[ДОЛИВО-ДОБРОВОЛЬСКИЙ-ЕВДОКИМОВ В. Я.]

ИЗ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ

1848 ГОД В ДАГЕСТАНЕ.

Гергебиль был взят, и экспедиция 1848 года в Дагестане считалась конченною. Часть отряда была распущена; в Кумухском ханстве оставались четыре батальона ширванского полка, занятые частью устройством дорог, частью охранением ханства от набегов неприятеля чрез горы, непокрытые еще снегом.

1848-й год был первым в моей военной жизни. Я служил под начальством командира ширванского полка, полковника Манюкина (ныне генерал-лейтенант, начальник 8-й пехотной дивизии). Отряд наш все лето оставался в бездействии на высотах Турчи-Дага. С этих высот, покрытых непроницаемыми туманами и орошаемых беспрерывными дождями, мы прислушивались к боевому шуму доносившемуся до нас из Гергебиля. В конце августа мы спустились с горы и расположились лагерем в окрестностях Курклю. Дагестанский сентябрь делал лагерную жизнь несносною; вокруг все было спокойно; предполагали, что экспедиция кончена, и я терял надежду познакомиться в этом году с настоящей боевой жизнью.

Еще во второй половине августа доходили до нас темные слухи о больших сборах неприятеля; но где и куда он готовился вторгнуться -

То оставалось тайной; в конец месяца было получено сведение, что неприятель намерен напасть на Самур; с тех пор известия о вторжении повторялись очень часто, со всех сторон. Наконец, в первых числах сентября, все это разрешилось вестью, что Даниель-Бек вторгнулся в Самурский округ, дошел до селения Ратуна, но будучи встречен нашей милицией, должен был отступить на верховья Самура. На этом замолкли грозные вести. Легко понять, почему ахтинское вторжение застало нас врасплох: куча тревожных сведений, противуречивых и преувеличенных, имели характер мистификации и располагали к недоверчивости. И снова водворился мир в лагеря под Кумухом. Вдруг, 10-го сентября, скачет нарочный прямо к Манюкину; бумага была от подполковника Сераковского, воинского начальника в укреплении и ауле Кураг ¹; он писал, что неприятель 8-го сентября в больших силах вторгнулся в Самурский округ и идет на Ахты. Кюринские владения были в тревоге, и для безопасности Курага он требовал батальон пехоты. Известие было положительное и не допускало сомнений. Немедля, Манюкин отправил в Кураг первый батальон своего полка с двумя горными орудиями, стянул остальные батальоны и донес князю Аргутинскому о своих распоряжениях. Донесение опоздало: в тот же день князь Аргутинский получил в Шуре сведения о ходе дел, собрал отряд и двинулся на Самур. С полным недоверием к верности последнего сведения, с насмешками над замешательством комендантов Ахтов и Курага, мы шли в Кураг в приятном убеждении, что будем на зимних квартирах прежде других. 12-го числа 1-й батальон Ширванцев пришел в Кураг, сделав в двое суток сто верст. Невдалеке от аула нас встретила толпа растрепанных Татарок, с воплями о помощи; мудрено было добраться толку в смешанных криках, где беспрестанно повторялись имена Шамиля, Гаджи-Мурада, [37] Даниель-султана; в виде пояснения они указывали на гору вправо от дороги, но мы видели там лишь несколько всадников и ничего не понимали. Вопиющая толпа провожала нас до аула; там били тревогу; гарнизон стоял под ружьем; на саклях развевались значки вооруженных Татар; чиновники госпиталя с кинжалами и шашками наголо; все растерялись, но никаких мер не принимали, потому что никто не знал причины тревоги. Уверяли, что авангард Шамиля был уже в виду Курага, но мы имели много причин сомневаться в этом. Нас приняли как избавителей, нам старались доставить все удобства, но Кураг не славится постройками, и гости были помещены в холодных саклях.

14-го числа прискакал гонец из Ахтов, с уведомлением, что сам Шамиль в селении Ахтах, близ укрепления, и что Самурский округ в полном восстании. Эта новость раскрыла нам глаза, показав всю важность вторжения, подвергавшегося опасности Дагестана и Кубинский уезд; остроты наши над комендантами прекратились, а о зимних квартирах перестали и думать. Мы находились в двадцатичетырех верстах от Ахтов, и меры предосторожности были не лишними; немедленно три роты ширванцев с двумя орудиями заняли позицию под Курагом; одна рота с двумя линейными составили гарнизон укрепления. Татары вооружились, и Кураг снова взволновался; женщины снова стали проливать слезы и перетаскивать имущество в госпиталь; а смотритель госпиталя, указывая на пример Парижа в том же 1848-м году, устраивал завалы на крышах своих владений; туда выносили койки, бочки и всякую лазаретную рухлядь. На площади, в лавке Цурикова, происходил ряд военных совещаний, а вокруг толпились вооруженные чиновники; но неприятель не показывался, и к ночи все приутихло. Не могли только успокоиться войска на биваке; мороз и воспрещение раскладывать огни не давали им спать, а длинная ночь и ледяной ветер часто вынуждали прибегать к горячительным напиткам. 16-го приехал к нам дербентский военный губернатор, князь Гагарин ², и принял [38] начальство над войсками в Кураге. Он объявил, что горцы с Гаджи-Мурадом дошли до Хазры (на реке Самуре, в сорока пяти верстах ниже Ахтов). Для того чтобы остановить их движение, он послал первый батальон Ширванцев чрез сельцо Кабир к сельцу Кырку, лежащему на спуске к Самуру верстах в десяти от Хазров; но так как Гагарину не известны были силы неприятеля направленные к Хазрам, то нам приказало было до Кырке сделать два выстрела из горных орудий, и, дав таким образом знать о присутствии наших войск против Хазров, идти обратно в Кураг. Расстояние от Курага до Кырка верст сорок; к вечеру мы были уже недалеко от Кырка, но гонец догнал нас с приказанием немедленно вернуться и спешить в Кураг. После короткого отдыха, мы пошли назад темной ночью, под проливным дождем, но с надеждой ночью же дойти до цели и присоединиться к отряду, который по нашим расчетам должен был уже прийти в Кураг. В семи верстах от Кабира нас встречает новый гонец с приказанием опять идти по прежнему назначению, и с известием о прибытии в Кураг князя Аргутинского. Признаюсь, это приказание, вместе с предыдущими обращавшее нас в машину для периодического мешания грязи между Курагом и Кырком, удалявшее нас с неопределенной целью от отряда, тогда как каждую минуту следовало ожидать открытия военных действий, никому не понравилось; уныло поворотили мы в Кабир, и пришли туда среди ночи, сделав почти без отдыха 49 верст.

На другой день мы едва убедили командира батальона, полковника Пирогова, не трогаться из Кабира в ожидании какого-нибудь приказания прямо от Аргутинского; в самом деле, в 9 часов утра, оно явилось следовать в Кураг и присоединиться к отряду; забыв усталость, мы весело пошли вверх по ущелью. На дороге нам сказали о выступлении отряда в Ахты; мы ускорили шаг и вскоре увидели наши войска, которые змеей ползли на высокий и крутой подъем. Это была первая колонна, вторая находилась еще в одном переходе от Курага. Нам передали приказание следовать в первой колонне; в 11 часов ночи мы присоединились ней и составили таким образом отряд из трех ширванских и одного апшеронского [39] батальона, четырех горных орудий, и множества милиции Кюринского ханства. Беспрестанные передвижения, так нас утомившие, оставались для нас совершенно непонятными, и теперь мы принялись за изыскание их причин. Отправляя нас в Кырк, Гагарин имел, кажется, в виду хоть что-нибудь сделать до прибытия Аргутинского; но узнав, что Аргутинский едет, он воротил нас, опасаясь что движение не будет согласно с общим планом. Аргутинский приехал, спросил где первый батальон; Гагарин доложил ему, что он отправлен в Кырк. Аргутинский был недоволен бесцельным распоряжением, отвлекавшим от отряда целый батальон; но не зная, что батальон возвратится на другой день и примкнет ко второй колонне. Он сказал недовольным тоном: «Пускай идет». Гагарин, не ожидавший такого оборота, не решился объявить, что батальон идет уже обратно и немедленно послал приказание идти на Кырк. Вот это-то приказание застигло нас ночью, на дороге к Курагу, и было так тягостно для нас. Если мы на другой день, 17-го, присоединились к отряду, то обязаны этим только тому, что не исполнили буквально третьего приказания князя Гагарина: «идти на Кырк безостановочно», а запоздали в Кабире. Если в окрестностях Хазров еще не было неприятеля, то наше появление у Кырка осталось бы без цели; в противном случае два выстрела и затем немедленное отступление не устрашили бы неприятеля и не ободрили бы наших. Следовательно, ни в каком случае первый батальон Ширванцев не принес бы Хазрам ни материальной ни моральной пользы.

