БОРОЗДИН К. А.

УПРАЗДНЕНИЕ ДВУХ АВТОНОМИЙ

(Отрывок из воспоминаний о Закавказье).

ГЛАВА IV.

1.

Для выяснения читателям, незнакомым с Кавказом, смысла кровавой драмы, разыгравшейся 22-го октября 1857 года в Кутаиси между генерал-губернатором князем Гагариным и сванетским владетельным князем Константином Дадешкилиани, перенесемся в самую Сванетию, где находился запутанный узел этой драмы. Грузинское название Сванетия, или Саване, соответствующее русскому слову убежище, дано было этому недоступному горному краю, прилегающему к южным уступам Эльбруса, вероятно, вследствие того, что в прежние времена постоянных тревог Кавказа в него убегали и прятались люди от нашествия и преследования сильного и беспощадного врага, а, по словам предания, царица Тамара хранила в нем свои сокровища, Подразделенный внутри на три части — Вольную, Княжескую и Дадиановскую Сванетии, он прорезывается двумя большими реками — Ингуром и Цхенис-Цхали, берущими свое начало из горы Пасмты. В верховьях своих обе эти реки текут по Вольной Ованетии и затем, расходясь в разные [33] стороны? Ингур проходит на северо-запад через Княжескую, а Цхенис-Цхали направляется на юго-запад и течет по Дадиаyовской Сванетии; образовав yа пути своем глубокие и обширные ущелья, они выходят в долины Мингрелии, — первая около селения Джвары, а вторая у крепости Мури.

Сванетия, названная как бы в насмешку Вольний, но суровости климата, скудной производительности и доступности лишь в течение трех месяцев в году, когда проходы ее не бывают покрыты снегом, более всего страна невольная и безусловно зависит от своих соседей, могущих, если захотят, не давать из нее выхода населению ее, состоящему из двенадцати отдельных обществ, разбросанных по глубоким горным котловинам. Говорили, что одно из этих обществ не имело с остальным миром иного способа сообщения, как по веревке, на конец которой привязывалась корзина, я в ней спускался человек на блоке. Да и всех-то вообще выходов из Вольной Сванетии только три: один через Княжескую, другой через Дадиановскую и третий через главный хребет в Карачай.

Княжеская Сванетия, лежащая ниже Вольной, начинается горными пастбищами и, спускаясь по ущельям, доходит до полосы, на которой возделывается уже кукуруза. В таких же почти физических условиях находится и Дадиановская Сванетия, не имеющая из себя другого выхода, как единственного в Мингрелию, вследствие чего и должна была подпасть под полную зависимость Дадианов. Княжеская Сванетия спаслась от такой же зависимости только тем, что природа открыла ей, кроме Ингурского ущелья, выход через Дал и Цебельду в Абхазию; это и способствовало роду Дадешкилианов, происходящему от Шамхала Тарковского, сделаться тут независимыми владетелями. Предание говорит, что на тех местах, где живут теперь 12 обществ Вольной Сванетии, жили прежде вассалы князей Дадешкилианов; но, возмутившись однажды, они убили своего владетеля, за что и были поголовно истреблены его детьми. Обезлюдив это место, Дадешкилианы назвали его вольным, в смысле полного отсутствия в нем населения, которого они не желали вовсе допускать тут снова; но с течением времени в пустые горные трущобы набрались таки опять свежие пришлецы — сброд беглецов и отверженцев со всех мест Кавказа и, поселившись в брошенных башнях, имеющих вид гнезд, составили существующие ныне двенадцать обществ Вольной Сванетии. Предание это, при ближайшем знакомстве с бытом дикарей этого уголка, не лишено вероятия. Владелец каждой башни никого на свете выше себя не признает и никому не подчиняется, а все столкновения разрешает с оружием в руках. У каждог, поэтому идут счеты по кровомщению. Общее дело бывает лишь, когда [34] владельцы этих башен сходятся для случайного грабежа. Дело кончено, добыча поделена и опять все разошлись. Словом примитивная разбойничья организация.

Но как бы то ни было, мы застали этот край в таком виде в первой четверти настоящего столетия, когда владетель Княжеской Сванетии, Тенгис Дадешкилиан, вслед за Дадианом и Шервашидзе, вступил в подданство России и получил также, как и они, инвеституру от русского императора. В этих трех почти одновременно присоединившихся к нам автономных владениях нам стала видна почти аналогическая междоусобная рознь членов владетельских домов. В Абхазии с владетелем Сефер-беем интриговал Гассан-бей; в Мингрелии с Леваном — Георгий; в Княжеской Сванетии с Тенгисом — Татархан, и суть этой борьбы заключалась в библейской распре Исава и Иакова за первородство: младший брат домогался во что бы то ни стало сесть на место старшего. В Абхазии и Мингрелии большая степень цивилизации смягчала характер этой борьбы и в них лишь изредка появлялись кинжал и яд, а в такой примитивной стране, как Сванетия, борьба свелась на искони существовавшую тут канлу (кровомщение) и члены владетельского рода, завязав между собою кровавые счеты, не желали оставаться в долгу друг у друга и истребляли себя поочередно.

Сын Тенгиса, Циох (Михаил), побывавший в Тифлисе, принимавший, во главе своей милиции, с особенным отличием участие в экспедициях против джигитов и шапсугов, человек благоразумный, тяготился как канлой (кровомщением), так и постоянными столкновениями со своими соседями из-за пастбищ, ему принадлежащих. На этих пастбищах почти ежегодно происходили стычки: мингрельцы, абхазцы и цебельдинцы, высылая на них свои баранты, хотели пользоваться ими бесплатно, а вольные сванеты, не имеющие никакой баранты, появлялись сюда для грабежей и отгона ее к себе. Нужно было собирать за пастьбу чужой баранты пошлину, называвшуюся сабалахо (по-русски пошлина за траву), и в то же время предупреждать разбойничьи нападения вольных сванетов. Циох утомился хлопотливостью и трудностью управы со всеми этими делами, и сам предложил правительству взять у него его владение и ввести русское управление. С ним шли переговоры о размерах и способе вознаграждения его за уступку владетельных прав, но он не успел довести их до конца и умер в 1842 году, еще совсем молодым человеком, оставив на руках своей матери Дигорхан, пятерых малолетних сыновей: Константина, Александра, Ислама, Тенгиса (Николая) и Циоха (Михаила). Старшему из них, будущему владетелю, Константину, минуло тогда 14 лет.

Резиденцией владетельской был укрепленный замок Паар; [35] но, так как вслед за смертью Циоха в этой местности появилась черная оспа, то бабушка отправила своих внуков с невесткою в селение Худон, пограничное с Мингрелией, а сама осталась в замке. Не зная ничего о том, Отар Дадешкилиани, представитель враждебной линии Татархана, считавший за собою очередь канлы и желая разом покончить со всей владетельской семьей, напал с сыном своим Джамсухом и своими приближенными на замок. Дигорхан, захваченная врасплох, отчаянно защищалась со своими людьми, но все было напрасно, замок зажгли, старуха погибла в пламени. Отар завладел замком и восемь месяцев хозяйничал в нем, покуда малолетние Константин и Александр со своими преданными слугами не выгнали его оттуда. Какое участие приняло в этом кровавом эпизоде правительство, мы не знаем и можем предполагать лишь, что оно было самое поверхностное, так как Отар и сын его Джамсух остались не тронутыми; быть может, они временно скрывались в соседнем немирном Дале, но о конфискации их имущества тоже не было слышно. По отношению к владетельскому семейству все участие правительства ограничилось, кажется, тем, что второй сын покойного владетеля, Александр, был взят в Петербург и определен в дворянский полк.

К самому же малолетнему владетелю Константину относились все довольно участливо. Екатерина Александровна Дадиани и сестра ее Грибоедова очень его ласкали, когда он бывал в Зугдидах, учили его танцевать, говорить и писать по-русски, хлопотали за него в Тифлисе, куда он и сам ездил по своим делам. Воронцов, назначенный в 1845 году наместником, благосклонно принял юношу, обещал, по достижении им совершеннолетия, исходатайствовать у государя утверждение его в правах владетельских; жена Воронцова и графиня Шуазель очень заинтересовались его сиротством, трагической историей с его бабушкой, расспрашивали его, любовались им.

Но в то же время пришедшие в Тифлис депутаты из вольных обществ Сванетии произвели эффект гораздо больший и к ним отнеслись с особенным вниманием и сочувствием. Оказывалось, что жители дотоле неведомой совсем страны, о которой шли легендарные рассказы, жалуются на разного рода насилия, чинимые им Дадианами и Дадешкилианами, и сами добровольно отдают себя в подданство России. Подобный факт был в то время событием незаурядным, мы тогда не были избалованы удачами на Кавказе, и хотя в газетах наших и писались очень длинные реляции, в которых скопища мятежных горцев рассеивались, аулы их сжигались, убыль наших войск была самая ничтожная, при значительном уроне мятежников, но дело, все-таки, не двигалось вперед, и Шамиль с своими [36] мюридами благодушествовал в Дагестане; а потому известие о том, что двенадцать вольных обществ, не знавших доселе никакой власти над собой, вдруг добровольно отдают себя в подданство русского императора, должно было произвести особенное впечатление на русскую читающую публику. Нет сомнения, что многие, прочитав его, уверены были, что после такого события Шамилю несдобровать, а в московском английском клубе, по всему вероятию, шли оживленные дебаты в двояком смысле: одни говорили, что давно бы следовало назначить Воронцова на Кавказ и все было бы покончено, а другие, все-таки, стояли за то, что без Алексея Петровича Ермолова никак не обойдется... Словом появление депутатов из Вольной Сванетии производило тогда большой эффект, отодвинув на второй план всякие дела Дадешкилианов. Воронцов послал в Вольную Сванетию полковника Бартоломея.

Бартоломей был Колумбом этой кавказской Лапландии. По профессии археолог и нумизмат, он нашел тут обильную для себя жатву и составил интересное описание в этнографическом и археологическом отношении. Статья его была помещена в записках кавказского отдела географического общества в сороковых годах. В описанных им обществах Вольной Сванетии он нашел прекрасного себе чичероне в лице священника Кутателадзе, первого здесь миссионера, успевшего в некоторых обществах восстановить христианство во всей его чистоте. Начало его здесь относится к первым векам нашей эры, и следом его процветания служат руины древних церквей, постройка которых приписывается царице Тамаре, часто посещавшей Сванетию. Исторические судьбы Сванетии надолго изолировали ее от сообщения с остальным христианским миром и вследствие того письменность и церковные книги исчезли мало-помалу, священство угасло и церковь утратила возможность совершать таинства и священно служение. Сословие диаконозов, потомков прежних священников, по устному преданию хранило молитвы и обряды, получившие крайнее искажение, и поддерживало в народе сознание необходимости восстановить рано или поздно порванную связь с православной церковью. Поэтому, когда явился сюда Кутателадзе, сванеты приняли его, как апостола, и диаконозы с великой радостью сделались его учениками. Он же и склонил эти общества отменить варварский у них обычай — убивать новорожденных девочек. Бартоломей и на месте слышал жалобы жителей на стеснения их соседними владетелями, и в интересах новых подданных царя представил о необходимости учредить у них должность особого пристава, что и было вскоре устроено.

Мы далеки очень от мысли сколько-нибудь умалять высокое значение миссионерского подвига почтеннейшего протоиерея [37] Кутателадзе, действительно много потрудившегося на пользу церкви и восстановления христианства в Сванетии. Ему же принадлежала и благая мысль сформировать депутацию от вольных обществ с прошением о принятии их в русское подданство, — все это прекрасно, но представлять эти общества жертвами насилия соседних владетелей было бы далеко от истины. Мы говорим не по слухам, мы были сами в этих местах и после целого ряда проверок собственных впечатлений трезвым суждением лиц, тоже неоднократно посещавших вольные общества Сванетии позволим себе сделать следующую их характеристику.

Представьте себе людей, числом не более трех тысяч, поселившихся в местности, имеющей вид ящика, открытого только три месяца в году, а в остальные девять месяцев запертого герметически. Почва тут не родит ничего, кроме ржи, иногда и не доспевающей, из которой гонят вонючую водку (араки), да в течение трех месяцев горы покрываются травой, которой в это время может питаться баранта и скотина и затем, кроме незначительного количества меду, дичи, лисиц, маленьких зверков, нет ничего, — буквально ничего.

Три месяца прошли, ящик захлопнулся, т. е. снег все завалил, и если люди не сделали запасов на предстоящие 9 месяцев, они поневоле должны очутиться в худшем положении, чем блокированные в крепости и доведенные до изнурения голодом; там можно, все-таки, выбежать к неприятелю, а тут никуда не выбежишь. Следовательно, без запасов нельзя существовать, а откуда же их брать, как не у соседей, и притом ничего за них не давая по очень простой причине, так как своего нечего и дать. Как же после того брать у соседей, если не тайком и не силой? Назовите вольных сванетов какими хотите сантиментальными кличками, а, все-таки, это не мешает сущности их хищнической профессии на счет соседей: Карачая, Мингрелии, Княжеской Сванетии.

