай. Нас отделял от Бартуная глубокий, лесистый Теренгульский овраг, хорошо известный кавказцам с 44-го года. Здесь отряд генерала Нейдгардта, в виду сильно укрепленной и занятой горцами Теренгульской позиции, не решился атаковать оную. Неудача эта послужила одним из несправедливейших поводов военному министру, кн. Чернышеву, к обвинению в глазах Государя достойного Нейдгардта, и способствовала к удалению его в 45-м году с Кавказа. Сидя в С.-Петербурге, в кабинете, перед топографическими картами, судили и ценили действия на Кавказе, не понимая тех препятствия, которые могли в данном случае влиять на решение начальников к [101] неисполнению предписанной из Петербурга программы. На Красносельских же маневрах ничего подобного не допускалось, и поэтому того же требовали от начальников на Кавказе.

Когда мы подходили рано утром к Теренгулу, то на противоположной стороне виднелись толпы неприятеля в числе 300 – 400 человек (даже были, кажется, орудия), но посланный авангард с кавалерией для перехода оврага, в верховьях оного, в обход неприятеля, вскоре заставил горцев оставить крепкую позицию свою и поспешно скрыться за селением старый Бартунай, который, при незначительной перестрелке и почти без боя, занят был нашим авангардом. Я помню хорошо, какое чувство досады овладело мною при виде отделения авангарда: я предполагал, что будет горячее дело, тяготился положением при штабе и решился при первой возможности просить князя Воронцова прикомандировать меня к строевым войскам. Все это было весьма глупо, потому что в этом походе, как и в других всем искренно желающим быть в огне всегда представлялась к тому возможность. Но это объяснялось моей неопытностью и желанием, как можно скорее испытать себя в деле.

Отряд наш целый день и ночь переправлялся через Теренгул по крутым обрывам, совершенно испорченным предшествующими дождями. Только 4-го числа стянулся весь отряд и была дана дневка, по случаю изнурения людей и лошадей с товарищами без палаток и наших вьюков, приютившись от проливного дождя под деревьями. Во время дневки 4-го числа главнокомандующий сделал рекогносцировку через Бартунай по направлению к Аймаку и ущелью Мичикал, по которому полагали двинуться на следующий день в Гумбет. Я был на этой рекогносцировке, восхищаясь великолепной местностью Салатавии. Незначительная перестрелка милиционеров и казаков напоминала только, что мы в неприятельской стране, хотя совершенно оставленной жителями. Салатавия составляет довольно возвышенное горное плато, граничащее с запада долиной Ахташ, с севера – Кумыцкой плоскостью, с востока – Сулаком, а с юга обрывистым хребтом, отделяющим Салатавию от Гумбета. Страна [102] эта, представляя следы довольно густого населения, изобиловала самыми тучными пастбищами в горах, на возвышенно плоскости; овраги же и скаты гор покрыты были роскошным вековым лесом; около опустевших аулов везде виднелись следы пашен.

Произведенная рекогносцировка изменила намерение главнокомандующего идти в Гумбет через Бартунай, и на другой день, 5-го числа, с рассветом, при сильном тумане, мы двинулись к перевалу Кырк, взяв с собой налегке первые батальоны 6-ти полков, одну дружину пешей Грузинской милиции, 8 горных орудий, 3 сотни казаков и 6 сотен конной Грузинской и Осетинской милиции. Командование этими войсками было поручено генерал-майору Пассеку.

Тут следует упомянуть о комическом эпизоде, потешившим нас. Впереди отряда находился авангард, направленный из Бартуная к перевалу; в нем находился полковник Генерального Штаба Н… Воронцов послал Д….. с несколькими казаками вперед – узнать, где находится авангард; в это время Н…., тоже с несколькими казаками, ехал к главному отряду. Оба эти офицера, не отличавшиеся особыми военными доблестями, завидя друг друга в густом тумане, вообразили себе, что имеют дело с неприятелем. Д…. прискакал назад, донося, что он наткнулся на неприятельскую партию и рассеял оную. Н…, с своей стороны, поспешил вернуться к авангарду и, когда мы с ним соединились, не замедлил донести главнокомандующему также о своих мнимых подвигах; тогда Воронцов позвал Д… и познакомил при всех двух героев. Это обстоятельство совершенно основательно и навсегда упрочило в главнокомандующем заслуженное мнение об этих личностях, отличавшихся кроме того непомерным хвастовством.