17-го, вскоре по приезде Аргутинского, прискакал в Кураг, измученный и оборванный капитан Бучкиев, посланный накануне из Ахитов от полковника Рота. Весь округ был в восстании, 14-го числа скопища Шамиля в числе 15000 человек осадили Ахты; неприятельская граната взорвала наш пороховой погреб, и осаждающие штурмовали разрушенный бастион, но были отбиты; полковник Рот и несколько офицеров были ранены; убыль гарнизона очень велика; капитан Новоселов принял начальство; а неприятель, продолжая осаду, стал распространяться вниз по Самуру.

Такой грозный оборот дела вынудил Аргутинского, не [40] ожидая сбора всего отряда в Кураге, немедленно идти вперед с войсками бывшими под рукой. 18-го, в 4 часа утра, он двинул первую колонну на Ахты, послав сказать остальным войскам, состоявшим из самурцев, дагестанцев, апшеронцев, дивизиона драгун, сотни донских казаков и 6 горных орудий, чтоб они спешили к головной колонне. В 8 часов мы были в виду Ахтов и услышали артиллерийские выстрелы укрепления.

К полудню показалась голова колонны, следовавшей из Курага, и князь, не ожидая пока она стянется, двинул три батальона ширванцев и четыре орудия на Ахты. Селение Гра было занято горцами, устроившими завал на ближайшей высоте; значки показывали присутствие многочисленной партии, и пройти по дороге можно было только с боя; вероятно это обстоятельство вынудило Аргутинского идти без дороги, мимо Гра, по левому хребту ущелья. Мы шли извиваясь по горам, отыскивая доступные спуски; но покатости были так сильны, земляные осыпи так круты и опасны, что мы спускали лошадей и артиллерию с величайшей осторожностью, перенося иногда вьюки на руках. Часто тропинка, пробитая стадами овец, терялась, увлеченная осыпью; тогда саперы возобновляли ее тонкой полосой, едва достаточной для прохода одного человека. Крутые и короткие зигзаги по обрывам в 60 и 70° требовали иногда до двадцати человек для спуска маленького горного лафета. После утомительного 5-ти часового марша, 1-й батальон с 2-мя орудиями и ракетной командой дошел до Самура. Остальные два батальона были эшелонированы по спуску. С радостными криками бросились мы на оконечность хребта; Ахты, окруженные многочисленным неприятелем, открылись во всей красоте их разрушения, но мост через Самур горел, и мы остановились. Густые толпы неприятелей с восточной стороны крепости заколыхались под нашими гранатами и ракетами, а смелая, до неосторожности вылазка сорока или пятидесяти человек одобренного гарнизона обратила их в бегство. 1- я гренадерская рота спустилась к реке и открыла огонь по ближайшим частям неприятеля. Нам открывалась вся долина Ахтов, и мы с жадным любопытством впивались во все подробности дела. Над серой массой аула развевалось знамя Шамиля; сады, скалистое русло Ахты-чая и [41] все углубления местности были наполнены густыми толпами горцев с многочисленными значками. В особенности много их гнездилось на Ахты-чае. Бастион, разрушенный взрывом, был укреплен кулями с мукой, и в нем был устроен такой же ретраншамент; весь бруствер укрепления, имевший только поясную высоту, был дополнен кулями. Против 1-го бастиона видны были подступы осаждающих; мостовое укрепление на Самуре было во власти неприятеля. Внутренность укрепления пострадала от взрыва; никто не мог показаться открыто на валу, потому что горцы стреляли беспрерывно. Ахты очевидно были в положении опасном, но мы только впоследствии узнали все бедствия гарнизона. Мы переговаривались с гарнизоном криками; Аргутинский велел сказать: приготовьте мост, а я скоро приду». Нам отвечали: «нет бревен, мало людей». Конные мюриды, с ловкостью свойственной горцам, переходили Самур версты полторы ниже Ахтов, по броду почти непроходимому, и тянулись в ущелье влево от нас. Могли ли мы воспользоваться этим бродом, перейти через Самур и освободить Ахты? Я не думаю: сделать переправу под огнем многочисленного неприятеля, штурмовать террасы противного берега, не успев еще поставить на нем ноги, едва ли было возможно. Аргутинский с тоской смотрел на Ахты. «Захар Степанович, сказал он обращаясь к Манюкину и указывая на Ахты, - здесь может быть потеряно все, над чем я трудился шесть лет!». Наконец он приказал отступать, и прибавил: «Теперь наше отечество – отряд». Не припомню, чтобы мне случалось когда-нибудь видеть испуг, подобный испугу артиллеристов в эту минуту; молодой офицер Добровольский, командовавший нашими орудиями, бледный как полотно, нетвердым голосом приказал озадаченным людям навьючивать, и было отчего испугаться. В три последние дня люди и лошади 1-го батальона и двух при нем орудий выдержали всевозможные невзгоды, не имея и шести часов в сутки для отдыха, а последнее движение сделало их почти сонными. И вот, нам надо было подниматься по дороге, по которой мы насилу спустились днем, а тут наступала темная осенняя ночь и падение орудия куда-нибудь в обрыв, в ущелье, занятое [42] неприятелем, который уже приготовился нас преследовать, легко могло повлечь за собой его потерю, потому что отыскать его можно было только днем, - а что случилось бы до света? За подобный случай, очень вероятный при таких обстоятельствах, ответственность так тяжела для артиллерийского офицера, что мы сочувствовали грустному, почти безвыходному положению товарища. Кроме того, забота об орудиях лежала также и на нашем батальоне, а перспектива тащить их в гору на руках, или еще хуже, добывать их со дна какой-нибудь трущобы, когда душа едва держится в теле, а о ногах и говорить нечего, сильно беспокоила нас. Но возможно ли было оставаться на такой местности, имея с боков неприятеля! Я вспомнил мирную стоянку на Турчи-Даге, порывы к бою, тоску бездействия и увидел, что я, как каждый новичок, и не подозревал, какая дорога ведет к лаврам и славе. Но в нашем положении было величие; мы сознавали, что в нас спасение Дагестана, а слова князя: «отряд –наше отечество», подтверждали наше сознание. Я был только зерно в отряде, а подле меня стоял старый начальник; у ног его Ахты гибли медленно, но несомненно; там умирали такие же солдаты, как и мы, там были женщины, обреченные на смерть или на участь хуже смерти. Вокруг полуразрушенных стен волновалось население покорное нам уже девять лет; падение укрепления могло иметь последствием возмущение всего Дагестана. Князь знал все это и не мог подать руку Ахтам. Кто скажет, какие мысли теснились в его седой голове!