После первой экскурсии Бартоломея у нас там было чуть ли не пять не только экскурсий, а военных экспедиций, и если сложить итог сорокалетних расходов, употребленных на них, и ценность пограбленного у соседей и потребленного вольными сванетами, то, право, обошлось бы дешевле купить всем трем тысячам вольных сванетов большой дом и поселить их там, обеспечив их пожизненным продовольствием.

Мы позволим себе забежать немного вперед, чтобы рассказать финал экспедиции 1859 года, под главным начальством кутаисского генерал-губернатора, князя Г. Р. Эристова, в особенности курьёзный.

Когда вольные сванеты принуждены были военной силой удовлетворить своих соседей за пограбленное у них деньгами, [38] вещами и всем чем попало, и далеко не сполна, князь Эристов стал говорить им строгую и внушительную речь; они слушали с большим вниманием и, когда он кончил, опустились на колени.

Что это значит? — спросил он их: — что вы хотите мне сказать?

Мы просим, — отвечали они: — как люди самые бедные и несчастные, хоть что-нибудь на водку.

Они грабили, их заставили возвратить только частицу награбленного, а они, считая это за особую заслугу, просят на водку. Можно себе представить, в какое недоумение был поставлен генерал-губернатор этими невменяемыми людьми.

В наших словах нет никакой утрировки, и мы позволяем себе высказать тут свой взгляд на эту страну, именно потому, что из-за совершенно неправильного, сантиментального к ней отношения, как увидят впоследствии читатели, весь сыр-бор загорелся.

За экскурсией Бартоломея, несколько лет спустя следовала в Вольную Сванетию экскурсия кутаисского вице-губернатора, Михаила Петровича Колюбакина; она имела целью своей изыскать наилучшие способы установления непосредственных сношений этой вновь присоединенной страны с центральным управлением. Колюбакин не оставил никакого описания своей экскурсии, а рассказывал мне потом целую серию чрезвычайно смешных и не совсем приятных для него эпизодов. Между прочим, какое-то общество не хотело его пропускать потому, что он старшине подарил фуляровый платок; таких же платков другим на него охотникам пришлось подарить с дюжину, и тогда вице-губернатора пропустили, а то было бы плохо; в другом обществе украли у него весь сахар из походного погребца и пришлось затем пить чай без него. Ездивший с ним в качестве туриста граф Розмурдюк, по-своему французскому блягёрству, серьезно рассказывал, что, по мнению его, вольные сванеты непременно должны быть потомками крестоносцев, так как в песнях их он слышал напевы родной своей Бретани; одна из них в особенности напоминала ему британскую песню: Oh! Richard, oh! mon roi...

А покуда мы так заботились об открытии окошка жителям Вольной Сванетии, Константин Дадешкилиан, достигший уже совершеннолетия, женился на дочери княгини Кесарии Шервашидзе (княгиня Кесария Шервашидзе, урожденная Дадиани, сестра Георгия Батонишвили (одного из трех мушкетеров), была кормилицей сына абхазского владетеля и таким образом Константин Дадешкидиани, женившись на ее дочери, породнился о двумя враждебными мингрельскому владетелю, Давиду, семействами.), [39] Адылхан, получил утверждение в своих наследственных правах и сделался хозяином своего владения.

Чего бы казалось проще в это время правительству, столь заинтересованному устройством Вольной Сванетии, по мнению его, притесняемой Дадешкилианами, возобновить вопрос об упразднении автономии Княжеской Сванетии, возбужденный самим покойным владетелем Циохом: тогда введенное сюда управление русское лучше всего могло бы сладиться и с вольными обществами; но у нас, к несчастью, обыкновенно случается так, что мы всегда опаздываем. Константин Дадешкилиан, предоставленный самому себе, должен был позаботиться прежде всего о внутреннем спокойствии своего владения, а затем опять же взяться за сабалахо. Дядя его Отар, сжегший его бабушку, умер, а с сыном его Джамсухом велись какие-то переговоры, установившие временное замирение; с сабалахо же не так легко было уладиться, и Константин попал в переплет столкновений между двумя заклятыми между собою врагами: Михаилом Шервашидзе и Давидом Дадианом. Последний охладел к Константину после его женитьбы на дочери Кесарии Шервашидзе, а на самом деле родство с Михаилом нисколько не укрепляло с ним дружбы, и владетель Абхазии очень враждебно относился к Дадешкилиану, за то же сабалахо, которого не хотел платить.

Перипетии вражды двух владетелей Михаила Шервашидзе и Давида Дадиана, людей замечательно искусных и упорных в отстаивании своих интересов, могли бы составить богатую тему для характеристического очерка. Борьба велась из-за провинции Самурзакани; на принадлежность ее оба они простирали свое домогательство и больше всего страдала от того сама эта провинция, тревожимая всячески насильственными действиями владетелей, направленными друг против друга. Князь В. О. Бебутов по поручению князя Воронцова, привел это дело к концу, склонив ссорившихся к получению за Самурзакань денежного вознаграждения от правительства, и, отобрав ее у них, ввел туда русское управление. Сделано было это с таким умением и тактом, что обе враждующие стороны не успели опомниться и поняли развязку дела, для обоих невыгодную, когда уже все было покончено бесповоротно. Самурзакань поступила в казну, получить ее оттуда исчезла всякая надежда, и владетели еще более сделались врагами, сваливая друг на друга вину такого неблагоприятного для них обоих результата.

Давида я лично не знал, не застав его уже в живых по приезде своем на Кавказ, и все сведения о нем получал из дел, находившихся у меня в руках, и из устных о нем рассказов лиц, близко к нему стоявших, а с Михаилом лично был знаком и пользовался его любезным к себе [40] расположением. Он был личностью вполне замечательной. Молодость свою провел он в Тифлисе, также как и Давид Дадиан, получил по тогдашнему довольно хорошее образование, говорил по-русски без малейшего акцента, и еще совсем молодым человеком, после смерти старшего своего брата Димитрия, сделался владетелем. Первые годы его деятельности отличались беззаветною преданностью интересам русского правительства; его не сумели оценить и не только не поощрили, но окончательно оттолкнули от себя совершенно ложной политикой. Правительство следовало в Абхазии избитому принципу divide et impera и вследствие того, поддерживая Гассан-бея, дядю и заклятого врага Михаила, создало себе в лице владетеля самого коварного и вредного агента. Крайне честолюбивый, он был глубоко оскорблен этой тактикой и всю деятельность свою направил на интригу. Имея большое влияние в горах западного Кавказа, среди непокорных нам джигитов, шапсугов, убыхов и абадзехов, он был там чрезвычайно нам нужен своими услугами и вместо того повел там самую двусмысленную игру с правительствами русским и турецким одновременно, эксплуатируя их обоих. Спохватились уже поздно и стали ласкать, осыпать его чинами и орденами, которые тогда уже потеряли в глазах его всякое значение. Будучи под конец генерал-адъютантом и Александровским кавалером, он нехотя надевал на себя мундир и регалии, лишь в тех случаях, когда выезжал из своих резиденций для свидания с властями. У себя в Абхазии он был безграничным деспотом и живым типом из серии исторических личностей, подобных Людовику XI и Ивану Грозному; художник мог бы даже воспользоваться и его наружностью для воспроизведения этого рода типа. Высокого роста, стройный, с правильными чертами лица, с орлиным профилем, с черными проницательными глазами, он держал себя с необыкновенным достоинством, каждый жест его проявлял привычку властвовать. У него, как у Ивана Грозного, был свой Малюта Скуратов, в лице Гассана Маргании, безусловно ревностного исполнителя его велений самого мрачного свойства. Голова каждого из подданных его абхазцев знала, что она сидит крепко на плечах до тех пор, пока не вздумается владетелю почему бы то ни было снести ее оттуда. И проделывалось все это Гассаном Марганией с чрезвычайным искусством, быстро и без всякого шума. Пускались в ход кинжал и яд и жертва, один раз обреченная, никуда не могла укрыться от преследования.

После смерти Гассана-бея, Михаил перенес всю свою ненависть на сына его Сеид-бея (Димитрия), женатого на сестре владетеля Давида Дадиана, и, еще более преследуя его за это родство, покончил с ним, наконец, ядом. Положение этой несчастной жертвы было поистине трагическое. Димитрий дожил лет до [41] сорока и постоянно ожидал над собою какой либо насильственной развязки от руки Михаила. Хорошо со мной знакомый, он приехал ко мне однажды в Мингрелию погостить, а как помещением я был небогат, то мы спали с ним в одной комнате. Проснувшись рано утром и. увидав Димитрия спящим не на постели, на которую он лег, а на диване, я спросил его, не побеспокоили ли его ночью блохи?

— О, нет! — отвечал он с улыбкой: — совсем не то; я должен вам сознаться, что никогда не засыпаю на том месте, где ложусь, зная, что нет места и минуты, где бы не следил
за мной глаз Михаила, ищущий лишь удобного случая со мною покончить, — вы увидите, что он таки этого добьется.

В то время мне казалось, что Димитрий преувеличивает свою опасность, и я понял уже после его кончины, насколько он был прав.

И эти мрачные стороны характера Михаила не исключали в нем умения быть совершенно иным человеком с людьми, им уважаемыми, и в интимных с ними беседах высказывать всю обширность своего ума. Мне передавал Н. П. Колюбакин, которого Михаил очень уважал за его бессребренность и неподкупность, что однажды, рассказывая о первой своей поездке в Петербург и Москву, сделанной им уже в зрелых летах, он объяснял впечатления свои с замечательною оригинальностью.

— Вы знаете, генерал, — говорил он: — что в России я видел только двух людей и никогда их не забуду: императора Николая и митрополита Филарета, После беседы, которой осчастливил меня император, я долго не мог прийти в себя от экстаза, мною овладевшего. Никогда воображение мое не доходило до представления того величия, которое олицетворял он собою; выйдя от него, я сознал, что я пресмыкающийся червяк перед этим человеком. И мне тем тягостнее стало после того сознавать, что между им и мною стоит целый ряд людей, к которым я ничего, кроме пренебрежения и ненависти, не питаю. После того я их еще больше возненавидел. Сильное впечатление произвел на меня и Филарет; его взгляд до того был неотразим, что, казалось, читал в душе моей самые сокровенные тайны. Такая сила взгляда есть только особый дар истинного святителя; и перед этим человеком тоже я почувствовал себя величайшим ничтожеством. Да, такие люди, по моим понятиям, являются только веками, Россия счастлива и должна гордиться, что видела их среди себя.

По словам Колюбакина, эти впечатления Михаил передавал ему с непритворным одушевлением и искренностью, так что ясно было, что он далеко не чужд возвышенных идеалов, тогда как жизнь его сложилась так, что он весь погрузился [42] в самую страстную и ожесточенную борьбу лишь из своих личных, самых не возвышенных интересов. Ненависть его, например, к Давиду Дадиану, имела совершенно хищный характер, он не только видел в нем совместника по имущественным вопросам, но и человека враждебного ему потому уже, что тот безусловно был предан русскому правительству. «Ты знаешь, что такое русский, — сказал он ему однажды: — это — вошь, которая если заведется у тебя в ноге, то непременно доберется до головы; а ты подделываешься и угождаешь этой вши». Злобно относился он и к Екатерине Александровне, о которой иначе не мог говорить, как с глубочайшим пренебрежением и ирониею, потому уже, что женщин всех вообще презирал.

И вот между такими-то крупными как по своему характеру, так и по своему положению личностями, ненавидящими друг друга, очутился незначительный сванетский владетель Дадешкилиан, полуграмотный, мало знающий русский язык и преследующий свои опять же сравнительно миниатюрные интересы. Понятно, что всякая энергия с его стороны, затрагивающая крупных его соседей, могла вести за собою одни лишь вредные для него последствия.

В начале пятидесятых годов, брат владетеля, Александр, хорошо учившийся и вышедший офицером в Нижегородский драгунский полк, приехал в Сванетию и сделался помощником старшего брата в делах. Убедившись из практики, что с соседними владетелями ничего не добьешься переговорами по делу пастбищ, они сообща решили просить наместника принять это дело к своему рассмотрению и окончательному решению. Вследствие их просьбы и была прислана сюда особая комиссия под председательством полковника графа Галатери.

Издавна практикуемый у нас способ улаживания дел посредством комиссий принадлежит к разряду тех паллиативов, которые, по большей части, не дают никаких других результатов, кроме совершенно напрасной потери времени, расходов на чиновников и их прогоны. То же случилось и с комиссией Галатери. Сам граф принадлежал к числу лиц, носивших прозвище porto-franco, так как Воронцов привез их с собой из Одессы; люди эти были новичками на Кавказе, ничего в нем не смыслили и, чтобы делать какое либо дело, должны были его весьма долго разжевывать. Года два возился Галатери, прежде чем представить свой доклад начальнику штаба Коцебу; тот тоже продержал его у себя немало времени и, наконец, решил, что владетель Мингрелии, Давид, должен был вознаградить Константина Дадешкилиани за сабалахо деньгами, а размер суммы предоставлялось определить третейскому суду. Следовательно, тут был не конец, а лишь начало нового дела, а именно [43] требовалось, чтобы владетели выбрали себе медиаторов для третейского суда. Когда они это сделают, одному аллаху было известно, а, по всей вероятности, будут тянуть выбор медиаторов до бесконечности, в виду того, что Константин насчитывал на Давиде не пустяшную, а крупную по тогдашнему времени сумму в 7 тысяч рублей.

