ХАРИТОНОВ А. А.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ А. А. ХАРИТОНОВА.

Начало службы в С.-Петербурге. ¹

Рубини и начало итальянской оперы. — Мои вокальные успехи и громкая известность среди дилетантов в Петербурге. Назначение графа М. С. Воронцова главнокомандующим и наместником на Кавказе. — Разыгравшаяся история между ним и статс-секретарем Позеном. — Выход последнего в отставку и закрытие особого отделения по делам Закавказского края. — Образование канцелярии кавказского комитета, в которой я занял должность помощника управляющего делами В. П. Буткова. — Усиленные занятия в этой канцелярии и командировка в Москву. — Важнейшие проекты, представленные наместником в 1846 году. — Инспекторский департамент гражданского ведомства и общие по этому ведомству Высочайшие приказы. — Назначение председателем Тифлисской казенной палаты. — Данный мною прощальный музыкально-танцовальный вечер. — Выезд из Петербурга и остановки на пути в Воронеже и Владикавказе. — Переезд по Военно-Грузинской дороге до самого Тифлиса.

После рассказанных эпизодов возвращаюсь к собственной истории. В первый состав временного отделения Собственной Е. И. В. канцелярии поступили младшими чиновниками: Мертваго, Хвостов, Гернет и Арсеньев, все лицеисты, бывшие с Позеном на ревизии: первый из них мой товарищ VІІ-го, а остальные трое VIII и ІХ-го выпусков. Я же оставался вне всех этих перемен, потому что, с выходом из канцелярии военного министерства в 1836 году, не поддерживал прежних служебных связей и был, по обыкновению, забыт.

Между тем мне очень не нравилось, да и было обидно для моего самолюбия продолжать службу в должности помощника производителя дел общего присутствия после назначения [97] Гартмана, перебившего мне дорогу, а потому я, при первом случае, какой представился, перешел в настоящий состав инженерного департамента столоначальником в феврале 1843 г. Хотя при этом переходе я не подвинулся вперед, а остался при прежнем содержании, однако получил казенную квартиру в Инженерном замке, в которой и поселился с матушкой, переехавшей навсегда в Петербург. С тем вместе занятия мои по службе увеличились настолько, что не оставляли свободного времени, как прежде, для чтения и частых посещений театра. Зато пению я предался со страстию, тем более, что как раз в то время приехал знаменитый тенор Рубини и дал великим постом концерт, на который собрался, как говорится, весь Петербург. Концерт состоял главным образом из morceaux d'ensemble; в нем участвовали и те два итальянца, басы Пиццолато и Чиабато, с которыми я пел квартеты из «Лучии» и «Пуритан» в первом публичном концерте; сам же Рубини исполнил только две арии: из «Ниобе» и из «Марино-Фальеро». Надо вообще заметить, что в то время главную часть вокальных концертов составляли дуэты, трио и даже целые финалы. Не то, что теперь, напр., г-жа Лавровская дерзает наполнять весь концерт своим одиночным пением. Ни Рубини, ни Виардо, ни прежде еще m-me Sontag (она же графиня Росси) не решались на подобный подвиг. Кроме двух концертов, данных в зале Дворянского собрания (тогда еще новой) в свою пользу, Рубини участвовал во многих благотворительных концертах и между прочим в Инвалидном 19-го марта, где он исполнил, при аккомпанементе громадного военного оркестра, знаменитую арию из Stabat mater: «Cujus animam». После этого Рубини, по воле государя, приглашен был на 15 сценических представлений в Большом театре, с участием артистов русской и немецкой оперных трупп. Он пел в пяти операх и дебютировал в «Отелло», так как считал роль мавра лучшею в своем репертуаре. Остальные четыре оперы были: «Лучия», «Пират», «Сомнамбула» и «Пуритане». Когда Беллини писал последние две оперы, то он имел в виду именно Рубини, постоянно певшего в Париже и Лондоне, а потому-то теноровые партии в них так высоки. Ария Эльвина, например, в [98] «Соннамбуле» держится вся на четырех верхних нотах: fa, sol, la, si, а в «Пуританах» обязательно приходится брать несколько раз верхнее re, в последнем же cantabile, начинающемся словами: Credeasi misera, Рубини доходил до fa suraigu (в сопранной октаве). Такой высоты не достигал после него ни Кальцолари, ни Марини. Один наш Никольский на сцене брал эту ноту, но довольно слабо и слишком коротко, так что она не производила потрясающего действия на публику. Эти 15 представлений с одним Рубини начались на Фоминой неделе, весной 1843 года, и решили участь итальянской оперы, так как, несмотря на очень высокие цены, почти те же, что и теперь (т. е. в начале 1885 года), все места в театре были абонированы нарасхват. Я с товарищами был абонирован в ложе 3-го яруса, подле царской, по 7 рублей за представление. Весь раек и галлерея были наполнены офицерами и чиновниками. В первый сезон итальянской оперы 1843—44 г. принимали еще участие некоторые артисты русской оперы. Так: тенор Михайлов исполнял партию Родриго в»Отелло», Петров — партию Лепорелло в «Дон-Жуане», Базилио в «Севильском Цирюльнике» и отца в «Лучии», Артемовский — первого баса в «Пуританах» и крестьянина Мазетто в «Дон-Жуане».

Приезд Рубини имел громадное влияние на мой голос и вообще на мое пение. Слушая его, я выработал себе фальцетный регистр, без которого невозможно тенору петь с надлежащими оттенками и с легкостью в отделке фиоритур. При этом диапазон моего голоса настолько поднялся, что я мог исполнять самые высокие партии, писанный для Рубини и Дюпре. С другой стороны, близкое знакомство с Даргомыжским и Глинкою привело к тому, что я был признан лучшим исполнителем их романсов, особенно бравурных, и некоторые из них пел даже в публичных концертах, под аккомпанемент самих композиторов. Однажды М. И. Глинка выкинул со мной такую штуку. В каком-то утреннем концерте, в зале Браницкой ², [99] я должен был петь известный романс его: «Не требуй песен от певца», оканчивающийся словами: «Грома сильней огласят небеса», из которых первые два я обыкновенно протягивал полным голосом на верхнем la октавой выше против того, как написано. Запел я смело и с увлечением, как всегда, но постепенно, подходя к концу романса, почувствовал утомление, потому что должен был постоянно напрягать голос, и стал уже опасаться, возьму ли верхнюю ноту с должною энергией; однако, хотя с усилием, но докончил романс как следует, к удовольствию автора и публики. Я потом сказал Михаилу Ивановичу о своем затруднении во время пения, а он мне ответил: «Да я вам аккомпанировал тоном выше и был уверен, что вы не спасуете, а для тенора с здоровой грудью чем выше петь, тем лучше и эффектнее». Оказалось, что я должен был взять полным грудным голосом si naturel. Вообще, без похвальбы скажу, что одного моего имени в афишах или программах было достаточно, чтобы привлечь публику в концерт, и потому я был приглашаем на всевозможные музыкальные вечера, дававшиеся с благотворительною целью, и участвовал даже в одном из больших концертов, даваемых ежегодно в зале Дворянского собрания в пользу женских школ патриотического общества. Тогда концерты эти составлялись из одних любителей, наполнялись лучшим обществом и удостоивались посещения царской фамилии. В тот раз, когда я пел в числе солистов, принимали в нем участие, из певиц и певцов: княжна Лобанова, девица Фрейганг (дочь нашего генерального консула в Венеции), фрейлина П. А. Бартенева, Иван Матвеевич Толстой (впоследствии граф и министр почт) и князь Григорий Волконский (сын фельдмаршала, бывший впоследствии посланником, кажется, в Неаполе), а из музыкантов: свиты Е. В. генерал-майор А. Ф. Львов (скрипка) и гофмейстер, граф Матвей Юрьевич Вьельгорский (виолончель). Перед тем, в этих концертах по части пения отличались графиня Росси (soprano) и И. Н. Андреев (тенор). Хоры составлялись также из любителей, с прибавкою, однако, нескольких голосов из придворных певчих. [100]

