ЧЕРТКОВ А. А.

АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ БАЖЕНОВ

(Из Кавказских воспоминаний А. А. Черткова).

I.

В 1852 году я приехал на Кавказ для поступления на службу и был определен в Тенгинский пехотный полк юнкером. Полковой штаб находился во Владикавказе, который тогда считался только крепостью и еще не был преобразован в город. Я живо припоминаю сильное впечатление, которое произвели на мое юношеское воображение горы. Владикавказ раскинут у самого подножия величавого Казбека, воспетого Лермонтовым. Верст 20 далее начинается уже крутой подъем на горы. В особенности памятна мне одна лунная ночь, когда я наслаждался этою чудною и величественною картиною высоких гор, увенчанных вечными снегами, которые, по странному оптическому обману, казались мне, как будто, нависшими над моею головою. Терек, протекающий через город, разделяет его почти на две равные половины: часть города по сю сторону реки называлась тогда Навагинским форштадтом; там находилась штаб-квартира Навагинского пехотного полка. В этой же части, более походящей на город, — соборный храм, одна церковь, две плохих гостиницы, несколько лавок и дома значительнейших туземных граждан. Часть другая Владикавказа, по ту сторону Терека, называющаяся Тенгинским форштадтом, состояла вся из полкового штаба и полковых построек. Здесь Терек, обыкновенно очень быстрый и, можно сказать, бурный, несравненно спокойнее; но однако и здесь его сила такова, что он свободно передвигает по руслу двухаршинные каменья.

Еще до моего прибытия в полк, мне уже было известно, что я буду определен в 3-й батальон, которым в то время командовал майор Александр Алексеевич Баженов. Явившись в квартиру полкового штаба, я спешил ознакомиться с офицерами и, когда стал [192] их расспрашивать о моем будущем командире, то с удовольствием услышал подтверждение всех тех похвальных отзывов, которые я и прежде о нем слышал.

Один из старых служак, капитан К... выслужившийся из солдатов, выразился о нем весьма оригинально и очень метко очертил его в двух словах: «Ну, про Александра Алексеевича и говорить нечего; этот человек родился на заказ».

Я в последствии часто вспоминал эти слова, и чем ближе узнавал Баженова, тем более убеждался в истине, что такие люди — редкость.

II.

Несколько дней по приезде в полк, мне пришлось присутствовать на смотру 1-го батальона, перед его выступлением куда-то в поход. Никогда не позабуду того впечатления, которое произвела на меня внешность этих заслуженных ветеранов: вся первая шеренга состояла преимущественно из пожилых воинов с длинными белыми усами; почти у каждого на груди светился Георгиевский крест; многие имели еще и Анненские знаки за 20-летнюю беспорочную службу, и у редкого было менее двух нашивок.

Это все были люди закаленные в бою, издавна сдружившиеся с лишениями и трудностями утомительных походов, и на лице каждого можно было угадать, что под видимым спокойствием, которое дается непоколебимым сознанием внутренней несокрушимой силы, таилась отвага молодецкая. Редкий из них не бывал хотя однажды ранен на своем веку, а иной и много сохранял таковых меток, считая по ним те кровавые сечи, в которых Господь привел его побывать.

Можно сказать, что тогдашние Кавказские войска и по наружному своему строю, и по личным доблестям каждого воина, далеко превосходили славную Наполеоновскую гвардию.

В скором времени после меня, по каким-то надобностям прибыл в штаб-квартиру полка и мой батальонный командир, майор Баженов. Не без некоторого трепета предстал я пред моего непосредственного начальника, от которого, как очень хорошо мне было известно, должна была зависеть успешность моей службы и вся моя будущность. Я был юнкером, и не трудно было, в то суровое время неумолимой, Спартанской дисциплины, придавить на первых же порах такую неважную личность. Не даром сложилась военная поговорка, [193] что у нас на Руси, как на почтовой лошади, так и на юнкере выезжает каждый, кто захочет... По крайней мере так это водилось в то время.

III.

Наружность Баженова произвела на меня самое приятное впечатление. Я увидел перед собой человека еще молодого, лет 30 или немного более; среднего роста, по-видимому крепкого телосложения, с чрезвычайно милым и привлекательным лицом, и хотя черты не были ни правильны, ни особенно красивы, но в общем лицо Баженова нравилось с первого взгляда. Его голубые, добрые глаза смотрели ласково и мягко; но невольно чувствовалось, глядя на них, что они могут и не всегда так смотреть, и как будто хотят сказать: «Ты смотри, братец, помни, что у меня дружба — дружбой, а служба — службой».

Он принял меня приветливо, сделал несколько поверхностных вопросов, выразил надежду, что я буду хорошо служить в его батальоне и затем дал мне разрешение пробыть еще несколько дней в полковом штабе для разных покупок, заказов и т. п., а после того велел мне немедленно явиться в Самашинскую станицу, на Сунджинскую линию, где был штаб нашего 3-го батальона.

IV.

А. А. Баженов родился 14 Августа 1818 года в Сибири. Отец его, служивший в том краю и там же умерший, оставил жену с малолетним сыном без всяких средств.

Кое-как удалось матери Баженова выбраться из Сибири, и она прибыла в Москву.

Безукоризненная служба покойного Баженова (природного дворянина С.-Петербургской губернии) дала право его вдове поступить в число вдов только что учрежденного тогда Вдовьего Дома. Она выхлопотала дозволение иметь при себе своего малолетнего сына.

Екатерина Ивановна Баженова, живая и трудолюбивая женщина, не смотря на весьма стесненные обстоятельства, казалась всегда спокойною, довольною и веселою. Она скоро приобрела расположение вдов, живших вместе с нею, и приязнь их к матери, весьма естественно, отразилась и на сыне, которого старушки вдовы любили и ласкали. Первые впечатления детства бывают очень сильны, и потому не удивительно, что отличительною чертою в характере А. А. Баженова была удивительная мягкость, сдержанность и приветливость. [194]

Когда сирота Саша подрос, и ему нельзя было долее оставаться при матери во Вдовьем Доме, он был определен, по ее просьбе, на казенный счет в 1-й Московский Кадетский Корпус.

Хорошо подготовленный, он не замедлил попасть в число учеников самых исправных, как по занятиям, так и по поведению. Будучи характера весьма серьезного, он мало участвовал в пустых забавах своих товарищей, более занимался чтением, и с нетерпением дожидался воскресного или праздничного дня, чтобы побывать у матери. Приход Саши во Вдовий Дом бывал праздником не для одной Екатерины Ивановны, но и для других старушек, живших вместе с нею в большой общей палате Вдовьего Дома: он вырос на их глазах, и потому каждая считала его как бы своим приемышем; каждая делала ему приличные наставления, ласкала, лакомила, молилась за него и обнимала, и целовала, когда он, прошедши всю Москву из конца в конец, являлся к матери на несколько часов. Все его любили и принимали в нем живейшее участие во время экзаменов; обступив малолетнего кадета, вдовы расспрашивали в несколько голосов:

— Ну что, как, благополучно ли?

— Хорошо ли сошло с рук?

— Перейдешь ли ты, как думаешь?

Екатерина Ивановна, между тем, была выбрана в число Сестер Милосердия и, ухаживая за больными и сидя у изголовья умирающих, не один раз, может быть, во время бессонных томительных ночей, мысленно обращалась с молитвою ко Господу и прибегала к ходатайству Царицы Небесной, за своего сиротку-сына. Господь услышал вдовью молитву: Августа 13-го 1835 года Баженов был выпущен из Корпуса прапорщиком в Тенгинский пехотный полк, находившийся в то время на Кавказе.

Сильна молящихся рука!

По всей вероятности, если бы Баженова любила сына не с тем полным самоотвержением, которое есть всегдашняя принадлежность настоящего чувства, она постаралась бы удержать его при себе и не скоро решилась бы отпустить в дальний и незамиренный еще край; но ее любовь была настолько чиста и глубока, что исключала всякое личное чувство и не дозволила ей даже и на мгновение подумать о себе самой, о своем одиночестве и, при первом шаге молодого человека на житейском поприще, смутить его неуместными материнскими нежностями. [195]

V.

Молодой Баженов явился в Тенгинский полк. Мало знакомый с жизнью вообще и не имея никакого понятия о составе разнородного Кавказского общества, в то время не отличавшегося ни строгою нравственностью, ни воздержанием, он на первых же порах попал, к сожалению, в кружок людей весьма сомнительного образа жизни. Несколько дней спустя по его прибытии в штаб-квартиру полка, он попал на вечеринку, где пошел, как водится, кутеж: попойка и карточная игра. Никогда не пивавший, семнадцатилетний юноша легко ощутил действие вина и пришел в то возбужденное состояние, в котором, как говорится, море по колено. Его без труда уговорили принять участие в общей игре, он ставил карту за картой, почти не сознавая что делает; счастье ему не везло, и он тогда лишь бросил карты, когда проиграл все свои триста рублей.....

Ужасно было его пробуждение: он с ужасом припомнил, что проиграл трудовые деньги матери. Эта мысль не давала ему покоя. К тяжелой нравственной пытке присоединилось сознание, что, проигравшись, он остался совершенно без средств. Но свет не без добрых людей; на помощь неопытному юноше явился один из старых заслуженных офицеров, который принял в нем живое участие: пригласил его к себе на квартиру, отечески и дружески пожурил за увлечение и легкомыслие, взял обещание быть вперед осторожнее и, наконец, предложил ему взаймы деньги, необходимые для жизни, и для большого облегчения предоставил ему возможность выплачивать свой долг понемногу из получаемого жалования.

Этот первый урок имел благотворное действие на Баженова: он дал себе честное слово во всю свою жизнь не брать карт в руки и сохранил свое обещание до конца. Сослуживцы и знакомые его знают, что в нем была страсть к игре; но он подавил ее в себе и удовлетворял только тем, что любил, как это случалось во время стоянок и в лагерях, сидя иногда до поздней ночи возле играющих, смотреть на чужую игру.

В следующем (1836) году Баженов был назначен батальонным адъютантом. В 1838 году за отличие в делах против Горцев, он был произведен чином, награжден орденом Анны 4-й степени с надписью «за храбрость» и в том же году получил Станислава 3-й степени с мечами и бантом. В 1839 году он был назначен полковым адъютантом; за отличие в делах против неприятеля произведен в поручики и удостоен высочайшего благоволения. [196]

В 1840 году он был награжден орденом Анны 3-й степени с мечами и бантом и назначен полковым казначеем.

