ХАРИТОНОВ А. А.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ А. А. ХАРИТОНОВА. ¹

1847-й год.

Первоначальные знакомства в Тифлисе. — А. Ю. Копьев, И. И. Гогель. — Вечер у В. Н. Семенова — Пикник на Навтлуге. — Обеды у гр. Девиера. — Н. В. Ханыков. — Взятие укрепленного аула Салты и Высочайший рескрипт на имя кн. Воронцова. — Генерал Ладинский. — Назначение князя В. О. Бебутова начальником гражданского управления в Закавказском крае. — Открытие зимнего сезона балом у наместника 8 ноября — Главный состав дамского общества. — Коммиссия для изыскания средств к удовлетворению расходов гражданского управления из местных доходов края. — Проект соединения двух казенных палат в одну Закавказскую.

Прибыл я в Тифлис к вечеру в 7 часов 6 мая 1847 года и, проехав почти весь город в прямой линии от Московской заставы, т. е. по Головинскому проспекту, через Эриванскую площадь и по Ханской улице ², остановился, до приискания квартиры, у Арзанова, учителя Тифлисской гимназии, который незадолго перед тем привозил кавказских воспитанников в Петербург и сам предложил мне свое гостеприимство, по неимению в Тифлисе сколько-нибудь порядочной гостиницы. Впрочем, я через несколько дней нанял себе квартиру из четырех комнат, за 500 руб. без дров в доме Депнера (перешедшем потом к [64] аптекарю Шмидту) на Почтовой площади, очень близко от казенной палаты.

На другой же день после приезда, я представился начальнику гражданского управления, генералу Ладинскому, и отправился в казенную палату принять присягу на должность председателя, исполнив тем необходимый, по тогдашним правилам, обряд, который теперь отменен и сохранился только для членов новых судебных учреждений, дающих, при вступлении в должность, присягу по особо установленной форме. Сделав затем оффициальные и другие визиты, я начал постепенно знакомиться с мужским персоналом тифлисского общества. Большая часть тогдашних молодых людей уже теперь покойники, между ними я упомяну, во всяком случае, о К. П. фон-Кауфмане, которого я застал в Тифлисе, в чине капитана гвардии, старшим адъютантом в управлении начальника инженеров. Из оставшихся же в живых некоторые сделали блистательную карьеру, таковы: граф М. Т. Лорис-Меликов, князь А. М. Дондуков-Корсаков, князь Л. И. Меликов, барон А. П. Николаи, граф Ф. Л. Гейден; другие также выдвинулись каждый на своем поприще: князь А. И. Шаховской (генерал-от-артиллерии, командовавший корпусом во время последней с Турциею войны 1877—78 г.), А. Ф. Крузенштерн (статс-секретарь), Р. И. Брауншвейг (не присутствующий сенатор), барон Э. К. Делинсгаузен (корпусный командир), Я. П. Полонский (известный поэт и литератор) ³. Что касается дамского общества, то я отложил всякие по этой части знакомства до сентября месяца, когда обыкновенно начинала съезжаться публика с дач и деревень. Княгиня Е. К. Воронцова была в [65] отсутствии, но скоро возвратилась из Имеретии. Я успел быть ей представленным и получил приглашение к обеду, после чего мог уже считать себя принадлежащим к числу тех лиц, который приняты были в доме Воронцовых, и, как знакомые, ездили к княгине по воскресеньям и четвергам утром с визитами и по понедельникам на вечера, без особого каждый раз приглашения.

Начиналось лето очень жаркое и вскоре, недели через две после моего приезда, открылась холера довольно сильная: у меня в палате умерло от нее четверо, в том числе асессор палаты Кояндер, который часа за два до смерти долго держал мою руку, передавая мне свои домашние секреты. Упоминаю об этом для того, чтобы показать, как мало опасались тогда заразительности холеры.

Как холостяк, не имевший своего хозяйства, я сперва ходил обедать в клуб, который помещался там же, где и Дворянское собрание, против дома главнокомандующего, от меня не далеко. Но вскоре потом я начал столоваться у графа Девиера, вместе с Крузенштерном и Дюкруаси: в нашей складчине участвовало еще двое, но кто именно — теперь не помню. Впрочем, у нас постоянно бывало несколько гостей. В числе тех, которые навещали нас чаще, был между прочим С. И. Романов, отставной провиантский чиновник, почему-то зажившийся в Тифлисе, злой шутник и балагур. Он воспитывался заграницей и владел отлично французским языком, но умел и по-русски ругаться. Больше всего доставалось от него самому наместнику и жене его, княгине Б. К. Воронцовой, да приближенным князя Михаила Семеновича: Сафонову и Андреевскому. Про Сафонова, который вообще не был делец и занимался больше составлением конфиденциальных писем, Романов говаривал, например, что когда Сафонов устанет диктовать, то садится сам за стол на место дежурного чиновника и продолжает писать уже под его диктовку. Кончилась, однако, руготня Романова тем, что в один прекрасный день наместник, пригласив его к себе, спросил, что он находить дурного в его управлении, и когда тот затруднился отвечать, то без дальнейших церемоний приказал выслать его из Тифлиса. [66]

В Петербурге Романов нашел потом себе покровителя в статс-секретаре Булгакове, который назначил его смотрителем провиантского магазина где-то в Измайловском полку. Это давало ему возможность жить довольно открыто и собирать у себя гостей, между которыми бывало немало старых кавказцев. Я там встречал в 1858 году, между прочими, Н. И. Вольфа (бывшего тогда уже членом военного совета) и отставного генерал-майора барона Меллера-Закомельского ⁴, которые всякий раз дразнили меня расспросами о причинах быстрого возвышения князя А. И. Барятинского.

Бывал у нас еще другой, более замечательный гость Николай Владимирович Ханыков. Он пользовался известностью как ориенталист и путешественник в Бухару, но об нем я вспомнил здесь только как о великом спорщике, который не оставлял никакого замечания без возражения. Расскажу здесь один случай, оставшийся у меня в памяти, ездил он часто в Коджоры, которые только что начинали в 1847 году устраиваться, как ближайшее местопребывание для дачной жизни тифлисцев, отличаясь прохладным климатом по своему возвышенному положению (на 4.000 фут над уровнем моря). А между тем в городе была холера, и Ханыков из страха перед нею, был очень строг в диете и сильно кутался. Я раз его и спрашиваю: «вот вы, Николай Владимирович, так бережетесь и другим советуете беречься, а сами рискуете, при частых переездах в Коджоры и обратно, простудиться, подвергая себя резким переходам от тепла к холоду». Он, минуту подумав, отвечал: «отчего же? Вот например, из Персии отправляют в разные места, в том числе и прохладные, вместо почты, посланцев, но между ними особенной смертности не замечено». Мы так и разразились общим хохотом. Что касается деятельности Ханыкова на Кавказе, то об [67] ней ничего особенного сказать нельзя. Он часто ездил то в Персию, то в Петербург, писал ученые статьи в кавказском календаре и в географических записках, измерял, вместе с Ходзько, высоты барометрическим способом, сочинял какие-то проекты о мусульманских училищах, но настоящим делом в практическом или чиновничьем, если хотите, смысле, он не занимался и был в Тифлисе скорее наблюдателем, чем действующим лицом. Вот бы кому вести дневник или составлять записки об эпохе воронцовского наместничества, но он их, кажется, не оставил и умер в Париже, занимаясь роскошным изданием трудов ученой экспедиции в Хорасан, в которой он участвовал чуть ли не в качестве председателя.

