Что такое "лесные просеки" на Кавказе и почему так деятельно занимались ими наши войска, в особенности в последние годы кавказской войны?

После неудачного Андийского похода, имевшего исходом обратное движение отряда нашего Ичкеринским лесом на Герзель-аул, совершенного под личным начальством, тогда еще графа, Воронцова, который исполнил поход этот вопреки своему плану, подчиняясь лишь приказам свыше, преступлено было к прежней системе, указанной еще генералом Ермоловым.

Принимая восточный Кавказ за громадную природную крепость с миллионным гарнизоном-населением, снова приступили к обложению его со всех сторон, или, лучше сказать, к правильной его осаде. Таким образом, восточный Кавказ весь был стянут линиями передовых укреплений, находившимися лицом к лицу с неприятелем, а за ними — линиями существовавших прежде и вновь возникших штаб-квартир, разных постов, оборонительных башен и, наконец, на севере старою линиею терских казачьих станиц, а западнее, вновь возникшею углублявшеюся в неприятельскую землю, Сунженскою казачьею линиею.

В таком положении находились в последнее десятилетие кавказской войны наши осадные работы.

Между тем, нам нужно было двигаться вглубь страны для возведения новой линии укреплений, и тут-то началась деятельная рубка "просек", которые служили как-бы траншеями для дальнейших наших подступов, по которым могли бы производиться сообщения с новой линией, а впоследствии и наступательные действия. Этими просеками, шириною на пушечный выстрел, уничтожались сами собою те гибельные для нас преграды, за которыми чеченец стрелял наверняка и был почти неуязвим.

В 50-х годах с особенной деятельностью принялись за просеки, посылая ежегодно зимние экспедиции с разных пунктов и по разным направлениям, продолжавшиеся до открытия общих наступательных действий, закончившихся взятием Гуниба и пленением Шамиля.

Для усиления боевых средств на зимнее время посылались в Чечню войска и с тех частей Кавказа, где действия с наступлением зимы прекращались.

Пояснив значение лесных просек в кавказской войне, приступим теперь к рассказу, в котором я желал бы только изобразить ряд сцен и картин обыденной отрядной жизни.

* * *

I.

В конце декабря наш батальон, прибывший незадолго перед этим из Дагестана, для занятия гарнизонов в чеченских крепостях, был вытребован в главный отряд, собиравшийся на плоскости близ небольшого укрепления, за которым начинались чеченские предгорья, заросшие дремучими лесами.

В этих-то лесах предполагалось устроить просеку, которая открывала бы доступ вглубь большой Чечни. В ожидании начала действий, отряд расположился лагерем около крепости и зажил своей незатейливой жизнью.

Движение ожидалось с часа на час, так как главная часть отряда уже отправилась к месту предполагаемой просеки.

Завернувшись в бурку, улегся я на вьючных сундуках. Капитан сидел у походного столика, освещенный маленьким фонарем, находившимся в руке стоявшего перед ним фельдфебеля, пробегая приказ по отряду.

— А-а... вот животрепещущая новость, сказал он, — 30-го числа с рассветом выступить под командою генерал-майора Бакланова в составе...м...м... так, — и нас не забыли. — К пяти часам, обратился он к фельдфебелю, чтоб люди были накормлены и готовы к выступлению. Кухня и тяжести остаются здесь. Понял?

— Точно так-с. Понял.

— Ступай.

И капитан залез под бурку.

— Утро вечера мудренее, а теперь треба спаты, проговорил он зевая. Все вздором кончится, главный интерес там, за горой. Слышишь, как в той стороне закатывает артиллерия.

Глухое эхо подобно грому перекатывалось по окрестности.

В назначенное время колонна двинулась, и рано утром нами уже занята была возвышенность, впереди которой пологий спуск исчезал в тумане.

— Го, го, го!... раздался зычный голос Бакланова.

В ответ далеко в тумане, как-будто с того света, послышались голоса чеченцев: "Эй, Баклаан!" узнали знакомый голос казака.

— Го, го, го!...

— Эй Баклан! послышались голоса справа.

Старый казак смекнул, куда надо идти.