В 1841 г., в бытность его в земле Убыхов, он удостоился именного монаршего благоволения за отличие в делах против горцев, и вторично в 1842 г. получил таковую же награду. В 1845 году он произведен в штабс-капитаны и зачислен адъютантом к командиру 2-й бригады 19-й пехотной дивизии, весьма известному в то время и заслуженному генералу Лабенцову. За отличие и мужество против горцев в 1846 г. Баженов был награжден орденом св. Владимира 4-й степени с бантом, а в 1849 году по возвращении в полк произведен в капитаны и удостоился редкой по своему чину награды — золотой сабли с надписью «за храбрость».

В это время он командовал 3-й гренадерской ротой. Будучи еще в капитанском чине, он получил в следующем, 1850 году, Анну 2-й степ. с мечами и в том же году за отличие произведен в майоры и награжден Георгием 4-й степени за 25 лет беспорочной службы, а в 1852 г. удостоился императорской короны на имевшийся уже у него орден Анны 2-й степени, и снова получил монаршее благоволение.

В начале 1853 г., незадолго до моего прибытия на службу, Баженов был утвержден батальонным командиром, и в то время, с которого начинается мой рассказ, он был уже опытным и заслуженным воином и пользовался немалою известностью во всех концах Кавказа. Начальство ценило его за примерную точность в исполнении служебных обязанностей; товарищи и сослуживцы любили за открытый, прямой, честный и веселый характер, а подчиненные за его приветливо-ласковое и справедливо-взыскательное с ними обращение.

Умеренный в потребностях и весьма воздержный в жизни, Баженов скоро привел свои дела в порядок: сперва уплатил небольшие долги, а после того стал понемногу откладывать ежегодно, и таким образом у него незаметно образовался небольшой капитал. Кроме того, он ежегодно уделял известную часть из жалованья своей матери, и по мере того, как повышался в чинах и его жалование возрастало, соответственно увеличивалась и сумма ей посылаемая.

Он не видался с нею уже более 12 лет и как он ни желал этого свидания, обстоятельства не дозволяли и подумать об отпуске; наконец, в 1852 году, он улучил свободное время, взял отпуск на четыре месяца и, не предупредив матери о своем приезде, отправился в Москву. [197]

Он явился во Вдовий Дом неожиданно. Можно себе представить, какое впечатление должно было произвести на всех старушек внезапное появление молодого и заслуженного Кавказского героя!

VI.

Возвращаюсь теперь к прерванному рассказу о себе.

Заказав и искупив все для меня нужное, я снарядился в путь. Сообщение между Владикавказом и Сунджинской линией совершалось в то время раза два в неделю посредством так называемых оказий, т.е. у известных ворот крепости собирались разные казенные и частные подводы, возницы которых обязательно должны были иметь при себе оружие и, кроме того, всему обозу давался для сопровождения конвой (глядя по местности, куда он отправлялся), состоявший из полуроты, из целой роты, а иногда даже и из двух, при орудии; и сверх того еще и несколько конных казаков, число которых также увеличивалось или уменьшалось, смотря по обстоятельствам, сопровождали каждую подобную оказию. Старший Офицер конвойных войск становился как бы временным начальником отдельного отряда, и все, составлявшие оказию, должны были беспрекословно ему повиноваться.

Установленный порядок шествия подобных оказий был следующий: впереди для рекогносцировки местности обыкновенно ехал казачий разъезд под начальством офицера или урядника, смотря по численности своего состава; затем следовал пехотный авангард, за ним тянулись подводы на протяжении версты или более; иногда, по распоряжению начальника оказии, шла боковая цепь стрелков, с той именно стороны обоза, с которой можно было предположить неприятельское нападение. Весь этот длинный поезд замыкался пехотным арьергардом и, наконец, несколькими казаками для прикрытия тыла.

В то время строго наблюдали, чтобы подводы не растягивались, и ежели когда случалось, что в какой либо телеге что-нибудь повредится, то по сигналу начальника оказии мгновенно все останавливалось, и все, стоя на месте, ожидали, чтобы все было исправлено, и тогда снова по сигналу отправлялись в дальнейший путь. В особенности соблюдалось, чтобы не было отсталых людей, и подобное отступление от установленных правил редко проходило благополучно: бывали частые примеры, что какой-нибудь неосторожный отойдет в сторону или отстанет от оказии шагов на 150, и тотчас же поразит его предательская пуля невидимого врага, скрытого за кустом. [198]

Бывали и явные нападения на целые оказии, и тогда дело принимало вид совершенно правильного боя: подводы сгонялись в каре и по прикрытии отстреливались за оным до прибытия подмоги из ближайшей крепости или станицы. Впрочем таковые нападения случались весьма редко; одиночные же случаи зачастую повторялись, и смельчаки, слишком понадеявшиеся на «авось, с рук сойдет», платились за то жизнью, ранами, увечьем, а что всего хуже, — иногда и пленом у горцев.

Наша оказия без всяких приключений благополучно достигла Самашек. Я остановился у одного юнкера, моего товарища, с которым познакомился еще в полковом штабе, и теперь узнал от него, что он и я, оба вместе, назначены в 3-ю гренадерскую роту.

Немного отдохнув с дороги, я оделся по форме и тотчас пошел к батальонному командиру. В этот раз Баженов принял меня еще ласковее, чем в первый; в немногих словах он объяснил мне в чем будет состоять моя служебная обязанность и оставил у себя обедать.

Квартиру батальонного командира составляла казачья хата, как почти у всех офицеров, и нельзя даже сказать, чтобы она была одна из лучших: у многих бывали несравненно удобнее. Но в хате Баженова были особенная чистота и удивительный порядок, редко встречаемый на военной, временной квартире. Все было просто, уютно, хорошо. На простом деревянном столе, заменявшем письменный, все мелочи и письменные принадлежности были размещены с удивительною симметричностью, и два простых медных подсвечника, тщательно вычищенные, так и сияли, точно золотые. Скромный и незатейливый обед состоял из двух блюд, щей с пирожками и битков с макаронами; и то и другое было приготовлено, как будто самым искусным поваром. На столе красовалось туземное красное и белое Кахетинское вино, в то время отменно дешевое: ведро лучшего вина стоило тогда не более 3-х рублей. Сам Баженов никогда не употреблял водки; но ее подавали перед обедом, и когда денщик Лапинский всех обнесет, и все выпьют по рюмке, хозяин спросит своих гостей: «Ну что, господа, все пили сивуху?» И денщик уносит водку обратно, к крайнему прискорбию многих, может быть предпочитающих сей Русский хлебный напиток наилучшим виноградным иноземным; но больше не проси: не подадут. Виноградное Кахетинское вино хозяин пил с удовольствием, хотя очень умеренно; но попотчевать гостя он очень любил.

После обеда нам подали чаю, мы поболтали еще с полчаса и разошлись. Баженов обедал обыкновенно в половине 2-го и после [199] обеда ложился отдыхать или лежа читал какой-нибудь журнал. Небольшое его хозяйство и вся обстановка имели вид довольства и порядка. Походный конь его, гнедой иноходец, по прозванию Кабардин-чек (потому что был Кабардинской породы), живой и резвый, до того был откормлен и такой кругленький, что скорее походил на Русских наших битюгов, чем на своих Кавказских собратий. Комнатные животные, собака Чупчик и кот Васька, сытые и веселые, не смотря на врожденную будто бы вражду между их племенами, проникнутые духом миролюбия своего хозяина, не только не питали друг к другу неприязни, но даже до того ладили между собою, что вместе и спали и ели, и в часы веселого расположения духа производили разные эволюции, после чего опять мирно укладывались и отдыхали от своей гимнастики. Имена Чупчика и Васьки были наследственные в семействе собак и кошек у Александра Алексеевича, и 27 лет после его пребывания на Кавказе, когда, отчислившись в запасные войска, он доживал последние годы в Москве, у него опять появились собака и кошка, преемственно имевшие названия Чупчика и Васьки, и точно также связанные узами нежнейшей дружбы.

Образ жизни моего командира был весьма правилен и однообразен. Он вставал в 6-м часу и тотчас отправлялся на прогулку по всей станице, в которой состоял воинским начальником; наблюдал за хозяйственными распоряжениями батальонов, делал какие нужно замечания и, возвратившись домой, пил чай в 8 часов. После того он занимался служебною и частною перепиской; в это время к нему приходили с докладами и рапортами ротные командиры, артиллерийские и казачьи офицеры, и в этих занятиях проходило все утро до самого обеда. К обеду обыкновенно собиралось по нескольку человек офицеров и юнкеров; после кратковременного отдыха наш командир отправлялся совершать свою вечернюю прогулку вокруг вала и бастионов и обыкновенно заходил невзначай к кому-нибудь из нас.

Вечером все наше станичное общество собиралось к Баженову: у него легко дышалось, без всякой натяжки, и потому редко бывало чтобы кто-нибудь не пришел. В карты Баженов у себя играть не дозволял и, дав себе зарок никогда не играть после того случая, о котором говорено выше, он вообще не одобрял этой страсти и в других, и не хотел ей потворствовать; но в замену собравшемуся обществу для препровождения времени предлагалась игра в лото по маленькой. В 10-м часу подавался ужин, одно какое-нибудь сытное и вкусное блюдо, которое запивали Кахетинским, и в 11 часов все расходились по своим квартирам. [200]

От этого раз установленного порядка жизни Александр Алексеевич никогда ни отступал, исключая военного времени и походов, когда живется не как хочется, а как придется, и знавшие его в 1850-х годах на Кавказе, посещая его в 1870-х гг. в Москве, находили его верным своим прежним привычкам: даже карточное лото, давно вышедшее из употребления и замененное другим, продолжало у него господствовать по праву давности, и по субботам, когда короткие знакомые и друзья собирались к нему провести вечер в дружеской беседе, всегда игрывали в это лото, по cтарой памяти.

Баженов был глубоко проникнут истинами веры и, чуждый всякого фарисейства и лицемерия, не ограничивался одним внешним проявлением богопочитания, но шел дальше, веровал глубже и, любя Бога, доказывал любовь к нему искренностью своей любви к ближнему. Честный и благородный душою, он гнушался суемудрых теорий филантропистов и гуманных деспотов либералов (волков в овечьей шкуре); он не кричал на сборищах «уважаю личность, люблю ближнего, ценю свободу совести» и т. п. Он это доказывал на деле, не выражая по пустому в словах. И действительно, без всякой особой утонченности в обхождении, без гуманного фарисейства и смешного панибратства со всяким, он уважал личность каждого, в каждом ближнем видел своего собрата, никогда никого не укорял едким словом, никого умышленно не обидел, и не только ни про кого не говорил худо, но с истинным христианским братолюбием и другим всегда мешал говорить про кого-нибудь дурно. Он никогда не упускал случая похвалить кого-нибудь заочно, и ежели он молчал про человека, которого знал, это молчание равносильно было порицанию или осуждению в устах другого.