С половины июня после отъезда на воды в Кисловодск княгини Воронцовой, Тифлис совершенно опустел; остались в нем только те из служащих, которые привязаны к должностям, как вообще губернские чиновники. Жары были невыносимые и доходили днем в тени до 31° и ночью до 23° и 24° по Реомюру. Голова была постоянно мокра, а чтобы белье не промокало на теле, я стал, по примеру других, надевать под низ шелковую, из канауса, рубашку. Это предохраняло и от простуды, которая вообще в Тифлисе не ограничивается насморком и кашлем, а принимает тотчас воспалительный характер. Спасаясь от таких жаров и от духоты в городе, я нанял домик с садом в Навтлуге, предместье Тифлиса, где помещались комиссариатская комиссия и военный госпиталь. Я каждое утро ездил в казенную палату и привозил с собой дела, которыми занимался усердно. В усиленных занятиях находил я лучшее лекарство от скуки и грустных мыслей о покинутом Петербурге.

В конце июля последовало открытие в Тифлисе торгового депо и при нем магазина русских мануфактурных изделий на манер таких же магазинов, устроенных в Петербурге и Москве и пользовавшихся особенным покровительством министра финансов Ф. П. Вронченко. Управляющим торгового депо явился Ф. Ф. Бобылев, который гораздо позже был редактором газеты «Кавказ» и оказался недурным для провинциальной газеты публицистом. Для устройства же оптовой торговли приезжал представителем [68] московского купечества мануфактур-советник Рогожин и заявил сразу большое требование на покупку лучших кахетинских вин. Проба их назначена была в клубе и продолжалась с обеда, т. е. с 2 часов дня, до 2 часов ночи; собравшееся общество до 30 человек выпило более 100 бутылок отборного кахетинского вина. В числе пирующих был и знаменитый Гульбат Чавчавадзе, который один выпил, может быть, две тунги, т. е. 10 бутылок. Но это было не простое пьянство, а веселый кавказский кутеж под открытым небом в саду, находившемся при клубе, прямо против дома главнокомандующего ⁵. Вообще тогда на Кавказе жили весело и дружно, а приезжие просто отдыхали душой после тех строгостей, какие практиковались в России. Так, т. е. Россиею, назывались в Тифлисе внутренние и вообще некавказские губернии. Впрочем, на строгости жаловались больше приехавшие из дальних губерний, а не мы, петербуржцы; нам была всего больше мила свобода курить на улице (что прежде строго запрещалось в столице), с исправниками же или вообще с полицией и синими мундирами мы и прежде не имели дела. И потому в первое время, как вспомнишь бывало о Петербурге, так и охватит всего какое-то щемящее, грустное чувство и незаметно потянешься в прогулку на Веру, т. е. к Московской заставе, чтобы сократить хоть на версту расстояние, отделяющее от покинутых друзей, или примешься писать к одному из них письмо, наполняя его воспоминаниями о прошедшем.

На первых же порах я познакомился с генералом И. И. Гогелем и полковником Ю. А. Копьевым, которым был рекомендован из Петербурга их родными. С первым разделяла [69] меня одна площадь (Александровская, на которой потом был устроен, при князе Барятинском, великолепный сад) и, несмотря на то, я, до приезда его жены, бывал у него редко, потому что был крепко занят по службе. Второго же я навещал иногда по вечерам, и мы с ним распевали старинные романсы и даже итальянские дуэты. Копьев был флигель-адъютантом, незадолго перед тем командовал Грузинским гренадерским полком, но, по каким-то наговорам или доносам, был отдан под суд, и как арестованный почти не выходил из дому. Рассказывали в Тифлисе, что в тот самый день, когда уже отдано было приказание арестовать Копьева, князь Воронцов встретил его у себя на вечере как ни в чем не бывало и протянул ему руку. Кто знал близко покойного Михаила Семеновича, тот еще мог этому поверить, но чтобы он поднял все дело из-за вражды к отцу Копьева, как утверждает в «Русской Старине» Фелькнер, против чего восстал в свое время Щербинин, то это совершенно невероятно и ни на чем не основано. Воронцов просто хотел показать пример законной строгости против злоупотреблений, от кого бы они ни исходили, хотя бы от флигель-адъютанта, но, к несчастью, на этот раз ошибся и под конец сам сознал свою ошибку. Между тем Г. И. Филипсон, рассказывая в своих записках историю с Копьевым («Русский Архив» 1884, кн. 2, стр. 382) приводит совершенно неверный факт, будто его «привезли в Тифлис арестованным и заключили как государственного преступника в Метехский замок, где он, с особенною строгостью, содержался более двух лет». Ничего подобного не было: он находился под домашним арестом во все время состояния под судом, который тянулся долго и кончился ничем. Копьев выехал из Тифлиса в Петербург в апреле 1849 г. и первоначально прикомандирован был к Образцовому пехотному полку, квартировавшему в Царском Селе, почему я об нем имел сведения через брата, служившего в том же полку ротным командиром. Также неверно и то, что вскоре после 1850 г., когда Филипсон встретил Копьева командиром Полтавского полка в 3-м корпусе, последний будто бы оставил службу и умер только в 1881 году. В отставку Копьев не выходил, был во время [70] Крымской кампании бригадным командиром в Южной армии и умер гораздо раньше, кажется, в 1857 году.

В исходе августа 1847 г. появились в Тифлисе из летнего пребывания две дамы: одна, столь известная в то время и долго потом, — княгиня Анна Ивановна Багратион-Мухранская ⁶ и другая, княгиня Е. А. Суворова, урожденная Хитрово. Муж последней, князь Константин Аркадьевичу родной брат известного с.-петербургского генерал-губернатора, состоял в должности адъютанта при князе Воронцове, впрочем недолго. Для этих двух дам В. Н. Семенов ⁷ устроил у себя в саду, под Салалакской горой, вечер, на который собралась вся бывшая налицо молодежь и причислявшие себя к ней господа от 35 до 40 лет. Вечер удался вполне: много было веселья, шумных разговоров, тостов, пения куплетов и, наконец, танцев, национальных и общеевропейских, на коврах, которыми устлан был весь сад, порядочно иллюминованный. Чудная лунная ночь, какие бывают только на юге, довершала очарование. Все это так понравилось дамам и кавалерам, что явилось общее желание повторить испытанное удовольствие и для этого устроить за Навтлугом на берегу Куры пикник, в котором платить должны были только холостые, а как таких, в конце концов, оказалось всего семеро, то и пришлось каждому из нас внести по 90 руб. Устроенный нами далеко за городом танцовальный вечер с полковой музыкой, иллюминациею и фейерверком прошел весело и закончился легким канканом, в котором участвовала и присоединившаяся [71] к двум названным дамам высокая и чопорная К., муж которой занимал видное положение в крае. А так как на наше веселье и канканирование глазели живущие в Навтлуге комиссариатские чиновники, то за такое легкомысленное поведение г-жа К. получила должное внушение от своего мужа, находившегося в экспедиции с кн. Воронцовым в Южном Дагестане. Экспедиция эта, длившаяся все лето 1847 года, имела своим последствием взятие штурмом укрепленного аула Салты, что считалось важным военным успехом, так что, по получении известия об нем в Тифлисе, служили торжественно в Сионском соборе благодарственный молебен. За этот же подвиг кн. Воронцов удостоился получить от государя Высочайший рескрипт, который оканчивался так: «Припоминая, что начальным поприщем службы вашей была часть гражданская и что вы, следуя собственному влечению, перешли в военную службу во том крае, где ныне сын ваш, князь Семен, находится постоянно с вами, разделяя все труды и опасности войны, Я не мог отказать себе в удовольствии направить и его службу по пути, вами следуемому. В сих видах Я назначил сына вашего к Себе флигель-адъютантом, с зачислением в л.-гв. Преображенский полк штабс-капитаном и с состоянием при вас, вполне надеясь, что и он, следуя по стопам доблестного отца своего, будет подобно ему достойный и отличный воин».

