ХАДЖИ-МУРАТ

I.

В 1851 году Шамиль задумал восстановить свое падавшее уже в то время влияние и вознаградить потери, понесенные в Чечне, каким нибудь решительным действием, могущим напомнить недавние пред тем годы его торжества. С этою целью он отправил своего лучшего, храбрейшего, способнейшего помощника Хаджи-Мурата с партиею отборных мюридов (человек 600) в Кайтах и Табасарань для возмущения жителей, водворения у них учения мюридизма и образования партий, которые бы постоянными тревогами и нападениями беспокоили окрестности Дербента и прервали сообщения его с Темир-Хан-Шурой. Успех здесь мог легко взволновать и другие покорные местности — Кюринское ханство, Акушу, Кизикумух.

Кроме того Шамиль предполагал восстанием в Табасарани отвлечь отряд князя Аргутинского-Долгорукого с Турчидага, центрального в Дагестане пункта, с которого легко было броситься ко всякому угрожаемому пункту, и разбив небольшую оставляемую при уходе отряда колонну, одержать верх в Среднем Дагестане и нанести удар тем из ближайших покорных аулов, которые отказались бы возмутиться.

Одним словом, план был выдуман очень хорошо и, в случае его успешного исполнения, даже трудно определять, до каких размеров могли бы достигнуть результаты во вред вашего владычества.

Но дело, как говорится, не выгорело; с 1846 года уже мы обменялись ролями: период наших неудач минул, настала очередь за нашим противником.

Хаджи-Мурат, со свойственною ему смелостью и баснословною быстротою, совершил вторжение в Кайтах и Табасарань, возмутил [656] их, но удержаться против нашего отряда, тоже бистро двинутого из Турчидага в Табасарань, не мог; одних его 600 мюридов било мало, а местное население менее воинственное, не привыкшее к действиям, неразлучным с войной, и привыкшее к довольству, не умело и не захотело довести сопротивления до крайних пределов. Разбитый в двух встречах с нами, Хаджи-Мурат вынужден был бежать н, преследуемый, едва-едва добрался в свои горы, потеряв по пути не мало людей и лошадей.

В то же время Шамиль, атаковавший оставшуюся на Турчидаге колонну, состоявшую из 2-х бат. Апшеронского полка с 4 гор. единорогами и 2-мя сотнями Донских казаков, не взирая за пятерные силы, сам потерпел поражение и бежал постыдно, потеряв несколько десятков человек. Ни распоряжение его к атаке маленького отрядца нашего, ни еще более мужество его сборища, в этот раз не соответстовали задуманному плану.

Крайне огорченный неудачами и упреками явившихся к нему нескольких Табасаранцев за напрасное их разорение русскими войсками, вызванное действиями Хаджи-Мурата, Шамиль сорвал на нем сердце, обвинил его в неумелости и робости, отрешил от должности Аварского наиба и подверг чему-то в роде домашнего ареста. После двух-трех месяцев опалы и вражды, Хаджи-Мурат решился бежать к нам...

В 20-х числах ноября он дал знать в кр. Воздвиженскую (на Аргуне), что желает выйти и сдаться, если ему обещают сохранение жизни. Командовавший в то время Куринским егерским полком, расположенным в Воздвиженской, флигель-адъютант полковник князь Семен Михайлович Воронцов (ныне генерал-адъютант) вышел с несколькими ротами из крепости к просеке Гойтинского леса и приняв знаменитого в летописях Кавказской войны беглеца, отправил его в Грозную, а оттуда в Тифлис.

Из приводимых здесь писем ¹ покойного наместника Кавказского, фельдмаршала князя Михаила Семеновича Воронцова читатель увидит дальнейший ход этого интересного эпизода.

Смерть Хаджи-Мурата оставила навсегда неразгаданным невольный вопрос: было ли его бегство к нам и обратно хитро придуманною, с ведома Шамиля, комбинациею, ради осмотра со всех сторон местных условий, обороны, расположения войск, настроения покорного населения и т. п., в рядах действий против [657] нас; было ли это его единичною затеею, чтобы таким рискованном шагом смирить гнев имама и вновь войти в милость, получить прежнее значение в горах и проч., или же бежал он, искренно решившись перейти на нашу сторону и мстить своему оскорбителю, действуя с русскими войсками и обнаруживая слабые стороны нашего противника, употребляя свои связи в горах на пользу нам. Как бы то ни было, но впоследствии Хаджи-Мурат тосковал по оставшейся в Аварии семье, по родным горам, по привычной деятельности наездника, по удовлетворявшим его честолюбие поклонениям всех джигитов, и решился бежать обратно. Хотел-ли он вновь доказать тем Шамилю свою преданность и готовность еще с большим успехом возобновить службу ему?... Отвечать на эти вопросы трудно. Я, с своей стороны, допускаю последнее предположение, хотя хитрость, коварство и поступки, именно в таком роде, совершенно в характере азиятцев, и примеров, в роде этого, я на Кавказе видел не мало.

Приводимая здесь, кроме писем, записка, нечто в роде показания Хаджи-Мурата пред М. Т. Лорис-Меликовым (ныне граф, генерал-адъютант, тогда ротмистр, состоявший по особым поручениям при князе М. С. Воронцове) совершенно верна фактически и скорее грешит скромностью подвигов, даже неполным их перечислением, со стороны Хаджи-Мурата, чем хвастовством. Все подробности новейшего периода Кавказской войны, т. е. с появления Кази-муллы до падения Шамиля на Гунибе, изучены мною с достаточною подробностью и потому говорю о скромности Хаджи-Мурата, не боясь впасть в ошибку.

А. Зиссерман. [658]

II.

Письма кн. М. С. Воронцова к кн. А. И. Чернышеву.

1.

20 декабря 1851 г.