Несравненно более придавая значения внутреннему богопочитанию, чем внешнему, он однако посещал храм Божий и в особенности изо всех церковных богослужений любил всенощную. Это я заметил еще в Самашках, на первых порах моего поступления на службу: весьма часто накануне какого-нибудь праздника, или воскресного дня, он отправится, бывало, обходить офицерские квартиры и, напоминая, что сегодня всенощная, или завтра обедня, советует всем идти в местную церковь, и для того чтобы сказанное им не имело вида начальнического приказания, он иногда прибавить полушутя, полусерьезно: «Нет, право, господа, нечего лениться; идите-ка в церковь молиться; нам балбесам не грешно когда и лоб перекрестить».

В особенности же он понукал в церковь ходить нас мальчишек-юнкеров; иногда, бывало, смерть, как не хочется идти, и такая нападет лень, и ворчишь про себя, а делать нечего, идешь. [201]

VII.

Служебные наши обязанности в Самашенской станице были следующие: ротный командир и прочие начальники отдельных частей были преимущественно заняты хозяйственными делами, младшим офицерам давались разные поручения в роде командировок, производства следствий и т. п.; на нас же юнкеров была исключительно возложена обязанность дежурства по батальону и станице. Батальонные учения производились редко. Вообще на фронтовую службу в то время на Кавказе обращалось мало внимания, и бывали часто такие примеры, что какой-нибудь заслуженный шевронист или Георгиевский кавалер так был неискусен в выделке ружейных приемов, что всякого начальника не из Кавказцев мог бы привести в совершенное отчаяние. Фронтовое равнение тоже не так строго соблюдалось, как это принято в Российских войсках, и иной не-Кавказский инспектор пришел бы просто в ужас при виде некоторых построений и ломки фронта; но знающий хорошо состав войск понял бы, что трудно было бы ожидать строгого равнения от фронта, состоящего на половину из раненых ветеранов. — Дежурства по батальону возлагали строгую ответственность на дежурного, ибо редкая ночь проходила без тревоги. Очень часто мелкие неприятельские шайки, пользуясь благоприятствующею темнотою ночи, перелезали где-нибудь через станичный вал, проникали в станицу и производили различные бесчинства. В подобных случаях дежурному вменялось в непременную обязанность, дав предварительно знать в дежурную казарму, немедленно явиться с донесением к воинскому начальнику. Строго говоря, требовалось каждую ночь по крайней мере раза два обойти патрулем все посты и секреты; но по совести нельзя не признаться, что это все далеко не всегда в точности исполнялось. Дежурные юнкера, по большей части, обойдя несколько постов и довольствуясь донесениями патрульных унтер-офицеров, что «все обстоит благополучно» обыкновенно шли к какому-нибудь товарищу-юнкеру, знакомому казаку на вечеринку и там проводили остаток ночи.

Чтобы незнающим дать надлежащее понятие, до какой степени в то время ночью не только на линии, но даже и в самом Владикавказе было опасно, расскажу несколько случаев.

Один молодой офицер Тенгинского полка, отправляясь однажды в темную осеннюю ночь к товарищу на семейный вечер, велел своему денщику проводить себя с фонарем. Это было во Владикавказе; не успели они выйти на улицу, как послышался в темноте какой-то невнятный шорох. Офицер окликнул; в это время недогадливый денщик случайно обернулся и навел свет прямо на своего [202] господина, и в тоже мгновение в нескольких шагах раздался выстрел, и офицер повалился с простреленною грудью.

В другой раз несколько офицеров, собравшись вместе у товарища на квартире, играли в карты; послышался стук в окно; один из игравших встал, подошел к окну и открыл внутреннюю ставню (какими в то время обыкновенно были снабжены окна Кавказских квартир); раздался выстрел, и отворявшему окно прострелило руку.

Все подобные удальства и шалости производила шайка отчаянных Абреков, которые по ночам переправлялись иногда через Терек, входили в город и производили там свои проказы. Это было в то время вещь весьма обыкновенная, на которую и не обращали даже особенного внимания и, по правде сказать, дежурному по караулам приходилось метаться с патрулем во все стороны, то туда, то сюда, смотря по тому откуда слышался выстрел.

Тогдашнее Кавказское военное общество было чрезвычайно разнообразно: не только в каждом полку, но в каждом даже батальоне приходилось встречать людей всевозможных сфер и со всех почти концов нашей необъятной России; но все ладило между собою и уживалось вместе мирно. Нередко приходилось видеть, что какой-нибудь систематически-аккуратный Немец из Остзейских провинций квартировал вместе с самым безалаберным рохлею-шалопаем; или какой-нибудь великосветский юноша с безукоризненно-изящными манерами и совершенный джентльмен, поручик, переведенный из гвардии, и с ним вместе старый служака, боевой капитан, быть может, из сдаточных солдат и еле умевший подписывать свое имя.

В одну злополучную ночь, от дурно сложенной и развалившейся трубы, крыша нашей хаты мгновенно вспыхнула; мы не успели еще порядком проснуться и опомниться, как все здание было уже охвачено пламенем. Товарищ мой Языков и я едва успели выскочить из хаты, как были, в одном белье, крыша уже обрушилась; спасти что-нибудь из нашего имущества нечего было и думать, так что все, что мы имели, сгорело до последней нитки. Усердный наш вестовой Тарас Маккавеевич вздумал было спасать господское добро: бросился в самый пыл и тотчас же оттуда выскочил с опаленными усами и бровями и мог завладеть только какою-то полуобгорелою калошею.

Наше положение было весьма плачевно, потому что мы не имели ничего, кроме того белья, которое едва прикрывало нашу наготу; но, благодаря доброму расположению наших товарищей, один перед другим на перерыв спешивших нам помочь кто чем мог, кто бельем, [203] кто платьем, мы дня через два могли показаться на улицу. Пожар этот произвел страшный переполох по всей станице, так как все жилья в недальнем расстоянии одно от другого, а главное опасались за пороховой погреб. На скорую руку собрали для оцепления воинскую команду, и когда на место происшествия прибыл Баженов, он увидел меня полунагим, сидящим где-то в углу, дрожащим от холода; тотчас он накинул мне на плеча свою шинель и отправил на чью-то квартиру согреваться и ночевать.

Во время пожара я сильно простудился, едва только что оправившись от несносной Кавказской лихорадки, и мне пришлось отправиться во Владикавказ на излечение.

VIII.

Месяца за два до означенного пожара был еще довольно смешной случай, который мог иметь не совсем благоприятные последствия, но слава Богу кончился весьма благополучно. Баженова произвели из майоров в подполковники. Все его очень любили, радовались его производству, и конечно все станичное общество собралось к нему в полном своем составе. Много было выпито в этот день Кахетинского и портера и когда молодежь дошла уже до возбужденного состояния, то, не зная чем уже выразить свое сочувствие новому подполковнику, придумала палить изо всех крепостных и полевых орудий, находившихся в станице. Можно себе представить, что это была за пальба! И это было в то тревожное и опасное время, когда каждый пушечный выстрел из станицы производил по всей линии переполох. Обыкновенно по третьему выстрелу тревога передавалась далее, и тогда со всех окрестных станиц и изо всех ближайших крепостей войска спешили на помощь к угрожаемому пункту. Весьма естественно, что в этот день, слыша не один выстрел и не два, не три, а учащенную, беспрерывную пальбу, войска двинулись отовсюду, и прибыли не только из ближайших местностей, но и из весьма отдаленных.

Наш батальонный доктор И. Т. Т. и я, оба уже весьма шаткие на ногах, преусердно занимались заряживанием одного полевого орудия (при выстреле из которого, скажу мимоходом, оглушили пыжом перебегавшего через улицу ротного козла), и в это время в ворота станицы со всех сторон спешили войска всех родов оружия.

Начальники частей и офицеры были сначала весьма недовольны, что их потревожили по пустому и заставили спешить на помощь, когда не было надобности; но потом все дело обошлось как нельзя [204] лучше: новоприбывшие пристали к нам, и пир пошел еще веселее и живее.

Конечно, подобное происшествие другому бы не сошло с рук так легко, как Баженову; но его любили и уважали, и потому, хотя высшее начальство и знало подробно о случившемся обстоятельстве, но делало вид, что ничего не знает, и он не получил ни малейшего замечания. Только мы на другой день поплатились своими карманами, и всем нам пришлось сделать весьма чувствительную для нас подписку, чтобы пополнить убыль казенного пороха, столь весело пущенного на воздух без всякой надобности.

IX.

В ночь на 8-е Декабря 1853 года, я был внезапно потребован к полковому адъютанту, который мне передал совершенно неожиданное приказание, вследствие желания полкового командира, выступить на другое утро в поход, в набег с 4-й гренадерской ротой нашего полка, к которой я был временно прикомандирован. К походу я совершенно не был приготовлен. У меня даже не было в то время необходимого дубленого полушубка. Всю ночь я провел в неимоверных хлопотах: должен был обегать квартиры всех товарищей, которые меня снабдили кто чем мог, забежал на другой конец крепости в полковой цейхгауз для снабжения себя казенным ружьем и боевым патронташем и только к рассвету, в какой-то фантастической экипировке, состоявшей из статского покроя синего осеннего пальто, опойковых полусапожек, вместо больших походных сапогов, но при исправном боевом вооружении, явился к командиру 4-й гренадерской роты, которая выстраивалась за воротами в боевом походном порядке к выступлению. Признаюсь, все так быстро совершилось, что я никак не мог отдать себе ясного отчета своего положения. Не спав всю ночь, еще слабый от недавней лихорадки, я находился в каком-то забытьи и опомнился лишь тогда, как услышал команду: «рота направо! ружья вольно! скорым шагом марш!!» Я машинально последовал за другими, как за увлекающей морской волной.

Первое мое знакомство с Кавказскими того времени переходами было мне не только не по вкусу, но даже не под силу. Мне пришлось быть на ногах беспрерывно весь день и всю ночь, и только на завтра около полдня, после 65-верстного перехода, нам дан был первый продолжительный привал. Отряд, состоявший из нескольких батальонов пехоты, нескольких сотен казаков и нескольких полевых и горных орудий, шел под начальством покойного генерал-майора [205] барона И. Н. Вревского, который хорошо был известен по всему Кавказу, как своими боевыми свойствами, так равно и немилосердными переходами. Понятно, что мне, слабосильному и еще не сложившемуся, да притом еще больному 17-ти летнему юноше подобный переход показался просто пыткою.