Взятие Салтов совершилось 14-го сентября, в праздник Воздвижения Креста. По этому случаю генерал Ладинский, находившийся в постоянной переписке с кн. Воронцовым, поздравляя его с победой, привел в письме известную надпись на медали 1812 года: «Не нам, не нам, а имени Твоему». Воронцов, как рассказывали тогда, принял это за намек, что не искусство полководца, а Божий Промысл решил дело под Салтами. Не вытерпев, он высказал наконец, в письме к председателю Кавказского комитета, свое неудовольствие вообще против Ладинского, который действительно держал себя в оппозиции, не скрывая и рассказывая a qui voulait l'entendre, что он, занимая должность начальника гражданского управления, незаконно устранен от прямого участия в делах этого управления, [72] сосредоточившихся в руках Сафонова, как директора канцелярии памятника. В сущности он был прав, но вероятно сам подал повод наместнику избегать его потому, что в начале ему поручались весьма важные дела, в том числе, например, дело об утверждении имущественных прав высшего мусульманского сословия, окончившееся Высочайшим рескриптом на имя князя Воронцова 14-го декабря 1846 г. (о чем я упомянул выше при рассказе о моей службе по Кавказскому комитету). Как бы то ни было, Ладинский был уволен не только от должности, но и от службы. Никаких проводов ему, сколько помнится, не было и только упомянуто в газете «Кавказ», что 12-го декабря 1847 года выехал отставной генерал-лейтенант Ладинский. Начальником гражданского управления назначен был столь известный издавна на Кавказе и прославившийся потом на всю Россию в турецкую войну 1853-1855 г. князь Василий Осипович Бебутов. Но в то время меня, признаюсь, удивило такое назначение, и вот почему. Чуть ли не перед самым выходом моим из канцелярии Кавказского комитета кончилось там знаменитое дело о фальшивых документах, выдававшихся из временного Ахалцыхского правления на земли турецко-подданным при выселении их в Турцию, по окончании войны в 1829 году. Кн. Бебутов, как областной начальнику был председателем правления и следовательно замешан в том деле, но кн. Воронцов, находя неудобным подвергать его действия судебному разбирательству после того, как он еще недавно, в октябре 1846 года, одержал победу над Шамилем при селении Кутиши, ходатайствовал о том, чтобы за давнопрошедшим временем и во внимание к заслугам его, кн. Бебутова, все дело предать забвению. Но министр юстиции граф Панин был против прекращения дела, и Кавказский комитету по-видимому, с ним согласился. Тогда государь Николай Павлович приказал запросить наместника царства Польского, князя Паскевича, как бывшего в 1829 и 30 годах главнокомандующим на Кавказе, и тот донес, что он вполне разделяет мнение кн. Воронцова. Затем последовало Высочайшее повеление о прекращении дела по фальшивым документам Ахалцыхского временного правления, и только таким образом кн. [73] Бебутов избавился от следствия и суда. Можно ли было, после этого, ожидать, чтобы тот же кн. Бебутов, менее чем через год времени, был назначен начальником Закавказского края?

Пока я привыкал к новым занятиям и образу жизни в Тифлисе, матушка моя, оставшись одинокой после отъезда моего на Кавказ, обратилась с просьбой к государю о переводе брата моего Константина, служившего в Вильно дивизионным адъютантом при генерале Батурине, в Образцовый пехотный полк, на что последовало Высочайшее соизволение, и брать, в сентябре 1847 года, переехал вновь на службу в Царское Село. Но так как этот переход состоялся помимо полкового командира Максимовича (о котором я упоминал уже, как об адъютанте моего отца), то зачисление брата в постоянные кадры Образцового полка, — что давало вообще право на двойной оклад жалованья и на переход в гвардию, — замедлилось на целый год. Между тем матушка, в начале июня 1847 года, отправилась на свидание с любимою дочерью, Анною Александровной, после 25 лет разлуки, в г. Ставрополь Симарской губернии, где муж ее Милькович был помещиком и в то же время служил по удельному ведомству.

Пароходов на Волге тогда еще не было, и матушка из Нижнего пустилась в дорогу водой на какой-то расшиве и едва через неделю времени добралась до Казани, где ее встретила сестра Анна и отвезла к себе в имение мужа. У Мильковичей матушка провела всю зиму и возвратилась в свой милый Петербургу — как она его называла, — только в апреле 1848 года, поселилась же с братом на одной квартире в Царском Селе, где и провела остаток дней своих.

В половине октября 1847 года возвратился в Тифлис, после 5-ти месячного отсутствия, князь Воронцов и с ним приехала княгиня Елизавета Ксавериевна, проводившая лето на водах в Кисловодск. 8-го ноября открылся зимний сезон балом у наместника, и затем начались постоянные по понедельникам танцовальные вечера. Дамское общество в Тифлисе состояло тогда из однех замужних, а между ними были молодые и красивые особы. В числе их отличались: княгиня А. И. Мухранская (о [74] которой я уже говорил), княгиня Елена Эристова (к которой питал потом слабость сам наместник), Анастасия Петровна Ганзен и только что вышедшая замуж Юлия Ивановна Щербинина (урожденная Прибиль). Девиц же, ездивших на воронцовские балы, было только две: княжна Настенька Орбельян (вышедшая потом за князя Александра Ивановича Гагарина) и Прибыткова, умершая в Тифлисе в начале 1854 года. Вскоре после того и сестра ее, Надежда Лукинична Стишинская, с которой жена моя постоянно находилась в самых близких, дружеских отношениях, оставила край, когда муж ее, по окончании Крымской войны и заключении мира, вышел в отставку и занялся хозяйством в имении Воронежской губернии, которое так хорошо устроил и расширил прикупкою соседних земель,

В ноябре месяце 1847 года я получил два предписания наместника о назначении меня директором театра по сценической части и членом особой комиссии по увеличению местных доходов и сокращению расходов на гражданское управление в Закавказском крае. Директорство по театру хотя и стоило мне некоторых хлопот, но мало отвлекало от настоящего дела. Напротив, обязанности по комиссии легли всею тяжестью на меня одного, потому что другие два члена Ю. А. Гагемейстер (известный впоследствии директор Кредитной канцелярии при министре финансов Княжевиче) и И. А. Дюкруаси ограничились какими-то ничтожными предположениями вроде установления пошлины на привозимые пиявки, и не касались главной задачи — об удовлетворении всех расходов гражданского управления из местных доходов края. Был назначен к нам в комиссию еще четвертый член, коллежский асессор В. Т. Беляев, вероятно в том предположении, что он, как казначей и начальник счетного отделения канцелярии наместника, должен быть финансистом. Но мы его игнорировали и не приглашали даже в наши заседания потому, что совещаться с ним было не о чем. Это был просто кассир или счетчик, а по понятиям и разговору Беляев представлял собою человека, о котором отзываются коротко, что он шут гороховый. Каков он был по части стилистики, приведу здесь окончание представления его [75] к награде в 1853 году, им самим сочиненное и записанное в дневник одного чиновника, который служил вместе с ним по казначейству главного управления наместника.

«Столь удовлетворительный успех коллежского советника Беляева во всех многотрудных поручениях, всегда с значительным казенным интересом сопряженных, которые были возлагаемы на него от начальства, убеждает, что это есть следствие сколько природных и приобретенных им способностей, столько и примерной ревности к службе, свидетельствующих в нем в высшей степени нравственного исполнителя и добросовестного чиновника».