Чаще и больше всего я занимался пением с Даргомыжским, будучи коротко знаком в семействе его отца, которое жило тогда на Моховой, в доме Есакова. Я пел не только его романсы, но и некоторые нумера из его двух опер: «Эсмеральда» и «Русалка» гораздо прежде, чем они были поставлены на сцену. Первая была раньше написана и представляет собою слабое подражание мейерберовскому «Роберту»,а вторая, после успехов Глинки, задумана в русском национальном стиле и выросла, так сказать, на моих глазах и ушах. Я, конечно, был первым исполнителем теноровой каватины в «Русалке»: «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила». Из романсов же его некоторые, как, напр.: «Оделась туманами» прямо написаны для моего голоса, а дуэт Рыцари посвящен даже мне и В. П. Опочинину. Был я также приглашен А. Ф. Львовым к исполнению теноровой партии в нарочно написанной им для итальянцев опере «Bianca e Gualtiero». И хотя он, в своих записках, читанных мною в «Русском Архиве» (см. № 5 — 1884 года), и говорит, что опера с таким трудом принята была на сцену и не имела у нас полного успеха по каким-то интригам, восстановившим против него бывшего директором театров А. М. Гедеонова и даже министра императорского двора, князя П. М. Волконского, но я хорошо помню, что итальянские артисты всячески старались отделаться от новой оперы, особенно Рубини, под тем предлогом, что он никакой другой музыки, кроме итальянской, не поет. И вот с этой-то целью, т. е. чтоб убедить итальянцев, что в новой опере такая же музыка, какую они привыкли исполнять в операх Россини, Доницетти и Беллини, Львов придумал устроить у себя на дому пробную репетицию, в которой и я участвовал с полным оркестром и придворными певчими. Бедный Рубини должен был разучивать неблагодарную партию на старости, перед концом своей артистической карьеры, которую он заключил у нас в последнем спектакле на маслянице 1845 года. Давали «Соннамбулу», и знаменитый тенор, не щадя своего голоса, превзошел себя, поддерживаемый в особенности певицею Виардо: их забросали букетами цветов и поднесли всем трем, т. е. Рубини, Виардо и Тамбурини, ценные подарки. Несчастная же [101] опера «Bianea e Gualtiero» дана была всего два или три раза, незадолго перед масляницей, и отняла только у публики лишний случай послушать итальянских соловьев в их лучших партиях. А Ф. Львов написал еще другую оперу на русское либретто, соч. гр. Соллогуба, под названием Ундина. Я также пел ее на пробной репетиции с г-жею Шоберлехнер (когда-то известною певицей), и это новое произведение почтенного виртуоза и сочинителя духовных концертов, исполненное артистами русской оперы прежде в Москве, а потом уже в Петербурге, не имело, сколько известно, ни малейшего успеха и, после двух представлений навсегда исчезло из нашего оперного репертуара. Вообще, читая записки Львова, удивляешься его самообольщению в отношении способности к драматической музыке, которою он до того времени совсем не занимался.

Одним словом, я вошел в моду, как певец-любитель, и в начале 1844 года получил, между прочим, от М. П. Позена, бывшего моим первым в начале службы руководителем, приглашение бывать у него по воскресеньям. Он жил тогда довольно открыто на Мойке (близ Синего моста) в собственном доме и желал, конечно, иметь меня своим гостем для развлечения моим пением собиравшегося у него общества, но при этом заинтересовался моею службой и предложил мне свое покровительство. Я заявил ему о своем желании выйти из военного министерства, где мне ничего особенного не предстояло впереди.

Прежде всего, по его рекомендации, директор 3-го департамента министерства государственных имуществ Брадке представил меня в начальники отделения на вакансию, открывшуюся после Инсарского, который вышел тогда в отставку, чтобы поступить управляющим к князю А. И. Барятинскому, и с которым мне довелось служить потом вместе, когда его патрон был назначен, после Н. Н. Муравьева, наместником и главнокомандующим на Кавказе. Между тем на свободную вакансию начальника отделения был назначен самим министром кто-то другой, по желанию великого князя Михаила Павловича, находившегося в близких, приятельских отношениях к графу П. Д. Киселеву. Затем, по его же, Позена, рекомендации, я должен [102] был поступить чиновником особых поручений к главноуправляющему путями сообщения и подал уже о переводе моем докладную записку директору канцелярии Заике но тут уже я сам отказался, по настоятельному желанию матушки, которая боялась деспотического характера графа Клейнмихеля, походившего во многом на своего знаменитого учителя и начальника, графа Аракчеева.

Почти вслед за тем, в начале же 1844 года, служивший во временном отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, П. А. Булгаков был назначен, в чине статского советника, тамбовским губернатором ³, и я был в седьмом небе, когда Позен, управлявший этим вновь созданным им отделением, предложил мне у себя вакантную должность старшего чиновника. Однако и тут мне не повезло. Надо же было так случиться, что на это самое место сталь просить граф (впоследствии князь) А. Ф. Орлов за своего племянника Безобразова. Позен, пригласив меня к себе, прямо сказал, что он не может исполнить данного мне обещания и прибавил: «Я надеюсь, что вы, несмотря на вашу молодость, поймете, что таким лицам, как граф А. Ф. Орлов, не отказывают ни в чем». Тогда я, зная о желании моего лицейского товарища Димитрия Димитриевича Мертваго, служившего в том же временном отделении, выйти в отставку, чтобы заняться хозяйством и управлять большою бумагопрядильною фабрикой под Москвой, просил определить меня на открывавшуюся после него вакансию младшего чиновника. Позен, конечно, на это охотно согласился, и я таким образом вышел, наконец, из военного министерства в апреле 1844 года и хотя опять без всякой существенной для себя выгоды от такого перемещения, но с видами на дальнейшее в [103] будущем повышение по службе. Безобразов, занявший место старшего чиновника, был совершенно неопытен в делах и в канцелярском производстве, хотя и вышел из Петербургского университета кандидатом прав ⁴. Позен видимо тяготился им и был очень доволен, когда тот, по случаю женитьбы на дочери генерала Сухозанета, внучке кн. Белосельского, за которою получил в приданое миллион рублей серебром, отпросился в отпуск на три месяца. Исправление его должности поручено было мне, и тут я успел заявить себя опытным дельцом и хорошим редактором. Позен был очень мною доволен, высказывая это в резолюциях на моих докладах и через В. П. Буткова, который был также старшим чиновником и заведывал другою экспедициею.

По вступлении Безобразова в должность, Позен, желая устроить мое служебное положение, предложил мне место вице-губернатора в Шемахе, которое занимал тогда барон Н. Торнау, получивший в недавнее относительно время (в 1878 году) печальную известность по делу г-жи Гулак-Артемовской и вынужденный, состоя в должности члена Государственная Совета, подать в отставку. Я почти принял сделанное мне предложение, и нужно было только выждать, когда кончится полученный бароном Торнау шестимесячный заграничный отпуск, после которого он (по словам Позена) не должен был возвратиться на свое место. Между тем военные дела на Кавказе пошли очень дурно и после потери нескольких укреплений в Дагестане, государь Николай Павлович решил сменить бывшего тогда начальником края и войск генерал-адъютанта Нейдгарта. На его место [104] был прежде всего приглашен и вызван в Петербург генерал Герштенцвейг, командовавший на юге одним из резервных кавалерийских корпусов, но он решительно отказался по причине или под предлогом болезни. Известно, что он потом в 1848 году застрелился: это отец того Герштенцвейга, который в 1861 году был генерал-губернатором в Варшаве и, после какой-то ссоры с наместником графом Ламбертом, также кончил жизнь самоубийством. После отказа Герштенцвейга, государь недоумевал, кем заместить генерала Нейдгарта, и в этой нерешительности прошло несколько месяцев, пока Позену не пришла мысль указать, через графа А. Ф. Орлова, на бывшего уже давно новороссийским генерал-губернатором графа М. С. Воронцова. Сколько мне известно, кн. Чернышев предлагал на место Нейдгарта генералов Остен-Сакена и кн. Долгорукова (бывшего последовательно в Вильно и в Харькове генерал-губернатором). Но ни тот, ни другой не соответствовали видам государя, желавшего поставить на Кавказе такого начальника, который, соединяя военные и административные способности и пользуясь Высочайшим доверием, мог бы действовать самостоятельно. Таким лицом действительно представлялся в то время граф М. С. Воронцов, и потому государь, ухватившись за мысль о его назначении на Кавказ, удивлялся даже, как он сам прежде всего не остановил на нем своего внимания. Как бы то ни было, император Николай Павлович поспешил предложить Воронцову, в собственноручном письме, начальствование над войсками и управление краем на Кавказе, с званием главнокомандующего и наместника. На Позена же было возложено приготовить к приезду Воронцова, в особой записке, обзор мер, принятых и предположенных по гражданскому устройству Закавказского края, а также проект Высочайшего рескрипта, в котором были бы определены с точностью значение и власть наместника, его права и отношения к местным и высшим государственным установлениям.