(Перевод с французского). Я не писал вам с последней почтой, любезный князь, желая сперва решить, что мы сделаюсь с Хаджи-Муратом, и чувствуя себя 2, 3 дня не совсем здоровым. В моем последнем письме я извещал вас о прибытия сюда Хаджи-Мурата; он приехал в Тифлис 8-го; на следующий день я познакомился с ним и дней 8 или 9 я говорил с вин и обдумывал, что он может сделать для вас впоследствии, а особенно, что нам делать с ним теперь, так как он очень сильно заботится о судьбе своего семейства и говорит со всеми знаками полной откровенности, что, пока его семейство в руках Шамиля, он парализован и не в силах услужить нам и доказать свою благодарность за ласковый прием и прощение, которые ему оказали. Неизвестность, в которой он находится на счет дорогих ему особ, вызывает в нем лихорадочное состояние, и лица, назначенные мною, чтобы жить с ним здесь, уверяют меня, что он не спит по ночам, почти что ничего не ест, постоянно молится и только просит позволения покататься верхом с несколькими казаками, — единственное для него возможное развлечение и движение, необходимые вследствие долголетней привычки. Каждый день он приходил ко мне узнать, имею-ли я какие нибудь известия о его семействе и просить меня, чтобы я велел собрать на наших различных линиях всех пленных, которые находятся в нашел распоряжении, чтобы предложить их Шамилю для обмена, к чему он прибавит немного денег. Есть люди, которые ему дадут их для этого. Он мне все повторял: «спасите мое семейство и потом дайте мне возможность услужить вам (лучше всего на лезгинской линии, по его мнению) и если по истечении месяца я не окажу вам большой услуги, накажите меня, как сочтете нужным». Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у вас найдется даже много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что не имея права, по нашим уставам, дать ему денег [659] для выкупа в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может быть, найду другие средства помочь ему. После этого я ему сказал откровенно мое мнение о том, что Шамиль ни в каком случае не выдаст ему семейства, что он, быть может, прямо объявит ему это, обещает полное прощение и прежние должности, погрозит, если он не вернется, погубить его мать, жену и шестерых детей; я спросил его, может ли он сказать откровенно, чтобы он сделал, еслибы получил такое объявление Шамиля? Хаджи-Мурат поднял глава и руки к небу и сказал мне, что все в руках Бога, но что он никогда не отдастся в руки своему врагу, потому что он вполне уверен, что Шамиль его не простит и что он бы тогда не долго остался в живых. Что касается истребления его семейства, то он не думает, что Шамиль поступит так легкомысленно, во-первых, чтобы не сделать его врагом еще отчаяннее и опаснее, а во-вторых, есть в Дагестане множество лиц, очень даже влиятельных, которые отговорят его от этого; наконец, он повторил мне несколько раз, что какая бы ни была воля Бога для будущего, но что его теперь занимает только мысль о выкупе семейства, что он умоляет меня во имя Бога помочь ему и позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он через посредство и с дозволения наших начальников мог иметь сношения с своим семейством, постоянные известия о его настоящем положении и о средствах освободить его; что многие лица и даже некоторые наибы в этой части неприятельской страны более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже покоренном русскими, или нейтральном, ему легко будет иметь, с нашей помощью, сношения, очень полезные для достижения целя, преследовавшей его днем и ночью, исполнение которой так его успокоит и даст ему возможность действовать для нашей пользы и заслужить наше доверие. Он просит отослать его опять в Грозную с конвоем из 20 или 30 отважных казаков, которые бы служили ему для защиты от врагов, а нам для ручательства в истине высказываемых им намерений.

Вы поймете, любезный князь, что все это очень озадачило меня, так как что ни сделай, большая ответственность лежит на мне. Было бы в высшей степени не осторожно вполне доверять ему; но если бы мы хотели отнять у него средство для бегства, то мы должны были бы запереть его; а это, по моему мнению, было бы и не справедливо, и не политично. Такая мера, известие о которой скоро распространилось бы по всему Дагестану, очень повредила бы нам там, отнимая охоту у всех тех (а их много), которые готовы [660] идти более или менее открыто против Шамиля и которые так интересуются положением у нас самого храброго и предприимчивого помощника имама, увидевшего себя принужденным отдаться в наши, руки; раз, что мы поступили бы с Хаджи-Муратом, как с пленным, весь благоприятный эфект его измены Шамилю пропал бы для нас. Поэтому я думаю, что не мог поступить иначе, как я поступил, чувствуя, однако, что можно будет обвинить меня в большой ошибке, если бы вздумалось Хаджи-Мурату уйти снова. В службе и в таких запутанных делах трудно, — чтобы не сказать не возможно, — идти по одной прямой дороге, но рискуя ошибиться и не принимая на себя ответственности. Но раз, что дорога кажется прямою, надо идти по ней, будь что будь. Прошу вас, любезный князь, повергнул это на рассмотрение его величеству Государю Императору и я буду счастлив, если августейший наш повелитель соизволит одобрить мой поступок. Все, что я вал писал выше, я также написал генералам Завадовскому и Козловскому, для непосредственных сношений Козловского с Хаджи-Муратом, которого я предупредил о том, что он без одобрения последнего ничего сделать и никуда выехать не может. Я ему объявил, что для пас даже лучше, если он будет выезжать с нашил конвоем, а то Шамиль станет разглашать, что мы держим Хаджи-Мурата в заперти: но при этом я взял с него обещание, что он никогда не поедет в Воздвиженское, так как мой сын, которому он сперва сдался и которого он считает своим кунаком (приятелем), не начальник этого места и могли бы произойти недоразумения (неприятности); впрочем Воздвиженское слишком близко от многочисленного враждебного нам населения, между тем как для сношений, которые он желает иметь с своими поверенными, Грозная удобна во всех отношениях. Кроме двадцати избранных казаков, которые по его же просьбе ни на шаг не отстанут от него, я послал с ним ротмистра Лорис-Меликова ², достойного, отличного и очень умного офицера, говорящего по татарски, знающего хорошо Хаджи-Мурата, который, кажется, тоже вполне доверяет ему. 10 дней, которые Хаджи-Мурат провел здесь, он впрочем жил в одном доме с подполковником князем Тархановым, начальником Шушинского уезда, находящимся здесь по делам службы; это истинно достойный человек и я ему вполне доверяю; он также заслужил доверие [661] Хаджи-Мурата и через него одного, так как он отлично говорят по татарски, мы рассуждали о самых деликатных и секретных делах. Я советовался с Тархановым на счет Хаджи-Мурата и он совершенно согласился со мною в том, что или следовало поступить как я поступил, или заключить Хаджи-Мурата в тюрьму и сторожить его со всеми возможными строгими мерами, потому что уж раз обращаться с ним худо — его не легко стеречь, или же удалить его совсем из страны. Но эти две последние меры не только бы уничтожили всю выгоду, вытекающую для нас из ссоры между Хаджи-Муратом и Шамилем, но приостановили бы неизбежно всякое развитие ропота и возможность возмущения горцев против власти Шамиля. Князь Тарханов мне сказал, что сам уверен в правдивости Хаджи-Мурата и что Хаджи-Мурат не сомневается в том, что Шамиль никогда его не простит и велит казнить, не смотря на обещанное прощение; единственная вещь, которая могла озаботить Тарханова в его сношениях с Хаджи-Муратом, это его привязанность к своей религии, и он не скрывает, что Шамилю можно будет действовать на него с этой стороны; но, как я уже говорил выше, он никогда не убедит Хаджи-Мурата в том, что не лишит его жизни или сейчас, или спустя несколько времени после его возвращения. Вот все, любезный князь, что я хотел вам сказать на счет этого интересного эпизода здешних дел.

2.

25-го апреля 1852 г.