На первом же привале мои непрочные сапоги оказались окончательно стоптанными и размокшими, так как нам все время приходилось двигаться по какой-то снежной слякоти; ноги мои оказались распухшими и все в волдырях, и я просто не мог представить себе, как я пойду и чуть было не впал в полное отчаяние.

Но тут пришел мне на помощь один добрый юнкер-товарищ, уже опытный в походах. Он первым делом посоветовал мне бросить опойковые полусапожки, схлопотал мне за 2 р. у какого-то солдата купить его запасные сапоги, посмеялся в волю над моими промокшими носочками и тут же показал, каким образом нужно окутывать по походному в онучи ноги, предварительно смазав больные места салом.

Поход, в котором я тогда участвовал, имел целью истребление нескольких неприятельских аулов Малой Чечни и остался в воспоминании участвующих под названием Адзерзинского набега. Рота, к которой я был прикомандирован, получила самое опасное по тогдашней войне назначение, т.е. при отступлении находилась в арьергарде, причем потеряла до 30 человек выбывших из строя, так что мне на первых же порах пришлось участвовать в довольно жарких перестрелках.

По окончании набега и по возвращении отряда во Владикавказ, я отправился из штаба полка снова в свой 3-й батальон, в котором удостоился сочувственной встречи как со стороны Баженова, так и товарищей-сослуживцев.

Лихорадка моя, после испытанных походных трудов, до того усилилась, что я снова должен был возвратиться во Владикавказ, так как оставаться мне на Сунджинской линии (в этом разсад-нике лихорадки) становилось положительно опасно. Прибыв во Владикавказ в Январе 1854 года, я был свидетелем прохождения чрез эту крепость всех наших войск, шедших из России в Азиатскую Турцию на подкрепление тамошней армии. В этот год произошел на Казбеке необыкновенный, из ряду вон выходящий снеговой обвал, который на долгое время загородил путь по Военно-Грузинской дороге, так что порядок шествия очередных эшелонов чрез то совершенно перепутался, и во Владикавказе скопилось [206] столько войск всех родов оружия, что, без преувеличения можно сказать, нигде невозможно было найти свободного помещения.

Только в конце Апреля я мог возвратиться в батальон. В то время он находился в Большой Кабарде близ аула Бата-Ка-юрт. В самый разгар Крымской кампании по всему Кавказу не было покоя; хотя явного возмущения не замечалось, но были первые признаки брожения умов. Почти из каждого Кавказского полка чуть ли не половинная часть была потребована для подкрепления нашей армии в Азиатскую Турцию; войскам, остававшимся по сю сторону гор, пришлось конечно удвоить бдительность и осторожность. С ранней весны был сформирован летучий отряд, состоявший из 3-го батальона Тенгинского полка, конной батареи и Донского казачьего полка, под общим начальством подполковника Баженова, которому дано было назначение ежедневными переходами пересекать по всем направлениям Кабарду, чтобы постоянным и внезапным появлением держать народонаселение в повиновении и страхе. В то время, как я догнал отряд, он находился, как я уже выше сказал, близ аула Бата-Ка-юрта, на продолжительной дневке.

Дня два спустя по прибытии моем в батальон, отряд снялся с позиции и, с этого дня в продолжение почти двух месяцев, мы беспрерывно делали ежедневно 25—30 верстные переходы, пересекая по всем направлениям Большую и Малую Кабарду.

Сначала народонаселение было как бы озадачено беспрестанным появлением на новых пунктах Русских войск; но потом, смекнув, что это все один и тот же маленький отряд, который появлялся в разных направлениях, стало к нам относиться довольно саркастически и прозвало наш отрядец: «салдус, который туды сюды пошел».

Опасения высшего начальства были на этот раз впрочем напрасны: Кабарда и не думала бунтовать и, за исключением неизбежных случаев появления одиночных Абреков, все остальное народонаселение оставалось спокойно. В Июне отряд наш получил приказание возвратиться на линию и, после кратковременного отдыха, был двинут в том же составе, переменив только свой колесный обоз на вьючный, в Малую Чечню.

После нескольких переходов, мы достигли Богучарских высот, на которых нашему отряду приказано было остановиться и дожидаться дальнейших приказаний. На Богучаре нам пришлось простоять слишком месяц. Несчастная эта стоянка, я полагаю, глубоко врезалась в воспоминании всех тех, которым она выпала на долю. [207]

Местность была следующего рода: узкая, местами не шире сажени, гребень крутой, высокой в 3000 футов горы, источники водопоя находились у самого подножия. В течение всей стоянки ежедневно лил проливной дождь. Густой облачный туман на несколько сот футов под нашими ногами скрывал от наших глаз всю остальную окрестность, и самая местность нашей стоянки имела вид грязного островка, окруженного со всех сторон каким-то грязно-молочным океаном.

Так как при вьючном обозе палатки с собою обыкновенно не забираются, то понятно, что положение всех нас было до крайности плачевное: во всем отряде была только одна небольшая палаточка для Александра Алексеевича; все остальные помещались под открытым небом. Чтобы как-нибудь спастись от окончательного потопа, мы вырыли себе небольшие землянки, покрытые сверху хворостом; они наполнялись постоянно водою, которую приходилось выкачивать ведрами, и часто случалось по утрам просыпаться в какой-то грязной ванне. Но отряд наш нисколько не унывал. Кавказского солдата того времени редко чем можно было удивить, и после нескольких суток беспрерывного дождя, стоило только туману немного рассеяться и проглянуть сверху какому-то подобию солнечного луча, смотришь: у каждой роты собрались в кружок песенники, в средине которых ложечник уже выкидывает какие-то фантастические антраша.

Наша офицерская и юнкерская компания тоже нисколько не упадала духом. Баженов сохранял тот же порядок жизни, как и в Самашевской станице; только утренние его прогулки вокруг лагеря по крутому, скользкому и грязному косогору были немного затруднительнее. По невозможности собираться в его маленькой палатке, компания, по вечерам, по обыкновению группировалась около нее, рассаживаясь на больших брусьях, которые усердные солдаты, по собственной своей инициативе, за две версты снизу с неимоверным усилием встащили на верх горы, для вящего удобства гг. офицерам. Языков по прежнему был неистощим в своих рассказах, каждый день подмечая что-либо смешное.

В нашей юнкерской землянке шел все время нескончаемый преферанс, а иногда, от скуки, затевались хоровые песни и когда ночью они продолжались слишком долго, тогда из промокшей палатки Баженова обыкновенно слышалась фраза: «Пора бы, кажется, полуночникам перестать горланить!»

В конце Июля подошел к нашей местности довольно значительный отряд под начальством бар. Вревского, который, присоединив [208] нас к себе, двинулся в Аккинское общество для наказания некоторых изменивших нам аулов. Аккинский поход был крайне тяжел и затруднителен; тут приходилось нам испытать всевозможные лишения: двигались по таким тропинкам, по которым ходить бы только горным козам; переходы, как и вообще где участвовал бар. Вревский, крайне были утомительны. Помню, на одном из них, я от изнеможения далеко отстал от своего батальона и только благодаря арьергардным казакам получил возможность догнать отряд, когда он уже остановился для ночлега. Баженов, я помню, сильно беспокоился об моем отсутствии и хотя при первой встрече начал было меня распекать, но, видя мою крайнюю усталость, преложил гнев на милость и угостил меня чаем. Языков конечно не упустил из этого случая составить комичный рассказец, яко бы я лег поперек горной узкой тропинки и тем задержал движение всего отряда.

6 Августа был штурм одного, сильно укрепленного аула. Баженов командовал штурмовой колонной. Языков находился в числе охотников. Аул конечно был взят, но потеря наша была довольно чувствительна. Баженов был контужен камнем в плечо и в ногу. Кроме того у нас в батальоне был еще офицер, раненый пулею, некто поручик Ш., уроженец Малороссии, крайне неуклюжее, но чрезвычайно доброе и простодушное существо, опытный и боевой офицер. Языков почему-то всегда исключительно выбирал его для насмешек, но тот не обижался нисколько и сам первый хохотал во всю свою широкую пасть. Кроме трудности переходов и боя, отряду нашему пришлось еще познакомиться с новым горем: с голодом.

Запас сухарей, розданный людям на руки, оказался недостаточным. Подвоз провианта почему-то задержался, и нам пришлось несколько дней оставаться без всякой пищи. Люди стали от голоду заболевать и пухнуть. Если не ошибаюсь, были кажется один или два смертных случая. В составе нашего отряда находился один резервный баталион, только что пришедший из России. Непривыкшие к Кавказским походам люди, в самом еще начале движения, для облегчения ноши, рассыпали свои сухари, которые, понятно, наши опытные Кавказцы спешили подбирать. Вот этому-то батальону в особенности пришлось под конец плохо. Хотя Языков и старался смешить почтеннейшую публику рассказами, в роде того, что некий наш юнкер Р. (отличавшийся особенным аппетитом) где-то поймал петуха и съел его живого с перьями, но рассказ его не производил эффекта. Один только Баженов как и всегда глядел молодцом и, [209] добродушно подтрунивая над унывшими, старался поддержать в них бодрость.

Как только мы стали спускаться с гор в Тарскую долину, тут же встретились мы с колонной, которая везла нам провиант. Несколько дней спустя, состоялся роспуск отряду, и наш 3-й батальон, в самом отчаянном виде, усталый, загорелый, в отрепьях, с разорванною обувью, был направлен во Владикавказ.

X.

Во Владикавказе я получил письмо от брата своего из Пятигорска, в котором он извещал, что приехал из Москвы и очень желает меня видеть. Взяв у Баженова отпуск, я отправился в Пятигорск, где и пробыл недели две с братом. Возвратившись из отпуска, я застал 3-й баталион в лагере у крепости Бахмут, где он был занят какими-то починками и укреплениями.

Затем, наш баталион был двинут еще куда-то, для исправления дорог, попорченных неприятелем и в начале Ноября возвратился на свою прежнюю стоянку в Самашевскую станицу. Весь Ноябрь мы мирно провели там. Батальонный адъютант наш, подпоручик Щ. затевал охоты на большую ногу: собиралось человек до полутораста стрелков, к ним присоединялись аматёры из гг. офицеров и юнкеров и под предводительством Щ. отправлялись в Чеченские леса и горы. Подобные охоты продолжались по нескольку суток. Обилие красной дичи было в то время таково, что по возвращении в Самашки весь батальон и чуть ли не вся станица в продолжение нескольких дней питались нашею добычею. При подобных охотах командам неоднократно приходилось сталкиваться с неприятельскими шайками; но дело редко доходило до перестрелки: каждая сторона, чувствуя силу другой, во избежание лишней потери, обыкновенно молча расходилась, обмениваясь косыми взглядами.