Две батареи были выдвинуты на позицию, и канонада началась. В скором времени туман поднялся и перед нами открылась обширная долина, по которой мчались с фаса и справа конные и пешие чеченцы. По временам появлявшееся белое облачко указывало место неприятельского орудия, куда наши задорные артиллеристы направили свои снаряды.

Соединившись на другой день с отрядом, мы уже застали его расположившимся на возвышенности, спускавшейся в обширную равнину, заросшую кустарником. За ней тянулись Черные горы, а за ними, далеко на юго-востоке, — зубчатая стена снежного Кавказа. В полуторе версте от лагёря извивалась в обрывистых берегах речка, находившаяся в руках неприятеля.

Между ею и нами на нейтральной полосе, ежедневно с утра до ночи, перестреливались наши и неприятельские стрелки. Иногда к обрывам подскакивала шамилевская артиллерия и посылала к нам ядра; ей сейчас же отвечали десятерицею, и она удирала восвояси. Все бы это ничего, но с некоторого времени Шамиль вздумал не давать нам ночью покою. Как настанет ночь, так и пошли рикошетировать по лагерю ядра; пространство, занятое отрядом, представляло из себя громадную цель, — куда ни стреляй, попадешь наверно.

Обстоятельство это заставило начальника отряда поспешить овладением того берега речки, который рано или поздно нужно было взять, так как там предполагалось возвести новое передовое укрепление.

В один из пасмурных, сырых дней, на рассвете, кавалерия с казачьей батареей и частью пехоты, под командою Бакланова, потянулась к северу на плоскость и исчезла в тумане.

По данной диспозиции назначенные части спустились из лагеря на равнину и остановились в ожидании сигнала.

Туман насел еще гуще. В воздухе не шелохнуло. Природа как-будто притаилась перед наступающею грозою.

Вот донесся издалека какой-то гул, пронеслось несколько ординарцев... Штурмовые колонны заволновались, головы обнажились, и люди, осеняя себя крестом, двинулись вперед. Торжественная минута наступила. Далеко впереди заговори ли орудия, где-то в стороне затрещала ружейная перестрелка, раздался дребезжащий звон кавалерийской трубы, крики ура...

— С Богом, ребятушки!...

Но вот неожиданно, как по звонку режиссера, туман точно театральный занавес сразу поднялся, и глазам нашим открылась во всей своей боевой красе кавалерийская атака, улепетывающий неприятель, командующий войсками с Баклановым и группы штабных и линейцев с княжеским значком.

II.

Два жерла полевых единорогов смотрели в чащу леса; синеватый дымок струился из пальников, а за стоявшими сзади орудий зарядными ящиками традиционного казенного цвета, составив ружья в козлы, расположилось прикрытие.

Впереди, оставив интервал для орудий, рассыпалась цепь в перелеске, опутанном как паутиной ползучими растениями. Лианы и дикий виноград, перебрасываясь с куста на, куст, с дерева на дерево, повисли живописными гирляндами, украшенными затейливыми кружевами осевшего перед светом инея. В темно-сизой черневшей впереди нас чаще было так тихо, так покойно, что казалось, она замерла в летаргическом сне.

Серенький денек начал разгуливаться, и солнце, вырезываясь бледным пятном над дремучим лесом, набросило белесоватые блики на верхушки дерев, на группы телег, арб, всадников и пехотинцев, суетившихся в лощине.

Казачки в цветных бешметах и полушубках, явившиеся с прибывшей в отряд оказией, хлопотали около своих колесниц. В лощине, наполненной этим разношерстым людом, стоял гам. У каждого были свои интересы, каждый хлопотал о порученном ему деле.

— Это он палит, беспременно он, видно далече остановился.

Вот лопнула высоко над лесом шальная граната, разметав неизвестно куда свои осколки.

— Ишь, гренаду стал пущать. Откуда она у него взялась!

— Эх, ты, голова. Думаешь, Шмель фабрику у себя в Веденях устроил. Нашими до сих пор пробавляется. Мало ли беды встряслось над нами в сороковых годах. Один Даргинский поход чего стоит. Много, много полегло там нашего брата с Пассеком на "сухарнице"... Лихой был генерал, вечная ему память.