(Перевод с французского). Из сегодняшнего моего послания вы увидите, любезный князь, каков был конец полной приключений карьеры Хаджи-Мурата. По обстоятельствам всего этого дела и по сношениям, которые я имел с ним, с тех пор как он покинул Шамиля и перешел к нам, ни что не могло быть более счастливым и выгодным для нас, как его смерть при окружающих ее обстоятельствах. Для себя самого я не мог желать ничего лучшего, бывши, как я вам когда-то писал, единственно ответственным за все, что могло случиться, и, по правде сказать, я взял эту ответственность на себя по правилу и по обязанности, думая тогда и теперь еще, что взвесив все обстоятельства, я должен был действовать в отношении к Хаджи-Мурату так, как действовал. Было бы слишком длинно войти во все подробности моих сведений о необыкновенном характере этого [662] человека, но я постараюсь в первое свободное время послать вам подробную биографическую записку, которая будет не безъинтересна для вас. Смерть его освобождает меня от ужасной тягости, которую я вполне чувствовал я нес безропотно. Мне остается прибавить только, во-1-х, что это был настоящий разбойник, какого, кроме Дагестана, нигде не сыскать, и во-2-х, что ссора с Шамилем была совершенно серьезная, непримиримая и что она произошла года два тому назад, когда Шамиль убедился в том, кто Хаджи-Мурат одним из первых выразился, что принужденная присяга в верности Шамилю, а после его смерти сыну его, была шутка, что он ее никогда не сдержит и что по смерти Шамиля сабля (оружие) и более или менее влияние на жителей Дагестана порешат принадлежность одному или раздел между несколькими нынешней власти имама. В первое время перехода Хаджи-Мурата к нам, он вполне и откровенно соглашался с тем, что я ему не переставал говорить, а именно: что пока его семейство находилось в руках общего врага, мы не могли ни вполне верить ему, ни пользоваться его услугами. Мы делали все, что зависало от нас, чтобы выкупить или освободить это семейство, и я должен отдать ему справедливость, что и он делал все, что мог с тою же целью: он отдал нам все свои деньги и постоянно указывал нам лучшие пути к достижению желанной цели. Я же ему говорил, что уверен в том, что Шамиль никогда не согласится выдать его семейство, что очень трудно отнять его силою или хитростью, употребляя даже людей верных, смелых и способных, которые были указаны им самим, и что следовательно его положение у нас должно было оставаться таким-же. На это он возражал, что если до весны все наши старания останутся без успеха, то он касательно своего семейства положится на Бога и упросит меня употребить его, окруженного надежными людьми, со всеми предосторожности, во главе милиции или регулярных войск для отважных предприятий, уверяя, что при настоящем настроении в Дагестане, появление его на каком нибудь пункте за нашими пределами, произведет эфект, непредвидимый нами, и поведет к более или менее отдаленному, но решительному падению Шамиля. Я никогда (с самого начала) не очень-то верил этим обещаниям, но так как он мне всегда говорил, что со стороны раиона, вверенного князю Аргутинскому ³, он желает и может нанести большой удар врагу, [663] то я, наконец, сказал ему, что если князь Аргутинский и князь Орбелиани, заступающий в это время его место, знающие оба страну во всех ее подробностях и, без сомнения, наилучшие судьи того, что там можно сделать, выразят мнение, что Хаджи-Мурата можно употребить там с пользой, то я не стану противиться; надо для этого обождать приезда сюда князя Аргутинского и узнать его решительное мнение, а также мнение князя Орбелиани. ⁴ Посхе этого полурешительного разговора я заметил в первый раз, что Хаджи-Мурат был взволнован даже до слез, тем более, что я ему объявил, что не отпущу его больше ни в Грозную, ни на Кумыкскую плоскость, потому что, во-первых, князь Барятинский не хотел брать на свою ответственность его пребывание у него, и во-вторых, потому, что в Таш-Кичу он был виною, хотя и невольною, ссоры между так называемыми княжескими семействами кумыков и простым народом. Князья объявили, что не пойдут в мечеть, если там будет Хаджи-Мурат, а народ, напротив, уговаривал его идти туда, чтобы помолиться вместе с ними. Я сказах ему раз на всегда, что мы не хотим поощрять мюридизм, по примеру Шамиля, и что наша обязанность и наши интересы заставляют нас поддерживать, там где они есть, законные, естественные народные власти. Не знаю, затеях-ли он уже в этот день что нибудь дурное, тем более, что кто-то ему сказах, что весьма невероятно, чтобы князь Аргутинский одобрил его предположения на счет Дагестана, но видя, что пройдет еще 2—3 недели до приезда князя Аргутинского, он попросил меня позволить ему провести это время в Нухе, магометанском городе, где бы ему легко было иметь известия из гор. К несчастию, достойный ротмистр Лорис-Меликов, (Михаил Тариелович), которому я вверил Хаджи-Мурата почти что с самого его приезда к нам, провожавший его всюду, показавший во всех своих сношениях с ним удивительную энергию и способность и, так сказать, пользовавшийся полным его доверием, заболел, и я должен был заменить его капитаном Бучкиевым, тоже вполне достойным офицером, получившим вполне справедливо георгиевский крест за защиту Ахты; но что больше всего ободрило меня отпустить Хаджи-Мурата в Нуху, это полное доверие, которое я имею в начальнику Нухинского уезда, подполковнику Карганову, доверие, оправданное им впоследствии неимоверною скоростью, с которою беглецы были розысканы. Бучкиев опрометчиво отпустил Хаджи-Мурата [664] только с пятью провожатыми, между тем как с ним было четверо его товарищей; но преследование было хорошо организовано, тревога произведена такая всеобщая, что после нескольких часов Хаджи-Мурат был окружен карабахскою, нухинскою милициею и партиею наших лезгин под начальством Хаджи-Аги, начальника Илисуйского владения (родственник Даниела Бека) с сыном, славным молодым человеком, которого Великий Князь Наследник ⁵ отличил во время дела Его Императорского Высочества с чеченцами в октябре 1850 г.

Хаджи-Мурат умер отчаянным храбрецом, каковым и жил; оставив своих лошадей, он спрятался в какую-то яму, которую укреплял с товарищами, копая землю руками; он отвечал ругательствами на предложение сдаться; на его глазах умерли двое его товарищей, и он сам, раненый четырьмя пулями, слабый и истекающий кровью, в отчаянии бросился на атакующих, и тут-то его покончили!

Полковник Карганов прислал ко мне начальника Нухинского участка, князя Аргутинского, как свидетеля этой драмы; он рассказывал мне все выше писанное и еще много интересных подробностей, как, например, то, что когда победители вернулись в Нуху с телом Хаджи-Мурата, все жители города и окрестностей вышли им на встречу с криками «ура»! и с зурной, туземной музыкой. В Тифлисе прошло 24 часа между известием о бегстве Хадхи-Мурата и известием о смерти его; вчера утром я послал благонадежного офицера на встречу нескольким людям из провожатых Хаджи-Мурата, следующих из Грозной с его вещами, которые, с его согласия, я велел перевезти из Грозной в Тифлис; люди эти будут приведены сюда под стражей для допроса и для обсуждения — что с ними потом делать.

Вот что мне казалось нужным прибавить к моему письму и рапорту полковника Карганова, для вашего ведения и доклада ого величеству. В скором времени я представлю список тех, которое, по моему мнению, заслужили награду за отличное поведшие в этом важном деле.

3.

Тифлис. 1-го мая 1852 г.

