КАВКАЗСКИЙ ПАРОХОД «КОЛХИДА».

19-го 20-го и 21-го октября 1853 года.

(Извлечено из записок лейтенанта барона Дистерло).

Причисленный к черноморскому ведомству пароход «Колхида» стоял на рейде укрепления Сухум-Кале, в полном распоряжении начальника 3-го отделения черноморской береговой линии, генерал-маиора Миронова. Пароходом командовал капитан-лейтенант Кузминский; на пароходе служили: флотских экипажей лейтенанты 30-го, Степанов 4-й, 41-го, барон фон-Дистерло, корпуса штурманов прапорщик Стенстрем, а по болезненному его состоянию на «Колхиду» назначен еще [97] прапорщик Малахов 2-й, со шкуны «Ласточка». Нижних чинов находилось: 30-го флотского экипажа: унтер офицеров два, матросов двадцать; рабочих экипажей: матросов двадцать один, нестроевых семь, и того пятьдесят человек.

18-го октября в Сухум-Кале дано знать, что форт Св. Николая взят турецкими войсками. Генерал Миронов, получив донесение, тотчас же послал одного из своих офицеров с приказанием как можно поспешнее изготовить пароход к выходу в море. В полдень на пароходе затопили печи, и, согласно предписанию г. начальника 3-го отделения, начали перевозить назначенные на пароход из крепости войска, состоящие из двух обер-офицеров, пятнадцати унтер-офицеров, четырех музыкантов и 202 рядовых. В девять часов вечера прибыл на пароход генерал-маиор Миронов со своим штабом. Поднявши якорь, пароход направлен был в Редут-Кале.

Известие о начатии Турками военных действий и о варварских поступках с нашим гарнизоном, огорчило всех своею неожиданностью, но мы утешались мыслию, что, может быть, нам первым удастся отомстить за сослуживцев. Солдаты и матросы, разумеется, узнали об участи своих товарищей в николаевском форте. На палубе, только и были слышны разговоры об этом ужасном случае. За вечерним столом генерал Миронов [98] расказал нам, что он получил донесение, из которого ничего определительного неизвестно: взято ли обратно нашими войсками николаевское укрепление, или еще оно в руках неприятелей; в следствие чего он идет туда, чтобы удостовериться в этом. Погода была тихая, совершенный штиль. 19-го октября, в одиннадцать часов утра, мы пришли к укреплению Редут-Кале; оттуда тотчас вышел к нам казацкий барказ; пароход снялся с якоря и пошел к николаевскому форту. Что Николаевское взято Турками, в этом нас уверяли все в редуте; но никто не мог сказать положительно, чтобы наши войска вытеснили их оттуда. Генерал приказал капитану взять казацкий барказ на бакштов. В пять часов открылось укрепление. Разумеется, все трубы были наведены на эту точку, но туман, который по вечерам постоянно поднимается у здешних берегов, препятствовал нам различить что нибудь и тем самым увеличивал наше нетерпение; около семи часов мы подходили к якорному месту; уже было поздно, и темнота закрыла все, кроме огней, светившихся на берегу.

Теперь предстояло решить, кто в форте? Нельзя было полагаться на наши условные сигналы, потому что лист, на котором они написаны, легко мог, при взятии форта, попасть в рука Турок, но за всем тем мы их произвели на пароходе. На пушечный выстрел (благополучно ли?) отвечали [99] двумя (укрепление в опасности от неприятеля); это нам в то же время, доказали три ядра, просвиставшие с правой, стороны по направлению к нам, не довольствуясь этим, мы спросили двумя выстрелами (можно ли пристать к берегу?), и полумили в ответ один выстрел (можно).

Эти ответы могли убедить нас в том, что наши войска в укреплении, но чтоб вполне увериться в нашем предположении, генерал Миронов приказал посадить на казацкий барказ тридцать вооруженных солдат, и, под командою состоящего по армии капитана Завадского, отправить к берегу, чтобы узнать наверное, кто в укреплении. Баркас отвалил. Капитан парохода приказала, спустить осьмерку, и велел ей держаться между пароходом и казацким барказом, для передачи с парохода на барказ или обратно, всего того, что узнают или услышат. Обе шлюбки весьма скоро скрылись в тумане; настала совершенная темнота, мертвая тишина царствовала на пароходе, всякому хотелось что нибудь узнать; но все напрасно! Тогда капитан приказал всем солдатам на пароходе громко прокричать три раза «ура», чтобы из ответа заключить о чем нибудь. На наше «ура», отвечали тем же, и всем на пароходе показалось, что, судя по произношению, это «ура» русское; с восторгом предались мы этой мысли, и с нетерпением ожидали возвращения [100] барказа. Он пристал к борту и капитан Завадский доложил генералу, что не может сказать ничего положительного; на все его вопросы он но получил ответа, следовательно там наших войск вероятно нет. «Ура», раздавшееся с форта и слышанное на барказе, бывшем недалеко от берега, было всеми признано не за наше.