Знойное июньское солнце рассеяло туман, и к полдню мы подошли к перевалу Кырк; перед нами открылась отвесная скалистая тропинка с гранитными уступами, спускающаяся в долину Мичикал. На противоположных высотах ущелья виднелась гора Анчимер, сильно занятая неприятелем, и высокий хребет по направлению к Андийскому Кой-су. В расселинах [103] гор открывался вид на Кой-су, и виднелась часть местности около известного по 39-му году Ахульго. Немедленно, под начальством Пассека, были двинуты войска для выбития неприятеля из занимаемой им позиции. Грузинская милиция, под начальством поручика князя Левана Меликова ³⁵, Куринский батальон, под начальством храброго Бенкендорфа, бросились с горы, перескакивая с камня на камень, и вскоре явились на противоположной стороне ущелья, выбивая неприятеля с каждого уступа крепко занятой им позиции. Картина была великолепная: все делалось так воодушевленно, так живо, войска брали штыками неприятельские завалы с такой лихостью и удалью, что тут в первый раз понял я, что кавказский солдат того времени был положительно первым солдатом в мире. Через два часа гора Анчимер была занята нашими, и неприятель поспешно отступил, увезя свое орудие, которым безвредно стрелял по штурмующим войскам. Урон с нашей стороны был весьма малый и не превышал 17-ти человек ранеными. Шамиль должен был отказаться от удержания своей позиции в Мичикале, обойденный с тылу смелым движением Пассека. К 6-му июня стянулись все войска Чеченского отряда, оставшиеся в лагере при Теренгуле, Дагестанский же отряд выступил далее на позицию Мичикал. Авангард между тем продолжал движение по высотам до горы Зунумер, сбив с этой позиции неприятеля. Здесь в продолжение 6-ти суток, до соединения 12-го числа с главными силами, отряд этот должен был вынести страшные лишения от наступившего вдруг ненастья, давшего позиции этой между солдатами название холодной горы. С 6-го числа начались дожди; сильный, северный ветер вскоре поднял страшные метели на высотах, покрывшихся довольно глубоким снегом. Люди были налегке, с одними сухарями, доставать что-либо бедствующим было невозможно. Седла, пики сжигались для того, чтобы отогревать закоченелые члены или, у некоторых счастливцев, нагреть самовары. Вырывая ямы в снегу, солдаты наши скрывались в них от стужи; человек до 200 оказались с более [104] или менее отмороженными членами, и это в июне месяце, - но ничего ни выдерживал кавказский солдат! Когда мы соединились с нашими молодцами, то с обычными песнями, бодрые и веселые, они спустились к нам с своей негостеприимной холодной горы.

По занятии горы Анчимер весь отряд спустился в ущелье, где пришлось также несколько дней выдержать свирепствующее ненастье. С 6-го числа вся позиция и весь наш лагерь покрылись снегом. Вследствие стужи и всяких лишений, число больных возросло значительно; 12 человек замерзло или умерло от холода, и много было с отмороженными членами; от недостатка же подножного корма пало несколько сот лошадей.

Главнокомандующий, убедившись в невозможности двигаться далее с нашими тяжестями и, в особенности, с полевыми орудиями и видя необходимость в этой горной местности обеспечить наше сообщение с операционной линией и запасами в Шуре, приказал устроить на перевале Кырк земляной временный редут на 150-200 человек и на 2 орудия, сложить в оном лишние тяжести и легкие орудия и, при первой возможности, отправить на линию и в Дагестан. Маленькое укрепление названо Удачным и служило этапом при следовании наших войск и транспортов в Андию, отправляемых из Шуры чрез Евгеньевское укрепление.

8-го или 9-го числа, как мне помнится, призвал меня главнокомандующий, дал письма к князю Бебутову и словесное приказание, получив доставить их в Мичикал. Это было вечером, вьюга стихла, но все ущелье было покрыто мягким, рыхлым снегом. Глинистая почва совершенно растворилась, дороги не было и следов. Взяв двух проводников из татар и воспользовавшись темнотой ночи, чтобы не попасться в руки неприятелям, я выехал из отряда. Нельзя себе представить, что испытал я в эту ночь: лошади наши вязли по брюхо в снегу и грязи, ощупью отыскивали мы следы тропинки, проваливались сами или обрывались вместе с лошадьми в кручу по скользкой мокрой земле. Сколько стоило усилий, помогая друг другу, взбираться вновь на отыскиваемую тропинку! Наконец, большей частью пешком, частью верхом, изнуренные и обессиленные, [105] при густом тумане, наткнулись мы к утру на передовой пикет отряда, который доставил нас к Бебутову. Князь Василий Осипович не мог без смеха смотреть на оборванную и испачканную фигуру мою. Исполнив поручение, я приютился в палатке доброго Бенкендорфа, который отогрел меня и одел в свое белье и платье, покуда сушились бренные остатки моей одежды около разведённых в лагере костров. Пройденная мною дорога была в тот же день, по возможности, разработана войсками и 10-го числа прибыл в Мичикал с отрядом и главнокомандующий.