Тянулось дело года; тут подошла Крымская война, все в крае взбудоражила, а об таких делах, как сабалахо, не время было думать, и вскоре начались военные действия.

Зимою 1855 года, когда Екатерина Александровна жила с Ниной Александровной и со своим семейством в Квашихорах, по близости от лагеря гурийского отряда, к ней приехал Констан-тин Дадешкилиан с братом Александром, уже штабс-капитаном Нижегородского драгунского полка. Поводом визита опять было сабалахо. Ничего не зная о том, что происходит в Квашихорах, приехали они весьма некстати: у Екатерины Александровны как раз в эту минуту сорвалось дело с церковным имением в Суджуно, которое хотела она присоединить к владетельскому уделу, как о том рассказано было мною в первой главе. Она знала, что неудача произошла от подпольных действий Михаила Шервашидзе, мирно проживавшего в Чкадуашах у своего тестя Георгия Батонишвили и злорадно торжествующего, при виде fiasco, понесенного Константином Дадианом в Суджунах. И вдруг в такой-то момент приезжает к ней Дадешкилиан, близкий родственник Михаила; у княгини явилась мысль, что, конечно, он подослан разведать все подробности о том, что делается у дедопали, и она приняла приезжих с крайним высокомерием; заговорили они о своем деле и, видя ее неприступность, уехали без всякой задней мысли как нарочно в Чкадуаши к Георгию Дадиану. Там предстояла деловая беседа с Михаилом Шервашидзе, отношения с которым были у них тоже весьма натянутые, опять же за сабалахо. Поездка эта к Михаилу была истолкована Екатериною Александровною в смысле явной насмешки над нею, и с этого момента Константин Дадешкилиан мог вычеркнуть ее из списка своих доброжелателей. Она и не стеснялась громко говорить, что даст почувствовать этому дикарю, что умеет проучивать оказывающих ей неуважение.

История эта дошла до Джамсуха, исконного врага Константина, и тот поспешил подослать своих людей к правительнице в Горди, куда она переехала на лето, спрашивая у нее разрешения приехать к ней, и, получив на то согласие, не замедлил явиться с двумя своими сыновьями — Тенгисом и Гелою.

Мне привелось быть очевидцем этого посещения.

Лет сорока пяти, уже с проседью, сухощавый, стройный, [44] высокий, с правильными чертами лица, с умными выразительными глазами, Джамсух производил с первого же взгляда самое приятное впечатление; сыновья его, старший лет 18 и меньший — 15, были красавцы.

Он приехал к княгине прежде всего как бы на поклон, а затем в качестве (моцикули) посредника и ходатая от одного из обществ Вольной Сванетии, кажется, Латальского. Суть состояла в том, что лет пять-шесть тому назад, на ярмарке, которая бывает в Лечгуме, близ с. Мури, произошла из-за каких-то пустяков ссора, а затем и драка между жителями этого общества и мингрельцами. Она кончилась убийством одного мингрельца, после чего толпа сванетская ретировалась очень ловко и скрылась в свои неприступные трущобы. Владетель Давид наложил за то опалу на Латальское общество и приказал своим подданным сванетам не пропускать через Цхенис-Цхальское ущелье в Мингрелию ни одного латальца; такого рода наказание оказалось очень тяжким, латальцы очутились в невозможности сбывать свои продукты на базарах и ярмарках мингрельских и получать оттуда в числе недостающих у них продуктов самый для них важный — соль. Это стало для них до того стеснительным, что они слезно молили много раз владетеля их помиловать и предлагали ему заплатить денежный штраф; но тот оставался непреклонным. Вот за этих-то бедняков Джамсух и явился ходатаем. Чтобы расположить к себе княгиню, он привез с собою подарки, состоящие из оружия, седел, бурок и т. д.

Ходатайство Джамсуха за латальцев княгиня уважила и тотчас же был послан нарочный с приказом пропустить в Горди их депутатов. А между тем, княгиня всячески старалась угощать Джамсуха я его сама одаряла. Гости были интересными сами по себе, охотно джигитовали, показывали искусство в стрельбе, пели и танцевали с детьми и придворными. Сам Джамсух показал нам необыкновенное искусство в одном танце, которого потом мне не приходилось нигде видеть. Среди воткнутых в землю часто один от другого кинжалов остриями кверху, ночью, при ярком свете костров и зажженных больших лучин из сосны в виде факелов, под аккомпанемент хора и бубен, он начал танец, сначала мерно, тихо и постепенно его учащая, дошел до такой быстроты, что за него становилось страшно. Как птица летал он среди кинжалов. Грациозность движений, выражение отважное и торжествующее лица, как бы говорящего о полном пренебрежении к опасности, производили особенный эффект, и, когда он кончил танец, замедляя мало-помалу свои движения, шумно выразился общий восторг.

Увеселения не мешали хозяйке и гостю уединяться и вести [45] задушевную беседу, после которой однажды княгиня изъявила Джамсуху свое желание усыновить его. Обычай этот очень здесь уважаемый, состоит в том, что лицо, усыновляющее, после особой молитвы, дает усыновляемому целовать себя в обнаженную грудь и это служит символом установления родительских и сыновних отношений между лицами до того посторонними друг другу. Образуется духовное родство, считающееся равносильным кровному. Усыновленный (ушвилобили) равен родному сыну. Само собой разумеется, что после усыновления у Джамсуха и княгини симпатии и антипатии их делались общими и потому Михаил Шервашидзе для Джамсуха, а Константин Дадешкилиани для княгини становились заклятыми врагами.

Дня через три пришли в Горди депутаты Латальского общества; их было человек 50. Рослые, мускулистые, с типом, напоминающим наших хохлов, они были одеты в светлые чохи, на густых волосах, остриженных в скобку, вместо шапок наложены были какие-то маленькие кружки из сукна, подвязанные шнурками под выбритые подбородки; такой головной убор служил в то же время и пращею, из которой сванеты с необыкновенной ловкостью бросают камни. Обувь, напоминающая древние сандалии, состояла из кожанных (калабанов) башмаков шерстью кверху, перевязанных ремешками.

Вообще вся наружность этих людей носила на себе печать суровости, скудости, дикости. Голоса их были подобны звукам труб; тихо говорить латальцы не умели, и когда начались с ними переговоры, то они кричали так громко, что можно было подумать, — они из-за чего-то очень сердятся, тогда как беседа по содержанию своему шла самая мирная. Кричали все разом. Диалект их, перемешанный с грузинскими словами, был, однако, мало понятен грузинам. Самым типичным был старик-старшина общества. Небольшого роста, в оборванной чохе, с обнаженной грудью, поросшей седыми волосами, он казался последним по своей внешности, между тем, видимо все его слушали; в стороне от него стоял нукер его, карачаевец (Карачай, стана соседняя с Вольной Сванетией, лежащая на северной стороне Эльбруса. Туда имеется единственный проход из Вольной Сванетии, на север.), одетый щегольски в чоху с серебряными позументами, и держал его кисет и трубку. Ясно было, что и этот своеобразный представитель крайнего Демократизма не лишен был аристократических замашек.

Латальцы принесли в березовых котелках дары, состоящие из воску, меду и араки (хлебная водка). Мир последовал, и их усадили угощать. На другой день они присягой скрепили договор с княгиней. В церковь вошли с трубами, шумели, как на дворе, [46] и, поцеловав крест и Евангелие, каждый клал палец в рот, вынимал его оттуда, подымал кверху и дул тоже кверху. Я поинтересовался узнать значение этого странного обряда, и мне сказали, что этим способом они призывают Святого Духа в свидетели своей присяги.

На другой день они ушли из Горди, наделенные подарками княгини, а за ними вскоре уехал и Джамсух со своими сыновьями и свитою.

Все происходившее в Горди при посещении Джамсуха стало тотчас же известно в Княжеской Сванетии. Константин с Александром и с малолетним сыном своим Мосостром были в это время в Тифлисе, туда возили Мосостра для определения в училище; старшим за них в Сванетии оставался их третий брат, Ислам, никогда не выезжавший из своих родных гор, совсем цельный по своим чувствам и понятиям дикарь. Озлобленный на всю эту оскорбительную для них историю приема их врага княгиней и еще более тем, что тот осмелился возвращаться из Горди в Сванетию не обычным своим путем через Лентехи, а через Джвары на Лахмулы, куда он никогда не смел до того показывать своего носу, Ислам, не задумываясь, решил прибегнуть к оставшейся за ними очереди кровомщения и со своими нукерами, сев в засаду, подкараулил Джамсуха. Того не успели предупредить о грозившей ему опасности, и метко пущенная из-за какого-то камня пуля положила его на месте, а другая ранила его старшего сына, Тенгиса, в руку. Остальным пришлось спасаться.

Вернувшиеся из Тифлиса Константин и Александр застали у себя страшную кутерьму; партия Джамсуха напала на Паар и пришлось употребить немало времени и усилий, чтобы отбить ее и прогнать. Сам Ислам, виновник всей суматохи, скрылся в соседний, немирной Дал.

Между тем, несколько времени спустя в том же самом Горди, где мы любовались танцем Джамсуха, мы увидали вдову его со всей семьей и домочадцами, просящую у ног княгини защиты и крова. Они бежали от окончательного истребления их Константином, и самое убийство Джамсуха приписывали никому другому, как ему, считая Ислама лишь слепым орудием. Княгиня, так еще недавно усыновившая несчастную жертву кровомщения, приняла самое живое участие в осиротевшем и изгнанном из родного очага его семействе, тем более, что вдова Джамсуха поднесла ей два чрезвычайно драгоценных подарка: перевязь и посох царицы Тамары (вещи эти хранились как святыня несколько веков в роде Дадешкилианов.). В особенности замечательна [47] была перевязь по изящной работе древнего византийского изделия; она была чеканного золота с эмалью, и на ней изображены были лица Спасителя, Богородицы и святых. Посох был тоже в золотой оправе, но работа была не так изящна. Назначив вдове Джамсуха резиденциею одно из Лечгумских своих имений, она приказала выдавать ей и ее домочадцам полное содержание, снабдила их деньгами и всем необходимым, а в то же время стала усиленно ходатайствовать перед кавказским начальством о защите и удовлетворении этих несчастных, призывая кару против Константина Дадешкилиани.

Но не такова была минута, чтобы можно было начальству заняться этим делом: над краем висела уже туча, готовая разразиться. Известно было, что турецкая армия должна была сделать десант со стороны Черного моря и лишь не решен был ей вопрос о пункте десанта; ожидали его со стороны Кабулета и со стороны Абхазии; немногочисленный гурийский отряд был разбит на две колонны, ожидавшие вторжения неприятеля с обеих сторон края, а потому и думать было нечего об отделении из этих сил хотя бы и самой незначительной части для военной экскурсии в Княжескую Сванетию. Князь Багратион-Мухранский, военный губернатор Кутаиси, командующий гурийским отрядом, должен был поневоле ограничиться по делу семейства Джамсуха командировкой пристава князя М. в Сванетию с поручением вызвать Константина и Александра в Кутаиси. Но это ровно ни к чему не повело: Дадешкилиановы не приняли пристава и не подумали выехать. Отпуск Александра из нижегородского драгунского полка кончился, и полк требовал его немедленной явки через начальника же отряда; князь Мухранский послал снова в Сванетию капитана Демьяновича, но и тот имел не более успеха, чем М. Братья Дадешкилиани, по словам Демьяновича, невежливо приняли его и Александр, сказавшись больным, а на самом деле совершенно здоровый, передал ему рапорт о болезни, прося представить его начальнику отряда.

Затем вскоре Омер-паша сделал десант в Абхазию и начался известный его поход, театром которого в течение шести месяцев был весь Рионский край, и, конечно, тут все внутренние вопросы были отложены в сторону.

Сражение на Ингуре, где у Омера-паши было 30,000 войска, а у нас в 10 раз меньше, заставило князя Мухранского отступить за реку Цхенис-Цхали, и Мингрелия досталась в руки неприятеля.

Владетель Михаил Шервашидзе, оставшийся в Абхазии, играл крайне двусмысленную роль. От него получались у нас в штабе разные проекты о военных действиях в тыл неприятеля, на что он просил прислать ему военные силы, а между тем в [48] том же штабе имелись сведения от лазутчиков о сношениях его с Омером-пашей. За Михаилом тянулся целый хвост и в нем, но тем же сведениям штаба, находились братья Константин и Александр Дадешкилиановы, принятые благосклонно турецким главнокомандующим. Да и можно ли было дивиться всему подобному в крае, занятом неприятелем, не встречающим в течение шести месяцев никакого серьезного с нашей стороны отпора.

В марте месяце 1856 года, заключено было перемирие; Омер-паша очистил Мингрелию и затем последовал знаменитый Парижский трактат, после которого совершилась коронация императора Александра Николаевича.

В то время и на Кавказе произошла важная перемена: вместо Муравьева назначен был наместником князь А. И. Барятинский, и слухи шли о готовящихся крупных преобразованиях в управлении.

Все сказанное в этом отделе о Сванетии и Константине Дадешкилиане мы считали необходимым изложить читателю в виду того, что эти данные могут дать правильное освещение дальнейшим обстоятельствам, имевшим роковое значение для судьбы владетелей Княжеской Сванетии, а вместе с тем и князя Гагарина.

