ВОРОНОВ Н.

ЧЕРНОМОРСКИЕ ПИСЬМА

(См. "Русский Вестник", 1857, № 1)

Находясь под 45° 3' с. ш., Екатеринодар мог бы наслаждаться благорастворенным воздухом Ломбардии и Южной Франции, но 56° 35 1/2' в. д. и другие особенности его географического положения значительно действуют не в пользу его климата. Правда, знойность здешнего лета напоминает юг; прекрасная осень длится иногда до [88] половины ноября, да и зимы часто обходятся без снегов и сильных морозов. За то в иные годы ранняя осень, чувствительные стужи и поздняя весна ясно говорят о влиянии на здешний край суровой северо-восточной равнины. Степи открывают Черноморье для холодных ветров, а горы Кавказа закрывают его со стороны юга. К тому же близость Азовского и Черного морей содействует непостоянству и быстрым переходам здешней погоды от холода к теплу и обратно. После морозов вдруг иногда наступают теплые весенние дни, лишь только повеет с моря, а вслед затем степной ветер опять наносит холод и снега; после палящих дней лета иногда льются продолжительные дожди, при западных ветрах, и наступает значительная прохлада, а потом восточный ветер опять приносит знойную сушу; иногда в феврале уже начинают зеленеть сады, иногда зелень показывается только в начале апреля.

Между тем для жителей Екатеринодара куда как не сподручен русский холод! Турлучные постройки могли бы служить защитою от сырости и студеного ветра, если б хозяева заботились ставить их по образцу северных построек, где берутся все предосторожности против хорошо знакомой стужи. Здесь, напротив, система постройки домов южная: не заботятся о двойных рамах на окна, о прочных фундаментах, о плотности дверей; ветру дают место пробираться в щели стен и окон, а дождю просачиваться сквозь крыши и потолки. От этого, хотя и на юге, не становится теплее и удобнее, и, сидя в комнате, принужден иногда распускать зонтик и надевать калоши. Тем более не мешало бы здешним жителям позаботиться об удобствах жилья, что турлучные дома, будучи построены по-хозяйски, а не на скорую руку, — при своей дешевизне отличаются необыкновенною прочностью, а следовательно не часто требуют ремонта и могут переходит из рода в род.

Холода становятся здесь еще чувствительнее по недостатку в топливе. Прежде, до последней войны, лес доставлялся из-за Кубани; с 1846 года Высочайше было утверждено положение о меновой торговле с горцами на Кавказской линии; за соль и лавочные товары закубанские племена доставляли нам строевой лес и топливо, вследствие чего в ведомстве Черноморской кордонной линии учреждено было пять меновых дворов. Война прекратила эти торговые сделки; горские аулы, поселенные на левом берегу Кубани, ушли в горы, и дрова, прежде не превышавшие в цене 12 руб. за сажень, теперь для большинства екатеринодарцев сделались недоступными по своей дороговизне. Но благодетельная природа и здесь подала помощь человеку. Среди безлесных степей растет в изобилии терновник, и сила растительности этого приземистого, курчавого кустарника превозмогает все порубки его в огромных размерах. К нему-то преимущественно прибегают Екатеринодарцы для отопления [89] своих жилых покоев. Да позволено будет сделать здесь небольшое отступление. Говорить о разумности явлений природы перешло в общее место; однако не мешает постоянно иметь эту разумность в виду, и не упускать случая подтверждать мысль об ней замечательными фактами. Казалось бы, можно пожалеть, что значительная часть плодородной земли отходит под цепкий кустарник, почти неистребимый и повидимому бесполезный. Но мы видели, какую услугу оказывает он здешним жителям за отсутствием дровяного леса. Этого мало: тот самый колючий кустарник служит прекрасною защитой от горцев. Невысокий плетень, сделанный из него так, чтоб все тонкие ветви и иглы его выходили на внешнюю сторону, в состоянии удержать нападение хищников и обращается в неприступную для них крепость. Где именно, как не здесь, полезны такие дешевые укрепления, и где, как не здесь, грозен такого рода неискусный и легко отражаемый непреятель? Но возвращаюсь к прежнему. Любопытно видеть, как производится топка этим материалом. Задумавши топить, вваливают кучу терновника, так что полкомнаты занимается им от верху до низу, при чем, разумеется, комнатная температура значительно понижается. Разведши потом огонь в печке с помощью сена или бурьяна, начинают втаскивать туда по ветке неуклюжее растение, пока наконец не истощится вся вваленная куча: труд, обходящийся не без боли! Вслед за этим в печке начинается оглушительная трескотня, потому что на огне терновник шипит, свистит, трещит, быстро сгорая; пламя от него сильно жгучее; уголья, правда, остается мало, но печь быстро нагревается и не скоро остывает. Нужно согласиться, что это один из самых громоздких материалов для топлива; но что же делать в безлесных степях? Топить сеном или бурьяном, — еще хуже; навозный кирпич также имеет свои неудобства и составляет пока еще новинку для екатеринодарцев; торф, вероятно, в значительном количестве находится в прикубанских болотах, но о разработке его еще и не помышляют. А между тем в топливе, и при настоящих условиях екатеринодарской жизни, уже оказываются значительные затруднения. Зажиточные горожане, имеющие быков, могут запасаться терновником заблаговременно, летом или осенью; прочие скупают его на базарах, платя от 50 коп. до 1 руб. за воз. Но, с наступлением грязи, доставка такого громоздкого топлива становится слишком затруднительна. Незначительное по цене в начале осени, к зиме оно делается очень дорогим товаром, так что некоторые жители вынуждены бывают рубить собственные сады.