11-го числа все отряды двинулись далее к перевалу Буцур или, так называемым, Андийским воротам. Дорога шла по скалистым горам, совершенно безлесным, при крутых и затруднительных подъемах. Сапёры беспрестанно впереди должны были расчищать путь, густой туман непроницаемой завесой покрывал всю местность. Здесь был случай, доказывающий все неожиданные опасности, которым подвергались неопытные в этой войне от дерзких и смелых покушений знакомого с местностью неприятеля. Командир 5-го Саперного батальона, полковник Завальевский, пришедший с 5-м корпусом на Кавказ, вероятно, без должной предосторожности, во время тумана, осматривал работы своей части на дороге, и был взят в плен или убит горцами. Когда мы пришли на ночлег, его в отряде не оказалось, и участь его осталась навсегда неизвестной.

Спустившись с высокой горы, мы, наконец, пришли в долину, недалеко от селения Цилитль, где соединился с нами отряд Пассека. Шел проливной дождь и к вечеру разразилась такая буря, что рвало и уносило палатки и всю ночь не было возможности развести огня. Солдаты и мы питались холодной пищей, и провели далеко непокойную ночь. К утру 13го числа ветер стих и предположено было с бою занять сильно укрепленные, по словам лазутчиков, и занятые неприятелем Андийские ворота (глубокую расщелину горы Буцур), единственный с этой стороны доступ в Андию. Уже впоследствии узнали мы от лазутчиков, что Шамиль, при приближении нашим к Андии, решился упорно защищать Буцур, но продолжительное ненастье и холод побудили его бросить эту позицию, предав пламени [106] аулы Андии. Рекогносцировка открыла, что неприятель бросил Андийские ворота; проход немедленно был занят частью войск, и решено было здесь построить другой, промежуточный, редут по линии наших сообщений.

Во все это время веселость не оставляла нас, и вечером, за кахетинским бурдюком, постоянно пели мы и забавлялись. В то время была в моде известная песнь «messiers les etudiants, s'en vont a la chaumiere»; на этот голос сочинялись куплеты о событиях каждого дня в продолжении всего похода и составлялась предлинная песнь, которую теперь я, разумеется, забыл, но помню некоторые куплеты. Так, по случаю оставления неприятелем Буцура и несбывшихся надежд на штурм:

«Les portes de l'Andie
«Sont comme des portes cocheres,
«En haut il est ecrit:
«Vous entrerez sans faire
«La guerre toujours,
«La nuit et comme le jour!»

Были, я помню, очень остроумные куплеты, задевающий многие личности в отряде, которые Воронцову не совсем нравились, хотя он любил прислушиваться, когда мы пели. Я сам, по окончании экспедиции, когда, освобожденные отрядом Фрейтага, мы вышли в Герзель-аул, прибавил заключительный куплет этой песни:

«Enfin Gherzel haul
«Nous rend a la lumiere
«Mais ce n'est pas toujours
«Qu'on sort de cette maniere,
«La guerre etc…»

А на сухарную экспедицию пели:

«Le general Klouxa ³⁶
Dans l'affaire des biscuits
Ne nous rapport
Que des blesses et lui
La guerre etc…» [106]

14-го июня, в 6 часов утра, поднялись мы на Буцур и вступили в Андию. Свирепствовавшие в последнее время непогоды прекратились и рассеявшийся туман открыл нам восхитительный вид всей котловины, составляющей Андию. Влево, за Андийским Кой-су, виднелись на правом берегу реки богатые аулы Конхидатль и Тлох с их садами, а у ног наших 4 или 5 деревень, составлявшим собственно Андийское общество. Аулы эти были оставлены, по приказанию Шамиля, жителями и преданы пламени. Дымящиеся их остатки дополняли великолепную картину, которая открылась нам с Буцурских высот.