Кроме охоты, в осеннее время немалым развлечением служили казачьи вечеринки; почетные представители казачества, наши офицеры и юнкера собирались у кого-нибудь на квартире, куда обыкновенно и приглашался самый цвет Самашкинских красавиц. В подобных случаях угощение было не очень затейливо и разорительно. Дамы угощались орехами, изюмом и разве изредка Вяземскими пряниками. Для мужчин же, кроме неизбежной водки и закуски, обыкновенно ставилось на пол несколько ведер Кизлярского вина, из которых мы прямо черпали ковшами. Тогдашнее Кизлярское вино, известное всем старым Кавказцам под общим названием чихиря, продавалось по 40 копеек ведро, и редко кто из казаков не держал в своем хозяйстве большого запаса этого вина. [210]

На вечеринках пелись хоровые песни, плясалась лезгинка, под звуки скрипки какого-нибудь ротного скрипача и казачьей гармоники, а главное истреблялось такое количество чихиря, что просто уму непостижимо. Баженов любил посещать эти вечеринки и обыкновенно оставался на них до тех пор, пока они не начинали быть чересчур шумны.

XI.

В начале Декабря нам был объявлен зимний поход в Большую Чечню, и велено спешно собираться.

Путь нашему батальону лежал на крепость Грозную, отстоящую в трех переходах от Самашкинской станицы. Там был назначен сборный пункт всего отряда, который, под общим начальством барона Врангеля, должен был двинуться в Большую Чечню.

Под Грозной нам пришлось стоять лагерем слишком неделю, пока с разных концов не собрались все те части войск, которые были назначены в составе большого Чеченского отряда и пока не окончились на самую скорую руку походные приготовления.

Подробный состав тогдашнего отряда я припомнить не в состоянии; знаю только, что он был весьма значителен; всех войск было примерно до 10.000 человек. Экспедиция предполагалась серьезная, и потому приняты были все необходимые предосторожности, чтобы обеспечить ее счастливый исход.

4-го Декабря, рано утром, в войсках был отслужен напутственный молебен; спустя 2 часа, отряд длинной вереницей потянулся по направлению Аргуна. Насколько переходы бар. Вревского были изнурительны, настолько они были легки, когда водил отряд барон Врангель. Заслуженный боевой генерал имел похвальную привычку большую часть перехода сам шествовать пешком во главе авангарда и только в крайних случаях позволял себе садиться верхом. Нечего и говорить, какое благотворное действие производил этот достойный пример маститого старца. Собственно говоря, поход этот был до крайности веселый и легкий.

Так как Большая Чечня изображает собою ровную плоскость, то войска могли пользоваться всеми удобствами, которые обыкновенно доставляет колесный обоз. Переходы редко бывали более 20 верст. Для Кавказского солдата того времени это составляло просто передобеденную прогулку; усталых и отсталых, понятно, нигде и быть не могло; войска шли весело, все время с песнями, и часто можно было видеть, как какой-нибудь удалой ложечник в течение всего перехода выплясывал перед ротой трепака. Но если переходы были легки, то дела с неприятелем были серьезнее, чем в Малой Чечне, и потери [211] наши бывали весьма значительны. На этот раз нам приходилось иметь дело с большим скопищем неприятеля, под личным предводительством самого Шамиля, который, кроме значительных сил из пехоты и кавалерии, имел с собою 6 орудий. На втором или на третьем переходе раздался первый выстрел начинающейся перестрелки, и затем все наше дальнейшее шествие было сопровождаемо пальбою.

Цель экспедиции была разорение нескольких весьма сильных неприятельских аулов, расположенных вдоль по течению р. Джалки. Барон Врангель, случайно или нарочно, чтобы дать каждой части возможность отдельно отличиться, обыкновенно распоряжался так, что каждый отдельный аул приходилось по очереди брать отдельному батальону. Мы скоро все смекнули этот порядок боя и прозвали эти штурмы бенефисами.

Наступил день бенефиса и для нашего 3-го батальона. Приходилось брать один из самых сильных и укрепленных аулов. Местность была такого рода. Баталион наш и часть артиллерии занимали опушку леса; перед нами, на расстоянии 500 шагов, расстилалась поляна, затем большой неприятельский аул, столь сильно укрепленный, что крыши его сакель отсвечивались на солнце металлическим блеском от ружейных стволов его защитников, готовивших нам на встречу страшный залп. За аулом виднелся небольшой лесистый бугор, на котором показывался значок самого Шамиля; он находился там со всею своею артиллериею и резервами. Стоя часа два у опушки леса, мы поддерживали с неприятелем тихую оружейную перестрелку, пока наша артиллерия обменивалась канонадою. Гул неприятельских ядер, отшибавших у нас в лесу верхушки деревьев, был особенно эффектен. 3-й батальон наш целиком находился в цепи. Удалой наш батальонный адъютант подпоручик Щ. просто выкидывал чудеса из своей двустволки. Стоило только какой-нибудь папахе поднять голову над крышею сакли и какому-нибудь конному неприятельскому удальцу близко подъехать к нашей цепи, как меткая пуля Щ. достигала своего назначения. Так как он в то время заведовал штуцерною командою, которая расположилась цепью за невысоким плетнем на правом фланге нашей 3-ей гренадерской роты, то несколько человек наших юнкеров, в том числе и я, подошли к нему поближе, подстрекаемые любопытством видеть результаты замечательной его стрельбы, и мы могли воочию убедиться, до какой степени его двустволка обратила на себя специальное внимание неприятеля. Кроме обыкновенных крикливых возгласов: «галер шайтан», и т. п., которые из аула после каждого [212] его выстрела долетали до нашего слуха, весь неприятельский огонь был сосредоточен на том пункте, где находился Щ. (Щепанский. Он убит наповал в деле 23 Ноября 1877 года под Плевной, будучи капитаном знаменитого Орловского полка)

Баженов время от времени обходил всю цепь и с таким спокойным выражением лица, с каким обыкновенно в Самашках играл в лото, покручивая папиросы и указывая ротным командирам, кому какого держаться направления, когда броситься на ура.

«Ура» вообще Баженов не любил по свойству своего сдержанного и хладнокровного характера: он находил, что Русское «ура» — уже слишком много чести для подобного неприятеля. Он обыкновенно поговаривал, что кричать «ура» следует в самую крайнюю, критическую минуту, когда напр. в регулярном бою строй встречается с строем на штыках, и грудь с грудью, а что для этих оборванцев не стоит его и тратить. Но как бы то ни было, в виду общепринятого обычая, он официально не запрещал солдатам кричать «ура», но только обыкновенно просил ротных командиров, чтобы в момент самого разгара боя, во избежание беспорядка, люди по возможности бы менее орали (как он выражался).

Канонада и перестрелка продолжались, и в ожидании решительной минуты мы поглядывали на грозную поляну, по которой нам предстояло пробежать столь значительное расстояние, вполголоса передавая друг другу разные замечания, которые все клонились к тому общему выводу, что нам дело обойдется недешево. В эту минуту прискакал к Баженову адъютант барона Врангеля и, передав ему несколько слов, удалился. Александр Алексеевич тотчас же потребовал к себе ротных командиров и что-то долго говорил с ними и объяснял. Когда те возвратились к своим местам, мы узнали, в чем дело: бар. Врангель, между прочими достохвальными качествами, имел неоценимое свойство, присущее каждому, действительно храброму и честному начальнику, беречь своих солдат и, без крайней необходимости, не рисковать их жизнью. Убедившись лично, какой бы значительной потере подвергся наш 3-й батальон, если бы один прямо с фронта атаковал по открытой местности такую грозную позицию и желая облегчить по возможности нашу задачу, он приказал нам на время приостановить наступление и послал разными скрытыми балками в обход один батальон Кабардинского полка для совместного с нами действия. Задача этого батальона была такова: достигнув, с помощью проводника, наперед [213] назначенного ему пункта, он должен были, приостановиться, собраться в боевой порядок и из забранного с собою ракетного станка пустить сигнальную ракету. Тогда они и мы должны были броситься одновременно с двух сторон: мы с фронта, а они с боку и немного с тыла.

Кабардинцам пришлось довольно долго совершать свой маневр; кроме того что им надо было пройти довольно значительное расстояние, они должны были соблюсти всевозможную осмотрительность и осторожность, чтоб не быть до поры до времени открытыми неприятелем.

Мы между тем продолжали занимать опушку леса и время от времени поддерживали с неприятелем тихую перестрелку. В нескольких шагах от опушки леса стояла полуразрушенная сакля, на плоской крыше которой лежала преогромнейшая тыква. Баженов и несколько человек офицеров стояли около этой сакли и покуривали папиросы. Вдруг (как теперь помню), неприятельское ядро, пролетев над нашими головами, с размаху ударило в тыкву, разнесло её конечно в пух и в дребезги и брызгами ее обдало все наше батальонное начальство. Языков конечно для подобного торжественного случая тут как из земли вырос, и тотчас же состряпанный им наскоро смешной анекдотец пролетел по рядам, возбуждая общий хохот.

Время шло, а сигнала не было еще заметно. Офицеры все уже были на своих местах и сосредоточенно глядели вперед. Баженов тихими шагами приблизился к правому флангу нашей 3-ей гренадерской роты.

В эту самую минуту, с правой стороны аула и немного позади его взвилась ракета. Баженов, сделав несколько шагов вперед батальона, обернувшись к нему лицом, проговорил: «с Богом, братцы» и снова обернувшись к аулу, бегом, без оглядки пустился вперед, зная, что от него не отстанут. Раздалось громовое ура, и батальон ринулся на поляну. Взяв ружье на перевес, я усиленно спешил скачками догонять Баженова, который бежал впереди всех; но совершенно догнать его мне не удалось, так как один солдат нашей роты (с тремя нашивками, Георгиевской кавалер, старик Рябов), бежавший впереди меня, был наповал убит пулею в голову и, падая, подкатился мне под ноги, чем заставил меня с разбега через него перекувырнуться.

Когда мы стали совершенно подвигаться к аулу, сзади его раздалось веселое «ура» Кабардинцев, и растерявшемуся от этого двухстороннего нападения неприятелю оставалось только искать себе спасения в поспешном бегстве. [214]

Все те из горцев, которые были захвачены в ауле, немедленно были уничтожены штыками. Приказав подоcпевшей дивизионной артиллерии дать по бегущему неприятелю несколько напутственных картечных выстрелов, Баженов, как старший в чине, принял временное начальство и над Кабардинским батальоном, и тотчас же распорядился о немедленном занятии в ауле прочных пунктов.

