БОРОЗДИН К. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О Н. Н. МУРАВЬЕВЕ

I.

Предложение сделанное мне в 1853 г. Кавказским начальством. — Переговоры мои. — Дом Бекетовых. — Сама хозяйка его. — Встреча моя с П. X. Граббе. — Отъезд на Кавказ. — Москва. — Орловская губерния. — Воронеж. — Дон. — Ставрополь. — Встреча в Екатеринограде кн. Боровцова. — Владикавказ. — Горы. — Тифлис. — Его общество. — Кн. А. И. Барятинский. — Отъезд в Мингрелию. — Барон Розен. — Чолокское сражение. — Вторжение скопищ Шамиля в Кахетию. — Кюрюк-Дарьинское сражение. — Случай с Александровским. — Письмо кн. Воронцова к кн. Барятинскому. — Высадка союзников в Крыму. — Увольнение кн. Воронцова. — Назначение Н. Н. Муравьева. — Действия его на пути от Ставрополя к Тифлису. — Кончина императора Николая. — Приезд Н. Н. Муравьева в Мингрелию.

Осенью 1853-го года, мне предложена была начальством Кавказского учебного округа должность воспитателя малолетнего владетеля Мингрелии. князя Николая Давидовича Дадиана. Переговоры начались у меня лично, в Петербурге, с попечителем Кавказского округа, а по отъезде его отсюда, письменно с ним же, и, благодаря дальнему расстоянию и плохим тогдашним путям сообщения с Кавказом, тянулись очень долго. — В эту выжидательную и переходную для меня полосу. досуги свои я чаще всего коротал в одном близко знакомом мне доме, соседей по деревне, Бекетовых. — Это были люди состоятельные, жившие уже несколько лет в Петербурге. главным образом с деловою целью. [87] Бекетов был опекуном племянников своей жены, сирот горнозаводчика миллионера. Баташова, которые и воспитывались в его доме, под руководством нежно любившей их тетки. Сложные и запутанные дела опеки заставили Бекетовых перезнакомиться с множеством петербургских тузов и принимать их у себя. У них бывали: тогдашний министр финансов. Брок, товарищ министра юстиции, Илличевский, правитель походной канцелярии государя, Суковкин, и, чаще всех, тогдашнее светило, государственный секретарь, В. П. Бутков, являвшийся иногда сюда на вечер в 12 часов ночи. Кроме этих дельцов, ездила масса знакомых — придворных, свитских и гвардейцев, принадлежавших к высшему кругу. Елена Петровна Бекетова, обладавшая замечательным тактом и не утратившая еще, в 35 лет, свежести своей красоты, сделала салон свой очень привлекательным и находила в муже своем отставном гусаре, весельчаке и добряке, Дмитрии Аполлоновиче, полезного себе по этой части помощника. Но что в особенности выделяло Бекетову, это умение говорить с государем в маскараде.

Известно, что император Николай часто посещал маскарады Большого театра и по долгу там оставался. Они, конечно, не имели ни малейшего сходства с теперешними, посещались лучшим обществом и были недосягаемы для масок полусвета. Государь любил женский ум, развлекавший его в часы досуга. Само собой разумеется, что особ прекрасного пола, желавших интриговать его, являлся сюда целый рой; угодить ему было не легко, маску не интересную он скоро оставлял и бывал в особенности недоволен начинавшей говорить с ним о каком-нибудь дел, тогда она передавал ее находившемуся тут же Дубельху, а тот доканчивал деловые расспросы. Елена Петровна Бекетова, с первого же своего дебюта, проявила столько такта и ума, что государь был ей очарован, долго с нею ходил и тем обратил даже общее на нее внимание. За первым вечером последовали другие, а между тем Бекетова так искусно вела свою тактику, что августейший ее кавалер сам, наконец, заинтересовался ее домашними обстоятельствами, стал о них расспрашивать, узнал материнские заботы ее о сиротах Баташовых, что дела их в особенности запутаны долгами казне, обещал расспросить об этом министра финансов и чем возможно помочь. Слово не расходилось у государя с делом, при первом же докладе Вронченки, он сочувственно говорил с ним об опеке наследников Баташова, а тот, поняв, конечно, откуда это шло, сделался покорнейшим слугою Елены Петровны. За ним потянули к ней заместитель его Брок и другие тузы.

Приглашенный раз навсегда к 5 часам, т. е. к обеденному часу, я, как человек свой, сидел у Бекетовых обыкновенно [88] до того времени, как начинали появляться гости. Однажды, в начале января 1854 года, когда отъезд мой на Кавказ был ужо решен окончательно, я так засиделся и заговорился с Еленой Петровной о предстоящей мне поездке, что не заметил как прошло ее avant-soiree, и человек доложил о генерале Граббе; я схватился за шляпу, чтобы исчезнуть; хозяйка меня остановила словами:

— Куда вы? Не уходите. Это премилый и препочтенный старик, безвинно теперь опальный (За известную растрату Политковского.), и тем более еще мною уважаемый. Кстати, он прекрасно ведь знает Кавказ и наставит вас многому полезному. Сегодня же, кроме него, вряд ли кто к нам заглянет, многие на рауте у австрийского посла.

