БОРОЗДИН К. А.

ИЗ РАССКАЗОВ СТАРИКА-ЧЕРКЕСА

Чтобы дать понятие о характере горского населения, жившего на Западном Кавказе и выселившегося оттуда в Турцию в 1864 году, а также и о способе войны нашей с этими горцами, приводим два рассказа одного старика-убыха, записанные с его слов лицом бывавшим на Черноморском побережье еще до его покорения. Они впервые появляются в нашей печати.

I.

— В тридцатых годах, после войны России с Турцией, так начал старый черкес, — мы узнали, к нашему неописанному изумлению, что падишах уступил нас Русскому царю. Как мог он это сделать, то было для нас непонятным: подданными его мы никогда себя не признавали, а потому Русскому царю не только не покорились, но стали вести с ним войну, еще более ожесточенную. Pyccкиe пароходы и суда начали очень часто ходить вдоль нашего берега, ловили фелюки, сандалы, кочермы турецие и мешали нашей торговле с Турцией, а потом русские пошли строить на нашей земле свои крепости, в которых водворяли гарнизоны. Вооруженные множеством пушек, крепости эти совсем пресекали нашу торговлю, турки почти уже не являлись с товаром, у нас не было ни серы, ни соли, ни бязи, ни ситцев, и наши жены и девушки оставались чуть не полунагими.

Все это страшно нас ожесточило против русских. Покоряться им мы и не помышляли, считая то величайшим для себя позором; общая беда нас дружно объединила, и мы направили все усилия, чтобы не только [107] наносить безпрестанный вред неприятельским крепостям, но и совсем уничтожить их. В начале сороковых годов дошла очередь и до Убыхской земли. Осенью в одну из наших бухт высадилось множество русских войск; они расположились лагерем и стали строить укрепление. Оно росло на наших глазах и, несмотря на все наше старание препятствовать русским, окончено было в несколько месяцев; его вооружили пушками, внутри выстроили казармы и, оставив здесь более тысячи человек пеших и конных, пароходы ушли. Мы все это видели с ближайших холмов и решили во что бы то ни стало истребить эту язву.

Собралось нас со всей Убыхской земли тысяч десять, выбрали мы нескольких вождей, испытанных в своей храбрости, и во главе их стали два брата Мехмед и Али, хотя и принадлежавшие к сословию ворков (благородных), очень нелюбимому народом, но уважаемые всеми и пользовавшиеся неограниченным доверием народа. Сборище наше происходило в долине маленькой речки Кубати и, по заходу солнца, решено было двинуться отсюда к крепости, отстоявшей в двух часах ходьбы. Лошадей поручили мы надзору стариков и мальчиков, а сами пошли пешим строем. С горы на гору, среди кустов, колючек и леса, движение такого громадного сборища совершалось медленно; впереди шли самые из нас ловкие и знающие местность. Ночь была лунная, но после полуночи поднялся такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть. После пятичасовой ходьбы остановились мы в леску, находившемся менее чем в получасе расстояния от крепости. Разведчики наши дали нам знать, что в ней кроме часовых все спят. Мы приготовились к нападению: каждый сотворил молитву, каждый отдал себя безусловно в распоряжение своего ближайшего начальника; нас всех связывала крепкая клятва: действовать дружно, победить или погибнуть. Предводители наши разделили нас на восемь частей: две должны были действовать с южной стороны крепости, одна с восточной, две с северной и три оставаться в резерве каждой из действующих частей и помогать им в трудные минуты.

Под моей командой было более тысячи испытанных [108] удальцов и я им растолковал, что на ружье они не должны рассчитывать: выстрелишь из него раз — и прячь в чехол, полагайся же больше всего на шашку, кинжал и пистолет, в особенности на шашку. Тронулись мы по общему сигналу, и не успели еще совсем выравняться на поляне, как сзади нас в горах послышался выстрел, а за ним тотчас же из крепости стали палить орудия. Мы поняли тогда значение предательского ружейного выстрела с гор, служившего для русских сигналом о нашем наступлении. В нашей среде всегда гнездились такие предатели. Неприятель поддерживал такой страшный огонь во все стороны и принял такие меры предосторожности, что о штурме нечего было и думать; хорошо что мы еще не так близко подошли к крепости, иначе много было бы у нас жертв; да и то из нашего передового отряда выбыло несколько человек, которых нельзя было удержать: бросились они как сумашедшие на крепость. Немногие из них пришли назад, покрытые ранами и неся трупы своих братьев. Когда мы отступили на холм, находившийся вне выстрелов, в сборище нашем произошло страшное смятение: явились люди, взводившие обвинение на наших вождей; по словам их, те были предателями и по их же приказанию был дан сигнал русским. Вождей хотели разорвать на части, но к счастью их отстояли, и порешено было послать в лес охотничью команду для поимки предателя, давшего сигнал русским. Человек семь, о которых знали, что они ходили прежде к русским, были тут же заколоты; их никто не пожалел, и были-ли они виновны или нет — до этого никому не было дела.