Назначение графа Воронцова на Кавказ состоялось в декабре 1844 года, а сам он приехал в Петербург в январе 1845 года, и тут вскоре разыгралась история с Позеном, после [105] которой он вышел в отставку, и временное отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии по делам Закавказская края было закрыто, а вместо него учреждена канцелярия Кавказского комитета. История эта заключалась в следующем: Надо прежде всего сказать, что хотя Позен имел свой доклад у государя (по средам), как статс-секретарь, управлявший временным отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, но журналы Кавказского комитета подносились на Высочайшее утверждение председателем комитета, князем Чернышевым. Позен, будучи сам членом комитета, желал освободиться и от такой слабой зависимости. Он предложил с этою целью назначить Воронцова, в звании наместника, главным начальником на Кавказе, а сам возымел мысль стать к нему в те же отношения, в каких находился статс-секретарь по делам царства Польского к наместнику, фельдмаршалу князю Паскевичу. Но Чернышев, которому Позен был обязан своим необыкновенно скорым возвышением ⁵, проник, должно быть, его намерение и задумал поссорить его с Воронцовым, в чем и успел. Чернышев выставлял перед Воронцовым главным образом то обстоятельство, что ему, в звании наместника, не подобает сноситься по всем делам гражданского управления, идущим в Петербург, с статс-секретарем Позеном, как это было установлено для главноуправляющего генерала Нейдгарта, при учреждении временного отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Такие речи тем более подействовали на Воронцова, что государь, на первом же приеме, передавая ему составленные во временном отделении обзор мер по гражданскому устройству Закавказского края и проект Высочайшего рескрипта о правах и отношениях наместника кавказского, предложил ему за всеми подробностями и нужными объяснениями по обзору обращаться к статс-секретарю Позену; [106] проект же рескрипта государь приказал рассмотреть в особом совещании с ним, Позеном, и Чернышевым. Прежде, однако, чем они собрались, Воронцов прислал к Позену своего чиновника особых поручений Щербинина сказать, между прочим, что проект рескрипта требует некоторых изменений в редакции, а именно: во 2-м пункте, которым определяется вновь даруемая наместнику власть разрешать на месте все те дела, которые, по существовавшему до того порядку, представлялись от главного управления Закавказским краем на разрешение министерств, Воронцов предлагал заменить последние слова выражением: которые представлялись в министерства. Позен на это справедливо заметил, что он признает свою редакцию более правильною потому, что из поступающих в министерства дел одни вносятся на рассмотрение в комитет министров или Государственный Совет, а по Закавказскому краю — в особый комитет ⁶, по другим же испрашивается всеподданнейшим докладом Высочайшее государя императора соизволение, и только остальные дела разрешаются, на основании действующих узаконений, собственною властью министров. Само собою разумеется, что только последние могли подлежать разрешению наместника. Но Воронцов не удовольствовался этим объяснением или тем, какое съумел передать ему Щербинин, а вновь прислал его к Позену, настаивая на требуемом изменении редакции. Тогда у Позена в разговоре с чиновником Воронцова вырвались такие слова: «Что ж, после этого, не желает ли граф царской власти?» Слова эти были переданы в точности Воронцову, и когда на другой день назначено было совещание для обсуждения проекта Высочайшего рескрипта, то он, сев за стол и обращаясь к председателю князю Чернышеву, начал свою речь так: «Прежде, чем мы приступим к делу, я должен сказать вашему сиятельству, что этот господин (указывая на Позена) осмелился произнести следующие (вышеприведенные) слова».... Тогда Позен [107] вскочил с места и сказал в свою очередь: «Я не господин, а статс-секретарь Его Величества».

На этом прервано было, конечно, заседание, и Чернышев с радостию доложил о случившемся государю. Между тем Позен явился, по заведенному порядку, в среду (чуть ли не на другой день) во дворец, для личного доклада по делам временного отделения; но тут Чернышев, бывавший ежедневно у государя с докладом, как военный министр, отворив дверь из кабинета, сказал Позену: «Его Величество сегодня вас принять не может».

Возвратившись домой, огорченный Позен пригласил на совет, как ему поступить, бывших с ним в близких отношениях графа А. Ф. Орлова, гр. В. Ф. Адлерберга (под ближайшим начальством которого он служил, когда занимал должность управляющего военно-походной Его Императорского Величества канцеляриею) и гр. Закревского, бывшего тогда в немилости со времени увольнения его от должности министра внутренних дел. Первые двое утешали его и советовали перенесть с твердостью минутное неудовольствие государя, вызванное неосторожными словами его перед чиновником Воронцова, присланным для объяснений по делам службы, а последний настаивал на необходимости подать в отставку. Позен последовал внушению Закревского и в поданном им прошении, не выставляя никаких побудительных причин, выразился коротко, испрашивая Высочайшего соизволения на увольнение его от должности и от службы. Видно было, что государь остался недоволен таким холодным прошением и написал резолюцию твердым карандашом: уволить.

Таким-то образом сошел со сцены этот очень известный в служебном мире деятель, находясь в полном развитии умственных и физических сил: ему не было даже 50 лет. Без рассказанного случая Позену готовилась, может быть, блестящая будущность, потому что государь Николай Павлович знал его близко, любил его доклады и высоко ценил его способности; в обществе предвидели в нем будущего министра финансов, чего и сам Канкрин опасался, употребив все старания к тому, чтобы Позен не заступил его место. От себя прибавлю, что [108] Россия во всяком случае ничего не потеряла бы от такого назначения, по сравнению его с ближайшими преемниками Канкрина.

Выше я у помянул о близких отношениях Позена к гр. А. Ф. Орлову: они установились вследствие того, что последний, приняв незадолго перед тем (в 1843 году), после смерти гр. Бенкендорфа, IIІ-е отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не доверял во многих случаях управлявшему этим отделением генералу Дубельту и нуждался в хорошем сотруднике по некоторым важным делам, которые тогда поручались шефу жандармов. Таким сотрудником явился Позен, к которому гр. А. Ф. Орлов начал обращаться за советом и содействием, как лицу, знакомому со вкусами и взглядами государя на внутреннюю политику и притом владевшему хорошим пером. Кончилось тем, что всеподданнейшие доклады по важнейшим делам, имевшим государственное значение, составлялись им, Позеном, так сказать, инкогнито и подносились государю от графа Орлова, как его собственные.

В оправдание М. П. Позена, которому я, как и многие другие, обязан своим служебным образованием, прибавлю, что во всей рассказанной мною истории его с М. С. Воронцовым он по существу был совершенно прав, и представленный им проект Высочайшего рескрипта о правах наместника кавказского оставлен был без всякого изменения, с прибавкою только собственною рукою государя, в начале рескрипта, перед словом «повелеваю»: «и в полном доверии к лицу вашему». Рескрипт этот издан 30-го января 1845 года и вошел в полное собрание законов (т. XX, № 18679). Прилагаю его здесь в копии для любопытства, так как он теперь, за упразднением наместничества на Кавказе, сохранил только историческое значение (см. приложение).

Весь ход дела по составлению рескрипта я знаю очень хорошо потому, что самое делопроизводство по этому предмету находилось в моих руках, как чиновника временного отделения, а о столкновении Позена с Воронцовым я слышал от В. П. Буткова, который к первому был очень близок. Позен, прощаясь с [109] чиновниками закрываемого временного отделения, обратился особенно ко мне и сказал: «Ничего не успел я сделать для вас, как желал и чего вы заслуживаете, а теперь, как отставной, и не могу. Впрочем, я просил Владимира Петровича (т. е. Буткова) устроить ваше служебное положение и уверен, что он для вас вполне меня заменит». И действительно я в Буткове нашел внимательного, заботливого и дружески расположенного начальника. 3-я февраля 1845 года он был назначен управляющим делами Кавказского комитета, а я его помощником. Это мое назначение было действительным повышением, хотя новая должность моя положена была, на первый, раз, только в VI классе и с окладом содержания по 1.500 руб. в год, т. е. приравнена к должности начальника отделения в министерских департаментах. Другим помощником управляющего делами был назначен Арсеньев ⁷ и между нами двумя дела были разделены, как они в упраздненном временном отделении распределялись между двумя экспедициями, из которых в каждой было по одному старшему и по два младших чиновника. С поступлением в канцелярию Кавказского комитета мы были причислены к 1-му отделению Собственной Е. И. Величества канцелярии и сохранили таким образом присвоенные сей последней мундир и другие права. Занятий в новой канцелярии Кавказского комитета сначала было меньше вероятно потому, что многое из тоя, что представлялось прежде в Петербург, получало, по власти, данной наместнику, разрешение от него самого: да, кроме того, Воронцов занялся на первых порах более военными делами и предпринял в 1845 году против Шамиля знаменитую экспедицию в Дарго, известную в кавказской армии под именем сухарной ⁸.

Граф Воронцов, по приезде в Тифлис, немедленно образовал особую канцелярию наместника из двух отделений бывшей до того канцелярии главная управления Закавказским [110] краем, предоставив остальную часть ее с директором Васильковским в ведение начальника гражданского управления, генерал-лейтенанта Ладинского, который также был вновь назначен на место генерала Гурко, занимавшего эту должность при Нейдгарте Директором же канцелярии наместника назначен был Степан Васильевич Сафонов, служивший при графе Воронцове в Одессе и женившийся там на девице Маразли, сестре нынешнего городского головы.

Вскоре, однако, Ладинский, — может быть потому, что он был приятель Позена и самое назначение его решено было еще до приезда Воронцова в Петербург, — был отстранен фактически от всякого участия в решении текущих дел. Между тем, по наказу, изданному для главного управления Закавказским краем 12-го ноября 1842 года (Пол. Соб., № 16205), вся переписка с губернаторами и вообще с местными учреждениями края входила в круг непременных обязанностей начальника гражданского управления. Ладинский таким образом оставался только председателем совета; отданная же сначала в его ведение канцелярия главного управления была в скором времени закрыта, и все дела из нее перешли в канцелярию наместника, кроме дел совета: для производства их восстановлена была особая канцелярия, и правителем дел совета назначен был знаменитый впоследствии, по Дадиановскому или Мангрельскому делу, Д. И. Кипиани ⁹.