Тем не менее Беляев был для многих нужным человеком, и за ним ухаживали все те, которые, нуждаясь в деньгах, хотели занять из так называемой экстраординарной суммы, находившейся в безотчетном распоряжении наместника. И я, грешный человек, прибегал к его могущественному в этом отношении влиянию. Не знаю почему, но все просьбы чиновников и разных не служащих лиц, преимущественно из местной аристократии, о заимообразных пособиях докладывались кн. Воронцову не директором канцелярии, а казначеем Беляевым, который обыкновенно произносил своим хохлацким выговором: «Отчего же не дать, ваше сиятельство, нуждающемуся чоловику, коли можно». Заискивающие у Беляева называли его ваше превосходительство, когда он был еще статским советником, но потом он дослужился до настоящего превосходительного чина и вышел в отставку с порядочным состоянием. Он имел хороший дом в Куках (по ту сторону реки Куры в Тифлисе) и одну или две дачи в Коджорах. Других домовладельцев из чиновного люда в то время я что-то не помню, а после, гораздо позже, развилось их, говорят, довольно много. Задача, разрешение которой поручено было наместником нашей комиссии, была предложена министром финансов по пустому в сущности поводу, а именно вследствие того, что Тифлисская казенная палата, для усиления кассовых средств в подведомственных ей уездных казначействах, потребовала 500 т. р. из главного казначейства, что случалось и прежде и не было [76] вовсе неожиданностью для министерства финансов. Между тем Кавказский комитет одобрил предположение графа Вронченко, заключавшееся в том, чтобы, обратив местные доходы Закавказского края на расходы но гражданскому его управлению, определить норму пособий из государственного казначейства в течение известного времени, примерно 5-ти лет, после чего кавказское начальство должно было обходиться своими средствами, не требуя подкреплений из общих государственных источников. Для обсуждения такого предположения нужна была масса сведений и, хотя они находились в генеральных отчетах казенной палаты, но как их было оттуда извлечь? В своей Тифлисской палате я не мог никому поручить сделать это извлечете потому, что чиновники, занимавшие должности бухгалтеров и контролеров, были вообще люди мало образованные, привыкшие к так называемой шаблонной работе по известным образцам и раз заведенному порядку. Только долгим опытом приобретали они известный навык справляться собственно с тем, что от них требовалось строго установленными формами и правилами отчетности. И так я сам должен был заняться этим делом и рыться в толстых книгах и отчетах, чтобы добыть необходимые для соображений комиссии данные о доходах и расходах за несколько лет. При этом я должен сказать, что собираемые мною сведения могли касаться только двух губерний: Тифлисской и Кутаисской и центрального управления; по двум же остальным губерниям: Шемахинской и Дербентской ⁸ подобные сведения затребованы были из Шемахинской казенной палаты. Вот это самое раздвоение отчетности, невыгодное или, по [77] крайней мере, затруднительное для статистических выводов и общих соображений, как в настоящем случае, так и в других подобных, где играют роль цифры денежных оборотов, навело меня на мысль о пользе соединения двух казенных палат в одну — под именем Закавказской; почему я, прежде еще окончания копотливого дела по рассмотрению генеральных отчетов, составил вполне разработанный проект такого соединения палат, представленный, от имени комиссии, в первой половине 1848 года и, по рассмотрении в Кавказском комитете, Высочайше утвержденный именным указом 1-го декабря того же года. Это была первая с моей стороны заслуга перед государственным казначейством, засвидетельствованная в представлении наместника (от 25-го ноября 1849 г. № 1294) таким образом: «Не ограничиваясь исполнением прямых обязанностей по должности председателя Тифлисской казенной палаты, статский советник Харитонов принимал самое ревностное участие в многих отдельных комиссиях и по одной из них представил лично ему принадлежащее предположение о соединении двух в Закавказском крае казенных палат в одну, — предположение, утверждение которого имело последствием сокращение расходов казны почти на 17 т. руб. в год».

А так как одна общая для всего края Закавказская казенная палата просуществовала 22 года, с 1849 по 1872 г., когда вновь была открыта вторая, Бакинская палата, то можно считать, что в пользу государственного казначейства, от приведения моего проекта в исполнение, осталось сбережения в 365 т. рублей. [78]

1848-й год.

Поездка на ревизию уездных казначейств и соляных промыслов. — Приезд в Эривань. — Уездный начальник Блаватский и уездный судья К. И. Орловский. — Эчмиадзин. — Нахичевань. — Кульпы. — Александраполь. — Возвращение в Тифлис и поездка на минеральные воды в Пятигорск. — Близкое знакомство в доме коменданта П. А. Принца. — Женитьба моя и генерала В. М. Козловского. — Характеристика последнего, как военного человека. — Возвращение с женою в Тифлис. — Встреча в горах с Гулькевичем. — Дальнейшая его карьера в Петербурге. — Первое время нашей семейной жизни в Тифлисе. — Н. П. Колюбакин и его жена. — Служебная деятельность моя по казенной палате и личным поручениям наместника. — Личные объяснения по делу о новых правилах выдачи пенсий азиатцам — Первый выезд жены на бал у кн. Воронцова.

Собранный мною материал для разрешения главной, возложенной на комиссию задачи об удовлетворена впредь расходов гражданского управления из местных доходов Закавказского края, я предположил разработать в Пятигорске во время полученного мною отпуска на Кавказские минеральные воды.

Но перед тем я отправился, как председатель казенной палаты, на ревизию уездных казначейств и соляных промыслов в той части Тифлисской губернии, из которой впоследствии, в 1850 году, образована была особая Эриванская губерния.

Я выехал из Тифлиса 17-го мая 1848 года, а на другой день 18-го мая произошел в нем от удара молнии взрыв порохового погреба, устроенного в древней крепостной башне над ботаническим садом, который расположен на высокой горе. Все стекла в городе были перебиты, половина башни разрушилась и разлетелась по всей горе в мелких кусках, а часовой, стоявший у погреба, остался цел и невредим.

Приехав в Эривань, я застал там уездным начальником коллежского асессора Блаватского и уездным судьей коллежского асессора К. И. Орловского. Первый из них, пользуясь неизвестно почему, особенным вниманием князя Воронцова, имел право приезжать без разрешения в Тифлис, когда сочтет нужным, являться к наместнику, докладывать ему непосредственно и получать от него приказания. И Блаватский пользовался широко таким правом, не делая из этого ни перед кем секрета. [79]

Князь Михаил Семенович позволял себе иногда такие отступления от служебного порядка в тех, впрочем, случаях, когда знал, что обращаться к старшему лицу или начальнику совершенно бесполезно.

Позже, при открытии Эриванской губернии, Блаватский был назначен вице-губернатором и вскоре женился на дочери известной писательницы Зинаиды Р., Е. П. Ган, проживавшей в Тифлисе у деда своего А. М. Фадеева, который занимал тогда должность члена совета главного управления Закавказского края. Она вскоре, однако, покинула мужа и потом прославилась на весь мир своими похождениями: об ней писали из Константинополя и даже из Америки.

Другая из названных мною личностей К. И. Орловский не пользовался, напротив, благоволением князя Воронцова, предубежденного против него за какие-то действия в Нухе по званию управляющая делами общества шелководства, которое незадолго перед тем закрылось и ликвидировало свои дела. Вероятно, неблагоприятные для Орловского сведения и отзывы были сообщены кн. Воронцову еще в Петербурге кем-нибудь из бывших членов правления общества. Как бы то ни было, Орловский, несмотря на родственные по жене отношения его к М. П. Щербинину, бывшему в 1850 году директором канцелярии наместника, не мог выдвинуться вперед за все время управления кн. Воронцова. Только в 1858 году кн. Барятинский, уступая ходатайству своего директора канцелярии А. Ф. Крузенштерна, согласился предоставить Орловскому место вице-губернатора в Тифлисе, где он вскоре потом, именно в 1860 году, был назначен губернатором и оставался на этой должности более 15 лет до самой смерти в 1876 году. К. И. Орловский был несомненно умный и дельный чиновник, но главным образом ловкий, т. е. обладал таким качеством, которое больше приносит пользы самому лицу, чем делу или управляемым, почему кстати здесь скажу, что в моих глазах ловкость (о которой у нас так часто говорят в похвалу государственному или общественному деятелю) не есть особенное достоинство в администраторе и ценно разве в дипломате. [80]

Собственно о г. Эривани, где я провел всего только один день для отдыха и ревизии уездного казначейства, мне нечего сказать, кроме разве того, что видел там крепость, взятую штурмом в 1827 году.