Весело и бодро вступил наш отряд в Андию, куда дотоле никогда не проникала русская нога. Мы направились к главному селению Гоготли и Анди. Первое из них, после незначительной перестрелки, было занято авангардом и грузинской дворянской дружиной, при ничтожной потере. Неприятель расположен был за речной Годар, на крутых возвышенностях. Горная тропа вела на эти высоты; она была перерезана завалами, и сам Шамиль находился здесь со своими скопищами при трех орудиях. Милиционеры, шедшие в авангарде, были встречены в селении Анди довольно сильным сопротивлением горцев, засевших в развалинах сакель. В подкрепление был послан 3-й батальон Кабардинского полка, которым на время экспедиции командовал прибывший из Петербурга полковник, князь Барятинский (ныне фельдмаршал). Егеря опрокинули горцев, переправились через речку и бросились на неприятельскую позицию, выбивая штыками из завалов горцев. Остальные батальоны Кабардинского полка подоспели к товарищам, несмотря на сильный ружейный и артиллерийский огонь, крутизну подъёмов и на огромные камни, скатываемые горцами с высот. Войска наши и спешенные милиционеры вытеснили неприятеля и заняли горы. Шамиль поспешно бежал и во все время пребывания нашего в Андии почти не беспокоил нас. Потеря наша в этом деле, известном под названием – «дело при Ацале» (так называли гору, где оно происходило), была незначительна ³⁷. Ранен был [108] полковник князь Барятинский легко пулей в ногу и довольно тяжело в ногу командир одной из рот Кабардинцев, штабс-капитан Нейман ³⁸. Когда на месте сражения, при сильных страданиях, вынимали у Неймана пулю из ноги, то он, увидев подъезжавшего к нему князя Воронцова, закричал ему: «теперь видите, ваше сиятельство, каковы Кабардинцы, - уж не хуже Куринцев!» (Князь очень хвалил Куринцев за взятие позиции Анчимер 6-го числа). Я привожу этот факт, как пример того духа, который господствовал в то время между войсками.

Затем весь отряд расположился с главной квартирой около селения Гоготля; передовые войска заняли селение Анди и позицию впереди нашего лагеря, по дороге в Буцур. Здесь мы простояли до 6-го июля, т.е. до занятия Дарго, и потому не лишним будет сказать несколько слов о местности, в которой мы расположились лагерной стоянкой, и о личных моих отношениях и впечатлениях.

Андия, расположенная на одном из возвышенных плато Дагестана, окаймленная горами, отделяющими её от Гумбета, Салатавии и Ичкерии с востока, севера и запада, с юга отделена была Андийским Кой-су от Аварии (бывшее Аварское ханство). Жители Андии, населявшие 5 деревень (так называемое Андийское общество), подчиненные силой власти Шамиля и мюридизму, были одним из менее воинственных и фанатическихплемен воинственного и фанатического Дагестана. Они занимались земледелием на искусственных террасах, по отрогам и скатам гор, около аулов, но с огромным трудом обработанные поля щедро вознаграждали обильным урожаем усиленные их работы, производимые, как и во всем Дагестане, преимущественно женщинами. Горные, тучные пастбища соседних обществ доставляли возможность андийцам вести довольно обширное скотоводство. Андия известна была выделыванием бурок, распространённых по всему Дагестану и Закавказью, и вообще население, благодаря торговой своей предприимчивости, пользовалось относительным благосостоянием и богатством, в сравнении с своими соседями. [109] Деспотическая власть Шамиля, принявшая начало в духовном фанатическом учении мюридизма при его предшественниках, при последнем имаме обратилась в чисто политическую силу, сплотившую и покорившую все вольные горские племена этой части Кавказа непреклонной воле своего властелина. Андийцы, при появлении наших войск, должны были удалиться в соседние горы, и Шамиль оставил нам разоренную страну с дымящимися селениями, сожженными его приверженцами. Страна эта совершенно безлесная, как выше сказано, и по времени года с несозревшими своими полями не могла предоставить нам каких бы то ни было удобств. Одни только уцелевшие от пожара сакли доставляли во время стоянки нашей дрова для отряда.