Но вот, после дождливой зимы, быстро налетает весна, и сумрачный Екатеринодар превращается в привлекательный оаз, который улыбается путнику, утомленному однообразием окрестных [90] степей. Чуть пригрело солнце, и повеял южный ветер с гор, как живо начинают испаряться лужи; улицы сохнут; зеленая травка спешит показаться из трещин затвердевшей грязи. Обширная городская площадь покрывается муравчатым ковром; некрасивые постройки прячутся за ветки дерев; сады, растущие при каждом доме, заливают зеленью весь город. Особенно роскошна здешняя белая акация; она полюбила екатеринодарскую почву и растет стройными большими деревьями, в изобилии, наполняя воздух прекрасным запахом своих белых цветков. Кроме акации и тополя, сады состоят еще из плодовых растений: персиковых и абрикосовых дерев, яблони, груши, айвы, алычи, вишни. Местами разводят виноград, но в небольшом количестве, не имея в виду виноделия. Наконец местами, в садах и даже посреди улиц, еще уцелело несколько громадных дубов, остатков того дремучего леса, который некогда покрывал правый берег Кубани. Это, по истине «патриархи» растительного царства, гиганты в сравнении с окружающими их деревцами; простор дал волю сучьям их развеситься на широкий обхват, так что под ними может приютиться не одна хижина. Вообще растительность екатеринодарской почвы роскошна; но жаль, что жители не пользуются ею как следует, не занимаются правильным садоводством. Существует всего один, сколько-нибудь благоустроенный сад, который называется «войсковым», да и тот находится еще в младенчестве. Перебирая разнообразную его растительность, свойственную южной почве, ясно видишь, как здесь много дает природа, и как мало ценит ее дары человек. Но все же, и при настоящем положении екатеринодарского садоводства, роскошная зелень составляет лучшее украшение города. Любо глядеть, когда непригожие его постройки завесятся зеленью и цветками акации, а по улицам польются струи благоуханий. Гулял бы, без устали, но... настает новая беда. Беспощадные комары решительно портят все лучшие впечатления прогулок. Кубань и болота, которые сопутствуют ее течению, порождают их несметное множество. От них и в домах житья нет. Мало в этом случае помогают те сетки, которыми здесь закрываются окна: комар отыщет щелку, влетит в дверь. Притом же летние знойные дни производят духоту в комнатах; их надобно освежать на ночь; сидеть с запертыми дверьми и окнами невозможно; а впуская свежую струю воздуха, никак не убережешься от множества незваных комаров. С летним зноем здесь соединены еще лихорадки, неотвязчивые, изнурительные. Причина их также Кубань с своими гниющими болотами и камышами. После главного разлива реки, который происходит в начале лета от таянья снегов в горах, на низких берегах остаются лужи и озера, называемые здесь лиманами, которым предстоит испаряться от жаров и заражать воздух. От этого, в июле и августе по крайней мере треть городского населения переболеет лихорадкою; не бывает почти ни одного дома, где бы не томился больной; на улицах встречаешь желтыя, исхудалые лица... Но привычка и здесь берет свое: многие не обращают внимания на свою болезнь, едят и пьют, что попало; иной выздоравливает от дынь, другой от соленой рыбы, тот от квасу или водки. Не помогает хина — принимаются за ту пищу, которой особенно требует желудок, которой преимущественно хочется больному. Та лихорадка самая злая, говорят екатеринодарцы, которая ничего не хочет, то-есть отнимает у больного позыв поесть чего-нибудь через меру. За такой доморощеный метод лечения многие платятся тем, что лихорадка треплет их по полугоду, по году, и больше. Всякаго рода суеверных лечений между простым народом здесь можно собрать довольно; но особенно странен способ закидыванья лихорадки. Для этого обрезывают ногти, выстригают на голове волосы на-крест, завязывают все это в узелок с прибавлением какой-нибудь медной монеты, и бросают на улицу; бросившей должен спешить домой, не оглядываясь; кто поднимет узелок, тот, по верованию толпы, снимает с больного лихорадку и берет ее на себя. К зиме число больных уменьшается; но и в эту пору трудно уберечься. Вот, например, после сумрачных дней отрадно пригрело солнышко: как же устоять малороссу, чтобы не понежиться на тепле, не погреть брюха и спины? — а это между прочим легчайшее средство схватить лихорадку.