Возвращаясь к собственной истории, я, следуя хронологическому порядку, должен сказать, что еще в конце 1844 года открылась у меня сыпь, образовавшаяся на подбородке от простого пореза во время бритья и сделавшаяся столь упорною, что никакие средства не могли прекратить ее в продолжение 2 1/2 лет. Впрочем, и теперь мало, а тогда и совсем не было между петербургскими врачами специалистов по части накожных [111] болезней, которые вообще признавались продуктом внутреннего худосочия или так называемой золотухи, и против нее употреблялись разные декохты. Летом же 1845 года меня послали в Ревель, где я должен был брать теплые морские ванны. Отправился я в первый раз морем на частном финляндском пароходе и попал в страшную бурю. Ветер был как раз противный, так что мы шли ночью только три версты в час и на проезд, совершаемый обыкновенно в 18 часов, употребили 33 часа. На пароходе было до 150 ¹⁰ пассажиров, которые почти все лежали врастяжку: только я, да еще человека три выдержали качку, но чтобы не подвергнуться морской болезни, я должен был все время, в дождь и ветер, оставаться на палубе. Приехав в Ревель поздно, уже в июле месяце, я принужден был остановиться в городской гостинице, но каждое утро и потом вечер проводил в Екатеринентале, где собиралась публика и особенно много моряков. В кургаузе стол отличался дешевизной: всякая порция не превосходила ценою 20 коп., и я, следуя примеру моряков, после просмотра всей карты блюд, кончал обыкновенно тем, что спрашивал к ужину гюнеров, т. е. цыплят. Одновременно со мной в Ревеле был В. П. Опочинин и купался в открытом море, где постоянно была холодная вода, доходившая до 7° по Реомюру. В Ревеле я пробыл всего четыре недели и возвратился, в половине августа, на большом военном пароходе, с старым адмиралом гр. Гейденом ¹¹, тестем Опочинина. Заходили мы в Гельсингфорс и пробыли там целый день: город с окрестностями и тамошний кургауз мне очень понравились. Обратное же путешествие наше финляндскими шкерами было чуть ли не самое приятное, какое я испытал в жизни. Лунная ночь и почти полнейший штиль на море, которое было чисто и гладко, как стекло, сами по себе уже [112] очаровательны, а тут еще приятное общество и военная музыка довершали прелесть путешествия. Мы пели с Опочининым, играли в карты и ужинали на открытом воздухе. Некоторые, в том числе и я, не спускались в каюту и совсем не ложились спать: так было восхитительно хорошо на палубе.

По возвращении в Петербург, я проводил время большею частью в дамском обществе и распевал со всеми возможными любительницами, которых было довольно много. Назову главнейших: П. А. Бартенева, Римская-Корсакова, две сестры Билибины, Вердеровская (Шиловская), две сестры Хотяинцевы, две сестры Степовые (Энгельгардт и Яфимович), Косинская (Тишина), Курута, Засс. Но после того, как к концу года, с наступлением зимы, вновь открылась моя несносная болезнь (mentagra), я сократил свои знакомства. Летом 1846 года я был командирован от Кавказского комитета в Москву, для присутствования при вступительных и отчетных экзаменах кавказских воспитанников в Лазаревском институте восточных языков, в Константиновском межевом институте и в медицинском факультете Московская университета. Перед тем, т. е. весной, я ездил на такие же экзамены в училище правоведения, в восточное отделение Петербургского университета, в институт путей сообщения и в строительное училище. Во всех этих учебных заведениях установлено было несколько штатных вакансий или, по-нынешнему, стипендий для кавказских уроженцев, с целию, дав им специальное образование, приготовить к разным родам службы в Закавказском крае и через то уменьшить вызов туда русских чиновников с особо предоставленными им преимуществами. Учреждение стипендий для кавказских воспитанников предложено было в 1844 году статс-секретарем Позеном и Высочайше одобрено по всеподданнейшему докладу, мною составленному, когда я исправлял (за Безобразова) должность старшего чиновника в бывшем временном отделении Собственной Его Императорская Величества канцелярии ¹². Через месяц после пребывания в Москве, я [113] представил отчет по возложенному на меня поручению и соображения к облегчению способов преподавания некоторых предметов кавказским воспитанникам, за что был награжден именным Высочайшим благоволением, объявленным мне в предписании председателя Кавказского комитета князя Чернышева от 10-го августа 1846 года.

В то же время последовали некоторые изменения в штате канцелярии Кавказского комитета, вследствие которых Ю. К. Арсеньев вышел от нас, и я остался один помощником управляющего делами, с повышением по должности в V-й класс и по мундиру в V-й разряд. Хотя последнее обстоятельство и доставило мне некоторое удовольствие, но я был огорчен тем, что меня не сравняли с старшими чиновниками Собственной Его Императорского Величества канцелярии и в окладе содержания, который был выше получаемого мною только на 500 рублей. Это объясняется тем, что на оставшийся свободным от другого помощника управляющего делами оклад содержания учреждены были вновь две должности: секретаря и помощника секретаря; испрашивать же о прибавке на канцелярию, сверх штата, еще 500 руб. князь Чернышев, при известной скупости его на деньги, не решился. Находясь в Москве, я опять лечился и после 7-ми часов вечера не позволял себе выходить на воздух. Это болезненное состояние и отсутствие всяких знакомств в Москве не оставило во мне приятных воспоминаний о шестинедельном пребывании в первопрестольной столице.

К концу 1846 года занятия по канцелярии Кавказского комитета значительно усилились по случаю представления многих законопроектов, из которых главным и самым важным был проект, разрешившийся Высочайшим на имя князя Воронцова рескриптом 14-го декабря 1846 года об имущественных правах ханов, беков, агаларов и прочих лиц высшего [114] мусульманского сословия, а также меликов из армян. Можно упомянуть еще о двух проектах: нового административного разделения Закавказского края и соединения карантинов и таможенных учреждений в одно общее управление.

О первом скажу, что, по положению 10-го апреля 1840 года (Гановскому), весь Закавказский край был разделен по гражданскому управлению только на две части: Грузино-Имеретинскую губернию и Каспийскую область. Кн. Воронцов представил о необходимости образовать еще две области, под именем Имеретинской и Дагестанской. Государь пожелал иметь справку о существующем различии между областью и губернией, и тогда было доложено, что в законе нет прямых указаний на такое различие, но принято вообще называть областью известную часть государственной территории, в которой есть особый начальник, пользующийся правами губернатора, но нет всех губернских учреждений. После этого Его Величеству, при утверждении нового административная разделения Закавказского края, угодно было повелеть: все отдельные части его назвать одинаково губерниями и притом не по национальностям их населения, а по именам губернских городов. Таким образом явились четыре губернии: Тифлисская, Кутаисская, Шемахинская ¹³ и Дербентская, а начальникам их присвоено звание военных губернаторов. Чем вызвана была эта последняя перемена, я не знаю: по крайней мере об ней не упоминалось в представлении кн. Воронцова. Если этим думали возвысить значение или обаяние губернаторской власти, то горько ошиблись. Закавказские туземцы очень хорошо понимали, что при таких начальниках губерний, какими были, например, военные губернаторы: Белявский (в Кутаисе), Лукаш (в Тифлисе), Чиляев (в Шемахе) и Щерба-Нефедович (в Эривани), нужно обращаться за настоящим делом не к ним самим, а к вице-губернатору или к правителю канцелярии и советнику губернского правления. А между тем [115] переименование в военные губернаторы начальников закавказских губерний преградило надолго (на все время управления кн. Воронцова и Муравьева) путь к достижению этой важной должности для лиц, вполне к ней подготовленных, если они не состояли в военном чине. Первый после того гражданский губернатор в Тифлисе был К. И. Орловский, назначенный при князе Барятинском в 1860 году.