(Перев. с французского). Сегодня, любезный князь, я вам посылаю дополнение касательно катастрофы Хаджи-Мурата. На месте, избранном Хаджи-Муратом в его отчаянии для защиты, были убиты он [665] и два его товарища; два остальные сперва успели спрятаться, но были схвачены живыми и приведены в Нуху, где назначена военно-судная коммисия. чтобы их судить военным судом. Это обстоятельство может вместе с тем разъяснить, что происходило в последнее время с Хаджи-Муратом и открыть нам его намерения. Я также имел честь сообщить, что жду его людей и багаж из Грозной; может быть, мы и от них узнаем что нибудь; между тем доктор Андреевский просил у меня позволения послать череп Хаджи-Мурата в Петербург, (куда Пирогов когда-то привез череп наиба Идриса, убитого в Салтах); голову прислали из Закатал; она прибыла, как мне говорили, в отличном виде и находится в госпитале. Любопытство видеть ее общее; но я не счел приличным выставить ее на базаре, как многие бы желали, а только позволил, чтобы приходили осматривать ее и удостовериться в ее действительности в госпитале, где ее приготовят для отсылки черепа; это полезно в том отношении, что никому нельзя будет сомневаться или притворяться сомневающимся в том, что этот человек — ужас стольких людей и провинций — действительно умер. Вместе с тем я посылаю вам маленькое описание этого происшествия, которое считаю полезным опубликовать. ⁶

4.

К управляющему военным министерством князю В. А. Долгорукову.

Коджоры. 14-26 августа 1852 г.

Когда я писал князю Чернышеву о происшествии с Хаджи-Муратом, я говорил ему, что надеюсь собрать несколько рассказов об этом достопримечательном человеке, которые, может быть, будут признаны достойными поднесения нашему августейшему повелителю. Теперь, любезный князь, я посылаю вам маленькое описание политической и военной жизни Хаджи-Мурата, диктованное, большей частью, им самим ротмистру Лорис-Меликову, бывшему часто у него во время его пребывания здесь, и к которому Хаджи-Мурат, также как и к князю Тарханову, наблюдавшему за ним в первое время, питал положительное уважение и даже любовь. Это сочиненьице (см. далее, стр. 668) нельзя было прислать раньше, потому что ротм. Лорис-Меликов, которому попечение о Хаджи-Мурате не помешало [666] принять блистательное участие в зимней экспедиции, скоро после того заболел довольно серьезно, почему я и вынужден был передать надзор за Хаджи-Муратом другому; может быть, дела приняли бы другой оборот, если бы он остался под надзором Лорис-Меликова. Мне кажется, впрочем, что смерть Хаджи-Мурата, в том виде, как она случилась, для нас есть счастье, если бы даже его последние намерения были другие (?). Этот неустрашимый человек был обоюдоострая шпага, которая могла бы сделаться затруднительною для нас. Мы бы никак не могли вполне верить ему, пока его семейство оставалось в руках Шамиля, и даже если бы это семейство было освобождено, властолюбие, честолюбие Хаджи-Мурата стесняли бы нас требованиями, которых мы бы не могли удовлетворить. Все, что мы слышали от горцев со времени его смерти, а, особенно, что мы угнали во время последних происшествий на лезгинской линии, доказывает, каким большим влиянием и уважением Хаджи-Мурат пользовался в Дагестане. Это, конечно, была главная причина ненависти, которую питал к нему в последнее время Шамиль.

Имам, задавшийся династическими предположениями, знал, что многие из самых важных людей покорялись лишь неохотно и с скрытыми мыслями таким претензиям; он знал, что особенно Хаджи-Мурат никогда не покорится подобным затеям и как только что нибудь случится с самим Шамилем, то он сам будет главою открытого восстания против будущей власти сына Шамиля.

Хаджи-Мурат, действительно, был замечательный человек, спелости, можно сказать, безумной, незнающий страха, вместе с тем имевший много природной хитрости, совершенное знание Дагестана и множество приверженцев между всеми этими различными племенами, особенно в Аварии, где он давно был действительным начальником. Его ненависть к Даниель-Беку была глубокая; он его, впрочем, презирал, как воина, и гнушался им, говоря что он плохой мусульманин и что он мюрид только ради Шамиля и на глазах его. Собственные религиозные убеждения Хаджи-Мурата был искренние и стали бы затруднением для нас впоследствии. Между тем, он в те 5 месяцев, которые провел у нас, увидел к вполне убедился в нашей веротерпимости и в сравнительно высшем положении мухаммедан, находящихся под нашею властью, нежели тех, которые находятся под деспотизмом Шамиля. Во всяком случае, Шамиль потерял в нем лучшего воина, лучшее орудие для всех трудных и отважных экспедиций, и единственного, пользовавшегося в высокой степени уважением и доверием [667] тех сил, которые имам собирает волей-неволей для действий против нас. Поэтому я вас прошу, любезный князь, поднести нашему августейшему повелителю это маленькое описание, действительно интересное, как очерк жизни, полной приключений и постоянных опасностей. Я не думаю, чтобы можно было напечатать его в таком виде, но есть части, которыми можно удовлетворить любопытству публики. Такое извлечение пишется теперь с прибавлением некоторых анекдотов и будет служить продолжением тому, что мы печатали недавно о Гамзад-Беке ⁷, истребителе семейства ханов в Аварии, который был наследником Кази-Муллы, предшественником Шамиля и который был убит в главной мечети Хуизаха этим же самым Хаджи-Муратом — частью из преданности к ханскому роду, а, может быть, больше еще из личного честолюбия.

Князь М. Воронцов.

__________________________________

Примечание. В дополнение к описанным в письмах князя М. С. Воронцова подробностям смерти Хаджи-Мурата могу добавить следующее: в его бешмете, между подкладкой и ватой, оказалось очень ловко размещенных 600-700 полуимпериалов. Князь Воронцов отпускал ему, кажется, по 5 полуимпериалов в день и вот, в четыре с немногим месяца, он скопил себе куш порядочный, которым мог еще скорее умилостивить имама по возвращении в горы. Деньги эти достались, большею частью, начальнику илисуйской милиции Гаджи-Аге и сыну его Магмет-хану, бывшему впоследствии полковнику лейб-казачьего полка, а ныне турецкому генералу, известному под именем Магомет паши Дагестанли, о котором в газетах говорили, как о кандидате на должность командира войск южной Болгарии, вместо пресловутого немца Штрекера-паши.

Сообщ. А. Зиссерман. [668]

__________________________________

III.

Записка, составленная из рассказов и показаний Хаджи-Мурата, по приказанию г. главнокомандующего (кн. М. С. Воронцова), состоящим при его светлости по особым поручениям гвардии ротмистром М. Т. Лорис-Меликовым (ныне граф).

[1852 г.].

При Кази-Мулле я и Омар-хан ⁸, управлявший тогда Авариею, были покорными России. Кази-Мулла враждовал за то с нами и домогался всеми средствами привлечь Аварию на свою сторону, но, видя невозможность достигнуть этого переговорами, он собрал большую партию и окружил Хунзах, (столицу Ханства). Аварцы решились защищаться; Кази-Мулла отступил, оставив убитыми около 100 человек; отбитые у него тогда значки, были отосланы нами в Тифлис к главнокомандующему Грузии ⁹. Отец мой убит был в этом деле. После убиения Кази-Муллы русскими ¹⁰, явился имамом Гамзат-Бек; он также угрожал Аварии раззорением и я с Омар-ханом вынужден был поехать в Тифлис к барону Розену просить помощи его; но, прожив в Тифлисе десять дней и не получив желаемого удовлетворения, мы возвратились домой. Вскоре по прибытии нашем в Аварию, Хунзах был окружен Хамзат-Беком. Не имея достаточных сил к защите, мы решились выдать ему аманатов, в числе коих находился младший брат Омар-хана (Булачь-хан); но при выдаче завязалась ссора с неприятелями ¹¹; Омар-хан с двумя своими братьями и до 20 приверженцев его были убиты. Гамзат-Бек занял после того Хунзах и управлял в продолжении двух месяцев всею Авариею. Имея постоянною целью удержать свободу своей родине и желая свергнуть Гамзата, я, со старшим братом моим Османом, собрал 10 человек приверженцев и в мечети умертвил его. Брат мой Осман, нанесший удар кинжалом Гамзату, был убит [669] его нукерами. Родственники Гамзата укрепились в ханском доме, не желая сдаваться; но были выбиты оттуда и сброшены в кручу.