— Да это гренада наша. Ей же Богу, наша. От нас палили. Рассуждали между собой солдаты.

Столетние чинары в пять, шесть обхватов, терявшиеся своими вершинами в туманном, неподвижном воздухе, были обсыпаны у своих корней солдатами как червями, безостановочно подтачивавшими вековых исполинов. Казалось, они с презрением взирали на ничтожную кампанию, копошившуюся у их ног.

Но вот, гордый великан, подрубленный с двух сторон, вздрогнул и заскрипел.

— Берегись! Тикай вправо!

Моментально все отскочили.

— Куда прешь, землячок! Берегись! ай, ай! Грех какой, пропала христианская душа! кричал начальник партии, заметив, как один солдатик, растерявшись, махнул как раз под падающее дерево. Но было поздно. Развесистый чинар, каждая ветвь которого могла бы составить отдельное дерево, со скрипом и треском тяжело грохнулся, переломав при падении своем несколько соседних дерев и хлестнув своими узловатыми сучьями неосторожного солдатика.

Но за этим дело не останавливается. Беднягу вытащили из-под вороха ветвей с проломленным боком и понесли на "пунхт", а партия, как ни в чем не бывало, набросилась на низверженного гиганта, равнявшегося толщиною своего ствола чуть ли не человеческому росту, и к вечеру от него осталась куча пеплу.

С добрым утром, господа чеченцы!

III.

Недалеко от резерва, у дороги, идущей в расчищаемую просеку, расположилась с своими арбами группа казачек, приехавших навестить своих мужей и сынков, находившихся в отряде, и вместе с тем сбыть свои продукты, которых как мухи облепили денщики, армяне и всякий торговый люд, стараясь заполучить подешевле товар.

— Подойдем-ка, господа, к мамукам, не найдется ли у них свежего масла или какой-нибудь живности, сказал один из товарищей.

Мы пошли, но не много раньше нас подскакал к ним о окровавленной физиономией линеец, и, что-то с жаром рассказывая обступившим его казачкам, указывал в сторону, где выползали пороховые облака; затем снял папаху и перекрестился.

Послышались вой и причитывания; молодая казачка убивалась, другие ее утешали и, в свою очередь увлекаясь чужим горем, ей подтягивали.

Такое же горе с минуту на минуты могло приключиться и с каждой из них,

— Не реви, Фенька. Божья воля. Не реви, увещевал ее казак.

— Что случилось?

— Да как же, родненький, голубчик, ваше благородие, отвечала нараспев убитая горем молодка-мамука, мово Алексеича уби...и...ли... Вот прибёг нашей сотни... сказывае... е...т... и Гаврюшка там в атаке... ох, голубчики, родненькие... сирота я... сирота горемычная... Причитывала она, вешаясь на шею то той, то другой из окружавших ее казачек.

— Владыко Царь Небесный... Что ж со мною буу...де...т... куда ж я теперь де... е...нусь... начала снова голосить Фенька, припав на грудь старой казачке.

— Полно, полно, горькая моя, утешала старуха, никто кроме Бога, один Он волён в нашем животе, довольно, Фенюшка.

— Что вам, господа, обратилась она к нам уже деловым тоном — може маслица свеженького, а то сырку. Фенюшка, достань-ко кузовок.

— Ох, родненькие... Начала — было Феня и всхлипывая полезла на телегу.

— Глянь. Вон казачке покойнички, все червленские да щедринские, вон и Гнедка ведут... сказал казак, указывая на просеку, по которой тянулась вереница носилок и лошадей.

Мигом было забыто и масло, и сыр, и открылась такая тяжелая сцена, что мы решили лучше удалиться, чтоб не видеть такого неисходного горя.

IV.

В нескольких шагах от цепи, стоял командир роты, капитан Вернер. Солдаты, по особенной способности переиначивать иностранные фамилии на русский лад, называли его "Верный".

Это был высокого роста, сухой, мускулистый человек. Дубленый полушубок, верблюжьего сукна шаровары, запущенные в голенища сапог, азиатская шашка, да офицерская папаха, ловко сидевшая на его большой голове, составляли его костюм.