Я положил шляпу, а в это время входил уже высокий, седой генерал, немного сутуловатый от лет, с прекрасными чертами лица. Поздоровавшись с ним, хозяйка представила меня; появился и Бекетов, успевший выспаться, и беседа, как водится, началась с новостей дня, а потом хозяйка навела ее на самое для меня интересное.

— А вот Павел Христофорович, — сказала она, — вы видите перед собой молодого человека, собирающегося ехать служить на Кавказ, в страну хорошо вам известную.

Она сказала, чем я там буду и где поселюсь. Генерал хорошо знал Мингрелию и тогдашнюю ее правительницу, знаком был с покойными ее мужем и тестем, и сообщил о них и о стране не мало интересных подробностей. Заметно было, что о Кавказе он говорил с особенной любовью.

— Жаль только, — прибавил он, — что вряд ли вы уже застанете там самого Воронцова.

— Отчего же так? — спросила Елена Петровна.

— На днях государь получил от него просьбу о продолжительном отпуске в чужие края, для лечения у тамошних знаменитостей. Мудрено только помочь ему: он впадает в маразм — старческое бессилие.

— А сколько же ему лет?

— За семьдесят. Годы, пожалуй, и не совсем еще большие, недавно еще, месяцев шесть тому назад, он держался очень бодро и только после настоящего разрыва нашего с Турцией, вдруг опустился. Приписывают это тому, что войны этой он очень не хотел, предвидя от нее большие для нас усложнения и трудности. Тревожится больше всего за свои детища и творения — Одессу. Крым и Кавказ.

— Что же Кавказ; там ведь все победа за победой; давно ли возили по Петербургу присланные оттуда знамена? [89]

— Да; а вот Воронцов на все это глядит иначе; эти победы его не утешают. Большие связи в Англии и Австрии с лицами высокопоставленными дают саму возможность знать все, что там думают и говорят; этот-то источник и заставляет его недоверчиво относиться к воинственной политике государя. По мнению его, она наделает нам много хлопот и врагов и не легко будет с ними справляться. Мыслей его здесь не разделяют и мне пишут с Кавказа, что он поэтому и бежит оттуда с мрачным предчувствием. Отпуск его есть преддверие к полному увольнению.

— Кто же его заменит?

— Сегодня только сказал мне военный министр, что государь остановил свой выбор пока на Николае Николаевиче Муравьеве.

— Да ведь он же опальный?

— Был таким, но в прошлом году, после смотра его корпуса государем, в Варшаве, он опять в милости.

— Я встречалась с ним несколько раз в обществе, что не может назваться знакомством. Говорят, умный человек, только мне показалось, что много о себе думает. Притом же, какой бирюк и бука.

Граббе засмеялся.

— Наружность и характер у него не из мягких, об этом спору нет; за то в деле серьезном, требующем твердости, на него можно положиться. Не испортит. Одно только наводит на раздумье: Воронцова Николай Николаевич терпеть не может, и всегда едко критиковал каждый его шаг на Кавказе. Государю, конечно, это известно, и вряд ли он захочет обидеть старика Воронцова, и не посоветуется прежде всего с ним об этом назначении.

Затем разговор перешел на другие предметы. Таким образом, совершенно случайно, не выезжая еще из Петербурга, я, благодаря встрече с генералом Граббе, узнал о готовящихся переменах в высших сферах Кавказа и намеченную уже отчасти программу.

18-го января тронулся я в далекий путь и ехал очень медленно. В Москве и в Орловской деревне моей сестры, я прожил более двух недель, затем в таких больших городах, как Воронеж, Новочеркасск, Ставрополь, останавливался для отдыха на два, на три дня, а во Владикавказе поневоле сидел 8 дней, благодаря завалу в горах. Дорога везде была адская, сплошь изрытая ухабами, понаделанными обозами войск, стягивавшихся на юг; разгон лошадей доходил до того, что ожидать их приходилось по суткам. От Ставрополя позволялось тогда ехать только днем в сопровождении казачьего конвоя, а ночью, [90] вследствие опасности от горцев, нужно было ночевать на почтовых станциях. Словом, тогдашняя поездка на Кавказ была подвигом. В Екатеринограде встретил я большой поезд князя Воронцова, уезжавшего со всем своим штатом за границу, а во Владикавказе мне сказали, что князь отстоял покуда Кавказ от назначения сюда Муравьева и оставил вместо себя всеми уважаемого Н. А. Реада.