В 6 часов вечера, вооружившись храбростью и терпением, мы побрели наверх, удаляясь от Ахты. Манюкин оставался с нами. Горцы обходили нас с обеих сторон; но скоро ночь закрыла все, не прекратив однако перестрелки. Часов в 7 неприятель добрался из Гра до второго эшелона; над нашими головами начался ружейный огонь, прерываемый выстрелами орудий; но совершенная темнота, не дозволяя ни одной стороне предпринять что-нибудь решительное, делала результат перестрелки почти ничтожным. Цепляясь по обрывам, мы поднимались очень медленно, и скоро настала ожидаемая беда. Оставался только один ужасный подъем, когда лошади артиллерии отказались идти [43] далее; они дрожали, качались под вьюками и вскоре начали падать. Подъем шел крутыми зигзагами по обрыву, на котором едва можно было держаться на ногах; упала лошадь с зарядными ящиками, стоявшая к несчастью уже довольно высоко над подошвой подъема. Поднялись страшные крики: «берегись! Берегись!». Посторониться было некуда – везде люди и лошади, а сбоку обрыв. Гром и крик в несколько секунд пролетели пространство, отделявшее меня от лошади; свист камней, вопли и грохот, сливаясь в один гул и постепенно замирая, замолкли на дне пропасти. Я уцелел, получив только удар камнем в шею, но лошадь сорвала капитана Гурского, бывшего недалеко от меня, и опрокинула его с тропинки. Несколько времени считали его погибшим, но к счастью он упал на мягкую осыпь и вышел на тропинку, отделавшись ушибом и испугом. Лошадь, падающая ночью с вышины обрыва, распространяет ужас на пути своем; кровь стынет в жилах и сердце замирает, когда закричат наверху: «лошадь падает!» Секунды ожидания стоят пытки. Не прошло и десяти минут, как упал другой зарядный вьюк; лошадь под орудием тоже упала, но была удержана молодцами-солдатами на тропинке; орудия были на волос от гибели. В такой крайности все вьюки сложили на тропинке, предоставляя каждому шагать через орудия, ящики, и пробираться под ногами лошадей. Оставалось одно средство – тащить артиллерию на руках; две роты взялись за работу, и к 10-ти часам вечера мы достигли бивака. Положение наше было ужасно! Мы до крайности изнурили людей и лошадей, а впереди оставались еще две трети подъема. Напрасно, чуть не с мольбами, подносили лошадям ячмень; они едва дышали и не дотрагивались до пищи. Меня терзали такие смутные мысли, что иногда я забывал утомление, но жажда, которую нечем было утолить, мучила меня, и я со злостью жевал свинцовую пулю. Никогда не забуду я этой ночи! Белые облака легли на дно ущелий; они росли, поднимались и как будто потопляли каждый пройденный нами шаг; облака застилали ахтинскую долину, но укрепление ясно обозначалось в туманной глубине. Над ним горело темно-красными пятнами зарево зажженных стогов сена и беспрестанно [44] появлялись молнии артиллерийских выстрелов и струйки ружейного огня. Перестрелка и канонада значительно усилились после нашего отступления. Но мы тронулись, уступы гор скрыли огненные пятна, только гул выстрелов доносился до нас. После самых напряжённых усилий, в продолжении нескольких часов, мы соединились с третьим эшелоном и продолжали тянуться кверху.

Наконец показалась заря; мы ожили, как оживает на рассвете каждый кто провел ночь без сна и в движении. Близкий конец мучительного положения дал нам новые силы; оставалось одно дурное место, но лошади не выносили более вьюков, и орудия повезли на колесах, поддерживая их людьми, которым местность позволяла идти выше тропинки. Пятнадцать человек держали канат, а орудия катились на одном колесе, повиснув другим над пропастью. Уже пройдена была большая часть полувоздушного пути, как вдруг крик и грохот заставили нас броситься назад: одного орудия как не бывало; вместе с лошадьми и одним солдатом оно рухнуло вниз, но где оно остановилось в своем падении, никто не знал; мы были уже в полусвете, а внизу еще темнота. Колонна остановилась; бедный наш артиллерист и с ним 150 человек поползли вниз, саженях в 30 ниже тропинки, на травяном уступе, они нашли обеих лошадей, которые спокойно щипали траву, не обращая внимания на людей ³; упавший солдат жестоко ушибся и не имел силы вылезть наверх. На дне глубокого ущелья нашли орудие, и часа через два после падения мы с любопытством рассматривали остатки лафета, которые с трудом встащили наверх. Орудие оказалось в целости и это утешило артиллеристов; мы были довольны чужой радостью и тем что батальон счастливо отделался, простояв только четыре часа: с другими бывало хуже В 9 часов утра мы соединились с главными силами на вершине хребта, после 29 часов, проведенных в движении, без воды и пищи. Я ел как волк, спал как сурок и был совершенно счастлив. В ночь с [45] 18-го на 19-е мне пришлось в первый раз изведать как неистощимы силы человека; сто раз мне казалось, что я лягу и умру от изнеможения; но неумолимая необходимость двигаться, чувство долга и роковое «иди» снова поднимали на ноги. Много раз еще мне приходилось поверять этот опыт, и я всегда получал одни и те же результаты. 19-го была дневка; она была вынуждена утомлением войск. Мы потеряли Ахты из вида, но пушечные выстрелы слышны были хорошо, давая знать, что укрепление ещё продолжает бороться. 20-го, мы шли горами по направлению к Кабиру. Мюриды издали следили за нами, но туман скрыл нас от их внимания. К вечеру мы спустились в ущелье Кабир-чая, и после небольшого отдыха, в сумерки, двинулись далее, арьергард впереди авангарда, оставляя переднюю колонну в хвост, - движение часто употреблявшееся Аргутинским, полезное для войск в утомительных переходах, потому что разлагает тягость марша в арьергарде на все войско. Находясь в арьергарде, я с удовольствием воспользовался возможностью прийти на место ночлега ранее других; но мы и не подозревали, сколько мы выигрывали перед бедным авангардом. Несколько времени мы тянулись вдоль по ущелью и поворотив направо, начали подниматься на гору; сильный дождь и темнота, не позволявшие видеть даже голову собственной лошади, задерживали нас на каждом шагу; земляной подъем до того размыло, что люди и лошади ползли, скользили и падали. Навстречу из аула выбежали к нам Татары, освещая дорогу своими чирагами (ночниками), но дождь залил библейские осветительные приборы, и мы продолжали бесславную борьбу с темнотой и грязью, не имея даже свидетелей нашего мужества. В два часа пополуночи, пройдя аул, мы достигли места ночлега, начав подниматься в восемь часов вечера и сделав, в продолжении шести часов, две версты!. Арьергард же, бывший авангард, явился к нам только в восемь часов утра. 21-го дождь провожал наш подъём на гору. Кабир остался за несколько верст в стороне, и скоро мы решили задачу, куда идём. С гребня хребта открылась красивая долина Самура; там светило солнце, лес был зелен как весной, и шумел неугомонный Самур. Долина Самура [46] хороша и сама по себе, но еще более для войск, возвращающихся из сурового и голого Дагестана; приятный климат, изобилие фуража и дичи, хорошие стоянки в прочных и чистых саклях, ласковые жители, и к довершению благополучия, едва ли не самые красивые женщины целого Кавказа: они так привлекательны, что сами горцы отличаются здесь угодливостью к прекрасному полу и вслух любуются, когда девушка гонит буйволов или с неподражаемой грацией несет тяжелый кувшин воды. А Лезгинка в праздник или на свадьбе, когда красавица завернет чадру вокруг шеи, влетит в кружок и бросит смелым взглядом вызов молодежи… Но этот предмет может увлечь очень далеко; сказанного довольно, чтобы понять, почему у войск Дагестана лежит сердце к Самурскому округу. Верстах в пятнадцати выше Кырка мы спустились на Самур; мы не шли, а бежали с горы. Мрачная и душная атмосфера ахтинской экспедиции исчезла; непогода и таинственная будущность оставались позади, впереди было солнце, костры и неприятель! Мокрые как рыбы, мы весело переходили сердитый Самур. Переправа кавказской пехоты вброд, через бурную реку, - картина занимательная и для нас, людей бывалых, а для приезжих на Кавказ она поразительна: по грудь в воде, которая не несет, а кидает человека! Кавказская пехота в отделениях, рука под руку, с ружьями через плечо, с песенниками и музыкой впереди, валит через ревущий поток, не теряя ни одного человека! Мы очутились в тридцати двух верстах ниже Ахтов, на правом берегу Самура, и на другой день так или иначе, должны были встретить неприятеля. Костры из целых деревьев запылали на биваке; теплый воздух приятно ласкал нас после жизни чересчур суровой, и долго ночью стоял над отрядом веселый шум.