Вслед затем Аварцы избрали меня старшим над собою и в продолжении долгого времени я управлял всею Авариею.

После смерти Гамзат-Бека, появился Шамиль с домогательствами подчинить весь Дагестан своей власти. Три года отстаивал я от него Аварию; но когда власть его стала усиливаться более я более в горах, то решились мы просить к себе русских войск и хана Мехтулинского, Ахмет-хана, в правители.

По занятии Хунзаха русскими войсками, я пользовался особенным расположением генерала Клюки-фон-Клугенау, получал часто денежные награды и было мне обещано, что буду назначен русским правительством старшим над Авариею. Таковое внимание начальства породило ненависть Ахмет-хана ко мне и с тех пор он старался всеми средствами очернить меня. Наконец, в отсутствие генерала из Хунзаха, обвинил меня в тайных сношениях и переписке с Шамилем, отвел к коменданту крепости, где я содержался в продолжении 9-ти дней привязанным к орудию, потом под конвоем солдат при офицере отправили меня в Темир-хан-Шуру; дорогою я бежал в горы ¹².

Не имея возможности по вражде с Шамилем идти к нему, я скрылся в деревне Цельмес и хотя затем получал беспрестанные приглашения Шамиля и уверения, что, забыв все прошедшее, он не станет мстить мне, но я не доверял ему и остался в Цельмесе. Между тем генерал Клюки-фон-Клугенау, узнав подробно о неправильных притеснениях Ахмет-хана, написал мне предложение выдти снова к русским; письмо это я отправил к Ахмет-хану; он в гневе изорвал его и новыми происками успел уговорить генерала собрать отряд и идти на меня в Цельмес. Войска; под начальством Бакунина ¹³ и Пасека, на рассвете окружили аул, дело продолжалось до вечера; половина Цельмеса была уже в руках русских; но прибывшие на помощь, по просьбе нашей, Андийские войска от Шамиля усилили нас, и русский отряд, преследуемый нами, отступил, потеряв начальника своего Бакунина. [670] Ахмет-хан, прибыв после того в Хунзах, заковал трех двоюродных братьев моих и чрез несколько дней приказал жителям убить. Узнав о том, я собрал партию и в продолжении пяти дней раззорил несколько аварских деревень, как-то: Цолоди, Енгедах, Мастерах, Мохох, Багтлох, Тахита и другие. С этих пор я подстерегал по всем дорогам Ахмет-хана, который после бегства моего не ездил никуда без сильного конвоя. Помянутые причини довели меня до окончательного ухода от русских и с того времени стал я повиноваться Шамилю. Ахмет-хан вскоре после того умер, а Авария подпала под власть Шамиля. Назначенный наибов Аварии, я в продолжении двенадцати лет воевал с русскими.

Изложу средства Шамиля и те дела, в которых я с своими войсками принимал участие против русских.

Военные силы Шамиля состоят приблизительно из 30-ти тыс. войска при 30 наибах; числительную силу войск каждого наиба можно полагать до 1000 челов.; у иных бывает менее, у других же доходит до 2 т. Между наибами Шамиля в настоящее время (1851 г.) особенно замечательны храбростью и влиянием своим в горах следующие: 1) Абакар Дебир Мухский, 2) Таир Бек (Салатавский) в Бортунае, 3) Гиха, 4) Талгик, 5) Гойгемир (чеченские), 6) Андийский Лабазан, 7) Гумбетовский Кади, 8) Магомет Амир хиндалальский, 9) Беглый Акушинец Абакар-Хаджи, 10) Али Султан в Уллях, 11) Глухой Инко Хаджи в Чохе и 12) Брат Кибит Магомета Муртазали Тилитлинский. В числе же людей сильных, но не наибов, замечательны: 1) Кибит Магома, человек ученый и уважаемый в народе; участия в делах с русскими он теперь не принимает и живет в Тилитле, 2) Кальвац-Дибир пользуется также большим весом, живет в Карате и принадлежит к числу сильных врагов Шамиля, 3) Аслан-Кади в большом почете при Шамиле и за притеснения, оказываемые им народу, навлек на себя, особенно в последнее время, сильный ропот, 4) Омар Салтинский, смененный с наибства за поражение, которое нанес ему Агалар Бек (казикумыкский хан), и 5) Бывший наиб Шахмандир Хаджи, вымененный из плена за князя Илью Орбелиани; последние два пользуются большим весом в народе, но не преданы Шамилю. Наиб имеет своих пятисотенных, сотенных и десятников, на обязанности которых лежит исправность оружия в войске; они же должны выводить людей на тревогу или в набеги. За какую либо вину, а также за неимение пороха, провинившегося сажают в яму, или налагают денежный штраф; всякий добывает порох своими средствами. По выбору народа и самого [671] Шамиля назначается к наибу мулла, которому вверена судебная часть наибства; смертная казнь предоставлена исключительно одному Шамилю; были однако случаи, что наиб, пользуясь своим могуществом, казнил без ведома имама.

Доход Шамиля состоит в 5-той части добычи и, сверх того, в отдельных подарках, подносимых наибами или просителями. Не знаю определительно, как велико богатство его; мне известно только, что деньги его хранятся в двух аулах Карате и Ведено; в последнем месте, я слышал, что он имеет до 150 т. р. золотом и серебром. Оружия и драгоценных вещей у него в большом количестве. Доход наиба состоит в помощи рук вверенного ему края; а в добыче, сверх общего раздела поровну, первый выбор лучшего. Орудий у Шамиля в разных местах до 30-ти русского литья; есть также много мелких орудий литья своего и турецкого; в Куяде живет мастер лезгин, который выливает их. В Ведено хранятся все лучшие из них, остальные же пушки розданы но укреплениям или даны в распоряжение наибов. В Цатаныхе в 1843 г. взято было 30 т. снарядов, которые до ныне хранятся в целости в Хидатли, в нарочно высеченной для этой цели скале. Стрельба же по неприятелю производится обыкновенно снарядами, собираемыми в делах с русскими. Весь порох выделывается в Ведено мастером турецко-подданным Джафаром. Уже более 8 лет живет он в горах; им устроены 12 машин, которыми выделывают порох. Беглых солдат, в прислугах находящихся у горцев, очень много; не могу в точности определить числа их. Близь Ведено есть отдельное селение беглых женатых, преимущественно мастеровых, на обязанности которых лежит делание артиллерийских лафетов и ящиков. По наряду они ходят в поход с орудиями. В том же селении живут два беглых офицера, которые обучают солдат и смотрят за порядком.