До Тифлиса, переполненного наехавшими со всех сторон офицерами, добрался я в самых последних числах марта и едва мог добиться номера в гостинице Дюбека; пришлось спать первую ночь на стулья в буфете, пока утром номер не очистился. В то же утро поехал я представиться попечителю учебного округа, барону Николаи, и директору канцелярии наместника М. П. Щербинину, а последний на другой же день представил меня генералу Реаду. Тифлис удивил меня своей обширностью и массой хороших магазинов. Знакомство мое с тифлисским обществом сделалось как-то само собой, довольно быстро и оно мне очень понравилось. Простота, ум и радушие, в нем царили. Среди молодежи встретил я нескольких своих университетских товарищей; редактором газеты «Кавказ» оказался приятель мой Вердеревский; все они состояли при канцелярии наместника, к которой и меня причислили с откомандированием по особо возложенному на меня поручению в Мингрелию. Нашелся тут у меня и родственник, В. А. Давыдов, адъютант кн. А. И. Барятинского; он представил меня своему генералу, очень любезно меня принявшему. Князь был тогда совсем еще красавцем, стройным, моложавым. Узнав, что я скоро собираюсь уезжать в Мингрелию, князь предложил мне дать попутчика унтер-офицера Кабардинского полка, барона Розена, ехавшего с поручением в Гурийский отряд.

Вообще, проведенные мною три недели в Тифлисе произвели на меня очень приятное впечатление; но ориентироваться в том, что тут думалось и творилось мне было еще очень трудно по малому знакомству с делами Кавказа; тем не менее чувствовалось, что здесь не достает хозяина. Воронцов своим девятилетним наместничеством оставил по себе чрезвычайно глубокий след; все общество тифлисское. составленное им же, привыкло жить его умом, его направлением, это оказывалось на всяком шагу и никому из членов этого общества не хотелось верить, что бы князь и княгиня никогда сюда уже не вернулись. Н. А. Реад, очень любезный старик, когда-то лихой кавалерийский офицер и командир Ольвиопольского гусарского полка, служивший под начальством Воронцова в Отечественную войну, случайно попавший на свое теперешнее высокое место, ничего собою не изображал и прежде всего сам им тяготился. Говорили о [91] предстоящих будущих сражениях с турками, об экспедициях против Шамиля, но отсутствие настоящего хозяина никому не внушало доверия к полному успеху.

В конце апреля, я выехал в Мингрелию с данным мне князем Барятинским попутчиком, бароном Розеном. Не могу не помянуть несколькими словами этого прекрасного молодого человека. Кавалергардский поручик. он разжалован был в рядовые за дуэль с графом Генриковым. убитым им, и прислан на Кавказ в Кабардинский полк. Три года тянул он солдатскую лямку и боевыми отличиями в экспедициях против горцев добыл себе чин унтер-офицера и два георгиевских креста. Теперь князь Барятинский посылал его в Гурийский отряд для того, чтобы дать ему случай нового отличия, за которое являлась возможность представить его к производству в офицеры и затем к полному помилованию и возвращению в Кавалергардский полк. Несколько дней совместного пути нас очень сблизили, и я душевно полюбил этого молодого человека, уже испытавшего в своей жизни столько горя. Он был единственным сыном заслуженного генерала и коменданта г. Ревеля. Близкое будущее рисовалось ежу в радужных надеждах; в Гурии ожидалось тогда сражение и он не сомневался, что выйдет из него целым и невредимым, и затем чрез несколько месяцев обнимет своего старика-отца. Мысль о смерти была от него далека. Мы расстались в Кутаиси, не прощаясь, а уверенные снова скоро увидеться; но через несколько недель, в первой же перестрелке с турками при Нигоитах, Розен был убит двумя пулями разом: в голову и сердце...

Я не стану говорить о приезде своем в Мингрелию, о том, что я там нашел, как устроился, все это уже было рассказано мною в моих «Кавказских воспоминаниях», скажу только, что, живя в этой стране, готовившейся вскоре сделаться театром войны, я был в курсе всего, происходившего на Кавказе вообще.