Но не отвечала ли нам милиция, которая, по донесению, должна была здесь находиться?

Из такого ответа также нельзя было сделать никакого положительного заключения.

Лейтенант Степанов предложил проиграть горнистам какой нибудь сигнал на рожках; это было исполнено, но ответы рожков из форта нам были непонятны. И так средство разузнать неприятеля были истощены, потому что на последнее, предложенное капитану, послать одного офицера с матросом на маленьком черкесском дубке (найденном нами в море), на самое близкое расстояние к берегу, согласия не последовало. Наконец на берегу все огни были потушены.

Генерал приказал идти в море, и дожидаться утра, а, вместе с тем поискать какого нибудь крейсера, чтобы с ним соединиться. С девяти часов вечера и до трех часов утра, мы лежали в море, пускали по временам ракеты, но ни одно из крейсерующих судов нам не открывалось. В три часа, по приказанию капитана, переменили [101] мы курс на ост, т. е. прямо к укреплению Св. Николая.

В четыре часа вступил я на вахту; но не долго оставался на верху один; в пять часов все вышли на верх, и стали удивляться, что нынче так поздно рассветает. Нетерпение было всеобщее. Наконец начало рассветать, и как нарочно туман был у берега так густ, что ничего не было видно; но его очистил легкий NO с приближением нашим к укреплению. Генерал, капитан и все Офицеры были на пароходной площадке, когда подходили к укреплению; все трубы были наведены, и каждое открытие, которое кто либо делал, было объявляемо громко. С большим огорчением разглядели мы турецкие значки на форте; потом открыли турецкие войска, стоящие развернутым фронтом, с распущенными знаменами; вправо от форта был расположен неприятельский лагерь; у устья реки Чолох (на правом берегу которой лежит николаевское укрепление) стояли пять турецких кочерм.