Несмотря на свою немецкую фамилию, он, как коренной уроженец Малороссии, считал себя хохлом и никакой другой национальности за собой не признавал и кроме русского, да своего хохлацкого, никакого другого языка не знал.

У него были две страсти: широкое русское хлебосольство, которым он увлекался, как гоголевский Петр Петрович Петух, и карты. Но играл он не постоянно, а как-то запоем. Любившая его рота сейчас узнавала о появлении у командира карточного запоя и принимала живейшее участие в судьбах капитанских операций, ибо выигрыш всегда отражался на благосостоянии роты. Играл он толково и счастливо, имея притом и собственные средства. Рота никогда не претендовала, если все суммы ее, в случае невзгод, шли на карту, и терпеливо выжидала, когда счастье повернет в капитанскую сторону.

— Братцы, мы выиграли! Макароны понесли и баранов погнали в кухню. И спирту велено отпустить. Праздник, значит!... Рота гуляет широким русским весельем, — капитан в выигрыше.

— Канитель, сказал Вернер, когда мы к нему подошли, — видно не хотят драться. Чуть недаром пустили нас в такую трущобу. Больше перебито людей на рубке, нежели в перестрелках. Не жги по пустякам казенного пороху! крикнул он в цепь, — стреляй на дымок. Эге... протянул он, посмотрев на часы, — адмиральский час; треба горилки. Грицко!

— Ау!... Знаю без вас, знаю. Чего кричите.

Грицко обиделся. Он до тонкости изучил все привычки своего господина и не любил, чтоб ему напоминали, когда, наученный долголетним опытом, он сам знал хорошо, что и когда ему нужно делать. Позволял же себе с капитаном некоторую фамильярность по праву давнишнего служения.

Приготовленный завтрак, даже с некоторою претензиею на изящество, появился из импровизированного буфета, устроенного старым денщиком за соседним кустом. На разостланной бурке, усевшись вокруг обильной трапезы, мы принялись утолять голод, угощаемые хлебосольным хозяином.

— Закусывайте, господа, не стесняйтесь; Грицко человек запасливый: если потрусить хорошенько, — у него еще много найдется и вина, и всякой всячины. Насыщайтесь, говорил Вернер, прислушиваясь к усилившейся перестрелке на левом фланге.

— Капрального к капитану-у... откликнулось в цепи, переходя, как эхо, от одного к другому.

— Чего зачастили? спросил он прибежавшего унтер-офицера.

— Показались на прогалинке верховые, ваше благородие. Милентьева ранили, прибавил он потом, фершал сделал перевязку.

Во всяком случае доставить его сюда. Да если заметишь у неприятеля особенное движение, сейчас же дать знать.

— Слушаю-с...

И капральный исчез.

— Винца, винца, господа, вино доброе, только-что с оказией привез Бежан Иваныч, и то небольшой бурдюжок;

Грицко мигом пронюхал.

— Господа! сказал молодой прапорщик, — предлагаю тост...

Это был бравый юноша, который на третий же день по своем прибытии в полк, успел влюбиться в одну полковую даму, вдвое старше его.

— Предлагаю тост в честь женщины...

Пью за здравие Мери... начал он декламировать, но в это время шальная пуля как-раз угодила в его стакан.

Прапорщик растерялся и присел.

— Видно сама судьба не желает твоего тоста, сказал Вернер, — да возьми себе за правило — никогда не становиться спиной к неприятелю. Ну, как тебя да хватят куда не следует. Что ты тогда скажешь? Куда вы ранены? спросит милая Мери. — Я, Марья Васильевна, ранен... Вот и разговаривай. Так-то, мой юный воин.

Поднялся смех и разные шутки. Прапорщик конфузился, улыбался и краснел, машинально осушая стакан за стаканом, стараясь поместиться так, чтоб не оборачивать спины к неприятелю.

— Я, Сергей Миронович, предложу другой тост.

Юноша был большой охотник до тостов, в особенности когда подопьет.

В это время на левом фланге загорелась сильная перестрелка, распространяясь по всей цепи. Это было как-бы ответом на капитанский тост.