2.

Новый наместник не был новичком на Кавказе. Начав здесь службу свою в 1835 году, корнетом кирасирского полка, в отряде генерала Вельяминова, и, командуя казачьею сотнею в экспедиции против горцев, тяжело раненый в правый бок ружейной пулей, он должен был в 1836 году отправиться за границу, где и пробыл до 1838 года. Это первое, так сказать, боевое крещение молодого князя, доставшееся ему столь дорогой ценой, оставило в душе его сильное впечатление, я с той поры Кавказ стал все более и более манить его к себе. В 1845 году, он снова является в рядах кавказских войск и в чине полковника командует третьим батальоном кабардинского полка, при занятии андийских высот во время Даргинской экспедиции. Дело происходило на глазах всего отряда, очевидцы рассказывали, что оно шло так живо и блестяще, что, когда горцы были сбиты кабардинцами, многие из зрителей, забьтв расстояние, их отделявшее от сражающихся, аплодировали и кричали: ура! Князь за это дело получил Георгия 4-й степени и был опять тяжело ранен в ногу, так что должен был снова отправиться за границу для исцеления раны и оставался там до 1847 года. В этот раз репутация Барятинского, как боевого и распорядительного штаб-офицера, составлена была уже между старыми [49] Кавказскими служивыми и в 1847 году, вернувшись снова на Кавказ, он был назначен командиром Кабардинского полка. С этого времени служба его идет постоянно на Кавказе. В 1851 году, в чине уже генерала, он назначается начальником левого фланга и в 1853 году начальником главного штаба кавказской армии и ближайшим наперсником маститого князя Воронцова, после отъезда которого из края и он, через год, в 1855 году, вследствие несогласия во взглядах с генералом Муравьевым. сам оставляет край для того, чтобы получить командование резервным гвардейским корпусом. В 1856 году, по заключении мира, генерал Муравьев просит о своем увольнении и вместо него государь назначает князя А. И. Барятинского.

Пройдя таким образом, в течение двадцати лет службы, боевую школу кавказской войны, и пройдя ее блистательно, в должностях самых важных и ответственных начальников отдельных частей до высшей из них — начальника главного штаба, князь богат был кавказским служебным опытом и, по характеру своему чрезвычайно общительный, знаком был с большинством служивших тогда по всем отраслям военного и гражданского управлений на Кавказе, что и давало ему возможность сознательно делать из них выбор ближайших себе сотрудников, сообразно с их знаниями, специальностью и способностями. Лучше всего это оправдалось на выборе им генерала Евдокимова своею правой рукой. При такой подготовке князя, грандиозный план окончательного покорения Кавказа, задуманный Воронцовым и им самим отчетливо усвоенный, приобретал серьезное обеспечение к своему близкому осуществлению.

В Бозе почивший государь, знавший князя Барятинского с юных лет, тогда же его приблизивший к себе и удостоивший сердечной дружбой, верил в его гений и талант и, возводя в высокий сан наместника своего на Кавказе, облек широкими полномочиями и утвердил все его представления по преобразованию управления в этом крае.

Согласно этому новому преобразованию, Кавказ делился на несколько генерал-губернаторств, и в числе их образовалось Кутаисское, в состав которого входили: Кутаисская губерния, Мингрелия, Сванетия и Абхазия. На такой важный пост, как пост Кутаисского генерал-губернатора, нужно было Барятинскому лицо, соединяющее в себе немало самых разнообразных условий. Независимо от личных качеств, нужно было, чтобы оно вместе со знанием края соединяло знатность происхождения, и это в особенности было важно в виду аристократизма владетелей абхазского, мингрельского и сванетского, становившихся в непосредственную к нему подчиненность. Чтобы импонировать им, нужно было быть самому чистокровным аристократом. Найти [50] подходящую под эти требования личность было нелегко; но князь Барятинский, встретившись случайно в Петербурге с князем Александром Ивановичем Гагариным, остановил на нем свой выбор. Лучшего генерал-губернатора в Кутаиси не желал Барятинский, дружески знакомый с Гагариным, тоже старым кавказцем.

Красавец в молодости, богатый, блестящего по тогдашнему образования, князь Гагарин был с небольших чинов адъютантом Воронцова, тогда еще новороссийского генерал-губернатора, и, когда тот сделался в 1845 году наместником кавказским, переехал с ним в Тифлис, как бы дитя его семьи. Участвуя в экспедициях, он показал несомненную личную храбрость и распорядительность, а при выполнении возлагаемых на него поручений по гражданской части действовал на столько умело, что Воронцов в конце сороковых годов сделал его дербентским градоначальником. К этому времени относится его женитьба на княжне Анастасии Давидовне Орбелиани, через которую он вошел в родство с всею грузинскою знатью (в первом своем браке, Гагарин был женат на разведенной жене декабриста Поджио, Марье Андреевне, урожденной Бороздиной, кузи автора.). В Дербенте оставался он недолго и его перевели военным губернатором в Кутаиси. На этом месте просидел он несколько лет до начала Крымской войны, и эта полоса была самою лучшею в его административной деятельности.

Ни по уму своему, ни по кругозору, он не был ни самостоятельным, ни оригинальным деятелем, а прекрасным учеником такого замечательного государственного человека и администратора, каким был Воронцов. Ни в чем не отступая от программы своего учителя, Гагарин своею собственною личностью скрашивал пост, им занимаемый.

Программа Воронцова до того была проста, что стоило лишь приглядеться к собственной деятельности этого старика, чтобы понять ее смысл. На ряду с колоссальною стратегическою работою как по своему замыслу, так ж по своим деталям, которая привела наше отечество к полному покорению Кавказа; на ряду с работою, организаторскою по всем частям управления краем, — Воронцов не упускал еще и третьей чрезвычайно важной работы — личного своего воздействия на внутренний мир жизни туземного населения. И тут талант его проявлялся во всей своей полноте. Не было ни одной отрасли производительности в крае, на которую он не обратил бы своего зоркого взгляда и где бы личным своим участием не пытался расшевелить и заохотить туземцев к полезной самодеятельности. Это привело его к обширному знакомству в среде местного населения, а при [51] изумительной его памяти всех лиц и имен приносило и самые плодотворные результаты. Объезжая край, он везде в нем был как у себя дома; на каждом шагу встречались у него частные, личные отношения с туземцами. Одному он дал какие-то семена, и тот спешил сообщить ему полный успех посева, другому — прививки, и этот, получив прекрасные фрукты от них, нес их к нему на показ; тут жители прорыли новую канаву для орошения полей и старик вылезал из экипажа, осматривал ее, делал свои замечания, приветствовал их; там по случаю появления саранчи толковал о способах ее истребления и тотчас делал необходимые по этому распоряжения, а в одной деревне, в Кахетии, и до сих пор можно видеть громадное ореховое дерево, которое называется Воронцовским по следующему воспоминанию. Дерево действительно колоссальных размеров, в 4 человеческих обхвата и в диаметре ветвей чуть ли не до 100 шагов, густою и крупною шапкою составляющее живой шатер, под которым может поместиться человек триста, — невольно обратило на себя его внимание, и он, приказав остановиться около него, пожелал увидать его владельца. Явился и сам владелец, крестьянин. Воронцов, сидя под деревом со своею свитою, расспрашивал его, сколько он получает орехов с этого дерева, — оказалось, что до 60 пудов ежегодно, — объяснял ему, как надо его беречь, как надо срезать сухие сучья, и в заключение подарил на память несколько старинных монет, чтобы тот не позабыл его наставлений и берег дерево. Крестьянин хранил эти монеты, как реликвию, а Воронцов после того всякий раз, проезжая мимо дерева, отдыхал под его тенью, иногда тут и завтракал. При его объездах края, сироты убитых на войне, вдовы и все действительно нуждающиеся не уходили с пустыми руками. Кто-нибудь из личных адъютантов имел всегда при себе свертки червонцев, из которых немедленно и выдавалось пособие по приказанию князя. В то же самое время, в случае надобности, проявлялась самая серьезная энергия, когда надо было предупредить или пресечь какое-нибудь зло. Уездный начальник, неотлучно сопровождавший Воронцова, безотлагательно действовал. Словом, всякое путешествие Воронцова по краю оставляло за собою глубокий след и население чувствовало, что среди него проехал наместник (сердар) царский. В самом Тифлисе же князь был положительно его душою. Ежедневная утренняя его прогулка с казаком, несущим сзади зонтик и галоши, и та имела утилитарное значение. Обыкновенно эти два пешехода направлялись на какие либо сооружения, постройки или на базар и у шедшего впереди старика везде были знакомые и приятели. Тут Михако, плотник, объяснял ему, что они сделали со вчерашнего утра; там Иваника, каменщик, показывал, сколько [52] рядов кирпича за тоже время положил он с артелью персиян, разговор шел с подрядчиком о правильности выведенного угла; проверяли его ватерпасом; все это значительно влияло на успех построек; на базаре опять были знакомые, с которыми тоже шла беседа.

И такая трогательная простота князя не допускала ни в ком мысли о малейшем нарушении подобающего к нему почтения; впрочем, кавказские туземцы, и в особенности тогдашние, отличались таким тактом, которым нам, русским, можно было у них позаимствоваться.

Да с Воронцовым и трудно было переходить черту почтения и вежливости, он тотчас же находил способ, с неизменной своей улыбкой, корректировать умышленное нарушение приличия. Помню два подобных случая. В канцелярии князя служил некий юноша Неклюдов, страшный хлыщ. Дежурные чиновники всегда обедали у Воронцова, и Неклюдов, пообедав несколько раз за свое дежурство и обласканный княгией, как все вообще молодые люди, служившие тогда при князе, вообразил, что может приходить к обеду и без приглашения, а затем и стал ходить чуть не ежедневно. Воронцов, наконец, это заметил и спросил своего адъютанта Д., на котором лежала обязанность организовывать ежедневный персонал приглашенных к обеду, почему тот благоволит так к Неклюдову, и, узнав, в чем дело, поручил ему написать к тому официальное приглашение к обеду на «послезавтра», а вместе с тем и приказал не назначать его на дежурство. С тех пор Неклюдов больше не появлялся. Другой случаи был с горийским судьею Подорожко. Честные и знающий чиновник, но какой-то угрюмый и угловатый хохол, приехав как - то в Тифлис по делам службы, явился и к Воронцову; тот приветливо говорил с ним и после приема просил адъютанта Д. пригласить судью к обеду. Приглашение принесли в то время, как Подорожко собирался уже уезжать, он расписался на повестке, а потом подумал, подумал, сказал сам себе похохлацки: «а нехай его к бису», и уехал в Гори. Воронцов за обедом заметил его отсутствие и спросил Д., что это значит? Было сделано дознание и, когда оказалось, что Подорожко уехал, получив повестку, князь приказал его вызвать из Гори и, продержав сутки на гауптвахте, отправил обратно, внушив хохлу через Щербинина, что приглашение к столу наместника есть не простое приглашение частного лица, а поощрение служебное.

О Воронцове надо писать особую книгу, а тут мы скажем только, возвращаясь к Гагарину, что этот был одним из лучших и любимейших его учеников.

Доступный, обворожительно приятный в обхождении со всеми, [46] Гагарин влюблен был в действительно чудный по своей природе край, вверенный его управлению, и всецело посвящал себя на служение ему. Страстный любитель садоводства, все усилия употреблял он, чтобы приохотить к нему туземцев. В Кутаиси устроил бульвар, городской сад и ферму, до сих пор оставшиеся живыми памятниками, говорящими о нем. Выписаны были самые редкие деревья, растения, цветы, при благодатном здешнем климате превосходно принявшиеся; на ферме можно было найти все лучшие сорта французского, рейнского, итальянского винограда; отсадки их охотно раздавались всем хозяевам, желавшим развести их у себя. Благодаря этой ферме, виноград изабелла, перенесенный из Крыма, распространился по всему краю.

За время Гагаринского управления в Кутаиси построена была губернская гимназия, военный госпиталь, два моста через Рион; начаты постройкой губернские присутственные места. Он устроил здесь и первый клуб, а вместе с тем и общественное собрание, стараясь этим оживить и соединить общество. Все это мог бы сделать всякий другой администратор, да оно везде и проделывается сплошь да рядом; но только у Гагарина все особенно как-то удавалось, благодаря его в высшей степени искренней и симпатичной личности. Всякий знал, что князь по своей прекрасной душе положительно не желает, да и не может никого ни обидеть, ни оскорбить. Это не то, чтобы он был флегматик или человек крайне сдержанный, ничуть не бывало, он был чрезвычайно подвижной, горячий и подчас кипучий; накричит, бывало, страшно, бегает по зале, длинные и вьющиеся его волосы растреплются и, все-таки, глядя на него, все знают, что этот человек не способен сделать кому либо малейшее зло. Жена его была ему важной помощницей. Туземка по происхождению, она была, также как и муж, всем доступна и в ней находили защиту все униженные и оскорбленные. Их супружество, хотя и бездетное, было самое счастливое.

Нельзя не припомнить при этом и того обстоятельства, что между русским ж туземцем не существовало тогда ни малейшего различия; мы жили положительно по-братски, благодаря тону самого Воронцова, который понимали его сотрудники и умели устанавливать с туземцами; того нелепого и резкого сепаратизма, которым щеголяет теперь в особенности молодежь в Закавказье, тогда и в помине не было.