Желая рассмотреть все, но имея опасность перед глазами, генерал Миронов сказал: «капитан! вы подошли очень близко к берегу, подвергаетесь неприятельским выстрелам; надобно отойти куда нибудь в сторону». Кузминский, буквально исполняя предложение генерала, скомандовал: «стоп-машина, лево на борт!» продолжая, по прежнему, [102] осматривать в трубу неприятельский лагерь. Глубина начала уменьшаться более и более, и при описании циркуляции, в то время, как лотовой закричал: одинадцать фут, пароход стал на мель, от укрепления на румб WSW 1/2W, в расстоянии двух с половиною кабельтов, т. е. 300 сажен, приткнувшись к наносной мели из реки, прямо против неприятельского лагеря, в расстоянии от него не более осьмидесяти сажен. Тотчас дан был машине задний ход, но пароход стоял неподвижно. Приткнуться к мели и в таким близком расстоянии от неприятеля, как то невольно наводило общий страх, который еще более увеличился с первым залпом трех тысяч ружей и семи крепостных орудий. Благодаря Бога, никого не задело из всех стоявших на площадке. Разумеется, после первого залпа, мы соскочили на палубу; все ядра и пули свистали через головы; вероятно неприятель никак не мог предполагать, чтобы пароход находился от него только на расстоянии прямого ружейного выстрела. Первый момент был самый ужасный; мы еще не привыкли к свисту ядер и пуль, но теперь надеемся, что этот первый урок принесет нам пользу. Капитан, сойдя с площадки, приказал тотчас подать на казацкий барказ верп и кабельтов, сказав казачьему офицеру, чтоб он отъехал, по направлению киля, и в некотором расстоянии бросил верп; на наше [103] несчастие, не предполагая встретить надобности в вепре, наш стоп-анкер был в Сухуме, и мы должны были завезти единственный оставшийся маленький верп; он был подан с кабельтовом, и брошен на назначенном расстоянии. За первым залпом, неприятель открыл по пароходу батальный огонь. Первые выстрелы, как я сказал, не попадали в пароход, другие же редко пролетали мимо; первое ядро попало в кухню, и тяжело ранило бывшего там повара; взоры всех обратились туда — непривычка! Минут десять прошло после первого залпа; мы все еще не отвечали нашими ядрами; первое попавшее в пароход ядро вызвало нас на бой. Лейтенанту Степанову 4-му капитан приказал открыть огонь, говоря: «они, может быть, думают, что нам нечем защищаться.» Разумеется, «Колхида» на свободной воде могла нанести неприятелю большой вред, не подвергая себя никакой опасности, но для нее было невыгодно неподвижное положение. Из кормового бомбического орудия и из четырех 12-ти фунтовых боковых карронад нельзя было действовать с большою пользою, потому что направление парохода было для того самое невыгодное. В исходе седьмого часа, открыт был огонь; первое ядро из бомбического орудия должно было разбить правый наш борт, чтобы проложить дорогу для следующих; второй выстрел, заряженный картечью, попал в [104] неприятельский развернутый фронт — ряды повалились, и Турки, увидев невыгодность своей позиции, перешли влево, где наши снаряды уже не могли доставать их; наши карронады не наносили вреда неприятелю, ибо, при самом большем направлении в косяк борта, ядра ложились правее неприятеля. Генерал Миронов приказал всем солдатам лечь на палубе; стрелкам разместиться вдоль по борту шханец и шкафута, а Штуцерной команде на баке, и начать стрельбу из ружей. Между тем пристал барказ с завезенным кабельтовом, и мы торопились его принимать; в нем заключалась вся надежда на спасение; наконец начали тянуть завоз, но нисколько не трогалось с места. Уже спустя несколько времени, после значительных усилий, нам показалось, судя по кабельтову, что пароход будто бы двигается; по лоту же, он оставался все неподвижным; однако мы продолжали тянуть. Радость солдат, когда они видели что кабельтов все более и более подается из воды, удвоила их силы; но настала ужасная минута, когда кабельтов вдруг пошел легко, и оторванный его конец выбрали на палубу. Казаки бывают постоянно на море, и весьма хорошо знают работу завязывать кабельтов; в этом мы сами убедились в Сухуме, где нам они постоянно завозили гусек, но на этот раз, в суете, как-то штык (узел) худо был завязан и отдался. Надежда спастись была [105] потеряна для всех; каждый обрекал себя заранее на жертву неистовства Турок; по тут же было всем объявлено, что скорее взлетим на воздух, чем попадем в руки неприятеля. В этом безнадежном состоянии, придумывали еще средства к спасению. Но что было делать? Другого верпа не было. Капитан приказал мне изготовить становой якорь, и в то же время казацкому барказу тянуться под нос, а только что перед тем лейтенант Степанов 4-й получил приказание отдать оба якоря, для облегчения носа парохода, и немедленно якоря были в воде. Когда я прибежал, на бак, остановить отдачу якорей уже было поздно; поднять же их снова на нашем брашпиле, под неумолкаемым неприятельским огнем, не было никакой возможности; всякий должен был, лежать, или совершенно в нагнувшемся положении ползать, чтобы ядра и пули его не задевали; почти каждый, кто только поднимался на ноги, был обречен на смерть, в особенности из бывших на баке.

Между тем, барказ немедленно исполнила, приказание, протягиваясь но правой стороне к якорю, не смотря на убийственный огонь, который по нем открыли. На банке казачий офицер стоял, завернувшись в шинель, и представляла, собою для неприятеля весьма видную цель, но, примерным своим хладнокровием, старался убедить гребцов, говоря: «что уж если кому не суждено сегодня [106] умереть, тот не умрет, где бы он ни был, а кому суждено, тот от смерти не убежит.» Казаки на деле убеждались таким примером, и действовали с отличным самоотвержением. Георгиевский крест на груди этого офицера, казалось, гордился тем, что занимал такое место. Пока барказ подходил вдоль борта, были тяжело ранены три гребца; в это время ожидала бы их и всех подобная участь или смерть, ежели бы они еще дольше оставались перед носом парохода; хорошо что якоря были отданы, и напрасная проба завести их стоила бы многим жизни; барказ опять воротился под корму, где более, чем в другом месте, был защищен от выстрелов, хотя перекрестный огонь, под которым мы находились, бил нашу правую и левую стороны. Капитан около этого времени спустился в машину, ободрил находившихся там мастеровых, и приказал им выбрасывать за борт антрацит.