В первое время порох и многое из материалов свободно доставлялось из русских пределов; ныне же передача эта прекращена, кроме железа, привозимого с Кумыкской плоскости.

В 1843 году, до времени общего восстания Дагестана против русских, Шамиль оказывал мне предпочтение пред прочими наибами и предоставлял более случаев воевать с русскими. В 1843 году, находясь вместе с ним при взятии Унцукуля, я был отправлен в Хунзах; при следовании своем имел дело с русскими в селении Ободе, где, заняв деревню, принудил русских опять снова отступить в Хунзах. Партия моя состояла тогда из 3 т. пеших и конных, с которыми я начал раззорять близь лежащие селения [672] и овладел русскою башнею, при одном орудии, Ахалча; окружив впоследствии укрепление, держал его в осаде; но, узнав о взятии горцами укрепления Гергебиля и уничтожении гарнизона русского, там находившегося, я оставил свою пехоту, и с кавалериею поспешил в Темир-Хан-Шуру. По пути следования моего, близь Зирянов, встретил отряд Пасека и, завязав с ним перестрелку, шел за ним до самого укрепления Зиряны. Отряд, вступивший туда, был окружен мною; орудия, поставленные на высоте, наносил большой вред гарнизону, который, будучи вместе с тем лишен сообщения с прочими укреплениями, стал нуждаться в провианте. Шамиль в то же время держал в блокаде Темир-Хан-Шуру, но вскоре был оттеснен русскими. Свежий отряд, пришедший на помощь в Зиряны, выручил гарнизон, и я с партией своею направился к горам. На лезгинской линии, с партиею в 600 человек, угнал близь Бежаньян 7000 баранов, 100 лошадей и 300 голов скота; при обратном следовании потерял в числе убитых 2-х сотенных своих начальников.

В 1845 году, в походе русских в Дарго, я был в деле только 4 дня в оказии за сухарями, остальное же все время, по приказанию Шамиля, действовал в Тилитлях, против отряда князя Аргутинского. При отступлении отряда оттуда, войска моя были обмануты скрытым движением русских, которые перешли в наступление и тем обратили в бегство мою партию. До 100 человек осталось убитых моих на месте.

Питая вражду к дому Ахмет-Хана Мехтулинского, я с партией в 200 человек, в 1846 году, ночью вошел в селение Джунгутаи и увез вдову его Нох-Бике. В продолжении трех месяцов жила она в моем доме и впоследствии, настояниями и ходатайством зятя ее, Даниель-Бека, была выкуплена. Из Казанищи отбил я у Далгата, сына Шамхала, 600 голов скота. Вскоре после того угнал под Темир-Хан-Шурою табун лошадей у Шамхалского родственника, увез сестру и прислугу ее, которая после была выкуплена. В Дургалях, в селении подполковника Али-Султана, раззорил жителей, забрал их имущества и пленных. В 1845 году, при взятии Даниель Султаном Чоха, я первый принудил отступить Цудахарцев и Акушинцев, пришедших туда на выручку. При вторжении Шамиля с 10 т. партиею в Кабарду (1846 г.), я был с ним. В продолжении пребывания его там, войско терпело большую нужду, так как жители не хотели давать нам провианта. При обратном следовании, Шамиль, узнав, что переправа занята полковником бароном Меллером-Закомельским, растерялся и думал [673] уже спасаться бегством; наконец, отправил меня вперед с частию войск, для открытия переправы; я имел дело с русскими, которые отступили, остальные же войска наши переправились без потери. Добычи из Кабарды Шамиль почти никакой не вывез. В Кутишах с Шамилем меня не было, ¹⁴ я стоял партиею в другой деревне и о бегстве его узнал на следующий день. При взятии русскими Салты, месяц и один день находился в самом ауле; в то же время угнал 70 лошадей казенных. В с. Оглы отбил табун я на обратном пути взял в плен Дхкендских жителей; по тревоге русские войска вышли мне на встречу из Ходжал-Махов и завязали дело, в котором я потерял до 20 человек убитыми.

В 1848 году, перед осадою русскими Гергебиля, я был болен и позже других наибов присоединился к сборам. Враги мои, пользуясь тем, успели очернить меня пред Шамилем, уверив его, что я не хочу воевать с русскими. Досадуя на то, просил я отправить меня с партиею в сады, когда русские станут занимать их; он согласился и я, заняв большой овраг, завязал перестрелку с пришедшими русскими войсками. Дело было чрезвычайно жаркое, убитых своих 50 человек я оставил при отступлении брошенными в садах.

При вторжении Шамиля в Самурский округ с партиею своею, ¹⁵ я спустился со стороны Ахтинских минеральных вод и пройдя крепость, дошел до самых Мискинджей без боя. Между тем русская милиция подошла к Хозрам, куда Шамиль направил меня, приказав завязать дело, что и было исполнено мною. Отбив у милиционеров много лошадей и несколько пленных, я узнал, что князь Аргутинский подошел к Самуру; тогда я направился за встречу к идущему русскому отряду. В деле под Мискинджами русские совершенно разбили нас и когда Даниель-Бек с войском своим обратился в бегство, то все мы последовали за ним. Убитых на месте осталось наших очень много; не говоря о других наибах, у Даниель-Бека взято в плен до 150 человек.

В 1849 году, желая разграбить лавки, я ночью ворвался в Темир-Хан-Шуру, но вскоре был открыт русскими и вынужденным нашелся отступить без добычи; кроме раненых оставил в крепости убитыми 12 человек из числа лучших [674] людей моей партии. При осаде Чоха в том же году, занимал с Аварцами гарнизон в крепости.

В 1850 году хотел взять в плен Хаджи-Агу Илисуйского, собрал партию и направился туда, но он, узнав о прибытии моем, бежал; тогда, переправясь чрез реку Игры (Алазань), я раззорил Барабатминский казачий пост и потянулся по большой дороге; дойдя до селения Джалут, забрал пленных и возвратился домой в горн.

В 1851 году, на покосах близь Дербента, на рассвете, отогнал табун ¹⁶, и боясь преследования, быстро направился к Озени, куда прибыл в тот же день вечером. Загородив себя бревнами, я расположился там для ночлега, так как люди и лошади от усиленного перехода были утомлены; открытый на другой день драгунами и милициею, я не мог следовать в горы и вынужден был выжидать ночи. Русские два раза штурмовали мой завал, но были отбиты; на втором штурме я был ранен драгунским полковником Золотухиным шашкою в руку, который тут же убит мною.

Начало смеркаться и пехота русская стала подходить к нам; тогда, пользуясь темнотою, я приказал своим бежать в разброд, чтобы тем затруднить преследование пехоты, и таким образом я спасся бегством, бросив до 150 лошадей и много пленных.