IV

Екатеринодар, 30 января 1857 г.

До начала последней войны закубанская сторона была более доступна для наблюдений. Теперь нужно принадлежать разве к отрядам, которые по временам ходят разорять аулы, нужно участвовать в этих опасных экспедициях, чтобы поглядеть на Закубанье, на аулы и даже на самых горцев. Но под свистом пуль непривлекательно знакомство с новою местностью, и едва ли оно заманит туриста. При всей своей пытливости он должен ограничиться рассматриванием болотистого левого берега Кубани; издали может любоваться пространною равниною, идущею к горам, по которой то едва приметны верхушки лесов, то стелются туманы, то белеют дымные пятна; может следить за извилинами далекого горного хребта, который порою приблизится, чернея, порою окутается облаками, или же нежно синет, сливаясь с цветом ясного неба. Иногда и вы услышите ружейную перепалку и раскаты пушечных [92] выстрелов, которые несутся из-за Кубани: значит какой-нибудь отряд наш в деле, то-есть берет аул, сжигает его, и палит картечью в кусты леса, за которыми залегли горцы. Иногда, ночью, поразит вас оригинальное великолепие горящих за Кубанью лесов, камышей и степной травы: на нашей стороне — темень, а там по пригоркам и ложбинам вьются огненные струйки, ворочаются огромные красные языки, местами всходит блистательное пламя и перед ним черным столбом валит дым, а мутная Кубань на то время блестит как чистая сталь, отражая в себе багровый цвет неба.

Вот и все, чем может похвалиться мирный наблюдатель Закубанья в настоящее время. Проникнуть дальше — и трудно, и опасно; положиться на слухи, на расказы людей бывалых также безполезно: слухи по большей части оказываются только слухами, а расказы еще больше подстрекают любопытство, оставляя его далеко не удовлетворенным. Словом, наша кубанская граница представляет для туриста маленький рубеж и его собственной пытливости.

А между тем, думает он, как легко, кажется, пройдти эту заманчивую равнину, как близко до этих рисующихся на горизонте гор, а там — перевал, и Черное море как рукой подать. Не верится ему, что эта-то заманчивая даль дает тысячи средств противиться движению наших отрядов, что каждый пригорок, каждый куст представляет естественную защиту для горца. Не в ауле его богатство: пусть жгут аул ежегодно, но богатство его там, где легко сделать засаду, где удобно подстеречь добычу. Не сила для него страшна, пока он может избегать ее безнаказанно: страшен стал бы для него лишь тот незаметаемый путь, который наконец могут проложить наши отряды в самое сердце Закубанья и на котором уже силе нужно будет противопоставить также силу. Но природа ежегодно затрудняет попытки проложения такого пути. Время идет, и длится неблагодарная война, стоящая чисто труженических усилий. Скоро ли ей настанет желаемый конец ? Скоро ли циливизация проникнет в этот прекрасный уголок земного шара и даст науке непочатый еще материал, торговле — выгодную станцию, а нищету и грабеж заменит удобством жизни и благодатным миром? И что наконец, для достижения подобной цели, должно идти впереди: торговля или оружие? Эти вопросы тяготят наблюдателя своею долговременною неподвижностью.