Я находился при батарее и кабельтове, а при главных работах на баке неутомимо распоряжался Степанов; после того, как отданы были оба якоря, решились срубить фок-мачту, чтобы более облегчить нос. Получив приказание командира, он немедленно сам приступил к этому тяжелому делу; сбежав вниз за топорами, увидел на кубрике нашего подшкипера, который, сидя там, горько плакал. Степанов приказал ему выйти [107] наверх расклепывать цепи отданных якорей. Первый шаг подшкипера на палубу был и моментом его смерти: ядро снесло ему половину головы. — «Кому назначено умереть, от смерти не убежит.» Лейтенант Степанов вынес сам топоры, и приступил к срубке мачты, приказав машинному кондуктору рубить правые ванты. В это время слова кондуктора «чтож, вы хотите, чтоб меня наверно убило?» не считалось нарушением дисциплины, потому что, говоря это, он вскочил уже на кожух, и под градом пуль исполнял приказание. Лейтенант Степанов, к сожалению, не мог окончить начатого им дела: неприятельская пуля ранила его в правое ухо, и в то же время получив контузию ядром в голову, он принужден был спуститься вниз. Неприятельские выстрелы ложились чрезвычайно метко; дымовая труба была превращена в решето, а прибыль воды, 23 дюйма, доказывала нам, что пароход уже получил подводные пробоины; машина все время действовала задним ходом, и, хотя одно ядро пробило в ней насквозь борт, но, потерявши свою силу, оно не причинило никакого вреда. Меня позвали к гакаборту. Когда я подошел, казацкий офицер спросил: не завести ли барказной семи-пудовой кошки? Не было времени доказать ему на словах, что это напрасно; я согласился, подал кабельтов на барказ; кошку завезли и опять пробовали [108] стянуться. Моральная сила солдат начала ослабевать; в подобном положения ни им, ни нам бывать не приходилось; они падали и должны были терпелпво переносить все, не будучи в состоянии сами отплатить неприятелю; кроме того, мучительна была для них мысль, что под ними вода: могли ли они предвидеть какое либо спасение? Вместе с моральными силами слабели и физические; этому обстоятельству мы приписывали, что брошенная кошка не приближалась к пароходу.

Около этого времени капитан предложил генералу съехать с парохода, чтоб не подвергать себя опасности. Г. Миронов отказался, и желал остаться там, где находятся подчиненные ему солдаты; но наконец взяли верх просьбы и убеждения всей команды — идти на барказе в Малую Поти, и оттуда послать нарочного в укрепление, чтобы хотя незначительным высланным оттуда отрядом отвлечь внимание неприятеля от парохода. Генерал, с своим штабом, сел на барказ, и под веслами отвалил от парохода. Спустя несколько минут, капитан, пригнувшись, стоял у помпы, а я был занят у бомбической пушки, при которой квартирмейстер Андриян Семенов обращал на себя внимание удивительным хладнокровием; перед каждым выстрелом он просил меня смотреть, хорошо ли ложатся наши снаряды; он стрелял метко и распоряжался с примерным [109] хладнокровием. Вдруг прибегает ко мне матрос доложить, что капитана убило. Посмотрев на показанное место, я был обрадован, увидя, что капитан начал подниматься, говоря: «ничего, ребята, палите!» Пулей оконтузило его в голову и разорвало всю фуражку. Несколько минут позже, около десяти часов, он, сходя по трапу в капитанский люк, на второй ступеньке, был смертельно ранен осколком гранаты в спину, и, упавши вниз, был перенесен в свою каюту; очнувшись там, обратился с просьбою к прапорщику Стенстрему заколоть его, и тем окончить ужасные мучения.

Когда из строя выбыли два офицера, мне досталась честь сохранить русский флаг, и ответственность за будущее; это положение гораздо более беспокоило меня, чем неприятельские ядра. Прапорщику Малахову приказал я дорубить фок-мачту, а прапорщику Стенстрему быть при батарее. Дым, поднимавшийся из-фор-люка, показал пожар: в Носовых каютах паруса и шкиперские припасы загорелись — несколько из них было выброшено, и пожар потушен. В последствии мы много нашли нелопнувших гранат, завязших в борте. Около половины одиннадцатого часа, фок-мачта была срублена; но не смотря на значительное-облегчение, полученное от этого, пароход еще не трогался назад. Солдаты лежа тянули [110] кабельтов, и разумеется в этом положении они не в состоянии были развить своих сил. Возле меня недалеко стоял солдат; он только что приподнялся, чтоб лучше целиться из ружья, как неприятельское ядро попало ему прямо в живот; страшно было на него смотреть. Не знаю почему, мной овладело предчувствие, что скоро настанет и моя очередь. Обратясь к прапорщику Стенстрему, я передал ему, в случае если буду убит, сохранение чести русского флага и парохода, и если останется в живых, то известить моих родителей: мысль о них меня жестоко беспокоила. Стенстрем обещал исполнить все мои просьбы, и я, мысленно простившись с жизнию, желал одного только — быть не раненным, а прямо убитым.