На этот ночлег пришли к нам два солдата, посланные накануне из Ахтов к князю Аргутинскому с известием о бедствиях крепости. Неприятель взорвал первый бастион и штурмовал оба разрушенные бастионы, но штурм, хотя и с трудом, был отбит; гарнизон убыл наполовину: люди были утомлены до крайности усиленной деятельностью; в воде и съестных припасах был недостаток. Не оставалось сомнения, что укрепление не [47] выдержит следующего штурма, к которому очевидно готовился неприятель. Солдаты-выходцы были одеты оборванными Татарами; оба хорошо говорили по-тавлински и трудно было их отличить от природных Тавлинцев. Сюда же приехал полковник Мищенко ⁴, кубинский уездный начальник, и рассказал занимательные приключения. Узнав о вторжении в Самурский округ, он собрал кубинскую милицию и пошел вверх по Самуру разведать о неприятеле; отойдя верст восемнадцать от Хазров, он расположил свою полутора-тысячную кавалерию отдохнуть, послав вперед сильный разъезд; разъезд наткнулся на несколько десятков конных Лезгин, которые, не долго думая, гикнули на Кубинцев с криком «Гаджи-Мурад!» Разъезд назад, и давай кричать: «Гаджи-Мурад!» Вся милиция на привале подхватила этот крик, вскочила на лошадей и бросилась в Хазры, не ожидая даже налета неприятеля. Мищенко, видя малочисленность неприятеля и подозревая горскую хитрость, хотел остановить милицию, и незаметно, в суете, остался один; тогда он принялся бежать, но погоня была все ближе и ближе. Мищенко свернул с дороги вправо, в лесистые горы, - горцы за ним. Он доскакал до кустов и леса, бросил лошадь, и пеший, уже настигаемый горцами, бросился в какую-то лесную трущобу; часть Лезгины также пешком бросились за ним, но отыскать его не могли. Стемнело; Мищенко был спасен, и утром дошел до Хазров, где снова принял команду над своей храброй конницей. Много было смеху при рассказе Мищенки; он сам смеялся, сознаваясь, что при всем комизме своего бегства ему тогда было не до смеху.

Еще костры наши не потухли, а мы были уже на походе, и рассвет застал нас в дороге. Первый батальон шел в авангарде; этим оказано нам было справедливо вознаграждение за наши труды с самого начала экспедиции. Пикеты неприятеля, как испуганные птицы ,снимались и улетали при нашем появлении. В укреплении тифлисском мы нашли первые следы разрушения и смерти; от него остались только стены, черные от пожара, а двор наполнен был убитыми небольшого гарнизона. [48] Несколько убитых лежали вне укрепления, и по положению трупов было видно, что гарнизон попался врасплох и старался бежать в горы. Все трупы были раздеты донага и жестоко иссечены шашками. Утих веселый говор; молча, опершись на ружья, смотрели солдаты на тела товарищей; негодование и злость горели в их глазах и еще более омрачали их почерневшие лица.

Колонна под командой начальника штаба дагестанского отряда, полковника Катера ⁵, осталась у тифлисского, охраняя этот важный для нас проход на случай отступления; остальные войска пошли на Ахты. Придя на Микрах-чай, верстах в двенадцати от Ахтов, мы увидели неприятеля в двух верстах перед собой. Долина была перерезана завалами, сложенными из больших камней: три завала тянулись по уступу хребта, отделяющего Микрах-чай от Мескинджинской долины; правый фланг импровизированных укрпелений упирался в неприступную гору, левый доходил до обрыва в Скамур, а средний завал, выступая перед укрепленной линией, обстреливал обе крайние; гора была также занята горцами, а завал кишел народом и пестрыми значками; Лезгины, как муравьи, таскали камни и выводили стену. На горе был Кибит-Магома, наид телетлинский, а в завалах Гаджи-Мурат и Даниель-бек. На возвышении, сзади завала, сидел на ковре лихой наездник Дагестана, окруженный чалмоносцами: начальствующие Мюриды один за другим походили к нему за приказаниями и скрывались в толпе. Неприятель, сделав намаз, ожидал наших действий.

Чтобы проникнуть в Ахты, нам предстоял на выбор атаковать с фронта сильную позицию, или обойти ее горами влево; но обход днем, в глазах неприятеля, был бы предупрежден, и расположение Кибит-Магомы доказывало, что Гаджи-Мурад не упустил его из вида. Надобно было ждать ночи, чтобы скрыть обходное движение, но исполнилось уже четыре дня, как мы бросили Ахты в агонии. Находясь теперь в двенадцати верстах от Ахтов, мы не слышали пушечных выстрелов, несмотря на совершенную тишину; благоразумно ли было откладывать еще на неопределенное время спасение укрепления? [49]

Стянув войска на Микрах-чай, князь Аргутинский сделал следующие распоряжения для атаки мескинджинской позиции: 1, 2 и 3 батальоны ширванцев, с 4 горными орудиями, были назначены для штурма завалов; 2-й батальон апшеронцев и команда штуцерных должны были прикрывать левый флаг штурмующих от покушений Кибит-Магомы, а многочисленная конница, состоявшая из кубинцев, сотни донцов и двух эскадронов нижегородцев, под командой генерал-майора Джафар-Кули Кубинского, должна была, перейдя Самур, вне выстрела, пройти под скалами левого берега, и, миновав завал, снова выйти на правый берег в тыл неприятелю; остальная пехота составила резерв на Микрах-чае, под командой командира апшеронского полка, полковника князя Орбелиани ⁶. Штурмовые колонны вел Манюкин; на правом крыле, по Самуру, шел 3-й батальон майора Алтухова ⁷, в центре 1-й батальон полковника Пирогова, на левом крыле 2-й батальон подполковника Кишинского ⁸. Горцы, не отвечая на огонь нашей артиллерии, неподвижно и молча следили за движением пехоты; гранаты, падая в завал, колебали значки своими взрывами; но у подошвы высот нас встретил батальный огонь из всех завалов; 1-й батальон взял правее указанного ему направления и оставил центральный завал влево; кроме фронтального огня, он попал под фланговый; избегая этого огня, пошёл еще правее, наткнулся на 3-й батальон и прижал его к обрывам в Самур. Капитан Добрышин, командир 1-й гренадерской роты, и поручик Лазарев ⁹, командир 7-й егерской роты, желая прекратить замешательство и ускорить развязку, бросились с своими ротами на завал, но упали ранеными, а завал оказался в два роста человека. Тогда не осталось другого средства как выждать атаку Кишинского, и Манюкин положил людей между камней перед самым завалом. Кишинский потянулся по подошве горы; партия Кибит-Магомы с гиком полетела вниз, но огонь крепостных ружей [50]остановил ее вне ружейного выстрела, и Лезгины ограничивались скатыванием камней на ширванцев; лишь несколько головорезов сбежали донизу и были переколоты. Отделавшись от Кибит-Магомы, Кишинский медленно выбирался на крутую возвышенность, увенчанную завалом правого неприятельского фланга. У самого завала он остановил батальон, послал одну роту в обход правой оконечности завала, и после отдыха в несколько минут, ударил на неприятеля с двух сторон; ружейный залп, посланный навстречу 2-го батальона, покрыл завал облаком дыма; когда оно рассеялось, солдаты закалывали на завалах остальных мюридов. Радостное «ура» прокатилось по горам. Аргутинский махнул шапкой; 1-й и 3-й батальоны в свою очередь кинулись на завал; разбрасывая камни, они ворвались в него, но неприятель, потеряв опору своей позиции и угрожаемый обходом 2-го батальона, не упорствовал в защите; несколько ударов штыками очистили завал, и все скопище бросилось бежать. Между тем кавалерия Джафара-Кули, перейдя на левый берег Самура, еще до открытия огня неприятелем, оставалась там во все время дела; напрасно Аргутинский, выходя из себя, трубил, желая тронуть эту массу: она в своем спокойствии не внимала сигналам и начала переходить Самур в другой раз только по занятии завалов, так что первые всадники, ступившие на правый берег, встретились с нами уже в полуверсте за завалами. К этой ошибке присоединилась ещё другая; в голове кавалерии находились кубинцы, а Гаджи-Мурад, видя свое совершенное поражение, прикрыл конницей мюридов густые толпы бегущих, бросая на гибель пеших Лезгин, рассеянных по долине. Вот над ними-то потешились кубинцы, и что уцелело от штыков, то пало под шашками; но конных мюридов милиция атаковать не осмелилась, а когда вышли на правый берег драгуны и казаки, бывшие в хвосте колонны, то толпы бегущих были уже далеко. Видя взятие завалов, Кибит-Магома также обратился в бегство; жители селения проводили его с оружием; потерпев большую потерю, он соединился у Ахтов с Гаджи-Мурадом. На высоте Мескинджи мы нашли лишь несколько десятков лезгинских голов, поднесенных нам Татарами для полного убеждения, что [51] они люди храбрые и верные. Равнина от завалов до садов мескинджинских покрылась трупами. Солдаты кололи с ожесточением; многие докалывали раненых, распростертых на земле. Нашёлся один ширванец, который занимался этим черным делом. С шашкой наголо, он не пропускал ни одного несчастного раненого, и едва замечал какие-нибудь признаки жизни в окровавленном теле, сейчас принимался за дело. Но Аргутинский узнал об этом, и горе было негодяю. Видя ожесточение солдат, Аргутинский спасал Лезгин, поручая их офицерам на их ответственность; но и за караулом пленные не всегда были безопасны; случалось, что несколько солдат, отуманенных кровью, вырывали бедняка из среды зазевавшегося караула и посылали его к праотцам. Но вот Аргутинский наезжает на кучку пленных останавливается, смотрит на них пристально, вырывает из средины молодого Лезгина лет восемнадцати и, сверкнув глазами, приказывает заколоть несчастного; мальчик сперва испугался, но сейчас пришел в себя, судорожно съежился и с безмолвным трепетом опрокинулся назад, когда солдаты вонзили штыки в его сухое тело. Никто не смел спросить мрачного вождя о причине этого поступка; все старались отгадать ее, но никто ничего не узнал.