Перехожу к другому, поступившему в Кавказский комитет, проекту соединения карантинной и таможенной частей в одно общее управление. До того времени числилось 15 карантинов за Кавказом, да столько же в Кавказской области, т. е. на пространстве нынешних Ставропольской губернии и областей: Терской и Кубанской, и всем им, при отсутствии чумы, десятки лет совершенно нечего было делать. Между тем существовало особое карантинное управление в качестве отдельного ведомства; центральными органами его были: в Тифлисе — так называемый комитет о предохранении Закавказского края от чумной заразы и в Екатеринограде — особый инспектор карантинов на Кавказской линии. Поэтому сократить до крайней возможности персонал карантинных чиновников и ввести их в состав таможенных учреждений представлялось весьма полезною мерою. Но в представлении наместника были и другие предположения, — и в числе их самым капитальным являлось ходатайство о восстановлении на Кавказе так называемого порто-франко, под которым разумелся не беспошлинный привоз европейских товаров, а слабый 5% таможенный сбор с товаров, привозимых в черноморские порты Закавказского края из-за границы. Такой сбор установлен был первоначально в 1821 году и отменен потом введением общеевропейская тарифа в 1831 году. Приводились всевозможные аргументы, чтобы доказать, как благоденствовал край в этот 10-ти летний период и как много потерял он от того, что торговля в Персиею европейскими товарами избрала себе другой путь на Требизонд и дала жизнь так называемому малоазийскому транзиту. Но как ни настойчиво было ходатайство кн. Воронцова о восстановлении на Кавказе порто-франко, оно, встретив в Кавказском комитете сильные возражения, не было удовлетворено, но [116] имело последствием то, что для черноморских портов Закавказского края издан был особый облегчительный тариф и кроме того дозволен беспошлинный провоз транзитом европейских товаров из Редут-Кале и Сухум-Кале в Персию через Тифлис и Нахичевань. Это и есть начало знаменитого закавказского транзита, который еще недавно возбуждал такие жаркие споры в печати, в правительственных сферах и, наконец, к счастию, отменен.

Для представления личных объяснений по проекту о соединении частей таможенной и карантинной в одно общее управление, командированы были наместником в С.-Петербург два чиновника: Уманец и Дюкруаси, принимавшее главное участие в составленной на сей предмет особой в Тифлисе комиссии. Но самое дело представлено было в необработанном виде, т. е. просто к коротенькому представлению кн. Воронцова приложено было, в нескольких томах, подлинное производство комиссии, как это практиковалось при Сафонове и после, при Щербинине, канцеляриею наместника, которая вообще оказывалась для трудных и сложных дел несостоятельною. Нужен был такой искусный докладчик, как В. П. Бутков, чтобы извлечь из этой груды бумаг и журналов комиссии все существенное, подлежавшее обсуждению и разрешению в законодательном порядке. Составленная им собственноручно, в неделю времени, на тридцати листах почтовой бумаги, записка, разосланная на предварительное рассмотрение членов Кавказского комитета, отличалась таким ясным и полным изложением дела, что вызвала в присутствии комитета лестный отзыв министра юстиции гр. Панина, который, как известно, не был вообще расточителен на похвалы и комплименты.

Как упомянутые здесь, так и разные другие проекты, представленные кн. Воронцовым в 1846 году, были все доложены Кавказскому комитету, рассмотрены и Высочайше утверждены в половине декабря, после чего Бутков отпросился на две недели, для отдыха и развлечения, в Москву, которую он так любил, и я остался исправлять его должность. Между тем, именно к этому времени, я от простуды совершенно оглох и не мог [117] являться с личным докладом к председателю комитета, а потому Бутков, предложив заступать его в таких случаях состоявшему при кн. Чернышеве, по званию военного министра, А. П. Суковкину, просил меня все-таки устроить дело так, чтобы до его возвращения не встретилось надобности в личном докладе. С этою целию он посоветовал мне, при представлении исполнительных бумаг к подписанию и всеподданнейших докладов на рассмотрение, излагать на почтовом листе, в виде справки, все то, что могло бы возбудить сомнение или вопрос и потребность личного объяснения. Я так и поступал и, к удовольствию Владимира Петровича, все бумаги и доклады возвращались, за время его отсутствия, ко мне же подписанными и с резолюциями, без всяких отметок, которые требовали бы предварительная личного объяснения. Между тем, пока я, больной, сидел дома, занимаясь чтением и делами канцелярии Кавказского комитета, приезжает однажды в 1-м часу ночи фельдъегерь от кн. Чернышева с пакетом, на котором было написано: весьма нужное. Вскрываю пакет и нахожу в нем представление наместника о награждении князя Сергея Кочубея, за особенный подвиг, орденом Владимира 4-й степени, с резолюциею: приготовить всеподданнейший доклад к 9-ти часам утра. Составить доклад, конечно, было не трудно и не долго, но, главное, нужно было ночью добыть писаря, который у меня на квартире переписал бы его без ошибки и без скобления тем каллиграфическим почерком, каким писались тогда, да и теперь пишутся всеподданнейшие доклады. Все было, однако, исполнено по приказанию кн. Чернышева; но, спрашивается, настояла ли такая спешная надобность в представлении ходатайства кн. Воронцова, особенно для лица, имевшего, по званию военного министра, ежедневный у государя доклад? Подвиг же Кочубея состоял в том, что он открыл в горах месторождение каменного угля, пройдя для этого с Кубани малый Кавказский хребет, среди непокорных горцев, будучи переодет в черкесское платье. Открытый им минерал и есть, кажется, тот Твкибульский каменный уголь, который теперь обращает на себя такое внимание правительства и торгового мира, что для него строится особая ветвь железной [118] дороги. К 1-му января 1847 года Бутков произведен был в действительные статские советники, а я получил вновь Высочайшее благоволение, о чем отдано было в первом Высочайшем приказе по гражданскому ведомству, вышедшем за подписью статс-секретаря Танеева, как главноуправляющего инспекторским департаментом гражданского ведомства. Этот департамент только что перед тем был учрежден по собственной инициативе ¹⁴ государя Николая Павловича, просуществовал 11-ть лет и в 1858 году, по каким-то интригам против А. С. Танеева, был закрыт, что, по моему мнению, сделано напрасно: возобновление общих по всему гражданскому ведомству Высочайших приказов было бы во многих отношениях полезно. Тогда легче было бы, например, регулировать производство за отличие в чины, особенно высшие, в чем все больше и чаще допускаются отступления от первоначально установленного в 1835 году росписания должностей по классам и не обходился бы закон, запрещающий представлять к награждению чином действительного статского советника лиц, занимающих должности ниже V класса. Прежде, например, никогда не было в этом чине советников губернского правления, ни председателей казенных палат в чине тайного советника, как теперь, потому, что инспекторский департамент не допустил бы, без особого доклада государю, такого нарушения закона, который требует вообще, чтобы чиновники получали чины соответственно классам их должностей и не были производимы далее, как одним чином выше сих классов. При правильном же производстве за отличие не возникал бы и самый вопрос об упразднении гражданских чинов, который еще недавно поднимался и едва-ли может быть с пользою разрешен в утвердительном смысле. [119]

В начале 1847 года дела по Кавказскому комитету несколько поутихли, и здоровье мое стало поправляться, но сыпь окончательно не проходила, и доктора советовали мне, для полного излечения, переехать на юг в теплый климат, если не навсегда, то на очень продолжительное время. Для этого я должен был переменить род службы и получить соответственное место в южных губерниях. В ожидании же такого случая, Бутков был так добр и внимателен, что устроил мне командировку от военного министерства на лето в Пятигорск для ревизии тамошнего военного госпиталя, что дало бы мне право получить казенную подорожную и прогоны на поездку туда и обратно. Между тем пришло представление наместника о назначении председателя казенной палаты в Тифлисе, статского советника Назорова, членом совета главного управления Закавказского края; заведывающим и почтовою частию, на место убитого лошадьми генерал-лейтенанта князя Чавчавадзе ¹⁵, но без указания преемника Назорову по казенной палате. Тогда Бутков, пригласив меня в кабинет, сказал: «Вот вам, Алексей Александрович, хороший случай перейти на службу в Тифлис: хотите ли, чтобы я переговорил об этом с Сафоновым?» Нужно сказать, что последний был также командирован из Тифлиса (без всякой, впрочем, надобности) для представления объяснений по разным ходатайствам и проектам, которые поступили в Кавказский комитет и получили Высочайшее утверждение в декабре 1846 года, о чем я упомянул выше. Теперь же, перед отъездом, он ходил к Буткову ежедневно, в ожидании награды, так как, по его словам, он не мог возвратиться в Тифлис без видимого знака Монаршей милости, и добился того, что получил из кабинета в подарок золотую табакерку. Почетной награды ему нельзя было дать потому, что он в том же 1846 году получил к Пасхе какую-то звезду. Я, конечно, охотно согласился на сделанное мне Бутковым [120] предложение, но Сафонов сказал в ответ, что, сколько ему известно, наместник обещал предоставить, при первой возможности, место V-го класса статскому советнику Беру, который тогда занимал должность товарища председателя Тифлисской палаты уголовного и гражданского суда, но что он все-таки напишет кн. Михаилу Семеновичу и отрекомендует меня как следует его сиятельству. Передавая такой ответ Сафонова, Бутков прибавил от себя, что так как Бер старый сослуживец кн. Воронцова и переведен им из Одессы в Тифлис, то ему, конечно, и будет отдано предпочтение при избрании кандидата на вакантную должность председателя казенной палаты. Я после этого перестал и думать о переходе на службу в Тифлис, как вдруг неожиданно получается письмо от министра финансов Вронченко, в котором он уведомляет, что кн. Воронцов обратился к нему с запросом, могу ли я, по своим способностям и служебной опытности, занять место председателя казенной палаты в Тифлисе, и просил, в случае согласия на то его, министра, дать ход оффициальному представлению, тут же приложенному к письму кн. Воронцова. Чернышев был недоволен таким оборотом дела, и неудовольствие его могло бы все дело испортить, если бы Бутков не успел его успокоить и объяснить странное обращение наместника к министру финансов о чиновнике канцелярии Кавказского комитета неумелостью или промахом Десимона ¹⁶, который тогда, за отсутствием Сафонова, временно исправлял должность директора канцелярии наместника. [121] После того я через несколько дней был назначен, в чине коллежского советника, председателем Тифлисской казенной палаты, о чем отдано в Высочайшем приказе по гражданскому ведомству 18-го февраля 1847 года. Это назначение решило участь моей жизни и службы, ибо я нашел на далеком Кавказе здоровье и семейное счастье, приобрел известность, как служебный деятель, осыпан милостями покойного государя и возвратился оттуда, через 18 лет, сенатором, относительно еще молодым (49 лет), оставив по себе недурную память. Но тогда я еще не мог предвидеть всего, что меня ожидает, и нелегко было мне расставаться с Петербургом, где я провел первую молодость, имел обширное знакомство и был на хорошей по службе дороге, где я покидал престарелую мать, можно сказать, навсегда, друзей, товарищей и милое дамское общество, в котором я постоянно вращался. Понятно, поэтому, что я не очень торопился отъездом. Впрочем, я и не мог скоро представиться министру финансов Ф. П. Вронченко потому, что он, будучи большим формалистом, признавал Высочайшие приказы по гражданскому ведомству вошедшими, так сказать, в законную силу не прежде, как по получении их в министерстве оффициальным путем, т. е. при «Сенатских Ведомостях», к которым приказы прилагались для опубликования и рассылки. Князю Чернышеву, напротив, я откланялся тотчас после назначения. Отпуская меня с подобающим наставлением, он, между прочим, сказал, что на меня, как на бывшего чиновника Кавказского комитета, будут обращены все взоры в Тифлисе и вообще на Кавказе, а потому я должен отличаться примерным усердием к службе, строгим исполнением долга и заслуживать одни похвалы. Теперь, когда прошло более 25-ти лет с тех пор, как я оставил Закавказский край, могу, положа руку на сердце, сказать, что я довольно точно выполнил завет светлейшего князя Александра Ивановича, бывшего верховным моим начальником во все время первоначальной моей службы в Петербурге в продолжение 11-ти лет. Говорю так смело не только по собственному внутреннему сознанию, но и по отзывам, которые мне случалось слышать от совершенно посторонних лиц, бывавших на Кавказе. [122]