Князь Воронцов, со свойственным вельможе его закала гостеприимством, держал для всего громадного штаба своего и командированных из Петербурга лиц постоянный стол в главной квартире. Стол этот отличался той походной простотой, которой окружал себя князь во всех экспедициях, где он принимал участие. Приветливость его, внимание и учтивость привлекали к нему действительно общее сочувствие. Этот европейский взгляд на отношения начальника к подчинённым поражал многих, привыкших поддерживать свое начальническое значение и достоинство суровостью обращения с подчиненными. Тем не менее старые кавказцы не доверяли еще вполне князю и, опытные в Кавказской войне, не предвещали ничего доброго от предстоящих действий. Последствия оправдали эти опасения, но в этом случае князь Воронцов был только искупительной жертвой того безобразного и несостоятельного образа военных действий, которым руководил Петербурга, и который после Даргинской экспедиции, по энергическим настояниям князя, был изменен и дал такие блистательные результаты за время его управления краем. Старые кавказцы видели в огромной свите, окружавшей князя, в сопровождающем оную вьючном обозе («armee de Xerxes, как ее называли) важное препятствие для движения нашего в трудной и лесистой местности Ичкерии. Отдаление наше от операционного базиса Темир-Хан-Шуры и необходимость содержать укрепленные этапы на пути следования наших [110] транспортов, раздробляя силы отряда в этой пересеченной местности, представляли также немалые опасения за будущее продовольствие войск. Весьма резкие суждения слышались по этому поводу. С другой стороны, разнохарактерность войск и начальствующих не внушали вообще особого доверия кавказцам. Начальником штаба у Воронцова был достойный генерал Владимир Осипович Гурко, бывший командующим войсками Кавказской линии. Он действительно был образованный, храбрый, достойный уважения человек, но ничем особенно не отличался на Кавказе и несколько театральные и высокопарные его выражения вредили ему во мнении старых кавказцев. К тому же, прежнее самостоятельное его положение изменилось к прямому подчинению его новому главнокомандующему и, как кажется, влияло и на личные их отношения. Генерал Лидерс, с частью войск своего корпуса, находился также в нашем отряде; российские войска, совершенно неосновательно, считались как бы пасынками в семье кавказцев, и Лидерс не мог не страдать от этого направления и, к тому же, роль его теряла самостоятельность, к которой он привык; затем присутствие принца Гессенского и всех лиц, прибывших из Петербурга и из Тифлиса стяжать лавры в предполагаемых военных действиях, вносили новый и несродный кавказцам элемент в главную квартиру князя Воронцова. Покуда не было настоящих серьезных дел и опасностей, все это интриговало, судило, рядило, с полным незнанием дела, и возбуждало неудовольствие между прежними, коренными, кавказскими представителями. Весьма естественно, что это настроение образовало в главной квартире особые кружки; упомяну о том, к которому я принадлежал. Он состоял преимущественно из прежнего штаба генерала Нейдгарта и прежних кавказцев. Товарищами моими были: князь Козловский, Глебов и с нами сдружились с первого же раза адъютанты Воронцова: товарищ мой по университету – Лонгинов, Сергей Илларионович Васильчиков, Нечаев, князь Ревас Андронников, а также пристал к нашей компании добрейший Михаил Павлович Щербинин, гражданский чиновник, сопровождавший князя, и некоторые другие. Из прежних кавказцев: генерального штаба капитан Александр [111] Николаевич Веревкин, Николай Яковлевич Дружинин, назначенный комендантом главной квартиры, генерал Безобразов, наш университетский товарищ юнкер Куринского полка Мельников и многие другие составляли дружеский товарищеский кружок, постоянно собиравшийся то у одного, то у другого, около палатки, где вечером пели песни и угощались шашлыком и кахетинским вином, покуда оно было. Остальные лица штаба держали себя отдельно, хотя нередко, возбужденные нашим весельем и беззаботной молодостью, приходили повеселиться с нами. Князь Воронцов в это время вообще относился к нам довольно безразлично и, думаю, даже ему не совсем нравились иногда толки нашего общества, но он любил молодость и ему было приятно отчасти видеть тот веселый дух, который мы вселяли в главной квартире.

Несмотря на устроенные промежуточные пункты, по трудности местности, транспорты их Шуры приходили к нам, в Андию, весьма неисправно; провиант иногда разлагался на два, на три лишних дня, и маркитанты частей не имели, за недостатком подвоза, даже необходимого для офицеров. Одно время не было у нас сахару, и я припоминаю забавный случай со мной. Почтенный генерал Безобразов, палатка которого была около моей, имел привычку постоянно пить чай, который он очень любил; сахару уже у него не было; он раз видел, как я спрятал под подушку своей койки небольшой обломок сахара, который, не помню, где-то достал. Когда я заснул, Безобразов, подкравшись, вытащил этот сахар; я поймал его на месте преступления, разумеется, отдал ему сахар, но, при общем хохоте, мы потребовали от него дать нам ужин и угостить бурдюком кахетинского, который весь у него и распили в этот же вечер. Лет двадцать спустя, в Петербурге, удрученный болезнью и старостью, часто припоминал он мне и смеялся над этим событием. Во время стоянки в Андии происходили следующие незначительные военные действия и делались следующие распоряжения. У селения Гоготля возводился временный редут, примерно на батальон и 4 орудия, для склада провианта на предстоящую нам экспедицию в Ичкерию, на нашем главном сообщении с Дагестаном. Когда мы двинулись к Дарго, в этом редуте был [112] оставлен храбрый полковник Бельгард, командир Пражского пехотного полка. Бельгард, хотя в то время служил в 5-м корпусе, был известен Кавказу по храбрости своей и ранам, полученным в Дагестане, когда он от лейб-гвардии Преображенского полка был командирован для участия в экспедиции.

