ВОРОНОВ Н.

ЧЕРНОМОРСКИЕ ПИСЬМА

(См. "Русский Вестник", 1857, № 3)

Не берусь описывать обыденной жизни на постах, стоящих в поле, вдали от жилья: однообразная, бессемейная, бедная эпизодами и из военных случаев, подверженная различного рода лишениям и неудобствам, жизнь эта, повторяю, — подвиг непривлекательный, однако чрезвычайно нужный для края. Да и можно ли ожидать каких бы то ни было удобств в стране, которая, и мимо лагерной жизни, всюду кажет следы неряшества или бедности? Эта повсеместная бедность только делает ее более сносною, и легко [181] мирит черноморца с его тяжелою службой. Да и что наконец значат неудобства жилья, например, для пластуна, который сроднился с болотом? Помню, раз мне довелось ночевать на одном из постов; меня пригласили в избу, которая походила на грязный арсенал: всюду висели ружья, шашки, бурки; около стен стояли нары, покрытые соломой. Человек десять казаков, собравшись около котелка, черпали из него ложками какую-то похлебку, приправленную полевою горчицей. Я также зачерпнул, и нашел, что похлебка не без вкуса. Затем последовал ночлег; но — пресвятая Богородица! какова была эта ночь! Тысячи блох терзали меня непрерывно, не давая сомкнуть глаз. А казаки храпели как нельзя лучше, и на жалобы мои один из них сказал мне в следующее утро: «Та вже жь.... сего товару, благодарение Богу, у нас щей мало.» Всходил я и на вышку, где в то время, погруженный в созерцание , на корточках восседал усатый черноморец. Что, тебе не скучно? спросил я. — «Мени? ответил он: ни... витселя богацько выдно…» Я посмотрел вокруг себя: точно, степи много, а еще больше закубанской равнины, по которой сизел легкий туман. Но будто казаку нравится эта однообразная картина? И какие думы на нее он переносит? Прошлого он не помнит, о настоящем молчит, о будущем наверно не помышляет. Или просто хорошо ему оттого, что вот он сидит да смотрит вдаль, а даль эта и широка, и спокойна, в глаз ничем лишним не бьет, — и сидит он долго, греясь на солнце, да и сам уж не знает — не то он спит, не то бодрствует, но только в голове нет ни одной думы: вот словно превратился в того кузнечика, что немолчно звучит в траве и перестал уже быть кузнечиком, а весь, кажется, перелился в звук.... Подобный кейф в нравах малороссов, и черноморец — будь он на вышке или в другом каком либо месте — не упустит случая предаться ему с любовью. Тем более, что и здесь, на линии, не без присутствия того благодетельного гения, о котором остроумно упомянул г. Берг в своих «Крымских заметках» (Русс. Вестник № 24, 1856).

Около поста, по бокам, стоят шесты, осмоленные и обмотанные пенькой. Их зажигают ночью, когда нужно поднять тревогу на линии, потому что пушечные выстрелы, когда воздух сгущен парами, не разносятся на дальнее расстояние и могут быть не услышаны на соседних постах. По такому сигналу здесь и там, по всему берегу Кубани, начинают блистать молнии от пушечной пальбы; кордонная стража и жители прибрежных станиц мигом становятся на ноги и спешат на помощь, где ее требуют; в воздухе глухо отдается шум и крик пробужденного населения и содрогание от выстрелов. Такие тревоги преимущественно бывают зимою, когда замерзает Кубань. На эту пору горцы обыкновенно [182] бывают в сборе и готовы отправиться на добычу значительными партиями. В свою очередь и наши тогда не дремлют: усиливают стражу неочередными казаками; пушки держат всегда наготове; в станицах и в Екатеринодаре принимают меры на случай нападения: увеличивают число орудий, улицы заставляют возами, учащают секреты, разъезды и т. п. Такое тревожное состояние особенно заметно перед рассветом, когда горцы, рассчитывая на сон стражи, а с другой стороны, успевши за ночь из аулов подойдти к реке, готовы сделат нападение. По большей части им это не удается, по крайней мере успех их ограничивается самою бедною добычею: едва они успевают переправиться через Кубань, как линия уже гремит выстрелами, и отступление становится для них необходимым. Кроме того лазутчики или перебежщики из-за Кубани беспрестанно извещают наших о всех намерениях горского сборища, и если показания их относительно места и времени нападения не всегда справедливы, за то становится чрез них достоверным, что сборище действительно есть, что следовательно дремать не приходится.