Время от времени наезжал в Кутаиси и сам князь Воронцов с княгинею. Он сочувственно следил за деятельностью Гагарина и горячо его поддерживал как нравственно, так и материально; а княгиня Воронцова, основав здесь на свои суммы первое женское заведение св. Нины, матерински заботилась о своем детище. [54]

Но эта прекрасная полоса Гагаринского управления омрачилась в 1853 году Крымской войной. С этого края она и началась. Турки высадились в укреплении Николаевском, на берегу Черного моря, вырезали гарнизон, состоящий из роты линейного батальона под командою капитана Щербакова, и потом начались военные действия. Гагарин был сделан начальником гурийского отряда, имел несколько удачных стычек с турками; но, когда стало ожидаться серьезное наступление большего турецкого корпуса, должен был место свое уступить более выдающемуся и опытному стратегу Андроникову, а сам получил командование 13-ю дивизиею.

Через год, под Карсом, при неудавшемся штурме, где находилась его дивизия, он был тяжко ранен в левое плечо, причем пуля прошла вдоль всей шеи. Его вынесли замертво из строя, и долго он был в крайней опасности. Когда же немного поправился, доктора направили его за границу, куда он и уехал с княгиней.

Прожив целый год в Париже и на водах, он возвратился в 1856 году на родину с тем, что бы выйти в отставку и поселиться в крымском своем имении Кучук-Ламбате, чрезвычайно живописном уголке южного берега. Воронцов в это время уже скончался, а без него интерес служебный терял свой смысл для Гагарина, годы тоже требовали отдохновения, ему было уже под 60 лет, а вместе с тем надо было и заняться своим собственным хозяйством, запущенным во время службы.

Очень большое саратовское или тамбовское имение давало незначительный доход, благодаря неустройству. И вот в такую минуту и под таким настроением, встретил его князь Барятинский, искавший себе кутаисского генерал-губернатора. Сама судьба ему на него указывала.

Когда Барятинский высказал Гагарину виды свои на него, тот замахал и руками, и ногами и в первую минуту решительно отказался, выставив массу резонов; но Барятинский был упрям и всегда добивался того, чего хотел. Он повел атаку, конечно, в самом дружеском и лестном тоне и устроил так, что государь сам пригласил Гагарина быть сотрудником нового его наместника. Притом, конечно, давалось ему понять, что деятельности его не предстоит особенной продолжительности; через два, три года предполагалось покончить покорение Кавказа, и затем следовали для него и покой, и особенный почет. В конце концов, Гагарина завербовали, а раз он дал свое согласие, опять воодушевился, помолодел и в феврале 1857 года был уже в Кутаиси, где встречен был восторженно всем населением. [55]

Начальником штаба его был назначен полковник генерального штаба барон Петр Карлович Услар. Выбор этот, по всему вероятию, сделан был с обоюдного совещания и согласия Барятинского и Гагарина.

Услар был лицом крупным во многих отношениях. Тверской помещик, воспитанник инженерного училища, поступивший впоследствии в академию генерального штаба и окончивший курс ее блистательно, в то же время вольный слушатель историко- филологического факультета С.-Петербургского университета, затем слушатель в нескольких заграничных университетах различных отдельных курсов по истории и филологии, он был носителем громадной эрудиции. Знание европейских древних и новейших и двух восточных: турецкого и персидского языков, соединялось в нем с самыми многосторонними и основательными сведениями по многим отраслям наук, а способность с чрезвычайною легкостью и ясностью излагать свою мысль делала из него замечательного не только редактора, но и талантливого писателя. При всем этом полный остроумия в беседе, говорил он прекрасно и умел убеждать. Его проекты, предположения, объяснительные записки были образцами логического построения и мастерского изложения. По окончании курса военной академии, он имел несколько командировок по империи для составления военно-статистического ее описания и путешествовал, между прочим, по Западной Сибири. В половине сороковых годов, во время наместничества Воронцова, перешел служить на Кавказ и в течение более чем десятилетней здесь службы ознакомился уже с краем. В последствии он был историографом Кавказа, изучил несколько горских наречий, создал им азбуку и грамматику и оставил множество ученых трудов, к сожалению, до сих пор еще не изданных. Но, уважая память такого замечательно даровитого человека, неправильно было бы умалчивать и о его недостатках. Первым из них был особенный культ, творимый им самому себе. Обладая громадным арсеналом знаний и уменьем им пользоваться, он не часто встречал оппонентов, бывших в состоянии давать ему отпор, и это избаловало его и повело к злоупотреблению своей аргументацией. Признаться в очевидном промахе для него было немыслимо, и он пускал в ход свою страшную аргументацию. Прежде всего, и во всем теоретик, он не должен был по настоящему выходить из кабинета ученого и не отрываться от фолиантов, а по какому-то странному противоречию преимущественно стремился к самой живой и подвижной деятельности военной. И на самом деле военным он никогда не был, а был ультра воинственным. На Кавказе знали его, как постоянно исполняющего должность начальника штаба в различных [56] отрядах, считали его за ученого, и между тем никто не мог отрицать того обстоятельства, что с его присутствием в отряде соединялась везде какая-то фатальность. Он был при Слепцове на Сунже — того убили горцы; при князе Меликове, на лезгинской линии, — Шамиль прорвался через нее и, сделав набег на Кахетию, увел в плен семейство князя Чавчавадзе; при князе Мухранском в гурийском отряде — Омер-паша разнес этот отряд, выставленный ему на Ингуре, и занял Мингрелию; при князе Гагарине... но не будем забегать вперед. Все эти неудачи поклонники Услара объясняли случайностью, и, тем не менее, они клали мрачное впечатление на душу не только других, но и его самого. Вне деловой сферы он был человеком не общительным, мрачным, если к беседе не присоединялось собутыльничество, к которому, к сожалению, он чересчур часто прибегал. Эта слабость погубила у нас много прекрасных сил, а в том числе и Услара; в половине семидесятых годов, живя у себя в деревне, он дошел до белой горячки и ею покончил свою жизнь.

Но для Гагарина этой оборотной стороны Услара не существовало. Он видел в нем опытного офицера генерального штаба, высоко образованного и талантливого, и как человек, в высшей степени мягкий, вполне преклонился перед его авторитетом. Вскоре Услар сделался у него во всем оракулом.

Началось с совместного обзора края, обоим близко знакомого по недавним еще воспоминаниям. Но воспоминания эти по характеру своему были совершенно различны у обоих, и под углом их у каждого складывался различный взгляд на предстоящую совместную деятельность. Гагарина, как в Кутаиси, так и повсюду встречали восторженно и вполне искренно, да и сам он под впечатлением прекрасного прошлого настроен был на такой лад, что видел перед собою одну лишь задачу осчастливить край. Перед ним были на всяком шагу свежие еще следы недавнего разорения войною, и некоторых местностей он не узнавал, до того они были оголены опустошением турецким. Предавая забвению всю драму войны, совершившуюся здесь, не разбирая правого от виноватого, он видел лишь следы общего несчастия, которые надо было как можно скорее загладить, содействуя подъему производительных сил страны. Взгляд же Услара складывался совершенно под иным углом. Еще год тому назад, ему приходилось переживать в этом самом краю тяжелые минуты в жизни и испытывать всю горечь положения человека, стоящего во главе дела, покончившегося страшной неудачей и оглаской. После поражения гурийского отряда Омером-пашей и отступления его с Ингура, похожего на бегство, за пределы Мингрелии, сидеть в местечке Хони несколько месяцев [57] и видеть перед носом своим неприятеля, распоряжавшегося беспощадно с занятым им краем, и не быть в состоянии наносить ему какой либо серьезный вред, — все это было крайне мучительно и больно. Партизанская война в Мингрелии, которую князь Мухранский предполагал возбудить в народе против турок, оказалась химерой, оставалось утешать себя лишь сведениями лазутчиков, а также и наблюдениями над кондуитом владетелей Абхазии, Мингрелии и Сванетии. Вывод из этих упражнений получался неотрадный — внутри края была измена, с которой ничего нельзя было поделать. Свод подробностей об этой измене с именованием лиц, а также и обвинение генерала Муравьева в не присылке резервов гурийскому отряду и составили материал для блистательной записки Услара, старавшегося [58] оправдать и обелить действия князя Мухранскаго, т. е. вместе с тем и свои собственные. В этой талантливой самозащите он, конечно, не мог быть объективным и беспристрастным и, сваливая вину на руководящих людей этого края, не стеснялся в неприглядной их окраске; под теиг же углом смотрел он на них и в настоящую минуту, при объезде страны вместе с Гагарияым. Шервапшдзе, Дадиани и Дадешкилиани опять выступали на сцену с автономиею в своих владениях, с ними далеко не был покончен счет; и вопрос состоял именно в том, как его покончить? Положим, что автономия их сделалась уже отжившим явлением, абсурдом и в высшем совете государя и наместника над нею произнесен был окончательный приговор; но нужно было придумать наилучшие способы к ее ликвидации. Эта задача и предстояла кутаисскому генерал-губернатору и его начальнику штаба. Во всяком случае, в ликвидации этой не должно было иметь место какое либо субъективное веяние и масштаб ее должен был быть широкий. Ведь не кто другой, как сама же Россия, присоединяя к себе эти владения, создала в них существующую автономию и ревниво ее оберегала, явно в ущерб интересов населения, — ей же теперь и следовало ликвидировать ее сообразно с достоинством великой державы.

На этой высоте взгляда несомненно и удержался бы Гагарин, если бы не влияние Услара, чисто субъективного свойства. Проявилось это тотчас же на деле сванетском. Семья Джамсуха вопила об удовлетворении; вопрос о Княжеской Сванетии поставлен был Усларом на первую очередь, и он занялся им тотчас же по окончании обзора края.

3.

Материал, знакомый читателям из предыдущего нашего рассказа и находящийся в штабе генерал-губернатора, заключал в себе все элементы для обвинительного акта, и Услар дал ему именно такую, а не иную форму. 1) Убийство Джамсуха, в котором виновником называла семья его Константина Дадешкилиани, что поддерживала и княгиня Дадиан; 2) сношения с Омером-пашей по сведениям, получавшимся от лазутчиков; 3) игнорирование русского правительства как в течение всей войны, так и год целый после ее окончания; 4) недопускание пристава Вольной Сванетии в свое владение — чего же еще больше надо было желать для обвинительного акта? Но что же, спрашивалось, надо было делать с обвиняемым?

Решено было послать снова пристава князя М. и с ним новое и последнее приглашение Константина и Александра в Кутаиси, с определением им на то срока, М. поехал и, вернувшись, [59] объяснил, что опять не мог добиться личного свидания с Дадешкилианами и послал к ним повестки со старшинами вольных обществ, причем узнал, что никогда еще эти общества так не страдали от притеснений Константина, как теперь. Срок, означенный в повестке, прошел и Дадешкилиановы не явились в Кутаиси.

Воинственность Услара расшевелилась и он стал убеждать Гагарина в необходимости особой экспедиции в Княжескую Сванетию через Джварское ущелье. Это гнездо возмущения и крамолы нужно было, по его мнению, истребить, а иначе всякое с нашей стороны попустительство будет крайне дурно отзываться среди непокорного еще горского населения.

Гагарин хорошо знал, что Барятинский враг всяких бесцельных экспедиций, что на решение их он склоняется одною лишь полною очевидностью в их необходимости, и потому не легко поддавался затее Услара. Последнему пришлось немало с ним возиться, прежде чем настоять на своем. А, все-таки, он настоял и представление пошло. Барятинский поморщился: экспедиция была не шутка; при самых скромных размерах экспедиционного отряда, казне обходилась она сотни тысяч, а тут еще надо было проникать в страну, известную своею недоступностью. Разрешение дано было не сразу, и Услару пришлось ездить самому в Тифлис для личного доклада. Наконец, все препятствия устранились, и в конце июня месяца, т. е. в ту пору, когда Сванетия делается доступною, отряд, состоящий из батальона пехоты, нескольких горных орудий, роты сапер, казаков и пр. с полным транспортом на вьючных чраводарских лошадях, выступил под командою самого Услара из Кутаиси к Джварам.