Когда рассвело, неприятель стал стрелять реже; у нас оказалось двадцать три человека убитыми и много раненых; вернулись мы в долину речки Кубати совсем опечаленные. Тут совещались, ругались, шумели целый день. В предводителей стреляли два раза из круга, но и на этот раз не зацепили. Более тысячи воинов, потерявших охоту сражаться, ушли домой; но предводители не теряли духа и при помощи начальников частей, а также и родственников убитых, успели удержать остальных. Съестных припасов оставалось у всех не более как на неделю, а вышли мы из [109] дому с запасом двадцатидневным; близ лежащие селения, узнав об этом, подарили нам около шестидесяти штук рогатаго скота, и это нас поддержало. На военном совете решено было попытать новое нападение на крепость и, если оно не удастся, то, бросив эту крепость, повернуть в другую сторону и сделать нападение, на крепость отстоявшую от нас в десяти часах ходьбы, — там нас не ждут и при внезапном нападении мы будем иметь успех. После многих горячих прений, все согласились на этот план. Три ночи кряду подкрадывались мы как кошки к крепости и, несмотря на все наши предосторожности, всякий раз она открывала жесточайший огонь, стреляла по целым ночам; мы теряли понапрасну людей в значительном числе и уходили без всякаго результата. Неудовольствие среди нас росло, большинство ворчало, ругалось, угрожало перерезать всех своих предводителей, утверждая, что все мы, старшие, держим руку двух братьев-ворков, продающих наше войско неприятелю. Вернулись мы последний раз на речку Кубаты в самом скверном расположении духа. Собрался военный совет и решил на другой день идти уже на другую крепость, а кто не хотел туда идти, мог без крику и шуму с Богом сегодня же отправиться домой, и до заката солнца две тысячи человек из нашего войска ушли по домам.

На другой день, когда, после молитвы, воины образовали круг и толковали о кратчайшем пути к другой крепости, предводитель Мехмед, сидевший молча в кругу, вдруг встал, приказал подать себе лошадь и, вскочив на нее, начал во всеуслышание говорить.

Он объявил всем, что и не думает идти на другую крепость, прежде чем не возьмет той, на которую мы уже делали попытки приступа. Клятва обязывает нас взять эту крепость или погибнуть. Как поступят с нами наши жены, сестры, дочери, если мы того не исполним? Они не впустят нас в наши дома, если мы придем с пустыми руками, клятвопреступниками. Нападение нам до сих пор не удавалось, потому что русские имели сведения о каждом нашем шаге, о каждом намерениии, а теперь, когда почти все трусы и предатели убрались восвояси, мы стали хотя и слабее числом, но сильнее духом, и нас все-таки в несколько [110] раз более числом, чем русских. Нет никакого сомнения, что лазутчики уже известили их, что мы идем на приступ другой крепости. Русские, в продолжение восьми дней бывшие на ногах, должны были крайне утомиться; не ожидая нас теперь и убаюканные известием, что мы не вернемся к ним, конечно отдыхают. Нападение наше на этот раз захватит их врасплох и если сегодня мы не возьмем крепость, то через несколько месяцев ее еще труднее будет взять, и тогда наступит конец нашей независимости и спокойствию. Торговцы турецкие не ездят уже в эту бухту, соль сделается скоро дороже золота. "Вот мое вам слово", заключил Мехмед, — "делайте, как знаете; что же касается до меня, то я и мои родственники, мы порешили отважиться на это новое нападение, даже если бы оно и стоило нам жизни". Если же убыхи так низко пали, что ни во что не ставят клятвы, то он ее сдержит со своими единокровными. Он долго еще говорил с большою мудростью и красноречием, и когда смолк, поднялся страшный шум. Большинство высказалось против его предложения.