С давних пор, Шамиль, чувствуя свою старость, предпринимает все меры для предоставления старшему сыну своему наследственной власти в горах. Султан Даниель-Бек, беглый Цудохарец Аслан-Кади, сильные при Шамиле, желая повредить иве, уверили имама, что для предоставления наследственной власти сыну своему ему надобно погубить меня, как человека, который сам станет властвовать после Шамиля; для этой цели они посоветовали ему отправить меня в Табасарань. Шамиль согласился на их предложение и когда приказывал мне собрать партию, то я просил от 2-х до 3-х тысяч войска; он отказал в том и мне дано было только 500 человек отборной конницы, с которыми я выступил к тот же вечер из Араханы и на рассвете подошел к Буйнакам. Взяв из партии 50 человек, я выехал в селение и направила прямо к дому Шах-Вали; брата Шамхала; ни он сам, ни жители не хотели сдаваться, тогда я ввел в деревню всю партию и началось дело. Дом его был занят, сам он убит с оружием в руках, жена, трое детей и служители их взяты в плен. У меня убили четырех человек и одного наиба. Из Буйнак я [675] проехал владение Джамал Бека, которнй, собрав конницу, завязал со мною дело и преследовал до вольного Кайтаха. По вступлении моем в Табасарань, большая часть жителей не оказывала мне сопротивления, но некоторые беки с приверженцами своими укрепились в селении Хачны и не хотели сдаваться. Чтобы вытеснить их оттуда, я пошел к Хачнам и принудил их бежать, преследуя до самого почти Дербента. На всем этом протяжении жители снабжали провиантом как тех, которых я привел с собою, так и присоединившихся в большом числе к моей партии Табасаранцев и Кайтахцев. Возвратясь из преследования снова в Табасарань, я остановился в Хачны, куда вскоре пришел с войсками и князь Аргутинский. В продолжении трех дневного сильного боя ¹⁷ я держался там, но принужден был, наконец, оставить Хачны и скрыться в лес, забрав с собою и раненых своих, убитых же до 60 человек оставил в селении. Табасаранцы разбежались от меня, а я потянулся в Чираху; дорогою встретил русский отряд и мне предстояло пробиваться чрез ряды русских; чтобы избегнут этого, я спустился в глубокую балку, и партия моя, проскакав тут, оставила много лошадей и отсталых; во время смятения жена Шах-Вали успела соскочить с лошади и перебежать к русским. Продолжая отступать по направлению в Цахуру, я был встречен Абу-Муселимом Рутульским и преследуемый им дошел до Охрека; около Чатлуха нагнали меня милиционеры и русские войска; но я успел захватить тут несколько жителей и переправился в свои пределы. Шамиль, разбитый, между тем, на Гамашинских высотах генералом Грамотиным, ушел в Чох я оставался там. Он принял меня ласково и отпустил домой.

Пять дней спустя по приезде моем, явилось ко мне трое из мюридов и объявили, что Шамиль требует с меня 2,500 р., дорогую шубу и стамбульское ружье. Все просимое я отдал им, сверх того отправил 4 лошади и пленных детей Шах-Вали. Народ стал уверять меня, что я напрасно отдал подарки, что вражда Шамиля ко мне тем не прекратится и рано или поздно он убьет меня. Подозрения мои усиливались с каждым днем и я тайно стал принимать меры к защите. Наконец, узнав от жителей, что Шамиль с войском выступил против меня, я укрепился в селении Батландже. В продолжении целого месяца [676] я был готов к защите, войска же его бродили кругом моего селения с целию не выпускать меня оттуда. Чтобы положить конец моим отношениям с ним, я напал с приверженцами своими на мюридов Шамиля, прогнал их и отбил несколько лошадей. Духовенство, желая прекратить ссору нашу, начало переговоры. Я требовал, чтобы избранный на мое место наибом Табасаранский Али был бы немедленно сменен. Требование мое исполнили и назначили на его место двоюродного моего брата. Наконец, Шамиль с войсками возвратился домой. Вскоре после ухода его явился ко мне лазутчик от князя Аргутинского, с поручением передать, что он готов бы мне подать помощь, но как я живу в центре Дагестана, то с отрядом он ко мне придти не может, а потому предлагал дать дело Шамилю на границе русской; если же этого сделать я не могу, то выбежать с семейством моим в русские пределы. Через присланного ко мне лазутчика я ответил князю Аргутинскому, что не нахожу никакой возможности выбежать из Дагестана по причине частого населения и мостовых караулов, но что стану просить позволения перейти с семейством в Гехи, (Чечня) откуда мне возможно будет выбежать в Чечню. После ухода лазутчика, я стал просить Шамиля о переходе, выставив причиною, что жена моя чеченка и теща живет в Гехи. Позволения я не получил и с тех пор стал изыскивать случай для тайного побега; чтоб отвлечь всякое подозрение, я отправил в Гехи часто богатства моего, как-то: 3 т. руб., часы, кольца и проч., с двумя моими мюридами, сказав ям, что я сам скоро туда приеду. Дорогою один из посланных изменил, бежал и дал гнать Шамилю о моем намерении; мюриды, посланные в погоню, схватили другого моего человека, у которого были мои вещи, и до-чиста обобрали у него все. Меня же приказано было стеречь по всем дорогам. Окруженный в Батландже, я перешел в селение Обода, во преданные Шамилю Аварцы стали и тут караулить меня; жители же деревни, боясь кровопролития, просили меня избрать себе другое убежище и тогда я перешел в Цельмес; прожив там некоторое время, узнал, что Шамиль в Автуре и делает сборы для совещания; с несколькими своими мюридами я поехал туда. Ночью, подъезжая к самому почти Авгуру, мне сказали, чтобы я ни к каком случае не въезжал в деревню, ибо Шамиль хочет казнить меня. Тогда я направился к Шали, где, взяв проводника, доехал до Чах-Кири (Воздвиженское). Между тем дали знать Шамилю о намерении моем бежать к русским и повсюду разослана была за мною погоня; тогда я решился для ночлега скрыться в лесу. На [677] следующее утро, не зная, что Шамиль послал за мною людей в Гехи, я отправился туда, чтобы каким бы то ни было образом вывести из Цельмеза семейство мое и тогда уже выдти к русским. Въезжая в Гехи, я встретился с двумя мюридами, ищущими меня. Выхватив ружья, мы бросились на них и они в испуге объявили, что целая толпа мюридов поджидает меня в деревне для поимки. Видя невозможность оставаться долее в Гехи, я бежал оттуда и вышел на Рошнинскую поляну, где встретил команду солдат при офицере; солдаты, думая, что мы нападаем на них, дали залп по нас, ранили проводника моего и убили одну лошадь. С Рошни я направился по лесу, что у Чах-Кари. Оттуда послал трех из людей моих к полковнику князю Воронцову (Семену Михайловичу), с просьбою выслать для следования моего прикрытие; князь С. М. Воронцов сам выехал ко мне с войском и я прибыл в крепость Воздвиженскую.

1852 г.

М. Т. Лорис-Меликов.

IV.

Заметка из Записок М. Я. Ольшевского.