В это время у Гагарина и других дел была масса. Дебатировался вопрос о выборе порта на Черном море: в Сухуме, Редут-Кале или Поти; по этому делу сотрудниками его были полковник Иванов и капитан Фалькенгаген; в Мингрелии заварилась известная каша и туда поехал уже Дюкруаси. С одним абхазским владетелем шло хорошо; Михаил до того приластился к князю, что отдал ему своего старшего сына Георгия на воспитание. Гагарины, он и жена, приняли этого десятилетнего красивого и умного ребенка к себе, как родное свое дитя, и тут дело не обошлось и без меня. Зная, что мне было поручено воспитание малолетнего владетеля Мингрелии (я занимался с ним два с половиной года и не без успеха), князь просил меня заняться и Георгием. Но, убедившись уже из опыта, как трудно было согласовать требования правильного воспитания и учения с теми условиями, с той средой, в которых были поставлены эти дети по своему происхождению, я отклонил от себя сделанное мне предложение, в виду серьезной ответственности, и не [60] смотря на то, живя у Гагарина в доме, как состоящий при нем по особым поручениям, не мог отказаться от наблюдения за уроками, которые давали мальчику учителя. Не забывал князь и своего любимого садоводства и, в минуты редкого досуга, бегал на ферму. Вечерами мы собирались в салоне княгини, куда приходил и утомленный дневною суматохой и заботами князь, и тут интимная беседа делалась чрезвычайно приятною и интересною. И вот, в один из таких вечеров, когда князь, жалуясь на свое положение работника чуть не поневоле, рассказывая нам о своем чрезвычайно приятном буржуазном образе жизни с княгиней, в прошлом году, в Париже, вспоминал, как они с ней, любители театров, посещали их очень часто, слушали в опере всех тогдашних знаменитостей, жили в отеле, обедали в разных кафе, ездили на скачки в Шантильи, посещали Версаль. Сен-Клу, Фонтенебло; все это обходилось до смешного дешево, и они не знали, куда девать деньги... Речь эту князя перебил вошедший в гостиную переводчик Талхан и доложил о приезде князя Александра Дадешкилиани, дожидающегося в зале.

Доклад этот был таким сюрпризом, что внезапно пробудил нас как бы от приятного сна к не совсем приятной действительности. Конечно, появление Александра стояло в связи с наступательным движением отряда Услара, но трудно было понять сразу, в чем дело.

Князь вышел в залу и мы за ним. Дадешкилиан был в полной форме. Он стал говорить первый.

— Простите, ваше сиятельство, что являюсь не в урочное время, но обстоятельства чересчур важны. Только четыре дня тому назад с братом узнали мы о движении отряда в Княжескую Сванетию, и я тотчас же поспешил сюда через Дадиановскую Сванетию. Являюсь, чтобы доложить вам, что тут кроется какое-то страшное недоразумение... Неужели эта экспедиция, как мы слышали, направлена против моего брата, Константина?

— Да-с, она направлена против вашего брата. Но это не касается до вас, а до вас касается другое обстоятельство. Почему и как, нося мундир русского офицера, не явились вы по окончании срока отпуска вашего в полк и затем не сочли нужным являться на вызовы мой и местного начальства?

— Осенью 1855 года, я действительно заболел и послал рапорт о болезни в полк чрез капитана Демьяновича. Потом, когда я поправился, пути из Сванетии были занесены снегом, и я поневоле остался. После войны меня не требовали из полка, да и брат меня не отпускал, я нужен был ему по разным делам. Вызова от вашего сиятельства и местного начальства ни брат, ни я не получали. [61]

— А повестки, посланные приставом, князем М ?

— Он никогда не был у нас ни до войны, ни после нее, да и не мог быть, так как ему пришлось бы проезжать через вольные общества, недовольные его действиями. Его бы не пропустили. Те же, кому он передал повестки для вручения нам, их не доставили.

— Это я все узнаю, а теперь извольте отправиться к коменданту и, передав ему свою шашку, доложить ему, что вы арестованы. Завтра же вы отправитесь в Тифлис, там наместник обсудит ваше поведение.

Гагарин обратился к своему адъютанту Э. Ф. Экельну и поручил ему набдюсти за исполнением этого приказания. Но Дадешкилиан медлил уходом.

— Прежде чем уйти, ваше сиятельство, осмелюсь просить вас выслушать несколько моих слов относительно брата.

— Ну-с, говорите.

— Мне неизвестно, ваше сиятельство, в чем состоит обвинение против него. Знаю только, что, если его оклеветали, то истина раскроется. Он сам выехал навстречу начальника отряда, чтобы выяснить недоразумение. Его обвиняют в смерти Джамсуха, но это обвинение голословно, пущено его врагами, среди которых первая княгиня Дадиан. Брат мой — человек простой, недалекий, без образования, душою и сердцем преданный государю и его правительству, и лучшим доказательством этому служит то, что как раз перед занятием Мингрелии Омером-пашой он отвез сына своего в Тифлис на воспитание, оставляя его там залогом своей верности, ему помогал я советом и всем чем мог и, если нас разлучают обстоятельства в настоящую крайне тяжелую для него минуту, то не оставьте его, ваше сиятельство, своим покровительством. Он, как и все в крае, верит в ваше великодушное сердце.

Разговор этот, конечно, передаю я не стенографически, но в общих чертах, сохраняя его смысл.

Покончив свою речь, Александр поклонился князю и вышел с Экельном.

На другой день его отправили в Тифлис, а там скоро последовало приказание Барятинского ехать ему в Восточную Сибирь в распоряжение графа Муравьева-Амурского. Дальнейшая его судьба была вполне благоприятная. Муравьев приблизил его к себе, с него была снята опала, он как человек чрезвычайно способный дослужился до полковничьего чина; выехав вместе с Муравьевым из Сибири, приобрел себе имение на юге России, поселился там и, как мы слышали, живет в полном довольстве.

Дня через три после отъезда Александра в Тифлис, к Гагарину приехал и сам Константин. Оказалось, что он [62] встретил Услара с отрядом на последнем переходе в Княжескую Сванетию, в Худоне, имел с ним объяснение, убеждал его, что наступление отряда на его владение есть плод печального недоразумения, происшедшего от наветов, взведенных на него его врагами, и просил полковника не двигаться далее; но тот никаких его объяснений не уважил и объявил, что будет следовать в Сванетию. Тогда Константин поехал к самому князю, ожидая от него правосудной защиты.

Гагарин принял Константина с некоторым почетом, приличным его званию, выслушал спокойно, вежливо и в заключение сказал, что он никакого не может дать ответа, пока не получит объяснения от Услара, к которому пошлет тотчас же нарочного. Константина пригласил остаться в Кутаиси и ожидать. Нарочный тотчас же полетел.

Но до получения донесения Услара прошла чуть ли не целая неделя, и в это время Гагарин был в взволнованном состоянии духа. Его смущал неожиданный выезд братьев Дадешкилиановых из Сванетии; не было ли дело это в действительности раздуто, и сама экспедиция не становилась ли похожей на выстрел по воробьям? Что скажет теперь Барятинский? Да и вообще все это касается военной репутации его, Гагарина. Мысли эти сильно его волновали и тревожили, а в такие минуты он обыкновенно предпринимал прогулки пешком и, поймав кого-нибудь из состоявших при нем, таскал, что называется, до упаду, куда попало, часто далеко за город. A то забирался на ферму и погружался в мир растений и цветов.

Между тем нарочные летели один за другим к Услару.

И вот, наконец, получилось оттуда объемистое донесение. Прочитав его, Гагарин просветлел. Нечего говорить, что донесение было образцом изящества по своему стилю, перо усларовское менее всего бледнело в минуты критические, тон его был до того спокойный, что всякое сомнение в правильной постановке дела исчезло.

В общих чертах смысл был следующий. На выезд братьев Дадешкилиановых из Сванетии Услар смотрел, как на маневр очень обыкновенный, практикуемый лисицею в отчаянные минуты. Она обманывает собак или движением своего хвоста, заставляя их бросаться в сторону, или вдруг на всем скаку припадает к земле, как мертвая; собаки через нее перескакивают, а она в это время успевает очутиться далеко уже позади их. При отчаянном положении Дадешкилианов, подобный маневр был единственным для них средством, хотя на минуту попытаться ослепить им глаза. О сопротивлении военной силе, конечно, не могло быть и речи, они сами это хорошо поняли, и спасибо, что выехали, устранив таким образом всякие поводы к пролитию [63] хотя одной капли крови. Но ведь объект экспедиции вовсе не в одних личностях Дадешкилиановых, он состоит в устранении раз навсегда тех местных внутренних условий, при которых Княжеская Сванетия, оставаясь лишь номинально мирной страной, на самом деле была гнездом разбоя и крамолы. Смежная с непокорным нам Далом, она не только не служила оплотом против него, но и была с ним во вредном для нас союзе, а в то же время постоянно делала нападения с целью грабежа на общества Вольной Сванетии. Поэтому, не обращая внимания на выезд Константина, Услар дошел до Эцери и вскоре убедился, что положение вещей тут более ужасно, чем можно было предполагать. Затем следовала картина мастерской кисти, изображающая это положение. Сванетия служила ей богатейшим материалом как по своим орографическим, так и социальным условиям. Вряд ли можно было найти на свете угол, подобный этому. Цивилизация, остановившаяся на первобытной форме семейного союза; безграничная власть отца над членами своей семьи; полное бесправие женщины; отсутствие религии и вместо нее смесь обрядов язычества, мусульманства и христианства; невежество, доходящее до дикости; социальные отношения, основанные единственно на кулачном праве сильного; постоянные счеты по кровомщению и при всем этом крайняя суровость климата и скудость природы, не дающей никаких местных источников для благосостояния и своею неприступностью изолирующей этот край от всего остального мира — на таком ярком фоне Услар и написал свою картину, на первом плане которой выдавался, конечно, Дадешки-лиан, деспотически царящий не столько над собственным своим владением, сколько над соседними с ним обществами Вольной Сванетии. Такого порядка вещей нельзя выносить. Услар, войдя в Эцери, нашел здесь толпы вольных сванетов с вопиющими жалобами на Константина; ему нельзя уйти отсюда, не удовлетворив по мере возможности и не положив первые основы для законной власти пристава. Возвращение Дадешкилиана в свое владение немыслимо, о чем Услар представит массу доказательств в особой дополнительной записке. Способы и соображения относительно материального вознаграждения его за имеющие отойти от него владения и имущества он внесет в особом проекте, если не вместе с дополнительной запиской, то вслед за нею.

Таково было содержание объемистого донесения Услара.

Мы сказали уже, что оно подействовало живительно и успокоительно на князя Гагарина. По мнению его, в нем было достаточно данных, чтобы убедить князя Барятинского в целесообразности действий Услара, и он представил ему записку последнего целиком. При этом пригласив Дадешкилиана и приняв его на этот раз весьма серьезно и сухо, сказал ему, чтобы [64] он ехал в Тифлис сам; там он будет иметь возможность представить наместнику личные объяснения и услышать от него заключение о дальнейшем направлении его дела.

Поездка Константина оказалась для него неудовлетворительною. Барятинский его не принял и он имел свидание только с Д. А. Милютиным. Близкие к князю рассказывали после, что он вообще поморщился на всю сванетскую историю и, прочитав донесение Услара, иронически выразился: «je trouve que cette litterature ше revient trop cher». Эту сванетскую филантропию можно было бы сделать и подешевле, пожалуй, и без экспедиций. Приезд в Тифлис Дадешкилиана найден был преждевременным; говорить об окончательной с ним развязке до получения от Услара дополнительной записки и проекта ликвидации было нельзя, и потому решено было отправить его обратно в Кутаиси, а как теперь по положению своему он требовал над собою особого наблюдения и во многих отношениях руководства, то князь нашел полезным назначить к нему попечителя, в лице полковника Бартоломея, и отпускать в его распоряжение деньги на расходы Дадешкилиани, сколько потребуется.

4.

Таким образом, в это дело вступило еще новое действующее лицо, с которым тоже необходимо познакомить читателей.

Иван Алексеевич Бартоломей, товарищ князя Барятинского по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, начал службу свою в лейб-гвардии егерском полку. С хорошим состоянием, со связями, превосходно говоривший на нескольких языках и в особенности по-французски, он имел все условия для успеха в свете, который вел тогда и к карьере, если бы не наружность, все портившая. Небольшого роста, рыже-белесоватый и с бельмом на глазу, Иван Алексеевич производил невыгодное для себя впечатление, в особенности на прекрасный пол, и с первых же попыток своих блистать в свете имел, говорят, горькую неудачу. Предмет его страстной любви, красавица и богатая невеста отказала ему наотрез, и это до такой степени его озадачило и потрясло, что он перестал показываться в свете, заперся в своей холостой келье и отдался всецело изучению восточных языков, под руководством известных тогда наших ориенталистов Казембека и Григорьева. Вместе с этим родилась у него и страсть к коллекторству и в особенности нумизматическому. Сначала собирал он древние монеты всех времен и народов, но впоследствии специализировался в этой области, остановившись на монетах древнеперсидских и притом исключительно принадлежащих к [65] продолжительному периоду династии Сассанидов. В связи с этой специальностью, как равно и с изучением восточных литератур, он знакомился и с другими отраслями наук, как - то: с археологией и палеографией. По своим трудам в нумизматике и по своей громадной коллекции персидских монет, строго классифицированных, он обратил на себя внимание ученого мира, и в особенности во Франции, где ценителем себе нашел известного археолога и нумизмата Cope (Soret), при посредстве которого избран был членом академии наук и искусств (Academie des sciences et des arts). Уже в капитанском чине, когда Воронцов назначен был на Кавказ, вздумалось ему проситься туда для того, чтобы поближе познакомиться с Востоком. Воронцов его охотно взял по особым к себе поручениям и отсюда начинается его кавказская служба. Мы говорили уже, что в сороковых годах он был Колумбом Сванетии, а затем его посылали и в Персию (с Брусиловым) и время от времени принимал он участие в экспедициях против горцев. Между прочим, в одной из них он был замечательно ранен: пуля на излете попала ему как раз в то самое место, где сердце; он был в меховом пальто, пуля пробила пальто, и по крови, которая сочилась из-под него, другие заметили, что он ранен; направление пули было таково, что рана казалась несомненно смертельной; Бартоломей сам это понял и с ним от волнения сделался обморок; между тем, когда его раздели, пуля вывалилась на пол. Оказалось, что, пробив пальто, она пробила и сюртук, но дальше, сделав ссадину в груди, не имела уже силы пробить ее. Бартоломей долго после того носил этот сюртук с заплаточкою как раз против сердца. В одно время был он председателем меджлиса (мусульманского суда) в Чечне, при Слепцове и с успехом исправлял эту трудную должность. Конечно, когда Барятинский сделался наместником, честолюбивые надежды Бартоломея, как его школьного товарища, очень расшевелились и он, что называется, постоянно торчал перед князем в числе многих «чающих движения». В числе этих многих находился тогда и М. Т. Лорис-Меликов.