Удачное снятие Черноморской береговой линии владетелем Абхазии и блистательное Чолокское сражение (4-го июня) были помрачены вторжением (3-го и 4-го июня) скопищ Шамиля в Кахетию и пленом множества жителей, в числе которых находились княгини Чавчавадзе и Орбелиани со своими детьми. Факт этот показал с одной стороны полную несостоятельность лиц, начальствующих на лезгинской кордонной линии, а с другой увеличившуюся дерзость Шамиля. К счастью нашему, он ограничился только этим набегом; но проникни значительная его партия, под начальством Кази-Магомы, через Гомборы в Тифлис, она наделала бы много нам бед, так как в самом Тифлисе в это, время войск совсем почти не было. Все это прекрасно поняли [91] в крае и Кюрюк-Даринская блистательная победа (24-го июля) князя Бебутова, над турками, была бессильна сгладить дурное впечатление от набега Шамиля. Притом же и происшествие с адъютантом Бебутова, Александровским, посланным им с донесением о победе, произвело тоже неприятную сенсацию. Александровский, пожалованный званием флигель-адъютанта, счастливый выше всякой меры этой монаршей милостью, возвращался в Тифлис. На одной из станций уже за Ставрополем, смотритель, вероятно выпивший, грубо отказал ему в лошадях; он стал его бранить, а тот ударил его по лицу. Вследствие сильного психического аффекта от такого оскорбления, после которого Александровскому показалось, вероятно, что он неизбежно должен лишиться носимого эксельбанта, он вошел на станцию и застрелился из находившегося при нем револьвера. Дали знать местной полиции, а та при составлении акта нашла на умершем, как всем было известно, человеке совершенно бедном, безыменный билет государственного банка на пятьсот тысяч рублей. Ходили слухи, что это был вклад, сделанный им по поручению кн. Бебутова, а тот почерпнул эти деньги будто бы из миллионов, отпускаемых ему на подкуп курдов (О подобных вкладах в банки, присланных из Крыма и достигавших до 8 миллионов говорит и сенатор К. Н. Лебедев в «3аписках» их напечатал в «Русск. Арх.» (кн. 11. стр. 459. 1888 г.).). Хотя загадочный билет унаследовал по закону, служащий в Тифлисе же, гражданский чиновник, брат Александровского, но тем не менее огласка его обнаружила хищение на Кавказе в широких размерах и, конечно, быстро дошла до самого государя, и без того крайне недовольного Реадом, за оставление на произвол судьбы Гагринского гарнизона и предположение вывести войска из Дагестана для усиления ими действующей против турок армии. Между тем, Воронцов, живший в это время за границей, писал к кн. Барятинскому от 19-го сентября 1854 года, из Шевенинга, следующее:

«По всему, что мы получаем из Тифлиса, узнаем с радостью, что генерал Реад сумел снискать уважение и общую симпатию, и видим на сколько он счастлив, что после моего отъезда не была послана туда, некоторая личность, которая не сумела бы понять ни людей, ни дел Кавказа, и захотела бы все переделать на свой образец и произвести всякие перемены, что бы только показать, что она могла бы лучше все сделать, чем тот, кто был раньше его». (Фельдм. кн. Бар. A. A. Зиссермана, стр. 367).

Ясно, что тут речь шла о Н. Н. Муравьеве, от которого старик Воронцов всеми силами открещивался. Но в [93] Петербурге терпение наконец истощилось, дела наши в Крыму приняли не благоприятный оборот, совершилась высадка союзников; на Кавказе неотлагательно требовалась сильная рука и светлейшему наместнику дали понять, что, для блага родины, ему пора просить о полном своем увольнении. 24-го октября 1854 года, по его просьбе, он был освобожден от своей должности по расстроенному здоровью, а затем государь, вернувшись к сделанному уже им выбору, назначил 29-го ноября наместником на Кавказ Н. Н. Муравьева.

После всего нами сказанного, становится понятным, что как миссия Н. Н. Муравьева, сама по себе, так и личное его настроение, при приезде на Кавказ, не могли не отзываться суровостью. В чем состояла суть бывшего когда-то столкновения между ним и Воронцовым, с точностью не можем сказать, и смутно слышали, что случилось оно в то время, как первый командовал корпусом, расположенным в Новороссийском крае, а Воронцов был там генерал-губернатором (Подробности этой истории, конечно, мы найдем в свое время в печатающихся теперь в «Русск. Арх.» мемуарах Н. Н. Муравьева.). Не найдя себе поддержки свыше, Муравьев чуть ли не выходил даже в отставку и с того времени ненавидел Воронцова, а когда в 1854 году, тот затормозил назначение его на Кавказ, почти на целый год, то понятно, что только подлил этим масла в огонь. Уязвленный в своем честолюбии, Муравьев за это время еще более озлобился. Инструкция данная ему государем, при назначении наместником, как мы увидим дальше, ни мало не смягчила этого настроения и он ехал на Кавказ с сильным предубеждением против всего воронцовского.

Весть о его приезде в Ставрополь дошла до нас в декабре и о первого же шага он начал косить направо и налево, из мухи делать слона, все подтягивал, на все наводил трепет. Всех возмутила история с пятигорским комендантом, полковником П. А. Принцем, лицом уважаемым. Муравьев уволил его по неправильному навету губернатора Волоцкаго. Это приписывали еще тому, что Принц служил когда-то в оккупационном корпусе Воронцова во Франции, следовательно, был человеком ему преданным.