Неприятельское ядро сбило наш кормовой флаг; я бросился к сигнальному ящику, чтоб достать другой; но не нашлось ни одного; тотчас послал матроса вниз за ним, а сам расплетал фалики. Новый флаг принесли, и я его поднял. При этом случае имел я возможность видеть, как вредны на корабле иностранцы... Мы все еще находим на наших пароходах машинных мастеров Англичан, и хотя они в мирное время приносят большую пользу, но когда жизнь их в опасности, разумеется они более думают о ее сохранении, чем о чести русского флага.

Со временем человек ко всему привыкает: [111] как страшны нам были первые ядра, так, по мере действия неприятеля, мы делались к ним равнодушнее; я сам в этом убедился при работе раздергивания и заноски талей, где надобно непременно стать на ноги; обратясь лицем в правую сторону (правая неприятельская батарея действовала сильнее), замечал моменты, когда покажется огонь при выстреле, тотчас же прилегал, и после пролета ядра, снова принимался за дело. Солдаты продолжали тянуть, и я с ужасом заметил, что силы их видимо оставляют — четыре часа они работали безуспешно. О единственном средстве в несчастии, обратиться к Богу, кажется никто не думал, но в этот критический момент все единодушно вознеслись молитвою к Всевышнему — солдаты вскочили, сняли папахи, и вероятно едва ли когда либо в жизни так искренно молились. Неприятельские ядра не позволяли быть долго на ногах; с громким «ура» все бросились к кабельтову, — Бог услышал наши молитвы. Пароход тронулся с мели, мы стали на чистой воде; изумление было всеобщее. Тишину я прервал словами: «Ребята! Бог помог, не забывайте его!» Общее «да, Милосердый помог!» было мне ответом.

Я подошел к борту, смотрю на воду, не верю своим глазам, что пароход быстро идет назад; не верю, что на семи-пудовой кошке можно [112] стянуться. Кто мог бы предположить! Разумеется, много содействовало этому облегчение носа и стрельба из бомбического орудия; при каждом выстреле, отдача действовала в нашу пользу; может быть, и неприятельские ядра, попадавшие в носовую часть, также отталкивали нос с мели. Корма покатилась к ZO-ту, и бомбическое орудие могло хорошо действовать; несколько отойдя, приказал я остановить машину, чтоб отплатить неприятелю, по возможности, за нанесенный нам вред. Турки, увидя, что пароход остановился, вероятно предполагали, что машина испорчена: досадуя, что после четырех с половиною часов битвы, его не уничтожили, решились с нами свалиться на абордаж: послали солдат на кочермы, стоящие возле берега. Заметив это, мы навели бомбическое орудие на первую из них, и этот выстрел была так удачен, что совершенно разбил кочерму; затем другие кочермы не решились к нам приблизиться. Хотя командор весьма хорошо наводил орудие, но одна бомба полетела вверх и к лучшему — она попала в толпу офицеров, стоявших на балконе одного дома и смотревших на наше сражение. Неприятель вскоре замолчал, слышны были его сигналы, вероятно отступление. В пароход вода прибывала все более и более.

«Колхида» служит уже семнадцать лет, и пальба из бомбического орудия ее крепко [113] растревожила. По этой причине, и потому, что легко мог прийти из Батума (находившегося только в двадцати пяти милях) какой нибудь турецкий пароход, с которым, в настоящем нашем положении, было бы опасно состязаться, я, заставив замолчать неприятельские орудия и прекратив огонь, взял направление в Сухум-Кале. Вскоре мы нагнали казацкий барказ, с которым, деливши несчастие, теперь разделили радость спасения. Капитан прислал за мною; войдя в каюту, я увидел его на постеле; молча он подал мне руку; искренно пожав ее, я сильно был встревожен, когда он сказал: «Прощайте, барон, спасайте пароход!» После этого, передав мне, что имел на душе, он впал в беспамятство; простившись с ним, пошел я к моему раненному товарищу. Он лежал в своей каюте; взгляды наши встретились — мы поцеловались, пожимая руки, и, не говоря ни слова, поняли друг друга; эта минута связала нас на будущую жизнь.