Кроме обыкновенных сборов в дальнюю дорогу, мне, при переходе на службу в отдаленный и малоизвестный край, предстояло еще познакомиться и с новою должностью, на которую я был назначен, не будучи к ней подготовлен. Что меня особенно затрудняло, это отсутствие положительного закона для действий казенной палаты по казначейской части и по контролю, который сосредоточивался тогда в палате для ревизии всех учреждений в губернии, какому бы ведомству они ни принадлежали. Счетный устав тогда еще не был издан, и мне пришлось собирать отдельные правила, инструкции, циркуляры и формы отчетности. В этом помогли мне братья Кобылины, Андрей и Семен Михайловичи, бывшие весьма известными в служебном мире и самому государю начальниками отделений в департаменте государственная казначейства ¹⁷.

Они указывали мне все, что я должен был изучать, и к ним я обращался за разъяснением казавшегося мне при первом чтении неясным в казначейской инструкции или формах отчетности; для практики же я ходил в Петербургскую казенную палату и уездное казначейство. Так тщательно готовился я к новой должности, оставаясь еще в Петербурге, с тою целию, чтобы не явиться перед своими подчиненными в Тифлисе совершенным новичком. При этом нужно сказать, что, по тогдашнему учреждению казенных палат, круг их действий был весьма обширный, и потому обязанность председателя трудная, не говоря уже об установленном в самом законе порядке производства дел, по которому ни одна журнальная статья или исполнительная бумага не могла пройти без его предварительная просмотра и собственноручной отметки или резолюции на представленном проекте, который и подшивался к делу. Никаких перебеленных писарскою рукою отпусков в деле не допускалось. Подобный порядок делопроизводства принят был только в губернских учреждениях царства Польского. [123]

Кроме этих служебных занятий, я объезжал всех знакомых, делая прощальные визиты, и заканчивал день в одном из тех домов, где меня особенно радушно принимали. Перед самым же отъездом я хотел отблагодарить дам, в обществе которых так приятно проводил время, и устроил для них прощальный музыкально-танцовальный вечер, с угощением и ужином, в особо нанятой зале, одной из тех, которые отдаются обыкновенно для свадебных обедов и вечеров. Танцовали, конечно, больше, чем музицировали; под самый же конец, после ужина, я спел на прощанье известный романс Глинки, с хором, на слова Кукольника:

«Прощайте, добрые друзья,
«Нас жизнь раскинет врассыпную,
«Все так, но где бы ни был я,
«А вспомню вас и затоскую» и проч.

Находясь в приятно-грустном настроении, я пел с увлечением, не щадя своего молодого и звучного голоса, а хор любителей, после каждого куплета, припевал: «ты прав, певец, да не совсем» и проч.

Через несколько дней я собрался, наконец, в дорогу и выехал из Петербурга 30-го марта. Простившись с матушкой, я уселся в тарантас и, направляясь к московской заставе по Обуховскому проспекту, завернул еще раз к Г. Ф. Гогелю, который занимал тогда казенную квартиру в доме института путей сообщения, как помощник директора института. В эту должность он был назначен из капитанов л.-гв. Волынского полка, по избранию вновь назначенного, при гр. Клейнмихеле, директором института генерал-майора Энгельгардта, служившего прежде в том же полку и женившегося на старшей дочери вице-адмирала Степоваго, Елизавете Михайловне, сестре m-me Гогель и m-me Яфимович. Пробыв у них с час времени в приятном обществе ежедневных гостей, я в 1-м часу морозной ночи покину л любимый Петербург надолго, на целых одиннадцать лет.

Добрался я до Москвы, по-тогдашнему, довольно скоро, т. е. на третьи сутки; останавливался же на этом переезде только в [124] Новгороде, для ночлега от усталости, которую чувствовал после всех в день выезда из Петербурга хлопот и тревог, да еще часа на четыре в Клину у моего лицейского товарища Мертваго ¹⁸, о котором я упомянул выше. В Москве я пробыл три дня, пока чинился тарантас, и 6-го апреля отправился далее, заехав, около Серпухова, в деревню к Елизавете Дмитриевне Гогель, так как у меня были к ней письма из Петербурга. Это жена Ивана Ивановича Гогеля, который незадолго перед тем назначен был в Тифлис же помощником начальника главного штаба войск на Кавказе и доводился двоюродным братом Григорию Федоровичу Гогелю.

В Воронеже я нашел много знакомых и, между ними, двух девиц Хотяинцевых (уже не молодых), которые прежде жили в Петербурге, пока не прожились, и были в числе известных певиц-любительниц. Певал и я с ними. Между прочим участвовали мы вместе в исполнении всего «Stabat mater» Россини в квартире директора морского кадетского корпуса Римского-Корсакова, которого жена, молодая и красивая дама, сама была дилеттанткой, имея небольшой, но очень приятный, высокий soprano. Всех исполнявших ораторию было двенадцать, по три на каждую партию, т. е. три сопрано, три контральто, три тенора и три баса. Хотяинцевы воспользовались моим приездом и затеяли концерт с балом в зале Дворянского собрания в пользу бедных. Так как без morceaux d’ensemble нельзя было обойтись, то мы решились исполнить известную уже нам интродукцию из «Stabat mater». Недоставало только баса, и тогда Хотяинцевы пригласили одного из местных молодых людей, помещика Савельева, у которого был изрядный баритон, но музыки он не знал вовсе, и много нам стоило труда, чтобы сколько-нибудь подготовить его к исполнению басовой партии. После концерта открылся бал, на котором и я отличался, танцуя, как говорится, лихо вальс а deux temps и польку tremblante. Собравшиеся губернские [125] чиновники верить не хотели, чтобы перед ними был настоящий председатель, и принимали меня за самозванца в роде гоголевского Хлестакова. Действительно, я был тогда молод (31 года), а на вид казался еще моложе, между тем, как председателем казенной палаты назначался обыкновенно человек почтенных лет и оставался в этой должности, пока не прогонят, до конца жизни. То были в великороссийских губерниях блаженные времена, когда откуп выплачивал губернатору и председателю казенной палаты, в виде жалования, от 10 до 12 тысяч руб. в год за то только, чтобы они не придирались и смотрели сквозь пальцы на продажу водки пополам с водой и в неурочное время дня и ночи.