В конце февраля, нас всех поразила весть о кончине императора Николая и, как мы слышали в Мингрелии, первый привез ее в Тифлис Н. Н. Муравьев.

9-го апреля прибыл, наконец, новый наместник и в Мингрелию. Мне пришлось находиться вместе с воспитанником моим, в числе лиц, встретивших его у лагеря Гурийского отряда, близь селения Сорта. Среднего роста, коренастый старик, с [94] густыми нависшими бровями и глубокой складкой на лбу, Муравьев действительно производил суровое впечатление. Подойдя к девятилетнему владетелю Мингрелии, тогда уже поручику лейб-казачьего полка, он улыбнулся и, указывая пальцем на его эполеты, сказал:

— Вот какой, ты, брат, большой чин, ну, здравствуй! — и поцеловался с мальчиком.

— А вы причем тут в виц-мундире? — обратился он ко мне.

— Состою при канцелярии вашего высокопревосходительства и командирован сюда для воспитания владетеля.

— А учите его латинскому языку?

— Еще не начинал.

— И совсем не учите. А ты, милый мой, — обратился он опять к владетелю, — поезжай к мамаше и скажи ей, что я отсюда к ней скоро буду. Там и представь меня ей.

Мы, конечно, поспешили исполнить это и часа через два Н. Н. с подобающей церемонией был принят владетельницей, княгиней Е. А. Дадиани, в резиденции ее Квашихорах, где ему отведено было помещение.

В Квашихорах, резиденции правительницы Мингрелии, наместник прежде всего направился в церковь, где ожидал ого мингрельский епископ Феофан, оттуда пошел к дому княгини, у которого выставлен был почетный караул из князей и дворян, а сама правительница встретила его с детьми своими и с сестрой, Ниной Александровной Грибоедовой, в дверях приемной залы. За этой церемониальной встречей следовал парадный обед, а по окончании его наместник, отпустив почетный караул, причем благодарил его за оказанную ему честь, — удалился в отведенное ему помещение.

В 10-м часу вечера, когда княгиня со всем своим семейством сидела в чайной комнате, Н. Н. Муравьев вошел сюда, не как официальное лицо, а как старинный друг и родственник хозяйки. Нина и Екатерина Александровны, урожденные [95] княжны Чавчавадзевы, обе воспитывались у тетки своей Ахвердовой на падчерице которой, а их двоюродной сестре, был женат в первом своем браке Николай Николаевич. Не видались они уже более 20 лет, воспоминаний накопилось у них не мало и разговор пошел на эту тему. — Меня, сидящего тут же, он мало занимал, так как большая часть лиц в нем упоминаемых была мне неизвестна, а интересовал меня более всего сам Муравьев. Я увидел в нем совсем уже не того сурового генерала, каким он был еще утром: складка на лбу у него разгладилась, глаза приняли совсем добродушное выражение, сюртук был расстегнут. Пришла пора отпустить детей ко сну; они простились, ушли с гувернанткой и сделали некоторую паузу общему разговору. Княгиня возобновила его, спросив Муравьева известий о его брате Андрее Николаевиче, с которым была в хороших отношениях и поддерживала переписку, при чем разбирать его ужаснейший почерк, мелкий как бисер, приходилось нередко и мне.

— Давно уж я с ним не виделся, — отвечал Н. Н. — Он ведь непосед: то на Афоне, то в Киеве, то у Троицы, за ним не угоняешься. В третьем году, зимой, заехал ко мне совсем сюрпризом в деревню, очень порадовал, да и напугал. Церковь у меня в самой усадьбе. Ночью вдруг звон в колокола. Я проснулся, думал не набат ли, не горит ли где, послал узнать. Оказалось, что священник мой захотел угодить Андрее Николаевичу, боится его и начал служить заутреню по чину, в 4-м часу. — Ну, брат, держишь же ты их в дисциплине, — сказал я ему за чаем. Прожил он у меня с неделю и все угощал меня звоном. Но вообще я заметил, что он не совсем доволен своим делом, жаловался, что неверие растет быстро; да и четок и разных других сувениров что-то у него меньше.

— Теперь, конечно, он приедет к вам сюда, — заключила Нина Александровна.

— Ну, Бог знает, даль-то ведь ужасная, а по теперешнему времени и семью-то свою не знаю еще, когда перевезу.

Муравьев задумался.

— Да судьба удивительно играет людьми, — начал он вдумчивым тоном. — Думал ли я, что вернусь когда-нибудь на Кавказ, а вот снова я здесь. И сдается мне не на радость.