Ограничимся пока тем, что доступно наблюдениям, что делается собственно на линии, идущей по Кубани. Правый берег этой реки большею частью обрывист, левый же — полог и покрыт болотами. В некоторых местах она собирается в одно русло, но чаще дробится на рукава, образуя островки и лиманы. С виду она не [93] слишком привлекательна; воды ее имеют мутный желтоватый цвет, течение ее быстро, как всех горных рек, хотя она не имеет их своеобразной красоты и бойкости. Во время разлива она напоминает полноводные реки равнин, а в засуху очень похожа на свою тощую степную соседку; Куму. Собственно, горные реки, даже речки, чрезвычайно привлекательны: это неумолкающие, неустающие ручьи, но ручьи сильные. То сузятся они и ревут аршинным своим руслом, то разольются на сажень по мелким голышам, то хлещут в камни, попавшиеся им на пути, и гложут их, брызжа пеной; местами их неширокое русло еще более сузится на каменном ложе и, продолбив его, винтообразно падает вниз, оглушая окрестность; местами их чистые и не глубокие воды переливаются с уступа на уступ, образуя каскады. Правда, в них нет той величавости, какою отличаются реки равнин, спокойно катящие свои обильные волны; за то хорош их шум и привлекательна та бойкость, с которою они мчатся по выполированным ими же камням: глаз не успевает следить за бегом волны и не устает от однообразия, какое заметно в течении полноводных равнинных рек. Но Кубань, как уже сказано, не имеет такого привлекательного вида, быть может потому, что ложе ее глинисто и падение вод ее, относительно всей длины их течния, не слишком значительно. Несмотря на важное значение свое для здешнего края, она однако же не вошла в народную песню, не усвоила за собой, подобно Волге или Дону, никакого почетного прозвища. Без сомнения, значение ее состоит не в том, чтобы она богата была рыбою, что разливы ее поили бы роскошные луга, что волны ее носили бы на себе суда с богатым грузом: нет, рыболовство на ней незначительно, разливы ее поят камыши да болота, а судоходство по ней ограничивается плаванием немногих каюков, да изредка казенных баркасов. За то историческая деятельность Черноморцев тесно связывается с именем Кубани; на берегах ее воспитывались и воспитываются защитники станиц и хуторов; наконец, от положения вод ее зависит и теперь большее или меньшее спокойствие края. От поста Изрядного до Черного моря, сплошь по реке, тянется кордонная линия, по которой во всякое время года неусыпно должны бодрствовать черноморцы. Их скучная служба бедна громкими подвигами, потому что она вся — подвиг. Истинному труженику редко выпадает на долю общественное признание тяжелой деятельности, общественное сочувствие: только звучность дела пускает от себя звонкое эхо, к которому все прислушиваются. В самом деле, отнесут ли к блистательным военным подвигам эту тяжкую службу на линии, которой назначение — прислушиваться к тишине, вглядываться в темноту, не послышится ль шум камыша, всплек волны, не повидится ль в темноте ночи что-нибудь еще [94] более темное, что даст повод предполагать о близком присутствии горца. Вот та школа, где образуются пластуны, обратившие на себя под Севастополем общее внимание. Уметь ползать по болотам, изучить все тропинки меж камышей, набить руку в стрельбе, так чтоб пуля всегда находила свою цель, чтобы верность прицела зависла не только от глаза, но и от слуха, спокойно переносить на себе и холод и поливку дождя, находить возможное удобство в грязи, под жалами тысячи болотных комаров, — и при этом все внимание обращать на то, чтоб как-нибудь в темноте не пробрался на ваш берег голодный и ободранный горец, который в свою очередь также не дремлет, также хорошо, если еще не лучше, знаком с поэзией кубанских болот, также не выпустит даром из ружья дорогой для него пули: согласитесь, что подобная служба есть не блестящий, однако чрезвычайно тяжелый подвиг. И пластун несет его с примерною любовью. Для более успешного выполнения своей службы, он оделся в лохмотье, выдумал особого рода обувь, чтоб удобнее ползать и ступать, чтоб при случае его не отличили от цвета грязи, чтоб как можно больше с виду походить на заклятого своего врага — «бисову невиру» (Обыкновенная брань в Черноморье, по преимущественно относящаяся к Черкесам), против которого направлена вся его, по видимому, апатичная, но на самом деле неугомонная деятельность. — Но пластуны составляют только передовую стражу линии: их преимущественно употребляют в дело там, где нужен зоркий глаз, чуткое ухо и знание прикубанских болот и камышей. Остальное лежит на обязанностях очередной стражи, которая занимает посты, расположенные не в дальнем друг от друга расстоянии по всей кубанской линии...

Текст воспроизведен по изданию: Черноморские письма // Русский вестник, № 3. 1857