Я оценил бой тогда только, когда по взятии завалов упало горячее увлечение, и я очутился среди побоища. Какие чувства заменили тогда напряжение битвы? Сострадание, и что-то болезненное, очень болезненное. Я не мог ни смотреть на пролитую кровь, ни оторвать глаз от нее; неодолимое любопытство влекло к грустному зрелищу, а сердце сжималось и противилось жестокому любопытству; - но как не смотреть? Здесь знакомый солдат, там товарищ; один умер, другой умирает, третий ждет своей участи, с тоской ждет медика и жадно смотрит ему в глаза, желая прочесть: что в них – жизнь или смерть; но медик исполняет свое дело, молчит, и лицо его одинаково для всех; напрасна пытливость раненого. На самом завале сидел Лазарев облитый кровью; странно было видеть эту мужественную и колоссальную фигуру, склонившуюся под бременем страданий; его как ребенка поддерживали [52] два солдата, а он машинально снимал и надевал огромную папаху. Скрепя сердце я шел вперед; но все проходит ко всему люди привыкают, и привыкают скоро, и привыкают, и привыкают скоро. В мескинджинских садах я был уже не тот, как на завале; сердце не сжималось так крепко и нервы уже не отзывались болезненно. А после, чрез несколько лет, какие побоища приходилось мне видеть! Тяжело подумать, с каким равнодушием приучаемся мы рассматривать поле битвы; его мрачный вид даже не портит веселого расположения духа, если сражение выиграно.

Дело было кончено, оставалось узнать, целы ли Ахты; мы быстро шли вперед но Лезгины бежали еще быстрее, и когда князь Аргутинский с драгунами приехал к Ахтам, то не нашел там неприятеля. Гарнизон в ружье с немым изумлением смотрел вокруг себя. Оставленные без надежды на спасение после нашего отступления 18-го числа, защитники Ахтов приготовились к смерти, ожидая ее скоро и равнодушно; они сбирали силы, чтоб умереть с достоинством храбрых, платя удар за удар, и оставить о себе грозную память на Кавказе и в целой России. Хотя гарнизон и заметил движение неприятеля вниз по Самуру, но он не слышал слабых выстрелов нашей артиллерии при Мескинджинской атаке, а подступы к укреплению продолжались с той же деятельностью, и третий, без сомнения последний, штурм был близок; он мог произойти 23-го или 24-го. Но вдруг толпы неприятеля взволновались и потянулись к аулу, оставляя крепость; чрез несколько времени явились другие толпы от Мескинджи и также быстро исчезли; вслед за тем снова показалась конница, быстро подошла к Ахтам, - и князь Аргутинский убедил Ахтинцев, что они спасены. Пораженные изумлением, они встрепенулись только в эту минуту; спасители и освобожденные смешались в одну толпу; порывы радости искренней и глубокой овладели гарнизоном; объятия, поцелуи, смех и слезы, крики восторга и теплые молитвы сливались в одно трогательное целое. Знакомые и незнакомые, кто не перебывал в объятиях друг друга! Рассказам еще не было места; отрывистые вопросы и ответы удовлетворяли пока самое жадное любопытство. Женщины также принимали участие в [53] выражении радости; но самая интересная из Ахтинок, дочь полковника Рота, осталась при раненом отце невидимой для нас. Главное внимание обращал на себя истинный защитник и спаситель Ахтов, капитан Новоселов; бледный, изнуренный многочисленными ранами прежних экспедиций, слабый еще от раны, полученной за несколько дней, с лицом вялым и истомленным, он был лишен геройского вида. Но дела его были налицо! Весь гарнизон, други и недруги, называли его виновником искусной и упорной обороны, той нравственной высоты, на которую поставлен был гарнизон, и той холодной решимости, с которой он обрек себя смерти. Напрасно отыскивал я в Новоселове наружных признаков героя; отсутствие грозного вида озадачило меня до крайности, а замечания окружавших, сказанные сдержанным голосом, показали, что не у меня одного поколебалось понятие о героях вообще. Да и как могли устоять эти понятия, когда перед нами был живой настоящий герой, не владеющий ни тяжелым кулаком, ни мечом Роланда! Чем более было бедствий, тем выше поднимался этот герой во взгляде окружавших. Не знаю, как думал об этом Аргутинский, но прежде чем благодарить Новоселова за его заслуги, он распек его за вылазку 18-го числа.

Дело 22 сентября выиграно решимостью и уменьем пользоваться местностью, которым так отличаются кавказские войска. Мескинджинская позиция, крепкая с фронта, безопасная с флангов, способствует сильной обороне; она была усилена высокими завалами, расположенными с обычным искусство горцев, и занята неприятелем силой до 7000 человек, под начальством наиба известного храбростью и влиянием в горах Дагестана. Но ширванцы не колебались во время атаки; 1-й и 3-й батальоны, встретив неприступный завал, решили в одно мгновение, что не им решить бой, а Кишинский, в то же самое время, когда были остановлены батальоны, ускорил свое движение, овладел завалом почти неприступным и принудил неприятеля оставить почти без боя остальные завалы. Неприятель потерял 300 убитых и 60 пленных на поле сражения; партия Кибит-Магомы потеряла до 100 человек при проходе через деревню Мескинджи; но [54] потери неприятеля были еще значительнее во время его бедственного бегства по горам; снег, выпавший там в ночь с 22-го на 23-е, и непогоды в последующие дни погубили несколько сот Лезгин. Наша потеря заключалась в 156 нижних чинах и 6 офицерах; четверо из них были лучшими офицерами ширванского полка. Подполковник Кишинский, раненый кинжалом, и поручик Лазарев были вне опасности, но капитан Добрышин был ранен смертельно, а поручик Бухольц потерял ногу, раздробленную камнем, и оба умерли в непродолжительном времени. Бухольц, живой, бойкий и остроумный, был любимцем и солдат, и женщин: Добрышин, скромный и застенчивый, перерождался в огне, и не было подвига, на который он не был бы способен. На всяком завале он видел георгиевский крест, и тогда единственная мысль его была – не дозволить никому сорвать его. Утрата этих офицеров, возбудив искреннее сожаление товарищей и солдат, была утратой для всего полка. Но если бы было выполнено прекрасное движение кавалерии задуманное Аргутинским, тогда горцы бросили бы завалы, и мы овладели бы мескинджинским проходом с ничтожной потерей. Куда бежали бы они, если бы наша конница, выскочив на правый берег Самура, заняла узкую долину позади завалов? Налево неприступная гора, направо Самур; немногие могли бы избегнуть смерти или плена. Конечно, решась защищаться, неприятель не дозволил бы нашей кавалерии перейти даром на правый берег бешенной реки, но для нижегородцев этот подвиг не составлял бы ничего необыкновенного, а генерал Джафар-Кули поставил их в хвосте двухтысячной кавалерийской колонны. Некоторые называли неподвижность Джафара во время дела благоразумием, полагая обходное движение кавалерии рискованным, прежде успехов пехоты; но ведь и ширванцы могли остановиться, выжидая успехов кавалерии. Такое благоразумие с обеих сторон не повело бы нас далеко; известно, что всякая атака есть риск, а благоразумие в начальнике отдельной части, получившем определённое приказание, достоинство очень двусмысленное.