Появление перебежщиков из-за Кубани нисколько не удивительно, хотя у нас существуют какие-то рыцарские представления о горцах, благодаря повестям и поэмам фальшивого или риторического направления. Из этих повестей решительно нельзя познакомиться с горцем, каков он есть в действительности: в них ложно представлена и его храбрость, и его понятия о чести, о свободе и т. п. На самом деле, горец, особенно закубанский, есть нищий, в силу множества предрассудков, неразлучных с младенчеством племени, любящий свое нищенство и защищающей его упорно, благодаря особенностям своей страны. Грабеж для него составляет часто единственное средство прокормиться; отечества для него не существует; у него есть только аул, и в этом ауле — личные его враги. При таком домашнем положении горца нет ничего естественнее, как ждать перебежщика из-за Кубани. Он явится, получит что-нибудь за сообщенные известия, — и вот нищенство его несколько улучшается, а вместе с тем удовлетворилась его личная месть. Точно также несправедливо думать, что горец владеет тою храбростью, которая составляет силу и честь воина. Грабеж и убийство — его ремесло, а потому неудивительно, что он ловко владеет оружием; вместе с тем нищета побуждает его прибегать иногда к самым отчаянным средствам, рождает в нем слепую отвагу и роковую решимость. Далее этого не идет и не может идти его храбрость, следовательно, она имеет чисто хищнический характер. Большая часть расказов, которые ходят здесь о горцах, вполне подтверждают такое мнение. Я приведу один из них. Раз невдалеке от поста появился горец и стал кружиться на одном месте: по нем последовал выстрел из [183] пушки. Горец отъехал по направлению выстрела и через несколько минут снова закружил на прежнем месте. Полетело другое ядро, и горец в другой раз скрылся по направлению выстрела. Наконец, когда в третий раз показался он перед постом, пластуны успели зайти ему в тыл и схватили живьем. На допросе пойманный показал, что, голодая, он просил пищи у одного зажиточного горца, и тот обещал ее под условием принести к нему русское ядро. Из-за него он и кружился перед постом, выманил два выстрела, да ядра затерялись где-то в болоте. Как ни наивен этот расказ, однако он очень правдоподобен, а главное, действительно характеризует причины, которые пораждают в горце слепую отвагу, многими ошибочно принимаемую за храбрость.

Но если перебежщики доносят о том, что предпринимается в аулах, то в свою очередь аулы знают, что предпринимается на линии. Хитрый горец успевает услужить и здесь, и там. Оттого всякий поход с нашей стороны за Кубань должен быть внезапным, иначе встретятся и засады, и сборища горцев, аулы ж останутся пустыми: все имущество из них успеют перенести в леса, куда нет доступа для отряда. Горцы знают также, где выгоднее и легче напасть, кто славится своим богатством; они даже дают обещания, что рано или поздно захватят такого и такого-то. Им известны некоторые русские выражения, известны многие наши обычаи. «Выходи, Иван, рубать будем», кричали они в одно из своих нападений, окруживши хату, в которой, действительно, жил Иван. Каждый из них, за жизнь свою, успел хоть раз побывать на нашем берегу, притом же расказы пленных казаков, а особенно казачек, которых горцы, по преимуществу, увозят в плен, — все это знакомит их с нашим бытом. Однако из этого знакомства, пока, они извлекают только свои стратегические соображения, которые, без сомнения, не могут служить в нашу пользу. Они начинают уже искусственно укреплять свои жилья, и без того защищенные природой; так последний, ближайший к нам аул, который недавно разорен нашим отрядом, был обведен тройным частоколом.

Сколько упорны черкесы, когда им приходится действовать на собственной земле, столько же они оказываются несостоятельными во время нападений на наши поселения, даже мало приготовленные к обороне. Нужно сказать, что эти нападения в значительных силах случаются очень редко. Для этого необходимо, чтобы замерзла Кубань, которой быстрое течение не легко уступает здешним слабым морозам; необходимо выждать темных ночей и наконец, вслед за морозами, небольшого тепла, потому что пускаться на грабеж в студеную пору несподручно горцу, едва прикрытому лохмотьями дырявой одежды. Не говорю уже о том , как трудно [184] горцам порешить свои домашние распри, и составить согласное сборище, направленное к одной цели. Но положим, такое сборище состоялось, и погода благоприятствует нападению. На конях, ночью, спешат они к Кубани, перед рассветом достигают реки, спешиваются, при чем отряд делится на две части — одна остается с лошадьми, не переходя реки, опасаясь обломить тонкий лед, другая отправляется на добычу. Со страшным гиком бросается она к строениям; этому гику вторят оставшиеся за рекой. С нашей стороны, без сомнения, тотчас поднялась запоздавшая тревога. Вот они успели вломиться в одну-другую избу , где не встретили ни малейшего сопротивления; какая-нибудь несчастная жертва служит игрушкой для шашечных ударов: ее рубят в куски... Но дружно напавшие успели скоро разрозниться, каждый из них думает только о себе, как бы захватить добычу на свою долю, как бы не уступить ее другому. А между тем на нашей стороне пушечные выстрелы учащаются, тревога уже образовала какой-нибудь отряд, и чуть только отряд этот столкнулся с частью грабителей, как они бегут в беспорядке, теряя всякое единство. Неистовый крик их еще более усиливается: оставшиеся за Кубанью, в резерве, думают этим ободрить бегущих, а эти в свою очередь укоряют тех, как изменников, и требуют подмоги. От быстрого напора толпы, лед на реке трещит, в некоторых местах проламывается… Будь при этом с нашей стороны решительное преследование, горцы дорого бы поплатились за свою скудную добычу; но только одни ядра провожают бегущих и вырывают из их нестройной толпы несколько жертв. Тревога наконец умолкает. На следующий день подбирают трупы, оставшиеся на пути, и потом горцы отдают за них награбленную добычу.