Он опять замолчал и спустя некоторое время стал говорить не спеша, с расстановкой:

— В прошлом году, в конце ноября, в Варшаве, вечером, когда я кончил уже свои занятия и собирался выйти из кабинета, адъютант, присланный фельдмаршалом (кн. Паскевичем) доложил мне, что князь просит меня к себе. Когда я вошел к нему, он сказал мне, что получил сейчас письмо с [96] фельдъегерем от государя, который вызывает меня в Петербург.

— Сдайте должность старшему по себе и поспешите худа выехать. Не скрою от вас, — сказам сне фельдмаршал, что государь дает вам высокое назначение, наместника Кавказского. В ту же ночь я бы и уже в дороге, на третий день подъехал к Зимнему дворцу и явился к государю, как был в дорожном костюме. Государя я не видел более уже года и тут к прискорбию моему заметил в нем большую перемену, он как-то осунулся и значительно постарел. Он крепко меня обнял и сказал:

«Николай Николаевич, ты мне нужен, призываю тебя в трудную минуту, послужи мне и отечеству. На Кавказе нет у меня теперь хозяина, назначаю тебя туда своим наместником. Государство переживает тяжкую пору испытаний, а казну никто не щадит. На Кавказе этим щеголяют, требуют все денег да денег, а откуда их взять, никому до того нет дела».

Государь в общих чертах обрисовал мне не отрадную картину здешнего положения.

— «Впрочем ты устал теперь с дороги, — заключил он, — поезжай, отдохни, завтра будь у меня в 9 часов вечера, а утром побывай у военного министра, побеседуй с ним, он вое знает и ему известны мои мысли».

Я поднялся с кресла, но государь меня остановил:

— «Постой, поведу тебя к императрице, она больна, лежит в постели, просила меня дать ей знать, когда ты приедешь; она желает тебя видеть».

Государь повел меня к ней в спальню; увидев меня, государыня протянула мне руку, которую я поцеловал и сказала мне:

— «Вся надежда государя и моя теперь на вас, Николай Николаевич. — Поспешите к месту вашего назначения и успокойте нас. Я буду молить Бога, чтобы он поддержал вас... Перед отъездом придите опять ко мне, я вас благословлю иконой».

Мы вышли из спальни императрицы, и государь снова меня обнял. Весь в слезах от такого трогательного и милостивого приема поехал я к брату, которого еще не видел.

На другое утро я являлся к наследнику цесаревичу. Он осчастливил меня таким же сердечным приемом. Тоже более года не видал я его и заметил в нем перемену, впрочем, к лучшему. Тучность его уменьшилась, и причиною тому было одно обстоятельство, случившееся с ним, у меня в лагере под Варшавой. Случай очень серьезный.

В 1853 году, возвращаясь с цесаревичем с Ольмюцкого свиданья, государь пожелал сделать смотр моему корпусу, остался [97] им доволен и осчастливил меня с наследником принятием моего солдатского обеда в лагерном шатре. Гости мои были в самом прекрасном настроении, что меня от души радовало; вдруг за вторым блюдом, когда подали рыбу, цесаревич поперхнулся и стал с силою откашливаться; в горло ему попала рыбья кость. Откашливание не вело ни к чему; он посинел, глаза выкатились, кость его душила. Произошло смятение. Государь, вскочив со своего места, расстегнул мундир цесаревичу, ударял его в шею рукой, ничто не помогло. Находившийся тут же лейб-медик, просил позволения действовать инструментом, его допустили и он с большими усилиями протолкнул наконец кость в пищепровод. Наследник тогда вздохнул и стал приходить в себя. Эти несколько минут были ужасны. Я никогда не видел государя настолько опущенным и расстроенным. Он был в отчаянии, бледен, слезы текли у него по лицу, и пока все не кончилось, не переставал креститься.

Наследник сильно ослабел, его раздели и положили в мою постель. Лейб-медик оказал, что гортань вероятно должна быть уязвлена и потребует несколько дней лечения. Ночь больной провел у меня в шатре покойно; на утро осмотрели его горло и нашли небольшую язвину. Государь, отбывший поздно вечером в Лазенковский дворец, приехал снова к 9-ти часам утра. Доктора нашли, что состояние здоровья наследника не препятствует ему следовать в Петербург; ему обвязали горло и августейшие мои гости, при прощальных кликах всего корпуса, изволили отбыть из лагеря. Говорили мне потом, что после этого наследник и стал худеть.

Цесаревич повторил мне тоже, что я слышал уже вчера от государя, прибавив, что вечером будет сам при нашем совещании.

В течение трех дней покончил я в Петербурге все, что было мне нужно и явился к государю откланяться. Императрица позвала меня к себе, благословила иконой, а государь перед тем, чтобы меня отпустить, взял меня за руку и сказал мне:

— «Смотри же, Николай Николаевич, беру о тебя слово, ни в чем не отступать от данной тебе инструкции. Главное, береги казну, она нужна на дело и только на дело».