Я горжусь тем, что был одним из первых, ставших на сторону Мехмеда, к нам присоединились и те, которым нужно было отомстить за смерть своих родственников; затем число наше стало расти и наконец на призыв Мехмеда пошли почти все. Клятва была возобновлена, и решено было взять крепость или погибнуть.

Мы выбрали сейчас же лучших и вернейших людей часовыми, обставили ими наш лагерь и распорядились не выпускать из него ни души, чтобы никто не мог дать знать о нашем решении врагу. Находившийся между нами ворк из Темиргоя хотел было незаметно прокрасться со своими рабами, но часовые всех их перекололи.

Когда смерклось, мы двинулись в том же порядке, как и в прежние разы, не посылали только вперед разведчиков, уверенные, что враг нас не ждет, да притом мы решили штурмовать крепость во что бы то ни стало... За полчаса ходьбы от крепости встретили мы нескольких людей из наших; они поймали и вели лазутчика, доставлявшего сведения врагу. Это был раб [111] одного ворка из Пелата; он уверял, что искал своего господина и заблудился; его обыскали и нашли десять серебряных рублей, после чего стали колотить и заставили eго признаться, что он был у русских и сказал им о нашем походе на другую крепость и что мы уже туда все ушли. По словам его, русские об этом уже знали, не пустили его в свою крепость и переговаривались с ним за воротами, поэтому он ничего не мог знать, что делалось внутри. Раба связали и оставили под караулом до суда над ним.

Это происшествие задержало нас на полчаса. Далеко уже за полночь мы подошли совсем близко к крепости. Луна освещала окрестность и нам все было прекрасно видно. Предводитель наш спросил нас, подражая вою шакалов, приготовились-ли мы, и в ответ на то каждый из начальников частей ответил ему криком какого-нибудь ночного зверя или птицы. Четверть часа спустя после того предводитель крикнул совою — это был условленный сигнал приступа. Слишком шесть тысяч человек двинулись. Неслышно, скорым шагом, но не бегом, с шашкою наголо, направлялся я впереди своих молодцов к крепости. Мы были в нескольких шагах от рва, как раздался первый выстрел из ружья на валу, затем последовало несколько других, затрещала барабанная дробь и вскоре затем открылся сильный пушечный огонь. Мы стремительно и с громким криком понеслись к валу. Выстрелы клали у нас много людей, особенно близ рва, где сыпалась на нас картечь как горох; но мы не могли уже бежать назад, перебрались через ров и стали взбираться на вал. Большинство побросало ружья, и тогда началась страшная рукопашная битва. Pyccкиe защищались отчаянно; из наших погибло множество. Я потерял тут левый глаз и ранен был в колено, но сражался до конца. Труднее всего было взять казармы, куда скрылись солдаты; внутри их были тоже пушки, и они стреляли в нас из всех отверстий. Пробовали поджечь казармы, да не загорались. Ряды наши заметно убывали, но все-таки никто не думал отступать. Наконец, ворота крепости взломали топорами, найденными в палатках; к окнам и дверям казарм приставили лестницы, на них лезли один за другим, убитого сменял живой [112] молодые и старые — все как бы обезумили, и если дрались до сей минуты с необыкновенным ожесточением, то все это не могло сравниться с яростью, охватившею всех при взятии казарм: тут уже не слышалось выстрелов и шла безпощадная резня, раздавались только крики да удары. Русские защищались штыками, пиками, кулаками, зубами, чем попало; но мы не давали им пощады и хотели только отомстить кровью за кровь павших сегодня стольких наших собратий...

Когда рассвело, все уже было в наших руках. Русских, еще живых, но страшно израненных, оставалось не более сорока человек, да и мы потеряли много людей, пожалуй тысячи полторы, и потребовалось не мало времени, чтобы вывезти отсюда на лошадях, оставленных в долине речки Кубати, всех наших убитых и раненых...

Закончив этим свой рассказ, старик-черкес смолк, долго оставался в раздумьи и, выкурив трубку, опять заговорил:

— Да, pyccкиe долго не могли позабыть такого поражения и, наученные горьким опытом, сделались настолько осторожными, что нападение на их крепость большими скопищами наносило более вреда нам, чем им. Поняв это, мы стали тогда действовать врассыпную, небольшими париями, наверняка, нападая на отдельные казачьи хутора за Кубанью и на небольшие части, неосторожно заходившие далеко от своих станиц. Такая мелкая война велась безпрестанно, каждый день вдоль Кубани; левая ее сторона была наша, правая — русских; с обеих сторон не дремали. Нередко удавалось нам забираться в самые станицы, хозяйничать там и возвращаться из набега с богатою добычей; но случались иногда и у нас крупные неудачи. В 1857 г. погибла раз целая большая шайка и уцелел из нее только один, тяжело раненый и вылеченный русскими.