За этот подвиг начальствовавший над войсками Паскевич получил первый почетный титул графа Эриванского, но говорят, что когда государь Николай Павлович приехал в Эривань через 10-ть лет, в 1837 году, то произнес будто бы: «Так этот-то глиняный горшок и есть знаменитая Эриванская крепость?».

Из Эривани отправился я на соляные промыслы и прежде в город Нахичевань, а потом в сел. Кульпы на турецкой границе за Араксом, недалеко от впадения в него р. Арпачая. Эти два богатые месторождения каменной соли достались нам от Персии и Турции после войн, окончившихся в 1828 и 29 годах. В нахичеванском месторождении соль добывается пороховыми взрывами горы, где она заключена и получается комьями неправильной величины и при том смешанною с землею, а в Кульпинской горе соль чиста, как кристалл, и просто вырубается киркою. В полученных таким способом камнях кульпинской соли полагается весу до 2 1/2 пудов. Вырубкою этою занимались приписанные к промыслу казенные крестьяне сел. Кульпы, которые, сверх освобождения от всех податей и повинностей, получали еще определенную от казны плату по 2 коп. за крупную (в камнях) и по одной коп. за мелкую, осыпавшуюся соль.

По дороге в село Кульпы, в 17-ти верстах на запад от Эривани, находится Эчмиадзинский монастырь, местопребывание верховного патриарха, католикоса всех армян и армяно-грегорианского синода, открытого в 1837 году по Положению об управлении делали армяно-грегорианской церкви. Я, конечно, остановился, чтобы осмотреть знаменитую обитель. Основание монастыря приписывают Григорию Великому, просветителю Армении в 303 г. по P. X. Имя Эчмиадзин принадлежит собственно престолу и значит на армянском языке «сошел Единородный». Внутри ограды, на главном дворе, находится первопрестольный храм св. Георгия, Шогакат, — что значит излияние [81] лучей, — сохранивший, по преданию, размеры, данные ему Григорием Великим. Внутри же храма, высокого и мрачного, освещенного двенадцатью узкими окнами, прорезанными в куполе, стоит средний престол, помещенный между четырех столбов, поддерживающих купол. Он-то собственно и носить название Эчмиадзин; четыре столба из белого мрамора поддерживают его резную сень. Бронзовая решетка окружает престол, возвышающийся на две ступеньки над помостом. По левую сторону престола находится резной трон, присланный папою Иннокентием. Здесь обыкновенно становится патриарх во время богослужения.

Из Кульп я проехал на Александраполь, вдоль турецкой границы, чрез Талынь и Мостару, по так называвшейся царской дороге, где прежде шел почтовый тракт, а в то время не было ни станций, ни другого приюта для отдыха и ночлега, кроме буйлятников, заменявших наши постоялые дворы.

Город Александраполь, в который я прибыл для ревизии уездного казначейства, образован из бывшего здесь местечка Гумры и назван так вместе с крепостью, заложенною в 1837 году, в проезд государя Николая Павловича, в честь императрицы Александры Феодоровны. Город лежит близь реки Арпачая и возвышается над уровнем моря на 4.819 англ. фут. Климат прохладный и здоровый, лето и осень сухие, зима холодная, снег лежит иногда по нескольку месяцев сряду, морозы доходят до 20° R. и более, напоминая русскую зиму. По богатству строительного материала, он отлично обстроился и может считаться одним из красивейших городов края. Несмотря на то, население его слабо увеличивается: в 1848 году считалось до 11 т., а теперь числится слишком 20 т. жителей. В две последние войны с Турциею в 1853-55 и в 1877-78 годах Александраполь был главным пунктом, откуда двигались наши войска вперед на Карс и далее внутрь турецкой Армении.

Из Александраполя я проехал опять почтовым трактом, через Делижанское ущелье, и возвратился в Тифлис 6-го июня, сделав в три недели 1.500 верст по плохим дорогам и в самое знойное время года. Об этом путешествии моем по нынешней Эриванской губернии могу прибавить еще [82] замечание, что проезд мой был совершенно безопасный и прерывался только тем, что беки выезжали на дорогу и после джигитовки со стрельбою холостыми зарядами в знак почета (наподобие наших салютов) приглашали зайти к ним и принять угощение шербетом и другими сладостями. Отказываться от такого приглашения было невозможно, хотя вылезать из тарантаса и тащиться иногда за полверсты в сторону, в страшный зной, не представляло особенного удовольствия. Со мною был чиновник казенной палаты, который, немного понимая и говоря по-татарски, служил мне переводчиком для взаимных приветствий: иного разговора у меня с беками и быть не могло.

В другой раз я был в тех же местах, через 15 лет, в конце 1863 и начале 1864 года, но тогда проезд мой требовал сильного конвоя против разбойников, которые открыто выезжали на большую дорогу и безнаказанно производили дневные грабежи. Впрочем, об этой вторичной поездке моей в Эриванскую губернию на ревизию, которую я производил на правах сенатора, речь еще далеко впереди.

По возвращении в Тифлис, я пробыл там несколько дней и, не вступая в должность, отправился на лето в Пятигорск, куда и прибыл в половине июня. Тут я прежде всего сделал визиты: управляющему Кавказскими минеральными водами генерал-майору Всеволожскому и местному коменданту полковнику Петру Александровичу Принцу, для пользования же водами обратился к вольно-практикующему врачу Патерсону. Последний назначил мне Ермоловские ванны и употребление внутрь воды из Ермоловского же источника, самого сильного по содержанию серы и температуре 37° R. В Ермоловских ваннах я познакомился с полковником Николаем Михайловичем Левицким, но более мы сошлись с ним в доме А. П. Принца, в семействе которого я скоро сделался своим человеком. Нам обоим понравились две его дочери, очень еще молодые, недавно выпущенные из Харьковского института с отличными дипломами: старшая Александра с шифром, а вторая Анна — с золотою медалью. Не стану описывать подробностей нашего знакомства, скажу только, что у нас другого разговора не было с Левицким, как о барышнях [83]

Принц, пленивших нас своею молодостью, красотой, образованием и тою девическою непорочностью и скромностью, перед которою человеку с сердцем устоять невозможно. Мне было тогда 32 года, Левицкому столько же, и так как мое служебное положение было обеспеченнее и прочнее, то я решился прежде сделать предложение, и 20-го июля, в Ильин день, был уже объявлен женихом.

Само собою разумеется, что тут мне было не до казенной работы, которую я предположил исполнить в Пятигорске. Понял это и директор канцелярии Сафонов и просил меня письмом: собранный сведения по делу о доходах и расходах Закавказского края отправить в Тифлис к другому члену комиссии И. А. Дюкруаси. Я так и сделал, но вперед знал, что из этого ничего не выйдет потому, что с цифрами надо уметь обращаться, и заключающийся в них смысл раскрывается только перед тем, кто привык к их группировке, разным сопоставлениям и основании м на них статистическим выводам. Иначе в массе цифр потеряешься и ни к какому заключению не придешь, что и случилось с И. А. Дюкруаси, хотя он вообще был способный, опытный и образованный чиновник.