Вид Ахтинского укрепления 22 сентября был очень назидателен для юных и жарких поклонников военных упражнений; он представлял во всем блеске [55] прелести войны. Разрушенные стены опоясывали пространство, наполненное хаотическим смешением всего что служит на потребу людям; бревна, доски, кули с мукой, бочки, битая посуда, разломанные повозки, артиллерия, тряпье, - все это наполняло площадки между зданиями разрушенными или поврежденными взрывом. Самые здания обратились в госпиталь, где лежала половина гарнизона; беспорядок и нечистота, следствия тесной осады, выгоняли из укрепления самых любопытных из нас; а вокруг, на гласисе и во рвах, лежали тела Лезгин, смердевшие разложением. Но неприятель, несмотря на деятельную осаду. Не может вполне присвоить себе дела разрушения. Укрепление, не представляя ничего замечательного в своей постройке, по начертанию профиля и по вооружению ¹⁰, было бы достаточно сильно для отражения кавказских горцев, если бы только отчасти строитель, отчасти гарнизон не усовершенствовали его способом самым пагубным для обороны. Главную ограду составлял местами земляной вал с каменным эскарпом, а местами наружная стена оборонительных казарм; но эскарп в виде бруствера поднимался не более аршина над валом; вокруг был ров разной глубины, от 5 до 2 аршин, а шириной с восточной стороны до 6 саженей, тогда как в других местах он едва достигал до полуторы сажени. Такая недостаточная ширина рва оставляла без боковой обороны три угла из пяти. Правда, склонение местности перед тремя фронтами укрепления не дозволяло сделать рвов широкими, а подошва покатостей, склоняющихся от крепости, была закрыта от крепостного огня. Но самая замечательная хитрость была на фронте, обращенном к Ахты-чаю: здесь местность быстро спускается от самой стены укрепления, лишая возможности выкопать ров, но его все-таки сделали помощью насыпного контр-эскарпа и гласиса. Зато человек, ставший во весь рост у подошвы этого гласиса, был не виден с вала. Далее, в 15 саженях от укрепления выстроен был ряд глубоких и прочных землянок для ротного двора, без всякого приспособления к защите. В укреплении не было ни туров. Ни фашин для закрытия людей на валу, а для [56] орудий, действовавших поверх вала, не было щитов. Наконец запасы пороха, зарядов и патронов хотя и были в пороховом погребе; но это все равно что под открытым небом, потому что потолок погреба был пробит одной из 6-фунтовых гранат, брошенных неприятелем. 10-го сентября неприятель явился в сельце Ахты. Шамиль собрал совет старшин, потом вышел на крышу сакли показаться народу; на нем была лисья шуба. «Я слышал, что у вас зимой холодно», - сказал он тряхнув шубой, - «и запасся теплым». Предстоявшие выразили удивление к глубокой предусмотрительности имама. 14-го неприятель обложил укрепление. Гарнизон все еще состоял из одной линейной роты и своей численностью вовсе не соответствовал величине укрепления и обширности предстоявших оборонительных работ; но во время самого обложения выросла как из земли 5-я гренадерская рота ширванского полка, под командой штабс-капитана Тизенгаузена; с ним был Новоселов в качестве волонтера. Встревоженный неприятель пытался остановить ширванцев; но маленькая колонна стройно пошла на укрепление, очищая дорогу штыками и пулями, и благополучно соединилась с гарнизоном, который принял ее с восторгом, потому что начинал живо чувствовать свое бессилие в виду многочисленного неприятеля. 5-я гренадерская рота пришла из штаб-квартиры ширванского полка, Кусарь. Нашей бригадной командовал генерал-майор Бриммер ¹¹; узнав о занятии неприятелем Ахтов, он привел Кусары в оборонительное положение и вооружил всех способных носить оружие, имея в своем распоряжении только один 5-й батальон. Несмотря на обширность штаба, он не колебался послать подкрепление в Ахты, и не ожидая распоряжения Аргутинского, отправил туда гренадерскую роту в составе 260 штыков. Она сделала переход в 70 верст, и 14-го числа в 4 часа пополудни была в Ахтах. На другой день, даже несколькими часами позже, рота не проникла бы в Ахты и, вероятно, не в состоянии была бы отступить на такое огромное расстояние как Хазры или Кусары, с утомленными людьми, под ударами сильного [57] неприятеля. Помощь небес не была бы более кстати для Ахтинского укрепления, как приход ширванцев. С этим согласятся все защитники Ахтов и все видевшие Ахты 22 сентября 1848 года.

Я сказал, что Новоселов был волонтер. В 1848 году он лечился от ран; возвратясь в Кусары, он поехал в отряд, но был дурно принят командиром полка, уехал обратно в Кусары, и просил Бриммера послать его в Ахты, прикомандировав к гренадерской роте. Таким неожиданным способом очутился в Ахтах главный их защитник.

Усиленный гарнизон ободрился; но уже было поздно избегнуть бедствий осады. С самого появления неприятеля, опасность была несомненна; но низенький бруствер укрепления не был возвышен, пороховой погреб оставался с своей эфирной крышей, а гласисы и ротные дворы так и манили неприятеля под свою защиту. Татары селения Ахтов, пустив к себе неприятеля без выстрела, явились к коменданту с предложением поместиться в укреплении, и защищать его вместе с солдатами; но они уже изменили нам, семейства их и имущество были в руках неприятеля; поэтому просьба Татар была вторая измена. Полковник Рот не пустил их в крепость, но предложил им защищаться во рву крепости, и выдал им 15 или 20 тысяч патронов; Татары действительно пустили их в дело, но против нас, присоединившись к неприятелю. Неприятель занял сады, обрывы Ахты-чая, землянки ротного двора, и открыл по укреплению ружейный огонь; солдаты ползали по валу, и каждый, кто показывался из-за бруствера, платил за то жизнью или раной. Крепостная артиллерия пробовала действовать, но в один день из 27 артиллерийских солдат осталось только шесть; сам комендант был ранен; гранаты, бросаемые в укрепления из маленькой мортиры, взорвали пороховой погреб; взрыв разрушил целый бастион, повредил много строений, и вывел из строя 70 человек. Неприятель штурмовал разрушенную часть, но был отбит; однакож столько бедствий в один день имели влияние не гарнизон, особенно благодаря безначалию. И вот, чтобы положить безначалию конец, общий совет офицеров выбирает [58] комендантом Новоселова, минуя старших. Первым делом нового коменданта было вывести сорок человек, занимавших мостовое укрепление на Самуре; орудие, там находившееся, заклепали, лафет разломали, а люди счастливо достигли укрепления. Оставаясь в мостовом укреплении без помощи из Ахтов, без хлеба и воды, они были бы обречены на верную гибель. Немедленно уложили бруствер кулями с мукой, и небольшим числом туров, найденных в укреплении, а на разрушенной части устроили целый вал из кулей; орудия заслонили деревянными щитами; смычки туров и кулей закрыли фашинами, а оборонительную линию разделили на участки, поручив каждый опытному офицеру; - и гарнизон с новыми надеждами принялся за оборону.