Хаджи-Мурат, хунзахский Уроженец, младший брат Османа, убившего в 1834 году второго имама Гамзат-бека из мести за убийство, по его приказанию, малолетних ханов аварских, — до 1840 года был нам вполне предан и даже считался прапорщиком милиции, но с этого года он делается нашим врагом. По неудовольствиям правителя Аварии Ахмет- Хана-Мехтулинского, его схватывают и, связанного под конвоем, отправляют в Темир-Хан-Шуру; во при переходе через Арахтау, во время сильной мятели, он, во избежание позора, с явною опасностью, бросается с отвесной кручи в пропасть, увлекши с собою и солдата, ведшего его связанного на веревке. Полуживой, с переломленной ногой, едва дотащившись до ближайшего жилья, где, получив необходимую помощь, переезжает в Цельмез. С помощью приверженцев, находившихся в этом ауле, он бунтует не только цельмесцов, но и другие ближайшие аулы, так что в начале 1841 года нужно было снарядить особую экспедицию, имевшую впрочем неудачный исход. Ободренный успехом, Хаджи-Мурат продолжает возмущать аварские селения и принуждает многие из них отложиться. Такие смелые действия обращают на него внимание Шамиля, (бывшего в то время имамом) который, видя его способности и влияние на аварцев, назначает его наибом Аварии. [678]

Хаджи-Мурат является таким храбрым, предприимчивым и решительным партизаном в Дагестане, каким был Ахверды-Магома в Чечне. Имени Хаджи-Мурата боялись и шамхальцы, и мехтулинцы, и джарцы, и кахетинцы. В горах же между лезгинами, он пользовался такою громкою известностью, какой не достигал ни один из наибов, и которая по временам даже пугала самого Шамиля. Эти опасения кончились тем, что Хаджи-Мурат, поссорившись с своим имамом, в 1851 году перешел к нам и был принят с почетом князем Воронцовым. Но, скучая ля от безделья, по раскаянию ли, или по другим причинам, он решился опять бежать в горы; однако, не успел этого исполнить, будучи настигнут и убит возле Нухи.

М. Я. Ольшевский.

V.

Портрет Хаджи-Мурата исполнен с современной ему литографии, изданной, кажется, в Тифлисе и имеющейся в обширном собрании портретов П. А. Ефремова. Рисунок на дереве и гравюра исполнены для нашего издания Г. И. Грачевым, молодым художником, одним из учеников покойного Академика Л. А. Серякова.

По удостоверению одного из лиц, весьма близко знавших Хаджи-Мурата, портрет его, приложенный к этой книге «Русской Старины», отличается достаточным сходством.

По свидетельству того же лица, одного из доблестнейших вождей Кавказских, — Xаджи-Мурат был один из гениальнейших, конечно в своем роде, самородков. «Сказать, что это был храбрец и удалец из самых храбрейших и удалых горцев — значит еще ничего не сказать для его характеристики: бесстрашие Хаджи-Мурата было поразительно даже на Кавказе. Но его отличие было не в этом только свойстве: он был вполне необыкновенный вождь кавалерии, находчивый, предусмотрительный, решительный в атаке, неуловимый в отступлении. Довольно сказать, что бивали моменты, когда этот витязь — держал как на сковороде столь умных полководцев, какими были кн. Аргутинский-Долгоруков и победитель при Краоне кн. М. С. Воронцов, держал этих полководцев как на сковороде, т. е. во время борьбы с ним заставлял их быть на стороже до чрезвычайности. И не смотря на крайнюю их бдительность, Хаджи-Мурат пролетал между их отрядами, обходил засады и, похитив, например, у них пред [679] глазами ханшу из города, уносился, как вихрь, по неведомым тропам и адским кручам. Словом сказать, перенеси этого гениального дикаря всего, каков он был, — в армию французов, либо еще лучше в армию Мольтке, в какую хотите европейскую армию, всюду Хаджи-Мурат явился бы лихим командиром кавалерии, и в челе ее во всякой армии был бы совершенно на месте.

«Что касается до ухода его от нас опять в горы, то этот побег, кончившийся геройскою его смертью, был вызван отнюдь не какими либо колебаниями или вероломными замыслами против русских, а просто страстною любовью к своей семье, к детям. Он особенно обожал своего старшего сына и не мог снести тоски по разлуке с дорогими и для этого зверя существами: с его женою и детьми. Шамиль, как человек чрезвычайно умный — отлично предусмотрел привязанность своего противника к семье, и вот когда Хаджи бежал к нам, не успев захватит с собою детей и жену, Шамиль немедля подобрал их к себе, под строжайший надзор и на этой узде стал держать беглеца, то грозя ему, чрез подсылаемых к нему горцев, что он, Шамиль, выдаст его жену за другого, а детей распродаст в неволю, то суля ему прощение и милости в случае его возврата в горы.

"Хаджи-Мурат не устоял в борьбе между ненавистью к Шамилю, которая заставила его перейти к нам и должна бы была удержать в среде вашей, и страстью к своим чадам, — и он погиб. Кстати, необходимо заметить, что Шамиль, при громадном уме правителя непокорного Кавказа, при отличном знания всех свойств своих подданных дикарей, — никогда однако не славился между ними как полководец, и действительно искусным вождем на поле битвы он никогда не был; а когда приобык к власти, обжился с нею, то самая опасливость его потерять ее при какой либо неудаче в борьбе, заставляла его с годами все менее и менее бросаться в рискованные предприятия. Не таков был Хаджи-Мурат. Это был и воин, и вождь по призванию и слава его, как доблестного предводителя, быстро облетела Кавказ. Происхождение его было от ханов Аварских, так что и по крови он не был заурядным горцем».

15 февраля 1881 г.

Комментарии

1. Писаны по французски; переведены дословно. — А. З.

2. Граф Михаил Тариелович.

3. Т. е. со стороны Прикаспийского края.

4. Князя Григория Дмитриевича, ныне генерал-адъютанта, члена государственного совета. — А. З.

5. Государь Император в приезд свой на Кавказ в 1850 г.

6. Краткое известие было напечатано в «Рус. Инвалиде» 1852 г.

7. Брошюра генер. штаба полковника Неверовского об истреблении аварских ханов в 1834 году.

8. Старший сын Аварской ханши Пахубике и глава доха, знаменитейшего в горах Кавказа владетельного аварского ханского рода.

9. Барону Григ. Владим. Розену.

10. При взятии Гимры в 1832 году бар. Розеном.

11. Это не совсем так было. Гамзат-Бек, получив одного сына Хан-сына, потребовал другого; мать, боясь за участь Булачь-хана, послала среднего сына, Умахана, тогда коварный Гамзат настоял на прибытии к нему в лагерь и старшего Омар-хана и без всякого повода оба старшие были изрублены после геройской защиты, а младший — мальчик 10-12 лет впоследствии уже Шамилем убит в Гоцатле.

12. Интересные подробности см. в книге: «Двадцать пять лет на Кавказе».

13. Приезжал за Кавказ состоявший при генерал-фельдцейхмейстере артиллерии генерал-маиор Бакунин, хотел воспользоваться случаем для военных отличий и погиб, атакуя с слабым батальоном крепкий аул, защищаемый несколькими стами горцев. — А. З.

14. Осенью 1846 и г. Шамиль был тут разбит отрядом кн. Вас. Осипов. Бебутова, потерял орудие, секиру палача я некоторые вещи и проч.

15. Известная блокада укр. Ахты в 1848 г. — А. З.

16. Полковых лошадей Самурского пех. полка.

17. В июле 1851 года. Дела эти подробно описаны в помянутой книге «Двадцать пять лет на Кавказе». — А. З.

Текст воспроизведен по изданию: Хаджи-Мурат // Русская старина, № 3. 1881