Затем он меня обнял и простился.

Знаю, что приезд мой сюда немногим сладок, в особенности тем, спокойствие которых уже потревожено, но доставлять всем удовольствия, не составляет моей задачи.

Я ехал от Ставрополя не торопясь, в конце февраля добрался наконец до Гартискара, последней станции от Тифлиса. Часть сопровождавших меня лиц отправил вперед, а сам заночевал на станции, собираясь пораньше въехать в Тифлис. [98]

Ночью разбудил меня фельдъегерь с ужасным известием: императора Николая не стало, он скончался... Вы поймете, как оно поразило меня... Он взял с меня слово и унес его с собой. Могу ли я отступить от того, что он мне повелел и что обещал, я ему выполнить.

Новый император удостоил меня собственноручным письмом. Доброта его безгранична... Дай Боже ему твердости душевной, чтобы довести до конца начатое отцом и успокоить Россию.

Муравьев смолк. Лицо его выражало сильную искреннюю скорбь. Рассказ его, или лучше сказать, исповедь, живо рисовала весь глубокий трагизм последних месяцев, пережитых тем величавым монархом, которого не переставала оплакивать тогда вся Россия.

Как человек трудовой, Николай Николаевич, рано утром начинал уже свои занятия, а потому в половине двенадцатого простился с хозяйками и пошел к себе.

На другой день, в 8 часов утра, началась у него усиленная работа в кабинете. Командир Гурийского отряда, князь Мухранский, и начальник его штаба, барон Услар, а затем и сопровождавшие наместника, директор канцелярии по гражданской части А. Ф. Крузенштерн и по военной Н. С. Каханов, чередовались своими докладами.

В 11 часов утра правительница Мингрелии представила наместнику почетнейших князей и дворян своих, нарочно для того приехавших из своих имений. Муравьев обратился к ним со следующими словами:

— «Я слышал от правительницы вашей, что вы ей служите верно, и она довольна вашим усердием. Оно так и должно быть. Служа ей и этому сироте (наместник при этом приблизил к себе маленького владетеля), вы служите государю. Вы понесли тяжелую потерю — лишились своего владетеля в самую трудную и нужную минуту, я понимаю, как велика для вас эта потеря и как должна она вас печалить. Но для того, чтобы дом ваших владетелей снова восстановился от этого несчастья, вы должны соединиться еще с большим рвением и. служа верно правительнице, внутренним порядком способствовать ей благополучно возрастить вашего малолетнего Дадиана, которого призвание — составить ваше счастье. Вооружитесь все единодушно против врага, от которого многие уже пострадали! Это не тот враг, который теперь под Севастополем; с тем мы справимся при Божьей помощи и тот для нас не страшен, — сообщу вам даже, что перед выездом из Тифлиса получил очень хорошее известие о наших делах под Севастополем — нет, не о том враге говорю я вам; но есть другой враг, который приходит не с обнаженным мечем, а в темноте и тем более надо его [99] остерегаться. Этот враг был причиною революций во Франции и беспорядков в Германии; этот враг гнездится и в горах Кавказа и делает несчастие многих племен; этот враг когда заведется где-нибудь, то разрывает все священные связи общественные, даже семейные, и повергает в несчастие целые страны, враг этот — внутренние распри и несогласия... Но против него есть два верных оружия: вера и строгое исполнение своего долга. Вам, конечно, это очень хорошо понятно, потому что вы оправдываете это своею усердною службою правительнице, службою, которая, повторяю, есть служба государю... Вы знаете, как государь печется о вас и как искренно желает вашего благосостояния, а это благосостояние может быть только при строгом исполнении закона. Служа верно своей правительнице, вы тоже в свою очередь требуете законного повиновения от ваших подданных. Я прислан сюда государем императором для того, чтобы охранять законные права правоправящих и нет силы, которая бы остановила власть мою в этом отношении.

И так продолжайте хранить между собою должный порядок и пользуйтесь в мире всеми благами, дарованными вам Богом; но забудьте все мелкие между собою ссоры и помните, что при малейшем нарушении этого порядка, вы из своей роскошной страны сделаете жилище добровольно навлеченных на себя несчастий».

Николай Николаевич говорил без приготовления, ровно, отчетливо и внушительно. Речь его переводил по-грузински с совершенною точностью письмоводитель правительницы, князь Ираклий Лордкипанидве. Она произвела сильное впечатление.