Такого рода нападения постигали Екатеринодар зимой 1855 года. Город не был к ним приготовлен; однако и при этом, несмотря на общее замешательство, грабеж коснулся только самых незначительных частей его, близких к Кубани; без сомнения, причина этого лежит в несостоятельности нападавших действовать вне собственной, благоприятствующей им местности. Большое счастье, что, при таких мгновенных набегах, они не поджигают строений; пожар был бы гораздо страшнее их воинственного гиканья. Но отчасти религиозные обычаи, отчасти собственные выгоды заставляют их щадить строения, которые, при случае, могут снова доставить им добычу.

Если трудно горцам перебираться на наш берег в значительных силах, то легко перебираться по одиночке, или же небольшою партиею. В таком случае, они не имеют в виду нападать открыто, а действуют чисто воровски, думая захватить где нибудь корову, или пару быков, или же застигнутого ночью пешехода. При этом [185] иногда они успевают добраться до какого-нибудь уединенного хуторка, близкого к Кубани; и там только осмеливаются врываться в избы. Но лишь одна беззащитность венчает подобный грабеж успехом: где есть ружья, где может быть отпор, — туда они не покажутся открыто. С рассветом они возвращаются к Кубани; тут, при утреннем освещении, кордонная стража замечает их и открывает по ним огонь, иногда заставляет расстаться с награбленным и налегке спасаться вплавь; случается и так, что увидят, как хищники уже переправились через реку и уводят быка или корову. Вообще, имея в виду чем-нибудь попользоваться, горцы не рискуют своею жизнью, даже в таких случаях, когда перевес силы на их стороне. Оттого, например, проезжий, имея с собою ружье, хотя бы и не заряженное, может спастись от их преследования, если станет грозить им прицелом; оттого случалось, что, при разграблении станиц, неприкосновенными оставались те избы, где кто-нибудь заседал с ружьем. Раз в центре нашей Кавказской линии последовало нападение на одну из пограничных станиц, в то самое время, когда все взрослое станичное население было на полевых работах. Черкесы разорили все избы, забрали в плен кого нашли, и не коснулись только одной хижины, где жил ружейный мастер, у которого на тот раз не было в починке ни одного ружья, и лишь в разбитое окно выглядывал никуда негодный ружейный ствол.

Но я, кажется, слишком распространился о подвигах закубанцев. Это произошло оттого, что в настоящее время, когда я писал и пишу эти строки, в Екатеринодаре нельзя не думать о нападениях. Ноябрь, декабрь и почти весь январь здесь стояло тепло, как весною; даже дожди перепадали редко, а чаще грело отрадное солнце. В поле зеленела трава, деревья приготовились распускаться, а перед окнами моей квартиры, на грядках, постоянно цвели анютины глазки. Зимою глядеть на них не то что весело, а как-то забавно. Но к исходу января подул северовосточный ветер, принес, как водится, морозы, так что земля затвердела, взялась белым пухом, а Кубань сперва загусила льдом, и наконец стала. Все это не дурно: без зимы год не в год, притом же не мешает запастись и льдом на знойное лето. Однако еще больше не мешает заботиться о собственном существовании. Кубань так близка, а горцы так злы; они, без сомнения, не забыли, что не далее месяца один из их прикубанских аулов был сожжен нашим отрядом... И вот поневоле говоришь о нападениях; поневоле думаешь о них, видя, что подле постов появились подкрепления, что в переулке явилась пушка, где прежде ее не бывало. — Но

Есть наслаждения и в дикости лесов…

Текст воспроизведен по изданию: Черноморские письма // Русский вестник, № 3. 1857