Мы бросились к своим местам.

V.

День склонялся к вечеру. Перестрелка начала понемногу ослабевать и наконец совсем затихла. Только продолжалось тюканье топоров да скрип и гул валившихся деревьев. Долина, задернутая осевшим дымом горевших на горе костров, опустела; все копошившееся в ней давно втянулось в лагерь. Наконец и лес затих. С надвигающимися сумерками, оттаявший в продолжении дня снежок начал подмерзать; горнисты затянули отступление, и орудия загромыхали, подпрыгивая по кочкам и камням, сопровождаемые пехотинцами. С нашим уходом окончательно затихла и обезлюдела долина, кипевшая весь день суетой и бранной тревогою. Громадные пни, как привидения, торчали между палаток на горе, на месте так недавно стоявшего векового леса. Понемногу и лагерь начал затихать и наконец после трудового дня погрузился в крепкий, здоровый сон. Изредка как-бы спросонья затрещат выстрелы по кострам передовых засек, огни начнут исчезать и снова все затихнет. А в соседней палатке не спится загулявшему офицеру. С затекшими кровью глазами, с осунувшейся физиономией сидит он на вьюках перед дерновым столом, на котором мигает, воткнутый в бутылку, огарок.

Полно, брат, молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, тоска пройдет!...

поет он, едва выговаривая слова, и в голосе его звучит такая грустная нота. Вот послышались пьяные всхлипывания...

— Лобов!

— Чево-с!

— Тяжело мне, дружище, у-у-ух как тяжело... Полно, брат, молодец, ведь ты...

— Лобов! Слушать команды! — Пшол вон!

— Как же я вас оставлю. Нельзя, ваше б-дие.

— Полно, брат, молодец... затянул снова пьяный голос. — Лобов!

— Что прикажете?

— Тут под серд...цем... сосет. Тоска, душа моя, Лобов, тоска... опять послышались всхлипывания.

— Успокойтесь, ваше б-дие, засните. Все давно спят, только вот мы полуношничаем.

— Где же все спят! А это кто около тебя стоит да кривляется?

— Что вы! Сотворите лучше молитву, это вам мерещится.

— Да воскреснет Бог... О! Ишь!... и пропал! Лобов, голубчик, дай один только стаканчик и шабаш. Засну, ей Богу засну. Если обману, прямо свяжи, без разговору.

— Беда мне с вашим б-дием, как за малым ребенком ходи,

— О, Господи!

Наконец буян угомонился, как видно, получив удовлетворение.

— Охо-хо! говорит сам с собой Лобов, пропал человек, совсем пропал. Давно ли прибыл в полк, что твоя красная девица... Вот она кавказская жизнь. И невольно поддаешься тяжелому чувству, слушая в ночной тиши бред спившегося человека, заброшенного за тридевять земель от родной семьи. Думал ли ты, добрый молодец, дойти до такого положения, когда, полный радужных надежд, прощался с своим родным гнездом; когда, стоя под благословением своей матери, слушал ее напутственную молитву, которую она произносила дрожавшим от слез голосом, надевая на тебя святой образок. С этим образком ты никогда не расставался, и до сих пор он у тебя на груди... Да, именно "кавказская жизнь".

VI.

Неприятель, как видно, убедившись в бесполезности сопротивления, почти не показывался и только по ночам шнырял около передовых засек.

Широкий путь в Чечню был прочищен, где в скором времени должно появиться наше укрепление, а затем новая "просека-траншея" врежется еще глубже внутрь страны.

В лагере покойно. После тяжелых трудов, люди отдыхают и подчищаются, в ожидании роспуска отряда. Каждый мечтает поскорей увидеть свою родную штаб-квартиру. На расчищенных от снега площадках весело пылают костры; обливая ярко-красным светом снежные сугробы, ряды палаток и пни срубленных дерев. Вокруг костров стоят человеческие фигуры, эффектно освещенные огнем.

Ночной морозец пощипывает, но это нисколько не мешает приятному препровождению времени. А вдали в засеках трещит настоящая перестрелка.