В Воронеже я пробыл таким образом 6 дней и стоял в отличной гостинице Шванвича, который был женат на Анне Яковлевне Тулиповой, сестре известного всему Петербургу по своим странностям богача, умершего за границей в 1884 году. В той же гостинице помещался дворянский клуб, в который собирались и дамы один или два раза в неделю.

Скорому путешествию моему от Воронежа препятствовали, главным образом, переправы во время самого большого разлива рек, особенно в Аксае через Дон, где мне пришлось плыть на баркасе более 12 верст. Наконец я добрался до Ставрополя и, запасшись, по обыкновению, ружьем, двигался уже оттуда с конвоем. Из Георгиевска я сделал лишних 35 верст в сторону и заехал в Пятигорск собственно из любопытства взглянуть на знаменитые минеральные источники. Я предвидел, конечно, что они мне понадобятся для изгнания всякой дряни, какою пичкали меня петербургские доктора при лечении от простой и самой невинной сыпи; но мог ли я предугадать, что случится со мною в Пятигорске и так скоро, через год с небольшим после перемещения моего из столицы на Кавказ?.. Я приехал уже к вечеру и, переночевав в какой-то плохой гостинице, прошелся по горам, осмотрел Ермоловские ванны, Михайловский источник и, опять через Георгиевск, отправился далее, приехав в тот же день в Екатериноград (117 верст от Пятигорска). Далее, на расстоянии ста верст, проезд становился опасным, [126] так что, после 5 часов дня, никого не выпускали из станицы и не давали почтовых лошадей, от чего я во Владикавказ прибыл только на третий день; тут же случилась опять остановка, впрочем, совершенно случайная. Ожидали приезда из Тифлиса главнокомандующего, который направлялся на лето в экспедицию и потому, кроме фельдъегерей и экстра почты, никого не пропускали через горы. Таким образом я пробыл во Владикавказе 4 дня, проводя все время, начиная с обеда, у Алексея Петровича Опочинина, который стоял тут с своей батареей ¹⁹. Его милейшая жена, Варвара Яковлевна, урожденная княжна Орбельян, известная более под именем Бабали (уменьшительное грузинское имя, соответствующее нашему Варинька), была тогда еще молодая и красивая дама. У них жила и сестра ее, София Яковлевна, вышедшая потом за князя Дмитрия Ивановича Святополк-Мирскаго, игравшего впоследствии такую важную роль при великом князе Михаиле Николаевиче, в качестве его помощника по званию главнокомандующего и наместника на Кавказе.

По приезде князя М. С. Воронцова во Владикавказу я представился ему вместе с ожидавшими его главными и местными начальниками. В тот же день наместник пригласил меня к обеду, через сына своего князя Семена Михайловича или как его коротко называли prince Simon, бывшего тогда еще камер-юнкером и числившегося на службе по министерству иностранных дел. Известна любезность князя Михаила Семеновича как хозяина, и я был ею очарован. Тут за обедом я в первый раз видел М. П. Щербинина, В. П. Александровского и Э. С. Андреевского, три весьма известные в свое время личности на Кавказе. Все они сопровождали главнокомандующего в экспедицию против горцев: первый — в звании директора секретной и походной части [127] канцелярии наместника ²⁰, второй — как чиновник особых поручений, исполнявший обязанности походного казначея, а третий — в качестве домашнего доктора, хотя он числился по особым поручениям при главнокомандующем и вскоре потом был назначен управляющим медицинскою частью гражданского ведомства на Кавказе. Андреевский был единственный человек, имевший на Воронцова влияние, которым он позволял себе иногда пользоваться для своих личных видов и выгод. Происходило это от того, что князь Михаил Семенович, сильно заботившийся о своем здоровье, веровал в Андреевского, как доктора, безгранично и, подчиняясь всем его медицинским требованиям, не мог отказать ему и в таких ходатайствах, которые до него вовсе не касались. Такое вмешательство его в чужие дела порождало разные столкновения, кончавшиеся обыкновенно не в пользу тех, кто вступал с ним в борьбу. Князь Воронцов имел, впрочем, полное основание доверять Андреевскому, потому что он был действительно искусный врач, изучивший организм своего постоянная пациента, и спас его, между прочим, от серьезной глазной операции, которую собирался делать известный хирург Пирогов, когда он был на Кавказе в 1846 году. Глаз у Воронцова так [128] разболелся во время экспедиции в Дагестане, что опасались за потерю зрения, о чем начальник штаба Коцебу доносил государю. Но Андреевский употребил какие-то меркуриальные втирания, и больной излечился радикально.

Наконец я тронулся из Владикавказа в путь через Кавказский хребет и совершил этот трудный тогда переезд по так называемой Военно-грузинской дороге ²¹, в первых числах мая, довольно благополучно, при ясной погоде. Жаль, что не сохранилось моих писем, в которых я описывал этот переезд; теперь же воспроизвести те впечатления и ощущения, который я испытывал, вступая впервые в Дарьяльское ущелье и поднимаясь на Гут-гору, — невозможно. Спустившись в Квишеты, где имел свою штаб-квартиру полковник Авалов, носивший довольно странный титул начальника горских народов Тифлисской губернии, я уже собственно прибыл в Закавказский край, хотя настоящая Грузия или та часть ее, которая называлась Карталинией, начинается несколько дальше, примерно от Ананура верст за 60 перед Тифлисом.

«Ананур и за ним Душет, — два небольших города, в которых выразился уже характер плодородной Грузии, с ее беспечным населением, живущим под теплым небом: здесь уже встречались тяжелые неуклюжие двухколесные арбы, запряженные парой буйволов, еле-еле переставляющих ноги; загорелый, в расстегнутой красной рубахе, с черными кудрявыми волосами, погонщик, распевающий во всю здоровую глотку какую-то неуловимую мелодию, прерываемую гиком на животных и хлопаньем кнута; женщины, укутанные в белые чадры (покрывала), в кошах (туфли на высоких каблуках), поглядывающие исподлобья. Далее виноградные сады, фиговые, персиковые деревья; [129] становится непомерно жарко, солнце палит, воздух как-то особенно сух, земля тверда, как камень, тряска и пыль невыносимы. Мцхет, древняя столица грузинских царей, остался уже позади; переехал я по прекрасному мосту реку Куру у слияния ее с Арагвой; духаны (кабаки) стали умножаться, транспорты арб с дровами, ослов, навьюченных корзинами с зеленью, с угольями, все более и более стесняют дорогу; все чаще попадаются верховые женщины, сидя по-мужски, под большими зонтиками; иногда сзади мужчина на той же лошади, иногда же, напротив, мужчина в седле, а женщина сзади, свесив ноги в разноцветных шерстяных чулках, держит в руках свои коши... Движение стало заметно увеличиваться, чувствуется близость большого города, составляющая цель долгого путешествия. Поднявшись на небольшой холм, я увидел перед собою огромную котловину со множеством сидящих друг на друге строений, с быстрой рекой, разрезывающей эту картину; вдали, на высоком левом берегу, большие белые здания, очевидно, казенные; далее неизмеримая равнина, сливающаяся на горизонте с полосой высокая хребта гор. Еще спуск мимо памятника, где император Николай в 1837 году упал из опрокинутого испугавшимися лошадьми экипажа, переезд через речку Веру, опять подъем — и я очутился в Тифлисе» ²².

ПРИЛОЖЕНИЕ (к стр. 108-й).

1845 года января 30. Высочайший рескрипт, данный на имя генерал-адъютанта графа Воронцова. — О усилении прав главноуправляющего гражданскою частию на Кавказе (Полн. Собр. Зак., XX, № 18679). [130]

«Граф Михаил Семенович! Возложив на вас, вместе с званием Главнокомандующего войсками на Кавказе, и главное начальство над гражданскою частью в том крае, в качестве Моего Наместника, находя нужным для пользы службы усилить права, которые доныне были даны Главноуправляющим гражданскою там частию и в полном доверии к лицу вашему, повелеваю: 1) к общему составу гражданского на Кавказе управления, в высшем отношении, присоединить и область Кавказскую, и, на сем основании, Кавказскому областному начальству, по всем делам, власть его превышающим, не обращаясь в Министерства, входить к вам с представлениями. Затем от усмотрения вашего, по прибытии на место, будет зависеть сообразить и представить на Мое утверждение: отменить ли вовсе влияние на гражданское управление области Командующего войсками на Кавказской линии, или ограничить это влияние известными пределами. 2) Все те дела, которые, по существующему ныне порядку, представлялись от Главного Управления Закавказским краем на разрешение Министерств, предоставляется вам разрешать на месте. Движение и разрешение дел законодательных подчиняется порядку, ныне существующему. 3) Начальник гражданского управления в Закавказском крае будет, вместо вас, постоянно председательствовать в Совете Главного Управления. Вы определите на месте, какие именно дела могут быть разрешаемы самим Советом и по каким затем делам должен он испрашивать у вас разрешений. 4) Сверх того предоставляется вам, когда вы найдете нужным, принимать на месте все меры, обстоятельствами требуемые, донося прямо Мне, как о действиях ваших, так и о причинах, к ним вас побудивших.