Взглянув на свою каюту, я удивился странному случаю: неприятельское ядро попало в полубортик, снесло медную раму со стеклом и остановилось на обшивочном свинцовом листе; на нижнем косяке полубортика лежал закрытый молитвенник, на первой странице которого было написано мое имя; ветром от ядра открыло книгу и вырвало верхнюю половину этого листа с моим именем. [114]

Я поспешил наверх, чтоб осмотреть пароход и экипаж. Машина не получила никаких повреждений, исключая рам параллельного движения, которые погнуло упавшим люком; но корпус был избит ужасно. Пароход получил слишком сто двадцать пробоин, из которых только две были подводные и пять около грузовой ватерлинии, остальные большею частию на кожухах по правому борту; в дымовой трубе оказалось тридцать четыре пробоины. Разумеется, тотчас приступили к заделыванию подводных повреждений; идя малым ходом, забивали пробоины у грузовой ватерлинии с подвешенных подмосток. Совершенный штиль дозволил нам продолжать путь: при малейшем же ветре, гибель наша была бы неизбежна. Приступив к осмотру экипажа и десанта, я нашел мертвые тела по всему пароходу. Чтобы уничтожить дурное впечатление, производимое ими на остальных, а также, чтобы жителей Сухума не тревожить грустными похоронами, решился я тела убитых похоронить в море; велел поднять всех покойников, привязать к ногам ядра, и, по прочтении Евангелия, при спущенном флаге и стрельбе из карронад, четырнадцать тел были опущены в море. В этом числе находились морского ведомства: подшкипер унтер-офицерского чина, 30-го экипажа, Родион Федорова, и матроса, 2-й статьи Трофим Крамаренко, остальные были [115] сухопутного ведомства. При чтении молитвы, не открывали одеял, обертывавших тела, потому что покойники были страшно изуродованы ядрами.

Не было лица без слез — солдаты были сильно тронуты, но не надолго. Лишь только церемония эта кончилась, обратившись к своему положению, они развеселились от радости собственного своего спасения.

Тяжело ранены: командир парохода; 30-го флотского экипажа один унтер-офицер и один матрос; сухопутного ведомства десять человек. Менее опасно ранены: лейтенант Степанов оконтужен ядром в голову и ранен пулею в правое ухо. Я отчасти имел, ту же участь; осколок гранаты оконтузил меня в голову. В нынешнее время мы оба: страдаем беспрерывною головною болью, и хотя за будущее никто ручаться не может, а все таки благодарю Бога, что я отделался оставшимся углублением на голове, видя открытие головных ран у своего товарища. Из матросов же и солдат мало кто не был бы хотя легкоранен, и редко кому это событие не стоило крови.

На пути в Сухум, 21-го числа утром, в десять часов, скончался командир парохода; прострадав двадцать два часа от раны, он желал смерти, которая прекратила бы ужасные его мучения. В двенадцатом часу мы входили на сухумский рейд: черный пароход, с черными [116] кожухами, разбитый ядрами, без фок-мачты, с перевязанным трауром Флагом, приспущенным до половины.

Вид был печальный, но вместе с тем пароход был так украшен своими пробоинами, что можно было желать его и не исправлять, а оставить в таким боевом виде. К нам приехали все жители Сухума; горесть выказывалась на всех лицах. Солдаты оставили пароход с благоговением: их называли вставшими из гроба. Лейтенант Степанов, 21-го числа, получив облегчение от своей раны, вступил в командование пароходом, и чрез три дня «Колхида» отправилась в Керчь, где ее взяли в адмиралтейство, и всеми силами стараются починить как можно скорее, чтоб она опять могла вступить в бой с неприятелем. Работ было много: весь рангоут новый; трубы дымовая и паровая — новые, кожухи, почти половинное число радиусов и починка по корпусу.

Описываю действия каждого лица и происшествие так как оно было для того, чтоб каждый читатель мог убедиться, что, с помощию Божиею и веруя в него душевно, можно избавиться от грозного несчастия и со славою выйти из явной гибели. Вероятно, весь наш экипаж убедился в этой истине. Теперь для него опасностей не существует: он испытал более чем смерть.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказский пароход "Колхида". 19-го 20-го и 21-го октября 1853 года. (Извлечено из записок лейтенанта барона Дистерло) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 111. № 441. 1854