После просьбы рассказать, как это произошло, старик снова начал:

II.

— Жил у нас в Убыхской земле, в одном из неприступнейших аулов, старик лет семидесяти, по [113] имени Барок. В жизнь свою много раз ходил он за Кубань и всякий раз возвращался оттуда невредим и с добычей. На старости же он отдыхал в своей семье, да пришло ему вдруг в голову жениться на молодой. Много раз платил он калымы за своих сыновей и внуков, а тут оказалось, что сам он не в состоянии выдать за себя калым, который в его годы был очень велик. Сокрушаясь тем, он созвал своих сыновей и внуков и предложил им для добычи калыма сделать набег за Кубань. Он знал там один хутор, приблизительно в пяти часах расстояния от Кубани; двадцать пять лет тому назад он ограбил этот хутор и сжег, а потом слышал, что на том же месте выстроен другой, еще лучший хутор, в котором живет сотник со своим семейством.

Опытность старика служила верным ручательством удачи. Весело снаряжались его сыновья и внуки на этот набег, приготовили съестные припасы, и в тот же день были уже все на пути к Кубани. Старик шел бодро, как юноша, впереди своей партии, шестерых сыновей, четырех внуков, двух дальних родственников; всех насчитывалось тринадцать человек. Кубань перешли после заката солнца, и старик, превосходно знавший каждую тропинку, вел своих в продолжении часа по колени в воде, камышами, не оставляя таким образом за собою следов. Из камышей вывел на поля, покрытые высокою кукурузою, и шел так бодро, что в течение ночи добрался до хутора. Тут сделали привал и решили переждать следующий день, и только два часа спустя по наступлении сумерок, когда уже на хуторе все стихнет, сделать нападение.

Долго тянулся жаркий летний день, особенно томительным казался он лежавшим в бездействии. Старик подполз поближе к хутору, чтобы его лучше разглядеть, да и поискать воды; но так как он услыхал человеческие голоса и лай собак, то поспешил вернуться. Когда уже совсем стемнело, поднялась, по мановению старца, вся шайка, осмотрела свое оружие и пошла за ним. Приблизившись к изгороди хутора, молодцы, к ужасу своему, увидали все окна освещенными и множество людей, ходивших взад и вперед по комнатам; услышали они вскоре и музыку. Ее мы, горцы, очень [114] любим во всякое другое время, но тогда она произвела на наших самое неприятное впечатление. Присев под высоким забором, стали они совещаться, что им предпринять: одни хотели сделать тотчас же нападение, но старик решил, что нужно потихоньку уползти назад, спрятаться в прежнее место и ждать до следующей ночи; да скверная привычка болтать без умолку обошлась горцам очень дорого. Дворовая собака, услышав их тихий говор и почуяв чужих, стала лаять; к ней присоединились, как обыкновенно, другие, и на молодцов напала вскоре целая их стая. Беда никогда одна не приходит, так случилось и тут. Вышедший из хутора казак, полагая, что собаки бросаются на кабана, направился к ним и очутился среди наших. Кто-то по глупости выстрелил в него; тот поднял крик, и тогда горцы пустились бежать, преследуемые собаками.

Причина большого съезда гостей на хуторе была та же, что и экспедиция старика-убыха. Сын сотника превез молодую невесту в отцовский дом, и тут справлялась их свадьба. Более ста гостей, казачьи офицеры, их семейства, слуги были в сборе, и когда сильный собачий лай, выстрел и человеческий крик донеслись до них, то многие бросились из ворот и вскоре нашли лежавшего в крови казака, имевшего еще достаточно сил, чтобы рассказать о присутствии близ хутора большой шайки черкесов.

При этом страшном известии двор тотчас же оцепили караулом и послали в ближайшие станицы четырех казаков просить помощи. Час спустя раздались оттуда выстрелы, загорелись сигнальные огни, и скоро весь околоток узнал о грозящей ему опасности. Два часа спустя прискакали на хутор несколько сот казаков.