Кавалерия наша, откуда-то сбоку появившаяся к тому времени, преследовала неприятельские резервы.

Дело было окончено. Потеря наша сравнительно была невелика: из Офицеров нашего батальона никого не убито и не ранено. Один только поручик М. был контужен мертвою пулею в лоб, отчего у него вскочила преогромная шишка. Неумолимый Языков, понятно, не упустил случая избрать его предметом своих острот; от его насмешливого взгляда не укрылся также один солдат пашей роты, который, шаря где-то по саклям, нашел медовые соты, которые, по жадности, тут же начал истреблять. Но прилипшая к меду пчела жестоко отомстила ему за похищение своего имущества: она так сильно ужалила его в губу, что все его лицо мгновенно раздулось и приняло самый комичный вид. Языков от этого солдата больше не отставал и водил его за руку показывать всем и всюду, и так поднял бедняка на смех, что конечно он на долгое время закаялся даже и смотреть на мед.

Вскоре въехал в аул, сопровождаемый свитою, сам начальник отряда и, объезжая ряды нашего и Кабардинского батальонов, в самых лестных выражениях благодарил нас за молодецкое дело.

Все были необыкновенно оживлены. Особенных потерь оплакивать не приходилось, так что ничто не отравляло в эту минуту наше веселое расположение. Сама природа, как бы действуя с нами заодно, приняла участие в общем веселье: пороховой дым рассеялся, из-за перламутровых тучек выглянуло солнышко и косыми золотистыми лучами осветило наши отдыхающие кучки.

После кратковременного отдыха, обоим нашим батальонам отдано приказание поджечь аул со всех концов, для чего, по принятому обычаю, розданы были людям на руки палительные свечи. Окончив истребление аула, батальоны наши возвратились к главному отряду и весело расположились на ночлег.

Мы были героями дня. Дело вышло действительно молодецкое; словом: бенефис удался вполне.

В этом же роде дела, чередуясь, продолжались в течении всей экспедиции. [215]

XII

По окончании военных действий на Джалке, отряд занялся в других местностях рубкою леса и поправлением дорог, в конце Января 1855 года снова сосредоточился у крепости Грозной, и вскоре каждая часть, входящая в состав оного, получила приказание возвратиться во свояси. 3-й наш баталион возвратился в Самашкинскую станицу, население которой устроило нам самую торжественную встречу, тем более, что вместе с нашим батальоном возвратилось до ста человек из ее обывателей, которые вместе с нами совершали экспедиции. Первые дни, конечно, были посвящены Кахетинскому, чихирю и радостным разговорам при встрече с старыми кунаками. Мало-помалу все успокоилось, и жизнь потекла по прежнему.

В первых числах Апреля батальон наш тронулся по направлению в Ассинскую станицу, за 18 верст от прежнего места, составляющую укрепленный пункт нашей боевой линии. Вообще, тревоги в то время были часты по всей Сундженской линии: редко проходила неделя, чтобы не было два или три случая. То где-нибудь вдали покажется конная партия, хищники нападут на проезжающий конвой; то, наконец, под самыми воротами станицы стараются отбить табуны и взять в плен пастухов. Сигнальная оружейная пальба шла беспрерывно. Если по всей местности тревоги были часты, то в Ассинской станице они были чуть ли не ежедневны. Станица отстояла от неприятельских местностей всего на каких-нибудь 6 или 7-ми верст. В некотором расстоянии от нее тянулись непроходимые леса, где то и дело шныряли небольшие неприятельские партии.

Простоя в Ассинской станице дня два, Баженов получил назначение принять командование над отдельным отрядом, состоящим из нашего 3-го батальона, дивизиона артиллерии и 200 казаков, выдвинуться вперед верст на 12 и, хорошенько избрав местность, заложить передовой редут. На другой день мы двинулись и, сделав небольшой 12 верстный переход, остановились на ружейный выстрел от опушки большого леса, который на глубину 5-ти или 6-ти верст нас отделял от значительных неприятельских аулов. Так как местность, где мы остановились лагерем, была довольно возвышенна, хорошо обозревала окрестность, да притом тут же находился источник ключевой воды, то решено здесь же заложить будущее укрепление. Неудобство близости неприятельского леса с избытком окупалось другими преимуществами местности, и потому, вскоре по прибытии нашем, приступлено было к первоначальным работам.

Работы мало-помалу подвигались. Мы за это время как бы сжились с новою местностью, и время шло своим порядком. Понятно, [216] что столь близкое расстояние от неприятеля заставляло, как говорится, держать ухо остро. На ночную караульную службу было обращено особенное внимание. Кроме обыкновенной ночной цепи, наряжались отдельные передовые секреты, и каждую ночь назначалась дежурная часть, люди которой спали совершенно одетые и вооруженные, при первом выстреле вставали на ноги, и выстраивались в боевой порядок. Неприятель часто пошаливал. Молодежь его аулов часто, для препровождения времени, небольшими кучками перебиралась через лес, занимала здесь и там опушки оного и перестреливалась с нашим передовым пикетом. Это они обыкновенно совершали по утрам, в виде утренней прогулки; но бывали случаи, что они возобновляли себе это удовольствие и по нескольку раз в день. Когда они надоедали, то против них высылалась дежурная часть, и хотя бывали случаи, что они и в лесу продолжали с ней весьма оживленную перестрелку, но, большею частью, при появлении ее, уходили подобру и поздорову во свояси.

Мы, юнкера 3-го батальона, по-прежнему продолжали дежурить по батальону и лагерю; но так как нас набралось слишком много, потому что вся молодежь того времени просилась в 3-й баталион к Баженову, то служба для нас была весьма легка, и от избытка, праздного времени между нами пошли разные проказы и шалости, на которые нас постоянно подбивал конечно Языков.

Баженов видя, что его птенцы (так он выражался) не на шутку расходились с жиру, приказал нам назначить по утрам в виде исправления шереножное учение, надзор за которым поручил батальонному адъютанту.

Некоторые из нас сначала стали манкировать этим ученьем, думая, что это сойдет с рук, но так как виновные в неисполнении приказания батальонного командира очутились арестованными на трое суток на передовом пикете (что было не только что очень скучно, но даже не совсем и безопасно), то, volens-nolens, мы должны были покориться нашей горькой участи и несколько часов по утрам проводили в изучении всех ружейных приемов и маршировки.

Баженов для своих юнкеров был истинный отец, хотя всегда строго взыскивал за всякую небрежность по службе. Когда, бывало, кто-нибудь из нас к нему является и сконфуженным тоном, переминаясь с ноги на ногу, начинает дальний разговор про нужды и что не понимает, как он из России не получает писем..... то обыкновенно Баженов перебьет словами: «Без предисловий!... Сколько вам?» и всегда выдавал просимые суммы, предварительно [217] отметив в своей записной книжке обещанный срок отдачи. Когда же (что впрочем случалось довольно часто) ему в обещанный срок не возвращали занятые деньги, то он обыкновенно, проходя мимо подобного неисправного должника, лукаво прищуривал глазком и закрывал с его стороны лицо свое ладонью, как бы показывая, что ему самому за него стыдно, или проговаривал в полголоса, как бы смотря совершенно в противоположную сторону: стыдновато, стыдновато!.....

XIII.

В начале Июня прибыл в наш отряд барон Вревский, приказал нам сняться с лагеря, приостановив временно работы, и двинул нас по направлению Валерика, где ожидал другой отряд в больших силах и где предполагалось встретиться с большим неприятельским скопищем, под начальством Саиб-Дулы, одного из любимейших наибов Шамиля. Впрочем, ничего путного из этого движения не вышло; натолкнулись где-то на шайку оборванцев, было пущено несколько оружейных выстрелов, завязалась на полчаса небольшая перестрелка, и этим все движение ограничилось. Вслед за тем отряд наш снова раздвоился; наш батальон пошел назад на прежние работы, а остальные войска разошлись каждый восвояси.

Несколько дней спустя, по возвращении из этой небольшой экспедиции, в лагере, я помню, произошел следующий случай. В одну тихую и лунную ночь пробрался к нам из соседнего леса каким-то образом медведь. Пройдя незаметно между звеном часовых, Мишенька направил свои стопы в самую середку лагеря и преспокойно улегся недалеко от палатки Баженова. Тут, поблизости, расположена была обозная коновязь. Кони стали тревожно фыркать и беспокойно на месте семенить копытами. Дежурный фурштат никак не мог объяснить себе причину их беспокойства, и поднял товарищей. Людской говор разбудил целую кучу собак, спавших у фургона. Вскочивши на ноги, они почуяли красного зверя и с лаем бросились по его направлению. Потревоженные в своем сне, Мишенька встал на дыбы и заревел благим матом. Перепуганные лошади шарахнулись в сторону и, сорвавшись с коновязи, расскакались по всему лагерю. Где-то раздался какой-то выстрел; дежурный барабаннщик забил тревогу, и весь отряд вскочил на ноги. Ошалевшему со страха Мишке, сопровождаемому стаей лагерных собак, удалось невредимо вырваться из лагеря и благополучно ретироваться восвояси.

Работы подвигались; укрепления почти что были окончены: это был небольшой, но чрезвычайно прочно выстроенный редут; ров [218] имел до 3-х сажень ширины и до 4-х глубины; вал возвышался над уровнем земли еще на 3 сажени, так что вся стена укрепления имела от дна рва до верхушки вала 7 сажень. По косогору своему вал был защищен крепким частоколом. Для безопасности гарнизона был устроен подъемный, на цепях, мост. Самая внутренность укрепления вмещала в себе небольшую оборонительную казарму примерно человек на 100, и тут же находился крошечный в 2 комнатки офицерский домик; по двум диагональным углам четырехугольного укрепления были устроены две полукруглые батареи, защищенные турами и фашинами. Над единственными воротами укрепления, выходящими на подъемный мост, была устроена крытая вышка для часового. Гарнизону предполагалось держаться в этом укреплении в следующем составе: одна полурота пехоты, под начальством офицера (он же и комендант укрепления) и артиллерийская команда, под начальством фейерверкера при двух крепостных орудиях, назначаемых по одному на каждую батарею.