В 12 часов назначен был лагерный смотр отряду. Муравьев приказал моему воспитаннику, лейб-казачьему поручику, состоять в этот день при себе дежурным. Мальчик был в восторге, и мы поехали на смотр. Отряд был немногочислен, насчитывалось в нем не более четырех тысяч штыков и поредел он не столько от бывшего у него славного сражения под Чолоком, сколько от разных инфекционных болезней, между прочим и от пятнистого тифа, страшно косившего людей; тем не менее люди, оставшиеся на лицо, смотрели героями. Муравьев выдвинул отряд на обширную поляну перед лагерем и заставил его проделывать все военные эволюции. Сам командовал, всем распоряжался и делал свои замечания. Стоя сзади него на довольно близком расстоянии, я не мог не подивиться мастерству его в этом деле, а главное, его дальнозоркости; в самых последних рядах он замечал неисправности и тотчас же их корректировал. Пропустив мимо себя отряд церемониальным маршем, он благодарил всех и распустил по палаткам. Сев затем на барабан, подозвал [100] к себе дежурного поручика князя Дадиана и к неописанному его удовольствию отдал ему такое приказание:

— Ступай к саперам, спроси там хлеб и принеси его сюда.

Воспитанник мой в сопровождении одного из находившихся тут офицеров полетел стрелой к саперам и явился от них с хлебом, оказавшимся прекрасным.

Собрав вокруг себя начальников частей, Н. Н. беседовал с ними довольно долго и, отпустив, обещал завтрашний день после обеда приехать в лагерь простым гостем, повеселить солдат. За смотр было дано нижним чинам по чарке водки и по полтине на человека.

Вернулся наместник в Квашихоры к обеду. В числе приглашенных находился и полковник Н. П. Колюбакин, состоящий по особым поручениям при наместнике. Муравьев видел его сегодня в первый раз, но вероятно имел уже об этом оригинальном человеке лестный отзыв. Во время обеда он сделал ему какой-то вопрос, на который тот по обыкновению своему ответил очень резко и громко. Мы, знавшие Колюбакина, привыкли к его тону, но Муравьев, слышавший его в первый раз, спросил очень мягко:

— За что же вы сердитесь, полковник?

— Не думаю сердиться, ваше высокопревосходительство, всегда так говорю, а говор свой изменить не умею, да и не могу.

Муравьев взглянул на него опять же очень добродушно и прибавил:

— А я думал, что вы сердитесь.

Тем и кончился разговор.

После обеда, когда старик опять уже работал в кабинете, позван был к нему полковник Колюбакин и, оставшись там довольно долго, вышел заметно чем-то взволнованный.

Он был близко знаком с Ниной и Екатериной Александровнами, и потому, придя к ним, рассказал в чем дело.

Муравьев поручил ему произвести строжайшее исследование по злоупотреблениям, бывшим в Гурийском отряде, во время командования им князем А. И. Гагариным. Все знали, что Гагарин быль самый бескорыстный и честный человек, джентльмен в душе, но приближенные к нему лица, пользуясь его мягкостью и незнакомством с хозяйственной частью, развели страшные хищения. Действия их были известны, раскрыть и обличить их было не трудно, для чего нужен был только частный и бескорыстный человек, который бы их не укрыл. Муравьев возложил это поручение на Н. П. Колюбакина.

Объяснив все это княгине Дадиан и Грибоедовой, Колюбакин присовокупил что совсем не рад этому поручению. [101] Плутов он конечно не пощадит и подведет их под надлежащую кару, но все они не стоят мизинца князя Гагарина, а тот неизбежно первый ответит за слабость своего надзора и ответит всей своей долговременной, беспорочной службой.

— Нет, нет, — сказал Колюбакин, — прежде чем получу об этом бумагу, пойду и все объясню Муравьеву, если же и после того, он потребует от меня исполнения своего приказания, то уж не знаю, что сделаю, только Гагарина губить не стану.

Нельзя при этом умолчать, что Колюбакин с Гагариным, не смотря на то, что оба были самые честные люди, постоянно находились в каких-то контрах, и это началось с тех пор, когда первый был Кутаисским военным губернатором, а последний тамошним же вице-губернатором. За что они ссорились трудно было понять, только, не смотря на взаимное уважение, они никак не могли спеться.

Спустя некоторое время, Колюбакин просил адъютанта Муравьева Желтухина доложить о себе наместнику; его позвали в кабинет, и он опять долго там оставался. Когда же вышел оттуда, мы увидели его сияющим.

Муравьев уважил все его резоны и приказал прекратить это грязное дело. Колюбакин сделался с этой поры его любимцем, он назначил его исправляющим должность Кутаисского военного губернатора, и вскоре, за увольнением князя Мухранского, утвердил его.

Наместник, пробыв еще сутки и снова посетив лагерь, где были устроены разные игры, пели хоры песенников, сделано было солдатам угощение, — уехал в Зугдиди для свидания с владетелем Абхазии, князем Михаилом Шервашидзе, а оттуда через Гурию (в которой тоже были расположены части отряда) вернулся в Тифлис.

К. Бороздин.