Затем мелкие перестрелки и преследования наших транспортов разнообразили иногда довольно монотонную нашу лагерную жизнь.

Наконец, 20-го числа назначено было произвести усиленную рекогносцировку, по направлению к Дарго, на перевал Регель и в горное общество Телнуцал, к чему особенно побудило появление Шамиля на высотах Азал, куда со скопищами своими он прибыл для наблюдения за нашими действиями. Легкий отряд наш состоял из 7-ми батальонов, роты сапер, роты стрелков, 2-х дружин грузинской пешей милиции, 9-ти сотен конницы и 8 горных орудий. Мы тронулись по направлению к Дарго и, когда поднялись на Регельский перевал, перед нами открылась одна из великолепнейших картин, впечатление которой я до сих пор сохраняю в память своей. У ног наших, к востоку, открылся лесистый спуск в Дарго, вскоре обагренный кровью наших солдат; далее виднелась вся лесистая Ичкерия со своими долинами и хребтами. К северу тянулась вся большая Чечня, открывалась Сунжа и, по равнине, вьющийся Терек; наконец, слабой полосой на горизонте величественную эту картину окаймляло Каспийское море. День был совершенно ясный, небо безоблачно, мы находились на высоте нескольких тысяч футов, перед нами открывался горизонт более чем на 150 верст. С восторгом насладились мы неописанной величественностью представившейся картины; никто не подозревал тех испытаний и страданий, которые суждено было скоро переносить нам в местности, которой в то время так восхищались.

Отряд наш повернул влево, по безлесной возвышенности, по направлению к скопищу Шамиля; быстрой атаки нашей кавалерии неприятель не дождался и, бросив позицию, поспешно отступил за Андийский Кой-су. Я помню, что приблизительно на месте, где красовался зеленый зонтик Шамиля, под которым [113] он сидел, казаки или милиционеры наши нашли маленькую переплетенную книжку корана, которая была подана главнокомандующему. Следуя далее, отряд наш дошел до обрывистых утесов, которые прорезал Андийский Кой-су. Вниз по течению реки, на противоположном берегу, перед нами виднелся построенный террасами на обрыве скал обширный аул Конхидатль, где, как говорили, у Шамиля находилось производство пороха. Конхидатль окружен садами, придающими ему чрезвычайно живописный вид. Местность, в которой мы находились, составляла общество Технуцал, оставленное жителями. По трудности местности и по отсутствию всяких переправ через Койсу, мы не пошли дальше, что, впрочем, отвлекло бы нас от прямой цели экспедиции. Мы расположились лагерем или, лучше сказать, биваком, перед вечером, около большого озера на этом возвышенном плато. Покуда солдаты варили кашу, а нам готовился походный обед прозрачность воды озера, при жаре, которую мы испытывали во время всего перехода, невольно манила нас купаться. Наши солдатики и мы с жадностью бросились в воду, но каково же было общее удивление, когда мы нашли это озеро, у берегов даже не очень глубокое, до того наполненным рыбой, что местами было трудно плавать. Рыба эта была форель особой породы, с совершенно черной кожей, покрытой красными правильными пятнами; некоторые из них попадались величиной в ? аршина и более. Судя по обилию их, надо полагать, что горцы ею не пользовались. Ловкие наши солдатики, связывая штаны и рубашки, наловили ее такую массу, что угощались всю ночь и оставили множество рыбы на берегу. Князь Воронцов был очень заинтересован этим явлением и приходил неоднократно к озеру. Все были крайне довольны во время этой занимательной рекогносцировки. 21-го числа все мы вернулись в прежний наш лагерь в Анди, ожидая с нетерпением транспорта провианта, и все готовились к движению в Дарго. Наконец, 4-го июля транспорт пришел, провиант роздан и сделан диспозиция для наступательного движения.