Лето 1848 года было жаркое и после 30-ти Ермоловских ванн я был в постоянной испарине; отчего, после одной прогулки с невестой, ее сестрой и матерью по горам я, от легкого ветра, простудился и схватил лихорадку. Любопытно при этом, как она обнаружилась. Возвратясь с прогулки в дом невесты, я за чайным столом, в присутствии многих ее родных и знакомых, почувствовал вдруг непреодолимое влечение ко сну до такой степени, что, предупредив об этом будущего тестя, отправился к нему в кабинет и прилег, чтобы заснуть. Но это не помогло, и на другой день я уже лежал в постели: после короткого озноба появился сильный жар с бредом. Болезнь моя продолжалась дней 10-ть. Решено было свадьбу не откладывать и затем, как только я оправился от лихорадки и получил известие из Тифлиса, что квартира нанята и достаточно устроена, — о чем позаботился добрейший Ю. А. Копьев, — я обвенчался с девицею Александрой Петровной Принц 17-го сентября, в 1 час дня. [84] В то же лето 1848 года устроилось в Пятигорске еще несколько партий или свадеб. Расскажу об одной, так как она касается человека, весьма известного на Кавказе, генерала Викентия Михайловича Козловского. Он тогда был бригадным командиром, сдав незадолго перед тем, в 1847 году, Кабардинский пехотный полк полковнику флигель-адъютанту князю А. И. Барятинскому.

Приехал Козловский в Пятигорск на курс с непременным желанием жениться и начал ухаживать за одной не очень молодой барышней, но потом перешел к другой помоложе. Эта вторая была старшая дочь Скребицкого, служившего прежде интендантом в Варшаве при цесаревиче Константине Павловиче, когда отец Левицкого был там комендантом, почему Козловский обратился к Левицкому, как хорошо принятому в доме Скребицких, с просьбою явиться перед барышней его ходатаем, но как тот только заикнулся о генерале-женихе, то храбрая девица не задумалась спросить, почему он хлопочет за других, а не за себя. Левицкий, конечно, не смутился таким вопросом, насколько он касался его самого, и сообщил Козловскому о печальном исходе своего ходатайства. Помню, как через несколько дней после того, во время разговора в доме П. А. Принца о постигшей Козловского неудаче, приезжает вдруг он сам из Кисловодска поздно вечером часу в 11-м и говорит: «Поздравьте меня, как-как, я жених-с» ⁹. Все переглянулись с удивленным видом, но он поспешил объяснить, что генерал Лабинцев ¹⁰, которому он покаялся в своем грехе, взялся поправить дело и сделал от его имени предложение Анне Васильевне Соляниковой. Это и была та первая барышня, на которую почтенный Викентий Михайлович обратил прежде всего [85] свое внимание и вскоре потом на ней женился. Анна Васильевна Козловская, несколько глуховатая, была достойная во всех отношениях женщина, прекрасная хозяйка, добрая жена и попечительная мать. Мы позже были хорошо с ней знакомы и сблизились, когда ее муж был переведен в Петербург членом генерал-аудиториата и жил в известном доме Лисицына, против церкви Спаса Преображения. Козловский, как старший между кавказскими ветеранами и пользовавшийся всеобщим уважением, был выбран в председатели кавказских вечеров, установившихся с 1861-го года в гостинице Демута на 4-е февраля; теперь они давно прекратились.

Расставаясь в этих воспоминаниях с В. М. Козловским, я не могу не упомянуть о том, что слышал от военных людей о его храбрости. В самые опасные минуты, когда нужно было скоро и умно распорядиться против неожиданно или в превосходных силах показавшегося неприятеля, и когда другие терялись или недоумевали, как лучше поступить, Козловский, не будучи особенным стратегом, удивлял своею находчивостью и, сохраняя полное хладнокровие, умел выйти самым выгодным образом из затруднительных обстоятельства

Вот этого-то рода военное мужество, возвышающее природные способности ума и силу энергии по мере возрастающей опасности, и есть то неоцененное качество в начальнике отряда, которое встречается не так часто даже между людьми, известными своею личною храбростью, каких было много в кавказских войсках, да и вообще всегда было и будет, с Божиею помощью, довольно в русской армии. Обладая таким мужеством, В. М. Козловский оставил по себе на Кавказе самую лучшую и в других отношениях репутацию, не помраченную такими хозяйственными распоряжениями, от которых другие наживались на счет солдата или государственной казны.

После свадьбы я оставался в Пятигорске еще несколько дней и затем в четвероместной коляске, подаренной мне тестем, отправился в трудный путь по казачьим станицам, через горы, и приехал с женой в Тифлис только через неделю, 29-го сентября. [86]

На дороге, когда мы поднимались на Гут-гору (самый высокий пункт в Кавказском перевале), проехал на встречу нам, на перекладной, Гулькевич, служивший весьма недолго в канцелярии наместника столоначальником. Он уезжал из Тифлиса навсегда и, как я узнал потом, по резолюции об его увольнении, пришедшей от князя Воронцова из Крыма, где он проводил вторую часть лета 1848 года у себя в Алупке. Но Гулькевич, приехав в Петербург, тотчас же нашел приют у В. П. Буткова сначала в качестве сверхштатного чиновника, а потом скоро был определен в канцелярию Кавказского комитета секретарем и в 1857 году назначен, уже в чине действительного статского советника, помощником управляющего делами. После же того, как Бутков был назначен членом Государственного Совета в 1865 году, Гулькевич поступил на его место управляющим делами Кавказского комитета и, наконец, в 1867 году удостоился звания статс-секретаря Его Величества. Такое быстрое возвышение Гулькевича удивляло очень многих в служебном мире. Знавшие его близко приписывали сделанную им карьеру необыкновенной ловкости и уменью ладить с начальством. Но когда он умер в 1872 году, тогда имя его сделалось предметом всеобщих разговоров и удивления по поводу того, что он оставил после себя значительное, им самим приобретенное, состояние.

Что касается меня, то я философски относился к подобным переменам, слышав еще с детства, как наш лицейский доктор Пешель определял девиз России: nil admirare (т. е. ничему не удивляйся).

Квартира для меня с женой была нанята Копьевым в том же доме (Депнера), где я стоял холостым, только в верхнем этаже, а внизу поселился столь известный на Кавказе, Николай Петрович Колюбакин, приехавший из Закатал, где он занимал должность окружного начальника, но вынужден был ее оставить потому, что не сошелся с генерал-майором Горским, который как начальник Лезгинской кордонной линии пользовался в отношении к Белоканскому округу правами губернатора. С Н. П. Колюбакиным, впрочем, не раз случалось, что он [87] терял место из-за того, что не мог ужиться с своим начальством. За такой строптивый, нетерпеливый и вспыльчивый характер он заслужил на Кавказе прозвище не мирного, в отличие от брата своего, Михаила Петровича, который хотя был также с душком, но по крайней мере сдержаннее в разговоре и обращении. В этот раз, т. е. в исходе 1847 года Н. П. Колюбакин был зачислен, в чине подполковника, по Кавказскому корпусу, а когда граф Девиер уехал прежде в отпуск, а потом вышел в отставку, то он поступил на его место начальником наградного отделения в корпусном штабе. Я хорошо и давно знал его потому, что он был мне товарищ по воспитанию, хотя лет на шесть старше: он выпущен из Лицейского пансиона офицером в 1829 году, когда я только что переходил из пансиона в лицей. Н. П. Колюбакин начал службу в каком-то армейском гусарском полку и за оскорбление действием (как нынче выражаются) старшего офицера был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ. Жена его, урожденная Александра Андреевна Крыжановская (родная сестра бывшего последним оренбургским генерал-губернатором), будучи некрасива собою, отличалась, однако, своим умом, образованием и кротким характером. Она очень скоро сблизилась с моей женой и была ее руководительницей при вступлении в тифлисское общество. Сам Н. П. Колюбакин также часто навещал нас и был неистощим в разговоре. Он говорил действительно хорошо и даже красноречиво, особенно по-французски, так что жена, после первого знакомства с ним, в письме к своей сестре отозвалась об нем, qu'il parle comme un orateur du XVIII siecle. Но спорить с ним было невозможно, потому что при первом возражении он останавливал говорящего словами: «Позвольте, я знаю, что вы хотите сказать» и продолжал сам ораторствовать. Он допускал противнику сказать несколько слов только для того, чтобы найти в них пищу для дальнейшего развития своей темы. Я, например, застал его раз в беседе с молодым князем Гагариным, меньшим братом известного любителя-художника, князя Григория Григорьевича, который расписывал в Тифлисе театр и Сионский собор, был потом, при великой княгине Марии [88] Николаевне, вице- президентом академии художеств, а ныне состоит в числе первых чинов двора обер-гофмейстером ¹¹. Князь Гагарин, только что приехавший из Парижа и видевший там первых деятелей второй республики, был еще совершенный юноша и, слушая Колюбакина, как он развивал перед ним социальные идеи по поводу одной из пламенных речей Ледрю-Роллена, поддакивал ему, конечно, повторяя только: «Oui, c'est vrai, c'est vrai». Тогда тот напустился на него: «Mais, mon cher, on ne peut pas discuter avec vous, je veux entendre votre propre opinion sur le sujet, qui nous interesse».