Между тем неприятель начал осадные работы. С одной стороны укрепления, Лезгины шли траншеей; с другой, избегая трудной работы земляных подступов, они складывали продолговатые кучи дров параллельно нашим веркам, и усевшись за ними, день и ночь перекидывали поленья чрез кучу с задней части на переднюю ее часть, обращенную к крепости; таким образом эти дровяные закрытия плавно и незаметно шли на крепость. Пользуясь закрытым местом за огромным гласисом к Ахтычаю, Лезгины пошли подкопом на первый исходящий угол; сперва они круто спустились, а потом повели подкоп горизонтально под дном рва. Но глаз Новоселова был везде. Не будучи в состоянии, по малочисленности гарнизона, идти под землей навстречу неприятелю, или разбить его подкоп колодцем из рва, Новоселов откатил орудие на несколько саженей от исходящего угла и сделал в этом месте ретраншемент из кулей, в средине которого поставил орудие, зарядив его картечью. Окончив подкоп, неприятель зарядил его и взорвал. Взрыв был сигналом второго штурма. Лезгины ринулись на три угла; впереди шли двое, желавших добыть дочь Рота; Шамиль обещал ее тому, кто первый войдет в укрепление. Один из этих двух был наш беглый солдат. Потом шли мюриды и значки, за ними толпа простой рати, а сзади опять мюриды с шашкой в правой и ногайкой в левой руке; они стегали всякого кто заминался, и рубили того кто пятился назад. [59]

Неприятель ворвался в обвал сделанный миной, но картечь чуть не в упор уложила многих смельчаков; других перекололи штыками; уцелевшие поспешили укрыться за гласисом, и нападение не повторилось. Штурм на бастион, разрушенный взрывом погреба, был отбит прапорщиком ширванского полка Бекетом, а штурм на третий угол – подпоручиком гарнизонной артиллерии Шлиттером. Еще раз гарнизон отстоял себя, но положение его было ужасно, и тем ужаснее, что было безнадежно. После появления и удаления отряда, 18-го сентября, Ахтинцы полагали, что князь Аргутинский потерпел неудачу, и невольно вспоминали 1843 год, когда колонна дагестанского отряда, под начальством генерала Гурко, показалась в виду бывшего укрепления Гергебиля, для того только чтоб быть свидетельницей гибели гарнизона. Никто не думал, чтоб Аргутинский, с его понятиями о чести, мог ознаменовать себя таким делом, но опасались неудачи для отряда. Безнадежность вселяет апатию, а в Ахтах нужна была самая напряженная деятельность, не для того чтобы жить, а для того чтоб умереть с честью; так понимал свое положение Новоселов! Ничего не зная о Бучкиеве, он послал, после отражения штурма, двух солдат ширванского полка на поиск отряда, - тех самых, которые вечером 21-го сентября явились к Аргутинскому на бивак при Зукуле. Недостаток людей был заменен женщинами, преимущественно в исполнении госпитальной службы; но некоторые из женщин носили заряды на батареи, а одна старушка, сестра гарнизонного артиллериста Тимофеева, бессменно была на часах у склада боевых припасов, и сидя на камне, шила зарядные мешки. Скудная раздача провианта производилась с совершенной аккуратностью; на оборонительной линии знали, где неприятель шелохнулся; бдительность поддерживалась сказыванием сказок и постоянным присутствием Новоселова. Труды и бессонница склонили много слабых душ к чарочке; но Новоселов пресек это утешение, разбив все бочки спирта. Даже близкая, как полагали, гибель гарнизона не была предоставлена случайности. Новоселов артистически сгруппировал оставшиеся боевые припасы, и гарнизон не сомневался, что в минуту взятия [60] укрепления все кончится одним ударом; молча и равнодушно занимались солдаты своими погребальными приготовлениями, забывая в этом занятии огонь неприятеля. Весь гарнизон слился в одну душу, в одну волю.

В этом положении застало его освобождение; оно было совершенно неожиданно. Славные защитники от ожидания неизбежной смерти мгновенно очутились в круге жизни со всеми ее надеждами; потрясение этого перехода было так сильно, что растрогало самые закаленные натуры.

После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного Лезгина, подвел его к фронту 2-го ширванского батальона и предоставил его солдатам. «Это большой мошенник, сказал он им, дарю его вам ребята, поднимите его на штыки». И приказание было исполнено.

В последующие дни, 23 и 24, такому же решению подверглись еще несколько ахтинских Лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых Лезгин – трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе, во время ахтинской осады. Аргутинский ходил перед палаткой в своем историческом, засаленном бешмете, и покуривал трубочку с коротеньким чубуком, не менее достопамятным для жителей Дагестана, потому что с ним познакомились много мулл, эфендиев, гаджи и других знатных людей, когда он ходил по их головам; для этого с чубука снималась трубка, а чубук принимал роль дубинки. Поговорив с Лезгинами, князь обратился к караулу: «Караульные, разобрать ружья», и взяв одного из Лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены; не знаю что сталось с ними после. Был еще случай ускоренного правосудия; из Кубы [61] в лагерь при Ахтах был прислан тамошний бек, как изменник во время ахтинского восстания, но он явился не арестованным, а приехал как гонец с бумагами от уездного начальника. Аргутинский прочел бумаги, долго и спокойно говорил с беком и приказал его арестовать. Обезоружение, сколько мы заметили, не произвело на Татарина особого впечатления; вероятно, он сознавал свои проделки и не удивлялся аресту; к тому же он видел милость князя в его мягком обращении, а из-под суда надеялся вывернуться, как и прежде вывертывался находясь под судом по уголовным делам. Но каково было его изумление, когда после вторичного допроса Аргутинский приказал его заколоть: он всплеснул руками, начал говорить, но слова вместе с жизнью замерли на губах его. Это была последняя жертва гневного князя. Дагестан трепетал, и в остальных случаях достаточно было маленького чубука, который и не остался без дела.

Ночь после Мескинджи мы провели на биваке под стенами Ахтов. Погода и теплой быстро перешла в суровую очень, напоминая, что мы недалеко ушли от Дагестанских гор; дождь заливал наши костры из фруктовых ахтинских деревьев. Оставался один стог сена для целого отряда, но он разошелся по клочкам, и те, которые ходили удивляться ахтинским героям и смотреть разрушение, нашли только остатки стога, на которых лежали солдаты. Кто остался без подстилки, так растянулся в грязи и с терпением или с нетерпением ждал утра; но ночь тянулась невыносимо долго, и чем сильнее хлестал дождь и завывал ветер, тем злее становились люди, лежавшие на сенной подстилке. Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать как Спартанец, чрез несколько часов ослабел в этой решимости, и вздумал оттягивать у каких-то солдат клочок подстилки, но получил отказ: солдаты, закутавшись в шинели, сердито ворчали. Бедный Гагарин бродил целую ночь и заболел горячкой.

Освеженные этой ночью, мы двинулись утром 23-го вверх по Самуру. Славный аул Ахты как будто выдержал осаду; окна были выбиты, улицы завалены разным хламом и [62] немногие жители сидели пригорюнившись. На углу большой сакли, на камне, сидела красивая девушка, и несмотря на шум нашего движения, тупой взгляд ее ни разу не оторвался от дали, в которую она глядела бессознательно. Карие глаза ее и без слез выражали разрушительное горе. Многие из нас пробовали заговаривать с ней, но она не пошевельнулась, и взгляд ее не изменял направления. Переправа чрез Ахты-чай по воздушному ахтинскому мосту ¹² стоила нам нескольких часов; Лезгины не успели разрушить его во время бегства и сорвали только настилку. Ее возобновили, но она прыгала под ногами лошадей, что было не совсем успокоительно при ширине моста в один аршин, без перил, и на высоте восьми или десяти саженей над кипящей водой. Лезгины и лошади их так привычны к обрывам, что перила на мостах, даже вьючных, как ахтинский (а подобных много в городах), считаются бесполезными и никогда не делаются. По дороге приводили нам пленных и раненых, и являлись жители бившие челом Аргутинскому. Но князь находил, что не настала еще пора для слов милости. Он пропустил без внимания несколько аулов и остановил колонну близ селения Хрюк. Войска уже расположились отдыхать, а из аула никто не показывался; он был пустой, потому что принимал в восстании горячее участие, более всех прочих аулов Самурского округа, и жители, зная строгость Аргутинского, сочли за лучшее избежать первых проявлений его гнева. Их нашли однако в какой-то трущобе вблизи селения, и зачинщики возмущения были приведены к князю; он велел заколоть их, а Хрюк разграбить. Как голодные волки, ринулись солдаты на аул! Рогатый скот и бараны были в несколько минут пойманы и переколоты, аул был расхищен дочиста, даже пострадала недвижимость; солдаты тащили на бивак двери, ворота и целые бревна. Один солдат говорит: «ворота знатные, да что в них толку?» Другой возражает ему: «а что если возьмут Самурцы? Ведь жалко будет, ишь как они к ним [63] подбираются!» И вследствие такого довода оба снимают ворота, а Самурцы, которые и не думали подбираться к воротам, видя их уже в руках солдат заключают: «ведь для чего-нибудь пригодятся», и тащат себе огромное бревно. Драгун несет из сакли зеркало и кувшин с медом; он выбирается на простор, зеркало ставит к стенке, а сам садится на камень насупротив; ружье и кувшинчик располагаются подле камня. Засучив рукава, он начинает есть мед горстями, не сводя глаз с зеркала и беспрестанно поправляя усы и прическу; долго сидел сибарит за лакомством, отдуваясь, отпиваясь водой, потирая живот и охорашиваясь. Но до дна кувшина далеко, а душа его уже насытилась; он взял ружье, дал горшку пинка .прикладом разбил зеркало вдребезги, и пошел себе домой. На биваке уже готовился гомерический, вернее мингрельский ужин, потому что в Мингрелии едят более чем ели Греки глубочайшей древности. Большие артельные котлы, маленькие солдатские котелки, офицерские кастрюли, все было в ходу; жидкости в них было очень мало, но мясо, смесь баранины, говядины и курятины, наполняло их до краев, а приправа состояла из круп, пшеницы, кукурузы, чесноку, фруктовой кислоты, сушеных фруктов, коровьего масла и перцу; я пробовал это блюдо без названия оказывалось что-то необыкновенно питательное. Кроме того, на шомполах делались шашлыки и съедались как закуска; доски, двери и ворота служили столами для битков; молоко расходовалось умеренно, как сласть, вероятно для смягчения вкуса. После сытного, но не совсем чистого обеда, потому что птица в видах сокращения труда не обваривалась, а просто ощипывалась, и то наполовину, и не у всех потрошилась, котлы с котелками снарядились вновь. Так продолжалось до утра; по крайней мере, просыпаясь ночью от мороза, я постоянно видел варивших и ужинавших.