Цель этого укрепления была исключительно сторожить передовую линию. Понятно, по своей малочисленности, гарнизон самостоятельно предпринять ничего не мог. Единственною его задачею было, при виде неприятеля, условным числом выпущенных выстрелов, давать знать на передовую линию о численности неприятельских партий; в случае же явного нападения на укрепление, гарнизон был обеспечен всеми средствами до прибытия к нему помощи. Ближайшая станица Ассинская находилась всего в 12 верстах, да при том еще близ этой местности войска стояли постоянно лагерем, так что положение маленького гарнизона нельзя сказать чтобы было опасно. Укрепление получило название Нового Очхоя, в память когда-то существовавшего близ этой местности другого Старого Очхоя. Судьба, этого укрепления мне неизвестна, так как вскоре я покинул эти места.

XIV.

Несколько спустя после посещении медведем нашего лагеря, случилась другая тревога, на этот раз посерьезнее, имевшая для весьма многих самый трагический исход. Ежедневно обыкновенно наряжалась команда человек в 70, под начальством офицера, в ближайший лес для рубки необходимого для крепостных работ хвороста. Команда эта обыкновенно выступала из лагеря рано утром, проводила в лесу весь день, там и обедала, для чего увозила, по обыкновению, котлы и перед заходом солнца возвращалась в лагерь, забрав с собой повозки с лесным материалом.

В последних числах Июня, команда под начальством одного из наших юнкеров, отправилась по обыкновению в лес. В этот [219] день дежурным по батальону и лагерю был я. Обошедши все посты и пикеты, я возвратился в свою палатку, пообедал и лежа, на кровати, спокойно покуривал только что скрученную папиросу. Вдруг выстрел... другой... третий, и мгновенно все паши посты и пикеты начали оживленную перестрелку.

Я выскочил из палатки, выбежал на передовой фас лагеря и остановился как вкопанный, глазам своим не веря: густые массы конного и пешего неприятеля наступали на лагерь со стороны поляны. Моментально весь отряд был на ногах; ударили тревогу, весь отряд вскочил на ноги и выстроился. Батальонный адъютант подпоручик Щ., собрав наскоро свою штуцерную команду, бегом пустился на встречу неприятеля и, остановившись от него на расстоянии 500—600 шагов, рассыпал своих стрелков цепью, с намерением, по возможности, задержать его наступление. Артиллеристы хлопотали около своих орудий. Ротные командиры выстраивали свои части и подготовлялись к бою. Вскоре показался Баженов. Он осмотрел позицию и, со свойственным ему хладнокровием и верностью взгляда, тотчас же смекнул, в чем дело. Как теперь помню, обратясь к нам, он воскликнул: «это отвод глаз!» и, вслед за тем, отдал приказание дежурной роте насколько возможно спешнее бежать в лес на выручку находящейся там команды. Быстрое предположение А. А. оправдалось вполне. Нападение с поля было действительно отводом глаз. Неприятель никогда в то время на Кавказе не решался нападать на нас в открытом поле. Исключения были весьма редкие. Горцы всегда избегали встречи с нашими штыками и оказывали должное уважение картечным залпам нашей артиллерии.

На этот раз дело заключалось вот в чем: сильная неприятельская партия, преимущественно конная, под начальством того самого наиба Саиб-Дулы, которого мы довольно безуспешно преследовали месяц назад, вышедши в двух верстах от нашего лагеря из леса, сделала по открытому полю диверсию с той стороны лагерного фаса, которая была туда обращена, чтобы привлечь на себя внимание всего отряда, но держася от него в довольно почтительном расстоянии в сфере тогдашнего ружейного огня.

Одновременно с этой партией действовала и другая — пешая, как впоследствии определили, в 800 человек. Вот эта-то партия и предназначена была для настоящего удара. Узнав подробно от своих лазутчиков все обычаи и привычки нашего отряда и зная, что в лесу находилась небольшая команда, всего человек в 70, она тихонько, как только горцы умеют это делать, к ней подкралась (як кошка, как выражались потом уцелевшие солдаты) и, выбрав самую [220] удачную минуту, когда люди после обеда расположились на отдых, внезапно со всех сторон бросилась на них в шашки. Маневр этот, увы! вполне удался неприятелю. Прежде чем наша команда могла опомниться и встать в ружье, люди поодиночно были все истреблены. Прибежавшая на выручку дежурная рота застала почти только одни изрубленные и уже догола обобранные неприятелем трупы. Из всей команды спаслась самая незначительная часть, примерно человек до 10-ти, но в том числе и юнкер, который был за старшего. Понятно, что все наши повозки и казенные кони были загнаны неприятелем. Дежурная рота немедленно дала знать в лагерь. Посланы были в лес новые подводы, и солнце не успело еще зайти, как из-за опушки показалась возвращаяся дежурная рота, конвоирующая печальную вереницу фургонов, переполненных трупами и тяжело ранеными.

Грустно всем нам было в эту памятную ночь: стоны раненых и умирающих разносились по всему лагерю, и почти никто из нас глаз не сомкнул. Каждый давал из своего белья необходимый материал для бинтов, потребовавшийся внезапно в таком большом количестве, и вообще все старались помогать раненым, кто чем мог.

Баженов сильно был поражен происшедшим. Дня два спустя, хоронили убитых в одну общую могилу, и я сам видел, как, при опускании тел, он, стоя без шапки, рыдал навзрыд. Благородное сердце его долго не могло успокоиться, и он видимо все последующие дни терзал себя внутренним вопросом: не виноват ли он чем либо в этом? Но, впрочем, напрасно он себя так мучил. По-моему, он ни в чем виноват не был. Все обыкновенные предосторожности были взяты: даже, я помню, команда забрала с собою несколько ротных собак. Но даже чутье умных животных не могло открыть близость неприятеля: так он тихо подкрался. На то и война! Где рубят лес, понятно, летят и щепки; всего предугадать и предусмотреть человек не в силах.

Несколько дней спустя после прискорбного дела, прибыл в лагерь начальник Унджинской линии, во главе отряда, из кавалерии, 2-й роты 3-го батальона. Наша 3-я гренадерская присоединилось к нему, и нас куда-то двинули в глубь леса, для разорения и наказания того неприятельского аула, из которого, как предполагали, двинулась на нас шайка Саиб-Дулы.

Но предполагаемая vendetta нам также не удалась, как и движение барона Вревского, месяц тому назад. Предупрежденный вовремя, неприятель успел спокойно собрать все свое семейство, все [221] свои пожитки и удалился в глубь страны, так что, когда мы прибыли к аулу, то застали только пустые стены и небольшую шайку отчаянных Абреков, оставшихся единственно для того чтобы доставить себе удовольствие занять нас перестрелкой.

XV.

Вскоре затем, примерно в середине Сентября, ожидая со дня на день производства в офицеры, я отпросился у Баженова в штаб-квартиру полка, к которому я имел намерение прикомандироваться до моего производства, а к тому времени исподволь подготовить себе необходимую экипировку. Баженов взяв с меня обещание, что куда бы я ни был произведен, перед отправлением к новому месту служения, я приехал бы на линию проститься с 3-м батальоном.

Прибыв во Владикавказ и устроив свое прикомандирование к штабу, я поселился на Навагинском форштате, на одной квартире с двумя Навагинского полка юнкерами. Один из них Э. умер несколько лет тому назад, состоя в должности адъютанта при начальнике Владикавказского отдела. Другой Ц. доныне здравствует и проживает себе в Москве отцом многочисленного семейства. Э. был замечательный артист на виолончели, участвовал в то время в разных концертах, устраиваемых в городе, и нередко услаждал наш слух своею превосходною игрою. Таким образом провел я три месяца, спокойно отдыхая после походных и лагерных трудов, пока не узнал, что высочайшим приказом от 13 Ноября я был произведен в офицеры, с переводом в один из резервных полков, находившихся в то время в составе южной армии.

Поехав на линию, я простился с Александром Алексеевичем и всем 3-м батальоном, и в Декабре 1855 года выехал к месту нового назначения.

XVI.

Осенью 1860 года я снова очутился на Кавказе, уже в Тверском драгунском полку, штаб-квартира которого находилась на правом фланге в одной из станиц нынешней Кубанской области.

Перемен за пять лет моего отсутствия я нашел множество. Все, что было тогда знатной молодежи, стремилось под начальство князя Барятинского. Кавказский корпус был переименован в Кавказскую армию и увеличен всеми войсками, пришедшими из России в минувшую Крымскую кампанию. Столь грозный для нас пять лет тому назад Шамиль спокойно проживал в это время в Калуге; большинство его мюридов и наибов были перебиты, а оставшиеся в живых изъявили нашему правительству совершенную покорность. [222]

Ведень — это грозное гнездо его могущества, пять лет тому назад считавшееся до такой степени неприступным, что если бы кто в разговоре дерзнул пророчить его скорое падение, то над ним рассмеялись бы в глаза, — еще в 1859 году штурмом был взять колонною под начальством полковника А. А. Баженова и ныне служил штаб-квартирою Куринского пехотного полка.

В вооружении нашей армии я застал тоже большие перемены. Кремневые ружья, которыми прежде были снабжены войска, переделаны в нарезные-ударные, и горцы, столь еще недавно гнушавшиеся нашим ружейным огнем, ныне стали оказывать нашему оружию уважение, а прежние удалые джигитовки лихих их наездников на близком расстоянии цепи или сомкнутого строя, если еще не совсем прекратились, то с каждым днем становились реже и реже.

На левом фланге дела считались уже оконченными, и все внимание тогдашнего начальства было устремлено на правый фланг, где некоторые племена нам оказывали упорное сопротивление.

Старинные наши приятели-враги Чеченцы, Тавлинцы, Лезгины уже более не встречались, и взамен их нам приходилось иметь дело с племенами: Аббадзехами, Убыхами, Шапзухами и пр.

Войск на правом фланге было стянуто множество, и хотя неприятель оказывал иногда самое упорное сопротивление, но вообще ход наших действий был самый успешный.

Пять лет тому назад на Кавказе существовал только один полк кавалерии: Нижегородский драгунский. По окончании Крымской кампании, он был разделен на две части, из коих первая сохранила древнее название Нижегородцев, а вторая переименована в Северский драгунский полк.

Два другие драгунские полка, пришедшие в то время из России — Тверской и Переяславский, были к ним присоединены и совокупно составили сводно-Кавказскую драгунскую дивизию, штаб-квартира коей находилась в Ставрополе. Драгунская наша дивизия в то время просто выкидывала чудеса. Она наводила такой панический ужас на неприятеля лихими своими атаками, что слава о ней далеко распространилась среди вражеских племен правого фланга, а под конец неприятель не смел даже принимать от нее боя, и стоило где-либо показаться драгунскому эскадрону, чтобы заставить его поспешно ретироваться.