Лихорадка, которая еще перед свадьбой тревожила меня в Пятигорске, возобновилась и по приезде в Тифлис. Между тем мне предстояли хлопоты по устройству хозяйства в новом моем быту семейного человека и бесконечные выезды с молодой женой, как для первоначального знакомства с тифлисским обществом, так и с постоянными визитами к княгине Воронцовой по четвергам и воскресеньям. Как ни тягостны они были для занятого человека и разорительны для бедного чиновника, потому что дамские туалеты были очень нарядны, по эти визиты были обязательны для лиц, принятых в дом Воронцова, так сказать, по знакомству, а я принадлежал к их числу, еще будучи холостым. Нас тогда в шутку называли имеющими приезд ко двору, а впоследствии это оправдалось и на самом деле, когда наместником был назначен великий князь Михаил Николаевич.

Прибавьте к этому, что два раза в неделю, по вторникам и субботам, ровно в полдень, который возвещался выстрелом из вестовой пушки ¹², бывали постоянно у наместника приемы просителей, куда должны были являться, для личных объяснений, начальники отдельных частей, в том числе и я, как председатель казенной палаты. После этого судите, много ли оставалось у меня по утрам времени для занятий, которых я не мог оканчивать в палате, потому что там было своего дела довольно: прием [89] прошений от наличных просителей в присутствии, личные объяснения по просмотренным докладам с советниками, как начальниками отделений, которых было четыре, кроме асессора и секретаря, производство торгов на подряды, поставки и перевозки как по своему, так и по всем другим ведомствам, не исключая военных: артиллерийского и комиссариатского ¹³, подпись журналов и представлений высшим местам и лицам, и т. п. Еще я должен сказать, что князь Воронцов любил иметь сведения и справки из ближайшего источника и потому не ограничивался выслушиванием докладов начальника главного штаба и директора гражданской канцелярии, а требовал по делам сколько-нибудь сложным начальника части и, по представлении им личных объяснений, объявлял уже свое решение. Этим способом князь Михаил Семенович узнавал главных лиц своего управления, отличая тех, которые в своих ответах обнаруживали близкое знакомство с делом и вообще знание своей части. К числу таких отличенных принадлежал и я, отчего мне, по его приказанию, приходилось часто ездить, для личных объяснений, к князю Бебутову, Сафонову, а иногда и к начальнику штаба Коцебу.

Расскажу здесь один случай, бывший со мною именно в описываемое время, т. е в исходе 1848 года. На приемы просителей у начальника стали появляться лица с жалобами на то, что они не получают своевременно пенсий. «Отчего подобных жалоб не было прежде?» — спрашивает наместник. «Новыми правилами изменен порядок выдачи пенсий азиятцам, — отвечает директор канцелярии Сафонов, — и о неудобстве этого порядка есть представление казенной палаты, которое передано в корпусный штаб, так как там составлялись правила и даны предписания от вашего сиятельства о принятии их к исполнению». — «Какие это правила?» — спрашивает вновь князь Воронцов, обращаясь к Коцебу. — «На память не могу сказать, а соберу сведения и представлю вашему сиятельству подробный доклад». — «Только как можно [90] скорее». — На другой же день послан был ко мне конвойный казак с приказанием главнокомандующего явиться немедленно. Отправляюсь и застаю в княжеском кабинете начальника штаба Коцебу с докладом, в котором он старался доказать необходимость новых правил во избежание неправильных выдач из уездных казначейств, по неизвестности им лично получающих пенсии азиятцев. Я на это возражал, что, при точном соблюдении казначейской инструкции, не может произойти ошибка в личности пенсионера, а если бы такая и случилась, то за нее, как за всякую неправильную выдачу, отвечает уездный казначей, с которого всегда есть возможность взыскать из залога, представляемого им при определении на должность. Тогда Коцебу спрашивает меня: «Отчего же две другие казенные палаты, Ставропольская и Шемахинская, приняли новые правила к точному исполнению и не представляют о их неудобстве?» — «А потому именно, что я рассчитывал на возможность представить личные объяснения, которых его сиятельству теперь угодно было от меня потребовать». — «Да, да, — сказал князь Воронцов, — это верно: что можно при личном объяснении решить в полчаса, на то употребляется иногда полгода и более времени в бесплодной переписи. Прошу вас, Павел Евстафьевич, кончить это дело так или иначе; но чтобы ко мне не поступали впредь жалобы от бедных пенсионеров». При предстоявшем затем окончательном совещании с Коцебу, я застал у него помощника начальника главного штаба И. И. Гогеля и старшего адъютанта Лазебникова, который и был сочинителем знаменитых правил о выдаче пенсий азиятцам, утвержденных главнокомандующим во время летней экспедиции в Дагестане на высотах Турчидаха. И Гогель и Лазебников были близко знакомые мне люди, но, нечего было делать, приходилось опровергать все их доводы, и Коцебу, скоро убедившись, что я был прав, сказал: «я должен, впрочем, сознаться, что мы во всяком случае не в свое дело вмешались, и теперь остается лишь решить, как выйти из этого неприятного положения». Я, с своей стороны, предложил объявить в приказе по корпусу, что новые правила изданы были в виде опыта и, как оказавшиеся на практике неудобными, отменяются. Так, [91] после доклада главнокомандующему, и было решено. Директор канцелярии Сафонов торжествовал как соперник Коцебу по докладной части, а мне князь Михаил Семенович, при первом после того свидании сказал: «спасибо, любезный Харитонов, что ты меня и Павла Евстафьевича выручил ¹⁴, а то мы с ним, по милости штабных сочинителей, попались было впросак и без всякой надобности притеснили бедных пенсионеров». Надо к этому прибавить, что пенсии азиятцам на Кавказе назначались по политическим видам: мелкие — собственною властью главнокомандующего из так называемой экстраординарной суммы, а более крупные — по Высочайшим повелениям из сумм государственного казначейства, и списки таким пенсионерам из азиятцев содержались в корпусном штабе, самое же удовлетворение они получали, по месту жительства, прямо из ближайших уездных казначейств общеустановленным для всех пенсионеров порядком.