Барятинский, давая Бартоломею назначение попечителя при Дадешкилиане, был доволен, что уменьшился ряд «чающих».

Но такой ли нужен был в действительности попечитель Дадешкилиану, человеку, как мы видели, совершенно особенного склада, Громадного роста, четырнадцати вершков, прекрасно и пропорционально сложенный, красивый блондин, атлетической силы, лет тридцати с небольшим, Дадешкилиан был по темпераменту своему один из тех спокойных и выносливых характеров, которых весьма трудно раздражить и рассердить; но за то крайне опасных, когда их выведут из себя. Он был [66] знаком со многими из служивших в Кутаиси, между прочими, и со мной и производил впечатление человека скорее добродушного, чем злого. По-русски он не говорил, но понимал хорошо, так что сам, понимая по-грузински, я мог вести с ним беседу без переводчика: каждый из нас говорил на своем родном языке, и мы свободно понимали друг друга. Выросший в полудикой среде, испытавший в раннем возрасте такое незаурядное ощущение, как покушение на свою жизнь, и затем прошедший через бесконечную вереницу разного рода приключений, в которых интрига, предательство, кинжал, яд, грубое насилие, грабеж, убийство были самыми заурядными явлениями, само собой разумеется, он не был носителем возвышенных идеалов, но и не был лишен хороших стремлений и здравого смысла, Был очень, например, чадолюбив и говорил со мною неоднократно о намерении своем дать солидное образование своим детям, которые были еще малютки. Интересовался очень рассказами о России, о Петербурге, о государе; понимал людей, с которыми имел дело, и к людям честным и справедливым имел большое уважение, готов был, безусловно, их во всем слушаться. Нет никакого сомнения, что найди он в своем попечителе человека симпатичного, прямого, честно объясняющего ему настоящий смысл его положения и его дела, можно с уверенностью сказать, что он слепо отдался бы его руководству, и все бы устроилось как нельзя лучше. Нетрудно было дать понять ему без обиняков, что роль его автономного владетельства сыграна окончательно, что теперь не время помышлять о ее дальнейшем продолжении, а нужно подумать о ликвидации. Ведь и отец его сознавал все это, поэтому оно не было для него новостью, и вместо всяких хитрых подходов следовало говорить с ним прямо, без всяких недомолвок и невыполнимых обещаний. К сожалению, в назначенном ему попечителе он встретил к себе не только оскорбительное равнодушие, но и пренебрежение.

Бартоломей но роду специальности своей коллектора и нумизмата был фанатиком только в этой области; для какой-нибудь монеты он не останавливался ни перед какими способами ее приобретения, о деньгах и говорит нечего; его состояние расстроилось от Сассанидов; в то же время он был честолюбив и гнался за повышениями на службе, сгибаться в три погибели для него ничего не составляло и затем, как человек, он был черствой души и в манере его было что-то ехидное. Поручением князя Барятинского он был крайне недоволен, ему казалось, что оно даже компрометирует его; «on m'a fait cornac», говорил он своим приятелям: — «voyez, quel mostodonte je dois promener» (меня сделали корнаком (проводником слона). Посмотрите, какого мамонта я должен вываживать.). [67]

Само собой разумеется, что с первых же дней между ним и Дадешкилианом родилась антипатия и, припоминая прошлое, нельзя не удивляться терпеливости последнего при всех мелочных и беспрестанных щелчках нравственных, сыпавшихся на него от Бартоломея. Например, выдумал он поселиться в одной гостинице с Дадешкилианом. На верху жил Константин, а внизу он; домишко был дрянной, внизу было все слышно, что делалось на верху; переводчиком у Бартоломея (он не говорил по-грузински) был самая дрянная личность, какой-то лакеишко, не умеющий даже и переводить как следует; он его сделал и своим лазутчиком, что, конечно, дало возможность этому человеку сплетничать в обе стороны: Дадешкилиану на Бартоломея и наоборот. По вопросу о расходах. Бартоломей поднял разные пререкания из-за каких то грошей, в виду сбережения казенного интереса, словом попечительство его обратилось в какую-то травлю. [68]

Время от времени Дадешкилиан приглашался к обеду Гагарина и непременно с Бартоломеем, причем тот ехидно рассказывал на французском языке разные забавные анекдотцы про своего мостодонта.

Наконец, вернулся и Услар, привез с собою массу материалов, обработкой которых усердно занялся. С Дадешкилианом он избегал встречи, предчувствуя, что она к добру не поведет. Однажды, мне случилось таки увидать их вместе. Зашел я вечером к Н. П. Колюбакину, тогда еще кутаисскомт губернатору. У него я нашел Константина Дадешкилиана и еще кого-то; немного спустя пришел и Услар. Беседа, конечно, не клеилась и должен был говорить за всех хозяин, вспоминавший отдаленные времена, когда он, разжалованный в солдаты, был в отряде Вельяминова с некоторыми декабристами. Вспоминал Одоевского, братьев Бестужевых и других, с которыми был очень близок. Подали ужин, разговор и тут шел вяло; Дадешкилиан, сидевший vis a vis с Усларом, смотрел все время в тарелку, молчал и лаконически отвечал на мои вопросы. Говорил опять же Колюбакин. После ужина ушел первым Константин, а затем Услар, пригласив меня идти вместе, так как мы жили в одной стороне. Ночь была темная, Услар попросил казака с фонарем в провожатые, я при этом заметил, что считаю это лишним, зная отлично все улицы, и берусь его провожать без фонаря, но он настоял на своем и мы пошли. На половине пути он вдруг сказал мне: «неужели вы думаете, что этот дикий задумается пырнуть меня ночью одного». Я не понял, о ком он говорит, не подозревая тогда всю натянутость отношений его к Константину, и спросил, кто это «дикий». «Как, неужели вы не догадываетесь, мы с ним просидели ведь целый вечер?» Я был крайне удивлен услышанным, никак не подозревая, что дело до того обострилось. Мне всегда казалось, что с таким смирным человеком можно все уладить.

Дня через три я зашел к Услару и нашел его стреляющим в цель из пистолета Монтекристо.

«Упражняю, на всякий случай, свою руку». Я ничего не сказал на это, но мне слышалось в словах его продолжение ночного нашего разговора. Уже в последствии мне стало ясно, что он имел серьезные основания ожидать от Дадешкилиана чего-то недоброго.

В это время случился эпизод довольно курьезный. К Дадешкилиану ходила масса гостей; в Кутаиси жила его теща княгиня Кесария Шервашидзе, сын ее Григорий с семьей, следовательно, были и родственники, а знакомых множество. Иногда с целой толпой гулял он на бульваре. Конечно, при этом [69] шел постоянно разговор о его деле, и многие под видом сочувствия давали различные советы. Кто-то из таких советчиков пришел однажды к нему и сделал по секрету очень курьезное предложение. Так как было ясно, что ни от Гагарина, ни от Барятинского нечего ожидать справедливости, то не лучше ли поискать другого пути к государю, повернее. Он знает одного доктора поляка, который прекрасно владеет французским языком и берется написать прошение к Наполеону III. Ему можно объяснить, что вот ты был царем в Сванетии и тебя несправедливо лишает царства Барятинский, и просить его, чтобы он заступился за тебя у императора Александра Николаевича. A тот не откажет ни в чем Наполеону. Утопающий хватается за соломинку и невежественный Дадешкилиан, крайне уже расстроенный всем с ним творившимся, а в особенности Бартоломеем, дал себя поймать на эту удочку. Доктора он разрешил привести к себе и после переговоров с ним, при посредничестве своего приятеля, дал ему сколько-то рублей вперед за написание прошения. Доктор был затем раза два и хотя переговоры велись секретно, но переводчик и лазутчик Бартоломея что-то пронюхал и сообщил полковнику; а тот обратился к полицеймейстеру ха справкой о докторе поляке. Оказалось, что лицо, посещавшее Дадешкилиана, носившее действительно сюртук военного врача, на самом деле было отставной рядовой Талистов, большой негодяй и мошенник. Побочный сын какого-то графа Толстого, получив в юности прекрасное образование, зная хорошо французский язык, за какую - то пакость в полку, где он был уже офицером, разжалован был без выслуги в рядовые на Кавказ. Тут он много лет мытарствовал и, наконец, за физическою негодностью выпущенный в отставку, побирался и переезжал из города в город. В Кутаиси он приехал в лекарском сюртуке, подаренном ему в виде милостыни каким-то доктором, и выдал сам себя за доктора поляка. Этого гуся, конечно, взяли, нашли у него редактируемое им прошение к Наполеону, и Бартоломей хотел из этого раздуть целую историю в виде государственной измены. К счастью Гагарин, которому все это начало ужасно надоедать, прежде всего, как человек порядочный, возмутился затеей нумизмата и коротко положил конец этой ерунде. Талистова приказал выслать по этапу на родину, в Калужскую губернию, а Бартоломея просил ничего не говорить Дадешкилиану о том, что эта история огласилась. Но не менее того Гагарин, видя, что дальнейшее пребывание здесь Константина неудобно, когда Услар покончил, наконец, свою работу и она была послана в Тифлис, просил князя Барятинского вместо Кутаиси назначить другую резиденцию Дадешкилиану. [70]

В это время я поехал в Мингрелию на службу.

Из рассказанного уже мною, читатели видели, что мингрельское дело, благодаря упорству княгини, значительно усложнялось и дошло, наконец, до необходимости вызвать ее в Петербург. Все это, конечно, немало давало хлопот князю Гагарину; ему сразу приходилось вести таких два щекотливых дела, как прекращение мингрельской и сванетской автономии, и он ничего так не желал, как поскорее окончить их и затем перейти к другим делам, более интересным. У него начались уже тогда переговоры с директором-распорядителем Общества пароходства и торговли, Н. А. Новосельским, об устройстве речного пароходства по Риону. Гагарин ожидал от этого предприятия самых благоприятных результатов для края.

И вот, наконец, условившись с княгинею Дадиан о дне ее отъезда, 25-го октября, и всё к нему приготовив, Гагарин сам думал провожать ее и предварительно послал к ней в Горди свою жену. 22-го числа, сам он собирался выехать туда же и отдал приказ приготовить лошадей к 12-ти часам.

В девять часов утра подали ему пакет из Тифлиса. Начальник штаба извещал его, что князь Барятинский, по докладу дела Дадешкилиана, согласившись с его соображениями и предположениями, решил представить их на высочайшее благоусмотрение, а покуда находит необходимым назначить Дадешкилиану резиденциею город Эривань, куда и поручает немедленно его направить.

Прочитав эту бумагу, князь послал за правителем канцелярии, Изюмским, и встретил его с радостным лицом.

— Ну, наконец, и с Дадешкилианом у нас развязка. Вот прочитайте. Я послал вас просить к себе, чтобы вы помогли мне с ним объясниться.

Изюмский был уроженец Закавказского края, — мать его была грузинка и он прекрасно говорил на этом языке. Симпатичный, благовоспитанный, кончивший курс в Казанском университете, он был очень уважаем туземцами, пользовался особым доверием князя и хорош был с Дадешкилианом, который часто бывал у него. Князь, поэтому, и выбрал для предстоящей ему щекотливой беседы с Дадешкилианом такого подходящего человека.

Изюмский стал уговаривать князя остеречься от личного объяснения с Константином; он чересчур раздражен и может выйти неприятность. Изюмский сам видел, как несколько дней тому назад, когда князь гулял на бульваре. Дадешкилиан сделал движение рукой очень подозрительное, схватившись за кинжал. Но эти слова Изюмского не только не отклонили князя, но еще более возбудили.

— Вот пустяки-то, Андриан Андрианович, неужели вы [71] думаете, что я его испугаюсь? Зову его для того, чтобы помочь ему, чем могу, перед его отъездом, разве он этого не поймет?

Изюмский попробовал еще раз возражать, но убедился, что все будет напрасно. Князь непременно хотел выехать в 12 часов в Горди, а перед отъездом повидаться с Дадешкилианом и. узнав от него все, что только тому нужно, сделать необходимые распоряжения.

Пришлось послать за Дадешкилианом. Пошел дежурный квартальный.

В соборе шла в это время обедня и на паперти, в числе прочих, выдавалась крупная фигура Дадешкилиана, усердно молившегося. На нем не было никакого оружия, кроме кинжала, но кинжала громадного, соответственного его росту и силе. К нему подошел квартальный и между ними произошел следующий диалог, слышанный близь стоящими.