Отношения мои к князю Воронцову, как выше сказано, были далеко не близкие и не те, которых я удостоился [114] впоследствии. Меня крайне тяготила штабная обстановка и все присущие тому разнообразному обществу отношения, которые существовали при главной квартире. Я решился просить князя прикомандировать меня на все время экспедиции во фрунт, к одному из батальонов отряда, назначенных в авангард. Князь Воронцов уважил мою просьбу, и я был откомандирован к 1-му батальону Литовского Егерского полка (5-го корпуса). Батальон этот при каком-то несчастном деле, в польскую кампанию 30-го года, потеряв свои знамена, и князю Воронцову Государем было предписано при первой возможности дать ему случай отличия и возвращения знамени. Батальон, вследствие этого, и был назначен передовым в авангарде, при движении в Дарго. Я был как понятно, крайне восхищен своим назначением и возбужден до крайности мыслью об отличии. 5-го числа собравшиеся товарищи в моей палатке провели, по обыкновению, вечер за дружеской беседой, с песнями и ужином. Во всем отряде гремела музыка, слышались песни, все радовались предстоящему делу. Я не забуду, как в этот вечер товарищ наш Мельников, отличным своим голосом возбуждая нас старыми студенческими песнями, вдруг остановился, задумался и рассказал нам о страданиях и смерти Куринского же полка юнкера, князя Голицына, которой он был свидетелем. В предшествующем году, во время экспедиции в Чечне, в Гойтинском лесу Голицын был ранен пулей в живот, и из раны вышел сальник, который, при несвоевременной операции, был причиной смерти Голицына после страшных страданий. Павлуша (Мельников), как все его звали, говорил: «пуская бы, куда хотят, только не в живот; а кто знает: может быть, именно, туда и попадут», Лонгинов, всегда веселый, также нас поразил своей угрюмостью, как будто предчувствуя свой близкий конец. На это в то время никто не обратил внимания и за первым стаканом вина и с первой хоровой песнью все было забыто. Но это обстоятельство врезалось в моей памяти после скорой потери этих двух университетских товарищей и друзей моих.

Комментарии

5. Прикомандированные впоследствии к полкам и штабам разных отрядов.

6. Впоследствии наш военный агент в Берлине, умер.

7. Поручик гр. Александр Сергеевич, умер.

8. Капитан князь Федор Иванович, сын фельдмаршала.

9. Иван Григорьевич, впоследствии адмирал и генерал-адъютант.

10. При нем полковник Самсонов.

11. Впоследствии Кутаисский генерал-губернатор, изменнически убитый Сванетским Кн. Дыдыш-Кальяном.

12. Умер в Тифлисе генералом.

13. Михаил Павлович – впоследствии действительный тайный советник и сенатор.

14. Александр Павлович, действит. тайный советник, управляющий гражданской частью на Кавказе.

15. Эраст Степанович, умерший в отставке в Одессе в 1872 году.

16. Впоследствии командир Ширванского полка, Сергей Илларионович, умер в 60-х годах за границей.

17. Кн. Ревас Иванович – впоследствии генер.-лейтенант на Кавказе.

18. В 1847 г. умер чахоткой.

19. Ростислав, умерший.

20. Михаил.

21. Генерал-майор в отставке, умер.

22. Александр Николаевич, убит в 1845 г. в Даргинской экспедиции.

23. Альберт Артурович, впоследствии генерал, помощник командующего Кавказской дивизии на Кавказе.

24. Убит в 47 году под Салтами.

25. Умер в Тифлисе.

26. В отставке генералом умер.

27. Александр Николаевич умер в Тифлисе в 1850- м году.

28. Умер в Тифлисе генерал-лейтенантом и начальником жандармского управления.

29. Была, как помнится, всем известная Васенка Алпатова, раненая в руку. Во время работы баб в виноградниках, на них напали горцы. Васенка, сидя на вышке, стреляла по ним и затем вместе с прочими женщинами отступила, отстреливаясь, и была ранена. Муж ее, опасаясь суда за свои поступки в полку, бежал к горцам, впоследствии был схвачен и приговорен к расстрелянию. Алпатова привела своих детей на место казни и сказала им: «Отец ваш изменил полку, за то и умрет как собака, а вы должны вашей будущей службой смыть пятно на честном казацком имени». Приведу еще один анекдот для характеристики и взглядов и понятий тогдашних гребенцев. Сидел я как то вечером у полкового командира барона Розена в 1848 г. Входит станичный атаман, известный 70-летний старик Василий Иванович Арнаутов с вечерним рапортом. Розен ему предлагает отведать чихирю, но Арнаутов, к немалому нашем удивлению, отказывается и знаками указывает на дверь. Розен, думая, что что-нибудь случилось в полку, уходит с ним в соседнюю комнату: «Что такое случилось, Вас. Иваныч?» - «Да вот приехал лазутчик чеченец и рассказывает, что французы взбунтовались и прогнали своего короля, - мы только что усмирили Абазехов на Кубани, так придется, пожалуй, опять выступать, чтобы усмирить французов?»