Между тем убыхи попрятались в кукурузу и не знали, что им делать. Бежать обратно было невозможно: на Кубани знали уже о их присутствии, сторожевые пикеты усилили; оставаться близ хутора тоже сделалось немыслимым, и старик предложил попытаться пройти дальше, в глубь страны; бесконечные кукурузные поля доставляли им некоторую защиту, съестные припасы у них еще были, да и кукуруза наполовину уже поспела и они могли ею несколько дней питаться. В надежде, что враг не станет предполагать их там, а будет [115] искать в стороне к Кубани, они решились на этот маневр. Но казаки знают уже их военные хитрости, и между тем, как одна часть действительно поехала по направлению к реке, обыскивая поля, другая, частью при помощи собак, поехала в противоположном направлении — и открыла горцев.

— Назад, на хутор! крикнул тогда своим старик. И они бросились туда с таким пронзительным гиком, что трудно было сказать сколько их — тринадцать или целая сотня. Казаки, не разглядев, за темнотою, в высокой кукурузе их числа, в ужасе отстранились и пропустили их к хутору, лежавшему от того места не более, как на час расстояния. Под непрерывным огнем, с обеих сторон мчались горцы, и только один из них был легко ранен в руку. Приблизившись к хутору, нашли они ворота запертыми, и их встретили оттуда сильным огнем. Погоня сзади настигала. Один из них пал, другой был тяжело ранен.

Когда старик приказал идти к хутору, он в этом видел единственную возможность спасения; он был убежден, что мужчины рыскают теперь по полям и на хуторе остались только женщины и дети. Проникнув к ним, можно было сделать из них своих заложников и ценою их жизни добиться свободного пропуска домой. Расчет был рискованный и все-таки, быть-может, удался бы, так как, действительно, второпях все почти мужчины покинули хутор; но женщин спасла сотня казаков, пришедшая из дальней станицы. Убыхи приближались уже к хутору, когда пришедший казачий сотник поспешил занять его, запереть ворота и встретить наших молодцов выстрелами.

Положение убыхов стало отчаянным; последняя надежда на спасение рухнула, и им ничего не оставалось, как продать свою жизнь возможно большею ценой.

В ста шагах от хутора стояла отдельная хозяйственная постройка вроде сарая. Не теряя ни минуты, убыхи направились к ней, и заняли ее. Между ними и казаками завязалась отчаянная перестрелка: скоро среди них был уже один убитый и трое раненых. Когда рассвело, казаки стали стрелять реже. Убыхи, выпустившиe уже половину своих зарядов, должны были крайне ими дорожить. [116]

Вдруг с ними заговорили на их языке, сказали им, чтобы они не стреляли, потому что с ними хотят объясниться. Они обещали не стрелять. Казачий офицер вышел из ворот хутора с ворком, состоявшим на русской службе, и начал с ними говорить. Черкес-ворк переводил:

— Если вы выдадите ваше оружие и сдадитесь, то вам не причинят зла, и хотя вы пришли, как разбойники, в нашу страну, мы вам даруем жизнь. Вы видите, что вы не можете уже спастись, а если, несмотря на то, вы будете сопротивляться, мы подожжем сарай — и вы в нем сгорите.

Старый Барок громко на это ответил:

— Чтобы мы отдали наше оружие и стали вашими пленниками, как маленькие дети — этого вам не дождаться; мы не можем опозорить на вечные времена наши семейства, наш род, — opyжие отбирают у нас только у покойников. Мы понимаем, что Великий Бог предал нас в ваши руки и что вы можете всех нас уничтожить. Вас более тысячи против нашей кучки, и я вижу, как все прибывают новые воины. Но что вам за польза нас убивать? При этом из числа ваших падут тоже несколько человек теперь же, а племя наше отомстит за нас и после нашей погибели. Пустите лучше нас восвояси и поставьте условия для выкупа. Я хотя и не богат, но мое племя мне поможет, и заложником я оставлю у вас моего младшего внука.

Когда старик кончил, офицер с переводчиком пошли, передали его слова своим и скоро опять вернулись. Переводчик сказал тогда Бароку:

— Pyccкие не могут согласиться на твое предложение. Не мало ты похозяйничал за Кубанью, пора тебе на покой, тебя отсюда не отпустят, а потому будь благоразумен и сдайся, а не то будешь поджарен, как кабан.

Не успела сорваться эта угроза с языка переводчика, как пуля раздробила ему правое бедро.