«Открывая вам таким образом все способы к употреблению с полною властию неусыпной деятельности вашей и многолетней опытности в делах государственного управления на пользу края, вам вверенного, Я уверен, что действия ваши и на сем новом поприще будут сопровождаться такими же успехами, какими доныне навсегда ознаменовалась долговременная, полезная Престолу и Отечеству, служба ваша».

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину», январь 1894 г.

2. Теперь она в доме кн. Юсупова и составляет часть помещения С.-Петербургского собрания сельских хозяев.

3. Петр Алексеевич Булгаков, после многих лет губернаторства в Тамбове и Калуге, был назначен, при военном министре Сухазанете, генерал-провиантмейстером и пожалован в статс-секретари; попал в члены редакционных комиссий по крестьянскому делу, но, после неосторожного спича на обеде в первую годовщину освобождения крестьян, был уволен от должности и более 20 лет, оставаясь в немилости, числился только по военному министерству, без всяких занятий и, конечно, без повышения и наград. Он умер, кажется, в 1883 году.

4. Это тот самый Николай Безобразов, который потом, в 1858 году, заявил себя таким ярым крепостником и пустился было в литературу, но был осмеян, как и другие, одних с ним воззрений на предстоящую реформу освобождения крестьян, дворяне-благодетели: Гр. Бланк, кн. С. П. Голицын и X. Козлов. Безобразов развил свои соображения по крестьянскому делу в особой книжке под названием: Об усовершении узаконений, касающихся вотчинных прав дворянства. С нею может соперничать разве Печатная Правда кн. С. П. Голицына. Об этих двух произведениях, для характеристики того времени, любопытствующие могут прочесть в Современной Летописи «Русского Вестника» 1858 года (т. 15, стр. 125 и 153 и т. 16, стр. 27).

5. Позен перешел в военное министерство из департамента податей и сборов, где занимал должность начальника отделения, в чине титулярного советника в 1828 году, а в 1831 году он был уже действительным статским советником и в 1886-м пожалован в статс-секретари Его Императорского Величества.

6. Он назывался тогда комитетом по делам Закавкавского края, получил же название Кавказского комитета только в 1845 году, когда в район управления наместника вошла и Кавказская область, переименованная вскоре потом в Ставропольскую губернию.

7. Юлий Константиновичу сын известного статистика, также лицеист IX выпуска 1838 года, был последовательно олонецким и тульским губернатором; умер в 1872 или 1873 году.

8. Она довольно интересно рассказана в воспоминаниях Зиссермана («Русск. Вестн.» 1876 г., № 4, стр. 418-422).

9. Он после этого дела два раза был в отставке, затем, в 1880 году, номинально причислен к министерству государственных имуществ, а в 1885 году утвержден кутаисским губернским предводителем дворянства. За дерзкое письмо к экзарху Грузии он и от этой должности по особому Высочайшему повелению был уволен в 1886 году, с высылкою в г Ставрополь, где его нашли убитым в собственной квартире, в октябре 1887 года.

10. В их числе был молодой человек, только что поступивший на службу и сильно страдавший от качки, Е. Я. Стааль, ныне занимающий высокую должность посла в Лондоне.

11. Это отец двух нынешних генерал-адъютантов Логина о Федора Логиновичей Гейденов, занимавший в то время скромную должность главного командира Ревельского порта.

12. Впоследствии число вакансий для кавказских воспитанников и самых заведений, в которых они приготовлялись, увеличено, а именно: Высочайше утвержденным 11 июня 1849 г. положением о воспитании кавказских и закавказских уроженцев, назначено для этого 17 заведений и в них вакансий 160, в том числе118 для туземцев и 42 для детей русских чиновников, служивших или умерших на службе в Кавказском и Закавказском крае.

13. Вследствие неоднократных землетрясений в Шемахе, производивших страшное разрушение, губернские учреждения переведены были потом в Баку, и самая губерния переименована в Бакинскую, как она и ныне называется.

14. Независимо от того, что я слышал в свое время, по какому случаю государю пришла самая мысль об учреждении инспекторского департамента гражданского ведомства, видно это и из самых первых слов Именного указа, данного сенату 5-го сентября 1846 года, который начинается так: «В попечении Нашем о гражданских чинах Империи во всем, касающемся устройства их государственной службы, признали Мы за благо усвоить Собственному руководству Нашему заведывание сими чинами в полном их составе» и т. д.

15. Он известен более как грузинский поэт и был отцом князя Давида Александровича Чавчавадзе, женившегося на княжне Анне Ильиничне Грузинской (из бывшего царского дома) и умершего в 1884 году в чине генерал-лейтенанта. Фамилии Чавчавадзе принадлежало до последнего времени селение Цинондалы, знаменитое по выделке лучшего кахетинского вина. Теперь оно куплено удельным ведомством.

16. Андрей Францович Десимон, служивший прежде лейб-гвардии в Преображенском полку, перешел в 1838 году чиновником особых поручений к генералу Головину, назначенному тогда же, после барона Розена, главным начальником в Грузии и на Кавказе. При введении же положения 10-го апреля 1840 года о гражданском управлении в Закавказском крае, Десимон занимал, в чине коллежского советника, должность директора канцелярии главноуправляющего, но в 1842 году, во время ревизии статс-секретаря Позена, перемещен вице-губернатором, а занимавший эту должность в Тифлисе Васильковский назначен на его место директором канцелярии. Перемещение это состоялось по распоряжению кн. Чернышева, находившегося тогда на Кавказе и имевшего от государя большие полномочия, как объяснено мною выше. В 1847 году Десимон назначен был членом совета главного управления в Тифлисе и состоял в этой должности более 20 лет, после чего он переведен был в Петербург членом комиссии прошений и умер в 1880 году.

17. Их неоднократно приглашали из разных министерств на высшие должности, но граф Канкрин постоянно удерживал их и, докладывая об этом государю, испрашивал всякий раз прибавку к жалованью и почетные награды. Оба они состояли давно в чине действительного статского советника, имея по звезде, что в то время было большою редкостью.

18. Дмитрий Дмитриевич Мертваго, после отставки, был в Москве председателем гражданской палаты, а потом обер-прокурором в 7-м д-те правительствующего сената и умер в шестидесятых годах.

19. Позже он командовал Тенгинским пехотным полком и наконец, дослужившись в должности тифлисского коменданта до чина полного генерала, умер в нынешнем (1885) году. Брат его, Владимир Петрович, служил по нем, 18 мая, в церкви Инженерного замка панихиду, на которой и я был и встретил там старых кавказских сослуживцев: Рославлева, Властова, Черняева, кн. Трубецкого и гр. Левашова с женой. Последнюю я было не узнал: так она за 20 лет переменилась.

20. Эта должность была учреждена, можно сказать, самим государем по следующему случаю, бывшему в 1845 или 1846 году, когда я служил в канцелярии Кавказского комитета, и потому хорошо мне известному. Рассматривая формуляр Щербинина и заметив, что он показывается состоящим при наместнике и владеет благоприобретенным имением в 1.000 душ, император Николай Павлович повелел спросить: чем он занимается и какими средствами приобрел столь значительное имение. В поступившем на такой запрос донесении объяснено было, что Щербинин, получив в наследство общее родовое имение, продал свою часть и на вырученные деньги купил другое, которое и числится за ним, как благоприобретенное; занятия же его состоят в заведывании, при разъездах главнокомандующего, делами по секретной походной части. Тогда последовала Высочайшая революция о присвоении ему звания директора секретной и походной части канцелярии наместника. Должность эта долго потом сохранялась, и первым после Щербинина директором походной канцелярии был столь известный на Кавказе, а ныне и всей России, барон Александр Павлович Николаи. Впрочем, о нем я еще часто буду упоминать, если мне удастся довести до конца настоящие воспоминания. Когда же я приехал на службу в Тифлис, он был в чине надворного советника, камер-юнкером и занимал должность младшего чиновника особых поручений при наместнике.

21. Дорога эта в самом трудном месте от Казбека до Кайшаура или до самого спуска в Квишетах была разработана только при князе Барятинском в 1858 или 1859 году инженером путей сообщения Статковским, и с тех пор переезд через горы совершается легко по зигзагам прекрасного шоссе, так что вы не чувствуете ни спусков, ни подъемов и не нуждаетесь в употреблении тормозов. А прежде, бывало, если с рассветом выедешь, напр., из Коби и к вечеру доберешься до Кайшаура благополучно, т. е. сделаешь всего 16 верст, то и слава Богу.

22. Все это описание приближения к Тифлису и въезда в город принадлежит не мне, а талантливому перу Зиссермана, у которого я заимствовал из его воспоминания о Кавказе («Русск. Вестн.», 1876 г., кн. III, стр. 60, 61), так как и Военно-грузинская дорога и г. Тифлис были в 1847 году такими же, как и в описываемое им время, т. е. в 1842 году.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний А. А. Харитонова // Русская старина, № 2. 1894