30. Построено в 1841 году.

31. Построено в 1840 году.

32. Впоследствии командир Апшеронского полка, прославивший себя в деле под Мискинджи, при освобождении Ахтов, и умерший в 1870 г. начальником дивизии в Кишиневе.

33. Состав отряда:

Пехоты: 13-ой пехотной дивизии 1-й бат. Литовского Егерского полка. 15-й пехотной дивизии: 1-й и 3-й бат. Пражского пех. полка, 1-й и 3-й бат. Люблинского Егерского полка, 2-й бат. Замостского Егерского полка. 20-й пехотной дивизии: 3-й и 4-й бат. Навагинского пех. полка, 1-й, 2-ой и 3-й бат. Куринского Егерского полка, 3-й бат. Кабардинского кн. Чернышева полка, 2 роты 5-го Саперного бат., 1 рота Кавказского стрелкового бат. Две дружины Грузинской пешей милиции в 1000 чел. Итого: 12 бат., 3 роты сапер и стрелков, 1000 чел. милиции.

Конницы: Кавказских линейных казачьих полков: Кавказского 2 сотни; Кубанского – 1; Ставропольского – 1; Моздокского – 2; милиции Кабардинской и Дигорской – 2; Грузинской – 5; итого 13 сотен.

Артиллерии: Кавказской гренадерской артиллерийской бригады: горной № 1 батареи 6 орудий и 4 мортирки; 14-й артиллерийской бригады: легкой № 5 батареи 4 орудия; 20-й артиллерийской бригады: горной № 4 батареи 6 орудий, легкой № 7 бат. – 4 орудия, Донской конной № 1 бат. – 4 орудия. Итого 28 орудий.

Перевозочные средства:

Черводарский транспорт – 1000 вьючных лошадей; запасного парка 14 арт. Бригады – 20 ящиков; 200 вьюков.

34. Состав Дагестанского отряда:

Пехоты: 14-ой пехотной дивизии

1-й и 2-й бат. Минского пехотного полка.

1й и 3-й бат. Житомирского Егерского полка.

19-й пехотной дивизии:

1-й, 2-й и 3 бат. Апшеронского пех. полка.

2-й пехотной дивизии:

1-й и 2-й бат. Кабардинского кн. Чернышева полка.

Две роты 5-го Саперного батальона.

Две роты Кавказского Стрелкового батальона.

Итого 9 батальонов, 4 роты сапер и стрелков.

Конницы:

Кавказских линейных казачьих полков:

Гребенского……………….. 1 сотня.

Кизлярского……………….. 1/2 сотни.

Донского Казачьего № 47 …1/2 сотни.

Дагестанских всадников… 126 человек.

Итого…. 3 сотни

Артиллерии:

14-й артиллерийской бригады:

Батарейной № 3 батареи……….. 4 легких орудия.

Легкой № 3 батареи……………. 4 легких орудия.

19- й артиллерийской бригады:

Легкой № 3 батареи………….. 2 горных орудия.

Горной № 3 батареи………….. 8 орудий и ракет.

Итого…………………………18 орудий и ракет

Перевозочные средства:

Черводарский транспорт – 1000 вьюч. лошадей, полубригада. Конно-подвижного магазина – 380 вьючн. лошадей.

Дабы еще, сколько возможно, облегчить движение войск, было приказано устроить на позиции, занятой Дагестанским отрядом, вагенбург, под прикрытием 3х батальонов, 2-х сотен казаков и 10 полевых орудий; здесь оставлены еще некоторые, менее необходимые, тяжести, парковые повозки и Черводарские лошади.

35. Впоследствии полный генерал-адъютант, командующий войсками в Дагестане.

36. Так звали солдаты генерала Клюгенау.

37. Убитыми: 1 обер-офицер и 5 нижних чинов; ранеными: 1 штаб-офицер, 9 обер-офицеров и 54 нижних чинов; контужено: 5 обер-офицеров и 57 нижних чинов.

38. Умер плац-майором Шлиссельбургской крепости.

Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания 1845-1846 гг. Князя Дондукова-Корсакова // Старина и новизна, Книга 6. 1908