Как бы ни было весело на бале, как бы ни был занимателен спектакль, но все это увлекает вас до известного времени. Если же бал или спектакль затянутся более, чем следовало, является переутомление, является и мысль, как-бы поскорей домой. Так и с экспедициями. Они увлекательны и интересны до известного времени, затем, когда видишь, что все покончено, что остается только опустить занавес, что наступает полная реакция и в ходе дел, и в напряженном состоянии вашего организма, когда лагерная жизнь в зимнее время достаточно пообтреплет ваше платье и белье, тогда жизнь в штаб-квартире, имеющей более или менее городской характер, начинает представляться вам все чаще и чаще в самых заманчивых картинах. Нас несколько человек сидело у палатки на обрубке дерева за самоваром.

— Кажется, завтра выступаем, сказал Вернер, давно пора.

— Надоело, проговорил юноша, да вот и приказ, прибавил он, увидя подходящего фельдфебеля.

Подойдя к ротному и отрапортовав о благополучии, он доложил, что наш батальон завтра назначен в засеку. И так, вместо выступления, рано утром, отправились мы сменить стоявшую там часть.

Наконец наступило сырое туманное утро. Чеченское кладбище едва мерещится над обрывом речки с торчащими на могилах шестами в виде копий. Вдруг с правой стороны засеки раздались выстрелы. Солдаты увидели партию человек в тридцать, скачущую из-за кладбища прямо к нам. Чтобы остановить открытый по ним огонь, они стали махать папахами и платками. Оказалось, что в лагере готовятся к выступлению, а их послали с приказанием снять наш батальон для присоединения к отряду. Засека осталась незанятою, за то в соседней уже приступили к постройке укрепления. С нами следовал на носилках и раненый нашего же полка пулею милиционерный офицер.

— Что, Гайдар-бек, угостили тебя? Чего понесла тебя нелегкая в неприятельскую сторону?

— Такой туман, завсем дорога пропал. Ничево, прибавил он, приподнявшись на носилках, кость целый осталса. Наград будым получайт. Спасибо, господа!

— Не стоит благодарности!

— На здоровье!

* * *

Замолкла война. Время, как в панике, мчится в безграничное пространство, в безотрадную пустыню, называемую вечностью. Десятки лет, как минуты, промахнули над этою природою, которая осталась все такая же роскошная, вечно юная.

И после длинного ряда умчавшихся лет, со всей ясностью представляется мне весь Кавказ, как в обширной панораме, с своими дагестанскими скалами и ущельями, с своими чеченскими лесами и плоскостями, с мутными горными потоками, бурлящими на дне теснин, и реками, плавно несущими к морям свои покойные воды.

Мелькают передо мной бестелесные призраки былых героев, не заявлявших никогда претензий на героизм, и уходят эти призраки в синюю даль и тают в тумане, исчезающем вместе с ними в погасающем румянце вечерней зари... Небо потемнело, зажглись звезды; черный утес отвесною стеною повис над бурною рекой. По кремнистой осыпи спускается в набег партия горцев, закутанных в бурки и башлыки с торчащими за плечами винтовками; кони почти на задах сползают в реку... Вот блеснули огни, партия бросилась в противоположную сторону, там их встречает, Вернер с своими гренадерами...

А тишина могильная кругом... И напрягаешь свой духовный взор и слух, и чувствуется там, где-то глубоко в душе, только призрак топота, призрак лязганья и грома, оружия...

Где вы, соратники былые!... Большая часть из вас давно — покоится в сырой земле, а остальные?... Но молчит седое время, несясь безостановочно в таинственную даль, откуда нет возврата...

— А, Смаил, куда едешь? спрашивает один.

— В Грозную, в камеру мирового судьи, защищать своего клиента, отвечает тот, указав на своего спутника. — Проворовался сильно.

Видно еще не забыл старого ремесла?

— Да, если бы они не проказили, чтобы мы делали. У нас практика более уголовная.

А спутник его плутовски ухмыляется, держа под мышкою адвокатский портфель.

1 Рассказ "Капрал Петрович." "Рус. Вест.", апрель 1891 г.

2 Кн. Аргутинский. Глахун — милиционерный офицер, всегда находившимися при нем.

3 Князь Барятинский.