— Проклятие тебе, предатель, собачий выродок! крикнул Барок, — язык твой срамит белую бороду соотечественника. Я мог бы тебя убить, но ты недостоин смерти. Живи, только теперь ты уже лишен возможности зарабатывать деньги позором. [117]

Офицер казачий быстро пошел на хутор, а ворк, истекая кровью, пополз туда же.

Снова направлен был на сарай сильный огонь, убыхи отвечали выстрелами редкими, но без промаха. Прошел час времени; в шайке прибавилось трое убитых и семь раненых; в числе последних и сам Барок, с отчаяния рвавши себе бороду, печалясь не столько о приближающейся смерти, как о неминуемом уничтожении всего своего потомства, которое сам он погубил.

— Отец, сказал ему вдруг старший сын, по имени Цекери, еще не раненый, — я вижу спасение.

— Говори, сказал старик.

— Отец, ты должен быть свободен, тогда мы все спасены. Теперь мы не можем сдаться без позора, имея в запасе еще несколько зарядов. Позволить связать себе руки за спину немыслимо: никто не захочет нас тогда выкупить, все будут предполагать, что не ты сдался, а мы тебя покинули. Старого Барока знают, стыд падет не на него, а на нас. Но мы можем остаться все заложниками, а ты воротись, домой, найдешь там выкуп, народ наш знает старого Барока и не оставит его в несчастии.

Старик покачал головой.

— Я не думаю, сказал он, — чтобы русские пустили меня; они на меня особенно рассчитывают, и теперь, когда я выстрелил в предателя, не захотят даже с нами говорить.

— Я пойду к ним и поговорю, сказал сын, — я знаю немного по-русски.

— Ты! воскликнул старик, — ты не успеешь рта разинуть, как они тебя уходят.

— Это может быть, но, если я не пойду, то они все-таки меня застрелят.

— Так иди же, мой сын, и да поможет тебе Великий Бог.

Старик велел прекратить огонь; со стороны русских он продолжался, но когда они увидели, что убыхи не отвечают — тоже смолкли. Цекери тогда закричал в отверстие сарая по-русски, чтобы пришли выслушать его. Ему ответили, чтобы он вышел сам, так как ему не доверяют. Цекери вышел с ружьем через плечо и подошел к забору. Он требовал свободы отца с [118] младшим из внуков, для того, чтобы послать их за выкупом. Когда же отец будет на той стороне Кубани, они отдадут свое оружие. Если же эти условия не будут приняты — они умрут, защищаясь.

Pyccкиe не вошли ни в какие соглашения и требовали безусловной покорности старика, его окружающих и выдачи им оружия. Цекери вернулся с таким ответом, и горцы возобновили перестрелку, причем старик пал мертвым. Тогда, как дикие кошки, забыв про свои раны, бросились все остававшиеся в сарае на хутор. Казаки встретили их у ворот, и между ними пошла страшная резня.

Был почти уже полдень. Палящая жажда, потеря крови стали невыносимыми раненым, но ими овладело такое ожесточение, что они сделались как бы бесчувственными. Труп старика втащили они в сарай и подняли над ним обычный погребальный плач и вой. Русские слушали их с удивлением и ужасом. Огонь с их стороны, наконец, совершенно прекратился; убыхи не знали, что бы это значило, но вдруг их оглушило страшным ударом, потрясшим землю и чуть было не опрокинувшим их убежища. Когда они опомнились, то половина стены была уже разрушена, и только Цекери и его младший сын, мальчик семнадцати лет, остались в живых. Pycскиe, чтобы окончить скорее битву без всяких потерь, привезли из близ лежащей станицы два орудия и дали по сараю залп. Цекери и сын его взглянули только друг на друга и, взяв пистолет в левую, шашку в правую руку, бросились с гиком к воротам хутора, навстречу граду пуль. Цекери пал, не сделав и пяти шагов; сын — почти у самых пушек.

Когда осматривали тела, Цекери еще показывал признаки жизни; стараниями врачей удалось привести его в сознание и совершенно излечить. Его привезли в Екатеринодар, откуда при помощи состоявшего на русской службе убыха он бежал. Он принес известие о битве и смерти Барока и его семейства в горы, где народные певцы прославили геройскую кончину старого льва.

Текст воспроизведен по изданию: Из рассказов старика-черкеса // Нива, № 4. 1892