— Ваша светлость, генерал-губернатор прислал меня просить вас пожаловать к нему теперь же.

— Как теперь же, вы видите, что я молюсь. Доложите, что когда я посвящаю себя молитве, все другие дела для меня не существуют. По окончании обедни я приду к князю.

Квартальный ушел; но этого появления его было достаточно, чтобы подействовать раздражительно на Константина. Последнее время он в особенности был в постоянно возбужденном состоянии; Гагарина он давно не видал, так как тот исключительно занят был мингрельским делом; Бартоломей продолжал по-прежнему действовать на его нервы; слышал он, что Услар написал что-то очень объемистое, посланное уже в Тифлис; от всего этого он ничего не ожидал хорошего. У этого человека, крайне несчастного, тосковавшего о семье, третий месяц с ним разлученной, были, конечно, лучшими минутами — минуты молитвы. И вот даже и они отравляются ему. Если Гагарин присылал, то, значит, что-нибудь совершилось новое в его деле; хорошего, повторяем, он ничего не ожидал. Стал он еще усерднее молиться, и вдруг опять прервал его молитву тот же квартальный.

— Ваша светлость, князь непременно просит вас пожаловать к нему тотчас же. Они уезжают в Горди и перед отъездом желают с вами повидаться.

Тогда Дадешкилиан сказал: — хорошо, перекрестился несколько раз, махнули рукой, надел на себя папаху и пошел.

Когда вторично послан был квартальный из дому генерал-губернатора, видя возбужденное состояние Гагарина, нетерпеливо отдававшего вторичный приказ о скорейшем приглашении Дадешкилиана, Изюмский сам пошел вслед за квартальным и встретил Константина уже на половине дороги. Он увидел по [72] лицу его, что он тоже раздражен и стал ему объяснять нетерпение князя желанием повидаться с ним перед отъездом в Горди.

— Он получил бумагу по твоему делу, хотел сам с тобой говорить и послал пораньше для того, чтобы ты пришел прежде, чем соберутся к нему разные лица с докладами.

— А ты не знаешь, о чем эта бумага?

— Да он сам тебе скажет. Ты можешь быть только уверен в том, что он сделает все. что только возможно. Доверься ему вполне и будь спокоен.

Дадешкилиан молчал, и они вскоре дошли до генерал-губернаторского дома.

В приемной зале было уже несколько человек, и в числе их Бартоломей, капитан-лейтенант Савинич, капитан линейного батальона князь Константин Микеладзе, переводчик Талхан Ардишвили и другие.

Дадешкилиан с Изюмским прошли прямо в кабинет.

Князь по обыкновению вежливо и приветливо встретил Константина.

— Очень сожалею, что потревожил вас во время обедни; но вам объяснил, вероятно, Андриан Андрианович причину. Я получил бумагу по вашему делу.

Он взял бумагу со стола и просил Изкшского прочитать ее Дадешкилиану, переводя на грузинский язык. Они все стояли. Дадешкилиан направо от двери, спиною к камину, возле него Изюмский, а Гагарин ходил по кабинету во время чтения. По мере того, как оно близилось к концу, лицо Константина становилось все мрачнее, глаза наливались кровью.

Наконец, чтение кончилось, и стал говорить Гагарин.

— Вы видите, князь, что дело ваше послано к государю; там разрешится оно окончательно. Государь наш милостив и вам надо твердо быть уверенным, что он вас не оставит. Покуда же не получится ответа из Петербурга, наместник нашел нужным назначить вам резиденцией Эривань. Вы теперь туда и поедете.

Дадешкилиан слушал все это, понуря голову, и когда Гагарин кончил, он нескоро заговорил.

— Скажи князю, — начал он, обращаясь к Изюмскому: — что ослушиваться воли государя и наместника я и не думал; но прошу войти в мое тягостное положение, как могу я ехать в Эривань, когда у меня дома все осталось брошенным и не устроенным. Наконец, семьи своей я не видал уже три месяца.

— Да, это все правда, но все, что вы ни поручите мне, князь, относительно ваших распоряжений по домашним вашим делам, будет в точности исполнено. Я назначу для того надежное лицо, которое нарочно для этого поедет в Сванетию. [73]

— Нет-с, тут нужно только мое личное присутствие. Я никому не могу поручить своих дел и опять же повторяю, я так давно оторван от семьи... Отпустите меня домой, я все устрою и вернусь.

— Этого сделать я не в праве, а должен в точности исполнить распоряжение наместника. Отпустить вас не могу и вы должны поехать в Эривань; пишите оттуда князю Варятинскому, он, конечно, войдет в ваше положение и придумает наилучший способ, как вам помочь.

— Но я прошу вас отпустить меня теперь же.

— Не могу-с, и не могу-с!

Гагарин стал ходить по кабинету и видимо волновался.

— Отпустите меня месяца на три, тогда я все устрою и вернусь.

— Как-с, на три месяца! — Гагарин добродушно захохотал: — да я не в праве отпустить вас на три дня. на три часа. Вы сегодня же поедете.

Дадешкилиан понимал всякое слово без помощи Изюмскаго и, когда Гагарин, сказав ему последнюю фразу, повернулся и пошел опять ходить, Изюмский, увидав, что тот схватился рукою за кинжал, сказал Гагарину вдогонку по-французски: — «Берегитесь князь, он вас убьет».

Гагарин до того был возбужден, что, вероятно, ничего не слышал, а Дадешкилиан опустил руку.

— Я призвал вас, — начал опять Гагарин: — чтобы передать вам волю наместника, которая должна быть тотчас же исполнена, и больше ничего не имею вам сказать. Вы сегодня же поедете в Эривань.

Гагарин поклонился, давая тем понять, что аудиенция окончена.

Но Дадешкилиан не трогался.

— Скажи ему, — начал он, обращаясь опять к Изюмскому: — что у меня денег совсем нет.

Когда Изюмский перевел это, Гагарин, уже немного успокоившийся, отвечал:

— Об этом пусть не беспокоится князь, в деньгах у него не будет недостатка, полковнику Бартоломею выдастся сумма нужная на все его расходы. Он может требовать, сколько ему нужно. Да, впрочем, я и сам могу снабдить его деньгами...

Тут Гагарин повернулся, подошел к своему бюро и стал вынимать пачку денег. Но в это роковое мгновение Дадешкилиан выхватил свой страшный кинжал, налетел с ним на Гагарина и нанес ему два удара — один в руку, а другой в полость живота...

С этого момента дом генерал-губернаторский обращается в какую-то бойню; кроме Гагарина, в нем делаются еще трое жертвами этого рассвирепевшего до бешенства человека. [74]

Переводчик Ардишвили получает удар в сердце, наносящий ему мгновенную смерть, Николай Петрович Ильин, израненный в нескольких местах и с обезображенным лицом, вскоре испускает дух, повар Максим валяется раненый на террасе. Свидетели катастрофы спасаются бегством. Тревога разносится мгновенно по городу, все бегут в дом Гагарина; рота линейного батальона прибегает туда же. Губернатор Иванов, полицеймейстер, все власти тут. Гагарина, выбежавшего из кабинета на двор и упавшего там на землю, помещают во флигеле. Доктора около него.

Но где же Дадешкилиан, его нигде не находят; смятение не прекращается и вдруг раздается крик из армянского переулка, соседнего с домом генерал-губернатора: «он здесь, он здесь!». Бросается туда ротный командир со своей ротой; оказывается, что Дадешкилиан в доме Бакрадзе. Дом окружают, кричат ему, чтобы он вышел и сдался; но он баррикадировал дверь огромным диваном, который не в силах были сдвинуть потом несколько человек, и, найдя в комнате у Бакрадзе ружье, зарядил его патронами, бывшими в его чохе, стал отстреливаться и ранил еще троих. Губернатор Иванов приказывает тогда в него стрелять, и только с перешибленною рукою его берут и волочат на гауптвахту.

Все это совершается быстрее, чем можно рассказать, и в первую минуту никто не может дать себе отчета в случившемся. Город в страшном волнении.

В одно и то же время посланы были — Изюмский в Горди за княгиней Гагариной и нарочный в Тифлис с донесением. Телеграфа тогда еще не было.

Доктора нашли рану князя смертельной, и после самых мучительных страданий он скончался 27-го октября, в пятницу.

Талхан Ардишвили и Николай Петрович Ильин погибли, вследствие беззаветной своей преданности к Гагарину. Первый, услышав крик князя в кабинете, полетел из залы с шашкой в руках на Дадешкилиани; но тот парировал наносимый ему удар и кинжалом, направленным в сердце, покончил с Ардишвили. Ильин безоружный схватил Дадешкилиани сзади за руки и помоги ему кто-нибудь в это мгновение, того можно было бы обезоружить; но никто не помог... все разбежались и попрятались. Дадешкилиану стоило больших усилий, чтобы вырваться из рук Ильина, и, когда он этого добился, стал беспощадно полосовать несчастную, безоружную жертву по лицу и куда попало. Повар Максим, бывший крепостной князя, наскочил на Дадешкилиана, когда тот спускался с террасы в сад: одним ударом в плечо его поверг тот на землю. К счастью, глубокая его рана оказалась не смертельной. Дадешкилиан подошел в саду к берегу [75] Риона и был в раздумье: переходить или не переходить через него, но, не зная бродов, повернул налево и берегом вышел на армянскую улицу. Тут и взяли его в душе Бакрадзе.

Дня через три после события, в Кутаиси прибыл генерал князь Бектабегов, назначенный Барятинским презусом полевого суда, которому предан был Дадешкилиан.

Раненый в левую руку около плеча. Константин ужасно страдал, но болезненное его состояние не останавливало суд в отправлении его функций. Подсудимый выбрал себе защитником управляющего Мингрелией Н. П. Колюбакина, но по отсутствию того из Кутаиси, ему было отказано в этом выборе, и тогда сам суд назначил защитником губернатора, генерала Иванова. На суде Константин объяснил, что убил Гагарина в минуту раздражения и очень о том скорбит: — «Гагарин был хороший человек, и он не сделал бы ему никакого зла, если бы тот не вывел его из себя своею горячностью и настойчивостью при последнем свидании. Кричал на него, а он, как владетель, не привык к такой манере обхождения с собой. Он намерен был убить не его, а Услара и Бартоломея, людей вредных, сбивавших Гагарина с толку, и очень сожалеет, что их не убил. Скорбит и молится за души убитых им, Ардишвили и Ильина; но они нападали на него сами и, если бы он их не одолел, убили бы его». Суд приговорил Дадешкилиана к расстрелянию, и на другой же день приговор привели в исполнение.

Итак, вот сколько крови и жертв потребовалось для упразднения незначительного сванетского владения, о существовании которого весьма мало кто в нашем обширном отечестве имел какие либо сведения. Прискорбна была, во всех отношениях? утрата такой прекрасной личности, каковою был Гагарин; вверенный ему край многого в нем лишился. Да нельзя не поскорбеть и о самом Константине Дадешкилиани, совершившем свое преступление в минуту крайнего раздражения, перешедшего в припадок бешенства; нельзя не припомнить, что с отроческих лет вся жизнь его переполнена была событиями самого мрачного характера. Поставленный посреди заклятых между собою врагов, двух крупных соседей, перед которыми был не более, как мелкопоместный владелец, он невольно был втянуть в перипетии их борьбы и интриги и играл самую пассивную роль, вынося на себе одни лишь оскорбления и неприятности. Нет уже в живых ни Услара, ни Бартоломея, и хотя de mortuis aut bene, aut nihil, — справедливость требует сказать, что во всей этой драме главною причиной была их бестактность, а в особенности первого из них. Влияние его на Гагарина и излишняя страстность в действиях с Дадешкилианом, пристрастное и неправильное освещение всего дела, привели к печальной развязке. К несчастию, у [76] нас никогда не справляются с уроками прошлого. Смерть генерала Лазарева от руки грузинской царицы Дарьи, смерть князя Цицианова от руки бакинского хана, были поучительными уроками в том, что всякое, развенчивание даже крошечных царьков, если ведется бестактно, с раздражением. - приводит к трагическим эпизодам. Услар травил Дадешкилиана, ему вторил Бартоломей, а Гагарин, не замечая этого, думал, по своей гуманности, личным своим воздействием на Дадешкилиана смягчать трудные для него моменты в жизни и на самом деле взялся за роль, ему не подходящую, исполнителя распоряжений наместника. Без всяких личных свиданий Гагарина, комендант и полицеймейстер могли бы выпроводить Дадешкилиана в Эривань, тот, конечно, не погиб бы сам так ужасно, а дождавшись окончания своего дела, проживал бы, быть может, и до настоящего времени, как теперь трое его братьев, где-нибудь на юге, в своем имении.

Но как бы то ни было, с упразднением одновременно двух автономий — мингрельской и сванетской — и с введением русского управления, сделан был шаг вперед. О первоначальной деятельности этого управления в Мингрелии мы стали говорить в начале наших воспоминаний; рассказ наш прерван был эпизодом с Гагариным, и теперь, дав о нем отчет, мы снова возвращаемся к прерванному рассказу.

К. Бороздин.

Текст воспроизведен по изданию: Упразднение двух автономий. (Отрывок из воспоминаний о Закавказье) // Исторический вестник, № 4. 1885