Будучи отвлекаем таким образом по утрам, я должен был заниматься настоящим делом дома по вечерам, что представляло своего рода неудобство для моей жены, недавно вышедшей из родительская дома, где она была постоянно окружена родными всех возрастов и не имела понятия об одиночестве. Хорошо, что у нас внизу, кроме Н. П. Колюбакина и его жены, поселился также приехавший из Петербурга товарищ Колюбакина по Лицейскому пансиону и приятель Бутковых, А. И. д’Андре: они оба навещали нас почти ежедневно, а к ним присоединялись и несколько других тифлисских знакомых. Между ними чаще бывали у нас: Мих. П. Колюбакин, только что переведенный тогда (в конце 1848 года) вице-губернатором из Кутаиса, [92] где он не поладил с губернатором Белявским, М. Е. Чиляев, Дюкруаси, граф Девиер, А. Ф. Крузенштерн и князь Иван Романович Багратион. Последнего я знал еще в Петербурге, когда он, служа в гвардейских кирасирах, отличался, как первый танцор, на балах Дворянского собрания, но почему он очутился в то время в Тифлисе, теперь не помню. Позже он командовал, в чине майора, Дагестанским конно-иррегулярным полком и кончил свою службу на Кавказе несчастным образом: на каком-то переезде с полковой казной, он был убит разбойниками. Впрочем, и все другие названный здесь лица давно уже покойники. Упомяну об одном, с которым мы ближе были знакомы. М. П. Колюбакин долго служил тифлисским вице-губернатором, сохраняя военные чины, потом управлял короткое время Мингрелиею и, наконец, достиг губернаторского места в Баку, где и умер, в чине генерал-лейтенанта в 1872 году. Он был женат на вдове генерала Эспехо, известной всему Кавказу Марье Васильевне. Я в последний раз видел ее в 1874 году, в Мариенбаде, но она и до сих пор проживает в Тифлисе, тогда как вдова другого брата Н. П. Колюбакина, Александра Андреевна, не очень давно умерла.

Одним словом, у нас собиралось в первое время моей семейной жизни чуть не ежедневно от 8 до 10 одних кавалеров, которых жена, несмотря на свою молодость и непривычку к мужскому обществу, умела занять так, что они не скучали и обходились без карт. Впрочем, то было вообще другое время, когда в обществе искали, главным образом, приятной беседы, а участие в ней молодой, красивой и образованной дамы уже само по себе привлекало гостей. Я же на наших скромных вечерах выходил только на короткое время из кабинета к чаю или чтобы пропеть иногда какой-нибудь дуэт с Копьевым или Багратионом.

Зимний сезон 1848 года открылся, по обыкновению, балом у наместника в день его именин 8-го ноября. Был на нем проездом какой-то персидский принц, которого нужно было занимать, и хозяин в облегчение себе возложил эту скучную обязанность на князя Бебутова, Сафонова и управлявшего дипломатическою канцеляриею Лелли. Это был первый бал, на котором появилась [93] моя жена, как новый член избранного тифлисского общества, много танцовала с лучшими кавалерами и произвела вообще благоприятное впечатление. Сам И. Е. Коцебу (вообще холодный немец) при встрече со мной на другой день в театре поздравил меня с прекрасным приобретением. Жена также понравилась и княгине Е. К. Воронцовой, которая ее всячески ласкала и, когда случалось нам пропустить какой-нибудь понедельник (что делалось иногда просто из экономии), то самым любезным образом выговаривала ей и просила в другой раз не манкировать.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» февраль 1894 г.

2. До приезда князя Воронцова она называлась Гановскою, по имени сенатора Гана, вводившего положение об учреждении гражданского управления в Закавказском крае в 1841 году.

3. Лорис-Меликова, князя Дондукова-Корсакова, и князя Шаховского я застал адъютантами, а Крузенштерна чиновником особых поручений при князе Воронцове, Брауншвейга столоначальником в канцелярии наместника, а Делинсгаузена прапорщиком в должности адъютанта при начальнике главного штаба П. Б. Коцебу.

Позднейшая приписка. Делинсгаузен с производством в генералы-от-инфантерии, уволен от службы, А. Ф. Крузенштерн умер в Мюнхене, в апреле 1887 года, и там похоронен, Брауншвейг умер в августе 1888 года, граф Лорис-Меликов в Ницце 12 декабря того же года, князь Л. И. Меликов в 1892 г. в Тифлисе, и наконец князь Дондуков-Корсаков в 1893 году, в своем имении Псковской губернии.

4. С Н. И. Вольфом я был в близких приятельских отношениях я буду еще упоминать о нем в этих записках, а Меллера-Закомельского я мало знал и слышал только часто против него обвинение в том, что, командуя Куринским егерским полком, он упустил Шамиля, когда имам, желая прорваться в Кабарду, выступил в 1846 году на Военно-Грузинскую дорогу между Владикавказом и Екатериноградом.

5. Замечу кстати, что кавказские пирушки или, если хотите, попойки имеют свои правила и законы, блюстителем которых выбирается за столом во время обеда или ужина один из гостей и провозглашается тулумбашем. Главное правило заключается в том, что пить не дозволяется экспромтом, а непременно за тостами. Обыкновенный везде в Грузии возглас при возлияниях Бахусу следующий: один обращается к другому с тостом, произнося: Алла-верды (Бог дал), а тот отвечает: яхши иол (добрый путь, на здоровье) и непременно выпивает стакан. Никто из пирующих не остается без такого приветствия.

6. Она была красива, увлекательна и служила предметом нежной страсти многих из тогдашней тифлисской молодежи. Один из них, князь Голицын (числившийся по дипломатической канцелярии наместника), от безнадежной любви к ней застрелился вскоре после моего приезда в Тифлис.

7. Василий Николаевич Семенов, один из старых лицеистов, выпуска 1820 года, был тогда членом совета главного управления Закавказская края, имевшим в своем заведывании учебную часть, и надеялся попасть в кутаисские губернаторы. Он до такой степени рассчитывал на это назначение, что отзывался о новой губернии, для которой он составлял особенное положение, не иначе, как: моя Имеретия. Впрочем, может быть так бы и случилось, не последуй Высочайшее повеление, о котором я упомянул выше, чтобы в закавказские губернии назначались впредь военные губернаторы.

8. Тогда только эти 4 губернии, да еще особый Закатальский округ, подчиненный начальнику Лезгинской кордонной линии, составляли Закавказский край; впоследствии же открыты были еще две губернии: Эриванская в 1850 году и гораздо позже, уже при вел. князе Михаиле Николаевиче, Елисаветпольская в 1868 году. Но этим только изменено было административное разделение края; самое же пространство и население его увеличилось лишь со времени последней войны, когда к нам отошли в 1878 году Батум и Карсская область. В последней, по сведениям 1883 года, считалось 336 кв. миль и до 163.000 жителей (см. Кавказский календарь на 1885 г стр. 233).

9. Эти два слова как-как он вставлял без разбора в каждую фразу, хотя не был заикой, отчего речь его делалась иногда очень забавной, особенно, когда ему и без того приходилось употреблять это слово, напр.: «как ваше здоровье?».

10. Генерал-лейтенант Лабинцев был тогда начальником 19-й пехотной дивизии, но вскоре переведен с Кавказа начальником 5-й пехотной дивизии и умер не очень давно в Вильне, в глубокой старости, богатым человеком.

11. Он умер за границей в начале 1893 года.

12. Впервые завел этот порядок (для проверки часов) кн. М. С. Воронцов в Одессе, а потом уже в Тифлисе, а оттуда он перешел в прошлое царствование в Петербург.

13. Торги на поставку провианта для войск производились обыкновенно, по значительности операции, в совете главного управления, с приглашением генерал-интенданта.

14. Князь Воронцов обращался так только с теми, кого он отличал своим вниманием и, напротив, говорил вы лицам малознакомым или когда был чем-нибудь недоволен. Впрочем, это было вообще в духе прежнего времени, и со мной был лучший пример в 1861 году, когда я уже в чине действ. стат. советника и в Аннинской ленте являлся к послу нашему в Париже, графу Киселеву. Тот меня прежде вовсе не знал и на втором или третьем приеме, расспрашивая о Кавказе и угощая трубкою, начал говорить мне ты. Я так и понял, что ему понравился, и что простое его обращение со мною выражает только его любезность и особое ко мне внимание.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний А. А. Харитонова // Русская старина, № 3. 1894