24-го, мы стали возле Рутула. Аргутинский пощадил этот большой аул, приказав старшинам выдать войскам бесплатно все необходимое для них количество фуража. Рутул хорошо отстроен, но местность его очень мрачная. 25-го, легкая колонна ходила в Лючек, верхнее из селений [64] Самурского округа и к вечеру возвратилась к главным силам в Рутул. Неприятель исчез окончательно; жители Самурского округа возвратились в селения и все успокоилось. 26-го мы стали у Ахтов. Сделав распоряжение о переделке укрепления и назначив следственную и военно-судную комиссию для разыскания и наказания виновных Ахтинцев, Аргутинский пошёл с отрядом через Кумух в Темир-Хан-Шуру, оставив под Ахтами ширванцев. К 1-му ноября работы кончились, и мы были уже на зимних квартирах.

Покушение Шамиля на Самурский округ, наделавшее в Дагестане столько тревоги, пало на его же голову. После успехов в 43 и 45 годах, Шамилю не посчастливилось в 46 году при вторжении в северный Дагестан, а в два последующие года он потерял Салты и Гергебиль, приготовленные им к упорной защите. Желая изгладить из памяти мюридов последние неудачи и поколебать наши горские племена, он выбрал для своих ударов долину Самура, для того чтобы взятием Ахтов, очень важных по своему положению, устрашить впечатлительных мусульман. Расчет Шамиля был хорош, время, когда отряд наш был распущен, выбрано им верно, и трудно сказать, в чем заключились причины его неудачи. Взятие Ахтов до 22-го сентября было возможно, ибо укрепление пришло в отчаянное положение, независимо от усилий неприятеля. Да и напрасно отыскивать причины успехов или неуспехов рати Шамиля; в ней было много военных элементов, но в ней от малого до великого все действовали наудачу, как во всякой неустроенной вооруженной силе. Уже одно желание остановить нас у Мескинджи можно считать ошибкой в военном смысле. Посредством завала на местности хотя крепкой, но доступной, и нескольких тысяч вооруженной толпы, - нет возможности остановить сильного отряда, имеющего все средства для упорной атаки. Будучи отбиты, мы могли штурмовать завалы еще несколько раз; допуская даже полную неудачу повторенных атак, мы могли обойти мескинджинскую позицию, и не в одном месте. Зная наши войска, Шамиль не мог надеяться остановить решительного князя Аргутинского такими [65] средствами. Но Шамиль более политик чем военный человек; он распорядился дать дело, рассчитывая в случае неудачи сказать, что на этот раз судьба ему не благоприятствовала, и внушить Татарам Самура, что, покоряя страну, он защищает ее, а не предает на жертву Русским. Узнав о поражении при Мескинджи, Шамиль сел на лошадь и, сохраняя спокойствие, сказал Ахтинцам: «надобно укрепить вашу деревню; поеду взглянуть как построить укрепление». Переехав мост, он отправился в Рутул с своими телохранителями и оттуда уехал на следующий день восвояси. Ему ничего более не оставалось; броситься в Дагестан с голодной и унылой толпой было невозможно; там были укрепления и несколько подвижных батальонов; при малейшей остановке, его застиг бы Аргутинский из Ахтов через Кураг, и довел бы до развязки чувствительнее мескинджинской; к тому же изменилась погода, повалил снег и приближалась дагестанская зима, которую Лезгины, дурно одетые и еще хуже обутые, не могут переносить вне дома. Выручив Ахты, князь Аргутинский мог поставить неприятеля в самое затруднительное положение, если бы двинулся из Хозрека, чрез Алахук-даг и Ихрекское ущелье в Лючек, и направил при этом батальон и часть милиции для защиты Курага. Этим движением он закрыл бы неприятелю отступление в годы и заставил бы его без боя рассыпаться по горам для спасения, а милиция при главном отряде и в Кураге ловила бы беглецов. Чрез главный хребет и его отроги на верховьях Самура трудно проходить в сентябре по вьючным дорогам. Провести отряд чрез эти ужасные места в такое позднее время года можно только случайно, но Алахук-даг, как и все отроги дагестанских гор отдаленные от главного хребта, всегда проходимы, когда нет метели, и я не знаю, отчего Аргутинский не избрал этого пути как кратчайшего и обещавшего самые выгодные и решительные последствия. Может быть он опасался, двигаясь на Алахук-даг, открыть для неприятеля весь приморский Дагестан, и полагал, что Шамиль решится оставить Ахты, миновать Кураг и броситься в Кумух, Акушу или Куринское ханство; но такого отчаянного действия, ведущего к временному, случайному успеху, а потому к верной [66] гибели, нельзя было ожидать от Шамиля; он не мог и думать о таком отдаленном набеге, не имея другой опоры кроме полувзволнованного населения приморского Дагестана. Может быть Аргутинский надеялся, что колонны лезгинского отряда пойдут через главный хребет на сообщения неприятеля, но эти колонны не оказали никакого содействия. Генерал-лейтенант Шварц пытался пройти с главными силами лезгинского отряда чрез перевал Сарубаш, но не прошел, а генерал-майор Бюрно, работавший с двумя батальонами на военно-ахтинской дороге, в Шинском ущелье, получив известие о вторжении неприятеля, вместо того чтобы идти чрез Салават и прикрыть аул и укрепление Ахты, снял работы и поспешно отступил на плоскость. Словом, лезгинский отряд не имел никакого влияния на исход ахтинской экспедиции, тогда как его помощь не дозволила бы ни вторжению, ни восстанию принять значительные размеры; все решил один князь Аргутинский в Мескинджи. Мескинджинское дело успокоило Дагестан, и вместе с взятие Гергебиля нанесло сильный удар неприятелю в 1848 году. По Ахтинской экспедиции можно судить каким тяжелым испытаниям часто подвергаются кавказские войска. Один такой поход может закалить рекрута и новичка-офицера.

КАВКАЗЕЦ.

Комментарии

1. В Кюринском ханстве, на главной нашей дороге с реки Самура в Кумух.

2. Убит в Кутаисе в 1857 году, будучи генерал-губернатором кутаисским.

3. При тяжелых, даже смертельных ранах лошади всегда щиплют траву, как будто сохраняя спокойствие, но это происходит от испуга и потери сознания.

4. Ныне генерал-майор.

5. Ныне генерал-лейтенант, сенатор.

6. Впоследствии генерал-адъютант, тифлисский военный губернатор.

7. Впоследствии командир Виленского пехотного полка.

8. Впоследствии начальник 15 пехотной дивизии.

9. Впоследствии генерал-майор, управляющий Верхним Дагестаном.

10. В нем было 14 орудий.

11. Впоследствии генерал-лейтенант, комендант крепости Новогеоргиевска.

12. Он был изображен в Памятной книжке, несколько лет тому назад.

Текст воспроизведен по изданию: Из кавказской жизни. 1848 год в Дагестане // Русский вестник, № 7. 1862