Летом 1861 года мне пришлось принять участие в одной экспедиции под начальством генерала Бабича, цель которой заключалась, проникнув в глубь неприятельской страны по старой заброшенной дороге, так называемой Вельяминовской (по которой шел генерал [223] Вельяминов в 1830 г.) выйти к берегу Черного моря и занять бывшее наше укрепление Геленджик, который в числе других был заброшен нами во время Крымской кампании. Движение это удалось вполне. Старавшийся преградить нам путь неприятель из разных смешанных племен, между которыми преобладал элемент Шапшугский был, в неоднократных стычках опрокинут и рассеян, и конечная цель нашего движения, Геленджик, после предварительного горячего и кровопролитного боя, был нами занят.

По окончании экспедиции, я отпросился на воды в Пятигорск и здесь к неожиданной моей радости встретился с А. А. Баженовым.

В течение нашей разлуки, Баженов, все время находясь в беспрерывных походах и боях, быстро поднимался по службе. В это время он успел получить следующие награды, все без исключения за отличия в делах против неприятелей: неоднократные высочайшие благоволения, знаки отличия беспорочной службы за XV и XX лет, орден Св. Станислава 2-й степени с Императорской короной и мечами, чин полковника, орден Св. Владимира 3-й степени с мечами, бант на имеющийся орден Св. Георгия 4-й степени, за выслугу XXV лет, за молодецкий штурм и взятие Веденя 1 Апреля 1859 г., назначение командиром Тенгинского пехотного полка, чин генерал-майора и наконец орден Св. Станислава 1-й степени с мечами.

Когда я встретился с ним, он уже сдал командование Тенгинским пехотным полком и, числясь по армейской пехоте, состоял при Кавказской армии.

Он в это время собирался в отпуск в Москву и с радостными слезами на глазах читал мне письмо своей матери, в котором она, между прочим писала: «Покажись же, друг Саша, скорее на глаза; дай мне посмотреть, что ты там за генерал такой?» Так как я сам имел в виду в то время ехать в Москву, то мы с ним расстались, сказав друг другу: до скорого свидания. И действительно, вскоре вслед затем, мы выехали с Кавказа в Россию и в Октябре месяце снова сошлись в Москве.

В начале Ноября он возвратился на Кавказ, не успев, несмотря на все свое красноречие, убедить старушку следовать за ним. На все его усиленные мольбы и просьбы переехать во Владикавказ, где он брался ее окружить всевозможным вниманием и удобствами жизни, старушка неуклонно твердила одно и то же: «где прожила свой век, там и умру». Радуясь успехам своего сына, она принимала от него денежное пособие в весьма ограниченном количестве и ни за что и ни в чем не захотела изменить свой всегдашний образ жизни. [224]

После отъезда сына Екатерина Ивановна, точно сознавая что вся ее земная задача окончена, слегла в постель, проболела недели две и тихо отошла в лучший мир, устремив свои потухающие глаза на портрет сына, висящий над ее кроватью. Баженов узнал о ее кончине, уже приехавши во Владикавказ. Один общий мой знакомый, послав ему это грустное известие, показывал потом мне его ответное письмо; весь тон его был таков, что видно было, что оно писано было человеком находящимся под чувством и гнетом невообразимой скорби; между прочим, как теперь помню, встречалась следующая трогательная фраза: «ну, к чему я теперь и зачем?!» Заслуженный боевой Кавказский генерал чувствовал себя в эти минуты беззащитным сиротой.

В следующем 1862 году я покончил свою военную службу, подал в отставку и осенью выехал за границу, где прожил долгие годы.

Откомандовав 20-й пехотной дивизиею, Баженов отчислился по армейской пехоте и запасным войскам и осенью 1868 года прибыл в Москву, где и водворился на жительство.

«Русскому человеку Москвы не миновать», говаривал он. В Москве он родился, к ней, в течении всей жизни своей, стремился мыслями и сердцем, и в ней предопределено было ему окончить дни свои.

В Москве Баженов устроил свою жизнь, также как и на Кавказе, сохранив те же привычки и почти также распределив все часы дня.

Вставал он обыкновенно рано, в 6 часов и отправлялся гулять. Часов в 8 возвращался домой и пил чай, затем садился за письменный стол, читал газеты и занимался перепискою. В этом положении обыкновенно и заставали его все приходившие к нему утром. Кто не помнит его постоянно приветливого и ласкового приема? Всегда спокойный и веселый духом, он как-то успокоительно-отрадно действовал на каждого, говорившего с ним. Его простая, здравая, осмысленная Русская речь, чуждая всякого пафоса и эффектных выражений, но зато всегда дышащая правдивостью, слушалась с особенным удовольствием. Покойный Баженов был из числа тех (к сожалению весьма немногих) людей, которые со словом обращаются честно и осторожно, глубоко сознавая ту истину что опрометчивое слово, подчас для чужого ума, может служить посевом мысли ложной или вредной. В наше грустное время, когда не только что изустное слово, но и печатное, часто служит проводником заблуждения, а под час и явно сознательной лжи, подобные люди поневоле вспоминаются и ценятся. [225]

В час пополудни, Баженов опять выходил гулять или делал визиты и возвращался домой обыкновенно к 3-м, и в начале 4-го садился обедать. Впоследствии, когда он записался в члены Английского Клуба, он почти ежедневно стал обедать в Клубе, наблюдая крайнюю воздержность. Субботние тамошние обеды он недолюбливал. «Просто грешно так много есть», говаривал он, бывало. Вообще в течении всей жизни он был крайне воздержен относительно еды и питья. Превосходная библиотека Московского Английского Клуба удовлетворяла его живой любознательности. Читал он чрезвычайно много, забирая к себе книги на дом или проводя целые часы в газетной комнате.

Баженов очень любил спектакли, и почти все вечера проводил в театре. Так как наш театральный репертуар довольно беден, то я, помню, часто над ним, в этом отношении, подшучивал, удивляясь его терпению смотреть несколько раз сряду одни и те же пьесы. Когда грянула война 1877 года, Баженов решил, что грешно веселиться, когда проливается Русская кровь, и дал себе слово, до окончания войны, ни разу не посещать театра, и конечно сдержал данное себе слово. Годовой же свой театральный расход, в размере 500 р., он пожертвовал в пользу Красного Креста.

Накануне каждого праздника, Баженов непременно бывал у всенощной. У него чувство любви к православной церкви и к своей родине было одним общим чувством. Он никогда не допускал возможности раздела между ними.

Раз, на вопрос мой: почему он всегда бывает у всенощной, а иногда пропускает обедню, он мне отвечал, что покойная мать его с детства приучила его всегда соблюдать канун каждого праздника. Ездил он всегда в университетскую церковь, пресвитер которой, отец Сергиевский, был его духовником.

По Субботам, по возвращении от всенощной, у него всегда собирался небольшой круг знакомых, преимущественно Кавказских сослуживцев, и садились играть в лото. Это лото в Москве возобновлено было в память лото на Кавказе, которое услаждало наши вечера на Сунжинской линии в то время, когда еще А. А. командовал 3-м батальоном Тенгинского пехотного полка. Играли весьма умеренно. Редко кончалась игра более 10-и или 15-и р. розницы. С каждой квинты откладывалось в лото но нескольку копеек, так что под конец собиралась некоторая сумма, и лото имело свою собственную кассу. В начале 50-х годов на эти деньги, я помню, была выписана целая библиотека для офицеров 3-го батальона. Касса Московского лото предназначалась на разные благотворительные дела, а [226] иногда на какое-нибудь общее удовольствие; так напр. я помню, что когда в начале 1874-го года, я возвратился в Москву из Хивинского похода, то по общему соглашению всех субботников (как мы друг друга называли) участники лото чествовали меня обедом в гостинице Эрмитаже. По кончине Баженова кончило свое существование и лото. Как мы потом ни старались его возобновить, ничего из этого не вышло. Души нашего кружка не стало, и самый кружок навсегда рассыпался.....

С наступлением лета Баженов обыкновенно уезжал месяца на 3 на 4 либо на Кавказские воды, либо в Крым. Слуге своему Иванченке скажет бывало: такого-то числа, в таком-то месяце, буду назад, и тот так прямо и ехал встречать его на железную дорогу.

В числе многих качеств покойного, особенно выдающейся чертою его характера была прочность его отношений с кем бы то ни было. Раз познакомившись с человеком, он всю жизнь с участием следил за его судьбою. В 50-х годах отошел от него в бессрочный отпуск бывший его казенный денщик Лапинский (уроженец западных губерний). До самой кончины своей Баженов с ним переписывался. Как теперь вижу перед собою некоторые письма Лапинского со всегдашним адресом: «Его благородию анералу-лейтенанту Баженову». А. А. тотчас же ему бывало отвечает, с сердечным участием взойдет во все подробности его житья-бытья, даст ему несколько добрых советов, а подчас, вероятно, дело не обходилось и без денежного вспомоществования. Добра покойный Александр Алексеевич делал очень много. При жизни его никто ничего не знал, а по кончине его оказалось, что целая четвертая часть его скромного достатка шла на разные пенсии, и т. п.

Выдающимся событием последних лет жизни Баженова была высочайшая к нему милость в день столетней годовщины учреждения ордена Св. Великомученика и Победоносца Георгия. По особенному ходатайству покойного фельдмаршала князя А. И. Барятинского, всегда высоко ценившего боевые заслуги Баженова, Государь Император собственноручно (А. А. был в те дни в Петербурге) возложил на него орденские знаки 3-й степени, в награду за его боевую деятельность в течении его 30-и летней службы на Кавказе. До того еще Баженов имел Георгия за 25 лет, и Георгия 4-й ст. за мужество и храбрость, оказанную при взятии штурмом укрепленного аула Ведень.

Прискорбные события, омрачившие за последние годы жизнь всего Русского народа, разрушительно подействовали как на состояние духа, так и на самое здоровье Баженова. Его впечатлительное сердце сильно скорбело от ложного направления, данного современным образованием [227] Русской молодежи, и он с каким-то ужасом относился к духу неверия. В последние месяцы своей жизни он часто повторял слова: «Совсем безотрадно жить становится». За четыре дня до его кончины мы были с ним вместе в Английском Клубе, и хотя он и жаловался на стеснение в груди и на одышку, но кто мог тогда предвидеть, что так близок конец его? Место его воспитания, Московская первая военная гимназия, готовилась к празднованию столетнего своего юбилея. Съехались в Москву школьные товарищи Баженова, и он должен был украсить собою этот праздник. За два дни до него, 22-го Ноября 1878-го года, после трехдневной болезни, А. А. Баженова не стало.

Вечная память этой честной, благородной и любящей душе!